Голгофа. вторая редакция

ГОЛГОФА.
Вторая редакция.
Автор: Лев Ковалёв-Тарасов.
 e-mail:star-penj@yandex.ru               



                ЧАСТЬ  1


                Глава первая.               

                1
       Укутанный в одеяло, с повязкой на ушах, из-под которой выбивается вата, сижу в кровати  и плачу: болят уши. Мама ничего не может поделать с этой болью. От мамы исходит тепло, которое успокаивает меня, хочется прижаться к ней и выплакать всю боль, но мама уходит на работу.  Бабушка пытается меня утешить. Я же начинаю рыдать ещё громче, но теперь не столько от боли в ушах, сколько от обиды на маму: ну почему она оставила меня дома и не взяла на работу, как это бывало не раз?  Конечно, маме на работе интересно. Там столько всяких машин, по которым можно полазить, потрогать блестящие штучки, подавить ногами тугие педали и даже побибикать большущей кнопкой на баранке-руле грузовика. Дядьки крутят гайки, дергают за всякие ручки, красят черной и зеленой краской машины и при этом очень смешно ругаются и вспоминают чужих мам, и посылают друг друга на какой-то хрен. А как интересно возиться с насосом! Давишь на ручку, а насос шипит и плюется, если, конечно, в него набрать воды. Правда, дядьки почему-то сердятся, когда я опускаю насос в бочку с водой. Они не понимают, что без воды насос только шипит.
       Мама, как все говорят, руководит.  Велит – кому гайки крутить, кому машины красить, кому куда-то уезжать.  Меня все любят: конфетами и баранками угощают. Лучше бы разрешали насос топить в бочке с водой. Странные эти взрослые…
На маминой работе так интересно, но  взрослые почему-то не очень любят работу. Вечером не приходят домой, а, как мама с бабушкой говорят, приползают, «накувыркавшись» на этой самой работе. Говорят, конечно, неправду.   Ни разу не видел, чтобы дядьки кувыркались на работе.
Мама, вернувшись, домой с работы, поужинав, залезает с ногами на диван, что мне никогда не разрешается, укутывается в большой бабушкин платок (его почему-то называют странным словом «шаль») и читает, и читает, и читает толстенную книгу. Ну что интересного в этой книге? В ней даже картинок нет. Вот мои книжки-раскладушки – это да! Все в них красиво и интересно. Мама даже в моих книжках что-то читает. И так понятно без чтения этих букв-закорючек, где волк, а где Красная Шапочка. Так нет, маме надо обязательно прочитать эти закорючки и потом радостно сообщить мне, волк хотел съесть Красную Шапочку, но охотники ему помешали. Мне и так, без всякого чтения, всё видно. Ладно, мама после работы книжки читает, пока не заснет. А вот наш сосед дядя Витя после работы ничего не читает, ни книжек, ни газет. Он говорит, что обо всем узнает на политинформации, её почти каждый день какой-то инструктор в конторе проводит.  Да и радио весь день и даже вечером разные знания ему в голову вдалбливает. Так вот, дядя Витя, как приползет домой, так не только много ест, но и пьет еще пиво. Я один раз попробовал пиво. Такая гадость! Но дядя Витя говорит, что пиво его только заводит. И он, как заведётся, пьёт водку. Что в ней хорошего? Пиво - ещё ладно, от него отплеваться можно или заесть конфетами. Но водка! От неё дядя Витя орет песни, хвалится своей силой, а когда всем надоедает, его укладывают спать в сарае на сене.  А если дядя Витя будет спать дома, так он, не дай Бог, с кровати свалится. А на что он будет нужен ушибленный? Ему завтра на работу нужно, а не в больницу.
От обиды на маму, на непонятливых и таких странных взрослых и даже почему-то на бабушку, я не переставая, рыдаю. Всем надоел. И даже самому себе. Вот бы оставить этого меня, плачущего от боли и обид, на кровати, а самому птичкой выпорхнуть в форточку. От такой неожиданной мысли я затих, и сразу в дверях комнаты появилась бабушка.
- Молодец! Что, боль утихла?  От твоего плача  кот, и коза Манька сбежали со двора. Только Жучка,  твоя верная подружка, жалостливо подвывает, слушая вопли.  Держи, - и сует мне в руки  пожарную машинку.
    Эту машинку от меня прятали в буфет за стекло, куда я забраться не мог. Пытался, конечно, и не раз, но  безуспешно. На такую красоту я мог лишь любоваться. И вот она в моих руках. Теперь можно и не плакать. Да и не такая уж эта боль сильная. И я принялся «работать» – крутить гайки. Через полчаса отдельно лежали колеса, лестница, кабина и отковырянные фары. Я руководил и работал. Совсем как взрослые. Было так интересно. Нисколечко не устал. Ещё немного осталось поруководить, поработать, и от машинки остались бы «рожки да ножки».  Вошла бабушка и ахнула:
- Что же ты натворил!
Увидев, что я скривил рот в готовности зареветь, махнула рукой и, как говорят, «чем бы дитя ни тешилось – лишь бы не плакало», сунула в мои разбойные руки огромное яблоко.
- Займись лучше делом!
Я и занялся – принялся, есть яблоко. Когда грыз и жевал его, в ушах щелкнуло - боль утихла, и стало хорошо и спокойно. 
Проснулся от того, что мама с бабушкой, ворочая меня  с боку на бок, с ушей моих снимали повязку.  Из их разговора я понял, что у меня в ушах что-то прорвало и вытекло. Ура! Я здоров! Попытался сразу отправиться на улицу, собрать в стаю друзей-собак и с ними бегом на мамину работу. Но не тут-то было. Мама и бабушка с таинственным видом, как будто они знали что-то такое интересное, о чем должны были обязательно и немедленно мне сообщить, подвели меня к окну.
- Посмотри на улицу!

                2               
    Уцепившись руками за подоконник,  привстав  на цыпочках, выглянул из окна. Ничего особенного не увидел. Вот только под яблоней на скамейке сидел чужой дядька с белыми волосами  и курил папиросу (позже я узнал, что такие волосы называются седыми).
- Что же ты стоишь? Иди в сад и поздоровайся с папой, - бабушка подтолкнула меня к двери.
«Какой еще папа, - подумал я, - не знаю никакого папы». Вот дядя Витя был всегда, он наш сосед. Были разные дядьки на маминой работе. Но никого из них не называли папой. А этот с папироской во рту какой-то папа, а не просто дядька.  Был ещё один дядя, очень хороший – дядя Алексей. Он военный. У него такой красивый автомобиль – ЭМКа. Как в зеркало можно смотреться в дверцы этой машины. А каким  забавным уродцем я виделся в них: ноги укороченные, живот толстый, как тыква, голова плоская. Но стоило попрыгать перед дверцей - голова и ноги вытягивались, а живот становился вроде огурца. Очень смешно!
Дядя Алексей часто приезжал к нам в гости, привозил вкусные подарки. Бабушка говорила, что он наш ангел-хранитель. Ну, какой он ангел! У ангелов, я знал, за спиной крылья. Сколько я ни рассматривал дядю Алексея, даже заглядывал за ворот его гимнастерки, никаких крыльев не обнаруживал. Бабушка долго смеялась, когда я рассказал ей о своих умозаключениях насчет крыльев дяди Алексея.
- Да ты еще мал, чтобы все понимать. Дядя Алексей – друг твоей мамы, поэтому он и наш друг,- объясняла мне бабушка.
    Подошел к дяде-папе. Странный он какой-то. Смотрит на меня и молчит. Курит папироску, изо рта колечками дым выпускает. Очень интересно. Рубашка на нем синяя и ворот в мелких пуговичках. У меня на рубашке всего две пуговицы. Их так трудно застегивать. И как он справляется со своими пуговицами? Ему, наверное, бабушка помогает, как и мне. Сестра и брат чему-то радуются. Всегда  спорили друг с другом, а сегодня не ссорятся. Непонятно…
    Папа посадил меня на колени, прижал к себе. Наверное, забоялся, что я свалюсь на землю. Очень неудобно так сидеть. Пришлось терпеть.  Вот табаком от него пахнет, как от дяди Алексея. В окне показались мама с бабушкой. Они позвали нас обедать.
За столом, перебивая друг друга,  взрослые разговаривали и шутили. Было очень весело, и никто не делал мне замечаний, когда я кидал кусочки хлеба, бегавшей по комнате, собаке Жучке. Бабушка с мамой вспоминали какой-то Свердловск, потом - какой-то Витебск.   Вспоминали другую бабушку, папину маму. Мне было неинтересно слушать их разговоры, и я налегал на пряники и конфеты. Взрослые ничего толком не ели, а всё говорили и говорили.
    Однако, несмотря на увлеченность сладостями,  из разговоров взрослых узнал, что папу своего я, по вине какого-то усатого злодея,  никогда раньше не видел. Оказывается, родился я в Свердловске без папы, только при маме и бабушке. Да ещё хвалили папину маму. Это она брата, сестру и меня прятала от усатого злодея в своем доме в Витебске, пока мама каким-то чудом не устроилась на работу в подмосковный совхоз в Рублёве, и только тогда забрала нас к себе. Ещё я понял, что никто кроме нас не должен знать, что папа – это наш папа. Он просто наш гость. В городах ему жить нельзя. А там, где он родился, в Витебске, ему тоже жить не разрешается, потому что Витебск, оказывается тоже город. Папа, как сказала бабушка, оказался в подвешенном положении. Кроме того, у папы нет никаких прав. Каких это таких «прав»?!  Тут я уже ничего не понимал. Вот у мамы и бабушки всякие права есть: живут, где хотят, и даже у них есть право и ругать меня, и отшлёпать, когда я это право для них «зарабатываю». Есть у них права и похуже: игрушки, например, отбирать, если я начинаю им гайки крутить; не пускать гулять, когда на дворе дождик;   самым неприятным было право – это когда отбирали у меня штаны: с голым задом не очень-то погуляешь, в саду не полазишь – кругом  кусачая крапива. Да ещё брат и сестра голопопопиком дразнят.  Хорошо, что у папы нет никаких прав, значит, и этих тоже нет. На всякий случай я стал допытываться, какие у него всё же есть права.  Начал издалека, постепенно подступая к главному, что особенно беспокоило меня.
- А ты, - обратился я к папе, - можешь рыбу в речке ловить?
- Могу.
- А можешь мне конфеты покупать?
- Могу.
- Можешь со мной гулять?
- Могу.
- Ругать меня не будешь? – и сразу выпалил главное, – а лупить?
- Ну, это как случится. Но думаю, что нет.
    Я умолк, соображая, что бы ещё узнать о правах папы. По окончании нашей беседы все рассмеялись. Я был доволен: мне понравился папа – у него были такие  хорошие права. Как-то сразу я проникся доверием к нему. Забрался на его колени, такие неудобные прежде, а теперь вдруг ставшие уютными, обнял за шею и прижался к нему.
- Ты хороший. Ты – правда, мой папа?!
Почему-то заплакали мама с бабушкой, притихли брат с сестрой. Папа обнял меня, и на глазах у него появились слёзы. Их было так много, что слезинка за слезинкой скатывались по его щекам и капали с подбородка. Вот так и произошла моя первая встреча с отцом.

                3
Недолго продолжалась радость от соединения нас,  оболганных и униженных . Наше семейное счастье накрыл черным крылом июнь 1941 года: пришла война.

     Всю ночь что-то гудело и грохотало. Дом вздрагивал. Стёкла в окнах позвякивали. Казалось, будто без конца открывали и со всего размаха захлопывали входную дверь. Спать под такую какофонию было сладко. «Вот гроза так гроза!», - думал я, засовывая голову под подушку, чтобы ничего не слышать, когда просыпался после очередной встряски дома.
    Наступило утро, а с ним пришла тишина. Дома никого не было.  Вышел во двор.  Вокруг всё выглядело как-то странно: на соседнем доме крыша вздыбилась, и исчезла печная труба.  В лесу, над рекой, где была воинская часть, поднимались ввысь клубы черного дыма. «Наверное, красноармейцы костры жгут», - решил я.  Необычно выглядел и наш дом: в рамах на терраске ни одного стеклышка, а вокруг торчат, воткнувшись в землю, большие куски оконных стекол. Бабушка совком собирает мелкие осколки и ссыпает их в ведро. Брат с сестрой показались из-за угла дома. Они несли носилки, наполненные битым стеклом.
- Ну, задрых, берись за дело. Помогай нам! – позвала меня сестра.
     Бабушка вдруг вскрикнула  и принялась вытаскивать из пальца острый осколок стекла, ругаясь в привычной для неё манере, смешивая польские и русские слова:
-  Пся крев! Холера им в бок!
Я включился в работу – принялся присыпать землей в яме битое стекло.
- Фаля! Фаля! - тщетно звала бабушка свою дочь, - помоги нам убирать битые стекла.
А тетя Фаля в это время обсуждала с соседкой, тетей  Любой, ночные события. Наговорившись, подруги разошлись. Тем более  что свою жену позвал дядя Витя, по моим понятиям, очень злой человек, так как всегда прогонял чужих собак, если они забегали в его двор: было чего бояться тёте Любе, любившей больше лясы точить, как о ней говорила бабушка, чем делом заниматься. Ещё не остыв толком от болтовни с соседкой, тётя Фаля принялась объяснять бабушке ночные события:
- Мама, оказывается, были учения. Ты же знаешь, что недалеко от нас стоит воинская часть. Ночью пушки стреляли, вот почему у нас стекла в окнах полопались.
- Фаля! Фаля! Какие учения!
- Мама, вечером пойду на танцы, и там мой знакомый красноармеец мне про ночные учения расскажет.
Бабушка не стала переубеждать дочь в её заблуждениях по поводу ночных событий, а принялась наводить порядок в доме, пробурчав:
- Феофила ты и есть Феофила. Ты - просто доверчивая дурища. Что может рассказать твой красноармеец! Подумай хорошенько - с чего это за Соней прискакал на лошади посыльный из отряда самообороны!

     Но, ни в этот вечер, ни в какой другой больше не было танцев в совхозном клубе, а были только налёты немецкой авиации на Москву.

                4
 Что такое самооборона, я хорошо знал.  На учениях самообороны было очень интересно.  События разворачивались следующим образом: вдруг в воскресенье, висевшая на стене радиотарелка переставала говорить, и начинала сипеть, хрипеть и выть.  Мама и тётя Фаля, побросав  домашние дела, убегали на центральную усадьбу совхоза. Мы, совхозная ребятня, бежали вслед за злыми и недовольными взрослыми.  Возле совхозной конторы было полно военных. Вот это да! Начинались учения. Участникам учений раздавали противогазы. Некоторым на руку повязывали с красным крестом тряпочки и через плечо вешали зелёные сумки с крестом, нарисованным красной краской. Участников учений делили на отряды. Одни бегали с носилками, другие рыли окопы – вообще-то, небольшие ямки, в которые мы, дети, с удовольствием забирались.
Вдруг раздавался, усиленный жестяным рупором, истошный вопль: «Воздух! Воздух!», и участники учений прятались в окопы, а кому места не хватало, забегали в помещение конторы и ложились на пол. Военные наблюдали за учениями и делали всем замечания – это они так обучали гражданской обороне жителей совхоза.
Наконец, главный военный объявлял в рупор: «Отбой!» И тогда начиналось самое интересное: из толпы зевак кого-нибудь выхватывали, укладывали на носилки и с криками: «ранен, ранен!» бегом тащили в контору, которую почему-то называли то штабом, то медсанбатом.
    После учений военные проводили собрание. Главный военный рассказывал о политике партии и правительства и о том, как о трудящихся заботится вождь и учитель - товарищ Сталин.
С ответным словом выступал секретарь парторганизации совхоза -  Дядя Петя. Он благодарил военных за науку и обещал, что на следующие учения будет обеспечена явка всех жителей, даже больные и старики придут. Особенно Дядя Петя благодарил за заботу партию и правительство, а главное, великого и всеми любимого вождя – товарища Сталина. И тут все начинали громко хлопать в ладоши.
    К полдню усталые и возбужденные участники учений расходились по домам. Дома нас ждала бабушка с очень вкусным обедом. За столом взрослые обсуждали учения и занимались «политикой». Только и слышалось: «Товарищ Сталин сказал», и перечислялось, что он сказал.    Мы, взрослые и дети, знали, что СССР – самая сильная страна в мире и даст отпор любому врагу. Так даст, что враг до самой своей смерти этот отпор не забудет. Мы лучше всех живём, и поэтому нам завидуют разные капиталисты-буржуи, они хотят отнять у нас наше добро.  Вот почему у нас так много врагов. Но наша Красная Армия самая могучая, самая грозная. Наше дело самое правое – мы строим социализм. Правда, будут жертвы. Но наша страна к ним готова.
   Мы, дети, наслушавшись таких разговоров, играли в войну. Всегда побеждали врагов. Врагов почему-то называли белыми, а не врагов – красными. Белыми никто не хотел быть. Ими объявлялись, в изобилии росшие под заборами, крапива и лопухи.  После победы над врагами ублажали жертвы. Жертвами назначались самые маленькие ребятишки. Им бинтовали тряпками головы, мазали йодом руки и ноги. Все эти неудобства жертвы покорно терпели, ожидая вознаграждения – конфет и катания на плечах «победителей».
      Только вечером к самому ужину пришла мама. Она выглядела усталой и была чем-то озабочена. Ужинать не хотелось, но бабушка понуждала нас что-нибудь съесть.   Мы ждали, что же мама нам расскажет. И вот мама, положив руки на стол, осмотрела нас всех своими огромными голубыми глазами, как бы пытаясь запомнить каждого, какой он есть. Папа какой-то не такой, каким был всегда, стоял у окна и курил . Он тоже ждал, что скажет мама. Она сообщила нам то, что мы и так уже знали: началась война. Ночью были не учения, и стреляли вовсе не пушки. Это немецкая авиация пыталась прорваться к Москве.  Зенитчики отбили налет, но часть бомб упала на наш поселок.  Мама принесла противогазы для взрослых и детей. Конечно, мы не утерпели, выскочив из-за стола, стали их примерять. Бабушка смеялась, глядя на нашу возню с противогазами, и заявила, что такую калошу на голову одевать не будет: «что Бог даст, то и случится».
    Очень смешным выглядел человек в противогазе. Лицо становилось мордой чудища с круглыми стеклянными глазами. Под мордой висела кишка, точно хобот слона, с привинченной к нему зеленой коробкой, которую нужно было таскать в сумке, подвешенной через плечо.
   Старший брат и сестра надели на себя противогазы и стали прыгать, приседать.    Через несколько минут сначала сестра, а за ней и брат судорожно содрали с себя противогазы. Лица у них были красные, глаза слезились, волосы были спутаны, и дышали они, точно рыбы, вытащенные из воды.  На том использование противогазов и закончилось. Их просто забросили куда-то, но сумки, в которых хранились противогазы и помещались зеленые коробки, нам очень пригодились: в эвакуации, на зависть одноклассникам, они использовались нами, как школьные портфели.
    После ужина мы вместе с соседями осматривали повреждённый дом. Взрослые прикидывали, какие материалы нужны для ремонта.  Когда совсем стемнело, улеглись спать.  Ночь прошла спокойно. Очень далеко от нас, где-то в стороне, был слышен прерывистый гул авиационных моторов и взрывы авиабомб. Папа, оказывается, на всякий случай всю ночь дежурил на улице, и сообщил нам, что немцы пытались прорваться к Москве со стороны Павшина.
    Утром дядя Витя на кобыле Машке, впряжённую в телегу, привез всяких материалов для ремонта дома: ящики с оконным стеклом и гвоздями, целую кучу досок.  Лошадь привязали к забору.  Взрослые принялись за ремонт, а мы с сестрой обхаживали кобылу: гладили её, дергали за уши. Она не сопротивлялась. А когда мы ей очень уж надоедали -  начинала кивать головой и махать хвостом.  Наигравшись с лошадью, мы попытались помогать взрослым. На нас все покрикивали, велели не мельтешить перед глазами, не лезть под ноги, а лучше заняться делом. Но как заняться делом, если нас отовсюду гонят? Только бабушка нашла нам работу: сестре поручила чистить картошку, а я с бидончиком был отправлен к соседям за молоком.
    Дядя Витя застеклил окна в доме.  Мама с бабушкой и тетя Фаля заклеивали крест-накрест бумажными лентами оконные стекла. Считалось, что при встряске дома от разорвавшейся недалеко авиабомбы осколки стекла повиснут на этих лентах.  На ленты, разрезали старые газеты, которые хранились дома. Дело в том, что в совхозе часто проводились политзанятия, и маме (она была политинформатором) почему-то перед ними нужно было просматривать старые газеты. Эта обязанность её очень тяготила, так как отнимала много времени. Нести отсебятину, как говорила мама, на политзанятиях было нельзя: можно было случайно сказать не то, что требовалось в данный политический момент. За такую оплошность могли строго наказать, как когда-то произошло с папой. Мы с сестрой с удовольствием кромсали эти ненавистные газеты. Мама, пришедшая за очередной кипой лент,  вдруг рассердилась на сестру:
- Светлана! Что ты натворила! Угораздило тебя изрезать на ленты портрет Сталина! Это же наш вождь!
    Мама из кучи лент выбирала те, на которых были части лица Сталина. То ухо и глаз, на одной ленточке; то лоб с волосами, на другой; то кончик носа с усами, и совсем отдельно – подбородок, на других ленточках.
- Смотри, не дай Бог, если кто узнает о твоих художествах! - предупредила мама.
Сестра сидела на корточках, на её глазах наворачивались слезы. Она готова была разреветься от обиды. Ведь так старалась, что даже не разбирала, где текст, а где картинки. За  сестру вступилась бабушка:
- Соня, ну что ты напала на детей. Это же бумага!
- Эх, мама! Как же быстро ты позабыла, что из-за каких-то ничего не значивших слов Николая сделали врагом народа, а тут изуродован портрет самого Сталина! - мама замолчала, оглянулась на нас с сестрой, с любопытством прислушивающихся к разговору, и продолжила. – Пусть знают правду, не маленькие. Арику (это мой старший брат) в школе так промывают мозги, что вразумить его стоит большого труда.  Слава Богу, что сейчас каникулы, и от школьного воспитания можно отдохнуть и мне, и Арику. Эта сволочь усатая отняла у нас годы жизни и продолжает свое грязное дело!
Мама почему-то заплакала. Мне стало её жалко:
- Мама, не плачь. Мы больше не будем резать вождя!
Мама рассмеялась:
- Да ладно уж, кромсайте  газеты!
 -  Мама, а кто это усатая сволочь? – заинтересовался я.
- Кто, кто? Это дед Пихто! Подрастёшь – узнаешь.
Подошел отец. Обнял маму.
- Соня, зря ты так распалилась. Да, обидно, что с нами так несправедливо обошлись. Не стоит, однако, детям это знать. Им жить в обществе, какое есть.
Нет худа без добра. Если бы не свердловская “история” случившаяся с нами, то жили бы мы зашоренные и верили бы всему, что нам вдалбливали и вдалбливают сегодня власти в наши и так уже зачумленные головы. Поверь, всему своё время! От «великого» до смешного - один шаг. Отольются ему наши слезы. Не ему, так памяти его. Нет будущего у этой системы, как бы долго она не существовала, она сама себя уничтожит. А сейчас успокойся, и за дело! Нам надо выжить в аду, который сотворили и он, и его опричнина, да и мы все каким-то боком причастны к тому, что происходит.
    Мама успокоилась, будто стряхнула с себя тяжкий груз воспоминаний. Женская половина семейства хозяйничала в доме.  Отец с братом и дядей Витей выкопали в саду блиндаж на две семьи.  Перекрытие убежища было устроено из двух накатов берёзовых брёвен и засыпано поверх землёй. В блиндаже вдоль стен установили сколоченные из досок широкие топчаны. Было темно и таинственно. Пахло землёй. На мой взгляд, здесь можно было жить даже лучше, чем в доме. А вот нашей собаке Жучке не хотелось залезать в блиндаж.
    Незаметно прошёл день. Вечерело. На столе в окружении стаканов шумел самовар. Из каждого стакана выглядывала чайная ложка. Сахарница, наполненная сладкими голубоватыми кусочками, притягивала наши взгляды. Вкусно пахло жареной картошкой.     Засветили большую керосиновую лампу, висевшую над столом на крюке. Стало светло, и только в углах комнаты притаился мрак. Уютно и спокойно. Как хорошо! Вот бы всегда было так! Бабушка тщательно задернула шторы на окнах.  Мама на всякий случай обошла вокруг дома: проверила светомаскировку. Только приступили к ужину, как в дверь постучали, и вошел сердитый дядька.
- Софья Александровна, у вас непорядок, нарушена светомаскировка: сквозь щёлочки пробивается свет, - заявил он.
    Бабушка с мамой принялись устранять эти щёлочки, пришторивая плотнее окна, бабушка ворчала:
- Неужели с небес такая малость видна?
- С высоты даже слабый свет виден, - ответил ей сердитый дядька.
Мы этого дядьку хорошо знали. Я даже с ним дружил. Он разрешал мне сидеть в кабине его автомобиля и крутить руль-баранку. Но сегодня мой приятель был при «исполнении», как заметили взрослые, поэтому строг и придирчив: дядька был командиром отряда противовоздушной самообороны. Каждую ночь со своим отрядом он обходил совхозный посёлок и проверял светомаскировку. Дядька попросил воды, напился, поблагодарил, но от приглашения отужинать с нами отказался, сославшись на дела. Наконец, мы поужинали, и стали укладываться спать, как обычно, в доме. Бабушка пригасила лампу, достала иконку из тумбочки, укрепила её в уголок над кроватью, опустилась на колени и начала молиться:
- Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых, помилуй нас. Аминь! ...
     Мы прислушивались к словам молитвы. Но чем дольше молилась бабушка, тем непонятнее становились слова. Речитатив молитвы успокаивал, отодвигал куда-то в сторону все дневные переживания и заботы.
- Слава Тебе, Боже наш, Слава Тебе!
  Царю Небесный, Утешителю, Душе истины,
  Иже везде сын и вся исполняй, - вливались в уши слова молитвы.
    В полузабытьи, почти уснув, точно прощаясь с прожитым днём под слова «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…», провалились в сон.
    Утром, когда мы просыпались, иконка, как всегда, лежала на своем месте – в тумбочке, а бабушка на кухне готовила завтрак. Нас всегда интересовало, почему бабушка прячет иконку, и однажды мы спросили её об этом.
- Время такое, - ответила она на наш вопрос и пояснила.  – Не ровен час, чужой глаз увидит, и донесут куда надо. Мне-то ничего не будет, а вот вашей маме достанется на орехи, хотя она и не член партии.

                5   
    Ночью, взвыв сигналом воздушной тревоги, наш сон нарушила радиотарелка.  Бабушка велела нам одеться и бежать в блиндаж. Мама схватила корзинку с едой и сумку с документами. Папа с братом тащили в убежище матрацы, подушки и одеяла. Устроились на топчанах. Засветили керосиновый фонарь. Желтым светом он облил убранство блиндажа: топчаны, стол, стены, обставленные досками; потолок, белеющий корой березовых бревен. Было загадочно и красиво. Вот только взрослые всей этой красоте не радовались. А мы, дружная троица – брат, сестра и я, лежали на топчанах и жевали бутерброды - почему-то очень захотелось есть.
- А где же Фаля? – вдруг спросила бабушка.
- Она после ужина ушла куда-то, я её больше не видела, - ответила мама.
- Ну, Феофила! – рассердилась бабушка. – Наверное, к своему красноармейцу побежала. Вот только появится, я ей покажу!..
    Что хотела показать тёте Фале бабушка, мы так и не узнали.  В разговор вплёлся посторонний звук - слышалось далёкое гудение авиационных моторов. И вот оно переросло в сплошной гул – самолеты летели над нашим посёлком.  В блиндаж втиснулись соседи – тетя Люба с дядей Витей, а за ними и тетя Фаля. Она, оказывается, у соседей чаевала, а не у своего красноармейца была. Только успокоились и стали прислушиваться к тому, что происходит наверху, над нами, как рядом бабахнуло, да так, что брёвна перекрытия затрещали, фонарь погас, с потолка посыпалась земля.
- Нет уж, лучше вылезем из блиндажа, а то он, пожалуй, будет нашей могилой, - решила за всех мама.
    Отряхиваясь от земли, мы вылезли из блиндажа. Постелили одеяла на край траншеи, уселись на них и с интересом стали наблюдать «светопредставление» - так назвала бабушка то, что разворачивалось перед нашим взором. Лучи прожекторов обшаривали небо. И вот в одном из лучей высветился крестик самолета. К нему с  разных сторон кинулось несколько других лучей.
- Ага, попался! – дружно кричали мы.
«Затявкали» зенитки, стоявшие не так далеко от нашего поселка, и те, что были возле леса. К самолету потянулись огненные ручейки. И когда они сошлись в одной точке, небо озарилось вспышкой, такой яркой, что мы ослепли на некоторое время, и тут же грохнуло так, что наш дом подпрыгнул. Обломки самолёта огненными факелами полетели к земле. Зенитки смолкли. Лучи прожекторов разбежались в разные стороны и стали чертить по небу замысловатые фигуры, охотясь за  очередной жертвой. Вскоре в перекрестии лучей отчетливо был виден очередной самолет. Снова “заговорили” зенитки - и небо озарилось яркой вспышкой, но звук от взрыва  не скоро дошёл до нас.
- Этот сбили за лесом, за рекой, - определил кто-то из взрослых.
    Лучи прожекторов то, перекрещиваясь, то, разбегаясь, обшаривали небо, а потом вдруг все разом гасли. Мы, перебивая друг друга, обсуждали пережитое.  Вновь послышалось гудение авиационных моторов.
- Идет вторая волна, - заметил брат.
    Прожекторы вспыхнули и стали обшаривать небо. Свет их растворялся в небесной бездне до того момента, пока луч не упирался в самолет. И начиналось: световые потоки от прожекторов сбегались к самолету, и он, как бы подпираемый ими снизу, становился, виден во всей своей красе. Зенитки стреляли до тех пор, пока или прожекторы не теряли цель, или вспышка и грохот  взрыва в небе не извещали о гибели самолета.
     Вдруг взрывы стали настолько частыми, будто горох сыпали на пол. Они приближались к нам. Земля вздрагивала. Со звоном из окон в нашем доме осыпались стёкла. Рёв моторов проносившихся над нами самолётов оглушил и придавил нас к земле.  Мы поняли, что, сбросив не прицельно бомбы, самолеты возвращаются, так и не прорвавшись к Москве через огненный зенитный заслон.
- Ура! Налёт отбили! – кричали, радуясь, мы.
У нас, детей, страха не было никакого.  Не понимая опасности, происходящее мы воспринимали, как нечто занимательное.  От перевозбуждения долго не могли успокоиться. Снова и снова обсуждали налёт немецкой авиации. Нарадовавшись успехам наших зенитчиков, незаметно уснули в саду под яблонями.
    Утром проснулись от бабушкиных причитаний:
- Пся крев! Матерь Божья! Пресвятая Дева Мария! Что же натворили эти изверги!  Никаких сил не хватит навести порядок!
Блиндаж почти засыпало. Дом стоял без стёкол, вся крыша была в дырках. Входная дверь на терраске висела на одной петле. Отец ходил вокруг дома и курил одну папиросу за другой. Бабушка, собирая завтрак, продолжала ругаться. Ни утренней традиционной манной каши, ни так нелюбимого молока с пенками. Одни бутерброды и пустой чай. Позавтракали. Мама с тетей Фалей ушли на центральную усадьбу.  Отец с дядей Витей подались в Рублёво, в военкомат.  Мы – брат, сестра и я – принялись собирать разбросанные по дому вещи: одежду, постельное белье и посуду. Управились быстро. Да особенно и управляться было не с чем: у нас ничего лишнего не было. Бабушка так и говорила, что наша семья живёт как в гостях: что на себе, то и имеем.  Из разговоров взрослых о прошлой жизни я знал, что там, на Урале, в Свердловске, наша семья жила в большой квартире, в которой была даже ванная комната и всякая мебель. В соседней квартире проживали бездетные загадочные люди – муж и жена.  Вообще, говорила бабушка, странными были эти люди. Правда, она почему-то не удивлялась тому, что соседка была образованным человеком и вела себя словно знатная дама. Бабушка только улыбалась, когда та рассказывала при посторонних, что родом она из посёлка Камышлова, что родители её крестьянствовали и погибли во время революции: белые расстреляли их за сочувствие красным.  Ещё загадочнее был муж соседки. Бывший комиссар, а потом чекист.   Жену свою так обожал, что целовал ей руки, уходя на работу. В семье у них была домработница, очень толстая и ленивая тетка. Она только тем и занималась, что целыми днями раскладывала карточные пасьянсы. Бабушка удивлялась  и зачем им такая домработница, но, очевидно, зачем-то была нужна.

   Может, когда-нибудь я расскажу, в чём заключалась загадка этой семьи. И разгадку поведаю, если, конечно, соберусь с духом. Да и достоверно ли всё то, что я узнал от моей матери об этом семействе!   

    После пережитой ночи нам так хотелось встретиться с друзьями и поделиться с ними новостями, что мы, не спрашивая разрешения у бабушки, побежали на центральную усадьбу совхоза. То, что мы увидели в поселке, привело нас в ужас. Совхозное коллективное бомбоубежище дымилось. Из него торчали бревна и доски. В центре бомбоубежища зияла огромная яма, а по её краям на отвалах земли валялись изодранные окровавленные матрацы и одеяла, и, как снегом, все вокруг было присыпано перьями и пухом. Красноармейцы вытаскивали из развороченного чрева бомбоубежища тела погибших людей и то, что от них осталось.
- Вроде больше никого нет, - объявил красноармеец, выбравшийся из ямы. - Товарищи, загружайте тела в автомашины! - скомандовал он.
    Завершив скорбный труд, солдаты присели на бревна, в ожидании начальства, молча, курили.  Подъехала ЭМКа. Мы узнали дядю Алексея.
- Граждане! - обратился он к окружившим его жителям и красноармейцам.
 Замолчал, видимо, не в силах что-либо сказать. Снял фуражку. Склонил голову.  Дядя Алексей тяжело дышал. Наконец, собравшись с силами, поднял голову. Вместо всегда улыбающегося лица на нас смотрела ввалившимися глазами почерневшая маска.
- Товарищи! - он что-то хотел сказать, но отвернулся. Плечи и спина его вздрагивали. Взмахнул рукой и скомандовал:
- Давайте… на кладбище!
    Машины одна за другой потянулись в сторону соснового бора, к погосту.
Небольшая  группа жителей из  поселка потянулась вслед за машинами. Мы тоже хотели пойти на кладбище, но мама не разрешила.
 - Софья Александровна, - обратился дядя Алексей к маме.  - Вы единственный оставшийся в живых руководитель, а теперь и местная власть. Составьте, пожалуйста, список погибшихи и передайте его мне.
    Дома в посёлке стояли с распахнутыми дверями. На некоторых не было крыш. А те, что были ближе к бомбоубежищу, являли собой груду дымящихся бревен и кирпичей. Напуганные и молчаливые, мы вместе с мамой шли по посёлку.  Жутко было идти по посёлку. Скотина и собаки бродили между развалинами. Жители встречались редко, только возле уцелевших домов. Военные среди этого всеобщего разрушения присыпали землёй догорающие  остатки домов. Безлюдье объяснялось очень просто. В эту ночь, выполняя указание начальства, отряд самообороны постарался: детей и взрослых насильно отправили в коллективное бомбоубежище. Только несколько семей, которые, остались ночевать в своих убежищах, уцелели. Вместе со всеми погиб и командир отряда самообороны, и его семья. Наших друзей тоже не стало.
     До этого события мы, дети, воспринимали ночные налёты немецкой авиации как некое развлечение: прожектора, стрельба зениток, взрывы бомб – это было необычно. Особенно мы радовались, когда видели падающий горящим факелом сбитый немецкий самолёт. Но то, что мы увидели в поселке,  для нас было потрясением. Мы, наконец, осознали, что такое налёт авиации и что такое война.
    Домой вернулись вместе с мамой. Отец был уже дома. Перебивая друг друга, мы принялись рассказывать о том, что произошло в посёлке. Отец знал о случившейся трагедии.  Бабушка часто-часто крестилась и плакала.
     Мама села на крылечко терраски и заплакала.  Отец обратился к маме не то с вопросом, не то с утешением, но больше, кажется, с желанием выговориться, отвести душу, освободиться от овладевшего им негодования:
- Соня, чему ты удивляешься! Нам в тридцатых годах с подачи вождей всюду мерещились враги. Мы видели, что творилось, но ничего не понимали. Усатый вместе со своей камарильей  вдалбливали в наши головы, что у нас все прекрасно, и  уничтожали тех, кто трезво оценивал положение дел в стране и пытался, противодействовать разгулу бесовщины. Тюрьмы были забиты настоящими патриотами. Вместо того чтобы укреплять армию, боевых офицеров расстреливали.
   Немного успокоившись, мама выдала такие ругательства, какие даже дядя Витя не произносил, когда напивался водки до умопомрачения!
- Ну и ну, Соня, что же ты этого «гениального», «великого» так уж в хвост и в гриву!
    Многое обсуждали родители из своего прошлого. Они никак не могли выговориться и даже стали похожи друг на друга. Отец называл тех, кто творил всякие безобразия, опричниками - вообще-то многие их слова были не понятны. Понятно было только то, что кто-то там, на каком-то верху был настолько идиотом, что привёл нашу страну к войне.      Отец вдруг заявил, что все виноваты в том, что случилось, и он тоже виноват вместе со всеми: народ был просто под гипнозом пропаганды. Тут уж я вовсе перестал понимать, о чём говорили родители. Бабушка махнула на моих родителей рукой и сказала им, что нет никакого толку языком воздух молотить, и принялась за дела.
    Пришли тётя Фаля и тётя Люба. Обе заплаканные. Тётя Фаля зарыдала, вспоминая по именам знакомых и друзей погибших в эту ночь.  Она опустилась на землю посреди двора, раскачивалась из стороны в сторону, ну прямо как игрушка Ванька-встанька.
- Перестань выть! Ну, перестань, Феофила! И так тошно! – упрашивали тётю родители.
Никакие уговоры не помогали. Бабушка и тётя  Люба утешали тётю и поили её водой. Долго, почти до самого вечера тётя всхлипывала и всхлипывала. Откуда только у нее слезы брались?
    Вечером, в сумерках, на терраске собрались все жители нашего дома и решали, как быть дальше, что делать. Дядя Витя сообщил, что его уже мобилизовали на фронт. Завтра утром он уходит в Рублёво на сборный пункт. Тётя Люба, жена дяди Вити, заплакала. Все принялись её успокаивать, говорили, что такой мужчина, как дядя Витя, не пропадёт. Повоюет, немцев поколотит и вернется.
- Люба, не реви! Что мужика оплакиваешь заранее! Вернётся он! Ты же слышала, по радио сообщили: война очень скоро закончится, - уговаривала бабушка соседку.
Но тётя Люба ничего не хотела понимать, прижалась к плечу мужа, гладила его по голове, смотрела на него полными слёз глазами. Дядя Витя сидел сам не свой. Он тоже пытался утешить жену:
- Ну, успокойся! Никуда не денусь! Вернусь! Вот, даже Фаля  воевать пойдёт: в военкомате набирают девчат на курсы медсестёр, - дядя Витя  посмотрел на всё ещё изредка всхлипывающую тётю Фалю. - Так, что ей прямая дорога на курсы, а после них – на фронт.
Тётя Фаля сразу успокоилась и заявила, что завтра обязательно запишется на эти курсы.
     Отец с грустью в голосе сообщил, что был в военкомате.   Когда показал свою справку об освобождении, с ним даже разговаривать не стали, а отправили в милицию, где с него взяли подписку о том, что в течение трех дней он обязан покинуть Рублёво и отправиться на родину, в Витебск, где его и призовут в армию.
Отец пытался объяснить, что Витебск уже захватили немцы. А ему заявили, если он будет сеять пораженческие слухи, то его отправят туда, откуда прибыл. И сказали, что враги народа – всегда враги, даже если и отбыли срок наказания. Освобождение из тюрьмы – это не прощение.
   Счастье отца, что его срок заключения истёк накануне войны. Если бы чуть позже, то статья, по которой он был осужден – 58-я со всякими «бисами» - никогда бы не выпустила его из лагеря.

- Не возьму в голову, как быть, куда деваться, - в растерянности говорил отец.
- Ну, что же, разве не понятно, что делать? Предстоит эвакуация.  Поедешь с нами. По приезде на место заявишь, что паспорт утерян. Справку об освобождении из мест заключения нужно уничтожить,  твой  диплом и свидетельство о рождении я сохранила,- вот так и придумала мама, как обмануть эту, по выражению бабушки, «сумасшедшую» власть, которая не может определить, кто враг, а кто свой, и на всякий случай всех считает врагами.
Случилось так, как и предполагала мама. Отец получил чистый паспорт. Но какой ценной! Лучше бы нам не пришлось платить эту цену!
     Эвакуация. Интересное слово. Я долго не мог его правильно произнести. Надо мной все потешались, особенно сестра:
- Эй, ты, эвакуй, - и ещё смешнее.   - Кувационный  эвакуак – настоящий ты дурак!
Я, разумеется, внакладе не оставался:
- Светланка - сметанка! – показывал ей язык и делал рожки.
    Мы с нетерпением ждали эвакуации, так как понимали, и с нами в одну из ночей может случиться всякое. Представлялось, как нас, погибших, по кусочкам будут собирать в мешки и потом хоронить на кладбище.  Ещё несколько огненных ночей прятались мы в своём блиндаже.   Жизнь наша превратилась в сплошное «кино», беспрерывное и страшное, только  в этом кино было всё по-настоящему и происходило с нами, а не с кем-то. Дневные события сменялись  событиями ночными, ночные события – дневными. Бомбы, самолеты, грохот – всё это повторялось изо дня в день.
    Вечером тишина настораживала. После неё всегда с наступлением темноты начинался налёт немецкой авиации.  В один из вечеров брат, Арик, позвал нас с сестрой посмотреть, как устанавливают воздушные заграждения против немецких самолетов.

