На апрельском солнце

    И снег растаял. Даже в укромке заборов, во всегдашней тени. А здорово, когда дом на земле. Не на элитном этаже, а в строптивой  природе, среди гигантского её нутра. Существует наравне со всем живущим. А всё живущее заждалось апреля! Настолько напиталось истомой, тоской; всклень, аж, к горлу подступает жадность по мечте. Конечно, всякое ожидание - мечта. Потому что мечта - праздник чувств. И вот пробегаешь по просевшему снегу по каким-то делам, дышишь присмиревшей его жадностью и жаль его, как и всего, чему конец подходит, но звериная потребность в перемене – пересиливает. Скоро, скоро тебе крышка. Растаешь, как пить дать. Солнце редко, но всё-таки ка-ак жахнет, зажмуришься и чувствуешь горячее его дыхание. Боже мой! Неужели и эту зиму пережили?! И как-то вдруг успокаиваешься и на снег не глядишь, и про погоду не слушаешь – потому что знаешь наверняка – весна на пороге! А уж если Пасха ранняя, то пусть и зима в высоченных сугробах и по ночам к минус двадцати, но всю эту приевшуюся красоту, перезрелую, залежавшуюся – пару дней и солнце в ярости припечёт (тоже истомилось чужие земли греть), дождём обмоет и, нате вам – Пасха и весна!
   А это новая жизнь. Праздничная - в каждом жесте природы. В дыхании. Всё на свете поднимает почти бескровные лики к солнцу, в благодарном изумлении, подсолнухом раскрывает уста и пьёт дыхание весны. А оно – особенное. Его ни с чем не спутаешь. Как, впрочем, и любое другое на стыке сезонов. Триумфальное.
   И в одно прекрасное утро толкаешь уличную дверь и, вместо утоптанного тропинкой снега, прямо с крыльца попадаешь на лакированную черноту земли. Вдоль  глухого забора, на обочине, из - под нагловатых, сиротских остатков  снега,  соблазнительно и наивно зеленеет настоящая живая трава. Что, конечно, взору приятно, но сильнее всего будоражит земля. Черная, влажная, днём станет дымиться от избытка эмоций. Так охота ей выдохнуть скопившуюся потребность общаться со всем живым, без зимних оков, без ледяного панциря. Хочется перемигиваться с мокрыми ветками, которые от счастья быть обнаруженными оттаявшей землёй, охотно распускают побеги – демонстрируют готовность к движению, к нежности от подступающих в скором кипении соков. Все приветствуют друг друга. И может и меряются в желании покрасоваться, но, в то же время, оценивают одобрительно соседские тонкие и гибкие, и очень прочные веточки – их просто так не сломаешь – они уверенно схватывают жизнь. И эта общая устойчивость в сокровенном таинстве всего живого, спасает от искушения выделиться, заслонить  набирающее силу пространство общей судьбы, притормаживает пронырливых, предлагая  горделивое смирение.  Разве можно поддаваться минутным печалям? Кто-то всплакнул о снеге или прошлой весне, нет, не стоит, и, глядя друг на друга, и, предлагая новой весне влажное струение веток, то и дело прижимаются растревоженными их сплетениями  к солнцу, как будто хотят прилепить к себе навсегда. И дышат. Как же нежно и натружено дышит весна! Потому и запах её – острый. Соблазнительный.
     Ошалевшие от суеты перелётные птицы вьют гнёзда, скоро певчие прилетят, надо застолбить жильё. Земля. Такое счастье идти по твоему дармовому безбрежью. Можно и не смотреть под ноги, а просто дышать тобой, зная твою устойчивость. Как в детстве, когда высматриваешь подсохший клочок, чтобы расчертить классики – синоты, зная наверняка, что мечта уже осуществляется в сюжете дня, иной раз – с утра. И скакать, распахнувшись, зажав в кулаке такую некстати, такую противную потную шапку. Или в юности – когда полон иллюзий, и потому веришь в придуманное. И потом, каждую весну, насытившись обманным обещанием тобой же и сочинённым, всё-таки принимаешь её призрачную ласку,  потому что жив и тебя растворяет солнце, ещё роскошнее, чем в какой-нибудь Италии или Греции. Ибо –  там оно тысячелетьями пробуждало непобедимое чувство прекрасного в лучших умах начала времён, может и утомилось, а тут в России, воздаёт дань благоговейному величию русского духа и, конечно же, спешит, ответствуя перед потомками, и винясь забывчивостью – вон как ласково! 
