В Тибет! - эссе

Временами мне хочется поехать в Тибет. И остаться там жить на полгода в каком-нибудь местном монастыре. Важно, чтобы монахи были нерусские люди, и не понимали моей речи. Я приняла бы условный обет молчания – на незнакомом тебе языке сильно не разговоришься. Разве что только жестами.
По утрам я съедала бы вместе с ними мисочку какой-нибудь каши (допустим, риса) и запивала его обыкновенной водой. Потом – уходила бы на весь остаток дня (думаю, мне б разрешали) за стены обители, в горы. Бродить по лесам, прислушиваться к пению птиц, шуму воды и деревьев, собственному дыханию и биению своего сердца.
Я знаю, что мне приходило бы в голову там, в лесу. Я стала бы думать о себе и других – всех, кого я помню по прошлой жизни. Если о ком-то помнишь что-то определённое – это и есть важно.
Я могла бы вспоминать картины из прошлого и переживать их заново до бесконечности.
Но однажды мне бы наскучило быть в лесу. И я бы вернулась обратно – не к ужину, раньше. Присела бы в почтительном отдалении около одного из занятых медитацией или перебиранием чёток узкоглазых монахов. Отвлекла бы этим его. А он бы повернулся и посмотрел на меня, внимательно и спокойно. А я… а я стала бы говорить.
Я говорила бы ему обо всём. И меня бы не останавливало никакое непонимание – так мы обычно и говорим со всеми другими людьми. Я рассказывала бы ему про свою предыдущую жизнь. Про себя. Про всех – и про каждую, и про каждого… Я захлёбывалась бы потоком прорвавшихся слов, я размахивала бы руками, я перебрала все по очереди эмоциональные выражения на своём лице, и далеко не по одному разу перебрала бы их…
А он сидел бы, не меняя позы, не меняясь в выражении лица. Он внимательно и спокойно смотрел бы тогда на меня – и слушал, и слушал… А спокойным он, думаю, был бы прежде всего потому, что не понимал бы при этом ни единого слова из той тарабарщины, что я на незнакомом языке ему говорю.
Я знаю, на кого он смотрел бы со своей стороны.
Перед ним сидит тощенькая русская девочка, и говорит она тоже по-русски. Она размахивает руками. Её очень сильно волнует всё то, о чём она говорит. А раз её это волнует – то суть произносимого уже едва ли важна.
Умудрённый многолетним отшельничеством и молитвами монах смотрел бы на меня – и вспоминал бы, быть может, своего молодого ученика, или же (даже скорее) самого себя, молодого. И, понимая всю важность и одновременно ничтожность происходящего внутри меня в этот момент, думал бы обо мне приблизительно следующее: эк её, мол, разобрало-то! И знал бы наверняка: понимать мои слова ему вовсе необязательно. Потому что всё, что я говорю – и ему известно это по опыту – конечно же, сущая чушь.
А когда мои слова бы закончились, и поток их иссяк, и я бы измученно, иссушено замолчала, то он сделал бы какой-нибудь дружеский жест – например, легонько потрепал бы меня по плечу – и, всё так же спокойно, внимательно и умно глядя мне прямо в глаза, растянул бы губы в доброй улыбке.
И вот тут-то я бы, наверное, разревелась.
Потому что, хотя он и не понял ни единого моего слова, он понял бы самое главное: что меня нужно выслушать и поддержать. Принять меня такой, какая я есть – со всеми моими душевными ранами, мозолями и проблемами.
Пожалуй, что именно это на самом деле и нужно всякому человеку. Никакого другого понимания и поддержки не требуется – потому что в непридуманном, безусловном, неиллюзорном мире их, поверьте, не существует.

август 2017