                6
    Вдоль Москвы-реки, военные и мобилизованные, оставшиеся в живых жители посёлка, раскручивали лебедки, к тросам которых были прикреплены сигарообразные аэростаты. В числе мобилизованных была и наша знакомая, тётя Вера. Трос разматывался, и в небо медленно поднимался аэростат. Было так интересно наблюдать за подъёмом аэростатов, что мы стояли рядом с тётей Верой и, разумеется, мешали и ей и её напарнику красноармейцу.
 - Эй вы, малышня, осторожнее! Не то подцепит вас эта колбаса – и  тогда, тю-тю, очутитесь в небесах! - шутил красноармеец.
Наконец, в лебедке что-то щёлкнуло, и аэростат завис высоко-высоко во всё еще светлом небе. Тётя Вера подошла к нам:
- Ребятки, бегите домой, не ровен час, начнется налёт. Передайте маме привет.
Потом тяжело вздохнула, сгребла всех сразу в охапку, обняла.
- Бегите домой! – и сказала своему напарнику.  - Слава Богу, хоть эти уцелели. Скорее бы их отправили в тыл.
Сумерки сгущались. Ярус за ярусом аэростаты, как сетью, загораживали подмосковное небо. Казалось, всё это стадо сигар плывет куда-то, и постепенно, по мере наступления темноты, становясь невидимым.
- Пойдем к зенитчикам! - предложил брат.
Мы поспешили. Надо было успеть до наступления полной темноты.
- Ага, пришли! - приветствовали нас Алексей и Федор (так звали зенитчиков).
Подошли красноармейцы. Стали расспрашивать о совхозных событиях. Мы наперебой выложили им то, что видели. Красноармейцы слушали молча.
- Беда! – произнёс один из них.  – Вот как выходит - мы их бьём здесь, а они, паскуды, от страха, куда попало сыплют свои бомбы. Война, одним словом. Судьба, видать, такая была у жителей совхоза.
   Красноармейцы уселись на бруствер окопчика, и начался, как у них говорят, затяжной  перекур.
- Политрук нам сегодня растолковывал, - начал разговор старший по званию.  - Война долго не продлится:  товарищ Сталин предпринял хитрый манёвр: заманил немцев до самой Москвы. Войска немцев растянулись от Германии до нас. Вот теперь мы начнём их бить. День-другой, и от немцев ничего не останется.
Красноармеец говорил и говорил, казалось, сам себя убеждал, что всё им сказанное правда. Почти стемнело.
- Ну, ребятки, бегом домой, пора! Привет Надежде Харитоновне, - проводили нас красноармейцы.
     Мы бабушку всегда звали бабушкой, бабулей, но для них она была Надеждой Харитоновной. Алексей и Федор часто приходили к нам: кололи дрова, помогали по хозяйству. Вечерами в саду под яблонями подолгу пили чай вместе с нами и занимались «политикой». Мы из этой «политики» узнавали, что наша армия самая сильная в мире, наши танки самые крепкие, самолеты летают быстрее и выше всех, пушки стреляют так далеко,  что близко к СССР никого не подпустят. Наш товарищ Сталин – самый умный и мудрый, а наши полководцы Будённый и Ворошилов всех победят. И было радостно и спокойно!  Но, увы! Сегодня мы эту «политику» не вспоминали. Бежали гуськом друг за другом домой. Далеко, где-то в стороне от нас слышался нарастающий прерывистый гул моторов. Сестра тянула меня за руку:
- Быстрее, беги быстрее, Кощей - бессмертный! Начался налёт! – торопила и в то же время ругала меня. 
    Прибежали домой, юркнули в блиндаж и легли спать. Пахло сыростью и прелой травой. За день так набегались, что уснули почти сразу, без страшных историй, которые на сон грядущий обычно рассказывал нам старший брат. Проснулись от грохота и сильной встряски, нас даже подбросило на топчанах. Вылезли из блиндажа. Как обычно небо расчерчено прожекторами. Зенитки стреляют без остановки. И вдруг, казалось рядом с нами, оглушительный взрыв авиабомбы - и дом, стоявший рядом с нашим, вспыхнул ярким костром. Взрослые бросились на помощь к соседям, бежавшим к своему горящему дому.
- Слава Богу! Живые!  Ну, что стоять, пойдем к нам, - звали соседей наши родители.
    Вдруг далеко-далеко за совхозными полями разом взметнулось огромное, казалось, до самого неба, пламя. Оно широкой рекой растекалось по обе стороны от эпицентра пожара.
- Это пожар в районе Павшина. Наверное, продовольственные склады горят. Всё сгорит, ничего не останется. Нам пока везёт. Какого черта нас не вывозят из-под бомбежек?! Надеются, наверное, что всё само собой образуется – сами уберёмся, из этих мест. Но куда?! В Москву не пускают! – ругалась мама.
Мама долго не могла успокоиться. А мы  решили: будь что будет, нырнули в блиндаж и улеглись спать. Ночные бомбежки и пляска лучей прожекторов, «тявканье» зениток нам уже приелись, нас интересовало только одно – когда мы уедем отсюда.
    Утро выдалось теплое и тихое. Груда светящихся углей и догорающие брёвна стен соседского дома и расстилающийся по земле дым вернули нас к действительности и заставили действовать: бабушка с тётей Фалей вытащили из нашего дома на улицу всякую одежду и развесили её на заборе.  Соседи выбирали из этого «гардероба» что им приглянулось. Из Рублёва вернулась мама (она рано утром, когда мы ещё спали, ушла на эвакопункт) и сообщила, что не сегодня-завтра нас эвакуируют, и надо срочно собирать вещи, а главное необходимо запастись едой.
    Взрослые занялись сборами, а мы с разрешения родителей, побежали к реке искупаться. Было жарко. Кроме нас троих, на реке никого не было. Накупавшись до синевы губ и дрожи во всем теле, уселись на высоком берегу. Было жалко расставаться и с рекой, на которой мы проводили так много времени, и с бором, что спускался сплошной стеной к реке, где мы собирали в разгар лета землянику и до поздней осени – грибы.   Каждый из нас в глубине души надеялся на быстрое возвращение из эвакуации в столь привычные и любимые места. Но судьба распорядилась по-другому: никогда, ни одному из нас не пришлось навестить эти места. Осталось только воспоминание о них, как о давнишнем и счастливом сне. И чем далее мы уплывали по реке времени от тех дней, тем призрачнее и призрачнее становился этот сон, а потом, в суете житейских забот, наступило забвение…
- Смотрите, смотрите! – закричал брат.
Высоко в небе кружились два самолёта. Длинноносый самолёт удирал, а тупорылый самолёт его догонял. Брат кричал в азарте:
- Длинноносый – это фашист, а тупорылый – это наш! Это  «ишачок»! Они сражаются!
    До нас доносился рёв авиационных моторов. Самолёты будто играли в догонялки. Мы замерли в ожидании того, чем закончится эта сумасшедшая карусель. Вдруг длинноносый самолёт оказался за хвостом «ишачка».  Наш самолёт задымился и начал падать. От него отделилась фигурка маленького человечка, и немного погодя над ней раскрылся зонтик парашюта. Загрохотали зенитки. Они стреляли и стреляли по набирающему высоту длинноносому самолёту. Тот вдруг с крыла на крыло закачался, клюнул носом и, завывая мотором, понёсся к земле в сторону бора. Зенитки смолкли.   
     Лётчик приземлился на поле недалеко от нас. К нему уже мчалась военная машина, бежали красноармейцы. Мы видели, как военные помогали лётчику складывать парашют. Нам было интересно посмотреть на немецкий самолёт, и мы побежали в лес.
Самолёт, зацепившись хвостовым опереньем за вершину могучей сосны  почти по самую кабину пилота уткнувшись носом в землю, торчал свечкой.  Из кабины, касаясь протянутыми руками земли, свисал на ремнях пилот. Военные ходили вокруг самолета.  Многие из них, наверное, впервые так близко видели поверженного врага. На нас никто не обращал внимания. Военные, будто очнувшись, стали нас прогонять, но мы не собирались уходить, а отошли в сторонку и наблюдали за тем, что происходило.
     Летчика выпутали из ремней, и он кувырнулся на землю. Его уложили на спину. Кто-то из военных, радостно прокричал:
- Готов! От – ле - тал – ся!
Послышалось урчание мотора: из-за сосен, подпрыгивая на неровностях, выкатилась ЭМКа. Из машины вылезли военные. Подошли к телу погибшего пилота. Трогали тело носками сапог.
- Так, - спросил старший (это был Алексей Петрович).  - Где его документы?
- Товарищ командир, вот планшет и то, что было в его карманах, - ответил один из красноармейцев и протянул найденное дяде Алексею.
- Передайте это, - Алексей Петрович почему-то сделал ударение на слове ЭТО.  - В штаб. Кто старший?
- Я! – ответил тот же красноармеец.
- Организуйте оцепление! Никого из посторонних к самолету не подпускать! Тело летчика отправьте в часть.
Дядя Алексей повернулся к нам:
- Ребятки, а вы как тут оказались? Дуйте домой!
Один из военных направился к нам, строгим видом показывая, что не выполнить  приказание будет невозможно.
- Марш, марш отсюда! – скомандовал он нам.
- Не гоните ребят, - остановил его Алексей Петрович.  - Я, пожалуй, доставлю эту команду по назначению.
    На ЭМКе мы быстро домчались домой.  Алексей Петрович поздоровался с бабушкой и тётей Фалей.
- Надежда Харитоновна, надо бы присматривать за своими вездесущими внуками. Они ухитрились до сбитого немецкого самолета добраться!
Бабушка ругать нас не стала. А, наоборот, принялась выговаривать Алексею Петровичу за то, что они, военные, так непродуманно обставили весь поселок ложными зенитками.
- Надежда Харитоновна, вам нужно не при внуках бабушкой состоять, а быть начальником штаба, - рассмеялся дядя Алексей.
- Зря смеётесь, - парировала бабушка.  - Натерпелась бед я от всяких войн: в 1914 году - от войны с германцами, от гражданской войны, от финской войны.  Так, что и от этой войны, как видите, приходится терпеть лихо!
- Извините меня, Надежда Харитоновна, - уважительно произнёс дядя Алексей.  - Вот уж и не знал, что вы ветеран военных лихолетий.
- Да, ладно уж, - примирительно ответила бабушка.  - Всё перемелется, вот выжить бы!
- А где же Софья Александровна? – сменил тему разговора Алексей Петрович.
- Где ей быть! На центральной усадьбе, в совхозе. Болячки ночных бомбёжек подсчитывает.
- Передайте ей, что завтра я пришлю за вашей семьей автомашину, попытаемся отправить вас в тыл вместе с семьями военных. Соберите самые необходимые вещи.
- Да всё уже собрано, - и бабушка указала на два чемоданы и три небольших узла с одеждой.
- Молодцы! – похвалил дядя Алексей.  – Там, на месте, в Сибири, вас встретят и помогут, а в пути в такое время налегке удобнее будет. Не забудьте о продуктах. Чем-чем, а ими в дороге, уж точно, ни кто вас не обеспечит.
- Не беспокойтесь, сухарей и сладкого я заготовила, - и бабушка указала на два мешка, стоявших в сторонке, под навесом.
- Ну, точно, вы настоящий начальник штаба, с вами не пропадёшь! - рассмеялся Алексей Петрович.
    Во всё время этого разговора наш отец держался в сторонке и, казалось, он был посторонним человеком. Алексей Петрович, нет-нет, да посматривал на папу, как бы оценивая его. Отец тоже не оставлял без внимания дядю Алексея. Они как-то по-особому обменивались взглядами, при этом всем своим видом показывая, что не интересуются друг другом. Дядя Алексей как бы невзначай спросил бабушку:
- А это кто такой хозяйничает в вашем дворе?
- Соня прислала помощника из совхоза, - ответила бабушка, но при этом смутилась.
- Вот как! – только и сказал дядя Алексей, что-то хотел ещё спросить, но на полуслове оборвал себя. Попрощался  и уехал.
    Поняв, что нас ругать не будут, мы наперебой принялись рассказывать о своих приключениях. Бабушка недоверчиво отнеслась к нашему рассказу, отец с огорчением заметил:
- Да, дела, видно, у нас плохи, если даже днём немецкие самолеты делают попытку прорваться к Москве. Может, это был  самолет-разведчик? – спросил он.
- Нет, папа, - возразил ему брат.  - Самолёт-разведчик мы знаем. Он с двойным хвостом, рамой его называют, и он летает очень высоко, его зенитки не достают. «Рама» никогда не дерётся, а сразу удирает от наших истребителей. Дрался с нашим «ястребком»  вражеский истребитель.
    На нас больше никто не обращал внимания. Я слышал, как брат спросил у бабушки, почему она про папу сказала неправду дяде Алексею. На что бабушка ответила:
- Твой папа сидел в тюрьме. Ему запрещено жить под Москвой. Военные и милиция проверяют у подозрительных людей документы. Вы не один раз слышали по радио, что немцы засылают в Москву диверсантов. Ваш папа живёт с нами на «птичьих»  правах. Не дай Бог, кто-то вздумает проверить у него документы.
Мы с открытыми ртами слушали бабушку. Вот это да!  Мы знали, что в тюрьме сидят разбойники и враги народа, но папа по нашим понятиям был, ни тот, ни другой.   Он просто наш папа. Бабушка внимательно посмотрела на нас:
- Вот что, внуки, о том, что я сказала – никому ни слова, держите язык за зубами, а не то своего папу не скоро увидите.
- Фаля! Это и тебя касается. Запомни, Николай просто помогает нам, – предупредила  бабушка тётю.
    У бабушки были основания предупредить свою взрослую дочь. Тётя Фаля, на моей памяти, своей безответственной болтовнёй неоднократно причиняла нашей семье неприятности, и мы становились изгоями: маму переводили на «новую работу» - мы покидали обжитые места и начинали на новом месте новую жизнь.


                Глава  вторая                .               

                1
    Далеко за полдень к дому подъехала грузовая машина с семьями военнослужащих. Из кабины усталая, но возбужденная, вылезла мама, и сразу, же принялась командовать:
- Николай, Фаля, собирайте вещи! У нас очень мало времени!
Водитель и еще два красноармейца, спрыгнувших из кузова, помогли погрузить наши вещи на машину.
- Идите сюда! - позвала нас мама.  - Посидим минутку перед дорогой, подумаем.
Мы присели на скамью под яблоней.
- Мама, - обратилась она к бабушке,  - я вижу, ты не собираешься в дорогу, даже ходишь в тапочках. Что надумала?
- Соня, - тихо и грустно заговорила бабушка. - Не поеду я с вами. Мне надо на Смоленщину.  Ваш отчим  принял сан священника, у него приход  в Духовщине, он со своей паствой.
- Мама, там уже немцы! Какая еще паства!? И когда это отчим стал священником!? Он же инженер – путеец!
- Дочь, пути Господни неисповедимы, теперь я – жена священника, и его судьба – моя судьба. Что Господь даст – то и будет. Да вот ещё, - добавила бабушка. - Фалю не тащи за собой, она уже была в военкомате и записалась на курсы медсестёр. Не противься, она хотя и младшая твоя сестра, но уже взрослая.  Выбрала свой путь – пусть воюет!
Бабушка встала.
- Давайте прощаться! Возьми, Соня, сумочку. Сохрани вещицы, что в ней! Упаси тебя Бог  потерять их!
Обняла и перецеловала нас.  Перекрестила каждого.
Ну, с Богом, пора, - простилась со всеми разом, вытирая тыльной стороной ладони слёзы.
Красноармейцы помогли нам забраться в кузов автомашины. Отец  тоже попытался присоединиться к нам, но его остановили военные.
- Вы тоже эвакуируетесь?
Спросив, как его зовут и не найдя его имени в списке, военный начал было выяснять, кто же на самом деле наш папа, и потребовал документы. Мама вмешалась:
-  Это наш рабочий, из совхоза. Он нам помогает.
В сторонке стояла бабушка. Она побледнела, ожидая, чем всё это закончится. Губы её шевелились, она что-то шептала, наверное, молилась. Всегда, когда случалось что-то плохое, бабушка молилась. Военные посовещались и решили: “Помощник нам нужен, лишние руки не помешают”.
    Вот так наш отец и поехал с нами на вокзал. Машина покатила по просёлочной дороге. Мы смотрели на осиротевший дом. Он стоял с окнами заколоченными досками крест-накрест. Издали на фоне серых стен кресты из белеющих свежих досок были хорошо видны. Они словно символизировали завершение мирного этапа жизни нашей семьи. Там, за крестами, осталась счастливая, хотя и не очень простая жизнь, а нас ждала жизнь новая, непонятная, полная неожиданностей. Возле дома стояли бабушка и тётя Фаля. Наша собачонка лаяла.  Потом вдруг завыла, да так громко и протяжно, что мы, жалея её, заплакали. Плакали не только мы, дети, хозяева собаки, но и многие из наших невольных спутников. Военные сидели, опустив головы, потом закурили.
- Да, вот такие наши дела…, - проговорил один из красноармейцев и бросил недокуренную папиросу за борт машины.  - Навела тоску, видно почувствовала разлуку, вот тебе и собака - умная животина!
    Машина свернула на большак, и дом скрылся из глаз. В пути нашу машину несколько раз останавливали патрули, но, увидев, что мы под охраной красноармейцев, пропускали. Только на въезде в Москву была серьёзная проверка. Старший патруля потребовал у красноармейцев список пассажиров, пересчитал людей в кузове и кабине и, убедившись, что нет лишних, пропустил машину. Нашему отцу опять повезло:  бабушка осталась дома, а она в списке значились. Машина катила по городу. Народу на улицах было мало. А те, что встречались, бежали в ту же сторону, куда направлялись и мы. Грузовые и легковые машины стекались с разных сторон на привокзальную площадь. Военные выстраивали машины в колонну. По одной, через проём в заграждении из стальных «ежей», машины медленно продвигались к железнодорожной станции.
    К нашей машине подбежал Алексей Петрович, вскочил на подножку кабины. Машина по его команде свернула в сторону и, рассекая поток бежавших людей, медленно подкатила к последнему вагону пассажирского поезда, с трудом перевалила через рельсы и оказалась со стороны, противоположной перрону, на котором толпились люди, ожидавшие посадку в вагоны.   Машина, подпрыгивая   на шпалах железнодорожного полотна, остановилась напротив вагона,  возле которого нас поджидали красноармейцы. Они разгрузили машину, и, передавая из рук в руки вещи, забросили их в окно вагона. Открылась дверь вагона. До ступенек подножки было очень высоко. Военные помогли нам забраться в вагон, и в этой суматохе отец оказался вместе с нами.  В вагоне кроме нас и наших попутчиков больше никого не было, и наша семья успела до общей посадки занять целое купе и разместить свои вещи по полкам.  Мы с сестрой устроились на второй полке и стали смотреть, что происходило за окном. А там военные и гражданские с повязками на рукавах производили посадку пассажиров в вагон. Всех, кого пускали в вагон, проверяли по спискам и паспортам.
     К нам через битком набитый людьми вагон протиснулся Алексей Петрович. Отец старался не попадаться ему на глаза  и ушёл в другое купе.   Алексей Петрович и мама сидели на нижней полке и тихо беседовали. Наконец, Алексей Петрович встал, обнял маму, поцеловал; погладил каждого из нас по голове и быстро вышел из вагона. Мама почему-то плакала.  К нам присоединился отец.
- Ну, что, распрощались? – грубо спросил он.
- Скажи спасибо Алексею Петровичу, что мы так удачно уезжаем, да и за то, что ты с нами. Думаешь, он не понял, кто ты и откуда появился? Если бы не он, не знаю, где бы ты был сейчас.
    Отец молчал. Молчание затянулось. Мы настороженно смотрели на родителей. Я не понимал, что происходит, но сестра с братом, наверное, что-то знали. Отец успокоился, лицо его перестало быть злым. Он обнял маму:
- Прости. Я во многом виноват. Тебе пришлось нелегко. И, слава Богу, что в твоей жизни был Алексей Петрович, прости!
Обстановка разрядилось, и в купе сразу стало уютнее. Мама  принялась собирать на откидной столик еду. Из корзины, что в последний момент бабушка вручила маме, достала бутерброды, бутылку молока, железные кружки. Родители занавесили проход в наше купе байковым одеялом.  Люди заглядывали к нам и, увидев, что в купе нет свободных мест, оставляли нас в покое. Стресс от пережитых впечатлений прошёл и мы, дети, с аппетитом поедали бутерброды, запивая их молоком.  За окном бегали и кричали люди, но нас ото всех отделял занавес. У нас был свой, отдельный мир. Мы чувствовали себя в полной безопасности и вполне счастливыми. В ожидании отправления поезда время тянулось медленно. Вечерело. На перроне почти никого не осталось. Только вдоль вагонов цепочкой стояли военные. Резкий толчок вагона был неожиданным - мы кубарем скатились с полок на пол.  Перестук колёс, набиравшего скорость поезда, заглушал оханье и аханье пассажиров из соседних купе. Мало - помалу пассажиры успокоились и начали устраивать спальные места. Дети по трое-четверо укладывались на полках, взрослые – кто где. Совсем стемнело. Проводник предупредил, чтобы никто не вздумал нарушать светомаскировку на окнах, и зажёг два керосиновых фонаря, которые закрепил на полках в концах вагона. Желтоватый свет проявлял из темноты уставшие лица людей. Многие спали. Некоторые сидели, молча с открытыми глазами, уставившись в одну точку. В такт постукиванию колёс вагон вздрагивал, и вместе с ним вздрагивали сидевшие и лежавшие пассажиры. В полночь поезд остановился. Сквозь сон слышалось шипение и пыхтение паровоза: он покидал состав.
    Наступило утро. Ясное, тёплое. Наш поезд стоял на запасном пути.  Хотелось вылезти из вагона, побегать, поиграть. Несмотря на все уговоры взрослых и просьбы детей проводник никого  не выпускал. Ответ был один:
- Команды начальника поезда не было. А вдруг подадут паровоз!
Дождались: команда была дана. Мы, радостные и довольные, выпрыгивали на железнодорожную насыпь. Ну, конечно, побежали в кустики. Мальчики – своей компанией, девочки – своей. Взрослые с бидонами, ведрами, чайниками отправились на станцию за водой.  Со стороны станции приближался паровоз. Проводники собирали пассажиров. 
    Мы опять едем, набегавшиеся, умытые и, конечно, как всегда, голодные.  Завтракаем бутербродами и варёной картошкой.  Проводник принес нам кипяток в своём  чайнике, наполнив его из куба-кипятильника, стоявшего в конце вагона. Позже мы узнали, что только в нашем вагоне был такой кипятильник – «изобретение» проводника. Пассажирам из других вагонов кипяток для чая приходилось добывать на станциях. Почти на каждой станции стояла будка, из которой торчали две трубы с надписью над одной - «Кипяток», над другой - «Вода».
    Мы уже сутки в пути. За окнами вагона мелькали редкие посёлки и полустанки. Поприветствовав их гудком, паровоз мчал  состав дальше.  Отец стоял у открытого окна и курил, изредка поглядывал на небо. Вдруг он напрягся, высунулся из окна.
Почти у самого горизонта показались две точки. Вскоре эти точки превратились в крестики.  Спустя некоторое время было видно, что к поезду приближаются два самолета. Они неслись наперерез поезду. Поравнялись с нами, снизились и полетели параллельно железной дороге.  Набирая высоту, круто пошли вверх и скрылись из глаз. Мы смогли за то короткое время, пока они делали разворот, заметить на крыльях кресты: это были немцы.  Пассажиры  возбуждённо обсуждали появление самолётов:
- Откуда здесь взялись немецкие самолеты?!
- Мы же в тылу!
- Лётчики увидели, что это пассажирский поезд. Немцы враги, но они люди. Мирных пассажиров они не тронут. Все  сошлись на том, что нам ничто не грозит, и успокоились. За громким перестуком колёс вагона мы не сразу услышали рёв авиационных двигателей.  И только тогда, когда отрывистые  гудки паровоза известили об опасности, осознали её приближение.  Вдруг как градом ударило по крыше нашего вагона. В потолке засветились дырки. Закричали женщины в соседних купе. Отец сдёрнул за шиворот нас с верхней  полки и затолкал под нижнюю, завалив сверху узлами и чемоданами.  Рядом с нами оказалась и мама.
    Над поездом друг за другом пронеслись самолеты, и, взмыв вверх, скрылись, и вновь через некоторое время рёв моторов над нами, и где-то впереди послышался грохот взрыва. Поезд будто споткнувшись, резко остановился. По вагону бежал и кричал проводник:
- Всем покинуть поезд!
Двери вагона распахнулись. Мы выпрыгнули. Из других вагонов выскакивали люди и разбегались в разные стороны. Вновь показались самолеты. Они сверху, как коршуны на дичь, кинулись на наш поезд. Рёв двигателей и треск пулемётных очередей вдавили нас в землю. Страшно не было. Нам всё это было знакомо с самого начала войны. Только вот так, прямо на нас, не пикировали самолеты и не обстреливали. Такое происходило где-то и с кем-то, а вот теперь произошло и с нами. Загорелся паровоз и за ним два вагона.  Вдруг так рвануло, что от паровоза остались лишь кабина и колёса с рамой, а той бочки, что стояла на колёсах и была такой красивой, чёрной, с высокой трубой и со звездой  на «лбу», как не бывало. Самолёты еще раз прилетели, но больше не стреляли. Покружились и скрылись за горизонтом. Пассажиры стали собираться у поезда. Проводники тушили пожар в вагонах, забрасывая огонь землёй. Со стороны леса к поезду подъехало несколько грузовиков с красноармейцами. Военные выносили из вагонов убитых и раненых.
 
    Мы стояли молча. Как же это могло случиться такое?! За одни сутки пассажиры  успели перезнакомиться и подружиться. Собирались в эвакуации жить вместе, помогать друг другу, и вдруг судьба одним махом поделила нас на живых и мёртвых, на изувеченных  и  невредимых. Одним уже ничего не надо, а другим предстояло жить.
 
    Военные укладывали раненых на брезент, убитых относили в сторону, туда, где недалеко от железнодорожной  насыпи красноармейцы выкопали братскую могилу. Пассажиры помогали красноармейцам укладывать в могилу убитых и накрывать их брезентовым  полотнищем.  Подъехала санитарная машина. Врач и санитары принялись перевязывать раненых. Тех, кому была необходима более серьезная помощь, увезли куда-то на грузовике. Мы и не заметили, как железнодорожники очистили пути от остатков паровоза и сгоревших вагонов. Подошёл новый паровоз и прицепил наш изрядно побитый состав.

      2
    На краю братской могилы на коленях стояла женщина в ситцевом платье.   Её шею облегал из кружев воротничок, на плечи спадали спутанные  волосы. Будто окаменев, и наблюдая, как военные лопата за лопатой забрасывают землёй тела её детей, она застыла как скорбный памятник. Женщина не поднимала руки к небесам, не протягивала их к могиле, они беспомощно, едва касаясь пальцами земли, свисали вдоль туловища. Рот её был искривлён криком молчаливого отчаяния, а глаза как два бездонных колодца вбирали в себя содеянное людьми, чудовищное и необъяснимое никакой моралью, никакой религией.
    Военные окончили свой скорбный труд. Охлопали могильный холм  лопатами, и отошли к ожидавшей их автомашине. Вдоль состава стояли пассажиры и будто чего-то ждали. Все молчали. Только слышно было, как паровоз отплёвывается избытком пара.  Военный подошёл к женщине, что-то ей говорил, но она не шевелилась и не отвечала. Затем он поднял валявшуюся на земле палку, воткнул её в свежий холм, так и не подняв головы, ушёл, изредка оглядываясь на живое изваяние – женщину, потерявшую в этом мире всё.   Раздалась команда: «По вагонам!» Отрывисто, частыми гудками отозвался паровоз. И только тогда женщина очнулась. Оглядевшись и осознав, наконец, до конца,  что произошло, разрыдалась. Упала на могильный холм. Тело её содрогалось от рыданий, и плач был слышен у самого поезда. К женщине бросились люди, подняли её и повели к поезду.
    В вагонах пассажиры наводили порядок: раскладывали на места разбросанные вещи. Мы, дети, забрались на полку и стали ждать отправления поезда. Наконец дождались. Перестук колёс постепенно успокоил пассажиров, переживших выпавшую на их долю трагедию. Утром мы обнаружили, что наш поезд опять стоит. Лишь вечером, после латания дыр на крышах вагонов, заделывания досками выбитых окон, обретя свой «собственный» паровоз, наш эшелон тронулся в путь. С остановками, пропуская встречные поезда, подолгу отстаиваясь на разъездах, через три недели мы прибыли в Новосибирск.  Папа ушёл к бригадиру  поезда. Вскоре он вернулся, довольный и даже радостный:
-  Соня, мне выдали справку о том,  что все наши документы сгорели во время налета на поезд немецких самолетов.
Мама особой радости не выказала и промолчала. Вскоре  на грузовиках стали  прибывать сопровождающие. Семьи военных отправили в город. Нас увезли, согласно выданному маме в Рублёве направлению на работу, в совхоз «Первомайский» Маслянинского района. В полночь  мы оказались возле совхозной конторы.
    Полы в конторе были чисто вымыты и устланы свежим сеном. На подоконнике, освещая помещение, горел фонарь – «летучая мышь».  Родители сидели за длинным, из досок сколоченным столом, и  что-то обсуждали, а мы, измученные переездом, не раздеваясь, улеглись на сене и мгновенно уснули.


      3
   Проснулись от оглушающей тишины. Было ранее утро. Солнце через стёкла окон золотило доски некрашеных полов. Непривычным и нереальным казалось всё, что окружало нас: и эти бревенчатые стены, и дощатые полы и потолки, и звенящая тишина.  Вдруг послышался треск, будто забухали зенитки. Подумалось: “Ну, вот и здесь война”. Послышались шаги. Открылась дверь. На пороге стоял высокий дядька.
- Проснулись? Ваши родители уже обживают квартиру. Поднимайтесь, поднимайтесь. Я провожу вас.
На улице у крыльца прислоненный к столбику стоял мотоцикл. Вот он, нарушитель тишины! Наконец-то мы осознали, что здесь нет войны, что здесь не стреляют и не бомбят, и тот поезд, и те самолеты с крестами на крыльях, – всё это осталось где-то там далеко, в другой жизни. Радостные, гуськом, еле поспевая за широко и быстро шагавшим дядькой, бежали навстречу мирной жизни.  Подошли к длинному бараку, дощатые стены которого потемнели от времени и местами поросли мхом, озадачено оглядываясь по сторонам, подумали: “Где же наш дом?”  Дядька позвал нас:
- Ребятки, хватит рассматривать жильё.
- Где же наша квартира?    
- А вот дверь в вашу квартиру, - и он указал нам на одну из закрытых дверей.  Дверь открылась - в дверном проеме показалась мама.
- Спасибо,- поблагодарила мама дядьку.
- Софья Александровна, вещи сейчас подвезем.
  С опаской вступили мы в наше жилище.
- А где папа? – хором спросили мы маму.
- Ушёл в контору оформлять документы.
    Квартира представляла собой большую комнату, посередине которой возвышалась  русская печь, перегораживающая комнату на две неравные части. Единственное окно находилось возле дверей. Так что в большой части помещения - было сумеречно и от этого неуютно.
Мы стояли в полной растерянности, не понимая, как здесь можно жить. Пахло сыростью. В дощатом потолке сквозь щели были видны стропила. Мама, очевидно, поняла наше недоумение:
- Ничего, обживёмся. Все устроится. Не вешайте носа!
Пришел отец. Увидев на наших лицах растерянность, подбадривал нас:
- Выше голову! Бывало и похуже!
С улицы послышался стук тележных колёс и голос знакомого дядьки:
- Тпру! Стой!
Он привёз наши вещи на телеге, в которую была впряжена маленькая гривастая лошадь.      Взрослые принялись вносить вещи домой. Я, было, сунулся погладить лошадь, но она, прижав уши, оскалила зубы и сердито зафыркала. Отскочив в сторону, я никак не мог оправиться от удивления: наша лошадь там, в Рублёве, позволяла гладить себя.
- Эй! Малой! - окликнул меня дядька. – Не подходи к лошади. Это монголка. Незнакомых людей она не жалует!
Из брички, кроме наших узлов, мешков и чемоданов, сгрузили топчаны, стол и табуретки.
- Ну вот, устраивайтесь, - благословил нас дядька. - Ежели что надо, найдёте меня. По слабости здоровья я помощником к вам приставлен.   Приду, пособлю, да и наши бабы помогут, им не впервой. В совхозе есть и покрепче меня мужики,  они специалисты, и их пока от войны отставили, прикрыли бронёй: без них совхозу труба. Я сам-то возрастом не подхожу, за шестьдесят мне, - вроде как оправдывался он, что не на войне.
    Отец и дядька стояли  возле пустой брички. Закурили.
- А ты что же, паря, не на войне? Болезнью страдаешь, какой, али ещё что? Али у тебя броня? Специалист, видать, - пытал  дядька отца.
- Специалист, специалист! - отмахнулся от него отец.
- А по какой части? – не унимался дядька.
- Энергетик я.
- А что же это за специальность?
- По электричеству, двигателям…
- Это нам годится! – обрадовался дядька. – Как ушёл наш электрик на войну, так маемся: электростанция совсем не работает. Запустим движок – он чихнет пару раз, и баста. Живём без электрической силы. Ты, паря, устраивайся, да в мастерские приходи.
    Дядька забрался в бричку, дёрнул поводья. Монголка рванула с места и, взбрыкнув задними ногами, побежала.
    До позднего вечера мы обживали «квартиру»: расставили топчаны, стол, табуретки; мама протёрла тряпкой кирпичную кладку печки, и печь вроде повеселела. Напихали дров в пасть печки и с большим трудом её растопили. Огонь разгорелся. Блики от огня неровно освещали темные углы комнаты. Поужинали чаем с сухарями и легли спать. Матрацы были колючие и толстые, неуютные. Они были самодельные: наматрасники, набитые сеном. Но, несмотря на это, уснули мгновенно.
Проснулся я от жужжания примуса: мама готовила завтрак. Сестра и брат спали. Отца дома не было, ушел в мастерские.
- Вставайте, хватит валяться, - будила нас мама.  - День на дворе, мне пора на работу.
Долго нас уговаривать не пришлось. Вскочили – и на улицу! Хотелось в туалет. Но где, же он? Напротив нашего жилища стояла длиннющая будка с двумя дверями. На одной двери - буква «М», на другой – «Ж».   Умывшись под рукомойником, висевшим на улице на гвозде вбитым в стену возле нашей двери, сели завтракать.
- Опять эта манная каша, да еще с сухарями и несладкая, - заныла сестра.
 Есть хотелось, и кашу мы съели. Мама лишь выпила кружку чая и сгрызла сухарь. На мой взгляд, ей есть было не обязательно: и так толстая, вон какой живот. И с чего она так потолстела? Ещё недавно у неё такого живота не было. Своим недоумением я поделился с сестрой и братом. В результате меня обозвали балдой. Я стерпел, так как они надо мной сжалились и объяснили, что в животе у мамы живёт или сестричка,  или братик и, наверное, мы скоро узнаем.

      4
    Мы привыкали  к новому месту. Появились друзья. Брат и сестра быстро завоевали признание у своих сверстников рассказами о ночных бомбёжках, сбитом немецком истребителе, расстреле фашистскими самолётами поезда, на котором мы ехали, об убитых и раненых пассажирах. Особое негодование вызвал у ребят рассказ о бомбёжке поезда. Мальчишки и девчонки жаждали отмщения.  А вот я не смог завоевать признание этого вечно куда-то бегущего и орущего племени детворы. Брат и сестра учили новых друзей рыть окопы, строить подобие блиндажей. Конечно, всем руководил брат, сестра только поддакивала ему, вроде политрука была. Среди ребят появились санитары с сумками, расшитыми красными крестами. Особенную зависть у всех вызывала противогазная сумка, висевшая через плечо у брата. И с какой гордостью таскал сумку какой-нибудь счастливец, получив на это разрешение.
    Меня, как и в Рублеве, всегда назначали жертвой, а мне хотелось быть санитаром, а лучше - красноармейцем. От обиды на то, что я в очередной игре в войну опять буду убитым, уходил домой и тихонько плакал за печкой. Однажды, зарёванного и чумазого там и обнаружила меня мама. Она решила, что мне лучше посещать детский сад, чем «болтаться» на улице. В садике я буду в кругу сверстников, и уж там меня никто не обидит.
    Утром умытого, одетого в нарядную матроску с якорями на воротнике и с вышитым якорем на рукаве, мама отвела меня в детский сад. Передала с рук на  руки заведующей, обещала забрать вечером. Заведующая подвела меня к двустворчатой выкрашенной белой краской двери. Отворила одну створку. Втолкнула в комнату, полную детворы. Прокричала:
- Зойка, принимай жидёнка!
Я увидел эту Зойку, – толстенную тетку в сарафане, в расшлёпанных тапочках. Она отцепила от сарафана двух девчушек; раздавая подзатыльники попавшимся на пути мальчишкам, подошла ко мне.
- Ну, что ты стоишь возле двери? Иди к нам! – взяла меня за руку и потащила к детям.
- Жидёнок! жидёнок! – завопили и запрыгали вокруг меня визжащие дети.
- Тише вы! – прикрикнула на них воспитательница.  – Играйте!
Дети начали играть в грузовик: двум мальчишкам дали по кольцу – и они стали шофёрами. Остальные дети играли роль пассажиров.
- Поехали! – скомандовала Зойка.
«Шофёры» забибикали дурными голосами, стали крутить из стороны в сторону кольца-рули. Орущие ребятишки несколько раз пробежали по комнате, задевая и сшибая валявшиеся повсюду игрушки: сломанные грузовички, кубики, безголовые куклы и деревянные лошадки.
- Присоединяйся к детям! - приказала воспитательница.
А мне вовсе не хотелось бегать и орать. Я, может, и побежал бы с ними, если бы был шофёром, и рулил бы и бибикал, но не так, как хотела эта злая Зойка. Да,  вдобавок эта непонятная дразнилка: «жидёнок»! В дразнилке было что-то оскорбительное и унизительное. Это чувствовалось по интонации, с какой она произносилась. «Надо  спросить брата, что означает дразнилка «жидёнок», - подумал я.
- Иди в грузовик! Кому говорят! – приказала мне воспитательница.
От этого окрика, от обиды, что я не шофёр, что меня дразнят, я заплакал и забился в угол комнаты. Меня обступили ребятишки.
- Жидёнок! Жидёнок! - орали они, подпрыгивая на месте.  - Бе-бе-бе! ....
Некоторые пытались ущипнуть меня. Я с рёвом выбежал из комнаты в коридор. Постепенно успокоился. Подошла воспитательница:
- Пошли со мной!
Привела на кухню. Пахло едой и помоями, такими, какие бабушка в Рублёве утром выливала из ведра в яму, выкопанную у забора. У плиты, на которой, что-то жарилось и булькало, суетились две женщины. Растрепанные волосы прилипли к их потным лицам. Засученные до локтей рукава обнажали толстые, покрасневшие от жара руки.
- Покормите его. Дети задразнили этого жидёнка, - попросила воспитательница женщин.
    Женщины разглядывали меня точно какую-то диковинку. Удовлетворив любопытство, усадили за низенький столик. Поставили передо мной миску, наполненную гречневой кашей с кусками мяса и стакан молока.
- Кушай, деточка! - проговорила одна тётя. - Настрадались, видать на войне, вон какой ты тощенький. Кушай, поправляйся.
Женщина стояла возле меня, засунув руки под засаленный, когда-то белый фартук. Глаза её светились сочувствие и пониманием.
- Беда - она всех достала. Вот и их («это, наверное, меня и всех, эвакуированных», - подумал я). В совхозе мужиков-то не осталось, - горестно продолжала она.  - Кто же работать будет?
- Раскудахталась, дура!  - процедила сквозь зубы другая тётя.  - Это жиды виноваты: натворили они дел и прикатили к нам, прячутся от войны.
Вдруг она закрыла лицо руками и запричитала, проклиная всё и вся.
- Хватит, смирись! - проговорила добрая тётя.  - Не у тебя одной горе, вон, сколько воя стоит в деревне: почитай,  почти  в каждый двор похоронки  приходят.
Плачущая тётя пошла на выход. Проходя мимо меня, плюнула в мою сторону:
- Жидёнок поганый, нехристь, вас бы всех…
Вышла, хлопнув дверью, и некоторое время были слышны её причитания.
- Давай я отведу тебя в группу к ребятишкам, – предложила мне добрая тётя.
- Не пойду я к ним. Они дразнятся.
- Не обижайся, они глупые, – убеждала она меня.
- А злая тётя тоже глупая?
- У неё несчастье: вчера похоронку получила,  её мужика убили фашисты, ещё от горя не отошла. А вообще-то, она добрая, -  объясняла причину грубости своей товарки добрая тётя.
- Нет, не добрая, она злая, она обзывается! Когда горе, то плачут. Вот у нас, в Рублеве, когда немцы разбомбили бомбоубежище, и людей поубивало, то никто не ругался, а только плакали. И когда поезд разбомбили, то люди плакали, а не ругались.
 Добрая тетя заплакала:
- Надо же, такой маленький, а, видать, насмотрелся на беду. А беда-то не бывает чужой, - она полезла в шкафчик, достала целую горсть обсыпанных сахаром конфет-подушечек.  - На, угощайся, привыкай обиды прощать. Ладно, оставайся со мной, будешь помогать. Вытирай полотенцем стаканы, молоко в них нальём да детишкам на обед в группу отнесём.
    Я протирал стаканы, сосал конфеты и совсем забыл и про детей, и про злую тётю. Пообедав, дети легли спать, а я остался на кухне.
    Пришла заведующая, подозвала меня, поставила между  колен лицом к себе. Я попытался, было, вырваться, но куда там!  Её колени, как тиски, сжали меня и не позволяли даже пошевелиться.  Вкрадчиво, ласковым голосом заведующая наставляла:
- Никто тебя не обижал. Тебе здесь хорошо. Запомни это. Смотри, маме ничего не рассказывай, - достала из кармана халата пряник. - На, угощайся!
    К вечеру  почти всех детей разобрали по домам.  Наконец за мной пришла мама.
- Ну, как мой сын,  привык? – обратилась она к заведующей.
- Обвык, обвык, - смущённо ответила та,  поглядывая на меня.
От этого взгляда я вдруг вспомнил всё, что произошло со мной, заревел и кинулся к маме:
- Забери меня, забери скорей! Я хочу домой!
Мама взяла меня на руки, прижала к себе.
- Ну, что ты плачешь? Здесь так хорошо! Тебя никто не обижал?! – она вопросительно посмотрела на заведующую.
Та невнятно что-то бормотала.  Мама, очевидно, решила, что выслушивать женщину бесполезно - и мы ушли домой.  Я маме ничего не рассказал, но на следующий день, утром, когда надо было идти в детский сад, устроил такой рёв, так вцепился в ручку двери, что, как, ни пытались меня оторвать от неё, так и не смогли.
- Ну и сиди дома.  Только не реви! - разрешила мне мама.
Родители ушли на работу. Ребята уже поджидали брата и сестру возле наших дверей. Целый день мы играли в войну.
  Очевидно, мою ещё неокрепшую психику травмировали трагические события, невольным свидетелем и участником которых я был: это и ночные бомбёжки, и картина развороченного бомбоубежища, и расстрел поезда. Наверное, надо было добавить ещё одно небольшое переживание ко всем тем, что выпали на мою долю, чтобы я заболел. Этой последней каплей и стало моё посещение детского сада. Со мной произошло нечто непонятное, в голове у меня что-то «соскочило с предохранителя», как сказал врач в больнице, где меня пытались лечить.
  Получив громадный жизненный опыт и, побывав не раз в стрессовых ситуациях, я до  сих пор не могу понять, что же в те дни со мной происходило. 
      Вечер, поужинали, мы, дети, утомившись за день от своих дел, укладывались спать.  Прикрутив фитиль в керосиновой лампе, и сев подле неё так, чтобы свет от лампы не падал на нас мама, принималась читать. Проходило какое – то  время, не проснувшись, я начинал кричать. Мама будила меня, поила водой. Я успокаивался, и она ложилась спать. За полночь я вновь принимался орать, и уже ничто меня не могло успокоить: ни обливание водой, ни накрывание с головой ватным одеялом.  Я не воспринимал ничего из окружающей действительности, а был во власти трёх огромных разноцветных шаров – красного, жёлтого и синего. Шары вращались, соприкасались друг с другом, но так, что между ними оставалось свободное пространство, и меня в него затягивала неведомая сила. Руками и ногами я отталкивался от шаров и кричал, сжимался в маленький комочек, пытаясь выскользнуть из этих объятий, звал на помощь.  Наконец протискивался в узенькую щель между шарами. И тогда они начинали вращаться всё быстрее и быстрее, сливаясь в сплошной диск. Я убегал от него. Потом, понимая, что убежать не могу, что надо обороняться, кидался на диск с кулаками, и – о, чудо!  Диск рассыпался под моими ударами на мелкие сверкающие осколки – я просыпался. Очнувшись, понимал, что сижу посреди кровати под кучей одеял. Очень болели голова и грудь. Выбирался из-под одеял. Было утро. Брат и сестра еще спали. Мама и папа сидели за столом, завтракали.
- Оторался? – обратилась ко мне мама. – Теперь полдня спать будешь.
- Мама, голова болит! – жаловался я.
- Ничего, ничего. Попей молока и ложись спать, - и мама протянула мне кружку теплого молока и кусок хлеба.
Позавтрокав уснул. Проснулся от толчков: брат и сестра стояли надо мной.
- Ну, ты, оратель, вставай! Хватит спать. Пошли играть, ребята ждут.
    Играли, как всегда, в войну. Я прятался то в кусты, то в поленницу дров, но меня всегда находили и «вешали». Однажды во время игры, пытаясь спрятаться от гнавшихся за мной «врагов», я вбежал в помещение молочно-товарной фермы. Две женщины вращали за рукоятки огромный сепаратор, и ещё одна - ведро за ведром заливала в него молоко. Одна из работниц окликнула меня:
- А! Жидёнок! Чего тебе надо? Уходи!
- Зачем, Нюра мальчишку гонишь? Угости лучше молоком.
Нюра продолжала, не переставая крутить ручку сепаратора, гнать меня. Я испугался и побежал к дверям. В голове стоял точно туман. Мотнул головой, освобождаясь от него, оглянулся на женщин, и мне показалось, что из-под скамьи, стоящей возле окна, выскочила крыса, кинулась к Нюре, укусила её за ногу и побежала опять к скамье, волоча за собой длинный хвост. Нюра закричала, замахала руками на крысу, оступилась, упала и ударилась головой о станину сепаратора, лежала и не шевелилась. Закрывая за собой дверь, оглянулся и, к своему удивлению, увидел, что Нюра, как ни в чём не бывало, вместе со своей напарницей крутят ручку сепаратора. Я ничего не мог понять, стоял за дверью и размышлял, как такое могло произойти: только что видел, тётя упала и лежала неподвижно. Приоткрыв дверь и убедившись, что Нюра цела и невредима, убегая, прокричал:
- Тётя Нюра! Тётя Нюра! - она обернулась ко мне. - Тётя Нюра! - Тебя крыса укусила, и ты больно ударилась!
    Не знаю, что в действительности  произошло в помещении сепараторной, но через три дня Нюру похоронили. По поселку поползли слухи, что за обиду я погубил Нюру, наслав на неё крысу.
    Вечером, когда мы ужинали, в гости к нам пришли две пожилые женщины. Мама пригласила их к столу отведать, чем богаты. Женщины не отказались. Перекрестившись, откинув с головы на плечи чёрные платки присели за стол, наливая из кружек чай в блюдца, не спеша, отхлебывая его, осматривали наше жилище. Очень внимательно, даже пристально разглядывали меня. Выпили чай. Поставили кружки вверх донышками на блюдца, стали благодарить маму за угощение. Возле печки в задумчивости курил папа. Он посматривал то на женщин, то на меня. От его внимательного взгляда не укрылось, что женщины больше проявляли интерес ко мне, чем ко всем остальным и нашему жилищу.
Гости повели беседу, расспрашивали родителей о войне, о том, как мы жили там, в Москве (они почему-то считали, что все эвакуированные приезжают из Москвы), наконец, спросили, очевидно,  о главном для них: верующая ли наша семья, христиане ли мы, крещёны ли дети. Особенно их интересовало, крещён ли я. Мама ответила на все вопросы. Женщины, казалось, были удовлетворены. Немного помолчали, а потом обратились ко мне:
- Сынок, у тебя хорошие родители, христиане. Уж коли, Господь дал тебе благодать, не гневи Его - силу свою во зло людям не пользуй. Ты еще мал и многое в жизни не понимаешь.
Я слушал их и  был настолько обескуражен, что вытаращил глаза. Родители тоже были озадачены.  Опомнившись, они попросили женщин объяснить, в чём дело.
- Да, вот, - начала свои объяснения одна из женщин. - Нюра-то наша …
- Которую похоронили сегодня? - переспросила её мама.
- Она самая, - подтвердила женщина и продолжила. - Нюра обидела вашего сынишку, а он взял и наказал её.
- Как же это, как? Он же ребенок! – не могла ничего понять мама.
Отец, слышавший разговоры в совхозе о моей причастности к смерти Нюры, растеряно улыбался, пытаясь разубедить женщин:
- Этого быть не может! Не мог наш сын обидеть вашу Нюру, тем более причинить ей смерть! Он ведь болен и слаб.
- А мы и не говорим, что он причинил ей смерть. Через свою благодать он увидел смерть Нюры и сказал ей об этом. А человеку не дано знать день и час своей смерти. Сыночку вашему надо было смолчать. Нюра-то в муках отходила, винила себя за то, что обидела вашего сыночка. Покаялась, просила прощения. Накажите сыночку - грешно казнить людей! Мы-то, местные, опытные, понимаем, в чём дело, он у вас блаженный, спаси его Христос! Женщины перекрестились и, попрощавшись, вышли. Немного погодя дверь отворилась. Вернулась одна из женщин. В руках она держала корзинку.
- Простите нас, - поклонилась она маме и поставила на пол корзину.
– Простите нас, - ещё раз произнесла она. - Примите помощь, не отказывайтесь. Вы  живёте скудно. Обживётесь, сами помогать будете слабым, - уговаривала она наших родителей, которые всем своим видом показывали, что не могут принять подарок.
Женщина поклонилась и вышла. Родители настолько опешили и от разговора с женщинами, и от подарка, что так и не смогли ей противодействовать. Ну, а нам было очень интересно, что же принесла женщина. Пока родители приходили в себя и стояли в растерянности, брат и сестра распотрошили корзинку. Чего там только не было: целая кастрюля яиц, кусок солёного сала, сливочное масло, мешочек колотого голубоватого сахара,  гречневая крупа, мука, бутылка с растительным маслом. Сестра, посмотрев внимательно на меня и, очевидно, оценив мою “заслугу” в появлении у нас  такого изобилия  продуктов, изрекла в несвойственной ей манере:
- Кощеюшка ты наш, бессмертный, действуй так и дальше, только не ори по ночам, давай нам выспаться!
Вот так я стал причиной благосклонного отношения к нашей семье жителей совхозного поселка.