   Мы всё всегда понимаем! И про солнце, и про рукотворную красоту той же Италии, про себя, воспламенённых возвышенно и притягательно всеми красотами земли, которые отражаются в  зажжённых красотой очах внутренней любовной затаённостью, конечно же,  – человека северного. И теперь самое время торжествовать целомудрию долгого покоя, в дуновении апрельского солнца - весна ведь! И потому, любой чувствует брожение обнажённой земли с парным пульсирующим воздухом и жажду желанных обещаний, вскормлённых долгими днями тоски. Как же мудр твой взор, земля,  как же щедра и нескончаема твоя любовь, когда открываешь ты свежие горизонты любой жизни. Я так люблю тебя!
     И моя, неутомимая в трудах, мать, успела извлечь домашнюю утварь из недр то остывающего, то согретого печкой дома, и оцинкованные баки для кипячения белья, многочисленные эмалированные тазы, кастрюли большие и поменьше – всё занимает летнее место на крыльце на специально приспособленных полках. И всё уже промыто ею и сияет такой искренней радостью, что и от длинной и широкой скамейки перед крыльцом, краешком задевая промытое добро, солнце не в силах оторваться. Вымытая скамейка не только высохла, но так нагрелась, что хочется  сесть на солнечную облитость. И я, не входя в дом, почему-то осторожно присаживаюсь на блестящую от радости скамейку. Мать выскакивает из темноты коридора и вся светится, молодеет красивым лицом. – Надо же,- говорит она,- солнце-то нынче какое.  Курортное! А сама уже примеривается, как станет использовать это курортное солнце. Главное в доме – стирка. А здесь – полощись – не хочу. Ни то, что в доме. Всё с оглядкой. Я не мешаю ей. У меня свои дерзкие великие хлопоты, как у солнца весной – успеть свершить сезонные в западне юности открытия. Задрала лицо и окунула прямо в солнце. Господи! Как же прекрасен твой мир! Я не произношу это, я про себя проговариваю. И ещё что-то многослойное и елейное формулируется во мне. И сижу я довольно долго не просто так, наверно, думаю. Думаю я или чувствую – не понимаю. Не хочу понимать. Солнце растопило мысли, ещё чуть-чуть и я растворюсь в нём; как всё внезапно прекрасное оно на какое-то время избавляет от всей нагруженности жизни. Прислоняешься и обо всём забываешь. Потом, позже, когда и солнце приестся и станет обыденным и даже лишним, тогда, вот тогда бы и вспоминать первую с ним встречу. Знаю, что испытанный мной восторг, обвеянный  благодатной нежностью, меня от чего-то исцеляет. Бальзамом пропитывает всё-всё во мне. С чем может сравниться весеннее наше солнце? И ведь всегда как впервые и ощущения наисвежайшие. Не думается, не сравнивается; напитываешься целебным свойством новой земли, тронутой ослепительным солнцем и то ли земля в подспорье, то ли солнце специальное соскучившееся –  воссоединяются во мне. Как и все мои дни, не сосчитанные, но упрятанные в тайники души, они лениво и не сказать, чтобы щедро, по собственной прихоти и когда заблагорассудится, побегами выбрасывают ту или иную картинку жизни. И тогда восстаёт время, пьяно и заговорщицки выявляются ощущения того дня и той минуты, раскрывая и ароматы тех минут и головокружение от прочувственного соблазна просто жизни ни за что одушевляя всей трепетностью естества. А так бы всегда! Да ведь голова уже кружится, а человеку зачем-то положено трудиться, наверно, чтобы было с чем сравнить роскошество солнечного сплетения в нём самом.
    Все в тёмном с улицы доме. Ну, как можно, да и зачем сидеть в напитанных заботами стенах. Сюда, сюда – к солнцу, к земле, к щедрому безделью …хочется закричать мне, но лень, тишина разместилась во мне и пропитала все клеточки, даже ногой не шевельнуть. И кажется мне – я расплавлена солнцем, и оно выправляет все мои скованные в его длительном отсутствии  мысли. Застрявшие в обширном безбрежье известного лишь Создателю изначалья. Не просвеченные сознанием, а только ощущаемые. А теперь волшебным дуновением омываются они апрельским счастьем, готовя к чему-то яркому, обязательно высокому - как взлёт будущего, которое я сейчас репетирую на апрельском солнце.