                5
    Дни за днями проходили в играх и несложных заботах.  Родители жили сами по себе, а мы, дети - сами по себе. Вдруг по совхозу разносилась удивительная новость: приехала кинопередвижка, будут «крутить» кино!  Почему так называли показ кинокартины? Да, наверное, из-за манипуляций, которые приходилось киномеханику делать с киноаппаратурой.
    Кинопередвижка состояла из нескольких составных частей: главная часть – кинопроектор, важная часть – электрогенератор, и менее важная – устройство для перемотки кинолент. Кинопроектор устанавливался на возвышение, устроенное из двух столов, поставленных друг на друга. К третьему столу закреплялись электрогенератор и устройство для перемотки кинолент. На этом же столе в строгом порядке раскладывали коробки с кинолентами.
    От кинопроектора и до экрана устанавливали ряды лавок, и почти перед самым экраном – ряд стульев для начальства: секретаря парторганизации, председателя сельсовета, директора совхоза и его помощников.  Вечером, после работы, жители посёлка собирались в клубе. Играла гармошка. Было весело. Доверенные лица киномеханика (обычно подростки) продавали билеты. Контролёром был сам киномеханик. Он отрывал корешки от билетов и складывал их в карман для того, чтобы, как он говорил, потом, не спеша «сверить дебет с кредитом». Ребятишек пропускали бесплатно. Для них, конечно, мест не было,  и они рассаживались на полу в ногах у начальства. Перед началом сеанса на фоне белого экрана (обычной простыни) появлялась фигура секретаря парторганизации.  Зрителям он долго растолковывал международную обстановку. Рассказывал об успехах Красной Армии. Много говорил о мудрости вождя всех народов – товарище Сталине, и тем самым, как ему казалось, вдохновлял жителей совхоза на трудовые подвиги. Грозил разными карами не сознательным и расхитителям социалистического добра. По его словам выходило, вор – это тот же вредитель, а с вредителями у нас, сами понимаете, говорил он, как поступают.  Взрослые в ожидании киносеанса, такого редкого развлечения в сибирской глуши, нетерпеливо ёрзали на скамьях.    А мы, ребятня, стучали ногами по полу. В таком шуме секретарь парторганизации заканчивал своё выступление словами: «Да здравствует товарищ Сталин, руководитель и организатор всех наших побед!»
    Предвкушая начало киносеанса, зрители радостно вскакивали с мест и принимались дружно хлопать в ладоши.   В зале кто-то самый усердный вторил секретарю: «Да здравствует товарищ Сталин!» и все ещё  отчаяннее начинали отбивать свои ладошки, стараясь показать друг другу, как они любят товарища Сталина. Убедившись, что равнодушных граждан к великому вождю в клубе нет, выждав некоторое время, секретарь поднимал руку, взмахивал ею,  и зрители усаживались на свои места - зал затихал.
      Киномеханик давал команду: «Крути!» И кто-нибудь из ребят, более крепких, принимался крутить генератор. В кинопроекторе загоралась яркая электрическая лампочка. Киномеханик запускал, раскручивая рукояткой, механизм кинопроектора. Кинолента с верхнего колеса кинопроектора начинала скользить на нижнее колесо, пробегая через мудрёный, стрекочущий на весь клуб механизм. Из объектива вырывались яркие лучи. Они шевелились, как живые, то вспыхивали, то пригасали. И, о чудо! На экране всё оживало.
     Крутили «Чапаева». Звука не было: до наших глухих мест звуковое кино ещё не добралось. Чапаев лихо рубил шашкой. Белые офицеры ровными шеренгами со штыками наперевес угрожающе наступали на красных бойцов. Мальчишки и девчонки с азартом «озвучивали» кинофильм:
- Анка! Анка! Стреляй! Бей белых гадов, давай!
Анка стреляла. Судорожно трясся пулемёт. Из ствола брызгал дымок. Дети хором кричали:
- Та – та – та   –  та – та!
И, казалось, что слышен звук выстрелов, что на экране происходят реальные события - падали шеренги белых офицеров.  Всем своим существом мы были с героями кинофильма. Мы переживали за них. И когда Чапаев бросился в воды реки Урал и поплыл, мы кричали, потеряв ощущение реальности:
- Плыви, быстрее!.. Ныряй! Ну, давай!..
А кто-то кричал киномеханику:
- Крути быстрее! Чапай  переплывёт! Беляки промажут!  Киномеханик быстрее раскручивал кинопроектор - Чапаев судорожно начинал взмахивать руками. Пулемёт белых  - судорожно трястись. Чапаев погибал, несмотря на нашу коллективную ему помощь. И как только вода над ним смыкалась, горестный вздох сочувствия пролетал по клубу.
    Дома, за ужином мы, дети, долго не могли успокоиться:  переживали события, увиденные в кинофильме. Строили свои варианты боя чапаевцев. Родители слушали нас и посмеивались. Отец объяснял нам, что кино – это кино, а жизнь – это жизнь.  В жизни всё не так, как в кино. А как происходило в жизни, мы ощущали ежедневно. 
     Постоянно  хотелось есть. Продуктовые пайки, которые получали в совхозе  родители,  очень быстро съедались. Огорода своего у нас не было: мы приехали, когда лето было на исходе. Продукты, что привезли с собой, и те, что нам подарили, мы «подъели». Может, поэтому особенно и не заметили отъезд мамы в больницу.  Отец за время отсутствия мамы пристроил к квартире сени, а к сеням – крылечко. Теперь, чтобы войти в нашу квартиру, нужно было подняться по ступеням крыльца, открыть дверь в сени, пройти их и, открыв входную дверь попасть в комнату. Отец ухитрился в прогнившей стене барака соорудить  окно, и в комнате стало светло. Даже потолки он перекрыл и побелил известью. Однажды вечером отец принёс домой детскую кроватку-качалку, и мы поняли, что скоро вернется из больницы мама, и не одна.  Отец почему-то был всегда грустный, мало шутил. Объяснение такому его поведению пришло гораздо позже.
В солнечный, яркий день отец привез маму из больницы вместе с мальчиком. Он спал, завернутый в одеяло. Виднелось лишь розовое личико с курносым носом. Нам не терпелось рассмотреть нового члена семьи.
- Мама, а как зовут братика? – спросила сестра.
- Пока никак! Давайте назовём его Игорем, - предложила мама.
Имя нам понравилось. Мама развернула одеяло, и мы увидели братика: круглое лицо, курносый нос, большой живот и большая голова.
- Умным будет, - заметил брат.
Младенец зашевелился. Открыл глаза - на нас смотрели голубые-преголубые глазки. Потом открылся рот, и комната наполнилась детским плачем.
- Ну, всё, насмотрелись, теперь не мешайте.  Игоря   надо покормить, - отстранила нас мама от братика, перепеленала его, положила, на левую руку, как в колыбельку, достала из кофты грудь - и послышалось довольное чмоканье. Малыш  насытился и тут же, на руках у мамы, уснул. Его уложили в кроватку. Мы собрались за столом. Папа почему-то с нами не стал пить чай. Мама тоже была грустная.   Без конца вздыхала и то и дело подходила к кроватке и всматривалась в лицо ребёнка.

      6
    День за днем проходил в домашних заботах и подготовке к зиме. Утепляли квартиру, заготавливали дрова. Нашей семье как многодетной, а, может, ещё и потому, что родители были необходимыми в совхозе специалистами, руководство хозяйства обещало выделить корову. Отец со старшим братом и с помощью знакомого нам дядьки построили стайку – помещение для скотины.  Стены стайки сооружались из плотно подогнанных друг к другу двух рядов кольев. Ряд от ряда отстоял на метр. Между рядами укладывали солому и плотно её утрамбовывали. Поверх стен закрепляли жерди, на которые намётывалась солома и сено,  навешивалась дверь, сколоченная из досок.
    В стайке было тепло и сумеречно. Свет в неё проходил через дыру в стене, которую всегда можно было заложить охапкой соломы. В зимнее время через это отверстие выбрасывали лишний навоз. Зимой на корм корове со стайки длинным крюком сдергивали сено, и к  весне на крыше оставалась одна солома, так плотно слежавшаяся, что не пропускала ни капли влаги.
     Корова у нас появилась неожиданно, во всяком случае, для нас, детей. В окно мы увидели, как знакомый нам дядька  ведёт корову за верёвку, намотанную на рога. Корова шла то покорно, то упрямилась, и тогда дядька стегал её прутом. Получив, таким образом, вразумление, корова подчинялась на некоторое время. Потом вновь начинала упрямиться. Дядька её вновь вразумлял прутом. Упрямясь и вразумляясь, корова, наконец, оказалась в стайке. Мы с братом выбежали на улицу и прямиком  к стайке. А Светлана из окна, держа Игоря на руках, с завистью смотрела на нас.
- Ну, и бестия ты, скотина, - оборачиваясь к нам, проворчал дядька.  - Руки мне отмотала. Но зато не корова, а молочная ферма - будете с молоком!
Накрепко привязал корову к кормушке, загодя заполненной свежескошенной травой, и корова сразу успокоилась, принялась клок за клоком выдергивать её через решетку.
- Ну, скотина, видать, тебе двор понравился коли, за корм принялась, - заметил дядька. - Ребятишки, принесите корове ведро водицы, пусть попьёт. Вечером моя хозяйка подойдет подоить кормилицу, да поучит вашу маму дойке. Ну, бывайте, - распрощался он.
    Мы с братом рассматривали корову. Гладили её по шее. Она косила на нас глаз. Фыркала, мотала головой.  Брат принёс ведро воды и поставил  перед коровой. Она как насос, втянула воду в себя. Потом вздохнула и улеглась на подстилку. Высоко задрала голову. Огляделась и начала жевать жвачку. Очевидно, ей у нас  действительно  понравилось. Насмотревшись на корову, пошли домой. Сестра встретила нас неприветливо:
- Где вы застряли? У меня руки затекли от Игоря! Возитесь с ним сами, - она положила заплакавшего братика в кроватку-качалку и побежала знакомиться с коровой.
Игорь не умолкая, плакал.  Наконец, старший брат обратил на него внимание, но довольно оригинальным образом.
- Ну, чего стоишь? Укачивай! – приказал он мне.
Я подчинился и принялся раскачивать кроватку. Братик затих.  «Уснул», - подумал я. Но не тут-то было. Как только переставал качать кроватку, он начинал плакать.  Казалось, вечность, укачивал своего младшего брата. В конце концов, он уснул, и я на некоторое время получил свободу. Вернулась сестра и с порога начала выражать своё недовольство:
- Ну, и что там такого интересного? Подумаешь, корова! Коров, что  ли не видела!  Скотина: успела лепёшек понаделать, - и показала нам туфли, измазанные навозом.  – И кто за ней убирать будет? – ворчала сестра, вытирая туфли тряпкой.
- Молоко любишь - вот и будешь за коровой ухаживать, - заметил брат.
- С меня и Игоря хватит. Что я – домработница?!
- Ладно, разберёмся, - сдался брат.
    Старший брат никогда не убеждал нас в своей правоте, не спорил, но всегда получалось так, как он хотел.   
    Вечером мама и жена дядьки внесли в квартиру полное ведро парного молока.
Процедив его через марлю, мама налила нам по большой кружке молока. Молоко   оказалось теплым,  очень вкусным и пахло коровой. Мама с   женщиной склонились над кроваткой братика, о чём-то разговаривали. Было видно, что мама чем-то встревожена, и мы слышали, как женщина её успокаивала:
- Может, обойдется, надо подождать.
    Отец перекладывал вещи в чемодане. Наконец, он нашел то, что искал.
- Вот, - обратился он к женщине, - это вашему хозяину, - и протянул ей футляр с бритвой. – Ваш муж щетинистым ходит, пусть бреется - сразу помолодеет.
Женщина разглядывала подарок.
- Ну, что вы, Николай Степанович, это  очень дорогой подарок!
После долгих уговоров женщина все же согласилась принять подарок и ушла довольная. Таков уж был местный этикет.
                7
    Медленно, но верно приближалась осень. Сестра была занята сверх всякой меры: нянчилась с Игорем, купала братика, стирала пеленки, проглаживала их тяжеленым чугунным утюгом, который разогревался горящими углями. Подолгу гуляла с малышом возле дома, катая его на самодельной тележке – корыте, прочно установленном на доске с четырьмя деревянными колесиками.
    Старший брат пропадал в мастерских: помогал отцу. Отец отремонтировал совхозную электростанцию, так что с вечера до полуночи под потолком в каждой квартире нашего барака горела  единственная электрическая лампочка: больше одной лампочки иметь в квартире не разрешалось. Обязанностью брата было дежурство на электростанции.  Отец вечером запускал движок, и когда генератор входил в режим, он уходил домой, а брат оставался дежурить. В полночь брат три раза включал и выключал электричество, предупреждая тем самым жителей посёлка об окончании работы электростанции, и, немного погодя, останавливал движок. Посёлок погружался в темноту. Домой брат приходил не скоро: ему надо было вытереть двигатель от потёков масла, заправить его следующей порцией горючего - лигроином,  закрыть помещение на замок и отнести ключ дежурному по мастерским.  Брату за работу на электростанции выписали дополнительный паёк, выдали рабочую карточку и платили зарплату. Мы с сестрой ему завидовали. Родители нас успокаивали:
- Подождите, подрастете – наработаетесь!
Старший брат был признанным помощником. Мы с сестрой возмущались: «Он – помощник? А мы что же, ничего не делаем?»
- Делаете, делаете, - успокаивала нас мама, – Светлана помощница, а ты, Лёвка, только бегаешь по улице да дерёшься с мальчишками.
Действительно, к этому времени я привык к новой жизни. Подружился с местными детьми, меня почти перестали дразнить «жидёнком».
    Мне очень хотелось попасть в мастерские. Желание моё, наконец, сбылось.  Отец  однажды обрадовал меня: - Приходи завтра в мастерские.
Накануне того дня, как мне пойти в мастерские, во дворе во время игры в войну, какой-то мальчишка обозвал меня жидёнком, и я пожаловался маме на такую, как мне казалось, несправедливость. О чём мама беседовала с родителями мальчишки, не знаю, но вечером на весь барак  был слышен рёв моего обидчика - это ремнём учила его собственная мама и при этом приговаривала:
- Ты что, хочешь беду накликать на нас? – и раздавался крепкий шлепок ремня по заду мальчишки, сопровождающийся взвизгиванием. – Ты, что не помнишь, что тебе говорили? – опять шлепок, опять взвизгивание. – Ты что, не знаешь, что может случиться?
Слышался уже сплошной рёв, и затем – крик:
- Мамка, больше не буду! Я забыл, что он ведьмак! – и рёв продолжался.
- Не ведьмак он, ведьмак на болоте живёт! Он  - блаженный, и его обижать нельзя, Бог накажет! Запомни!
- Не буду – у – у – у!  – выл мальчишка.
- Ещё раз забудешь – домой не приходи!
   Рёв мальчишки прекратился  -  учение закончилось.
Ночью я опять кричал: проклятые огромные шары пытались перемолоть меня. Утром болела голова. Но спать днем не лёг. Интуитивно пришёл к выводу, что если днем высплюсь, то ночью опять появятся эти шары. Когда мама ушла на работу, покормив Игоря грудью, и сестра принялась  его укачивать, выпив кружку молока, я помчался на улицу, но не с ребятами играть, а к отцу в мастерские.
    Вот и мастерские. Длинное-предлинное бревенчатое здание, в которое можно было войти через двухстворчатые ворота.  Возле мастерских  тарахтел трактор. Широкая брезентовая лента-ремень с приводного колеса трактора убегала через люк в стене внутрь помещения. Подошёл к люку, заглянул в него. Из помещения пахло машинным маслом. Мимо моего лица скользил широкий ремень. Только я подумал, как бы не попасть под ремень, как ноги мои оторвались от земли, и я повис в воздухе: меня подхватил под мышки дядька, опустил на землю подальше от ремня и, ступая по масляным лужам деревянной ногой, повел в мастерские.
- Ну, малец, и любопытен же ты! Да, если бы попал под ремень, то оторвало бы тебе что-нибудь, могло и убить, - подвел меня к воротам, приоткрыл дверь в одной из створок ворот, и крикнул:
- Николай Степанович, принимай сыночка! Стой здесь, жди отца, - и пошёл к трактору.
Я смотрел ему вслед, и увидел, как дядька подошёл к трактору, похлопал рукой по крылу заднего колеса, поскользнулся и, падая, пытаясь устоять на ногах, цеплялся руками за трактор.  Одна его рука попала под ремень. Её прокрутило вокруг приводного колеса и дядьку потащило к люку и ударило о стену.  Дядька лежал на земле без движения. Руки у него не было – её оторвало.
- Папа, папа! – закричал я от ужаса.  – Дяде руку оторвало! Он лежит возле трактора!
На мой крик из дверей выбежал отец, за ним – женщина.
- Что ты сочиняешь! – отозвался отец. – Оглянись! Ну, что, убедился? Ну, и фантазёр ты!  Пойдём, покажу тебе чудо-юдо.

Оглянулся.  Возле трактора стоял дядька и приветствовал нас невредимой рукой.  Лицо женщины было бледным, губы тряслись.
- Что с тобой? – остановился подле неё отец.  – Заболела?
- Нет, нет! - поспешно ответила она. - Сейчас пройдёт, - и  с испугом посмотрела на меня. Посторонилась, пропуская нас в мастерскую. Мы шли по длинному помещению. Вдоль стен стояла техника: тракторы, плуги, сеялки. В конце помещения в люк с улицы вползал ремень. Он крутил длинный вал, на который были насажены маленькие колёсики. От каждого колёсика тянулись ремни к токарным станкам.  Было интересно. Но, нет-нет, и вспоминалось то, что мне привиделось на улице возле трактора. Я не мог понять, как же могло быть такое: я же ясно видел, что произошло с трактористом, а на самом деле ничего с ним не случилось.   «Папа прав  я – фантазер», - подумал я и не заметил, как отец подвел меня к хорошо знакомому дядьке.
- Фёдор Никитич! – обратился отец к дядьке. - Принимай помощника, - оставил меня с ним, а  сам пошёл к женщинам.
«Ага! Дядьку зовут Фёдор Никитич, значит - дядя Федя» - подумал я.
- Здоров, малец! - приветствовал он меня.  - Техникой интересуешься?
- Да - а- а…, - протянул я озадаченно, когда увидел, к какому «чуду-юду» подвел меня отец – к мотоциклу.
- Ну, давай, помогай, - дядька усадил меня на мотоцикл.  – Рули сколько душе угодно. Я отойду на минуту.
   В конце мастерской, возле станков собралось много народа, в основном девчата и пожилые женщины. Они что-то обсуждали, горячо спорили, слышны были отдельные фразы.
- Зинка, не сочиняй!  Мало ли что ему почудилось! Надо работать. Трактор не надо глушить. Никуда Кузьма не денется. Не полезет он под ремень, - слышался голос дяди Феди.
- Как знаете, - сказала   Зинаида.  -  А я пойду домой. Меня всю колотит.
Уйти она не успела. Трактор вдруг стал глохнуть и синий дым из его трубы как занавеской застил окно. Послышался крик тракториста с улицы.  Дядя Федя  ссадил меня с мотоцикла.  В спешке он никак не мог  его завести. Наконец, мотор затарахтел.
- Малец, беги домой, не до тебя. У нас беда – Кузьму зашибло, - и он на мотоцикле  умчался за фельдшером.
    Дядю Кузьму увезли в больницу. Он выжил, но стал полным инвалидом – без ноги и руки.

8
 Ночью я снова кричал. Утром не было сил подняться. Приходил фельдшер, осмотрел меня и сказал, что я простудился. Мама лечила меня домашними средствами: парила ноги, поила настоем малины, чаем с мёдом. Малину и мед принесли те самые женщины, которые однажды помогли нам продуктами.  В этот раз они долго сидели возле меня, вздыхали, крестились,  перешептывались. Под их шепот я задремал, но ясно слышал разговор женщин с родителями.
- Софья Александровна, сыночка вы лечите не от той болезни, его надобно показать ведунье,  есть у нас такая, она и поможет. 
Мама не соглашалась. Отец, вспомнив, что картину несчастья с трактористом я увидел до того, как оно случилось, высказался:
- Соня, женщины, очевидно, в чём-то правы. Наверное, то, что происходит с Лёвкой не болезнь тела, а – души, реакция психики на пережитое. Вспомни, каково было нам? А ему – тем более!
- Соглашайтесь, - уговаривали женщины. - А мы ужо всё устроим.
Помолчали и будто чего-то, испугавшись, перекрестились. Одна из них прошептала:
- Надо от вашего сыночка сатану отогнать. Соглашайтесь, да храни вас Господь!
Перекрестив меня, женщины ушли. Озадаченные этими словами, и напуганные тем, что со мной происходило,  родители согласились показать меня ведунье.
    Лошадь осторожно, преступая через выбоины на лесной дороге, тащила телегу.  В сопровождении дяди Фёдора мама, две женщины и я ехали в деревню, где проживала ведунья. Телега плыла среди кустарников, подступающих вплотную с двух сторон к дороге. За кустарником возвышались берёзы и осины. Я лежал на спине и рассматривал облака, плывшие высоко-высоко, то, затеняя солнце, то вновь его открывая. Иногда дорога ныряла под свод, образованный кустарником, и тогда становилось сумеречно. Кустарники расступались – и опять было небо над головой и по нему плыли белые облака - барашки. Но вот кустарник отступил от дороги, деревья расступились, и мы въехали в небольшую деревеньку. На её краю, среди вековых сосен, стоял небольшой бревенчатый домик.  Домик, как шапка, накрывала тесовая крыша, поросшая во многих местах зелёным мхом. Высокое, в шесть ступенек, крыльцо подступало к входной двери, возвышающегося на сваях над землёй жилища. Под домом лежали  поленницы колотых  дров, стояли бочки, лопаты, вилы, грабли.  Большая собака дремала, не обращая  внимания на кур, которые что-то выклёвывали из её шкуры.  Лошадь подтащила телегу к самому крыльцу. Собака подняла голову, посмотрела на нас без всякого интереса, и гавкнула два раза.  Дверь открылась - на крыльцо вышла старушка.
- Добро пожаловать!  - лицо старушки, изрезанное глубокими морщинками, будто занавешенное мелкоячеистой сетью, расплылось в приветливой улыбке. Она засуетилась возле телеги, здороваясь со всеми, принимая узелочки с подарками.
- Ну, зачем столько? Господи, у меня всё есть, спасибо! - восклицала она, складывая подарки на крыльцо.
- Ну, что ты, Агафьюшка, это собрали тебе наши бабы, они-то знают, каково жить в одиночестве. Ты уж не огорчай нас отказом, прими гостинцы. Это от чистого сердца, -  говорили, одаривая её подарками, женщины.
- Поднимайтесь, поднимайтесь! - пропуская нас перед собой, приглашала в дом старушка.
В доме была единственная комната, посередине которой, как крепость, стояла огромная русская печь, уходящая фундаментом под дом. Между верхом печки, ровным и гладким, и потолком было пространство, которое образовывало достаточно обширную лежанку, выстланную шубами и подушками. На лежанку можно было забраться по приставленной к печке лесенке. Возле пода печи, на длинной широкой лавке, располагалась утварь, необходимая в хозяйстве. Из-под печки торчали ручки ухватов и сковородней. Пугая своими размерами, в тёмном углу за печкой, окованный железными полосами, прятался огромный сундук.  Возле дверей, немного в сторонке, накрытая деревянной крышкой стояла небольшая кадушка с водой.  На вбитом в стену крюке висел медный ковш.  Рядом, пристроились рукомойник и полотенце. У окна стоял длинный стол, столешница его была сколочена из некрашеных досок, сияющих желтизной вымытой и выскобленной древесины. Между окном и столом притаилась во всю его длину деревянная лавка.  Вторая лавка подступала к столу с другой стороны. На столе, на деревянном подносе, красуясь начищенными боками, украшенными вытесненными на них медалями, увенчанный фарфоровым заварочным чайником, посапывал медный самовар.  На чистом, сложенном пополам полотенце возвышалась горка вкусно пахнущего ноздреватого серого хлеба, очевидно, испеченного недавно, а, может быть, прямо перед нашим приездом.  Украшали стол старинного фарфора  чашки на блюдцах, берестовый короб с медом и несколько серебряных чайных ложек - всё  это создавало в доме уютную и праздничную атмосферу. На это убранство из красного угла с образов строго смотрели лики святых, перед ними, одетая в серебряное кружево, теплилась малиновым огоньком лампадка.
    Старушка пригласила омыть руки с дороги, и, когда мы кончили греметь рукомойником и осушились полотенцем, усадила нас  за стол, чаевать. Сама села под образами. Меня усадила рядом с собой. Никого, не понуждая следовать её примеру, встала, за ней и остальные поднялись, и зажурчали слова молитвы, произносимые старушкой:
- Очи всех на тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку  Твою и исполняеши всякое животно  благоволения. Слава и ныне: Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!..
    Умиротворенные, с просветленными лицами, гости опустились на свои места. В чашки из краника самовара зажурчал кипяток. Заварочный чайник передавался по кругу из рук в руки, и тёмные струйки упревшего чая окрашивали кипяток в чашках в золотистый цвет. Мёд разложили по блюдечкам.
    Потекла беседа, неторопливая, обстоятельная. Женщины обсуждали деревенские новости, горевали, что случилась война,  вспоминали деревенских мужиков, на которых пришли похоронки. Как бы вскользь вспомнили о покойнице Нюре, при этом неистово крестились, и - о беде, что приключилась с одноногим Кузьмой, и опять крестились, поглядывали на меня и вздыхали. Старушка тоже вздыхала и гладила меня по голове. Ладонь её была мягкая и излучала тепло, и мне становилось легко и радостно. Казалось, что я давно знаю эту бабушку.  Мама сидела напротив, в разговоры не вступала, но внимательно наблюдала за тем, что происходило со мной. Наконец, и  она разговорилась.  Рассказывала о ночных бомбежках Москвы, об убитых и изувеченных во время эвакуации, о том, как страшно жить там, где гремит война. Женщины и старушка охали и ахали, крестились каждый раз при упоминании о погибших. Только дядя Фёдор, казалось, был невозмутим, но часто выходил на крыльцо покурить. Разговоры длились, как мне казалось, вечность. Давно, съев свою порцию сладкого угощения, я с вожделением поглядывал на короб с мёдом.  Заметив мой интерес, старушка наполнила мёдом моё блюдце и подтянула ко мне полотенце с ломтями хлеба.  Так вкусно я ещё никогда не угощался. За чаепитием никто ни разу не обмолвился о цели нашего приезда, хотя за столом сидели ни один час и переговорили, кажется, обо всём на свете.
Наконец, когда самовар перестал выдавать кипяток, и чашки стояли на блюдцах вверх донышками, старушка встала, а за ней – все, но никто не вышел из-за стола. Старушка принялась читать  благодарственную молитву:
- Благодарим Тя, Христе  Боже наш, яко насытил еси нас земных. Твоих благ не лиши нас и Небесного  Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришёл еси, Спасе, мир даяй им, приди к нам и спаси нас. Слава и ныне: Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! ….
Все дружно перекрестились, будто отмахнулись от всего нехорошего, что было или могло быть. Старушка принялась благодарить за гостевание и подарки. Женщины тоже благодарили её за гостеприимство. Прощаясь с отъезжающими, старушка обратилась к маме:
- Не беспокойтесь о сыночке. Мы с ним поладим. Придет пора ему возвращаться домой – я пришлю весточку.
 Старушка стояла на крыльце, положив руку на мою голову, и, когда повозка тронулась, увозя маму и женщин домой, я, совершенно спокойно помахав им на прощание рукой, без всяких колебаний и с большой радостью остался в этом интересном доме.
    Старушка поручала мне по хозяйству разные дела: кормить кур, складывать в поленницу дрова, подвозимые к дому лесовиками. С собакой я подружился сразу.  Любовь ко мне она выражала по-собачьи - лизала в лицо.
Набегавшись и натрудившись по хозяйству, я пристраивался рядышком с собакой, лежавшей в тенёчке под домом, клал голову на её мохнатый бок и засыпал. Агафьюшка смотрела на нашу дружбу с улыбкой, даже, кажется, с одобрением и, посмеиваясь, говорила, что от меня, как от собаки, псятиной пахнет, это и хорошо – волки не утащат в лес. Как-то в очередной раз привезли дрова. Я их укладывал в поленницу. Устав, присел на кучу дров и услышал разговор лесовика с Агафьюшкой.
- Агафьюшка, ты что, насовсем приютила этого блажного жидёнка? – спросил лесовик.
- Господь с тобой, какой же он жидёнок, креста на тебе нет! Он Богом отмечен, грех тебе так говорить! –  осудила его старушка.
- Ну, извиняй, коли так.  В поселке по-всякому говорят. Не держи сердца на меня за глупые слова. Бывайте  в добром здравии.
Лесовик уехал. Мне стало обидно. Ну, что они все дразнятся! Я заплакал. Собака подошла ко мне - я заплакал ещё сильнее, обнял ее за шею, уткнулся головой в шерсть, подумал: «Вот только собака меня не обижает, да ещё Агафьюшка». Рыдая и, обнимая пса, я сидел за дровами и никак не мог успокоиться: так велика была моя обида на всех и на весь мир - я чувствовал себя самым несчастным мальчишкой на свете.
- Вот вы где! – услышал я голос Агафьюшки. – А я обыскалась, думала, не ушли ли в лес. Что с тобой? – и сама всё поняла.
- Вот беда! Вот дремучий мужик! – приговаривала она, провожая меня в дом, и совсем не сердито осудила лесовика.  - Борода по пояс, а ума так и не нажил. Успокойся!  Иди, сполоснись водицей. Надо обиды прощать. Всё обойдется.
    Но не обошлось. Поужинали. Улеглись спать. Агафьюшка - на печке, я, как обычно, на сундуке, собака – на крыльце, под дверью.
 Агафьюшка рассказывала, что даже зимой, в мороз, в пургу собака  ночью всегда на своём месте. Охрана – надежнее не бывает. Ни зверя, ни разбойника не подпустит, задушить волка ей ничего не стоит, а разбойника порвать – так это, как чихнуть. Собака очень умная, понимает человеческую речь,  вот только говорить не умеет. Людей с дурными мыслями отличает сразу. Им лучше к дому не подходить. Одним словом – защитница.
    Ночью, как бывало не раз после не заслуженных обид, на меня навалились эти проклятые шары. Я бился с ними изо всех сил, но ничего не мог поделать. Стал кричать и звать на помощь. Услышал шёпот:
- Тише, тише. Успокойся. Я буду твоей заступницей, обороню тебя от беды сегодняшней и грядущей, - и шары исчезли
Будто ветерок освежил мне лицо - очнулся. Сижу на сундуке, возле меня – Агафьюшка, держит мою голову в ладонях, что-то шепчет и дует мне поочередно то - в одно, то - в другое ухо. Дверь открыта настежь. На пороге сидит собака, злобно рычит, будто чует кого.  Я совсем очнулся. Агафьюшка сняла с полочки, от иконки, пузырёк, побрызгала из него водичкой на меня, потом окропила ею все углы дома. Собака успокоилась и улеглась у порога, внимательно поглядывая на нас, иногда рыча в сторону леса.  Агафьюшка выпроводила пса на улицу и закрыла дверь. 
- Слава Богу, дождались!  Улетела твоя болезнь, - изрекла, перекрестившись, она.
    Светало. Я не заметил, как уснул. Проснулся в полдень. День стоял яркий, тёплый. В доме - никого. Вышел на крыльцо. Агафьюшки нет. «Вот чудеса, ушла, наверное, в деревню» - подумал я и занялся хозяйством:  сыпал зерно  курам, играл с собакой.  Позавтракал молоком с хлебом. Казалось, я один в этом мире.  Далеко за полдень за мной приехали. В телеге, кроме мамы и дяди Фёдора, сидела Агафьюшка. Оказывается, она ходила в посёлок сообщить родителям, что Господь помог - болезнь  отступилась.   Уезжать из гостеприимного, доброго дома, мне очень не хотелось. Жалко было расставаться с собакой. И бабушка Агафьюшка совсем останется одна.   А я так привык к ним! Свои соображения по поводу моего нежелания возвращаться домой высказал за чаепитием, которое было на этот раз недолгим. Выслушивая мои речи, взрослые только посмеивались.  Агафьюшка уговаривала меня отправиться домой и обещала вскоре навестить нас в посёлке. После чаепития и многократных просьб о прощении друг друга, а также взаимного благодарения мы отправились в дорогу. Я так и не понял, за что надо было прощать друг друга и за что благодарить, когда всем было хорошо.   Я спросил об этом маму, и она мне объяснила, что в этих местах существует такой обычай. 
    Дома меня встретили приветливо. Брат и сестра повели в стайку показывать разросшееся за время моего отсутствия наше хозяйство: в стайке в отгороженном углу, похрюкивая, копались в подстилке два поросёнка; расхаживали куры, что-то выклёвывая из развороченной подстилки. Петух, завидев нас, расшаркался, стал клевать носом землю, заквохтал, подзывая кур, и, когда они бросились к нему, приподнялся на цыпочках, высоко вскинул голову и закукарекал.
9
    Прошло лето, и навалилась осень. Похолодало. По утрам лужи затягивались тонким прозрачным льдом, и мы, ребята, соревнуясь, наперегонки дробили его палками, получая от этого удовольствие и предвкушая зимнюю пору с её снегом, катанием на санках.
Как-то  ночью меня разбудил разговор  родителей:
- Светлана совсем замучалась, вон как исхудала, - шептала мама.  - Душа болит, глядя на неё, ей-то всего девять лет, - помолчала. - Надо подыскивать помощницу.
Отец не возражал. Потом неожиданно, срываясь с шёпота на голос, произнёс:
- Соня, я больше так не могу. Я здоровый мужик, а отсиживаюсь в тылу. Моё место там, где все, на фронте.
- Но в тылу нужны специалисты, мужчины. Вашего брата в совхозе – раз-два, и обчёлся.
- Мне стыдно в глаза смотреть женщинам,  их мужья на фронте, - возразил отец. – Не могу больше. Женщины смотрят на меня с укором. От этого становится тошно, руки опускаются. Пойду в военкомат, узнаю, что они тянут с решением по моему заявлению. Сколько можно ждать!
- Да не призовут тебя в армию, тебе бронь дали, как специалисту. Без твоих рук совхозу будет трудно.
Чем разговор закончился, я так и не узнал:  уснул.
    Однажды отец вернулся с работы взволнованный и сообщил:
- Ну вот, наконец, и я получил повестку. Через неделю на фронт.
- Что же ты натворил! – всплеснула руками мама и заплакала. – Я остаюсь с четырьмя детьми – не выживем!
Она упала на топчан, уткнулась лицом в подушку и зарыдала. Отец  подсел к маме. Гладил её по голове, спине и уговаривал:
- Ну, перестань, Соня! Как-нибудь справишься, другим семьям не легче, тоже без отцов остались.  Попробуй  получить разрешение на приезд своей матери.
- Коля, Коля! - приговаривала мама, - может, и выживем, но как …,  и продолжала плакать. – А мама! Что мама?! Где она?! Ни весточки от неё, ни привета! Она же ушла к отчиму на Смоленщину, а там немцы!
    Сестра укачивала заплакавшего Игоря, а мы с братом затаились. С одной стороны, были горды тем, что и наш отец пойдёт бить фашистов, с другой стороны, понимали, что без него нам будет очень плохо.
    Выплакав неожиданное горе, мама собрала ужин. Ели молча, неохотно. Брат,  поев, ушёл на электростанцию. Родители, успокоившись, легли спать. Сон-лекарь унёс  нас из бытия в сказку - сновидения.
    Утром, проснувшись, я никак не мог понять, почему так светло и холодно в комнате,  пока не  посмотрел в окно  -  радость охватила меня: было белым-бело.
- Снег! Снег! – закричал я.
    Через неделю мы проводили отца на фронт.  Закинув за плечи вещмешок, куда были уложены чистая смена белья и трёхсуточный запас продуктов, расцеловав нас на прощание, не оглядываясь, он ушёл в районный центр на призывной пункт.
    Вот так началась наша первая сибирская зима. Вся тяжесть бытовых забот легла на старшего брата. Надо было натаскать в дом с улицы дров на целый день, запастись водой, прибрать в стайке, да ещё в школу на занятия успеть. Как-никак он учился в шестом классе! К тому же дежурства на электростанции ему бросать не хотелось: и заработок, и рабочая карточка, по которой он получал гораздо больше хлеба, чем мы с сестрой по иждивенческим карточкам. Мама уходила на работу рано утром и возвращалась запоздно. Игоря уже прикармливали, так называемой, кашей Моро  и молоком.  Почему Моро? А кто его знает! Каша была вроде киселя, белого цвета и сладкая.  Мы с сестрой не понимали, почему Игорь не столько её ест, сколько выплевывает. Зато мы кастрюльку и ложку после кормления Игоря дружно вылизывали. Правда, по очереди, раз – сестра, раз - я. Сестра посещала школу, и мне приходилось нянчиться с Игорем.
    За живностью ухаживали сообща: варили еду поросятам, и потом  их, орущих от голода, кормили; с курами было проще: сыпанул им зерна, они и сыты, да ещё поросячье корыто выклёвывают. Корова, не переставая, набивала сеном свою бездонную утробу. Мама доила корову рано утром и поздно вечером.  Поили корову мы с сестрой.  Воды корова за один раз выпивала два ведра. А попробуй, потаскай их из дома в стайку, да ещё в мороз! 
    Самым тяжёлым в домашних делах - было добывание воды. Нет, не хождение за водой, а именно добывание её.
    На половину посёлка был один-единственный колодец. Очень глубокий. Мороз, холодно. Ноги разъезжаются по льду намерзшему вокруг сруба колодца.  Мы с сестрой за железную рукоять вращаем ворот и даже через варежки ощущаем жгущий руки холод металла.   С нетерпением ждём момента, когда цепь намотается на вал ворота и на её конце зависнет над бездной колодца ведро с водой.  Наконец ведро выныривает из колодца, брат подхватывает его за дужку и тащит к бочонку, установленному на санках. Выливает воду и, отдирая вмиг примерзшие к душке ведра рукавицы, снова опускает его в зев колодца. И вновь, и вновь мы  крутим рукоять ворота, и так до тех пор, пока водой не наполним бочонок. Накрыв верх бочонка мешком и, обвязав его верёвкой, втроем сдергиваем пристывшие к снегу санки и тащим их до сеней нашей квартиры. С трудом втаскиваем бочонок в комнату. Ура! На два дня воды нам хватит!
    Самое тревожное время наступало вечером. С замиранием сердца мы слушали радио, иногда плача над сводками Совинформбюро:  диктор Левитан голосом, в котором слышался трагизм происходящего на фронтах, сообщал о наших потерях в живой силе (людей) и техники, о сдаче врагу городов и сожжённых деревнях. Он объяснял эти потери превосходящими силами противника над нашими бесстрашными, но малочисленными войсками. Но в конце сообщения голос его становился торжественным и убедительным, когда он говорил, что, не смотря, ни на что, враг будет разбит и уничтожен – победа будет за нами!   Особенно настороженно мы ждали сообщений о налетах на Москву, о боях под Москвой,  и  надеялись  услышать что-нибудь о Рублёве. Но, увы! О Рублёве в сводках Совинформбюро ни разу ничего не сообщалось. О Москве  -  много. Но мы верили, что фашистам её не взять.
    От  ухода за нашей живностью мы так уставали, что договорились до того, чтобы куры передохли, а поросят скорей зарезали, а вот с коровой мы справимся. Будто кто читал наши мысли: мама потихоньку рубила головы курам, и вскоре их не стало – и больше у нас не было супа с курятиной. «Неожиданно» в воскресение пришел к нам в гости дядя Фёдор - и к вечеру в сенях в бочке лежали превращённые в мясо поросята. С этого дня мы ежедневно ели котлеты из свинины и жареную картошку. Вскоре молока не стало: корова ушла «в запуск»,  и мы стали ждать телёнка. Теперь нам иногда даже погулять удавалось, и покататься на санках.
  10
     Через месяц отца привезли домой.  Нашему удивлению, и радости не было предела.        Отец так хотел на фронт, что скрыл в военкомате на медкомиссии боли в боку. Дома, а мы это видели не раз, спасаясь от боли, он спал с грелкой. В эшелоне, увозившем его на фронт, болезнь дала о себе знать и отца сняли с эшелона.  Санитар, привезший домой отца, рассказал нам, что, когда его доставили в госпиталь, он был так плох, что оказался в палате безнадёжно больных. На всякий случай прооперировали. Успели вовремя: разрыв аппендикса и обширный  перитонит чуть было не сгубили нашего отца. Операция прошла не совсем удачно: что-то  в животе срослось не совсем правильно.
- Ваш папа, - сообщил нам санитар, - отвоевался. Может, и распрямится когда-нибудь и станет нормальным мужиком, трудоспособным, время покажет.
    Пока время ничего хорошего не показывало. Отец плохо себя чувствовал. Вдобавок ко всему, утром самостоятельно не мог встать с постели. Отец, не имея возможности выпрямиться во весь рост, опираясь на палку, утром уходил на работу.  Никакие уговоры на него не действовали. Как уж там, в мастерских, он работал, трудно сказать.   Месяца два с работы домой его приводили женщины. Они шутили, что приятно с мужиком под ручку пройтись по посёлку. Женщины жалели нашего отца, а особенно маму: провожала здорового, а вернулся инвалидом.
    С недугом отец не смирился: утром, поднявшись с постели, стиснув зубы, как позволяла ему боль, он сгибался и разгибался, сам одевался, а вечером перед сном те же упражнения.   Отец победил свой недуг: прошло не так много времени и, он стал ходить, правда, согнувшись, но уверенно. И вновь пошел в военкомат. На этот раз его признали инвалидом.
11
    Зима 1941 года была ранняя: снег лёг уже в сентябре, а в октябре завьюжило, и ударили крепкие морозы.
    Для нас сибирская зима, после привычных не очень морозных подмосковных, показалась очень суровой. Печь приходилось топить ежедневно, но всё равно в комнате было холодно и вода, оставленная в ведрах на полу, к утру покрывалась коркой льда.
Ночи казались бесконечно длинными. Стайку занесло снегом почти по самую крышу.  В стайке было тепло: «горел» навоз, который теперь не выбрасывали на улицу, а раскладывали ровным слоем по полу и присыпали объедками сена.
    С наступлением сильных морозов волки, не находя пропитания в лесах, в ночную пору, в поисках еды, забегали в   посёлок. Они так обнаглели, что собак срывали с цепей и пожирали. Волки не боялись людей, будто понимали, что отпор им дать некому. А если Фёдор и стрелял из ружья по волкам, то они уходили на другой конец посёлка и продолжали разбойничать. У наших соседей волки в стайке раскопали стену, вышибли слабо укрепленные жерди и «порезали» скотину. Сладу с волками не было.  Что-то надо было предпринимать.   По приказу директора совхоза по всему посёлку развесили электрические лампочки.  До рассвета не умолкал движок электростанции. Волки первое время боялись. Но прошли одна, другая ночь, и из окон домов жители могли наблюдать безобразия, творимые волками. Установили дежурства: два человека ночью при появлении волков, сменяя друг друга, изо всех сил колотили в рельс, висевший на столбе возле конторы, и, служивший обычно для общего сбора населения по чрезвычайным случаям. Вдобавок, Фёдор стрелял из ружья до тех пор, пока волки не убирались восвояси.
    Однажды поздним вечером тревожно, не переставая, под ударами биты зазвенела рельса. Весь посёлок всполошился: то ли пожар, то ли случилась какая другая беда. Встревоженные жители, одеваясь на ходу, выбегали на улицу и спешили к конторе.
    К удивлению собравшихся с околицы посёлка из темноты под свет фонаря, к конторе выползал обоз: с десяток саней, на которых, зарывшись в сено и укрывшись тряпьём, лежали и сидели люди. Никто ничего не понимал. Что за обоз? Что за люди, которых привезли в посёлок? Возчики на расспросы не отвечали, к саням не подпускали. Но всё же кто-то из возчиков ответил на вопрос Фёдора:
- Кого привезли?
- Фашистов, к вам на жительство.
- Ты что, очумел?! Пленных?!
- Да нет, с Поволжья. Немцев, они там жили с царских времён.
- А чего говоришь – фашисты?!
- А немцы-то все – фашисты!
Жители посёлка окружили обоз и рассматривали этих «фашистов». Вдруг одна из женщин, разглядев, кто сидит в санях, закричала:
- Бабы, да это женщины и детки, есть и мужики! Они околевают! Ведите всех в контору, в тепло!
   К утру, жители  посёлка разобрали по домам женщин и детей, мужчин определили в барак.  В помещении  остался один человек: на, маленьком сундучке сидела старушка, повязанная до глаз шерстяным платком в телогрейке и резиновых ботах.    Видимо она  ни кому не приглянулась.   Мама пыталась с ней поговорить, но безуспешно. Старушка упорно молчала. К ним  подошёл старший возчик:
- Бесполезно с ней разговаривать. Она ничего не понимает, молчит: наверное, немая. Куда её девать? Лучше бы померла по дороге. Так нет, уцелела, живучая!
- Я заберу её.
- Ну и лады. Сундучок я помогу донести до дому. Где живете-то?
Так оказалась в нашей семье бабушка-немка.
  Мы, дети, пытались  разговорить старушку, узнать её  имя, но она, прислонившись спиной к тёплому боку печки, только улыбалась. Иногда по её телу пробегала  дрожь, и она ещё плотнее прижималась к тёплым кирпичам.
Мама собирала завтрак.  Шумел самовар. На столе горкой лежал нарезанный  ломтиками  хлеб. Из печи достали чугунок варёной ещё горячей картошки. Против обычного числа приборов на столе добавился ещё один. Мы сели за стол. Старушка стояла у печи и никак не могла решить, что ей делать, не веря, что мучения закончились, и что она, после долгих страданий, обрела пристанище у этих странных русских. Она вроде бы отогрелась, но внутри, в самой сердцевине её тела, ещё таился холод, и давал о себе знать скованностью движений, и поэтому она не могла пересилить себя и подойти к столу, хотя и понимала, что место для неё есть.
- Идите завтракать, - позвала мама.
Но старушка даже не шелохнулась. Тогда мама встала из-за стола, подошла к ней, взяла за руку и подвела к столу, к свободному месту.
- Sitzen Sich, - пригласила мама.
Старушка встрепенулась, на глазах у неё появились слезы.
- Danke sch;n, - поблагодарила и села, положив руки на колени.
Мама наполнила тарелку картошкой, полила растительным маслом, и пододвинула к старушке. Хлеб и кружка с молоком уже стояли подле неё. Завтракали, стараясь не обращать внимания на нового члена семьи.
    В кроватке заплакал Игорь - мама пошла, посмотреть, что случилось. Старушка  бросилась помогать маме, но та остановила ее:
- Nein, nein, essen sie, bitte!
    Старушке определили место за печкой. Там было темновато, но зато тепло, и вполне мог поместиться топчан, и её сундучок. Пока мы дружно устраивали закуток, гостья перемыла в тазике посуду, вынесла грязную воду на улицу, выплеснув её в снег подальше от входной двери, и принялась укачивать опять заплакавшего Игоря, напевая ему песенку на своем языке. Голос у неё оказался ласковый, бархатный. Братик затих и задремал.
Мама  действиями старушки осталась довольна. «Ну, вот, слава Богу, будет, кому нянчить Игоря и вести хозяйство», - думала она. И не ошиблась: через какой-то месяц мы и представить себе не могли, как это можно было жить без бабушки-немки. Имя у бабушки было красивое - Гретхен.
    Мама владела немецким языком, но не настолько хорошо, чтобы на нём вести беседы, однако знание самых необходимых в быту слов позволяло ей легко общаться с бабушкой.
Некоторые русские слова знала бабушка,  не многие - немецкие знали мы. Так что общаться и нам было не сложно. Из этого языка - коктейля за каких-то полгода почти исчезли русские слова.  И мы настолько преуспели в немецком, что, играя с приехавшими немецкими детьми, свободно объяснялись с ними, порой даже не замечая, на каком языке - русском или немецком.
    Бабушка взвалила на себя все заботы по дому. Маме теперь не надо было спозаранку, ещё толком не проснувшись, бежать в стайку доить корову. Мы забыли времена, когда на завтрак была только кружка молока с куском хлеба.
Разумеется, на первом месте у бабушки был Игорь. Она взяла за правило ежедневно, будь то сильный мороз или даже пурга, когда ни зги не видно и в двух шагах, гулять с Игорем. Закутав ребенка в одеяло и полушубок, уложив его как мешок с зерном в саночки-розвальни, гуляла с ним до тех пор, пока сама не замерзала. От этих прогулок польза была и Игорю, и бабушке. Игорь стал спокойнее, перестал просыпаться ночью, а бабушкино лицо, прежде серое и даже зеленоватое, посветлело и зарумянилось.
    Однажды мама подъехала на лошади к самому крыльцу сеней. Вытащила что-то из-под передка кошёвки. Засунула это что-то за отворот полушубка и чтобы не выстудить помещение, протиснулась бочком в чуть приоткрытую дверь. Бабушка, помогая стащить с  мамы полушубок, вдруг вскрикнула: - O, mein Gott, klein Hund! – и засмеялась.
Мохнатый комочек шлёпнулся на пол и зарычал. Лохматый, жёлтый, он сверкал глазенками и скалил зубы. Мама смеялась. Мы прыгали от радости. Наконец-то у нас щенок, да ещё такой забавный! Бабушка налила молока в миску и  поставила её недалеко от щенка. Рычание прекратилось.  Из лохматой шерсти высунулся нос, по полу по направлению к миске затопали толстые лапы, и щенок с жадностью, принялся лакать молоко. Потом вылизал  миску, да так тщательно, что ни капельки не осталось. Озадаченно обошел вокруг миски, задрал вверх тяжелую голову и басовито тявкнул. Нашему восторгу не было предела. Открылась дверь, вошёл отец. Увидел щенка.
- А я-то смотрю, что это твоя лошадь стоит возле сеней? Подумал, что-то случилось, - присел возле щенка. - Действительно, случилось, - обрадовано продолжил отец и хотел погладить щенка. Но тот взъерошился и зарычал, показывая, что не желает фамильярности.
- Ого, серьезный пёс! Соня, кто одарил тебя таким чудом?
- Заезжала на заимку к Степану-охотнику, письма завозила: почтальон   попросила передать, да спросить его, когда дичину ей привезёт, с осени, мол, обещал.
- Так это по таёжной глуши вёрст с десять от поселка! И ты не побоялась?
- Вот для того, чтобы не боялась, - смеясь, ответила мама, - Степан незаметно и подсунул мне щенка. Уже подъезжая к поселку, почувствовала, что кто-то шевелится у меня в ногах. Разгребла сено – а там эта собачина,  да ещё рычащая. Вот и привезла подарочек.
    Щенок сидел столбиком, прислушиваясь к голосам, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, потом улёгся у порога,  уронил голову на лапы,  закрыл глаза, показывая тем самым, что доволен всеми и всем.
- Как же мы его назовем? – обратилась к нам мама.
Предлагались разные клички: Рекс, Жук, Тобик, но все они не нравились нам, и к облику щенка не подходили, да и щенок на них не реагировал. Но когда старший брат назвал его Бобиком, щенок открыл глаза, поднял голову и тявкнул. Так он стал Бобиком - сам себе кличку выбрал.
    Сестра хотела поселить щенка под своим топчаном, я же – чтобы он обитал под моим. Пока спорили, отец принёс деревянную бочку, набитую сеном, устроил в ней что-то вроде норы и затолкал туда упирающегося и рычащего Бобика. К нашему огорчению, бочку пристроили в сенях возле входной двери таким образом, чтобы Бобик мог видеть, кто проходит мимо него.  Бочка-конура щенку нравилась, и когда мы не брали его с собой на улицу, он прятался в неё и если кто чужой приходил, то, как говорила мама: «Беда!». Бобик не лаял, а, рыча, выскакивал из бочки, вцеплялся в ногу, и отшвырнуть щенка ногой было невозможно – хватка у него была мёртвая.  Незваные гости обижались, но зато мы всегда знали -  пришёл чужой.
    С приездом в поселок  эвакуированных граждан,  которые всё прибывали и прибывали, началось воровство.  Тащили всё, что плохо лежало.  На стайках хозяева вынуждены были устроить запоры, двери в сени на ночь приходилось запирать на щеколды, а если хозяева уходили из дома – на висячие замки. Только наши сени не запирались: у нас был замок, верный, бескомпромиссный – Бобик.


12
    В один из погожих дней Степан-охотник навестил нас и рассказал о своих собаках много интересного.    Его собаки особые,   порода редкая, сам её вывел. У него, оказывается, есть сука, и когда у неё случается течка, то она «хороводится» с волками. Отгуляет – и домой. Вот откуда такие щенки, как наш Бобик! Сука-то из породы волкодавов. А щенки - помесь собаки с волком. Строгие собаки получаются, верные, и только своих хозяев признают. Но за этими псами нужен глаз, да глаз: и порвать могут чужих, и разбойничать могут, если в стаю уйдут.
    Степан-охотник не просто приехал навестить наше семейство, а решил посмотреть, как мы живём, и узнать совхозные новости, да на почте побывать: вдруг от сына весточка прилетела - письмо-треугольник. Во время войны с фронта солдатские письма приходили не в конвертах, а на одном листочке, хитро сложенном в треугольник, со штампом - «проверено военной цензурой».  За чаем, Степан осведомился о здоровье отца, расспросил его о работе в мастерских, о том, трудно ли ему тяжести носить. Потом вдруг спросил:
- А ружьём владеешь?
- Без этого нельзя. В ЧОНе  обучился, - ответил отец.
- Ого! – удивился Степан. – А как же это?
И отец рассказал о том, как он участвовал в гражданской войне:
- Мне к тому времени исполнилось пятнадцать лет. Семья у нас была большая,  шестеро детей у родителей: четыре сына и две дочери. Младше меня – только сестры, Александра и Мария. Братья – совсем взрослые, но бессемейные. Старшему, Георгию, собрались свадьбу справлять. А тут семнадцатый год – революция! Не до свадьбы. Жили мы в Витебске, в своем доме. Фабрика табачная, где почти  всё наше семейство трудилось, закрылась: хозяина расстреляли, как буржуя. Отец кузнечным делом занялся. Матери по дому работы хватало.
    Так вот, нас всех, мужскую часть семьи, комиссары под ружьё поставили, ну и я революцию делать пошёл. Братья в Красной армии оказались, а я, по случаю незрелого возраста, определён был в механические мастерские по ремонту военной техники. Ремонтировали броневики, танкетки и даже пушки и состоял в отряде ЧОН, т.е. в коммунистической дружине, организованной большевиками в наших мастерских. Мы и работали, и по приказу ВЧК участвовали в разгроме банд противодействующих налаживанию в  Витебске мирной жизни. Так я «делал» революцию. До 1921 года я и работал и воевал. А вот весной 1921 года нас, бойцов ЧОН, включили в состав Милицейских частей Красной армии, и я был направлен на переподготовку, осваивать артиллерийскую «науку».   
   Наш учебный полк стоял в летнем лагере за городом.  Осень была. Сады отяжелели яблоками.   Однажды, вечером курсанты по садам «промышлять» отправились, за яблоками, а я  с товарищем остался в карауле.
    Стемнело.  Курсанты задержались в садах или загуляли в городе, всякое бывало. Мы с товарищем службу несём:  курим да своих  яблочников поджидаем.
Услышали скрип повозок, тихие голоса. Подумали, что наши товарищи яблоки везут на лошадях. Нас насторожило то, что курсанты песен не поют и гармошки не слышно, как обычно.
Присмотрелись. На фоне речной глади разглядели три  подводы. На всех народу полно. Мы, как положено, закричали в два горла: «Стой, кто идёт!» А в ответ – выстрелы из винтовок.
    Не в первый раз слышал, как пули поют над головой, а всё страшно было: вдруг зацепят. Пока повозки поднимались в гору от реки к нашему лагерю, мы развернули пушку в их сторону и бабахнули. Куда палили, в кого – не видели, били наугад, шрапнелью.
На выстрелы из города конный отряд прискакал. На расспросы, по какой причине стрельба, мы толком ничего и сказать не могли. Вскоре «яблочники» наши объявились.
На берегу реки обнаружились результаты нашей стрельбы -  две разбитые телеги, мертвые лошади и шесть человек убитыми. Оказалось, был бандитский налёт – пушку хотели укатить. Бандиты были уверены, что охраны нет. Наверное, предатель был среди нас.
    Командир пошёл под трибунал. Нам двоим – благодарность. Но я не смог больше служить: не захотел убивать людей, -  закончил своё повествование отец.
    Мы сидели с раскрытыми ртами: никто никогда нам не рассказывал,  что наш отец участвовал в революции.
 – Ну и дела! - удивился Степан.  - Значит, сгодишься на дело.
- Какое еще дело? – насторожился отец.
- Да не пугайся, дело доброе, - успокоил Степан.  - Очень даже доброе дело: присмотрел я с осени берлогу с медведем. Спит себе мишка и сало тратит. Пора его поднимать: мясо будет, да и шкура  на шубу. Ну, как, пойдешь на это дело?
- Да я никогда охотой не занимался, - отговаривался отец.
- А чего там хитрого? Обучу. Мужиков-то, сам знаешь, сколько у нас. Одному на такое дело идти несподручно. Соглашайся, семье подспорье будет.
- Николай, рискни! - вмешалась в разговор мама, - медвежатина поднимет ребят, своего мяса почти нет. Свинину подъели, от кур - один петух остался.
- Уговорили! - засмеялся отец.
- Ну и лады, пришлю весточку, когда пора. С женой и приезжайте. И ей дело найдется.
                13
   Однажды вечером, когда зима окончательно заснежила и поля и леса, да так, что стайку по крышу занесло и окна в бараке засыпало снегом до верхнего переплета, но морозы немного отпустило, от Степана пришла весточка в виде почтальона -  Степаниды.
- Софья Александровна, лесоповальщики передали: Степан велел собираться на медведя, – сообщила она.
    В воскресение утром, мы ещё и позавтракать не успели, да и на дворе только-только засветилось, и в окно, разукрашенное морозом причудливыми рисунками, ничего нельзя было рассмотреть, возле наших сеней послышался скрип полозьев саней. Радостно завизжал Бобик: значит, кто-то свой.
    Дверь отворилась: в комнату ввалился Степан. В тулупе до пят, с воротником, поднятым выше головы, в растоптанных пимах-лапах. Поздоровался, сбросил у порога копной с себя тулуп,  присел на скамью возле стола и принялся  оттаивать сосульки с усов и бороды. Управившись, пригладил взъерошенные волосы на голове и, приняв с благодарностью из рук мамы кружку горячего чая, повёл разговор:
- Слава Богу, вижу, все здоровы и благоденствуете. Приехал за вами. Пора медведя будить! Ну что, Николай Степанович, - обратился он к отцу. – Собираешься на охоту? – и, не дожидаясь ответа, одобрил. – Ну, вот и хорошо!
Отец засмеялся:
- Что же поделаешь? Ты, Степан, уже решил, как мне быть, так и отнекиваться зазорно будет, - отец невольно перешел на местную манеру разговора, и неудивительно: ему больше приходилось общаться с местным населением, чем с нами.
    Пока мы завтракали, бабушка  Гретхен стащила с тёплой печи верхнюю одежду родителей и разложила её на полу: пимы, варежки-мохнашки, полушубки.
У меня сердце учащенно забилось, когда увидел и свою одежду на полу. «Ура! На охоту поеду!» - радости моей не было предела. Уже потом, когда мы вернулись домой и подсчитывали трофеи и потери, узнал, что это бабушка, убедив родителей в пользе такой поездки для моего здоровья, настояла на моём участии в охоте.
    Причиной такой настойчивости послужило то, что    несмотря на лечение у Агафьюшки, нет-нет, да и навещали меня проклятые шары, и я криком будил всех по ночам.  Только бабушка Гретхен умела быстро успокаивать меня. Умение успокаивать мои страхи перешло к Гретхен от Агафьюшки.
   Бабушка Гретхен, однажды, после очередного приступа моей болезни, перепоручив Игоря Светлане, на целый день исчезла из дома. Родители забеспокоились. Они боялись не столько ответственности за бабушку-немку перед властями, сколько за её жизнь: а вдруг  беда – упала где-нибудь и замёрзла! Гретхен объявилась вечером.  Она, как смогла, рассказала, что ходила к Агафьюшке, и что теперь со мной всё будет хорошо. Как общались две старушки: одна - русская, не понимавшая ни слова по-немецки, другая – немка, толком не понимающая по-русски? Всё же они поняли друг друга и расстались друзьями. Спустя какое-то время мы узнали, что наша  бабушка-немка не так проста, как казалось нам по-первости: она многое знала о травах, умела ими лечить, знала заговоры и наговоры.
                14
    Сани легко скользили по накатанной дороге. Лошадь, временами всхрапывая,  косясь на кустарник, что обрамлял дорогу, бежала, помахивая хвостом, и взбрыкивала, когда Степан ускорял её бег кнутом. В санях – четверо.  Ближе к лошади – Степан, в тулупе, укрывающем его с головы до пят. Сквозь ресницы мехового воротника ему видна лишь  дорога, да и то под копытами задних ног лошади. На воротнике от его дыхания вырастает с каждым новым выдохом  всё набухающая и набухающая белая борода инея.   За спиной Степана, на сене, укрытые тулупами лежим мы - мама, отец и я. Под скрип полозьев саней хорошо дремлется. Так хочется что-нибудь увидеть, что я проковыриваю рукавицей мех на отвороте полы тулупа, и сквозь образовавшуюся щель рассматриваю местность.
    По обе стороны дороги за полями тёмной полосой тянется лес. Кажется, что он отстает от нас, и мы убегаем от него. От быстрой езды в голове кружение, учащенно бьётся сердце, и от всего этого становится радостно.
    Вдруг на иссиня-белом просторе возникает яркое оранжевое пятно. Оно движется параллельно саням, не отставая от нас. Иногда взмывает вверх, а потом, пробивая снежный наст, ныряет в снег. Присматриваюсь. Да это же лиса. И кричу что есть мочи:
- Смотрите! Смотрите! ЛИСА!
    Сбросив с себя тулупы, родители с интересом наблюдают за её проделками.
- Хитрюга, однако, - проговорил Степан. - Сообразила, что от лошадиного топота мыши побегут в стороны от дороги, вот и жмётся рыжая к саням, мышкует.
    Отец же не проронил ни слова. Он наблюдал за всем происходящим, как за сказочным представлением, открывая для себя всё новые и новые красоты после долгих и серых лет пребывания в лагерях «великого усатого», так он, да и мама тоже называли Сталина. Незаметно для себя я уснул. Проснулся от лая собак.
- Вставай, приехали! - услышал голос мамы.
    Мама вносила в дом тулупы и сумку с едой. Степан распрягал лошадь. Вытер ей грудь, спину и бока пучком сена.   Лошадь накрыл попоной, сшитой из нескольких слоёв мешковины. Заметил, что я за ним наблюдаю, объяснил:
- Лошадь-то разгоряченная. Застудится, если не поберечь.
Вокруг нас, виляя хвостами, суетились три огромных рыжих пса.
- Вот мои помощники. Знакомься. Они добрые, -  и подозвал к себе собак.
Псы по очереди обнюхали меня и завиляли хвостами.
- Признали тебя. Ты им понравился. Ну, и дружите!
    Степан ушел в стайку, уводя за собой лошадь. А я затеял возню с собаками.
Вечерело. В печке потрескивали охваченные пламенем дрова. Мы ужинали. Степан и родители, наговорившись о войне, о совхозных делах, договаривались об охоте.
Теперь я смог как следует рассмотреть жилище Степана. Всё, как у Агафьюшки. Только не в пример её избе, жилая комната была огромная, но печь – словно   пришла  из дома старушки.  С боку печки было устроено возвышение голбец  - что-то вроде низкого сундука.  Любопытствуя, я приподнял крышку этого сооружения.  В открывшуюся щель увидел ступени, по которым можно было спуститься в подклеть.
     Дом Степана был старой постройки, и поэтому хорошо приспособлен к суровым сибирским зимам. Жилая часть дома возвышалась на подклети, где зимой находилась скотина и хранились для неё корма. Подклеть имела ворота с двух торцовых сторон: одни – для въезда, другие – для выезда. Так что груз в подклеть можно было ввозить на лошади.
    В зимнюю стужу такое устройство дома не только облегчало уход за скотиной, но и сохраняло тепло в жилом помещении: от скотины и от перегорающей подстилки под животными пол в доме был теплым, так что зимой босиком по нему можно  было ходить.
Потолки в доме были высокие. Стены дома сложены из толстенных брёвен. В комнате днём было очень светло из-за большого количества окон. И, самое главное, интересное – это простенки между окнами. В одном из простенков висели ружья: одно, с двумя стволами и затейливыми курками – двустволка, другое, похожее на винтовку, но только с длинным и толстым стволом – берданка.   На гвоздях, вбитых в брёвна, под ружьями, пристроились охотничьи ножи и пантронташи.   В другом простенке висела застеклённая рама с фотографиями, частью пожелтевшими и поблекшими.
    После ужина легли спать: я с родителями – на печи, Степан – на широченной кровати, стоявшей в дальнем углу комнаты.
    Утром Степан поднялся первым и разбудил  нас.
- Пора собираться, - ворчал он,  расчёсывая растопыренной пятернёй лохматую голову и всклокоченную бородищу. – Вот так-то,  самому приходится и кашу варить, и печь топить, – бубнил и бубнил он. - Плохо без хозяйки, – вздохнул, перекрестился. - Царство ей небесное. Однако хватит томиться, - приказал он себе.
     Мама - ставила самовар, Степан вытащил ухватом из печи чугунок с варевом, отец кромсал охотничьим ножом буханку хлеба. А я бродил по комнате и рассматривал незнакомые предметы.  Ружья меня мало интересовали, чего-чего, а оружия всякого я уже насмотрелся.  А вот фотографии были любопытные.
    На одной - стоял  высокий красноармеец в будёновке, с шашкой на боку. На другой фотографии он же, но уже верхом на лошади. И ещё одна фотография заинтересовала меня: группа красноармейцев стояла полукругом, а в центре, у их ног, лежали, прислонившись с двух сторон к пулемету, два бойца.  Среди группы выделялся красноармеец  в кожаной куртке с орденом. Ко мне подошел Степан.
- Рассматриваешь?
- Ага, а кто вот этот красноармеец? – спросил я про всадника.
- Не узнаешь? Это я, - и указал на отдельно висевшую фотографию военного и с гордостью сказал. - Сынок мой, командир. Воюет с фашистами, – помолчал, рассматривая давно ему известные фотографии, смахнул рукой пыль со стекла, вздохнул, погладил раму. -  Ладно, пойдём завтракать, да и в путь!
    Вывели под уздцы лошадь со двора, впрягли в сани – розвальни.  Степан уложил в сани охотничье снаряжение: рогатину, берданку, топоры, веревки. Уселись, завернувшись в тулупы. Степан свистнул – и лошадь побежала. За  санями трусили собаки.  Мы с мамой остались скучать в доме и поджидать возвращения охотников. Мама очень беспокоилась за наших добытчиков медвежатины и  не могла усидеть на месте  ходила по дому, пытаясь что-то делать, и без конца вздыхала и ругала себя:
- Ну, зачем ввязались в эту историю?! Голова моя садовая, о чём думала? Один - старый, другой – больной!  А медведь…
    А тем временем день разгорался.  Охотники ехали молча. Дорога петляла среди деревьев. Лошадь иногда с ходу пробивала снежные заторы: редко кто ездил по этой дороге, если только лесовики.  Доехали до оврага.
- Оставим лошадь здесь, - привязывая вожжи к дереву, сказал Степан.
Разнуздал лошадь, спустил чересседельник, задал корм: повесил торбу  с овсом ей на голову. Сбросил с плеч тулуп, потуже затянул ремень на телогрейке, проверил, легко ли вынимается нож из ножен. Взвалил на плечо рогатину и пошёл вглубь леса, ориентируясь по зарубкам на стволах деревьев.
Вслед за ним шёл отец, накинув на шею ремень берданки, придерживая её, чтобы не начерпать в ствол снега. Несколько в стороне, утопая в снегу, след в след двигались собаки. Вдруг они остановились, насторожили уши, стали принюхиваться, потом сели и вопросительно уставились на охотников.
- Пришли, - сообщил Степан отцу. – Видишь повалившуюся сосну на косогорчике? Под ней, где торчат корни, и отдыхает наша добыча. Теперь надо осторожничать.
Степан передал рогатину отцу, взял длинную жердь, прислоненную к дереву и заготовленную, видимо, им ещё с осени, приказал отцу:
- Изготовь берданку - вгони патрон в ствол. В магазине – еще два. Заряды двойные и картечь. Коли стрелять придётся – поберегись.
Гуськом, друг за другом охотники пробирались к поваленной сосне. Собаки шли следом.
- Видишь парок? – указал Степан.
Отец присмотрелся. В сугробе, почти под стволом сосны, из небольшого заледеневшего отверстия чуть заметно струился пар. Не укажи на него Степан, так ни за что бы и не заметил.
- Спит крепко. Обтопчем снег перед берлогой: сподручней будет мишку поднимать, да и брать его легче станется, - предложил Степан.
Через некоторое время площадка перед берлогой была утоптана. Передохнув, Степан распорядился:
- Стань в сторонке, но так, чтобы, когда зверя подниму, был не за мной, а сбоку. Готовым будь и следи, ежели что не так пойдёт –  то бей зверя в голову, не промахнись.
Отец изготовился. Собаки, обученные ходить на зверя, залегли в снег.   Степан с жердью и рогатиной подошёл вплотную к берлоге. Положил рогатину себе под ноги, просунул жердь в отверстие, что парило теплым дыханием зверя, и начал ею тыкать вглубь. Нащупал мягкое. Ткнул, как следует – раздалось приглушенное ворчание. Степан изо всех сил  налёг на жердь, и затем отскочил в сторону. Поднял рогатину. На солнце сверкнули два остро отточенных железных наконечника  надетые на концы развилки рогатины. Зверь долго себя ждать не заставил:  послышался рёв, злой и пугающий, и вдруг, из вздыбленного сугроба, показалась громадная голова. Медведь поднялся во весь рост, молотя лапами воздух,  пошёл на Степана. Степан отскочил, воткнул конец древка рогатины в снег, наклонил её в сторону разъяренного зверя.  Оба лохматые, почти одного роста, точно два зверя, противостояли друг  другу - человек и медведь.    Собаки рвали медведя  за зад. Разъяренный зверь видел только одного врага – Степана, и не обращал внимания на собак. Медведь бросился на Степана -  рогатка вошла в брюхо зверя, раздался треск – древко не выдержало, и медведь всей своей тушей навалился на охотника. Голова зверя с открытой ревущей пастью нависла над лицом Степана. Загребая лапами снег, медведь пытался обнять Степана, но обломок рогатины торчавший у него из брюха мешал ему. Собаки, обезумев, рвали медведя за задние лапы.
     Держа берданку наперевес отец подбежал к медведю,  но никак не мог выбрать момент для выстрела: боялся ранить Степана. Решение пришло мгновенно: он сдернул с себя полушубок и набросил его на голову медведя. Медведь замотал головой, задрав её, замахал лапами, принялся рвать полушубок. Этого было достаточно, чтобы прицелиться.  Грохнул выстрел, и медведь обмяк. Отец бросился вытаскивать Степана из-под медведя:
- Ну, как, цел?!
- Как видишь. Однако, ты ловок – сообразил, чем отвлечь зверя, - отплевываясь от снега и преодолевая напавшую на него икоту, проговорил Степан.
- Сообразить-то – сообразил, - поглаживая плечо, заболевшее от отдачи берданки, ответил отец. - Вот рука немного онемела. Вроде охота удачно закончилась!
- Закончилась-то - закончилась, - в тон ему ответил Степан. – Однако справились. Вот только косточки косолапый помял мне здорово. Но ничего, отлежусь, зима долгая. Слава Богу, что не загрыз – и то ладно.  Да и ты пострадал, - смеясь, указал он на валявшийся в снегу изодранный в клочья полушубок отца. – Если бы ты не постарался, медведь точно сделал бы из меня такую же рвань, - и продолжил, – это дело уладим. Надо бы зверя вытащить на дорогу, пока не застыл. А что  у тебя рука онемела – так дело обычное: берданка требует навыка, обвыкнешь.
    Налегке, добежали до саней. Встревоженная, наверное, выстрелом и лаем собак лошадь встретила их тихим ржанием.
- Не балуй! – Степан похлопал лошадь по шее и, видимо, успокоил её этим. С выпряженной из саней лошадью и припасенными для такого случая веревками охотники вернулись к медведю.
    Ты гляди, Николай, - и Степан, указывая то на медведя то на собак, пояснил. - Вот ведь собаки тоже звери, но они – умные звери. Понимают, что служат человеку. Могли бы порвать медвежью шкуру и наесться тёплого мяса. Да нет, хозяина ждут. Для хозяина добычу стерегут и не тронут её, пока не разрешу.
Вот бы разум такой человеку!  Да не так устроено у нас, людей. Мы хуже зверей. Вспомни, как с немцами из Поволжья  поступила власть. Да, власть, она – лютее зверя. Особо у нас, в нашей стране.
- Степан, да ты что разговорился? Чего тебя прорвало?
-  Молчать надоело, а может, от радости, что живым остался! Я всю гражданку провоевал. Власть свою ставил. А вышло что? Где те крестьяне - труженики? В наших краях работящих мужиков, хозяев земли своей, почти  всех загубили: кого в расход, кого на каторгу; хозяйства разорили; детей сиротами в мир пустили. Шеи  деток красными  тряпицами повязали. Наверное, чтобы помнили о пролитой родительской крови и боялись властей.
- Степан, да ты что разоткровенничился? А если я донесу!
- Брось, Николай! Земля слухом полнится. Мы знаем, что ты за человек. Да и  про твои беды наслышаны. Урал от Сибири недалеко.  У нас живёт тут один, пострадал в тридцатые годы, на принудработах - был на Урале.
- Да ты что? – прервал Степана отец. Кто этот человек?!
- Тогда, в тридцатые, из наших мест многих мобилизовали на Урал индустрию поднимать. Кто на СУГРЭС  попал, а кто рыл котлованы под УРАЛМАШ.  Сказывали они, вернувшись, домой, что на СУГРЭСе отличился молодой инженер.  Толковый был, и его даже сам нарком Орджоникидзе  наградил денежной премией.  Жил инженер как все, в землянке, и работал не хуже других, да за рабочих заступался, а звали-то его Николаем, а фамилия – Тарасов, - помолчал немного. - Как ты появился у нас, так сразу и признали тебя. Да ещё рассказывали, что тебя за то, что заступился за невинно осужденных – это уже на Уралмаше было – посадили, тройка осудила. Об этом весь УРАЛМАШ гудел.  Газетёнки народ   почитывал, а в них эти дела и прописаны были.  Так вот мы и решили, что ты – мужик стоящий, поэтому – молчок.
- Ну, и дела! – только и смог выговорить отец.
- Не беспокойся, у нас всё по справедливости, - успокоил отца Степан.
- Вот так медвежья охота! – не переставал удивляться отец.
    Степан с отцом приладили верёвки к задним лапам медведя, другие концы верёвок – к гужам хомута, и, заупрямившаяся, было лошадь, потащила зверя по намеченной в снегу тропе. Собаки следовали за тушей, слизывая со снега капли крови, сочившейся из ран медведя.
Охотники выбрались из чащобы к саням. Туша остывала, поэтому принялись без отдыха за дело. Высвободили из уключин саней оглобли, уложили их концами на отвал саней. С помощью лошади, и не щадя своих сил, втащили добычу в сани. Накрыли тушу медведя  попоной, закидали поверх сеном, наладили сани, запрягли, пугливо фыркающую лошадь, и тронулись в обратный путь, домой.
    Заслышав лай собак, мы с мамой выскочили на крыльцо. К дому подкатили сани. Охотники вылезли из саней, отряхиваясь от приставшего к одежде  сена.
- Принимай добытчиков! – с довольным видом произнёс Степан.
- Слава Богу, вернулись!  А где же добыча? – спросила мама.
- Вот она! – отец сдёрнул попону с туши медведя.
- Ничего себе зверюга! – удивляясь, произнесла мама. - И как вы только справились!
- Идите в дом, простудитесь, - отправил нас  в дом отец. – Расскажем.
      Через  открытые входные ворота лошадь, понукаемая Степаном, втащила сани с тушей медведя в подклеть. Плотно закрыв ворота за санями, Степан выпряг лошадь и вывел её, всхрапывающую и косящуюся на тушу медведя, во двор через небольшую дверь, устроенную в других воротах. Вскоре он вернулся, неся зажжённый керосиновый фонарь.
- Надобно вздёрнуть медведя. Пусть кровь стечет, да сам он отвиснет: шкуру легче снимать будет, - предложил Степан.
    При помощи полиспаста подняли медведя за задние лапы под самый потолок. Внимательно осмотрев зверя, Степан произнёс:
- Что-то у него голова свободно болтается, словно оторванная, - покрутил голову из стороны в сторону и одобрительно заметил. – Ты же ему позвонки перебил! То-то я удивился, что медведь враз обмяк. А говорил, что не охотник! И бывалому-то охотнику не всегда удается так ловко уложить зверя.
    Вечер прошел за сытным и обильным ужином, до пота, чаепитием. Разговоры велись вокруг охоты, её удачливости. Правда, Степан в рассказе о том, как брали зверя, умолчал о  своей оплошности, но когда мама спросила его:
- Степан, а почему рогатину сломали? - пришлось ему признаться.
- Сплоховал я, оступился. Видно, упор рогатки в снег плох был.
И он в подробностях рассказал, как медведь брызгал слюной ему в лицо, как пытался загрызть и лапами порвать, да, спасибо Николаю, отвлёк полушубком зверя и сразил его одним выстрелом.
- То-то я удивилась, когда полушубок в дом внесла. Ну, ничего, я за ночь починю его.
- Софья Александровна, не стоит он того! У меня про запас есть полушубок. Как раз Николаю подойдет!
Этим  и закончился день счастливой охоты.
                15
    На следующий день в полдень мы подъехали к нашему дому, встретила нас бабушка Гретхен, закутанная в платок и в пимах на босу ногу. Лицо у неё было горестное, на глазах – слезы.
- Das Kind ist krank, das Kind ist krank! - твердила она. - Das Kind ist krank, das Kind ist krank! ...
    Мама бросилась домой. В кроватке, укутанный в одеяло, лежал Игорь. Тяжело дышал, в груди его сипело и хрипело. Мама сбросила с себя полушубок, согрелась возле печки и только тогда взяла Игоря на руки. Старший брат рассказал маме, как лечили братика.
-  Мама, фельдшер приходил, сказал, что у Игоря воспаление легких, принёс аспирин. Мы Игорю давали лекарство.  Фельдшер сказал, что  больного хорошо бы растереть барсучьим или медвежьим жиром. Светлана целый день сидит с Игорем, когда он кашляет, поит его теплой водой.  Бабушка тоже его лечит, какие-то отвары готовит из своих трав.
    Отец со Степаном втащили в комнату полтуши медведя, отдельно от неё – заднюю часть. Все это богатство уложили на чистые мешки. Увидев зверя, бабушка всплеснула руками и возбужденно что-то начала говорить на своем языке. Единственное, что можно было понять, так это бесконечное:
- Gut, sehr gut …
    Бабушка острым ножом принялась отрезать от туши куски жира,  наполнила им чугунок и задвинула его в горячую печь.  Степан с одобрением заметил:
- А ваша помощница знает толк в лекарском деле! Смотрите-ка, как она наладила медвежий жир топить!  Вот вам и лекарство от простуды будет.
Степан отказался от обеда, объяснив, что пообедает и задержится у Степаниды, да и гостинец ей завезти надо – медвежий окорочок. Отец, прощаясь со Степаном, спросил:
- Что же ты, Степан, не по справедливости разделил добычу?
На что тот поклонился отцу и ответил:
- Николай (теперь он отца стал звать только по имени: в Сибири так называют только близких людей, а после охоты Степан стал считать отца близким, почти родным), всё справедливо. Семья у тебя большая, сам  ты шестой, а я один как перст, да Степанида одна – много ли нам надо! Да не забывай, ты мне жизнь спас, так что я твой должник.
Отец не смог ничего возразить ему, только руками развел:
- Ну, скажешь!
    После отъезда Степана мы принялись разделывать мясо медведя, вернее, это делала бабушка, а мы ей помогали. Мама занималась с Игорем.
За дверями призывно тявкал Бобик. Наконец мы догадались: он тоже хотел участвовать в нашем деле. Бабушка вырезала кусочек ребра с мясом и вынесла его Бобику. Довольное урчание из-за двери слышалось до тех пор, пока мы не управились с тушей.
    Мясо, нарезаное на широкие полосы, нанизали на железные крюки и вынесли в сени на мороз. Подвесили под потолок, укрыли мешковиной от вездесущих жуланчиков (синичек).
     Медвежий жир и мясные бульоны оздоровили братика - он перестал кашлять и задыхаться. Фельдшер осмотрел его и сделал заключение – выздоровел. Да и  мы все заметно окрепли, так что медведь  « угодил» каждому члену нашей семьи.


16
    День за днем истекал 1941 год. Зима удивляла обильным снегопадом и сильными морозами и огорчала ежедневными сводками Совинформбюро. Мы спрашивали маму, будем ли встречать Новый год. Мама отвечала, что не до праздников вообще-то, но как-нибудь отметим наступление 1942 года.
    И вот однажды, в декабре, позывные сигналы Совинформбюро, казалось нам, прозвучали  особо настойчиво.  Из рупора радиотарелки раздался торжественно-ликующий голос диктора Левитана.     Да не как обычно: «Передаём сводку Совинформбюро»,  а прозвучало и не один раз: «Говорит Москва! Говорит Москва! Говорит Москва!» И мы, к нашей великой радости, услышали то, что давно ждали -  началось контрнаступление Красной армии и немцев погнали от Москвы, и враг несёт большие потери…
Мы, толком не одевшись, выбежали на улицу. Со всех сторон народ бежал к конторе. Люди  смеялись и поздравляли друг друга. Из раструба уличного репродуктора звучала музыка.  На улице под звуки этой музыки стихийно организовался митинг.
Поднявшись на крыльцо конторы, секретарь парторганизации, раскрасневшийся от быстрой ходьбы, в спешке так и не застегнувший полушубка, поздравлял жителей посёлка с  великой радостью и призывал,  как только можно лучше трудиться, и подписываться на новый военный заем   и объявил, что сам подписывается на два оклада.
    Контора заполнилась  рабочими совхоза, и подписной лист украсился  их фамилиями.  К столу пробилась старушка.
- Миколка! Миколка! - привлекла она внимание к себе секретаря. - Сынок, а нельзя ли ценности сдавать на войну?
- Можно, конечно. А у тебя ценностей-то – одна твоя старость, - сострил секретарь.
- Коли не знаешь, так не зубоскаль! – не обидевшись на глупые слова секретаря, старушка ушла, но вскоре вернулась, крикнула, будто приказала:
– Пиши! Анастасия Агафоновна сдаёт на войну три серебряных георгиевских креста, что от мужика остались, да ещё пять золотых червонцев, что берегла на чёрный день. Пиши, пиши, что уставился!?
    К вечеру в конторе на столе секретаря парторганизации стояла посудина, наполненная вперемешку с георгиевскими крестами золотыми червонцами, золотыми кольцами и серьгами. Секретарь составил список пожертвователей, отметил против каждой фамилии, кто что принёс,  заставил каждого расписаться. Ценности упрятал в сейф, а ключ от сейфа повесил себе на шею. Как заметили старухи: «Вместо креста».  Секретарь особо благодарил стариков за сданные ими награды – георгиевские кресты.
    На этом праздник и закончился. Через неделю в совхозе состоялось торжество: приехало большое начальство - секретарь райкома, с ним уполномоченный из органов и журналист из газеты. Жителей  посёлка собрали в клубе. Секретарь райкома держал речь перед народом, и закончил её словами:
- Мы благодарим вас за сознательность, за помощь Красной армии, и надеемся,  что среди вас нет людей затаивших ценности, которые так нужны сегодня родине!
    Потом взял слово уполномоченный. Он помолчал немного.  Поправил портупею, оперся левой рукой на край стола, покрытого красной материей, правую положил на кобуру нагана, висевшего на поясном ремне, как раз под рукой, и обратился к  народу:
- Радостно осознавать, что вы, простые труженики тыла, добровольно подписались на военный заем. На эти деньги будут строиться танки и самолёты. Эти деньги будут воевать с фашистами. Низкий поклон старикам за то, что сохранили ценности и передали их государству. Это – неоценимая помощь.
По клубу пронесся одобрительный говорок.
- Мы, власть, надеемся, - продолжал уполномоченный, что в фонд обороны вы сдали все ценности, ничего не утаили. Только враги в такое время, когда наша партия, весь наш народ под руководством великого товарища Сталина бьются с фашистами, могут утаивать ценности. Я обращаюсь к вам, если узнаете, что кто-то утаил ценности, то немедленно сообщите о таком факте властям! Пособников врагов мы будем строго карать!
В зале наступила гробовая тишина.
- Вот те, бабушка, и Юрьев день! – во весь голос произнесла Анастасия Агафоновна. – Ты гляди-ка, как повернул! Мы-то от всей души! А он накось, что выдумал? Кто не всё отдал, тот по его словам уже и враг!  Ишь ты, какой мудрый! Говори, да не заговаривайся! Тебя ещё на свете не было, вон и усов-то нет, а мы с германцами в четырнадцатом году воевали, революцию делали, нужду терпели и гибли. Ах, ты! Жеребец ты необъезженный, кот  ты драный, тебе врагов не среди стариков искать, а на фронте быть надобно!
 После  таких слов народ грохнул таким хохотом, что стёкла в окнах зазвенели. Уполномоченный замолк, сник и сел за стол. Положение пытался исправить секретарь райкома:
- Граждане! Вы  слова уполномоченного не так поняли! Наш чекист не то хотел сказать…
Но ему не дали договорить. Из зала раздались возгласы:
- Знамо, не то! Он всё врагов ищет. Враг в его голове сидит. Пусть в ней поковыряется!
В зале опять засмеялись.
- Анастасия Агафоновна! – обратился к старушке секретарь. – Ну, ты как старая партизанка понять-то должна…
- Понимаю, понимаю! - прервала она его, - всё понимаю. Лучше скажи, когда этого шустрика на фронт отправят? Для страха у нас в районе есть старики-чекисты, небось, Гришку-то бобыля помнишь! Он ещё в гражданскую войну  и опосля в наших краях пужал народ. Вот его и определи пужалом. Он и с виду подходит. А молодого своего шустрика на фронт спроводи!
Опять раздался смех. Уполномоченный совсем стушевался и покинул сцену.  Анастасия Агафоновна продолжала язвить:
- Вон, гляди, твой пужало утёк! Может, и не догонишь!
- Ну, Агафоновна, сладу с тобой нет, какой ты была в молодости, такой и осталась!  Да угомонись ты! –  давясь от смеха, уговаривал её секретарь.
    Из клуба жители посёлка расходились довольные и посмеивались тому, как бабка отчихвостила молодого да раннего. Начальство проводили с добрыми напутствиями и разошлись по домам.
    В санях, оборонившись от мороза тулупом, начальник увещевал уполномоченного:
- Ты не обижайся на бабку. Она у нас знаменитая: вместе с мужем, героем войны четырнадцатого года, громила беляков, Советскую власть устанавливала. Муж-то её в большевики записался ещё на фронте, бил белых, ордена революционного удостоен был. После ранения долечиваться домой прибыл. Всё бы хорошо: Советскую власть в селе установил, надеялись на него и комиссары, и бедняки, да беда случилась:  налетела банда. В числе бандюков и местные были. Схватили бабкиного мужика, да и казнили прилюдно. Пограбили село, но далеко не ушли. Анастасия, пока бандиты грабежом занимались, прихватила карабин мужа и с тремя свояками в тайгу в засаду подалась. Дождались они на лесной дороге в глухомани обидчиков и перебили всех - что же им не перебить было: все охотники. Анастасия  ловким стрелком была  - белку в глаз била из шомполки . С тех пор, пока ей здоровье позволяло, верховодила в селе. Председателем сельсовета была. Эх, парень! Знать надо наших людей. Обвыкай. Это тебе – не Москва. Тут всё друг про дружку знают. И в обиду  не дают ни себя, ни друзей. Так-то, дорогой!
Потом обратился к газетчику:
- Распиши в газете почин бабки! Хорошее дело она придумала. Только о речах её язвительных ни слова, понял!
    Через некоторое время с почтой прислали краевую газету. В ней журналист описал подвиги Анастасии Агафоновны, а главное, о её почине – сборе ценностей в Фонд помощи фронту. Статья заканчивалась словами: «Поступайте так, как поступила патриотка Анастасия Агафоновна!»
    В ту зиму по сибирским сёлам было собрано ценностей не один пуд, и все благодаря «вредной» на язык бабке. Да еще слух дошёл до поселка, что молодой чекист добровольно отказался от брони и ушёл на фронт: видно, совесть заела после бабкиных речей. А может, давно на фронт хотел, да не отпускали, а тут случай такой – опозорился.
     17
    В этом году, вроде, и Новый Год не наступил.  Обычно мы отмечали приход праздника по появлению в доме нарядной ёлки, подаркам и заполночному застолью. А в этот раз родители буднично объявили:
«Вот и наступил Новый Год - 1942- ой».
    Какой же это Новый Год без ёлки!? Родители, как могли, утешали нас.  Отец опять заболел и целыми днями отлёживался на горячей печи. Фельдшер определил – воспаление лёгких. Дрова почти закончились.  Русская печь пожирала их с катастрофической быстротой.  Шефство над нашей семьёй, как это бывало не раз,  взял дядя Фёдор.  Он привез целый воз березовых бревен. Мама, бабушка и дядя Фёдор за два дня перепилили и перекололи всю березу - и в доме опять потеплело. Вечерами я забирался на печь, устраивался под боком у отца и «выжимал» из него надоевшую ему до чёртиков, но мною любимую сказку.
- Скерлы, скерлы на липовой ноге, на березовой клюке, - уставшим голосом выговаривал отец, наверное, уже в двадцатый раз, а я с нетерпением ожидал, когда же это бабка и дед справятся с медведем.
Наконец, дожидался. Замирал и, оправившись от восторга, что дед с бабкой  одолели медведя, просил отца вновь и вновь рассказывать сказку. Отец, вяло посопротивлявшись, начинал заново:
- Скерлы, скерлы, - голос его постепенно затихал, слышалось бормотание, и отец засыпал.
А мне так хотелось дослушать сказку -  я тормошил отца. Он, не открывая глаз, начинал что-то говорить, но я ничего не понимал: отдельные слова, произносимые отцом, никак не складывались в стройный рассказ. Наконец, я сдавался, и оставлял отца в покое.
- Ну что, Лёвка, уморил отца? –  смеялась мама, помогая мне слезать с печки. - Отец выздоровеет, и будет тебе сказка, а сейчас не мешай ему, пусть отсыпается – болезнь скорее отпустит его.
     Отец выздоровел, но заболел Игорь, так что было не до сказок. Игорь угасал прямо на глазах. Братик то начинал задыхаться, то вдруг синел и закатывал глаза.Фельдшер так и не смог распознать его болезнь.  Ночи напролет маме приходилось укачивать его в кроватке, а когда не удавалось, то на руках.  Дни складывались в недели, недели -  в месяцы. Приближалась весна, а Игорь  не выздоравливал. От бессонных ночей и постоянной тревоги за сына мама еле двигалась.
     Выбрав день, когда мороз ослаб, Федор запряг директорского жеребца в кашовку , укутал в тулупы маму и Игоря, и отвез их в районную больницу.
В доме стало пусто и неуютно. Отец на работе, брат и сестра в школе, а мы с бабушкой ходим друг за другом. Даже с Бобиком играть не хотелось.
Бабушка Гретхен вечерами как  могла, утешала нас с сестрой:     пересказывала в своём изложении нам сказки Андерсена, то про горшочек, который много-много мог наварить каши, то про Снежную Королеву ….

    Теплое чувство благодарности всегда переполняет меня при воспоминании об этой несчастной женщине. Её сердце было переполнено нерастраченной добротой и лаской, и она, обездоленная, одаривала ими нас, скрашивая наше убогое существование в то страшное военное лихолетье. Теплота и мудрость её души не пропадали зря, а пробуждали в наших сердцах ответные чувства. И даже сегодня, став стариком, я вспоминаю нашу бабушку Гретхен, и благодарен судьбе за то, что этот человек был в  моей жизни.

    Мамы, казалось, вечность не было дома. Морозы отпустили. Ярко светило солнце. Потеплело. Днём капель, падающая с обреза крыши, продалбливала канавки под стенами барака. Ночь к утру одаривала нас сосульками, и мы с удовольствием их сосали, воображая, что это конфеты-леденцы. Снег днём становился ноздреватым, серым и оседал целыми пластами под лучами весеннего солнца. Воробьи устраивали бои и купались в проталинках, наполненных водой. Корова через открытые двери стайки, раздувая ноздри, жадно нюхала, пахнущий весенними испарениями воздух и, наклонив голову к земле, утробным голосом мычала.
    Мы с сестрой с прогулок приходили домой с мокрыми ногами,  синими от холода руками и отогревались на печке. Старший брат с утра был в школе, а остальное время пропадал в мастерских, помогая отцу  готовить технику к весенне-полевым работам.
    В самую распутицу из больницы вернулась мама с Игорем. К огорчению родителей, у Игоря врачи обнаружили порок сердца и предсказывали ему недолгую жизнь. В нашем доме стало тревожно.
    Ещё одна беда пришла неожиданно и была вовсе не связана с болезнью братика: из военкомата принесли аттестат, по которому маме причитались деньги и льготы, как жене воюющего офицера. Оказывается, Алексей Петрович делал запросы о местонахождении нашей семьи, и когда ему пришел ответ, то от него начали приходить письма. Мама тоже писала ему и, по настоянию отца, сообщила о рождении сына, его сына.
Военком никак не мог взять в толк, кто же наш папа, если муж мамы воюет. Однако, поразмыслив, решил, что это не его дело.
Дома начались скандалы. Сначала тихие, затем они переросли  в громкие. Отец не стеснялся в выражениях. Сжав кулаки, он бегал из угла в угол по комнате, выкрикивая ругательства. Таким мы его прежде никогда не видели. Бабушка  пряталась за печку. Старший брат одевался и уходил на улицу. Светлана и я залезали на печь.  Хуже всего было Игорю: он ещё ничего не понимал и от крика пугался и принимался плакать. Бабушка не выдерживала, держа плачущего Игоря на руках, возникала перед родителями, и начинала свои своеобразные успокоительные речи. Обращаясь к отцу, она называла его «alter Mann»,  потом слышались слова  «Scheize …»   и тому подобное. Перед такой атакой отец отступал. Мама садилась на топчан,  плакала. Бабушка укачивала Игоря и, когда он засыпал, укладывала в кроватку, подсаживалась к маме, гладила её по голове, по спине и исподтишка грозила отцу кулаком.
    Поостыв, родители начинали объясняться. Их бесконечные взаимные упрёки так въелись в память, что до сих пор  звучат в моих ушах.
 Мама, в отчаянии оттого, что Игорь смертельно болен, решительно, чтобы раз и навсегда покончить со скандалами в доме и договориться до любого конца –  или живём вместе с отцом, или будем жить без отца, выговорила ему в глаза всё, что наболело в её душе. Мама, сбиваясь и путаясь в словах, не давая отцу даже слова вставить, рыдая, говорила:
- Как  мне было жить, ты не можешь себе представить, что нам пришлось пережить, когда тебя арестовали в октябре 1935 года.  Я понимаю, каково было тебе в НКВД!  Но и мы хлебнули лихо в полной мере!  Не объяснив причины, меня уволили с работы.  Отобрали продовольственные талоны. Да не просто отобрали, а прилюдно, когда я по ним получала продукты в магазине, и при этом сотрудник НКВД, чтобы народ слышал, орал во всё горло: «Вот так  мы наказываем семьи врагов   трудового народа». А что происходило в школе с твоим сыном Аркадием!  Учителя и одноклассники обзывали  его, не дозревшим врагом народа. Каково было мальчишке чувствовать себя отщепенцем! Да что тебе рассказывать!  Ты копаешься в обидах на меня, а в итоге травишь нас. Лучше бы ты тогда подумал обо мне и о своих детях, когда ввязался в «драку» с настоящими врагами народа, за оправдание невинно осуждённых рабочих, так твоего любимого Уралмашзавода.  Ты добился освобождения из мест заключения рабочих и осуждения настоящих вредителей.  Я хорошо помню, как тебя благодарили  за   заступничество,  вернувшиеся с каторги люди, и как ты, да и я сама радовались этому событию.
Помню мастера Устинова и его слёзы, когда он рассказывал, каким унижениям и оскорблениям  подвергался в заключении, не ведая за собой вины. Помню токарей из твоего цеха – Верхлина и Антонова  и восемнадцатилетнюю  девчонку, сестру Антонова - Анечку,  всё ни как не верящую, что она на свободе. Я,  конечно, гордилась тем, что ты сделал, но не понимала, что могло последовать за этим. Но тебе мало было этой победы. Ты добился приезда на УРАЛМАШ   корреспондента  из Москвы, и в газете «ИЗВЕСТИЯ»  было опубликовано решение прокуратуры СССР о фактах нарушения революционной законности на Уралмашзаводе.  Ты ходил в героях!
Я помню, каким разъяренным ты пришёл с очередной партчистки, когда тебя высокое партийное начальство «одёрнуло»  за неуместное, по его мнению, разоблачение во вредительстве помощника начальника цеха Елизарова .  Да ещё ты ухитрился  объявить во всеуслышание, что он сын Чайканши, китаец, и  требовал выяснить, каким образом этот человек появился на УРАЛМАШЕ. Кто тебя дёрнул за язык!?  Какое тебе было дело до Елизарова, если он работал на Уралмашзаводе,  да ещё на ответственной должности, да притом был членом  ВКП (б).      Наверное, это нужно было кому – то!
А ты всё лез и лез на рожон! Вот и добился, что тебя решили убрать,  чтобы не путался под ногами.   Да, видно, дело твоё настолько было липовым, что его вынуждены были за нелепостью обвинения  закрыть.   
Обозлённым человеком и до времени  поседевшим тебя выпустили на свободу из Свердловского централа.   Домой вернулся в мае 1936 года. Мало, наверное, тебя «поучили»:  в камере смертников для острастки подержали, рёбра переломали, голодовку многонедельную выдержал.
Следователь Уткин посоветовал тебе немедленно уехать за пределы области, а главное, спрятать подальше семью. Слава Богу, хватило ума отправить нас  в Ницинск. А ты отдышался и опять полез в драку! И добился: через полтора месяца после освобождения вновь арест.   Обвинили во вредительстве и троцкизме и осудили. Как тебя судили, кто тебя судил и сколько ты лет «получил» мне узнать не удалось. Сведущие люди мне объяснили, если человек исчезает после суда, значит, его приговорили к расстрелу. Я испугалась, но не за себя, за детей и затаилась в Ницинском совхозе, работая агрономом.    С нашим хозяйством соседствовал колхоз. Случилось в том году так, что не только фуражное зерно, но и посевное государство изъяло у колхоза, объясняя это массовым голодом рабочих УРАЛМАША. Весной колхоз не получил, обещанное зерно для посева. Я на свой страх и риск поделилась с колхозом посевным материалом. Осенью колхозники и продналог выполнили и обеспечили себя семенным зерном. Председатель колхоза был благодарен мне за помощь и оказался порядочным человеком: пришло время, рассчитался со мной сполна. Так бы и отсиделись мы в совхозе,  пока про нас забыли в НКВД.  Да, сестрица моя  Феофила, постаралась - принялась защищать честь мою перед местными женщинами, когда те осуждали меня за нажитых, якобы, без мужа детей.  Она объяснила досужим бабам, что муж есть, но он враг народа и сидит в тюрьме.  Тут же нашёлся доброхот – проявил бдительность - сообщил в НКВД,  что в совхозе проживает семья врага народа.
    Председатель колхоза, как член ВКП (б) был доверенным лицом НКВД (от меня он это не скрывал). Ему позвонили из органов, чтобы он присматривал за мной, так как  на днях последует арест нашей семьи. Ночью председатель, чтобы, не дай Бог, его никто не заметил, вызвал меня на улицу, и мы с ним обо всём договорились.
    Утром на рассвете, председатель увозил нас на лошади из посёлка. Подъехали к реке Цне.  Несколько колхозников помогли перегнать лошадь на паром, распрощались и пожелали   нам доброго пути. Председатель о чём – то с ними переговорил. В ответ колхозники покивали головами и остались на берегу.  Когда  паром достиг середины реки, к переправе подкатила ЭМКа. Мы ясно видели бегавших возле машины людей, но не слышали, что они нам кричат. Когда мы увидели, что они поволокли лодку к воде, председатель велел перерубить канат парома. Паром прибило к берегу далеко от переправы. С опаской я смотрела на плывущую к нашему берегу лодку, но председатель, почему то, посмеивался над моим страхом.    Вдруг я увидела как лодка, черпая бортами воду, затонула. А людей сильным течением понесло по реке, и они поплыли назад к берегу, от которого отправились за нами в погоню.
 Лесными дорогами мы добрались до железнодорожного переезда.  Председатель оставил нас в лесу, велел спрятаться и ждать, когда за нами придут и посадят в проходящий поезд. Оказывается, о грозящей нам беде, председателя так же предупредил следователь Уткин, он же и организовал наш отъезд  на поезде. Потом, когда мы жили в Рублёве, из газеты «Социалистическая индустрия» , в которой когда-то отчаянно-честный журналист опубликовал статью в твою защиту, я узнала, что Уткин и еще несколько человек из Свердловска НКВД  были разоблачены, как враги народа и расстреляны, в том числе и тот журналист. Твой друг заплатил жизнью за наше спасение! Председателя колхоза осудили на пять лет за укрывательство семьи врага народа.
    Отец сидел поникший, пытался что-то сказать, но не мог – судорога сдавила ему горло. Он вскочил и начал бегать по комнате, как затравленный зверь.   Глаза его наполнились слезами.
- Сволочи! Сволочи! – выкрикивал он и бил себя кулаками по голове.
- Сядь! Успокойся и дослушай до конца! – кричала мама. - Слушай и не бесись! - и мама продолжала свое горькое повествование. - Мы в кустарнике возле переезда прятались до вечера и, вот когда я уже совсем отчаялась, послышался голос: 
- Где вы, там? - я посчитала, что всё, конец,  нас перехватили.  В отчаянии я приготовила браунинг. Да, да, тот самый, что ты мне подарил на всякий случай. Спрятала детей в ложбинке, в кустах и наказала Арику, как следует поступить, если не вернусь.   Решила, что живой не дамся.
- Боже мой! – отец схватился за голову. – Боже мой! Сволочи! Сволочи!..
- Когда я отбежала от детей и вышла на дорогу, то увидела   мужчину в железнодорожной форме с жёлтым и красным флажками в руках. Он закричал:
- Слава Богу, нашлись! А я вас ожидаю, туда-сюда хожу, и уже подумал, что беда – вас арестовали. Где дети? Скорее, а то не успеем!
Отец, вопросительно поглядел на замолчавшую маму, а она вновь переживала те события, они незримо стояли перед её глазами, и мама заплакала.
- Ну, а дальше что? –  через силу выдавил из себя отец.
Немного  успокоившись, увидев, что и отец пришёл в себя, мама продолжала:
- Когда железнодорожник поднял над головой жёлтый флажок поезд даже не остановился, только сбавил ход,. В открытые двери почтового вагона нас, буквально, забросили двое мужчин, выскочивших из него.
    Можешь себе представить, что я пережила, когда на каждой станции обыскивали вагоны! Понимала, ищут нас. А мы сидели за ящиками в багажной секции, где находились ценности, за опечатанной дверью. И как я зажимала рот Лёвке, чтобы его не услышали, когда чекисты подходили к двери и решали, вскрывать её или не вскрывать.
Да спасибо бригадиру, он встал на «защиту» госценностей, предъявил охранный мандат. Все висело на волоске. Ты не можешь представить, чем рисковал бригадир!
Отец опять схватился за голову, ходил по комнате, растягивая слова, выкрикивал:
- Сво - ло – чи! Сво - ло – очи! ….
- Ты знаешь, Николай, - уже совсем спокойным голосом, без надрыва, рассказывала мама. - Не было конца моему удивлению, когда из окна вагона в Москве, на перроне увидела Анну Петровну, твою мать. Она приехала за нами из Витебска. Нетрудно было догадаться, кто известил её о нашем приезде: один лишь  Уткин знал, каким поездом и в каком вагоне мы ехали.    Ты по  гроб жизни     в    долгу    перед ним и его осиротевшей семьёй!
Отец молча, почти успокоившись, ходил взад вперед по комнате.
- Так что ревность твоя, - с горечью в голосе продолжала мама. - Может, и оправдана. Но нет моей вины. Я считала себя вдовой. И не вини меня. Вини ту сволочь кремлёвскую, что ввергла в ад нас и всю страну. Вот кому надо мстить, а не вымещать свою обиду на мне,  и превращать нашу семейную жизнь в кошмар, травмировать детей нескончаемыми скандалами!
- Я считала, - передохнув и, наконец, решившись на главное откровение, заговорила мама. - Алексей Петрович послан мне Богом.  Он был не женат. Подружился с твоими детьми. Пойми меня правильно! Почему я должна была отказаться от возможности устроить свою жизнь и жизнь твоих детей?! Все считали, что тебя нет в живых. От тебя не было ни весточки, ни сообщения, ты точно в воду канул. И вдруг в сорок первом, как гром среди  ясного неба - ты объявился.
    Отец опять разволновался, долго смотрел на маму, и начал говорить:
- Соня! - помолчал, подавляя в себе приступ ревности. - Соня! – выкрикнул он. – Соня, я там думал только о тебе. Я был в отчаянии, не мог смириться с тем, что без вины осуждён на каторгу. На этапах, в лагерях, подыхая с голоду, задыхаясь от усталости на лесозаготовках, всегда помнил о тебе, о детях.  Убеждал себя, что должен выжить. Выжить, во что бы то ни стало!  И выжил!
    Да, выжил  только потому, что образ твой возникал перед моим мысленным взором, когда уже, казалось, не было физических сил терпеть муки;  мысли о том, что ты есть, что мои дети живы, что ты ждёшь меня, придавали мне силы.
    Пойми и ты меня!  Каково было мне, когда я вернулся. Моя жена ждёт ребенка от другого мужчины.   При одной только мысли…
 И тут отец поперхнулся, перестал говорить, сел на скамью, обхватил голову руками и заплакал. Не в голос, а по-мужски, молча:
- Пойми!  Меня душит ревность.  Не могу справиться с собой! Прости! Пройдет какое-то время, и эта рана затянется, но сейчас мне трудно. Прости меня!
   Мама остановила отца: - Подожди оправдываться и просить у меня прощения.  Ты не всё знаешь о наших мытарствах, - и мама вытирая невольные слёзы, рассказала о той «игре в кошки-мышки», которую ей вплоть до весны 1939 года пришлось вести с НКВД.  –   Я тебе уже рассказывала, как твоя мать, Анна Петровна, привезла нас измученных, издёрганных в Витебск.   Меня с грудным младенцем, Лёвкой и внезапно повзрослевшим сыном Ариком, моей поддержкой, и, ещё неразумной дочерью Светланой, воспринимавшей происходящее с нами, как забавное приключение, - мама замолчала, будто собиралась с духом и не решалась что-то сказать, но вздохнув, продолжила, - нас встретила твоя сестра Александра, но как! Перед нашим приездом поспешила сдать внаём единственную свободную в доме комнату. Да ещё проговорилась жильцу, что ждёт в гости семью врага народа. Думаю, проговорилась поглупости. Только вот жилец сбежал, а на другой день пришёл участковый милиционер и потребовал прописать нас, но наугощавшись хмельным, проявил к нам великодушие:  пообещал зайти в другой раз.
 Отец прервал маму грубым выкриком:
- Ну, доберусь до Шурки! Вот шкура! Я её …, - а  вот что отец хотел сделать со своей сестрой, мама не позволила ему договорить. – На следующий день Анна Петровна, - продолжала она рассказ, - проводила нас в Оршу. Встретила нас родственница Ольга Тимофеевна, жена моего брата Николая. Вечером, когда дети уснули, Ольга поделилась своей бедой:  Николай, работавший на Камчатке директором школы и с нетерпением ждавший приезда жены, был арестован, и теперь она находится под надзором НКВД. Рано утром следующего дня мы перешли жить к брату Ольги Тимофеевны, Семёну. Он был вне подозрений: жил под фамилией Короткевич  и обособлено от Ольги.   Из  Смоленска по моему вызову приехала моя мама, и от греха подальше увезла нас в Смоленск, где жила с Николаем Фёдоровичем, он работал на железной дороге, и это было очень кстати, если пришлось бы срочно уезжать. Мама возилась с Лёвкой, я нашла временную работу, дети вроде оправились от передряг,  да случилась беда: железнодорожный мост, который инспектировал после ремонта Николай Фёдорович, рухнул – в доме появился сотрудник НКВД и заинтересовался неожиданно разросшимся семейством инженера. Пришлось срочно уезжать. Мы оказались в Корме у моей сестры Лидии, у которой самой было трое детей.  Жили у сестры не долго: мужа её, командира Красной армии, вызвали  к командованию и попросили дать «разъяснение»,  на каком основании он в служебную квартиру пустил жить посторонних, не прописав их, как положено по закону.  И вновь смена места жительства: в глухую деревню под Смоленск отвёз нас Артемьев и передал, как он выразился, «на сохранение» своему другу леснику. В общем, спрятал. Но и из этой глухомани пришлось уехать: в сельсовете заинтересовались загостившейся у лесника приезжей семьёй.    Перебрались к брату Михаилу в Рыбинск  и  «осели» у него: в НКВД у брата были друзья – и нас оставили в покое.   Наконец Арик смог полноценно учиться в школе.   А я, наконец, смогла подыскивать постоянную работу по специальности.         Как видишь, нам пришлось несладко,– мама замолчала.
   Отец словно очнувшись, спросил, каким же это образом ей удалось устроиться на работу в совхоз,  да ещё на должность главного агронома. И мама объяснила такую удачу и помощью друзей – однокашников по Тимирязевке, и помощью давней подруги Юлии Калининой, которая передала ей записку, подписанную её отцом , с просьбой «принять на работу в хозяйство совхоза имени 16-го партсъезда специалиста, агронома Садовую С.А.».   Отец с удивлением смотрел на маму и осторожно спросил:
- Так ты теперь Садовая?
- Временно была: в копии диплома, запрошенного отделом кадров из Тимирязевки,  я значилась Садовой и по моему заявлению в милицию об утере паспорта мне выдали новый паспорт на фамилию Садовой С.А., который я успешно поменяла по справке из ЗАГСА о регистрации нашего с тобой брака. Так что успокойся, я Тарасова!
    После столь бурного и продолжительного объяснения родителей  жизнь в семье мало-помалу налаживалась: отец подобрел, часто шутил.
     Мама с бабушкой Гретхен все силы положили на то, чтобы Игорь выздоровел: бабушка готовила травяные отвары, поила ими братика, мама всеми правдами и неправдами добывала питание для Игоря. 
    В посёлок иногда забредали, так называемые, менялы.  Они добирались из города до самых глухих деревень.  Приносили на себе в вещмешках шоколад, манную крупу, нитки, иголки, пёрышки для ученических и канцелярских ручек и много разных, так необходимых в быту предметов. Выменивали на эти «ценности» настоящие – золотые украшения, царские  червонцы. За шоколад и манную крупу одному такому меняле мама отдала почти всю нашу серебряную посуду: ложки, вилки, ножи и даже соусницы с подносом. Когда отец спросил маму, не жалко ли ей расставаться со всем этим добром, оно же досталось тебе по наследству, мама, указывая на нас, произнесла запомнившиеся мне на всю жизнь слова:
- Вот наше добро. А всё остальное – прах!
    Несмотря на все старания мамы, и бабушки, Игорь угасал. Он уже не  плакал, не смеялся.  Молча, с широко открытыми глазами, лежал в кроватке. Голубизна его глаз была настолько яркой, что казалось, они мерцают, и из них льётся свет. Игорь не просто смотрел, он разглядывал предметы, окружающие его, наблюдал за нами и, когда поили его водичкой, улыбался и покорно пил. Бабушка вздыхала, поглядывая на братика. Мама, укачивая его, плакала. В доме чувствовалось приближение беды, теперь уже настоящей. И она пришла.
    В полночь, когда все спали, и на столе, еле освещая помещение, слабо мерцал огонёк в керосиновой лампе, я проснулся, будто кто-то меня разбудил. Сел. Оглядел комнату, пытаясь понять, кто же меня разбудил, но никого не увидел.  В лампе вдруг затрещал фитиль, и огонек погас, запахло керосином. В полной темноте в дверном проеме  возникла фигура высокого человека. Одет он был странно: на голове – высокий колпак, на плечах – чёрного цвета пиджак, брюки тоже чёрные, но штанины очень длинные. В руках у него – тоненькая тросточка. Да и сам человек был необычным: лицо было очень вытянутое, продолговатое и излучало голубоватый свет,  кисти рук такого же цвета, как и  лицо; ног не было видно – штанины брюк казались плоскими и пустыми.
Человек постоял немного в дверях, огляделся и не пошел  по полу, а поплыл над ним по воздуху.  Полы пиджака колыхались, когда человек перемещался по комнате, вглядываясь в лица спящих  родителей, брата, сестры и, будто пересчитывая их, взмахивал тросточкой над каждым.
Остановился возле кроватки братика. Наклонился над ним. Долго его разглядывал. Я хотел окликнуть этого странного человека, но он  будто зная о моём желании, обернулся и погрозил мне. И вдруг ткнул тросточкой братика,  тот вскрикнул и затих. А человек исчез – растворился в воздухе.
Испугавшись, я закричал что было мочи:
- Мама! Мама! Папа! Дядька убил Игоря!
Родители вскочили, разбуженные моим воплем. Мама кинулась к Игорю, отец зажег лампу и осветил ею братика и плачущую маму. Бабушка бормотала на своем языке молитвы. Сестра и брат сидели на кровати и смотрели на происходящее широко открытыми глазами.
Я подошёл к кроватке не веря тому,что братик умер. Лицо Игоря, всегда такое бледное, приобрело голубоватый оттенок, точно такой же, каким светилось лицо странного человека. Постепенно цвет лица у братика менялся и вскоре стал привычно-бледным.
- Кто здесь был? Кто приходил? - тряс меня за плечи отец.
Мама бросилась к двери: крючок прочно притягивал её к дверному  косяку.
- Что произошло, расскажи!? - плача, просила мама.
Я рассказал о том, что мне привиделось. Родители мне не верили. Но факт был налицо: Игорь мёртв,  голубизна, о которой я твердил, сошла с его лица.
    Утром позвали фельдшера, и он объяснил причину смерти -  ребёнок умер от удушья и из-за порока сердца. Однако бабушка мне поверила. Сходила за Агафьюшкой, и та прочла надо мной и Игорем молитву, окропила святой водой меня и все углы дома, особенно дверь. Агафьюшка приняла близко к сердцу смерть Игоря, и  предпохоронные и похоронные дни провела вместе с нами.
Мама, не переставая, плакала. Отец и бабушка утешали её.  Отец, обнимая маму, уговаривал:
- Соня, ну что поделаешь! Видно, не судьба   жить ребенку.
И вовсе отец не радовался смерти Игоря: он давно считал его своим сыном.
    Старушки, каждая по-своему, утешали маму. Агафьюшка переодела братика в свежую рубашонку, уложила его в гробик, незаметно для нас появившийся в доме. Читая молитвы, она, нет-нет, да приговаривала:
 - Бог дал – Бог взял. Смирись, мать!
 Бабушка Гретхен подходила к маме, что-то ей шептала, крестила, становилась на колени перед гробиком с Игорем, прижав руки к груди, всхлипывала.
    Мама вдруг принималась ходить вокруг стола, на котором стоял гроб, потом садилась на лавку и  плакала. Двери были раскрыты настежь, соседи приходили и, молча постояв, возле гроба, перекрестившись, уходили.  Дети, любопытствуя, заглядывали в окно и, увидев гроб, убегали.
    На улице, прислоненный к стенке сеней, стоял деревянный крест. Рассматривая его с сестрой, мы окончательно осознали, что братик умер, и дружно зарыдали. Стояли и плакали: очень жалко было Игоря. Мы так к нему привыкли! Чем больше мы его жалели, тем сильнее становилось наше горе. Наконец, сестра со свойственной ей решимостью приказала мне, но, наверное, больше себе:
- Всё, хватит реветь! Игоря больше нет!
    Как и где похоронили Игоря, я так и не увидел: меня не взяли на кладбище, а закрыли в комнате, чтобы я не побежал следом за повозкой, увозившей от барака гроб и всех, кто хотел участвовать в этом действии.
    В нашем жилище поселилась гнетущая тишина.   Мама, придя с работы, не читала больше книг, как ей ни подсовывал их отец, а садилась за стол и, подперев голову руками, смотрела на опустевшую кроватку Игоря и молчала. И только тогда, когда отец догадался вынести кроватку во двор, смерть его стала понемногу забываться.
Да, был у нас маленький брат, но умер. Для нас, детей, смерть его не была долгим горем. Новые события, произошедшие с нашей семьёй, вскоре заглушили боль утраты.
    Каким-то образом жителям поселка стали известны подробности смерти  Игоря. Меня в посёлке стали сторониться.  К тому же в военкомате решили выяснить,  почему в нашей семье два отца и законно ли наша мама пользуется льготами жены воюющего офицера. Родители опасались, что власти докопаются до истины.    Это стало ясно из разговоров секретаря парторганизации совхоза, который вдруг зачастил к нам в гости якобы пообщаться с культурными людьми. Настораживало родителей и то, что он настойчиво, раз за разом, выпытывал, есть ли у нас родственники, и где они проживают.
     Родители пришли к выводу,  что  причиной внимания к нашей семье стало письмо, полученное из Москвы от тёти Фали. Она просила отписать, как это нашему папе удалось уехать без документов в эвакуацию, если он только что вышел из тюрьмы и был врагом народа. Ещё  она писала, что наша бабушка Надежда Харитоновна отправилась к деду в Духовщину на Смоленщину, а там немцы. Письмо, решили родители, прочли или на почте, или – в НКВД.
    Дома начались разговоры о том, что надо срочно менять место жительства. Мама, оставив нас на попечение бабушки и отца, уехала в район за направлением на новую работу. Ей удалось убедить начальство в том, что нам (то есть маме) невозможно жить и работать в Первомайске, где всё ей напоминает о смерти сына. Уговорить начальство оказалось нетрудно, так как начальником сельхоз управления была женщина, и она вошла, как сказала мама, в её положение и выписала  ей направление на работу в Маслянинский свиносовхоз.
    Папа срочно уволился с работы, сославшись на физическое недомогание, что отчасти было правдой.  Однако секретарь парторганизации  настаивал на том, что увольнение единственного в совхозе инженера нужно согласовать с  райкомом партии и, оседлав директорского жеребца, отправился в райцентр.
   В тот же день папа распрощался с нами и исчез из посёлка. Мы, дети, даже не поняли: то ли он ушёл к Степану поохотиться, то ли в район – вслед за секретарем парторганизации. Насколько правильно поступил отец, мы поняли на следующий день: из района вернулся секретарь с повесткой для папы, в которой ему предписывалось явиться в НКВД.  Для чего и почему – в повестке не было написано. Мама повертела в руках документ и спросила очень удивившегося её словам  секретаря:
- А зачем вы мне эту повестку принесли? Вы её отдайте тому, кому она адресована.
-Где Николай Степанович?
- А я, что – должна знать, где он?
- Но он, же ваш муж, и вам ли не знать, где он!
Ответ мамы озадачил секретаря:
- Ты что, не знаешь, от кого мне аттестат пришел? Да и к тому же, ты разве - сотрудник НКВД, что такие повестки разносишь? Может, с обыском придёшь?
Очевидно, мамины слова попали в цель: секретарь не то, что побледнел, он стал даже ниже ростом.
- Софья Александровна, что вы говорите! Не да Бог, кто услышит, так мне не жить в совхозе, сживут со света!
- Тогда и не суйся к нам больше, - и прямо секретарю в глаза выдала, уже не сомневаясь, что перед ней осведомитель НКВД. - Смотри, ославлю тебя:  Анастасии Агафоновне расскажу, чем ты занимаешься, кто ты!
- Да Бог с вами, уезжайте, только поскорее. А я благодарен буду, смолчу. Да в район сообщу, что всё в порядке, что Николай Степанович прибудет по вызову.
    Мама заспешила с отъездом. Фёдор отвез её на своем мотоцикле на железнодорожную станцию. Вечером  он зашел к нам и сообщил, что наша мама на поезде уехала в Новосибирск.
Мы остались с бабушкой. Арик управлялся с хозяйством: чистил стайку, задавал нашей живности корма. С коровой были трудности – она рвалась на волю, и брат выпустил  её из стайки. Корова бегала вокруг стайки, совалась то в сени, то в соседние стайки, из которых тоже выпустили коров и телят. Коровы сбивались в небольшое стадо, мычали, рогами  поддевали жерди оград и даже разметали стожок сена. Когда же коров разогнали, то они стали носиться, задрав хвосты – зыкать, как говорили хозяйки. Наконец, набегавшись, успокоились, и их удалось  водворить на место. С этого дня коров стали выпускать на волю. Правда, трава ещё не росла, но    косогоры в некоторых местах уже желтели первыми соцветиями одуванчиков. Дорога, что проходила вдоль барака и вела к мастерским и конторе, была истоптана коровами и превратилась в непроходимую грязевую речушку -  так что директор совхоза приказал держать скотину на привязи, пока земля не просохнет.
Сестра помогала по дому бабушке. Ну, а я – вольная птаха: отца нет, мамы нет, а бабушку не обязательно слушаться и на целый день, наспех позавтракав и захватив с собой кусок хлеба, убегал на улицу.  К вечеру, нагулявшись вволю, приходил домой, где меня поджидал тазик с тёплой водой, мыло и мочалка.
    Особенно я не любил мочалку. Дело в том, что от бесконечного гуляния ноги у меня всегда были мокрыми – ботинки пропускали воду и не успевали высохнуть за ночь. Руки обветрились. Кроме того, мы, ребятня, соскучившись за зиму по солнцу, теплу и свободе, находили просохшие от влаги пригорки, разувались и бегали босиком,  играя в догонялки. Ноги застывали от холодной земли, покрывались грязью, но  на такие мелочи никто не обращал внимания. От этих забав ноги от пальцев до щиколотки и кисти рук покрывались цыпками: кожа превращалась в жесткую сеточку, в ранках скапливалась грязь. Все бы ничего, но, когда вечером бабушка отмачивала мои руки и ноги в тёплой воде, потом намыливала мочалку и оттирала ей грязь, было очень больно, приходилось терпеть. Когда же, вытерев мне ноги и руки насухо, бабушка накладывала на них густой слой простокваши, терпение заканчивалось, и я орал изо всех сил.  Такие же вопли слышались по всему бараку – в других семьях проводилось подобное «лечение» детей.
Никто меня не жалел. Брат и сестра подшучивали: «Терпи казак - атаманом будешь!» Бабушка  совала мне утешительный приз – конфету-подушечку. Я демонстративно на глазах своих «безжалостных» брата и сестры съедал этот приз и показывал насмешникам язык: вот, мол, вам! На следующий день всё повторялось: с утра - веселье, вечером – вопли.
18
    В Сибири быстро и неожиданно ложится зима, но и стремительно приходит лето. День ото дня становится теплее. Не успеешь оглянуться, как земля освобождается от снега, просыхает и покрывается зеленью молодой травы. Над полями с восхода и до заката солнца висят, словно подвешенные за ниточки, жаворонки и беспрерывными звонкими трелями торопят приход жаркого лета.  В лесу шумно от сорочьей трескотни, перестука дятлов, пения птиц. Берёзки вдруг за одну ночь выбрасывают липкие пахучие листочки. И сразу, сначала робко и где-то очень-очень далеко, о себе заявляют кукушки, но  через неделю кукование слышится со всех сторон. Грачи подправляют старые и сооружают новые гнезда;  делят угодья на своих шумных «слётах» вороны. Высоко в небе курлыкают косяки журавлей и плавно с небес опускаются на болота, которые начинаются прямо за совхозными полями. Журавли, взмахивая крыльями, подпрыгивают, будто что-то высматривают.  И вдруг, будто чегото испугавшись, долго бегут, размахивая крыльями, и, наконец, взмывают один за другим в небо. Стая, описав круг над полями и не заметив опасности, опускается на землю.
    Однажды утром в наши сени в отдушину над дверью влетела пара ласточек. Несколько дней под стрехой  они лепили гнездо-корзиночку. Ласточки ни на кого не обращали внимания, не пугались даже Бобкиного лая, когда он первое время возмущался вторжением новых жильцов в его владения.
Вскоре мы заметили, что одна из ласточек целыми днями сидит в гнезде. Только клювик торчит. Зато другая беспрестанно летает и поёт.
- Gut, gut…, - приговаривала бабушка, глядя на ласточек. По её словам выходило, что в семье будут мир и достаток, все будут здоровы, раз у нас поселились такие птички.
    Наступил июнь. В лесах на полянах поспели съедобные травы, появились роскошные цветы сараны . Мы объедались зеленью и с нетерпением ждали приезда мамы. Некоторые жители в совхозе жалели, что мы уедем, но многие, особенно женщины, радовались: они так жаждали, чтобы я исчез с их глаз, что и не скрывали этого. Говорили, что без меня будет  спокойнее.
Но все же, иногда, вечером к нам в гости заходили женщины, опечаленные долгим отсутствием весточки от мужа с фронта. Гостью угощали чаем, и она долго в подробностях, поглядывая на меня, рассказывала свои сны. Так подробно расписывала ночные видения, что я, закрыв глаза, в картинках начинал видеть то, о чём она вещала. А сводились эти сны к одному: муж идёт домой, но никак не дойдет. И вдруг женщина меня спрашивает:
- Не ведаешь, дойдёт ли он до дома?
А я сижу с закрытыми глазами и вижу, как идёт военный с вещмешком за плечами. Без шапки. Как ему жарко под ярким солнцем, и один рукав его гимнастерки, засунут под ремень. Понимаю, что он без руки.
- Как в кино видел, - сообщаю я. - Без руки он,  скоро придёт домой.
- Ах ты, Господи!  Неужто и вправду придёт! – и с этими словами обрадованная женщина уходила.
    Посещения нашего жилища женщинами, их рассказы о снах меня стали забавлять. Я научился быстро входить в состояние, когда их сны становились для меня явью. Мне даже это нравилось.  Я понимал, что картинки лучше не рассматривать, если они несут в себе горе, и в таком случае на вопрос, что я вижу, отвечал, что ничего. От такого ответа всем становилось спокойнее. Однако вскоре мою хитрость раскусили. И когда я отмалчивался, женщины уходили от нас в слезах.
     Не только меня, но и брата с сестрой позабавил приезд из района к нам сотрудника НКВД. Он расспрашивал нас об отце. А мы, глядя ему в глаза, нагло врали, чему научила нас мама, что наш папа воюет с фашистами. А на вопрос – «чей же папа жил с вами и где он сейчас?», мы врали – «это был чужой дядя, он надоел маме, и она его прогнала».

    Июнь подходил к концу. Жаркие дни превратили деревенские дороги в пыльные реки. Ватага ребятишек, оседлав ветви берёзок, носилась взад и вперед по дороге. Облако пыли не успевало оседать, а мы проносились вновь и вновь через него, тем самым, делая облако выше и гуще. Наконец, когда дышать становилось невмоготу, и мы покрывались пылью с головы до ног, бросали это развлечение и неслись вперегонки орущей неуправляемой ватагой к речке. Сходу, сдергивая с себя рубашки и штаны, бросались в воду, затевали возню и, само собой, из реки выходили свежими и чистыми. Вытряхнув пыль из одежды, одевшись, вновь возвращались на дорогу, и так развлекались, пока нас не разгоняли взрослые.
    Случались и дожи скорые и обильные. Тогда дороги представляли собой реки грязи. Мы отыскивали на дороге ямки, наполненные грязью, и начиналась забава: несколько ребятишек, сколько умещалось в ямке, взявшись за руки, начинали пританцовывать и напевать: «Кесель-месель, дай воды по колено глубины!»… Постепенно ямка углублялась, грязи становилось больше, и вот она уже по колено, и тогда кто-нибудь начинал подпрыгивать в этой купели, а за ним – остальные. Через минуту - другую грязь облепляла нас так, что только во рту её не было. С криками и визгами, кидая друг в друга лепешками грязи, бежали к речке. Так что и в жару, и в дождь она принимала нас безотказно.
Днем, конечно, было весело, но вечером разговоры сводились к одному: когда же, наконец, родители приедут за нами?

  19
  Однажды,  когда мы ужинали, к нам пришла Агафьюшка. За чашкой чая она рассказала - возвратясь  домой после сбора целебных трав, очень удивилась, что её, как обычно, не встретила собака. Предчувствуя беду, подошла к дому.  У порога лежала собака с разбитой головой.
Дверь в дом была открыта. Исчезли все продукты. Агафьюшка решила проверить своё хозяйство. Спустилась во двор и обнаружила, что часть кур и гусей пропала. Возле чурбака нашла отрубленные головы птиц. Тут же валялся и топор.  Агафьюшка растерялась: такого за всю её долгую жизнь в их деревне не случалось. Прибравшись в доме, пошла звать соседей.  Собрались женщины  и начали припоминать: да, случалось в это лето, то у одной, то у другой, живность пропадала. Грешили на  зверьё. Но чтобы так, да ещё пса убить, да продукты из дому забрать – это уже разбой. Вспомнили также, что деревенские собаки часто лаяли в сторону леса. Так и связалось у них всё в едино: разбой  человек учинил, и они поспешили о такой беде сообщить в сельсовет.
    В посёлке начался переполох. Жители посёлка на сходе решили вора изловить и наказать по обычаю. Обычай был суров: исходили из того, что до властей далеко, и если к ним обращаться, то  воровство не пресечь. И тогда поступали, как было заведено исстари: вора ловили и сталкивали его в яму, им же самим прилюдно выкопанную, и, как он не просил прощения, не прощали. Могилу поверх  закрывали дёрном. На следующий год место, где захоронен вор, найти было невозможно. Да и не искал никто: ни власти (им спокойнее было от такого обычая), ни родственники вора – стыда не оберёшься. Вести о наказании вора быстро распространялись по сёлам и деревням и давали повод задуматься нечистым на руку людишкам.
Вот по этой причине в Сибири и замков на дверях не видывали, а только запоры от зверья делали. Приткнут дверь палкой – значит, хозяев нет дома. Двери всегда наружу открывались, и зверь в жилище войти не мог: зверь-то глупый, он наваливается на дверь, чтобы открыть её, он не приспособлен, чтобы дверь на себя тянуть.
    Власть от бесчинства, случившегося с Агафьюшкой, не смогла отмахнуться. Изловить вора поручили Степану-охотнику. Секретарь парторганизации съездил в район и привез в помощь Степану Гришку-чекиста с полномочиями милиционера. 
    Степан поставил на след своих собак, и уже через пару часов они привели мужиков к заброшенной в глухомани  охотничьей избушке.  Тропа к избушке заросла основательно: с самого начала войны никто в избушку не заглядывал.  Однако опытный глаз Степана всё же разглядел след. Новый след, лукавый. Кто-то  ходил не по тропе, а в стороне, петлял, уходил в сторону, и потом возвращался на тропу.
Степан подал знак Гришке, чтобы осторожен был, и стал красться к избушке. Шёл так, что ни одна веточка не хрустнула под ногами. Шаг охотника – скользящий, носком обуви раздвигающий травы, нащупывающий дорогу. Вскоре Степан увидел собак, они лежали рядышком, уши насторожены. Весь их вид говорил, что они ждут команды -  значит, в избушке кто-то есть. Подав собакам знак, чтобы ждали, он подкрался к единственному окошку и заглянул внутрь. На лежанке возле маленькой печурки спал бородатый мужик, под рукой у него лежало ружьё-двустволка, на столе – недоеденная курица. Степан обошел избушку, подал знак Гришке, тот бесшумно приблизился. Степан, указал ему на окошко. Гришка заглянул в избушку - вытащил наган, встал наизготовку.
Степан осторожно проник в жилище, даже дверь не скрипнула, и травинкой пощекотал под носом у мужика. Тот чихнул и, не открывая глаз, отпустив ружьё, провел рукой, по лицу как бы, снимая паутину. Этого было достаточно - ружьё оказалось в руках у Степана.  В дверь вошел Гришка и, хохоча во все горло, заорал:
- Ну, Степан, ловко ты его! - не успел договорить -  мужик вскочил и ударился головой о балку, нависавшей над ним, и, оглушённый, затих.
- Сердешный, никак зашибся!? - притворно ласково пожалел мужика  Степан, стаскивая его с лежанки. Тот брякнулся на пол, пришёл в себя, вскочил и закричал:
- Вы что!?  Чего вы!? – но, узнав Гришку-чекиста, замолк.
Гришка  долго всматривался в лицо мужика и вдруг с удивлением воскликнул:
- Ба, да ты никак, без вести пропавший Сергей! Да год назад мы на фронт тебя проводили! Ах ты, сукин сын! Вот ты где воюешь – старух грабишь! Жена твоя, да мать, все глаза повыплакали. Детей своих хотя бы пожалел! – и так его съездил кулаком по лицу, что тот грохнулся на пол и затих.
- Гришка, ты чего, сдурел что ли?! На себе его тащить прикажешь!? -  попенял ему Степан.
 - Ничего, оклемается! - помолчал немного, подул на  разбитый кулак, почесал затылок. – Давай порешим эту сволочь. У нас дезертиров не было ни в гражданку, ни теперь.  Позор-то какой семье, всему нашему району.
- Ты совсем умом тронулся! Не возьму грех на душу и тебе не дам. На тебе и так много крови невинной, а тут хоть и виноватый человек, но не дам. Пусть сход решит, - не согласился Степан.
Мужик лежал, не двигаясь, только хлопал глазами. Наконец, решившись, заговорил:
- Гриша! Степан! - он уже и Степана узнал. - Порешите меня, не позорьте семью!
Долго молчали мужики, обдумывая, как быть. Наконец Гришка - чекист произнес:
-  Я согласен со Степаном. Нет, Сергей, греха на душу не возьмём.
Связали вору сыромятным ремешком руки,  для надежности смочили узел водой, чтобы не развязался. Сделали поводок из верёвки и накрепко привязали его к путам.
- Развяжите меня, не убегу, - просил Сергей.
- И не проси, будешь на привязи. Нет веры тебе!  Надеешься, что пристрелим, коли побежишь? Не надейся,  готовься   перетерпеть суд схода.
    Так и привели в посёлок  на поводке дезертира,  точно паршивого пса.  Возле конторы, куда его доставили, собрался народ, в основном женщины. Дезертир стоял, опустив голову. Слышались выкрики:
- Судить его! По обычаю!
- Ишь ты, старух да баб одиноких грабить наладился, а то у них и так горя мало!  Да ещё  и с войны сбежал, -  сердились женщины, у  которых мужья сражались с фашистами и у многих уже погибли.
   Толпа женщин обступила Сергея и, казалось, готова была разорвать, затоптать его. Совсем сникнув, тот опустился на колени. Он уже смирился со своей участью. Понимал, что прощения ему не будет.
- Закопать его живьём! – истошно заорала Зинаида.
И толпа, как по команде, навалилась на вора, били его ногами, он не сопротивлялся, так и не поднявшись с колен, только прикрывал голову руками. Директор совхоза и секретарь парторганизации пытались утихомирить толпу, но куда там! Никто их не слушал.
Гришка-чекист и Степан защищали дезертира как могли. Устав, Гришка в отчаянии выстрелил раз-другой из нагана и толпа, опомнившись, отхлынула.
- Бабы, стойте! - вступилась за дезертира Анастасия Агафоновна.
Её авторитет был так велик, что толпа притихла.
- Бабы, - продолжала она. - Он заслуживает наказания по обычаю, как вор, но и - наказания по суду, как дезертир. Если мы казним его за воровство, то, как он ответит за дезертирство?
Толпа одобрительно загудела, и сход решил:  пусть власти судят его за дезертирство, а за воровство мы прощаем.
    В растерзанной рубашке, с  разбитым лицом дезертира под ружьём отвезли в район. Там и сдали  куда положено.  О чём бабам и доложили Степан, когда вернулся в посёлок.
 На другой день Зинаида с Анастасией Агафоновной обошли дворы и собрали помощь: где курицу, где петуха, а где и гуся,  да и отправили живность эту Агафьюшке – хозяйство её поправить. Степан привел ей щенка, говорил, что себе оставил, но раз дело такое, то надо помочь – в глухомани без собаки нельзя. Щенок был огромен, лохмат, но умен: обнюхал весь двор и пометил хозяйство своим собачьим способом.  Агафьюшку сразу признал – и улёгся у порога избы: мол, точка – беру под охрану.
   Ещё долго дети обсуждали тонкости поимки дезертира. Чего не знали, так напридумывали и целыми днями разыгрывали сценки ловли преступника. Наконец эта игра надоела, и  жизнь  детей вернулась на круги своя: походы в лес, купание и. как водится, ссоры и даже драки.  Вечерами слушали дома по радио сводки Сов- информбюро, и на другой день делились друг с другом этими новостями,  придумывая, как будут казнить Гитлера, когда его поймают.


                Глава  третья.

                1
    Время проходило, а за нами всё ещё не приезжали родители и когда, казалось, уже не было сил ждать в один из вечеров на дороге, которая вела к бараку, показались две пароконных брички. На одной, кроме возничего, сидела мама, на другой, рядом с возничим - папа. Радостные, предвкушая скорый отъезд, встретили мы родителей.
    Возничие распрягли лошадей, привязали к бричкам. До глубокой ночи мы обсуждали наш отъезд  и, наговорившись, улеглись спать: наша семья в доме, а возничие – в бричках.    
     С раннего утра начались сборы: отец с возничими сколотили клетки -  для птицы и поросёнка. (Живностью мы опять обзавелись).   
    Клетки укрепили на одной из бричек.  На бричках, из свежесрубленных берёзок, установили дуги, обтянули их брезентом. Получились фургоны,  похожие на цыганские колымаги. В фургоны уложили вещи.  В таких трудах прошёл день.  Решили - ранним утром следующего дня тронемся в путь.
    Вечером возничие обхаживали лошадей: чистили им копыта, проверяли подковы (ослабленные – подбили), напоили водой лошадей, задали им корм. Ужинали поздно и основательно.
    Рано поутру, мама разбудила нас.  Накормила парным молоком с хлебом. Взрослые позавтракали ранее нас. Лошади были уже впряжены в брички. Куры кудахтали в клетке. Поросёнок в своей клетке, как ни в чём не бывало, похрюкивая, копался в корыте. К одной из бричек на короткой веревке была привязана корова. Низко опустив голову, стояла растопырив задние ноги, и, очевидно, не могла понять, что с ней происходит.
Суеты не было. Все было подготовлено основательно. Возницы готовились к отъезду: в последний раз  осматривали брички,  проверяли чеки на колёсах, сбрую на лошадях.
 Возле козел, притороченные к отвалу, стояли берданки, тут же висели патронташи.  Вдоль отвалов лежали -  рогатины, топоры, веревки, пила, косы и вёдра.
    Мы хотели уехать потихоньку, никого не беспокоя. Но все получилось не так – пришли провожать нас  многие жители посёлка. Подошли Фёдор и Степан, успела и Агафьюшка. Женщины плакали и, как было принято, просили прощения и одаривали нас кто, чем мог. Степан привез выделанную медвежью шкуру и застелил ею нашу бричку. Фёдор -  березовый туесок с медом. Директор совхоза на двуколке подвёз на прокорм птице полмешка зерна ржи.
Стали прощаться. Мужики жали друг другу руки. Женщины целовались и крестились.
- Ну, пора! - проговорил отец.
Он был в смущении от таких проводов. Да и секретарь парторганизации ему что-то нашептал, отведя в сторонку, чтобы никто не слышал его слов.
 Как потом выяснилось, секретарь советовал объехать стороной районный центр: уж больно будет привлекать внимание властей наш цыганский транспорт.
    Тронулись.  Корова не хотела идти – уперлась всеми четырьмя ногами в дорожную твердь, и ни с места. Лошади пересилили её и потащили, но она крутила головой, мычала и сопротивлялась. Бобик бегал вокруг брички и лаял.   Положение спасла Агафьюшка. Она что-то пошептала корове на ухо, потом шлепнула её по заду, и та покорно пошла. Брички мерно катились по дороге, удаляясь от барака. Мы ещё долго  оглядывались.
 На дороге стояли наши соседи, друзья и прощально махали нам руками.  Впереди толпы стояла Агафьюшка и осеняла нас крестным знамением. Казалось, губы её шептали: «С Богом, с добром!» Вот так мы и расстались с Первомайским  совхозом.

               
      2
Во второй половине дня наши брички остановились возле реки. Отвязали корову и на верёвке пустили пастись. Она жадно хватала траву. Вскидывала рогатую голову, осматривалась и продолжала напихивать травой, казалось свою бездонную  утробу, напилась вволю речной воды и улеглась. Вздохнула тяжко и принялась за дело - зажевала жвачку. Увидев это, мама заметила:
- Кажется, корова успокоилась.   
  Так что  первый день пути был примерочным, так объяснил наше недолгое движение старший возничий, однорукий мужик. На вид он был страшен, и мы, дети, боялись его: ну прямо вылитый Бормалей. Но, как оказалось, человек он был добрый, мягкий, и к концу нашего путешествия мы с ним подружились.
    Второй возничий, невысокого роста, очень худой, был всегда молчалив и неприветлив. Редко от него можно было услышать слово.
    Мужская половина  занялась обустройством временной стоянки. Из леса для костра натаскали сушняка. Женская половина  принялась готовить обед. Под котлом, подвешенным над костром на рогатке, грелась вода.
  В наш лагерь пришли двое мужчин. Поздоровались и, узнав о нас всё, что хотели, разговорились.
- Наша деревня недалеко.  Вы немного не доехали. Надо бы вам в деревне ночевать, - посоветовал нам один из мужчин, как оказалось, он был  председателем сельсовета. Но, увидев основательность нашей подготовки к ночёвке, оружие и  довольно крепких мужиков, успокоился. - Если что, стрельните. Мы услышим.
- Да чего же нам бояться в такой глухомани? – спросила мама.
- Конечно, не разбойников. Зверья опасайтесь. Особливо двуногого зверя, - многозначительно пошутил один из пришедших. - Да вот ещё - в наших местах змей полно, остерегайтесь, - предупредил он нас.
 Председатель сельсовета посмотрел, что за обед готовят женщины. Покачал головой и приказал что-то своему спутнику. Тот поднялся и ушёл.  Собираясь  варить пшённую кашу, мама ждала, когда нагреется вода. Вскоре вернулся спутник председателя. Принес целое ведро рыбы.
- Уха  вкуснее вашего варева будет, - сказал он.
    Вскоре над нашим лагерем распространился запах ухи.   Хотелось есть, да так, что просто не было сил терпеть.
Возницы из брички вытащили столешницу, укрепили её на четырех вбитых в землю кольях  –  получился стол. Отвязали от отвалов две скамьи. Стук мисок,  о столешницу, нарезанная на ломти буханка хлеба - вмиг усадили нас за  импровизированный стол. Мама пригласила отобедать с нами гостей – они не отказались.
И начался «пир»! Взрослые выпили из кружек водки за знакомство, за почин путешествия.   Разумеется,  велись разговоры на разные темы.
- Так что же вас заставило уехать из Первомайского совхоза? - уже не первый раз вопрошал подвыпивший председатель.  - Вроде вас приняли там хорошо, да и вы народу понравились.
И вот тут-то наши родители поняли, что председатель о нашем путешествии был осведомлён, да и знал о нас многое. Знал, и куда мы направляемся.
- Надо же, - удивлялась мама, - как здесь быстро разносятся новости – и телеграф не нужен.
- Да, вот так мы и живём. Знаем, что вы бабку-немку приютили; знаем, что горе у вас; знаем, что вы – люди хорошие.
Дальше – больше. Он советовал, какими дорогами нам безопаснее ехать. Отметил и те дороги, которые на карте не были обозначены. Рекомендовал ночевать не на природе, а в деревнях.
До позднего вечера гости были с нами. И только тогда, когда мы собирались укладываться спать, они распрощались с нами. Председатель, одобрительно хмыкнул, увидев, как возчики окружают брички верёвками, свитыми из шерсти, ещё раз напомнил:
- Ну, если что – стрельните. Услышим. Молодцы, - похвалил он возниц. - Это верно вы сделали: шерстяные веревки  оберегут вас от змей. Бывайте, здоровы! - и гости ушли.
    Стемнело. С реки на берег  надвинулся туман. И вот уже не видно ни реки, ни деревьев.   И лишь над костром таял туман.  Вскоре костёр угас, и туман, как одеялом, накрыл нашу стоянку. Птиц не было слышно – тоже уснули. Под нашей бричкой ворчал Бобик. Он так за день набегался, что выдохся и, казалось, ничто не заставит его вылезти из-под брички. Но вдруг он вскочил, зарычал и с лаем бросился к реке.
- Кого -то несет! - встревожился отец и вылез из брички.
На реке были слышны удары вёсел по воде и скрип уключин. К нашему берегу причалила лодка. Бобик стоял возле лодки и рычал. В темноте, в молоке тумана, он выглядел неправдоподобно угрожающе: лохматый и огромный. Так что из лодки на берег никто не посмел выйти.
- Хозяева! – прокричали с лодки.
Возница с берданкой и отец подошли к берегу.
- Что вам? – спросил отец.
- Да вот, сети ставить надо. Председатель нас прислал. Рыбы вам на дорогу подловить надобно.
    Рано утром громким лаем нас разбудил Бобка -  возле брички мы обнаружили  корзину, наполненную рыбой, ещё живой. На реке слышались удары вёсел по воде – уплывала лодка. Мама с отцом подивились ненавязчивости гостей. Возницы одобрительно крякнули:
- Добро!
    Бабушка Гретхен, подоив корову, принялась засаливать рыбу: укладывала её слой за слоем в вёдра, и прикрывала  травой. Пахло рыбой и ещё чем-то ароматным. Аромат исходил от травы. Что это за трава – бабушка не объясняла: со своими секретами она расставалась неохотно. Как потом выяснилось, травка-то была нам известна – это был луговой чеснок.
    День обещал быть жарким, поэтому, позавтракав и убрав за собой мусор, мы поспешили с отъездом, чтобы к полудню успеть доехать до ближайшей деревни.
Впереди нашего обоза бежал Бобик, то и дело ныряющий в чащу леса и возникающий неожиданно перед  лошадями  на дороге. Лошади, косили глазами на собаку, фыркали, а та, как ни в чём не бывало, занималась своим делом – то исчезала в лесу, то появлялась впереди лошадей.
- Работает пёс, охраняет нас -  проверяет, нет ли опасности.  С такой собакой не страшно. Загодя предупредит, коли зверь объявится  или, того хуже, человек, -   одобрил поведение Бобки возница.
- Вот беда-то: на дорогах стали шалить пришлые, - разговорился он. - Своих-то людишек, способных на злое дело, мы уже наказали. Да и осталось воришек наперечет, почти всех война подобрала, - помолчал, потом договорил. – Да, ладно, и это перетерпим, нам не впервой, так что за своих баб и детишек не беспокойся, -  обнадёжил он  отца.
Отец сидел,  молча, только в знак согласия кивал головой.
- Ну и молчун ты, - опять начал разговор возница.  – Видать,  всё горюешь, что из-за болезни не на фронте. Али ещё огорчение, какое есть? – не унимался он.
Отцу надоели разговоры такого рода, когда волей-неволей приходится открывать душу.
- Что-то мне нездоровится, - произнёс он. - Прилягу.  Ты уж один управляйся.  Если что – разбуди.
    Лёжа на медвежьей шкуре, заложив руки за голову и с улыбкой, поглядывая на спящих детей и дремлющую жену, отец предавался воспоминаниям.
«Видел себя в доме отца. Дом на берегу Западной Двины. Большой сад: яблони, диковинно огромные и сладки груши, называвшиеся по-хулигански «дулями». Вспомнилось, как, набрав полную пазуху спелых груш, убегал с друзьями к реке. Ловили раков, пекли их  на костре и потом, наевшись вдоволь рачьего мяса, лакомились грушами …».
    Воспоминания детства прервала сильная встряска брички, потом её остановка и ругань возницы:
- Эхма! Только этого нам не хватало! Видно, не задался нам сегодня путь: чека выскочила, и колесо свалилось. Слава Богу, что не кувырнулись!
Возле брички, накренившейся и осевшей на одну сторону, собрались все. Судили и рядили что делать. То ли разгружаться и потом поднимать бричку, чтобы надеть колесо – тогда полдня потеряем, то ли придумать что можно. И придумали.
 Спилили березу. Из неё вырубили чурбак, а из верхушки -  лагу. Заложили лагу одним концом под заднюю ось, оперли её о чурбак, навалились на высоко задранный конец лаги – и бричка со всем скарбом выровнялась. Одели колесо.  Забили на место запасную чеку. И поехали.
    Монотонный ход брички, щелканье кнутов, покрикивание возниц на лошадей способствовали сну – мы уснули. Отец лежал рядом с нами и дремал. Небольшое происшествие не прервало его воспоминаний.
    «Привиделся ему его отец – наш дед Степан. Кряжистый мужик, с рыжей бородой и огромными натруженными ручищами-клещами. Славно и дружно жила большая семья. Из памяти, как из шкатулки, вынимались - лица братьев и сестёр. Было их пятеро, кроме самого: Георгий, Андрей и за ними Валентин, сестра Маруся – помощница, любимица матери, и Александра – чистая бестия, дралась с мальчишками не хуже его самого.
 Навсегда остался в его памяти страшный день, когда отца привезли с табачной фабрики, где он работал машинистом на паровой установке.  С разбитой головой, обмотанной пропитанными кровью бинтами, оглушённый и ослабевший от потери крови, сам он идти не мог. В дом его внесли на одеяле. Мать плакала и причитала: «Что же теперь будет, как выжить с детьми, как прокормиться?!» Дети собрались вокруг отца, лежавшего на полу, и с ужасом смотрели на него, ещё не понимая, что вот так,  неожиданно,  в дом пришла беда.
    Вечером на роскошных дрожках с врачом приехал хозяин фабрики. Врач осмотрел отца, сделал перевязку и не стал обнадеживать:
- Инвалидом останется, а может, и не выживет – сильно повреждена голова.
Хозяин пошептался о чем-то с врачом, покивал на его слова головой, достал портмоне, извлек «катеринку», отдал матери - вот, мол, вам компенсация. Деньги по тем временам были немалые, но надолго их не хватило.
     Отец медленно поправлялся.   Пытался ходить по двору. Его покачивало  из стороны в сторону – кружилась голова. Когда врач окончательно снял повязки с головы отца, его трудно было узнать: вместо одного глаза зияла краснеющая дыра, одного уха не было. Часть кожи на голове отсутствовала. Страшно было видеть голую кость черепа, обтянутого тонкой плёнкой нарастающей плоти.
Отца навещали товарищи.  Однажды они принесли нехорошую весть. Вместо отца наняли нового механика, а его окончательно уволили, и пособия от хозяина он больше получать не будет. И ещё   посетовали на то, что зря его жена «катеринку» взяла, надо  бы было адвоката нанять и в суд на хозяина  подать.
    Витебск городом в те времена был небольшим. Народ жил слободами: еврейская, татарская, русские и белорусы - в одной.  Слух о беде в семье мастерового разнёсся по слободам очень быстро. Степана хорошо знали, как человека  дельного, умелого: телеги чинил, самовары паял, котлы лудил, и ни кому в помощи не отказывал.
Многие помнили еще и отца Степана – Тараса. Колоритная была фигура. Огромен ростом, бородат, и должность у него такая же кучерявая была, как и борода – служил он лесником  в государственных угодьях. Суровым был человеком,  но добрым: прощал грех самовольной порубки окрестным крестьянам, а многим и сам помогал, привлекая их на заготовку древесины. Да вот случилось ему поймать  людей местного помещика: те по приказу хозяина лес из государственных угодий  воровали. Приехал помещик на незаконную порубку своих  работников выручать, да повздорил с лесником за его отказ не усмотреть в порубке своеволия. Хлестнул лесника кнутом. Ну и не удержался лесник, рубанул сгоряча помещика топором, да так крепко, что тот и умер сразу.
Спасло Тараса от вечной каторги то, что полиция на месте события обнаружила в руке помещика револьвер. А в шапке лесника «отыскала» дырку от пули: видно, следователь недолюбливал помещика за что-то и устроил всё в пользу лесника, да в протоколе отметил, что лесник, мол, оборонялся, что первым напал помещик. Однако осудили лесника - определили ему десять лет каторжных работ. А через пять лет Тарас вернулся домой, и его приняли на прежнюю должность. По мнению властей, работником он был честным».
    Из памяти уплыл образ деда-лесника, еще помаячила на прощание его лохматая голова с золотой серьгой в ухе и исчезла. Очнулся отец оттого, что бричка остановилась, выглянул из-под арки тента:
- Что случилось?
- Да вроде ничего. Посмотри сам  -  гроза надвигается,- ответил возничий.


       3
    Дул низовой ветер. В небе на фоне иссиня тёмной громады клубящихся туч, перечёркивая наискось небосвод, далеко-далеко сверкали  молнии.
-  Не близко гроза, но настигнет.  Ветер силу набирает, надо место искать, - встревожился возница.
Брички свернули с дороги и остановились  на поляне подальше от высоких деревьев. Лошадей выпрягли. Привязали к бричкам за уздечки. Корова вела себя спокойно. Пыталась ухватить траву, но ей мешала верёвка, которой она была привязана к бричке. Бабушка Гретхен отвязала корову и на длинной веревке пустила пастись. Только мы приготовились к грозе, как задул сильный ветер, да такой, что пришлось укреплять верёвками и жердями на бричках тенты. Поросёнок повизгивал – требовал еды и, получив её, успокоился. Куры метались, и кудахтали в клетке, и её пришлось укрыть мешковиной. Бобик на радость нам, детям, запрыгнул в бричку.   
    И началось:  сверкнула молния, небо треснуло над самой бричкой и гром, трескучий и протяжный оглушил нас. Молнии, расчерчивая небо ослепительными  зигзагами, вонзались недалеко от нас в землю. Из-под арки тента мы увидели, как от удара молнии вспыхнула громадная сосна, раскололась надвое, и с грохотом повалилась на землю.  Раскаты грома  немного приглушал шум ливня, обрушившегося на тент нашей брички. Тент стал протекать, и мы укрылись медвежьей шкурой в надежде, что она-то наверняка не промокнет.  Отгремев, гроза ушла.  Ливень постепенно прекратился, небо очистилось от туч, и засияло солнышко.
    Слышались  затихающие раскаты грома. Корова, как ни в чём не бывало, паслась. Мы выбрались из брички.  Бобик, выпрыгнув из брички, занялся собачьими делами: нюхал воздух, ворчал, побрехивал  в сторону леса.  Поверженная молнией сосна продолжала гореть.
Возницы ушли  посмотреть, что сталось с  дорогой. Вернулись огорченные.
- Все, баста! Развезло - будь здоров! Да, вдобавок, дорога проходит по краю оврага.  Сегодня, а, может, и завтра придётся ждать, пока не просохнет, -  сообщил однорукий возница.
    Родители решили устроить  отдых. Мужчины принялись оборудовать стоянку: обкосили траву вокруг бричек, нарубили жердей, из них устроили временный загон для коровы, для костра натаскали из леса сушняка. Женщины готовили обед: наварили ухи, нажарили рыбы, сварили два десятка яиц. Отдохнувшая корова щедро отдала молоко – целый подойник.
    На стоянке пробыли два дня. Было весело. Днем отдыхали, а ночами жгли костры, тем самым защищались от надоедливой мошкары, да и отпугивали лесное зверьё.
На третий день поутру двинулись в путь. В полдень подъехали к оврагу. Остановились. Ощупывая ногами дорогу, возницы прошли весь спуск.   По дороге, очевидно, часто ездили, и не без аварий:  в овраге, на самом его дне, валялась изломанная бричка, брошенная за невозможностью  починки.
- Да, дела! - молвил однорукий возница. - С нашими бричками опасно спускаться по такой дороге: лошади не удержат груз, сами зашибутся, и брички пропадут.
Другой  возница стоял и в раздумье, чесал затылок. Русский мужик тем и отличается, что, озадаченный чем-либо, чешет затылок, как бы выскребает нужное решение из своей набитой всякой всячиной головы, и, найдя его, принимается за дело.
    Возницы с отцом, из валявшихся вдоль дороги жердей, вырубили «тормоза»  (прочные палки), просунули их в спицы задних колёс бричек, концы «тормозов» для надежности прихватили верёвками. Высадили нас из бричек. Бабушка Гретхен отвела корову подальше, и та занялась любимым делом – паслась.
Отец и возница взяли лошадей первой брички под уздцы, и начался спуск. Лошади вели себя спокойно. Задние колеса брички не вращались, и тем её притормаживали. Лошадям иногда даже приходилось поднатужиться, чтобы вытащить бричку из очередной колдобины.  Дорога повернула к самому краю оврага.  По не просохшей дороге бричка заскользила к обрыву.    Мы с замиранием сердца следили за происходящим.  Казалось, ещё мгновение и бричка перевернётся.  Крики возницы и отца,  хлесткие удары кнута по спинам лошадей  придали  конной паре силы, и она  вынесла  бричку на безопасный участок дороги.  Мы дружно прокричали «Ура»! Бобик прыгал и лаял.  Он тоже радовался вместе с нами, но, наверное, не счастливому исходу дела, а просто за компанию. Спуск второй брички прошёл более благополучно, если не считать взбалмошного кудахтанья кур, метавшихся по клетке и визга поросёнка. Оправившись от переживаний, приведя в порядок брички, и, пообедав на скорую руку, мы двинулись в путь. Родители решили, что до ночи надо добраться до деревни, от которой до Маслянина будет один день перехода. 
     Дорога, просохшая, после грозы, пронёсшейся над всей округой, была ровной, и лошади без понукания тащили брички.
Мы, уставшие от волнений, дремали на медвежьей шкуре. Мама ехала в другой бричке, сидела рядом с возницей, и они о чём-то беседовали. Вскоре к нам присоединился отец.
Он лежал с закрытыми глазами, и воспоминания вновь овладели им. «Вспоминалось ему беззаботное детство: церковно-приходская школа, товарищи по играм – русские, татары, евреи, огорчения и радости от учения. Вспомнился батюшка с его требованием знания наизусть молитв на все случаи жизни, и если школяр ошибался при чтении молитв, то от батюшки получал «поощрение» - крепкий щелбан в лоб. Вспомнилось, как батюшка, присмотревшись к нему, и оценив его цепкую память и прилежание к познанию школьных наук, не жалея своего времени, стал учить церковно-славянскому языку и латыни, считая, что мальчишку можно подготовить в семинарию, и даже привлёк в церковь служкой. Вот–то было радости и гордости за сына родителям, когда они видели его, прислуживающего батюшке во время литургии.
    Грамота и арифметика давались легко. Школу окончил первым учеником. По настоянию учителя и батюшки попечительский совет рекомендовал продолжать ему учение в гимназии.
    Вспомнилась приёмные экзамены в гимназию.  Даже сверх всяких требований продемонстрировал экзаменаторам знание латыни: тексты читал с переводом на русский язык. И сколько было пролито слёз матерью, когда в гимназию его не приняли: социальное происхождение  оказалось препятствием. А вот отец не огорчался. Заявил, что и мастеровым быть не худо, даже важнее, чем попом или писарем в канцелярии - и отдал его в обучение токарному делу в мастерские по ремонту сельхозтехники».
Бричка подпрыгивала на неровностях дороги, и от этого, но больше, наверное, возбудившись от воспоминаний, отец никак не мог уснуть. Ворочался с боку на бок. Наконец,  успокоившись, вновь предался воспоминаниям.
 «Вспоминались дни, когда,  оправившись от болезни, их отец пошёл на фабрику в надежде, что хозяин примет на работу, но тот  изувеченному  человеку отказал.  Семью  ожидало нищенское существование.
 Как говорится, земля слухами полнится, тем более в таком небольшом городке каким был в те времена Витебск.   Вечером возле калитки остановилась пролетка – приехал известный всему городу адвокат.
- Здравствуйте вам! - поздоровался он с родителями, вышедшими ему навстречу. – Рад вас видеть во здравии!
Родители поздоровались с адвокатом, недоумевая, что же привело его к ним.
- Что же вы не приглашаете меня в дом? Я же к вам с добрым предложением приехал. Совсем недавно узнал о вашей беде, о нехорошем поведении хозяина фабрики против вас.
- Заходите, пожалуйста. Будьте гостем! - засуетилась мать.
А отец только крякнул с досады, что так настороженно встретил гостя.
    В суде адвокат выиграл дело против хозяина фабрики: присудили пострадавшему работнику ежемесячное пособие за счет фабрики и обязали хозяина принять его на работу на прежнее место. Хозяин решение суда оспаривать не стал. Да и к тому же новый механик не справлялся со своей работой: паровик больше стоял, чем трудился – фабрика несла убытки. А что работник слеп на один глаз и глух на одно ухо, так это не помеха управляться с паровиком, решил хозяин.
    Жизнь в семье наладилась. Через месяц отец отнёс адвокату оговоренный с ним гонорар – двадцать пять рублей в ассигнациях».
    Воспоминания отца прервал треск осевшей брички. Клетку с курами сорвало с места, и она, удерживаемая верёвками, которыми была приторочена к бричке, повисла вверх тормашками над землёй.  Куры, сбившись в кучу, не только кудахтали, но орали дурными голосами.
- Мать твою!… - ругался возница.  - Вот оказия! Колесо заднее рассыпалось.  Видать, спицы в колесе  разболтались от «тормоза». Ты гляди-ка, и  другое колесо ослабло. Ну, теперь застрянем надолго!
Взрослые судили и рядили, как быть. Бабушка Гретхен озабочена была другим: куры продолжали орать в перевёрнутой клетке, а этим  мужикам нет дела до них.  Она, как ей казалось, на русском языке, старалась привлечь внимание к бедственному положению кур, довольно эмоционально ругалась:
- Тундер берден, глупая мужик, спасай цып-цып!
Давясь от смеха, мужчины освободили из пут клетку с курами и установили её на землю. Вспомнили о брошенной бричке на дне оврага, который наш обоз благополучно преодолел. Возницы выпрягли лошадей из аварийной брички, захватив с собой веревки, верхом ускакали в сторону оврага, благо не так далеко от него отъехали.    Вернулись, таща волоком на верёвках два тележных колеса.
    За время отсутствия возниц мама и бабушка приготовили ужин. Усталые и голодные мужчины, да и мы вместе с ними, поели.
Отдыхать не стали, торопились с починкой брички.  При помощи двух лаг, вывесили задок брички и оснастили заднюю ось новыми колесами. Бричка осела, стала ниже, из-за того, что задние колеса оказались меньшего диаметра, чем передние.  Клетку с кудахчущими курами водрузили на место, закрепили, и обоз двинулся в путь. 
  Мы не знали, не могли даже предположить, какая беда поджидала нас впереди.  Если бы знали, то, конечно, дорогу на Маслянино выбрали бы другую, благо, их было достаточно.
Бричка медленно тащилась по набитой дороге. Лошади, корова, да и мы устали от такого длинного перехода. Но возчики гнали и гнали лошадей – спешили до наступления темноты добраться до деревни:  никому не хотелось ночевать в лесной глухомани: устали от ночных бдений.
Сгущались сумерки.   И вскоре темень плотно окутала нас. Безлуние и отсутствие звёзд над головой настораживало: невольно вспоминалась недавно пережитая нами гроза. Стало совсем темно, отец зажег фонарь и пошел с ним по дороге, указывая путь. Лошади, прядая ушами и вздрагивая от посторонних звуков,тащили брички.  Сидя рядом с возницей на передке брички, мы наблюдали за светящимся в темноте фонарем. Иногда фонарь взмывал вверх,  и мы видели в свете фонаря отца.
- Стойте! Мы у каких-то ворот! - услышали его голос.
Возницы, мама и мы подошли к отцу. Дорога упиралась в ворота, сработанные из жердей.   Они были не просто закрыты, а крест - накрест заколочены досками, да так, что, не сорвав эти доски,  ворота невозможно было открыть. В обе стороны от ворот тянулись прясла ограды, сооруженные из свежесрубленных жердей. Отец, было, попытался сорвать доски и открыть ворота, но безрукий возница остановил его.
- Николай Степанович,  обожди! Тут что-то не так:  лая собак не слышно. Окна в домах не светятся. От беды, на всякий случай привяжи  собаку.
Бобика привязали к бричке.
- Да, корову привяжите, дайте ей травы, что в бричку про запас уложили, - командовал возница.
- Что за ерунда! - вмешалась мама, - объясни?!
- Беда пришла. Ночевать будем здесь, перед воротами, от бричек ни шагу. Завтра поутру подальше убираться  надо от деревни, - не объяснив ничего толком, командовал возница.
Через час полыхал небольшой костер. Дым от него ветром относило в сторону деревни. Задавая корм лошадям, безрукий возница бормотал себе под нос:
- Слава Богу, что мы стоим с подветренной стороны. Господь поможет, если ветер не переменится.
Чуть забрезжил рассвет, возницы спешно впрягли лошадей в брички.
- Вот беда-то, - слышался голос возницы.  - Одна лошадь сорвалась!
Как ей торбу-то с  головы сбросить удалось, - недоумевал он. – Вот беда-то, - повторял и повторял он.  - Паслась она рядом с оградой, вот беда-то! Мы, наконец, совсем проснулись и хотели вылезти из брички.
- Отъедем от деревни, тогда дела свои справите, -  остановил нас безрукий  возница.
Встав на передок брички, мы увидели за изгородью яму, заглянули в неё.   В яме  лежали   присыпанные известью и землёй мёртвые люди. Оторвав взгляд от ямы, мы стали рассматривать деревню. На улице – ни души. Из труб, венчавших дома, торчали шесты с прикрепленными к ним черными тряпками.
- Ну что, насмотрелись? – спросил нас возница. – Трогаемся. Смотрите, смотрите, запоминайте. Это – чума! Да, наверное, и без сибирской язвы не обошлось: скотины-то не видно.
    Вот в чём дело! Мы уже знали, что такое чума. Слышали рассказы об этой болезни,  и о сибирской язве знали достаточно.
Надеясь без  задержки покинуть заражённую местность возницы гнали лошадей от чумной деревни.   Доехали до препятствия: поперек дороги на рогатинах лежала жердь. Проехать, не убрав её, было невозможно. Подошли люди:
- Ну, вот и дождались вас.
- Мы не заезжали в деревню, ночевали рядом, - сообщила им мама.
- От этого не будет вам легче: определим в карантин. Он здесь недалеко оборудован.
Санитары, а это были они, обработали дезинфицирующей жидкостью колёса бричек, ноги лошадей и коровы, нашу одежду. Даже Бобику досталось. Его, как он ни рычал и ни лаял, облили вонючей жидкостью. Санитары взяли лошадей под уздцы -  и вскоре мы оказались на небольшой поляне, окружённой глухим забором, так что сквозь него не то, что собака, курица не проникнет.
    В небольшой загон поместили живность. Куры долго приходили в себя. Освоились, и куриная жизнь наладилась. Поросёнок носился по загону, поддевая пятачком кур, попадавшихся на его пути.  Набегавшись, успокоился, откопал в земле ямку и улёгся в неё.  Бобка сидел на привязи.  Санитаров невзлюбил. Заметив их, бешено лаял и грыз цепь.  Один из санитаров сказал, что это и хорошо - будем знать, если кто  к карантину приблудит. Постепенно жизнь вошла в свою колею: через день нам подвозили свежую воду и хлеб.
    Ежедневно, облачившись в балахоны и надев на лица маски, прихватив резиновые перчатки, обувшись в высокие сапоги, санитары уходили в деревню и там наводили порядок – помогали заболевшим жителям: поили их водой, окуривали дымом, пытались кормить. Исполняли и самую тягостную работу – отвозили на тележке умерших к яме, укладывали их в неё и засыпали известью и землей. Санитары рассказывали, что в деревне Бог миловал несколько семей, так что есть надежда  -  деревня возродится.
    Прошла неделя,  началась другая. И, как говорится, беда не приходит одна: заболела лошадь, та самая, сорвавшаяся с привязи возле зачумленной деревни. Лошадь стояла, опустив голову, и ни на что не реагировала. Прихватив с собой лопаты и берданку санитары увели лошадь в лес. Мы услышали выстрел. Через некоторое время санитары вернулись, но без лошади. Вздыхали, посматривая на нас, о чём-то переговаривались. Один санитар остался с нами, другой ушёл в посёлок.    На другой день он вернулся  на лошади, запряжённой в телегу, и привез три бочки извести. Мужчины стояли  в сторонке, курили,  разговаривали, изредка кого-то ругали.  Мы увидели, как мама с отцом и санитарами отошли в сторону, забили четыре кола так, что получился большой квадрат. К вечеру на этом месте была выкопана глубокая яма. Мы услышали, как кто-то из взрослых сказал:
- Вот наше последнее пристанище, если Богу угодно будет.
Ужинали поздно. Никто не шутил. Было тревожно. Наконец и мы, дети, поняли, для чего привезли известь и зачем выкопали яму.
    День за днём проходил в ожидании, неумолимо надвигающегося, чего-то страшного. Заканчивалась вторая неделя нашего заточения. Неожиданно для нас в карантин приехало несколько человек. Среди них был врач. От него мы узнали, что нам повезло: Бог нас миловал, и что мы пересидели в карантине лишнее. С собой приезжие привели лошадь взамен нашей погибшей. Врач взял у  нас капельки крови на проверку, и все уехали, кроме санитаров.  Через день верхом на лошади  прискакал нарочный и сообщил радостную весть: мы действительно здоровы, нам можно покинуть карантин. 
Собрались очень быстро. Мы опять в пути. Было радостно. Бабушка Гретхен, всегда спокойная и невозмутимая, мурлыкала песенку:
- Baden, baden… Sonne, sonne… Ich spaziere … Guten Tag,   и опять: baden, baden…
Мама и папа, возбужденные и смеющиеся – таких родителей после событий случившихся в Первомайске, мы давно не видели. Брат, сестра и я лежали на медвежьей шкуре и пели:
- Врагу не сдается наш гордый Варяг, - и, переиначив на свой лад некоторые слова песни,  дружно выкрикивали. -   Чуму мы навек победили!
Снова и снова выкрикивали мы эти слова и, конечно,  надоели своими воплями взрослым.
- Хватит орать чушь - осипните! - уговаривала нас мама.
Отец только посмеивался:
- Дай ты им выплеснуть свою радость. Они ведь понимают, что нас миновало.
Радость побуждала нас к активности. Мы выбрались из брички и побежали впереди неё, оглашая своим «пением» окрестности. Возницы придерживали лошадей, чтобы дать нам возможность опередить повозки.
    Дорога стала ровней. Лес постепенно редел.  Наконец, мы выехали из него. Дорога пролегала по возвышенности. Несколько ниже виднелось большое село. На околице нас встретил кордон: два мужика сбросили с рогаток жердь, перегораживающую дорогу, и указали нам на дом, к которому следовало подъехать.
Бричка остановилась у крыльца. Нас приветствовал знакомый врач. Он достал из папки, которую держал в руке, бумажки и передал их маме. Бумажки оказались справками о том, что каждый из нас прошел карантинные испытания по причине чумы случившейся в районе, по которому мы проезжали.  Врач предложил нам отдохнуть несколько дней в больнице для дополнительной проверки нашего здоровья. Практически мы оказались во втором карантине. Два раза в день, утром после сна и вечером, врач измерял нам температуру. За дни, проведенные в больнице, мы были, на всякий случай, полностью изолированы от местного населения. Через три дня нас отпустили, снабдив на прощание хлебом и водой. И опять мы в пути.  В полдень въехали в посёлок Маслянино.  Жарило солнце. Брички остановились возле ворот небольшой усадьбы, огороженной плотным тыном. Ближе к воротам стоял дом, сработанный из толстых сосновых бревен. Дом был огромен. Он возвышался, опираясь нижним венцом на деревянные сваи, глубоко вкопанные в грунт. К единственной в доме двери вела крутая лестница, под которой была устроена конура для собаки. Пространство под домом было забито аккуратно уложенными колотыми березовыми дровами.
Внутри дом был разделен перегородками на три комнаты, но так, что русская печь, почти начинавшаяся от входной двери и повернутая к окну  топкой, выходила своими боками во все комнаты.
Первая комната являла собой одновременно прихожую и кухню. Из неё вела дверь в изолированную комнату в два окна.  Почти около входной двери, вдоль печки, открывался проход в комнату с одним окном, из которой через дверь в перегородке можно было попасть в третью комнату, так же в одно окно.
Бревенчатые стены, выглаженные и отполированные временем и стараниями плотников, срубивших когда-то дом, приобрели коричневый оттенок. Полы из толстых, в полбревна плах, светились свежевымытой и выскобленной древесиной. В доме ни соринки, ни пылинки: очевидно, нас ждали.  Кроме того, огород был засажен картофелем и овощами.    После столь трудного путешествия, после всех передряг, выпавших на нашу долю, жилище и небольшая усадьба показались Божьей благодатью. Разве можно было сравнить этот дом с тем бараком, кишащим крысами, тараканами и клопами, где наша семья провела столь несчастливые для неё дни!

       4
    Через два дня, кое-как обустроив нас, папа уехал в Новосибирск.   Уезжал с тяжелым сердцем, переживал за нас, да и за себя: он работал на заводе п./я 136 в должности главного энергетика.   Отпустили  отца на неделю, а он отсутствовал почти месяц. Время было военное:  за прогул, тем более такой длительный - прямая дорога под суд. Правда, у отца была оправдательная бумажка – справка от врача о пребывании с семьей в противочумном карантине.
    У папы – свои заботы, а у нас были свои: мы с энтузиазмом осваивали новое место жительства. Бабушка Гретхен налаживала быт в доме, а на нашу, долю детей, легла забота об усадьбе. Картошка заросла сорняками, прополка её и окучивание доводили меня и сестру до слёз. Чего стоил только полив грядок с огурцами, морковкой и капустой!
Лето выдалось жаркое, и земля впитывала влагу мгновенно. Под палящим солнцем овощи быстро набирали силу, и заодно с ними – и сорняки. Так что наше «счастливое» детство этим летом проходило в огороде, на грядках. Бабушка поощряла нас, чем могла: хвалила и угощала сладкими корешками, которых, по нашему мнению, в её сундучке было немереное количество.
    Мама в домашних делах участия не принимала. Мы еще спали, а она уже в своей двуколке , настегивая лошадь, катила управлять огромным совхозным хозяйством. Приходила домой затемно, когда мы уже спали, и так изо дня в день.
Бабушка Гретхен всегда дожидалась маму, кормила её ужином, стелила для неё постель на печке, повыше, чтобы мы, встававшие иногда ночью по нужде, невольно не нарушали её сон. Перемыв посуду, наведя порядок в кухне и убедившись, что и во дворе всё в порядке, пошептав свои непонятные молитвы, бабушка укладывалась спать.
    Старший брат быстро сдружился с совхозными ребятами, и они, объединившись в коллектив,  выбрав брата бригадиром, целыми днями пропадали в совхозных мастерских – помогали взрослым ремонтировать технику.
 Однажды, к нашему удивлению, брат приехал домой на лобогрейке  (косилке), запряженной парой лошадей, и сообщил, что завтра утром отправится в луга косить травы.   Утром, привязав узелок с провизией к сидению лобогрейки, брат отбыл в луга.
    Работами по заготовке сена руководила мама. Она обошла в посёлке дворы, поговорила с каждой хозяйкой и сумела их убедить в том, что  всем вместе нужно выйти в луга.  Жители посёлка на  сходе договорились, что сначала заготовят сено для совхозных едоков – лошадей и коров, а потом - и для своей скотины. 
     Женщины, подростки и мальки, как нас, малолетних и слабосильных, называли взрослые, отправились на покос. Наш брат Арик на лобогрейке косил травы. Кто мог, литовками косил траву, а остальные, валки  скошенной травы, ворошили граблями и рогатками – сушили. Просохшее сено конными граблями собирали в валы, а затем копнили – укладывали в небольшие стожки. 
    Директор совхоза, бывший фронтовик, ещё толком не залечивший ранение и направленный райкомом партии руководить совхозом, был очень доволен успешной заготовкой сена. Но допустил оплошность, как он сам потом признался:  «Чёрт дернул за язык!» - отрапортовал в райкоме партии о перевыполнении плана сенозаготовки.
    На луга, где стояли стога сена, прикатили грузовики. По совхозу разнеслась новость - увозят сено. Директор и наша мама перехватили на выезде с лугов машины. Подошли женщины, а их было столько, что грузовикам и двинуться было невозможно. Допросили шоферов, и те сообщили, что их послало начальство изъять излишки сена.   Женщины шумели, грозились побить шоферов, зная, что сверхплановое сено – это их сено, это корм для их скотины. Мало-помалу крики утихли. В общем, разобрались: как оказалось, излишки сена шоферам велели отвезти на подворье начальства.
    Пока народ шумел, директор сходил в контору и дозвонился в райком партии и сообщил о том, что происходит в совхозе. Очевидно, партийное руководство испугалось за себя и заявило, что это, дескать, чьё-то самоуправство.
Под торжествующие крики женщин грузовики поехали на скотный двор, где сено и сгрузили. Но на этом не успокоились: до позднего вечера шофёры трудились – перевозили сено с лугов на совхозный сеновал.
К ночи почти все сено было перевезено с лугов в хозяйство, и только тогда шоферов отпустили восвояси. Правда, труды их вознаградили – грузовики  уехали нагруженные сеном.
 Вскоре по совхозу разнеслась весть, что районное начальство так было напугано случившимся скандалом, что от привезенного сена отказалось. Радости шоферов не было предела - сено досталось им.
    Работа на сенокосе окончательно сдружила нас с местными ребятишками, и теперь вечерами возле нашего дома собиралась большая компания из малышни, подростков и вполне «взрослых» ребят, каковыми они себя считали, но на самом деле это были мальчишки, которым только-только исполнилось по двенадцать-четырнадцать лет.
Компания разделялась по интересам: малышня играла в догонялки-салки и прятки, носясь с визгом и путаясь под ногами у старших; особо выделялась группа «взрослых» - они усаживались, как куры на насест, на бревна, лежащие подле нашей усадьбы, и вели разговоры, конечно же, о войне.
Девчонки завидовали мальчишкам, чей возраст перевалил за четырнадцать лет:  считалось, что им скоро удастся попасть на фронт. Тем более что с этими подростками уже занимался военным делом инструктор, изредка приезжавший в совхоз: обучал рытью окопов и стрельбе  из винтовки.
    С нашим братом Аркадием произошел невероятный случай. Дело в том, что брата ото всех остальных ребят отличали высокий рост и завидная сила, и выглядел он почти взрослым, хотя ему шел всего лишь пятнадцатый год.
В один из августовских дней почтальон вручил брату под расписку  повестку, в которой указывался день и час, когда ему необходимо было прибыть в военкомат на сборный пункт в районный центр - Маслянино: в общем, брат призывался в армию. Он был счастлив и в назначенный день, распрощавшись с нами, ушёл в районный центр.
Все это произошло в отсутствие мамы – она была в Новосибирске на совещании, и когда приехала домой, то очень удивилась  тому, что произошло.  И в тот же день, не отдохнув с дороги, уехала в Маслянино, захватив с собой на всякий случай свидетельства о рождении сына и дочери. Успела вовремя.
    Военком с недоверием вертел в руках свидетельство, веря и не веря тому, что там было написано, но когда мама предъявила ему ещё одно свидетельство, на дочь, то он, рассмотрев записи и убедившись, что они сделаны в одном загсе, поверил, наконец, увиденному.
Брата сняли с грузовика, как он ни прятался за спинами мобилизованных в надежде, что его не заметят.  Военком успокаивал возмутившегося таким поворотом событий брата:
- Сынок, подрасти немного, тогда и воевать отправишься, - посмеиваясь, заметил. - Правда, расти тебе больше не стоит, вон вымахал – просто каланча, выше меня. Ты уж не огорчайся, и твоё время наступит – навоюешься!
    Незаметно подкралась осень. В совхозе спешили с уборкой урожая, косили хлеба. Жатки ровными валками оставляли за собой скошенную рожь. Женщины связывали её в снопы и сооружали из них шалаши, приткнув сноп к снопу вершинами.
Нас, малышню, организовали в отряды и поручили собирать валявшиеся по жнивью колоски. Отряд соревновался с отрядом - кто больше соберет колосков. Бригадиры, а это были женщины,  подгоняли нас, чтобы мы проворнее работали и следили за нами: не дай Бог, кто спрячет колоски в карман. А так хотелось и самим зёрен пожевать, и домой для кур припасти!
Конечно, потихоньку мы колоски присваивали.   Некоторые дети попадались на таком «воровстве»: колоски отбирали. Кроме того, доставалось родителям провинившихся детей. Особо усердные бригадирши орали на них прилюдно, что, мол, детей своих к воровству приучают, дескать, этим они своё вражеское нутро показывают.
По полям, путаясь пьяными ногами в скошенном жнивье, целый день бродил уполномоченный из района. Он, как говорили,  присматривал за народом.
Что поделаешь, говорила мама, ответственная, как агроном, за уборку урожая, - и работать надо, и приходится ублажать уполномоченного выпивкой и обедами. Попробуй, не задобри его, так он в своем отчете такое понапишет, что за год не отмоешься.        Директор, матерясь  налево и направо от такой помощи уполномоченного, как говорится, скрепя сердцем смирился с  такой необходимостью.
    Однажды после подведения итогов работы за день директор не выдержал и так разразился бранью на замечание проверяющего: «Плохо работаете, товарищи, а фронт хлеба ждёт!», что привыкшие ко всему женщины только рты поразинули.
- Мы таких недоумков, как ты, мать твою… на фронте за людей не считали, морды им били! - кричал директор.
- Руки коротки, это тебе не фронт! - парировал уполномоченный.
- Ах ты, гад! – побледнев, директор  ринулся на уполномоченного и со всего маху треснул его палкой по голове.
Испугавшиеся женщины (не за уполномоченного, а за директора: они понимали, какие последствия для их руководителя будет иметь эта драка) увели уполномоченного. Как уж его там умасливали, нетрудно догадаться. Несколько дней уполномоченного никто не видел, но слышать – слышали: в бане орал песни, где отсиживался, и всё требовал и требовал водки и закуски.
- Черт с ним, - решил директор.  - Поите и кормите эту сволочь, лишь бы не путался под ногами!
    Хлеба убрали. Снопы до морозов уложили в огромные скирды. Как только землю схватит мороз, скирды перевезут на ток, и начнётся обмолот зерна. 
Только кончилась одна страда, началась другая – уборка картофеля. С утра землю прихватывал морозец. Корочку подмёрзшей земли легко вспарывали лемеха конных плугов, переворачивая пласты земли так, что поверх них гнездами белел картофель. Оставалось только его собирать в корзины, загружать в фуры и перевозить в хранилище.

                5
    Наступил необычный день: проснувшись утром, мы обнаружили, что мама дома и никуда не спешит; они с бабушкой в русской печи на противнях жарили блины. Блики от жаркого пламени раскрашивали румянцем их лица и оголенные до локтей руки. Обе были веселые,  оживленно разговаривали и иногда громко смеялись.
«Чудеса, да и только! Мама дома,  да ещё не спит, да еще веселая! И так вкусно пахнет блинами. Ну почему нас не будят?», - думали мы с сестрой. И дождались.
- Ну что, выспались? – и мама принялась стаскивать нас с печки. – Хватит  нежиться! Арик давно при деле: блины ест.
Брат сидел за столом, перед ним высокая стопка блинов, размером каждый с тарелку.  Раззадоривая нас, брат поедал блин за блином. Мы, наконец, не выдержали и  закричали в два голоса:
- Арька-шкварька, троглодит, бегемотов аппетит, - и кинулись на него с кулаками.
Брат смеясь подставил нам спину, но от своего занятия не оторвался.   В четыре кулака мы забарабанили по его спине. Но что ему наши кулаки? Что слону комариные укусы.
Мама и бабушка улыбались, глядя на эту возню Голиафа с пигмеями.
- Ну, хватит, хватит! Идите, умойтесь, оденьтесь – и за стол,- посмеиваясь, уговаривала нас мама.
Пока мы приводили себя в порядок, бабушка поставила на стол ещё одну тарелку с целой горкой блинов и две миски со сметаной.   Блины на вкус  немного горчили. Мы спросили маму, отчего блины горькие, она объяснила, что мука свежего помола и зерно, очевидно, было  плохо очищено от посторонних примесей – семян сорняков.
Наевшись и окончательно успокоившись от возни с братом, заметили странную перемену на улице: было очень тихо, изредка перебрёхивались собаки, за окном белым - бело: ни травинки, ни земляной кочки - это зима со своим убранством постучалась в наши края.
- Ура! – обрадовались мы. – На улицу!
- На улицу-то, на улицу, но завтра – в школу, - остудила нашу радость мама.
В школу!? Давно меня пугали этой школой. И в школе меня, мол, к дисциплине приучат, и безобразничать не разрешат. Да, читать и писать научат.  Читать я  и без школы умел, а вот писать хотелось научиться. Но чтобы лишить меня свободы: не разрешать драться, бегать куда хочу и когда хочу – это уже было слишком?! «Ладно, - подумал я. - Посмотрим, что это за школа. Может, обойдется». И решил, что в школу возьму с собой Бобку, вот тогда и увидит эта школа, кто кого!
    Но, увы!  В школу я отправился только с сестрой. Разлучили нас с Бобкой:  посадили его на цепь.  До школы за руку дотащила меня сестра. Она, втолкнула меня в комнату, на дверях которой красовалась табличка «1 класс», а сама скрылась за дверью, на которой красовалась табличка – «3 класс».
 В нашем классе я ничего  интересного не увидел. За скошенными столами – партами  сидели знакомые ребятишки. Они кричали, кто во что горазд. Мой приятель Лёшка Горохов, который жил в доме соседнем с нашим, радостно завопил:
- Лёвка!   Давай ко мне!   У меня место свободное!
Так мы и в школе оказались вместе. Только я освоился и ввязался в возню с друзьями с соседней парты, как дверь отворилась, и в класс точно гусыня вплыла тётя Настя, та самая, что на жнивье вытряхивала колоски из наших карманов. «Ага, - подумал я. - Теперь она стала учительницей, и будет делать с нами, что захочет». Я как в воду смотрел - так и случилось.  Свою первую учительницу я запомнил не только, как противную толстую тётку, вытряхивающую из наших тщедушных тел  последние радости, которые нам были доступны во время войны, но и  как визгливую бригадиршу на жнивье.
    Ничем особым первый день в школе мне не запомнился. Всё как обычно: всласть подрался, потом помирился, потом домой пришёл.  Вот где радости было достаточно! Во-первых, Бобка прыгал вокруг меня и вылизывал мне своим слюнявым языком лицо; во-вторых, бабушка приготовила праздничный обед – борщ со сметаной, пельмени и пирожки с вареньем (один пирожок я утаил и после обеда угостил им Бобку – вот кто, действительно, радовался). Старшего брата с нами не было – он уехал в Кинтереп, где была школа-семилетка, жил при школе и появлялся дома лишь по воскресеньям.
    Зима прочно вступила в свои права.  Снега навалило под самые окна. Двери в стайку, где в тепле и сытости обитала наша живность - корова, куры и поросенок, приходилось каждый день откапывать от снега. Только Бобику всё было нипочем: лохматая шкура спасала его от мороза, так что он иногда спал просто в снегу, особенно, когда наедался требухи, которую после забоя скотины на ферме привозила ему мама.
После школьных занятий, пообедав и начисто забыв  про домашние задания, мы с сестрой удирали из дома на улицу и до сумерек в компании друзей катались с гор на санках. Когда совсем становилось темно, возвращались домой. Издали высматривали, не светит ли окно в маминой комнате и, убедившись, что мама ещё на работе проскальзывали, чуть приоткрыв дверь, в дом. Сдирали с себя затвердевшую от мороза одежду и развешивали её сушиться на печке.
Бабушка Гретхен, притворно рассерженно всплескивала руками, доставала из чрева печки крынку с молоком. Мы пили горячее молоко, отогревая руки на тёплых кружках, и с не меньшим удовольствием выслушивали бабушкины речи.
-О, Mein Gott! – покачивая головой и пряча руки под фартук, восклицала старушка. – Это Kinder шалопай, а Schuler делай урок! 
В ответ мы только ухмылялись, допивали молоко и ждали, когда же бабушка вытащит руки из-под фартука.  Немного поворчав, она,  протягивала каждому по конфете, которые всегда  припрятывала для этого случая в потайном кармашке фартука.
- Schnell, schnell, Kinder надо arbeiten, - и выпроваживала нас из кухни в комнату, где на столе светилась давно уже поджидавшая нас зажжённая керосиновая лампа. Мы усаживались друг против друга за стол и приступали к выполнению школьных домашних заданий. 
    Руки, не отогревшиеся с мороза, никак не хотели держать ручку, и даже карандаш, и тогда мы принимались вслух, перебивая друг друга, читать свои учебники. Я старательно, не раскрывая букваря, что было сил, заглушая монотонное чтение сестры, выкрикивал надоевшие мне слова и нелепые фразы:
- Мама мыла рамы! У Ромы мама! Ау! Маша! Ау! Рома!
При этом в голове у меня мелькали мысли: «Никогда не видел, чтобы мыли рамы. Мыли всегда стёкла в рамах. Да и мама наша не мыла стекла, их мыла бабушка. Вот на лошади, да ещё верхом, мама ездит. И, вообще, какие-то противные имена. Этот Рома! Не было среди моих друзей никакого Ромы. Вот Машка есть. Но такая гадкая, всегда дразнится: «Левка, Левка – красная морковка». Но бегает здорово. Ни разу её догнать не удавалось.  В букваре написано: Ау, Маша! Наверное, заблудилась. 
Фантазия разыгралась, я замолчал и перестал мешать сестре, заучивать стихотворение  о маршале, который “в бой нас поведет”.  Я представил в картинках, как эта противная Машка заблудилась в лесу. В руках у неё – полная корзинка земляники, и Машка ходит от дерева к дереву и никак не может найти дорогу домой. Мне её становится жалко, особенно землянику, которой всё меньше и меньше остается  в её корзинке. И что это Машка так размахивает корзинкой? И тут я выхожу из-за дерева и кричу:
- Ау! Маша!
- Чего орёшь? – прерывает мои фантазии сестра. – Не мешай учить стихотворение!
- Ладно, - и замолкаю.
Я опять в лесу. Беру Машу за руку, в другую руку беру корзинку. В ней полно краснобоких земляничек. Вытираю слезы Маше.   От моих рук на её щеках остаются грязные полосы. Мы идем, держась за руки, и потихоньку едим землянику.
И вдруг наши руки встречаются в корзинке в поисках ягод. Мы останавливаемся, удивляемся отсутствию земляники. Смотрим друг на друга. У Маши глаза совсем просохли от слез и светятся как две голубые незабудки; две полосы грязи красуются на её щеках; рот алеет от сока ягод. Ну, до чего она смешная!  И я смеюсь. Маша тоже смеется.
- Посмотри на себя, чучело ты мучило, - говорит она мне. - У тебя вся физиономия в ягодах!
– А у тебя?! – говорю я ей.
И мы оба хохочем, взявшись за руки, и,  размахивая пустой корзиной, счастливые бежим домой. Как хорошо, что Маша заблудилась! Как хорошо, что я нашел Машу!
Неважно, что мы иногда дразнимся и даже дерёмся – это у нас такая дружба.
Очнулся от своих фантазий, которые совсем не фантазии, а так случилось этим летом на самом деле, и нас ребята стали дразнить:
- Тили-тили-тесто, жених и невеста!
Но мы не обращали внимания на эту дразнилку и всегда были вместе. Так что дразнить нас перестали.
И тут я вспомнил: « А почему это сегодня в школе не было Маши?!» И, как бы догадавшись, о чем я думаю, сестра сообщила:
- Твоя Машка заболела ангиной, сходи к ней.
Я сорвался с табуретки, побежал одеваться.
- Куда ты? Уже поздно, завтра сходишь к ней, уроки отнесёшь, балда ты неотесанная. Тоже мне жених!
- Сама такая, отстань!
Наша перепалка прекратилась с приходом домой мамы. Мы с сестрой стали изображать усердие в выполнении домашних заданий. Сестра забубнила  надоевшее ей стихотворение  о маршале, а я зааукал про Машу и заставил маму много-много раз мыть раму.
    Мама, наверное, услышала наши старания, потому что появилась в дверях комнаты. Но, увы, не с похвалой!  В руках она держала наши шаровары, с них капала вода.
- Хотя бы сосульки   с этого «безобразия» убрали, - сердилась мама. - До утра одежда не просохнет,  в чём в школу завтра  пойдёте?
Быстро-быстро, как только  могли, мы сняли остальную свою одежду, сочившуюся влагой, с верёвки, на которой она висела. На печке остались влажные отпечатки: вот тут Светланина телогрейка висела, а вот на этом месте – моя: потеки поменьше.
Расстелив на полу «безобразие», мы ложками соскребали с одежды ледышки.  Изрядно потрудившись, отжав от влаги рукава телогреек, штанины шароваров, развесили  одежду на просушку.
- Ладно, - одобрила мама наши старания, - пора спать.
Мама ушла в свою комнату, зажгла керосиновую лампу и принялась читать книжку  своего любимого писателя -  Льва Толстого. Мы с сестрой поняли - мама больше не сердится и нам можно отправляться спать.



                6    
    Проснулся поздно. Удивился, что меня не разбудили.   Встревожился -  а как же школа?
С печки слез старший брат: он ночью прибежал на лыжах из Кинтерепа.
- Лёвка! – радостно закричала сестра. – Сегодня воскресенье. Арька дома! Ура!  В школу не надо! Ура!  Вставай!  Кататься пойдём на дальние горы!
Мамы дома не было, наверное,   ушла на работу:  в совхозе для взрослых было много дел: кто следил за влажностью зерна (не дай Бог сопреет и загорится!), кто ухаживал за скотиной, да всякие совещания,  да ещё составление промфинплана, от работы над ним, по выражению мамы, голова кругом шла. Да, эти въедливые уполномоченные - то из района, то из Новосибирска наезжают. Всё им надо было показать и рассказать. Вынюхивали, как заправские ищейки - не утаили ли в совхозе зерна, поголовья скотины; нельзя ли сверх плана забрать чего из совхоза в закрома Родины, оставив при этом хозяйство на каких- то «бобах».
    Я решил пойти в контору, чтобы помочь маме  с этим самым промфинпланом,  да поговорить с уполномоченным, если он приехал,    рассказать ему, что о нём думают в совхозе – пусть застыдится.
- Светланка! – обратился я к сестре. – Не пойду кататься на дальние горы. В контору к маме пойду. Буду ей помогать.
- Тоже мне помощник. Опять чего-нибудь ляпнешь там своим длинным языком.
- Не ляпну!
- Ну и катись! – произнесла сестра, вроде как бы отругала меня за что-то, чего я ещё и не натворил.
 Быстро позавтракав, мы отправились каждый по своим делам: сестра, прихватив санки, побежала с ребятней кататься, а я с благими намерениями – в совхозную контору, конечно, с Бобкой. Ну, как же без него! Он так старательно навязывался в попутчики, что свалил меня в снег.  Еле отбился от него. Старший брат, коловший во дворе дрова, спросил меня:
 - Лёвка, куда тебя с Бобкой понесло?
 - В контору, маме помогать! – ответил я.
- Смотри не болтай лишнего и не приставай к взрослым! – напутствовал меня брат.
 По дороге играли с Бобкой, и оба вывалявшиеся в снегу подошли к конторе.  У подъезда стояла ЭМКа.  Опять приехал уполномоченный, подумал я, и с намерением отругать его вместе с Бобкой ввалились в контору. Бобку сразу выпроводили на улицу.
    Директор ходил взад и вперёд по помещению, то, расстегивая то, застегивая ворот гимнастерки. Было видно, что он чем-то расстроен и даже напуган. Мама сидела на стуле за столом. Возле окон на лавках, понурив головы, сидели совхозные бригадиры. В центре комнаты незнакомый дядька, оседлав стул, положив руки на его спинку, прищурив глаза, переводил взгляд с одного на другого. Одет он был в белый полушубок, на ногах – мягкие фетровые бурки, окантованные понизу красной кожей.  Полы полушубка были распахнуты так, что хорошо виднелась кобура, из которой торчала рукоятка нагана. От кольца на рукоятке, тянулся шнур. Свободным концом он был прикреплен к портупее, охватывающей толстый живот дядьки. В уголке рта, зажатая зубами, торчала дымящаяся папироска. Аромат от табака был  незнаком и приятен, не то, что от махорки, которую курили совхозные рабочие.
Перекидывая движением губ папироску из одного уголка рта в другой, дядька вопрошал:
- Ну что, так и будем молчать? Будем укрывать врага? Ну-ну, молчите! Домолчитесь!
Лишь звук шагов директора нарушал тишину.  Бочком-бочком я пробрался к маме и, было, раскрыл рот, чтобы узнать, кто враг, которого укрывают от этого важного дядьки.
- Не до тебя! - остановила меня мама.
- Это чей мальчишка? – грозно спросил дядька. – Ну-ка, подойди ко мне!
Я подошел.
- Ты чей? – спросил он уже дружелюбно.
-  Я  мамин, - и указал на маму.
- А зачем пришел? – хитровато прищурив один глаз, а потом, подмигнув мне, спросил он.
- Помогать маме.
- Молодец! - похвалил он меня, и обратился к бригадирам. – Вот видите, такой маленький, и то помогать хочет, а вы отказываетесь.
Удерживая меня возле себя, он начал  рассказывать о тяжёлом положении в стране. О войне, которую ведёт товарищ Сталин  и как он, Сталин, с помощью верной ему партии бьётся с фашистской ордой и людоедом Гитлером.  Тут же я представил, как эта фашистская орда, ну точно, такая  как в кинофильме про Чапаева, со штыками наперевес, с оскаленными зубами хватает ни в чем не повинных людей, тащит их к Гитлеру, а он ест этих людей. Но товарищ Сталин на скакуне с саблей в одной руке, с партией в другой руке нападает на Гитлера и орду, рубит их налево и направо.  Бурка на его плечах развевается, ну совсем так, как в фильме про Чапаева. Да ещё он этой самой партией бьёт Гитлера по голове и  спасает людей от его зубов. Мне особенно понравилась партия, которой так ловко управлял Сталин. Она представлялась мне огромной дубиной с шипами на конце, но Сталин был таким силачом, что легко ею размахивали бил, и бил по головам врагов.
- Ура! Бей их! – подчинившись своему воображению, заорал я изо всех сил.
- Ты что?! – вскрикнул от неожиданности дядька.
И я, захлебываясь от восторга, рассказал о своих фантазиях. Почему-то все заулыбались,  разом заговорили. Дядька осел грузным телом на стуле, по-доброму заулыбался:
- Ну и ну, вот тоже выдумал, фантазёр!
Обстановка разрядилась. Из разговоров взрослых я понял, почему в конторе много народу, и кто этот дядька.  Оказывается, вчера  механику нужно было ехать в район за запчастями для тракторов. Шофёр единственного совхозного грузовика заболел и механик с утра, подготовил на автомашине к работе газогенератор и попытался завести мотор. Но как, ни старался - мотор молчал. Механик обнаружил – на моторе отсутствует карбюратор, решил, что его украли, побежал в контору, дозвонился в милицию и сообщил о воровстве.  Разыскать злостного вора и привезла ЭМКа этого дядьку.   Приезжий дядька пропажу карбюратора назвал вредительством, а вредитель – это первостатейный враг. Врагов надо карать, как на фронте. «Хотя мы в тылу, но сегодня тыл – это тот же фронт!», - провозгласил многозначительно дядька.
    Воодушевленный похвалой дядьки за моё фантазерство, я решил всем сразу помочь. Дело-то простое, как мне казалось: надо просто найти карбюратор. Что такое карбюратор, я не знал, но зато вспомнил,   что на чердаке нашего дома полно всяких  железок, даже старая автомобильная покрышка валяется, которая ассоциировалась у меня с автомашиной, и я радостно сообщил:
- Подумаешь, карбюратор! На чердаке нашего дома валяется целый автомобиль!
В комнате повисла гробовая тишина. Директор оперся рукой о стол,  исподлобья смотрел на меня в ожидании того, что я ещё скажу. А я был доволен произведенным эффектом своей речи  и ждал похвалы. Мама сидела почему-то бледная, с широко открытыми глазами. А дядька, показавшийся мне таким добрым,  вдруг вскочил, подбежал к маме и закричал:
- Значит, так! Молчали, молчали, а собака-то вот где зарыта!
Мама вскочила, глаза ее налились злостью.
- Ах ты! – она задохнулась, закашлялась, махнула рукой.  - Я останусь в конторе. Идите с понятыми ко мне домой. Я не знаю, что там, на чердаке. Но в доме до нас жил совхозный механик. Ищите!
    Директор, две бригадирши и дядька направились к двери. Только они открыли её, как на пороге появился Бобка: он услышал крик мамы и готов был её защищать.
- Уберите собаку! -  испуганно заорал дядька, хватаясь за кобуру, пытаясь её расстегнуть.
- Лёвка, уведи Бобика, а то он ещё  незнакомого задавит, - приказала мне мама.
Я  оттащил Бобку за ошейник  от дверей.
- Ничего себе зверюга! – вытирая шапкой вспотевший лоб, произнёс дядька.
Вскоре   дядька  с понятыми вернулись в контору. На вопрос мамы:
 -  Ну, что там, на чердаке?
 Директор махнул рукой:
- Просто хлам: пара болтов, старый руль от трактора, да рваная покрышка от легковушки. Ну и фантазия у твоего сыночка!
    По требованию дядьки через некоторое время привели в контору шофера. Тот, после каждого слова, чихая и откашливаясь, объяснился. Оказывается, он снял карбюратор для ремонта. Разобрал его, почистил, собрал, а вот поставить на двигатель не смог – занедужил. Да так крепко, что еле домой дошёл.
Компания отправилась в гараж на поиски карбюратора.  В кабине автомашины, под сидением он и нашёлся.
Шофера отвели в медпункт, благо он за стеной конторы находился.  Дядька пошёл следом. Фельдшер измерила температуру больному и отдала градусник дядьке, тот долго его разглядывал, а потом спросил:
- А что, сорок один градус – это много?
- Ещё немного поднимется температура  и больной умрёт. У шофера, видать, двустороннее воспаление легких.  Надо  его в район везти, в больницу. У нас он точно не вылечится,- ответила фельдшер.
Сомневаясь в невинности и болезни шофера, дядька отвез его на ЭМКе в районную больницу. Врач, принимая больного, сказал, что если бы промедлили немного, то ему сам Господь не помог бы.
    Поставив машину в гараж, дядька шёл домой огорченный тем, что так неудачно всё сложилось: и кражи не было, и шофер болен. Вот если бы он был  здоров!  И тут у дядьки разыгралась фантазия:  «арестовал бы шофера,  привез бы его в участок – и как пить дать через денек-другой,  подозреваемый признался бы во вредительстве. Как раз к очередной аттестации такое дело пригодилось бы!».   Размечтался, позабыв, что воровства вовсе и не было: «и премию дали бы, а к весне и в звании повысили бы».
От таких мыслей дядька приосанился, свысока стал поглядывать на прохожих.  Погружённый в собственные мысли он, поскользнувшись, чуть не упал.
- Фу ты, чёрт! – выругался. – Ну, точно как тот мальчишка   расфантазировался!
    В совхозном посёлке жители ещё долго пересказывали друг другу историю о пропаже карбюратора. И, как водится, эта история обросла такими небылицами, что их было интересно слушать: оказывается, будто бы я на этого дядьку Бобика науськал, когда тот полез с обыском на чердак нашего дома. Бобик ему чуть ногу не откусил. И что я нарочно соврал, что у нас на чердаке есть карбюратор, и тем спас шофера. А то, что родную мать чуть под уголовную статью не подвёл, так это по детской глупости. В общем, некоторое время ходил я в героях. А дома меня героем не считали. Мама даже хотела отлупить меня полотенцем, но махнула рукой со словами: «Ну что с дурака возьмешь?». Обидно мне было: на улице я – герой, а дома – дурак.
Старший брат сделал мне внушение по-своему, по-братски – «отвесил» пару подзатыльников,  сопроводив их словами: «Ешь пироги с грибами, да держи язык за зубами!». Да ещё пояснил, что никогда нельзя никому рассказывать, о чём говорят дома и для того, чтобы я запомнил сказанное, ещё разок «одарил» меня подзатыльником, да так крепко, что у меня искры из глаз посыпались. Я  за такую «науку» не обиделся: все-таки брат. Вот только Светланка новую дразнилку придумала: «Левка – Кощей - Иуда». Ну и я в долгу не остался, придумал дразнилку для сестры: «Светланка – сметанка - мокрые штаны». В общем, полный мир наступил между нами.


                7
    В школе жизнь протекала однообразно, и было скучно.    Твердить хором с одноклассниками глупые выражения про маму и раму, всякие там АУ, ОХ, АХ -  совсем не хотелось. Да и к тому же наша учительница арифметикой с нами занималась так, будто мы – тупицы.
- Разложите на парте десять палочек, - приказывала она. - А теперь пять палочек уберите, - звучал её скрипучий  голос. И совсем уже дурацкое:
 - Сколько палочек осталось на парте?
 И без палочек было понятно, если от десяти отнять пять, останется пять. После таких уроков арифметики хотелось бежать из школы, что я однажды с успехом и сделал.
    На переменке, одевшись, выбежал на крыльцо, где меня поджидал Бобик. Зазвенел звонок – звал на следующий урок. Но куда там! Мы с Бобкой кувыркались в снегу, как раз напротив окон нашего класса. В окнах торчали мои одноклассники, они, конечно, завидовали мне. Потом вдруг одноклассники исчезли, и в окне появилась учительница. Она жестами велела  мне вернуться в класс, губы её шевелились. Что она говорила, слышно не было. А я вошел в азарт, потому что за    спиной у неё появились фигурки моих друзей - показал ей язык и удрал домой.  Разумеется, мама вечером на меня сердилась.
- Что же ты безобразничаешь? - вопрошала она меня, – Хочешь балбесом вырасти?!
- Мам, - пытался я ей объяснить. -  Наша учительница  глупая. Она в уме не может сосчитать, сколько будет, если от десяти отнять пять.  Поэтому заставляет нас считать на палочках.
- Боже мой!  Какой же ты дуралей! Она так учит вас счёту. Не все же могут в уме производить арифметические действия.
- Мама, ну зачем мне учиться у неё арифметике, если я умею и   складывать, и вычитать, и даже делить.
 -  Когда ты успел научиться?
- Да ещё летом, -  Арик меня научил.
  Я рассказал маме, как учил меня брат арифметике, и сразу захотелось почесать лоб. 
- Так, Лёвка, значит, хочешь научиться арифметике, -  вопрошал меня брат. - Хочешь к школе подготовиться? Ну что же, давай, научу тебя. Но только на щелбанах, так вернее будет. Согласен?
 Брат  посадил меня на табуретку напротив себя, и начиналось учение.
- Начнем со сложения. Один да один – сколько будет?
 Я молчал, соображая.  И тогда брат принимался за наглядное обучение.
- И раз – щелбан, и ещё – щелбан. Ну, сколько щелбанов получил?
- Д – в – а! - растягивая слово и почесывая лоб, отвечал я.
- Ну вот, видишь, сразу понял. Давай продолжим, - и он к двум щелбанам добавил ещё один. И тут я, не дожидаясь вопроса, заорал:
- Три, три будет! Давай, Арька, теперь на твоём лбу арифметику учить!
- Давай, - согласился он.
- Раз – щелбан, ещё – щелбан, ещё – щелбан и еще один, - радостно отвесил я ему четыре щелбана.
- Ну, ты молодец, одно действие арифметики усвоил. Перейдем к вычитанию, -  предложил брат.
- Как это – к вычитанию? – недоумевая, спросил я. – Как же это - щелбаны вычитать?
- Очень просто. Я тебе отвешу десять щелбанов, а потом через подзатыльник буду вычитать. Один подзатыльник – вычел один щелбан, два подзатыльника – вычел два щелбана, три подзатыльника…
- Стой! – завопил я. – Ты мне и щелбанов надаёшь, да ещё и подзатыльников! Нет, не надо. Я и без подзатыльников понял, как вычитать. Давай проверим на тебе.
- Так кто учится, ты или я? – резонно заметил брат.
- Конечно, я. Но лоб – мой, и затылок – тоже.  Я и так всё понял. Хватит меня учить!
- Стоп, стоп! - засмеялся брат.  - Ещё два действия арифметики остались не изученными - умножение и деление.  Ты  научиться  умножать и делить разве не хочешь?
Брат долго и упорно объяснял мне правила умножения и деления на примерах с картофелинами и огурцами, что только дурак не смог бы научиться делению. А вот умножение так и осталось для меня непонятым. 
 Школу я посещал, но больше там безобразничал, чем чему-то учился.  За что частенько получал от мамы “взбучку”.  И было за что не любить школу!
    Однажды учительница велела нам, первоклашкам, раскрыть буквари и найти портреты военных. Под каждым портретом был небольшой текст, прочитав который, можно было узнать о подвигах этого человека.
Первым в букваре был портрет Сталина. О Сталине мы и без текста знали всё. Портрет был очень красивый, и казалось, что глаза Сталина следят за тобой, как бы ты ни прятался от его взгляда. Ну, точно так же, как Бог на иконе, которую я видел у Агафьюшки в Первомайске.
Когда шелест перелистываемых страниц затих, наступила тишина ожидания дальнейших приказаний.  Учительница многозначительно, подняв правую руку и покачивая  кистью в такт своим словам, принялась объяснять:
- Дети, поступило указание, что нужно из ваших букварей вырвать страницы, на которых изображены портреты врагов народа.
- Где? Какие? Кто враги? – посыпались вопросы учеников.
- Тише! Сейчас объясню.
Класс затих в ожидании.
- Я вам скажу, какие портреты тайных врагов народа нужно убрать, но так как буквари портить нельзя, вы просто замажете эти портреты чернилами.
Учительница прошла по рядам и тем, у кого были буквари, показала портреты, приговорённые к экзекуции. В классе закипела борьба с врагами. Было много сопения и кряхтения: чернила никак не вытряхивались из чернильниц-непроливаек, и через некоторое время мы  вымазали чернилами не только руки, но и лица.  Учительница шла по рядам, оценивая наши труды. Кое-кто ещё домазывал части портретов пальцем, обмакнув его в лужицу чернил, образовавшуюся на парте. Учительница одобрительно гладила по головам тех, кто успешно выполнил задание. И вдруг она завизжала, будто её ужалила змея. Она стояла, склонившись над Лёшкой Гороховым, и орала:
- Ты что натворил?! Ты соображаешь?!
 Лёшка сидел, сгорбившись, и снизу вверх, точно воробышек, свернув голову набок, испуганно смотрел на учительницу. Та вырвала из его рук букварь и выбежала с ним из класса. Мы слышали топот её ног, удалявшийся по коридору в сторону учительской.
Прибежавший директор, за шиворот поволок Лёшку в свой кабинет. В ослеплении негодования педагог забыл в классе букварь. Мы, мешая друг другу, принялись рассматривать Лёшкин букварь,  и поняли, почему директор и учительница взбесились. Увидели, что не только врагов народа Лёшка  замазал, но и потрудился над портретом Сталина: подрисовал ему рога, на нос надел очки, к усам добавил бороду. Получился очень смешной портрет, но смеяться нам не пришлось: в класс ворвался директор. Выхватил из наших рук букварь и убежал, прошипев:
-Тихо у меня, ублюдки!
Некоторые дети от испуга заплакали. А я бросил дурацкие палочки под парту, схватил свою сумку и покинул школу. Благо, у порога школы меня ждал верный друг – Бобка.
    Дома делать было нечего, поэтому я завернул в контору, к маме. Рассказал ей подробно и в картинках, что произошло в классе, изображая то Лёшку, то учительницу, то директора школы. Мама и её помощницы очень смеялись над моим представлением, но, когда поняли, в чём причина скандала, поутихли. А мама Лёшки, всплеснув руками, даже не одеваясь, побежала в школу.
- Лёвка, больше никому не рассказывай про Лёшкины художества, - как-то по-особому серьёзно приказала мне мама.
- Ладно, - согласился я.
Да и как было не согласиться, когда  женщины в конторе сидели с испуганными лицами. Мама оделась, и мы с ней пошли домой. На улице к нам присоединился радостный Бобик.
     Я, конечно,  понимал, что Лёшка поступил нехорошо, разукрасив портрет Сталина, но никак не мог понять, почему можно было замазывать портреты военных, и почему нельзя было портить портрет Сталина? Лёшка тоже, наверное, не мог этого понять, и поэтому начал раскрашивать портреты с самого первого – портрета Сталина. Поздно вечером, когда я ложился спать и пытался понять всю эту историю, из соседнего дома, где жили Гороховы, донеслись до нас вопли Лёшки:
- Ой! Ой! Мамка! Больше не буду!
Улыбаясь, мама сказала:
- Ну вот, твоего друга учат уму-разуму. Тебя бы тоже следовало поучить за представление, устроенное тобой в конторе, да уж ладно, простим твой грех и на этот раз. Но смотри, если ещё что-нибудь подобное выкинешь – запомни, не всё коту масленица, получишь драчку разом за все  свои прегрешения.
Но я знал, что моя мама – самая лучшая мама в мире, поэтому она, никогда меня не обидит. Мама ещё долго стояла надо мной. Поправила одеяло, и я, проваливаясь в небытие сна, почувствовал, как она поцеловала меня в лоб.
«Что ждет в жизни этого мальчишку, - думала она, - с его воображением, любопытством, с непокорностью, самостоятельностью». Горько вздохнула. И, как бы предчувствуя всё и вся, подвела итог своим мыслям: «Достанется ему по полной программе».
    Следующий учебный день в нашем классе начался необычно. Прозвенел звонок. Мы, ученики, были ещё под впечатлением вчерашнего события и тихо сидели за партами в ожидании учительницы.   Она почему-то долго не приходила. Кто-то хотели сбегать в учительскую узнать, в чём дело, как  учительница вошла в класс, держа в руках на четверть заполненный чем-то мешок. Молча, высыпала содержимое мешка в угол между печкой и стеной. Мы с удивлением увидели, что это был горох.
- Горохов!  Подойди ко мне! - с угрозой в голосе позвала учительница Лёшку.
Лёшка подошел к ней, она схватила его за ухо, крутанула ухо так, что Лёшка взвыл, и все за то же ухо подвела его к куче гороха. Велела закатать штанины выше колен, поставила Лёшку коленями на горох:
- Будешь стоять так. Пока не разрешу выйти из угла.
Учительница не выпускала Лёшку из угла, хотя он плакал и просился на двор, не разрешала ему даже присесть на пятки. Так и  простоял он на коленях, плача и вытягиваясь в струнку до конца занятий. После уроков мы отвели Лёшку домой: сам он идти не мог, у него  не  сгибались ноги в коленях.
  У нас, первоклашек, начались неожиданные каникулы по причине болезни учительницы. Когда та через неделю появилась в классе, то мы увидели, что у неё под глазами  отсвечивают желтизной очень даже  «симпатичные»  синяки.  Сквозь опухшие веки на нас смотрели злые глаза, и этот взгляд не сулил нам ничего хорошего. Мама по поводу болезни учительницы с усмешкой высказалась:
- Это ей гороховые слёзы Лёшки отлились, - смеясь, добавила. - Ну и тяжела же рука у Лешкиной мамы!
    В школу я больше не ходил. Во-первых, у меня своего букваря не было; во-вторых, я бегло читал, быстро считал и знал три действия арифметики. Вот и решили дома нечего мне в школу ходить, драться и на улице можно, что я успешно и делал. Если мне от дружков уж очень доставалось, то лекарем моим была бабушка Гретхен. Прикладывая холодные пластинки сырой картошки к моим вишневым синякам, она одобрительно приговаривала:
- Гут, мужик, отшень солдатен!
А мама только посмеивалась. Старший брат одобрял мои «бои», а вот Светлана только дразнилась, но по-доброму, особенно после того, как я ввязался в драку, которую она сама и затеяла, и здорово ей помог. Может, и не я совсем, а больше Бобка, неожиданно появившийся с оборванной на шее цепью, и так зарычавший, что наши соперники бросились наутек.
    В домашних заботах, катаниях на санках и «боях местного значения», как мама называла наши уличные драки, после которых я сидел на печке и «зализывал» свои болячки, незаметно подошёл Новый год. Радость была двойная: праздник и школьные каникулы. Правда, каникулы для сестры и брата, а у меня они были бессрочные.
Втроём мы принялись украшать дом и ёлку. Из полосок, нарезанных из старых газет, принесённых  мамой из конторы, мы склеивали бумажные цепи, раскрашивая каждое звено разными красками. Красок настоящих у нас не было, их заменяли чернила и раствор марганцовки.  Нас не огорчало, что было всего три цвета: белый, фиолетовый и розовый, но, не смотря на это, получились очень красивые цепи.
В центре самой большой комнаты (маминой) поставили ёлку (конечно, это была не ель, а сосна: ели в наших местах не росли), от вершины, увенчанной бумажной звездой, в углы комнаты протянули склеенные нами цепи.  Ёлку обмотали цепями, и, казалось, она стоит в бумажной шубе. Раскрашенные бумажные шарики, свисавшие на нитках с веток, изображали бомбы, над которыми висели самолёты, вырезанные из бумаги. И шедевром украшения были несколько стреляных винтовочных гильз.
    Целый день мама и бабушка колдовали у печки: пекли, варили, жарили.   «Деликатесы»  от нас убирали подальше.  Улучив момент, кто-нибудь из нас, вроде бы по делу, оказывался на кухне, и потихоньку воровал пирожки и, гордый и радостный от удачи, делился добычей с остальными. Мама, а особенно бабушка, делали вид, что ничего такого не замечают и притворно вздыхали по поводу того, что, сколько ни пекут, а выпечка не прибывает. Наконец нас позвали.
- Троглодиты, хотите есть?
- Хотим, хотим! - и  мы ввалились на кухню.
На противне, прижавшись, друг к другу, теснились  подрумяненные пирожки. Три кружки с молоком стояли по углам стола. И начался пир! Мы с сестрой никак не могли угнаться за братом. Пока мы съедали по одному пирожку, он успевал съесть три.  Соревнование продолжалось недолго – после съеденных нескольких пирожков и кружки выпитого молока -  мы с сестрой насытились. А вот брат пока не очистил противень, не успокоился, и только тогда отвалился от стола со словами:
- Кажется, наелся на всю  оставшуюся жизнь!
- Ой, Арик! В твоей жизни ещё столько будет пирогов, что и не сосчитать! При твоем телосложении кому-то трудно будет тебя накормить. А пока мы с бабушкой справляемся с этой задачей. И, слава Богу, что в доме пока достаток.
Мама как в воду смотрела. Вскоре наше благополучие показалось нам былым сном. Но об этом расскажу позднее, а сейчас приближался праздник – встреча Нового Года.
    Давно был собран праздничный стол. Часы показывали  одиннадцать вечера. Мы ждали приезда отца. Надеялись, что его хотя  бы на один день отпустят к нам, к семье, из этого загадочного почтового ящика № 136. Стрелки часов приближались к двенадцати.
- Ну, что же, - вздохнула мама. - Видно, без отца встретим Новый Год. Каково ему там одному!
Вдруг радостно завизжал Бобка. Он то - лаял, срываясь на радостный визг, то - замолкал, наконец, мы услышали:
- Ну, ты, собачина, отпусти, а то не успею!
Дверь отворилась, и в дом ввалился отец, а за ним и Бобка.
- Здравствуйте, с Новым Годом! - с порога приветствовал он нас, освобождая плечи от лямок вещмешка. - Еле успел! Повезло: знакомый однорукий возчик на вокзале встречал родню. Так что меня прямо до дома доставили.  Я с собой фляжку спирта захватил на всякий случай.  Мы с возчиком  на радостях по случаю Нового Года и неожиданной встречи хлебнули по глотку спирта …
 Отец говорил и говорил. А мы стаскивали с него промерзшие  пимы и колом, стоявший на спине полушубок: мороз был за сорок.
    Стрелки ходиков почти сошлись на двенадцати. Уселись за стол. Взрослые разлили разбавленный водой спирт по стаканам, мы – молоко. И, ура! Вот и наступил Новый Год!  1943!
- Дай Бог, чтобы скорее войне конец! – тост отца.
- Дай Бог, чтобы были здоровы, и скорее вернулись  в Рублёво! - тост мамы.
Мы радовались, что опять все вместе, хотя всего на одну ночь: отцу  предстояло завтра возвращаться в свой почтовый ящик.
Только бабушка Гретхен сидела грустная. У неё не было ни родных, ни дома – пристанищем на старости лет ей стала наша семья.
- Да что же это я!  – спохватился отец. –  Совсем забыл!
 Развязал узел вещмешка,  засунул внутрь руку, закрыл глаза и притворно долго что-то в нём искал.  Мы  сгорали от любопытства. Ну что же это он так долго возится? Наконец отец стал медленно-медленно что-то вытаскивать.
- Раз! – выкрикнул он, и в его руках оказался пуховый платок белого цвета. – Подарок тебе, Соня.
- Ой! Ну, спасибо!
Отец опять засунул руку в мешок. Мы замерли.
- Два! – в его руках оказался пуховый платок серого цвета. – Подарок нашей домоправительнице, бабушке.
- O, mein Gott! - только и сказала бабушка, и из её глаз по морщинистому лицу потекли слезы. - О, mein Gott. Sie nein Alderman, sie отшень gut. Danke sch;n!
Она подошла к отцу, и поцеловала его в лоб.
- Ну, что вы, что вы, - смущенно забормотал отец, - Вы же для нас родной человек. И так, продолжим. Три, - отец вытащил из вещмешка новенькую портупею с широченным поясным офицерским ремнем.
 – Подарок тебе, Арик. Носи, красуйся! Наверное, война и тебя прихватит, - и он тяжело вздохнул.
Глаза брата засияли, он с видимым удовольствием надел на себя эту «сбрую» – символ мужества, символ настоящего мужчины. Мы с сестрой от нетерпения ёрзали на табуретках. Что же это папа про нас забыл?!
- Четыре, - в руках отца оказались роскошные бурки. – Носи, Светлана, на здоровье.
Сестра обулась в бурки. Прошлась по комнате взад и вперёд, помахивая косой.  Отец, изображая на лице растерянность, в почти опустевшем мешке что-то искал. Я буквально вытянулся весь, пытаясь высмотреть, что же там в этом мешке припасено для меня. Наконец, я услышал:
- Пять!  – и отец    в руках держал  пожарную машинку.
Даже лучше той, от которой я когда-то открутил гайки.  Машинка – просто чудо: и колёса, и лестница. Но что это такое? К лестнице привязан ключ! Я пытался отвязать его, но так спешил, что не мог справиться.
- Подожди, - остановил меня отец. - Сейчас всё уладим.
Он достал из кармана перочинный ножик и перерезал веревочку. Ключ оказался в его руках.
- Не спеши! - остановил меня отец, когда я хотел завладеть ключом, правда, не зная, для чего он нужен. Отец взял в руки машинку. Вставил ключ в дырочку возле колеса. «Трак – трак – трак», - с каждым поворотом ключа раздавался этот звук. Отец поставил машинку на пол, и она, к моему удивлению и радости, сама поехала.
- Ура! – обрадовался я. – Она ещё  и заводная!
    Все были заняты подарками. Мама и бабушка сидели, накинув на плечи шали. Нет-нет, да и непроизвольно поглаживали руками спадавшие с плеч на грудь концы пуховиков.  Старший брат то застегивал, то расстегивал поясной ремень, протаскивая конец его через пряжку так, что повизгивала трубочка на пряжке, о которую тёрся ремень. Сестра расхаживала по дому – ей очень нравились бурки. А я  без конца заводил машинку и пускал её кататься по комнате. Бобка лежал под столом и самозабвенно грыз кость, которой его одарили.
- Подождите, это ещё не всё, - произнёс отец, и вытащил из вещмешка  небольшой пакет с кусковым сахаром. Вот это да! Сладкого мы давно не пробовали. У бабушки Гретхен запасы конфет давно  закончились, а в магазине ничего сладкого  и в помине не было.
- А это для хозяйских нужд, - и на стол, завернутые в бумагу, легли четыре куска хозяйственного мыла. – К новому году на заводе специалистов одарили сахаром и мылом, - объяснил отец.
     Мылу особенно обрадовалась наша женская часть семьи: в доме давно уже не было мыла, купить его было негде. Изредка мыло приносили в деревню менялы, но просили за него так много, что оно становилось недоступным. И, как говорится, нужда научит: за сутки перед баней женщины готовили щёлок – заваривали кипятком древесную золу; процеживали настой через тряпочку и  промывали им волосы в надежде, что избавятся от вшей.     Борьба со вшами  велась упорная, и не всегда люди выходили победителями.
Сия чаша, как говорится, не миновала и нашу семью: мама заметила, что Светлана беспрестанно чешет голову. Решила проверить, в чём дело, и ужаснулась - вши!  Постелили на пол газету. Светлана встала на табурет, распустила косу и мама принялась вычёсывать вшей. Гребень скользил в волосах, а вши, как мусор, сыпались на газету. Их было столько, что они закрывали пробелы между строками текста. Бабушка сгребала очередную газету, усеянную вшами, и кидала её в горящую печь.
Мама решила отрезать косу. - Нет! Нет! Нет! – ревела Светлана.  – Мама, придумай что-нибудь!
    По советам соседок, которые мучились таким же недугом – вшивостью, сестре вымыли волосы в керосине, а потом промыли в горячем щёлоке. Вроде бы помогло. Но от Светланы долго пахло керосином, как от трактора. Так что в ответ на её дразнилку в мой адрес - «Кощей - бессмертный» я придумал для неё новую дразнилку - «Светланка – бензин – керосин». За что, понятно, получал подзатыльники.
   Мама рано утром разбудила нас. На дворе было темно. За столом, который был так недавно богатопраздничным, сидел отец и завтракал. Хлеб, жареная картошка и чай – вот всё, что осталось от новогоднего угощения. Мама с бабушкой сидели напротив отца и молчали.
На дворе послышался скрип саней, лай Бобки. Дверь отворилась, и в дом вошел однорукий возница.
- Николай, пора. Собирайся. А не то к поезду не успеем. Дорога, хотя и накатанная, да мороз поджимает.
Отец  распрощался,  подхватил отощавший вещмешок и уехал в свой «ящик».
    Даже во сне нам не могло присниться, что очень скоро этот «ящик» войдет в нашу жизнь, и мы будем жить рядом с ним и узнаем многие его секреты. А пока нас ожидали новые события.
    По случаю первого января в совхозе был объявлен выходной. От  Нового года все ожидали главного подарка -  окончания войны.
    Кажется, прошла вечность, как, уезжая в эвакуацию, мы распрощались с родной бабушкой. Первое время тосковали - без неё было скучно.   В доме не было порядка и только тогда, когда в семье появилась бабушка Гретхен, порядок в быту был налажен, и мы реже стали вспоминать  родную бабушку.
И надо же было случиться такому, что именно в этот день мы получили долгожданное письмо от родной бабушки - Надежды Харитоновны.  Это был  для нас не ожиданный и дорогой подарок!  Почтальон торжественно вручила нам письмо, уселась на табурет, сняла с головы  платок и не спеша, подливая в блюдце из кружки горячий чай, отхлебывая его небольшими глоточками, поглядывала на маму, читавшую письмо. Мама несколько раз перечитала письмо, казалось так долго его читала, что  почтальон не выдержала:
- Софья Александровна! От кого письмо?
Письмо от мамы, она пишет, что здорова и как только получит вызов приедет к нам.  Без вызова ей выехать из Смоленщины не разрешают, так как их район только что освободили от немцев.
- А, а,  а… - разочарованно протянула почтальон.
Распрощалась с нами и ушла. Конечно, она ожидала каких-то необыкновенных новостей, а тут просто бабушка объявилась. Для неё, почтальона, такая новость – просто новость, а вот для нас эта новость была необыкновенной, и мы стали ждать  приезда родной бабушки. Кроме того, в письме бабушка сообщила фронтовой адрес нашего дяди Николая , брата мамы. А где дядя воюет, было непонятно из адреса – номера полевой почты.
    Письмо мы получили вовремя. В совхозе начался сбор подарков для фронтовиков - посылок.  Кто что мог, то и складывал в сколоченные из фанеры ящички. Посылки были адресные (если известен был полевой адрес  фронтовика)  и безадресные, просто с надписью на ящике - «для фронта».
    Мы свою посылку собирали очень старательно. Бабушка Гретхен связала из Бобкиной шерсти носки и варежки.   Варежка, которую одевают на правую руку, была с двумя пальцами большим и указательным. Сестра спросила брата, зачем такая смешная варежка, он объяснил, что в такой варежке удобно стрелять из винтовки.
Мама из семейных продовольственных запасов достала два куска самого толстого сала, завернула его в полотенце и уложила на дно ящика. Оставленную отцом фляжку долила спиртом, выпрошенным по такому случаю у фельдшера, и втиснула её между кусками сала. Завернула десяток пирожков в пергаментную бумагу – и туда же, в ящик. Когда посылка была уложена, мы принялись, каждый от себя, писать письма дяде Коле.  Светлана и я писали на одном листочке бумаги: сестра - с одной стороны, я – с другой.
 У сестры письмо получилось – ну, просто как в газетах пишут - чтобы крепко бил фашистов. Я же подошёл к написанию письма очень даже практично. Мои желания свелись к двум: кончай скорее с войной и привези мне в подарок если не танк, то хотя бы наган. Танки мне очень нравились, но на такой подарок, я понимал, трудно было рассчитывать. А вот наган – другое дело!  Наганы всегда почему-то появлялись у уполномоченных, когда нужно было людей пугать, или -  у каких-то людей, вроде военных, которых чекистами обзывали. А я  своим наганом всех бы их сразу запугал.
Старший брат написал, что, если дядя Коля со своими товарищами до лета с фашистами не справятся, то он удерёт на фронт. 
    Мама писала и при этом вздыхала и почему-то плакала. Мы решили, что это она о наших бедах пишет.
Уложили письма в ящик. Посылку закрыли фанеркой и накрепко заколотили. На крышке посылки красовалась надпись: «Полевая почта ***, получить бойцу Красной армии Садовому Н.А.». А еще брат внизу написал наш адрес и крупными буквами - «Бейте фашистских гадов!»
С гордостью мы отнесли посылку на почту и положили на кучу таких же посылок. Несколько дней совхозная детвора бегала на почту узнавать, когда же посылки отправят. Наконец, в середине недели за ними из Новосибирска пришёл крытый брезентом грузовик.
    После войны мы встретились с дядей Колей, и он рассказал, что наши детские письма на его фронтовых товарищей произвели сильное впечатление.  Письма ходили по рукам и затерялись. Мамино письмо зачитывали перед каждым боем, и оно многих вдохновило на подвиги: оказывается мама описала, как погибли жители совхоза во время ночного налёта немецкой авиации на Москву, и как хоронили убитых в братской могиле. Написала и про сожжённый немецкими самолётами поезд, в котором мы уезжали в эвакуацию, и про братскую могилу, в которой нашли свое упокоение многие пассажиры.  Вот почему мама плакала, когда писала письмо брату на фронт.
                8
    Незаметно пролетели каникулы. В первый учебный день Светлану еле разбудили. Она никак не могла проснуться и приговаривала, когда её будили:
- Ну, я ещё чуть-чуть, ну, ещё чуть-чуть…
И, разумеется, она опоздала в школу. А мне можно было спать вволю, но не спалось. Валялся на печке и, как мама говорила, «валял дурака». Хотя бы чем-то меня занять, утром послала на конюшню за лошадью. Конюх меня поприветствовал, как взрослого:
- Здоров будь! За делом али просто так навестил?
- Да не просто так. Мама велела лошадь запрячь, в Епанчиновку поедет.
- Ну, раз так – другое дело, значит, помогаешь матери, - одобрил он меня. - Выводи лошадь во двор к кашовке. Возьми вон ту, нарядную, - указал он на висевшую, на гвозде уздечку.
    Лошадь стояла в стойле. Я безуспешно пытался надеть уздечку ей на голову. Конюх делал вид, что занят и, посмеиваясь, посматривал на мою борьбу с лошадью.
 Дождался момента, когда лошадь принялась из уголков кормушки выбирать остатки овса, влез в кормушку, сел верхом на шею лошади, и одел-таки на неё уздечку и даже удила ей в рот вставил. Скатился с головы лошади обратно  в кормушку  и вывел упрямицу из стойла. У меня создалось впечатление, что лошадь просто играла со мной. Наверное, ей нравилось, что я с ней вожусь.
- Молодец! – одобрил, улыбаясь, мои действия возница. – Давай впряжем лошадку в кашовку.
 С этим делом я самостоятельно не смог бы справиться: хомут для меня был тяжеловат; дуга в пол колеса, да ещё надо было много чего укрепить на лошади: шлею, седелку, заправить чересседельник в седёлку, затянуть подпругу. А попробуй, затяни супонь на хомуте, когда дуга в гужах и заложена в оглобли.    Не только руки нужны для такого дела, но и ногой надо упираться в клешню хомута.
 Гордый своей причастностью к маминым делам, пригнал лошадь к дому.
 - Вот что, Лёвка, - обратилась ко мне мама. - Нечего тебе баклуши бить да у бабушки сладости выпрашивать, поедешь со мной, помогать будешь.
А я и не против поездки был. Даже интересно. Вроде как при деле буду. Очень мне нравилось, когда взрослые меня помощником называли, мужиком настоящим.
Вдвоем с мамой уложили медвежью шкуру в кашовку. Усаживаясь, мама пошутила:
- Омедведились мы с тобой и наверняка теперь не замёрзнем.
Со  двора выехали на рысях. За нами увязался Бобка. Как ни прогоняла его мама, как ни приказывала ему вернуться домой, он не слушался. Вроде бы отставал и трусил по дороге в сторону дома, но, стоило нам отвернуться, как он оказывался рядом. Наконец, мама сдалась:
- Ну и пусть бежит. Может, он что-то чует и поэтому хочет нас сопровождать.
Бобка будто понял, о чём речь. Обогнал  лошадь и, весело помахивая хвостом, изредка оглядываясь на нас, побежал  по хорошо укатанной дороге. Полозья, подбитые железными полосами, надёжно удерживали кашовку на дороге, так что на раскатах нас ни разу не занесло.
    По сторонам дороги редел лесок, больше кустарник, за которым просматривался снежный простор, а за ним синел настоящий лес – сосновый, могучий. А мы катим и катим мимо, и вовсе не холодно – так хорошо и тепло под этой медвежьей шкурой.  Чуть-чуть дремлется и вспоминается тот самый медведь, шкура которого теперь  оберегает нас от мороза.  Немного жалко медведя, но что поделаешь, что случилось – то случилось. Нам досталась его шкура, а медведю – наша память о нём.     Дремота меня совсем сморила. И стало мне чудиться, как наяву, охота на медведя. Но как-то всё выходило  не так, как рассказывали охотники. Вроде, медведь не в берлоге, а  прячется на верхушке сосны.  Дядя Степан сидит в берлоге, и отец, вроде, не с ружьем, а с рогатиной. А из ружья стреляю я, а не отец. И вовсе не в медведя, а куда-то вверх. И вот на землю падают медведь, а за ним его шкура.   Медведь в полушубке отца лезет в берлогу, где уже сидит дядя Степан. И меня так развеселила вся эта катавасия, что я засмеялся.
- Ты чего смеёшься? – толкнула меня в бок мама.
Я очнулся и, захлёбываясь от смеха, стал рассказывать, что мне привиделось, мама тоже развеселилась.
- Ну, ты прямо сказки сочиняешь!
   Разговаривая и поглядывая по сторонам, любуясь зимними красотами, доехали до Епанчиновки, подкатили к дому бригадирши. Нас встретили приветливо. Как водится, напоили чаем по самые уши, лошади задали вволю овса.
Мама с бригадиршей обсуждали дела. Шли разговоры о семенах картофеля, о зерне, мышах, крысах. В общем, о всякой, с моей точки зрения, ерунде. Наговорившись и исписав несколько листочков бумаги, мама с бригадиршей пошли проверять зернохранилище и хранилище картофеля. Конечно, мы с Бобкой увязались за ними.
Долго возились с громадным висячим замком на дверях зернохранилища. И только когда по нему ударили, как следует обухом топора, который подобрали возле дверей, замок открылся. Первым в помещение ворвался Бобка и с лаем побежал вдоль сусеков, наполненных  зерном.
- Наверное, крыс почуял, - сказала бригадирша.
- Так ты же сказала, что отравы кругом насыпала.
- Разве на эту заразу отравы напасешься! Я почти каждый день бью крыс, гоняю их по амбару.  Посмотри, сколько этих тварей лежит в ящике, - бригадирша открыла крышку деревянного ящика, где лежало с десяток,   окоченевших на морозе крыс. - Отравы не хватает. Привезли бы с центральной усадьбы.
- Ладно,  будет тебе отрава, - пообещала мама. - Потери зерна на крыс не спишешь.  Тем более что зерно семенное.  Вовремя я приехала. Завтра в Кинтереп поеду. Там тоже крыс, наверное, морить надо.  Заодно  и тебе отравы завезу.
    После проверки зернохранилища пошли к хранилищу картофеля, его занесло снегом так, что и крыши видно не было, а дверей и подавно,  за день не откопаешь.
Бригадирша заверила маму, что картошка в этом хранилище ещё никогда не замерзала:  хранилище наполовину выкопано в земле,  и чердак под крышей забит соломой. Рукой указала:
- Видишь, вытяжная труба в инее - картошка дышит.
Тем и убедила маму, что всё в порядке. Мы замёрзли и поспешили вернуться в дом, где, готовя угощение, суетилась сестра бригадирши. На столе шумел самовар,  и стоял полный чугунок горячей, только что сваренной картошки.   Лежал нарезанный хлеб и, отдельно на тарелке - соленые огурцы. За столом сидела, дожидаясь нас, подруга хозяйки – продавщица из магазина.
    Ели картошку и огурцы. Потом пили чай. Разговоры велись в основном о войне, о похоронках, о мужиках, что ушли на фронт, и о тех мужиках, что, негодные воевать, остались дома. Да только какие они работники – больше болеют. Вот те, кто вернулся с фронта после госпиталей, хотя и калеки, но до работы злы, стараются и за погибших на фронте, и за тех, кто воюет.
Постепенно разговоры свелись к тому, что голодновато - до весны запасов не хватит. Вот, если бы   времени оставалось больше на своё хозяйство, тогда бы побогаче было с едой. А так, как есть, вся сила уходит на работу в совхозе, а иначе и нельзя: план надо выполнять. Самим бы можно перетерпеть, а вот детишек жалко. Дети лета ждут, и уже по весне на подножный корм перейдут: лес кормит – и ягоды, и грибы, и луговой чеснок. Сарану копают, щавель рвут.
Продавщица жаловалась, что продуктов полгода как не завозили: ни крупы, ни муки, ни чая, а о сахаре – так и разговора даже нет. Однажды банку сладостей привезли. Сказали, что от американцев, сахарин какой-то. Решили попробовать. В стакан чая ложку этого порошка засыпали. А пить невозможно – горечь такая, что трясёт. Хорошо, заезжий меняла объяснил, как сахарином пользоваться. Двух кристалликов, оказывается, достаточно на стакан чая. Попробовали – действительно сладко, но сладость какая-то не та, ядовитая. Так что сахарин никто покупать не стал. Так и лежит этот «сахар» на полке, пылится. Вдруг продавщица вспомнила:
- Софья Александровна, а у меня  в магазине ещё с 1939 года лежат два куля зерна. Пробовали из него кашу варить, так это чорти что, а не каша, чистая отрава. Свиньям дали – не жрут, куры не клюют. Я давно это зерно как порченное сактировала. Ты – человек учёный, агроном -  взгляни, что это за зерно.
Продавщица направила нас к магазину. Подъехали. Потемневшая от времени изба, в три окна. Крутая лестница вела в сени. Дверь не заперта. Поднялись по ступеням. Продавщица оставила входную дверь открытой, чтобы было светло в сенях. В конце сеней, у самой стены, лежали два огромных куля, один был завязан бечёвкой, наверное, тот, из которого брали зерно.
- Гляди, Софья Александровна, - обратилась продавщица к маме. - Тута на кулях какие-то надписи не нашими буквами сделаны.
Мама развязала мешок и достала горсть зерен:
- Это же кофе!
- Да нет, кофе я знаю, оно коричневое, а эти зёрна похожи на кофейные, но они зелёные.
Мама спорить не стала:
- Ладно, если ты решила это зерно выбрасывать, я его заберу.
- Вот и хорошо, а то по весне я бы вытряхнула его из кулей, они сгодились бы в хозяйстве, - согласилась продавщица.
    С большим трудом, волоком вытащили кули из сеней и погрузили в кашовку. Мама почему-то морщилась, нет-нет, да потирала ладонью лоб, прикладывала к вискам снег. На вопрос продавщицы: “Что это ты охлаждаешься?” Мама ответила, что разболелась голова.
На том мы и распрощались и с бригадиршей, и с незадачливой продавщицей. Так у мамы оказался запас кофе, и его хватило на несколько лет.
    По дороге домой маме совсем стало плохо, да так, что она, передав мне вожжи, легла на дно кашовки. Я пытался разговаривать с мамой, но она молчала, даже не шевелилась. Лежала с закрытыми глазами и тихо стонала. Я остановил лошадь.  Укрыл маму  хорошенько медвежьей шкурой.
В санки сунул свой нос Бока и вдруг, задрав голову, завыл. Лошадь испуганно рванула с места (хорошо, что я сидел в кашовке!) и побежала такой быстрой рысью, что скоро мы оказались во дворе нашего дома. Бобка бегал вокруг кашовки и лаял, мама не шевелилась. Бобка уселся возле кашовки и завыл. Лошадь прядала ушами и мотала головой. На собачий вой выбежала бабушка и, увидев, в чём дело, запричитала:
- O, mein Gott! Матка krank!
Немного поохав, побежала к соседям.  Прибежали люди. С большим трудом  на медвежьей шкуре маму внесли в дом. Уложили на пол. Кто-то на лошади уехал за фельдшером.
Фельдшер велела переложить маму на кровать. Соседи столпились на кухне в ожидании того, что же будет дальше. Бабушка помогала фельдшеру раздевать маму.  Мы с сестрой стояли у мамы в ногах. Мама вдруг открыла глаза. Обвела всех взглядом и попыталась что-то сказать, но губы не слушались.
Фельдшер считала пульс, щупала маме лоб, но больше охала. Потом сделала ей укол - запахло камфарой.
- Вот и всё, что я могу сделать, - наконец, произнесла она.  – Случился удар – надо везти в больницу, в Маслянино, но это - завтра. Адрес отца есть? – спросила она Светлану.
- Да, п./я 136.
- И это всё?!
- Да, мы так и пишем на почтовых конвертах: город Новосибирск,  п./я 136, папе.
- Беги в контору, пока там кто-то есть. Расскажи телефонистке, что случилось, а она уже сообразит, как сообщить о беде вашему отцу, – приказала фельдшер сестре.
 Всю ночь мы просидели возле мамы, прикладывая к её голове полотенце, смоченное холодной водой.  На рассвете следующего дня, на лыжах из Кинтерепа прибежал брат, а к обеду  из Новосибирска приехал отец. Директор совхоза приказал подогнать к нашему дому машину для перевозки мамы в больницу. 
  Набили кузов сеном. Теплее одели маму и на медвежьей шкуре стали выносить из дому.  Загораживая собой  дверь, бабушка пыталась отцу  что-то объяснить.  Он ничего не мог понять. И лишь когда бабушка взяла маму за ноги и стала их тянуть в дом, все поняли, что маму нужно выносить  из дома головой вперёд.  Отец, наконец, понял, в чём дело: примета  бытовала, если больного из дома выносят ногами вперёд, то он не жилец.  Так и увезли нашу маму, завернутую в медвежью шкуру.
    С посеревшим лицом и сгорбившийся от горя, утром следующего дня домой  вернулся отец. Не раздеваясь и даже не снимая шапки, сел на табурет возле печки и молчал.  Мы ждали, что он скажет. Бабушка ушла в свою комнату, и мы слышали, как, всхлипывая, она молилась. Наконец, отец проговорил:
- Не довезли. Нет больше мамы.
Мы почему-то не заплакали.   Но нам стало очень тоскливо.
Подошли соседи. Никто нас не утешал.  Все так привыкли к бесконечным похоронкам, что оплакивали только своих родственников, а чужому несчастью лишь сочувствовали.  Пришёл директор совхоза. Молча, снял шапку, обвёл взглядом наше семейство, тяжело вздохнул:
- Вот как случилось. Сгорела, значит. Так, видно, ей на роду было написано. Николай Степанович, - обратился он к отцу, - поможем как-то. Как сколотят домовину, поедем за Софьей Александровной.
Не надевая шапки, не попрощавшись, вышел. Как мы провели ночь, о чём говорили, не помнится. Больше, кажется, молчали. Мы никак не могли смириться с тем, что мамы больше нет. Не могли представить, как будем жить без неё.  Отец внешне успокоился и стал почти прежним. Он долго и упорно объяснял бабушке, плачущей не переставая, что она будет жить с нами. Бабушка мало-помалу успокоилась и занялась хозяйством: затопила печь, приготовила обед. Есть не хотелось.
    Утром следующего дня возле ворот остановился грузовик. Бобка зарычал и забрался под крыльцо. За последние дни он привык, что к нам приходило много народа, и понял - лаять бесполезно, и недовольство своё выражал рычанием. С высокого крыльца мы увидели в кузове сколоченный из некрашеных  досок гроб. И вот тут-то мы, наконец, до конца осознали, что произошло, и  в голос заплакали. Отец никак не мог нас успокоить. Бабушка силой увела нас в дом. Светлана без конца всхлипывала. Бабушка отпаивала её водой.  А я почему-то принялся собирать в противогазную сумку своё “барахло”, так называла сестра, необходимые мне, вещицы. Бабушка, наблюдая за  моими сборами, изрекла, конечно, на своем немецко-русском языке:
- Wir fahren nach Новосибирск (а если совсем по-русски сказать, то это значило - мы уедем в Новосибирск).
Уедем – так уедем. Будем жить в городе. Нам без мамы в деревне нечего делать. Старший  брат во дворе колол дрова. Всаживал колун в берёзовые чурбаки с такой силой, будто убивал кого-то, и при этом так вскрикивал, что Бобка вторил ему лаем.
                9
    Машина мчалась по дороге накатанной до блеска льда.  Шофёр, молча, управлял машиной, курил махорку. Отец никак не мог примириться со смертью жены.  Рокот мотора успокаивал и погружал в состояние, когда непонятно: то ли спишь, то ли, дремлешь, глаза закрыты. Вроде всё слышишь и чувствуешь, но чудятся смутные видения. Открываешь глаза,  видения  исчезают – и перед тобою возникает реальность.
    Отец закрыл глаза. Картины прошлого всплывали в его памяти.  «Вот он едет на велосипеде по Москве, по Крымскому мосту и никак не может объехать группу хохочущих девчат. Все, как на подбор, красавицы. Одеты в белые блузки, синие юбки; брезентовые туфельки несут в руках и шлёпают босыми ногами по асфальту. Ветер треплет их коротко остриженные волосы, лица девчат разгоряченные. И смех, и шутки -  не хотят его пропускать. Окружили. Пришлось спешиться. Одна, невысокая, голубоглазая, с роскошной копной русых волос на голове, перехватив руль велосипеда, попросила прокатить до входа в парк культуры и отдыха , расположенного на крутом берегу Москвы-реки.
   До позднего вечера они гуляли по парку, катались на лодке, перепоручив велосипед лодочнику. Ели мороженое. Вкусное, сливочное. Так много раз подходили к мороженщице, добродушной женщине в белом халате, ярко-алой косынке на голове, что, завидев их, издали, она набивала формочки мороженым и, когда они оказывались рядом с ней, с улыбкой вручала им лакомство. Поздним вечером долго ждали трамвай. Оказалось, что  последний трамвай давно уже прошёл.  Девушке надо было как-то добираться до студенческого общежития.
Он, посадил Соню (так звали девушку) на раму велосипеда и покатил в Тимирязевку . От воспоминаний о том, как они до самого утра не могли распрощаться, и как он потом добирался до своего общежития, в Плехановке , и днём на лекции по математике уснул, учащённо забилось сердце …».
    Отец очнулся от того, что машина остановилась. Шофёр забрался в кузов, набил баки газогенератора сухими березовыми чурками. Подождал, пока их не охватило пламя, наглухо завинтил крышки баков. Полчаса ждали. Наконец мотор завёлся.
- Вот незадача с этим газогенератором. Упустишь давление – и загружай баки дровами. Эх! Если бы бензин, - вздыхал шофёр. – Вот была красота до войны: залил бак бензином по горлышко – и вперёд! Никаких тебе ни дров, ни этой шуровки-кочерги. Скорей бы войне конец! Черт с ним, с этим бензином! Вот обезлюдим – это точно. Мужиков-то почти не осталось в деревнях. Одни бабы, да и те мрут, - явно намекал он на нашу маму.
Шофёр включил передачу, и машина покатила в сторону городка, к больнице. Подъехали к приемному покою. Отец  зашёл в справочную узнать, как забрать покойницу. Когда он назвал фамилию, женщина, что сидела в справочной, всплеснув руками, куда-то убежала, при этом бормоча:
- Зачем домовину привезли?  Ненормальные, какие - то   люди пошли, то оживают, то домовины везут …, - и что-то еще говорила непонятное, при этом быстро-быстро крестилась.
Отец так и остался стоять в растерянности напротив окошка справочной.  Вошёл шофёр.
- Николай Степанович, куда подгонять машину?
Отец не успел ответить. Подошёл врач, а за ним – и женщина из справочной.
- Иди, иди на свое место! - приказал ей врач, когда она попыталась объяснить, кто приехал и что привёз.
    Доктор усадил отца на скамью. Сел рядом.   Закурил. Посмотрел внимательно на озадаченного отца. Синий дым от табака наполнил маленькое помещение. В справочной захлопнулось оконце, из которого высовывалась  любопытствующая физиономия женщины. Доктор будто ждал этого момента.
- Вот что, дорогой, - не поднимая глаз, заговорил он. - Я должен извиниться, просить у тебя прощения. Получилось недоразумение, а, может, наоборот…
По мере того, как доктор говорил, выражение лица у отца менялось. Он стал понимать, произошло что-то невероятное. Отец вскочил, схватил доктора за плечи и стал трясти:
- Что?! Что произошло?!
- Да успокойся! Жива она! Жива твоя жена! Да отпусти меня, Господи! – взмолился доктор.
Отец мешком осел на скамью. Побледневшее его лицо вмиг стало серым. Губы посинели.  Доктор рванул на шее отца ворот рубашки, пощечиной привёл в чувство.
- Ну, что ты, как красная девица, в обморок!  Радуйся, что так случилось!
Отец, окончательно придя в себя, смотрел вопрошающе на доктора.
- Пойдем в кабинет, здесь не место для разговора, -  предложил доктор.
    В кабинете, усевшись за стол и открыв тетрадь, доктор стал искать запись о поступлении нашей мамы в больницу. Пошелестев страничками и сам, успокоившись, принялся читать:
- Поступила Тарасова Софья Александровна в больницу, вот и запись: скончалась во время перевозки.  Ещё записано - её отвезли в прозекторскую , - доктор поднял глаза на отца и продолжил. – Николай Степанович, не волнуйся, всё по порядку расскажу. Понимаешь, прозекторская у нас отапливается только тогда… ну, сам догадываешься, что мы там делаем. А что холодно в помещении было, так это и спасло твою жену. Фельдшер-то у нас молодой, неопытный, не нашел пульса, потрогал лицо – холодное. С мороза оно и должно быть холодным. Да и телом, видно, охладилась, в общем, всё к одному – и решил фельдшер, что больная скончалась, да ты и сам с этим уехал. Вот запись есть, муж её привез, то есть ты.
Отец сидел, слушал и ничего не понимал. Не понимал, к чему это доктор так подробно обо всём рассказывает. Он хорошо помнил, как всё было, когда привез  жену в больницу.
Доктор подошел к шкафчику, загородив его собой от отца,
- Ну, Николай Степанович, давай за здравие твоей жены! .... долго звенел стекляшками. Повернулся.  В руках у него – две  мензурки.
Выпили спирт. Оба дружно вдохнули воздух.
- А вот теперь слушай, -  повеселев, заговорил доктор. - Лежит, значит, твоя супруга в прозекторской, под простынёй, а фельдшер со сторожем в дежурке в карты режутся и не подозревают, что их ждет. И когда сторож отвешивал фельдшеру щелбан за проигрыш, дверь в дежурку открылась. Они обернулись и обомлели -  в дверях стояла завернувшаяся в простыню, покойница - твоя жена, и ругалась на то, что в больнице холодно.  Вот так-то, - закончил доктор. - Холод и  привёл её  в чувство.  А вот фельдшера со сторожем чуть кондрашка не хватила. Так что уж извини нас и радуйся.
- Что же теперь?! – спросил отец. – Жену можно забрать домой?
- Нет, конечно. Надо понаблюдать. Не всё так хорошо, как хотелось бы, есть и последствия. Да их и не могло не быть. Диагноз – кровоизлияние в мозг. Процесс развивается. Рука и нога отказывают, речь затруднена, - доктор подумал немного и закончил.  – Поезжай домой, обрадуй своих, отпущу твою жену, как только вылечим, есть надежда.
В тот же день отец вернулся домой. Шофёр прямиком укатил к конторе, сообщить о воскрешении агрономши.

                10
    В конторе бригадиры с директором думали над тем, какими силами провести весенне-полевые работы: где горючку для тракторов добывать, где запчасти доставать, да и кто сядет на эти тракторы. Недавно последние  опытные трактористы (а их-то и было всего три человека в совхозе) ушли на фронт.  Броню с них сняли, несмотря на то, что директор криком кричал на партхозактиве в райкоме партии о бедственном положении в совхозе и с трактористами, и с техникой.
    Секретарь райкома долго и упорно втолковывал директору, что тот, в данный исторический момент недопонимает политическую обстановку в стране, и что он обязан обеспечить выполнение весенне-полевых работ, и поэтому ему необходимо изыскать людские резервы, а иначе партбилет на стол положит со всеми вытекающими последствиями. Когда заседание закончилось, и народ потянулся на выход, секретарь остановил директора:
- Задержись,  помыслим, как быть!
Помощница секретаря принесла на подносе два стакана горячего чая и немного печенья. Усевшись за стол, друг против друга, мужчины, молча, отхлебывали чай, как бы согревая свои застывшие от споров души, и остывая от возбуждения после только что закончившегося заседания. Секретарь задумчиво разглядывал портрет Сталина висевший, напротив, на стене.
- Думаешь, ему легко? – исподлобья посматривая на директора, кивнул он в сторону портрета.
Директор сидел, выпрямившись, пустой стакан стоял перед ним. Крепко сжатый кулак левой руки лежал на столе. Пустой правый рукав,  засунут за поясной ремень. В голове у директора вихрем проносились мысли: «Что же делать: запчастей для тракторов нет, трактористов раз-два и обчёлся, одни бабы. Какое уж тут недопонимание политической обстановки!» Он обернулся, посмотрел на портрет вождя, висевший над ним, и в голову вкралась крамольная мысль: «Ему-то легче, он своим народом играет, как пешками; мы для него – фигурки на шахматной доске или, как нынче говорят, на мировой арене. Он играет, а мы …»
От таких мыслей директора бросило в жар. Он вздрогнул, как тогда, когда очнулся в госпитале на операционном столе и обнаружил, что его правая рука не при нём, а лежит в тазике. Тогда было не страшно, а теперь стало страшно. Подумалось, может, озвучил свои мысли? Ох, уж эта контузия - иногда стал думать вслух. Посмотрел на секретаря райкома. И в сердце закипела злость. Директор так ударил кулаком по столешнице, что зазвенели стаканы. Вбежала испуганная помощница секретаря.
    Секретарь райкома давно привык к таким вспышкам ожесточенности со стороны руководителей хозяйств, когда им действительно было трудно.
- Осторожнее, стол сломаешь! Да и второй руки лишишься: отшибешь, - пошутил секретарь. – Этот «бабах» будем считать обещанием, что ты решительно берёшься  вытягивать хозяйство из прорыва. - Запчастями поможем и горючкой, - продолжал секретарь. - А вот с людьми …, - помолчал немного и, видимо, давно уже найдя приемлемое решение, предложил. – Вот что думаю, совхозных ребятишек, которые постарше придётся обучить на трактористов. Подумай, кого. Я помню, говорили, у вашего агронома сынишка - семиклассник технику любит, и работает как взрослый. Мы его грамотой наградили. Да вот залежалась грамота. Вручи её парнишке, как положено, прилюдно. 
 Директор облегченно вздохнул: “Слава Богу – вслух не озвучил свои мысли.”
    На том и расстались, пожав друг другу руки: правой – левую, левой – правую.
Обо всём, что произошло тогда на партхозактиве, вспомнил директор, пока бригадиры вразнобой обсуждали проблемы хозяйства.
- Есть предложение, как решить кадровый вопрос: к весне старшеклассников со школы снимем, обучим их на трактористов, - вступил в разговор директор.
- Это как же, - возмутились бригадиры. - А учиться?
- Учиться после войны будем, - ответил директор, как гвоздь забил, помолчав, добавил.  - Так в райкоме партии не приказали, а присоветовали.
Все согласились. Это действительно было единственно возможное решение в сложившейся ситуации.
Споры и разговоры прекратились, когда в контору вошел шофёр.
- Привезли покойницу? – спросил директор.
- Нет.
- Объясни толком, что произошло! - потребовал директор.
- Оклемалась, жива!
    По совхозу мгновенно разнеслась весть, что агрономша воскресла. К нашему дому потянулся народ. Радость людей была искренней. У многих появилась надежда на чудо и для них. «Случилось один раз, так, может, и фронтовиков наших минует смертушка - будут живы», - думали многие.
Вскоре в доме набилось столько народу, что и повернуться было невозможно. Кто-то притащил самогон, приготовленный на поминки. Уселись за стол. А кому места не хватило, пристроились на лавке возле печки. Выпили за здоровье нашей мамы и радостные, с просветлёнными лицами, разошлись по домам: так мало было счастья у всех, что чужое счастье воспринималось как своё.
    Отец через два дня уехал, обещая чаще навещать нас. Бабушка Гретхен заменила нам и маму, и отца. Жизнь пошла своим чередом. Сестра и брат учились, а я был как бы за мужика в доме – помогал по хозяйству:  чистил стайку, кормил животных и носил дрова в дом, благо, их много наколол брат. По вечерам мы с сестрой мечтали вслух: как хорошо будет, когда мама вернется домой.
   День за днем проходили в ожидании. От отца приходили редкие письма. Он сообщал, что мама пошла на поправку, ходить начала без помощи посторонних, ждёт  не дождется, когда её выпишут из больницы.
    Незаметно подошел апрель месяц. Однако морозы не отступали, а недавний буран так завьюжил, столько намел сугробов, что дороги  торили заново.
В середине апреля из Кинтерепа обозом привезли наших старшеклассников, и они начали обучаться на трактористов. Их для важности называли курсантами.  Брат был назначен бригадиром юных трактористов.  Он уходил в мастерские ранним утром и возвращался затемно. В доме пахло машинным маслом и лигроином. Бабушка как ни проветривала дом, но ничего не могла поделать с этими запахами.  Да и что можно было сделать, если брат приходил домой чумазый и смывал с себя  маслянистую грязь в тазике на кухне, а пропахшие лигроином ватные брюки и телогрейку сушил на печке.
Сестра ворчала на брата за его чумазость, а мне нравилось – дома пахло как в мастерских, куда я стремился попасть, но брат не разрешал, мол, дома дел полно.  За завтраком я принимался канючить:
- Арька, возьми меня в мастерские, ну, возьми, ну, возьми …
Видимо так надоел ему, что он однажды согласился, но поставил условие:
- Будешь работать, болтаться не разрешу. Понял?
Еще бы не понять. Вмиг оделся и засеменил вслед за братом, так быстро шагавшим, что я чуть не задохнулся, пока дошли до места.
Курсанты беспрекословно слушались брата, будто он был самым главным в мастерских, а не механик. Механик же только улыбался, глядя на то, как брат управляется с ребятами.
И как было не слушаться бригадира, когда он  рукояткой, с пол-оборота запускал двигатель трактора.  А девчата и даже мальчишки вдвоём не могли и разок провернуть эту упрямую рукоятку. Да ещё бригадир самостоятельно выезжал на тракторе из мастерских, и начиналось обучение вождению этого шипастого колёсника.
  На железное сидение  похожее на лопату усаживался курсант. Брат устраивался на крыле, под которым вращалось шипастое колесо. Не дай Бог свалиться под такое колесо!
Курсант не мог одновременно выполнять две операции: выжимать сцепление и включать передачу: руки и ноги были коротки.  Он,  судорожно уцепившись за руль, изо всех своих силёнок давил на педаль сцепления. Брат включал передачу. Слышался скрежет шестерён, и брат  кричал:
- Жми! Жми педаль! 
Скрежет прекращался, и брат командовал:
- Теперь медленно отпускай педаль сцепления.
Куда там медленно!  Уцепившись за рулевое колесо, весь, перекосившись в сторону педали, курсант резко отпускал её, и трактор прыгал вперёд, иногда даже, как норовистый конь, вставал на дыбы, а потом с грохотом падал на передние колёса.  Двигатель глох. Брат кубарем скатывался с крыла. А механик, стоявший в стороне и наблюдавший за процессом обучения вождению железного коня, почему-то громко, не очень хорошими словами, вспоминал мать неудачника.
Запускали двигатель. Брат, проверяя, не сломался ли трактор, под завистливые взгляды курсантов проезжал на нём круг-другой.
Так проходили день за днем, и в начале мая уже несколько самых крепких и умелых мальчишек и девчонок лихо гоняли по кругу на тракторе.
     Директор совхоза назначил день выпускных экзаменов для юных трактористов. Экзамен проводился в воскресенье. День был теплым, земля подсохла. Возле ворот мастерских установили  стол, накрытый красным полотном.   Невдалеке стоял трактор, подготовленный к «истязаниям», как говорил механик.
Собрался народ: несколько дедов и почти все женщины совхоза. Матери переживали за своих детей, остальные сочувственно охали и ахали:
- Надо же, дожили!  Детей лишаем детства! Куда им с трактором сладить, вот с лопатой – другое дело, ну, с лошадью - а тут с трактором!
Механик и  брат в сторонке инструктировали взволнованных курсантов. Уговорились, что заводить трактор будет бригадир, и выпускать по очереди курсантов на экзамен будет он же, первыми -  самых умелых, а потом – остальных.
За столом уселись бригадиры – экзаменационная комиссия. Директор, наверное, решил речь сказать, но потом махнул своей единственной рукой и сдавленным голосом только и произнес:
- Ну, с Богом, деточки!
    Первым экзамен держал мой брат. Он показал себя профессионалом. За ним, как и договорились, держали экзамен сначала – уверенные в себе курсанты, а потом – все остальные. Вот только последняя  курсантка чуть беды не натворила. Резко с места взяла и со второго круга чуть не наехала на комиссию:  за время испытаний колёса трактора взрыхлили шпорами землю, и чтобы удержать трактор на круге требовалось  приложить к рулевому колесу значительные усилия,  вот и вырвало руль из слабосильных рук девчонки. Но, всё же, уцепившись двумя руками за  него, она смогла в последний момент отвернуть трактор от стола.
    Заглушили трактор. Испытуемых подозвали к столу. Брат выстроил их в линейку. Директор обнял каждого и вручил всем удостоверения, в которых было написано, что им присваивается, как военным, не квалификация, а именно звание тракториста. Потом из планшетки директор извлёк плотный лист бумаги, на которой по краям были изображены знамёна, а вверху в центре – портреты Сталина и Ленина, а за ними силуэты Маркса и Энгельса.
- Этой грамотой! - объявил торжественно директор. - Награждается за прошлогоднюю страду и за участие в подготовке трактористов наш самый юный бригадир!
Все одобрительно захлопали в ладоши, директор вручил брату грамоту. Обнял его и пожелал успехов. 
Матери своих только что новоиспеченных трактористов повели домой. Деды долго сидели за столом, курили махорку и о чем-то беседовали с директором.   Потом и они поковыляли по домам. Брат с механиком завели трактор, опробовали его на предмет исправности и поставили в ряд с другими, готовыми к весенней пахоте.
   И никто тогда и не подумал о будущем юных тружеников, никто даже помыслить не мог, что эта жертва, принесенная во спасение страны, когда-нибудь будет забыта этой самой страной. Никому тогда не могло даже в самом дурном сне привидеться, что эта самая страна будет изуродована.  Что возглавят страну люди, которым безразличны жертвы того далекого юного поколения. Настанет время, когда эти дети, став стариками, будут доживать свой век по скудности пенсии в нищете, и не будут приняты во внимание их заслуги в пору военного и послевоенного лихолетья при распределении скудных льгот, потому что не будут они признаны тружениками тыла.  И  новые «вожди», дорвавшись до богатств государства, погрязшие в заботах о личном обогащении, опомнившись, будут цинично обещать  этим старикам в недалёком будущем блага, которых многие из них так и не дождутся.

    День так был заполнен переживаниями по поводу экзаменов в мастерских, что мы даже на какое-то время забыли про маму. И какова же была наша радость, когда вечером возле нашего дома остановилась машина, и из кабины вылезла мама, а  из кузова выпрыгнул улыбающийся отец.
Дома был праздник и небольшое застолье. Пришло много народа. Когда гости разошлись, перебивая друг друга, мы начали рассказывать маме о своей жизни без неё. Она с интересом слушала.   Правда, очень расстроилась по поводу того,  что брат недоучился в седьмом классе. Особой радости она не испытывала и от того, что брат бригадирствует и работает в мастерских наравне со  взрослыми. Отец успокаивал маму и с грустью рассказывал, что и у них на заводе малолетки работают.  Мальчишки и девчонки токарят, и справляются с заданиями, даже брака не гонят. Правда, работа несложная – обтачивают снаряды. Жалко детей, но что поделаешь – война.
    Маму немного развеселила история, которая произошла за время её болезни с совхозным хлебопёком.
Совхозная хлебопекарня была одна на всю округу. Хлеб выпекали ночью и поутру ещё тёплые буханки, уложенные в сани на сено и накрытые брезентом,  развозили на лошадях по деревням. Хозяйки могли, конечно, и дома в русских печах хлеб выпекать, как это было до войны. Да вот только мука из продажи исчезла.  Для маломальской справедливости наладили централизованную выпечку хлеба и его распределение по карточкам. Однако нормы отпуска муки в пекарню постоянно сокращались, а вот едоков не становилось меньше, и пекарям приходилось изобретать новые рецептуры хлеба. В муку добавляли мякину, картошку и молотый горох и творили тесто из этой смеси. Выпеченный из этого теста хлеб получался не очень съедобным: буханки были тяжёлыми и шерстились остями от мякины. Перед тем, как есть хлеб, шерстинки обжигали на огне, чтобы они не ранили рот и тогда корочки без мякоти были вполне съедобными. Но вот мякоть – это нечто: шелуха зерновая и в ней не совсем размятая картошка. Поэтому такой хлеб приходилось резать на кусочки и поджаривать.
Хлебопекарней заведовала смышленая женщина, да так ловко заведовала, такой хлеб сочиняла, что уменьшение доли муки в замесе не сказывалось на количестве выпечки. В райкоме партии были очень довольны её работой. Как же: муки нет, а хлеб есть, и, вроде, народ сыт. Прислали корреспондента, он познакомился с технологией хлебопечения в нашей пекарне, и появилась статья в газете с призывом к пекарям других пекарен района перенимать передовой опыт. А главное, вскоре в клубе собрали всех жителей центральной усадьбы по случаю приезда секретаря райкома. Небольшой зал был набит народом: согнали всех, даже доярок с работы сняли, не говоря уж о механизаторах. Секретарь райкома доложил народу о трудностях в стране и о том как, под мудрым  руководством вождя всех народов товарища Сталина, доблестные красноармейцы бьют фашистов, и что в тылу народ под руководством партии Сталина отдает родине все силы для победы над врагом.
Слушали покорно, и, молча. Немногочисленные мужики в кулак смолили махорку. Синие разводы табачного дыма поднимались к потолку. Секретарь райкома закончил свое выступление здравицей в честь Сталина:
- Да здравствует великий вождь товарищ Сталин! – кричал он, выпучив глаза. – Да здравствует наша родная партия, под руководством великого вождя всех народов товарища Сталина, ведущая нас от победы к победе! Да здравствуют всепобеждающие идеи коммунизма!
От дверей раздался возглас:
- Слава великому Сталину! - это прокричал мужчина, приехавший с секретарём райкома. (Пока слова секретаря втекали в уши народа и тут же, не задерживаясь, вытекали из них, он внимательно наблюдал за всеми). В президиуме все вскочили.  В зале вставал  народ.
- Слава, слава! – подхватывали с разных сторон здравицу в честь Сталина.
Секретарь райкома поднял руку, в зале наступила тишина.
- Садитесь! – распорядился он.
И, когда народ уселся на места, секретарь продолжил:
- А теперь мы вручим высокую правительственную награду нашей доблестной труженице – заведующей хлебопекарней.
Секретарь райкома, долго объяснял, за какие заслуги наградили заведующую. Все дружно, по команде секретаря, поздравили знаменитую теперь на весь край труженицу.
    Вскоре в деревнях, куда возили выпечку, началось недовольство: хлеб есть стало совсем невозможно, не хлеб выпекали, а картофельные кирпичи, обвалянные в мякине. Но на жалобы жителей деревень никто не обращал внимания, хотя несколько таких буханок директор совхоза отвез в райком партии и пытался объяснить секретарю, что с такого хлеба и свиньи отощают, не то, что люди. И, как водится, в доверительной беседе за чаем с печеньем секретарь объяснил директору, что тот проявляет политическую неграмотность, и что придётся, если директор не осознает трудностей текущего момента, сделать далеко идущие выводы, и чем все это закончится для него – трудно сказать.
Директор не одумался и  как бы невзначай обмолвился о разговоре в райкоме. Вскоре по совхозу прошел слух, что заведующую хлебопекарней представили к следующей награде за новую рецептуру хлеба. Это было уже слишком. Жители посчитали, что она должна получить другую награду и наградили её по-свойски – хорошенько отлупили, да так, что она несколько дней носа из дома не высовывала - синяки залечивала.
    Нашелся доброхот: в райкоме партии узнали о расправе  жителей совхоза над заведующей пекарней. В самый разгар весенне-полевых работ, когда весь люд деревенский был занят на полях, в совхоз нагрянула комиссия.
ЭМКа пронеслась через село и остановилась возле конторы. Из машины вылезли четверо мужчин – сотрудники НКВД.   Поскрипывая хромовыми сапогами, одергивая гимнастерки и поправляя оружие на портупеях, они гуськом прошагали в контору.
Однако такую представительную власть никто не встретил. В  конторе возле телефона сидела старуха-сторожиха и с любопытством рассматривала «гостей». В глазах её прямо-таки торчал вопрос, и, наконец, она изрекла:
- Здрасте вам! Помогать приехали?
Озадаченно разглядывая старуху, один из вошедших поинтересовался:
- А ты кто есть?
- Я-то, - отвечала она. - Сторожиха, сторожу контору, да вот на телефон отвечаю, ежели кто позвонит.
- А где начальство, да и почему народу не видно?
- А где же ему народу и начальству быть? В поле все, трудятся. Пахота ноне, да и сев тоже. Народ весь при деле. Посевная - тут уж не до гуляний.
- Найди директора! – приказал всё тот же сотрудник НКВД.
- Да как же я  могу его найти, я при деле. Сторожу контору. Жду телефонов. Погляди-ка, сколько мне ответов надо дать на звонки – вот тут написано.
Вчитываясь в текст, сотрудник НКВД начал  его комментировать:
- Посмотрите только, это же – сплошное воровство! Если Семеновна позвонит, - читал он. - То пусть в Епанчиновку к оврагу десять мешков ржи отвезут. Если Настя, -  то пусть двадцать мешков овса отправят под Кинтереп. А вот – надо же! В Пихтовку две бочки лигроина отвезти и на дороге оставить, возле леса.  Ну и дела у вас тут творятся, просто гнездо вражеское! 
Подчиненным тут же дал команду, навести порядок. ЭМКа покатила по дорогам совхозных земель. К вечеру в конторе сидели арестанты: Семеновна, вытирая слезы, причитала и жаловалась Насте на то, что в поле остался без присмотра посевной материал. Настя горевала о двадцати мешках овса, которые были брошены на полпути к Кинтерепу. Спасибо, хоть лошадей дали выпрячь из телег и отпустить пастись. А механик потихоньку матюгался “в честь” ретивых  уполномоченных и прикидывал, хватит ли на смену лигроина трактористам.
Запоздно и директора обнаружили: его “взяли” прямо на пашне, когда он запускал двигатель заглохшего трактора.  Трактористка никак не могла завести трактор. То ли трактор перегрелся, то ли трактористка совсем обессилила. Девчушка всем телом налегала на  рукоять двигателя, но та только отбрыкивала, если удавалось на пол-оборота провернуть эту упрямую заводилку. Наконец, девчушка сдалась - села на землю возле трактора и разревелась. Вот и нашел её в таком огорчении директор. Успокоил, вытер ей слезы, посадил на трактор и с маху запустил двигатель. Вот тут-то  директора и арестовали.
- Ты давай не прячься за технику, следуй за нами! – приказал сотрудник НКВД.
На протесты директора пригрозил:
- Не пойдёшь, силой доставим.
- Да что случилось? – пытался выведать причину своего ареста директор.
- В конторе узнаешь!
    Около полуночи в конторе начались допросы. По селу разнесся слух, что в совхозе накрыли шайку воров-расхитителей. Несмотря на усталость и позднее время, стал собираться народ. Когда же увидели, кого арестовали, сначала испугались, а потом начали издеваться над сотрудниками НКВД:
- Ишь, морды разъели! Нашли тоже врагов. И что это вас принесло сюда? Лучше бы на фронт отправились!
Старший из НКВД попытался, было утихомирить народ, но, когда вышел на улицу, то струсил - перед конторой гудела толпа женщин. Они стали к нему подступать, требуя разъяснений. Агрессия была налицо.
Вскоре уже контора гудела от возмущенных голосов жителей, набившихся в помещение.    Командир не знал, что делать. Растерялся. Он понял: этих людей не запугаешь, они все друг за друга, и арестовать их, нет сил. Решил позвонить начальству.
Когда он доложил, что происходит, и сообщил о пойманных ворах и главном враге народа – директоре, то услышал в ответ что-то такое, что  сразу сник. Освободили всех арестантов, и под улюлюканье толпы ЭМКа увезла восвояси борцов с расхитителями. Под утро директор позвонил секретарю райкома и подробно доложил о происшествии. Тот долго не мог понять, в чём дело, но когда до него дошла суть событий в совхозе, матюгнулся, но потом попросил директора не обращать внимания на дураков и спокойно продолжать посевную. С дураками из НКВД обещал разобраться.
На бюро райкома дали нелицеприятную оценку действиям в совхозе сотрудников НКВД, которые не только своими неоправданными действиями задержали посевную, но и опозорили честных тружеников, а также дискредитировали органы. Бюро райкома рекомендовало партгруппе НКВД и лично начальнику разобраться со своими подчинёнными. Разобрались: участникам «рейда» объявили по выговору, лишили премии, а кое с кого пообещали снять бронь и прыть органов  НКВД по поиску врагов в районе заметно поубавилась.
   Рассмотрели и донос доброхота по нанесению побоев заведующей пекарней: хлеб стали выпекать  вполне съедобным. 

                11
    По случаю болезни мамы и потому, что дети остались без присмотра, практически так и было: бабушку мы с сестрой не очень-то слушались, а старшему брату было не до нас, директор завода разрешил отцу отпуск на несколько дней для перевозки  семьи в город.
Отцу выделили в заводском общежитии комнату. Так что нам «светило», как выразился отец, благополучие по сравнению с другими семьями тружеников завода - почти во всех комнатах общежития ютилось  по несколько семей.
 Уезжать из совхоза не хотелось. Брат заявил, что до окончания весенне-полевых работ он с места не сдвинется. Кроме того, куда же девать хозяйство: корову, свинью и кур? Мама попыталась отговорить отца от переезда семьи в город, но сдалась перед необходимостью лечения, которое в деревне никто не мог обеспечить.
    Отец уехал в Новосибирск оформлять документы на бабушку-немку, и мы стали потихоньку упаковывать вещи. Директор совхоза несколько раз приходил к нам домой. Он ещё надеялся на выздоровление мамы, обещал, что будут чуть ли не на руках носить её в контору, лишь бы осталась – без неё совхозу «будет труба», как он выразился. Но вскоре директор убедился, что маме не только ходить трудно, но и говорить-то она толком не может. И к тому же эти непрекращающиеся головные боли, которые унять ничем было не возможно. Приступы начинались вечером, и мы поливали голову маме горячей водой, а когда не помогало, то холодной. И только к утру боль отступала. Мама засыпала, и мы возле неё. Бабушка из последних сил тянула хозяйство.
    Возвращение отеца из Новосибирска принесло огорчение: в милиции не дали разрешение на проживание в Новосибирске ссыльной немки. Как ни пытался объяснить отец, что немка  старуха и вреда никому не причинит, понимания не добился.   Был один ответ – «нет». Отцу дали понять, если он не прекратит добиваться разрешения для проживания в городе нежелательной личности, то придётся разобраться, с чего бы это он так заботится о немке. Так что нам предстояло уехать в город без бабушки. Она всё поняла. Ночью бабушка плакала в своем уголке и, наверное, смирилась с участью, выпавшей на её долю. Утром, как всегда,  бабушка занялась работой по хозяйству. Родители о чем-то долго совещались.  Отец, пересчитав наличные деньги, ушёл в контору. После обеда между родителями и бабушкой состоялся трудный разговор, который запомнился мне на всю жизнь.  Бабушка, как приговоренная несправедливым судом к наказанию, сидела на табуретке, опираясь спиной о печку. В глазах её стояли слезы. Она их и не замечала.  Отец с мамой сидели напротив. Нет-нет, отец вскидывал голову, пытаясь что-то сказать, но не мог и молчал. Мы с сестрой не понимали, почему это бабушке нельзя ехать с нами. Старший брат сидел за столом и ковырял вилкой столешницу. Наконец, мама встала. Подошла к бабушке. Взяла её за руку:
- Гретхен, - обратилась по имени она к бабушке. - Нам всем очень горько  расставаться с тобой, мы стали как одна семья.
Бабушка, молча, согласно кивала головой.
- Гретхен, - мама опять  обратилась к ней по имени, - мы не можем просто так оставить тебя, бросить.  Мы договорилась с директором совхоза, что дом, в котором мы жили, останется за тобой. Мы оплатили твоё проживание в нём, ты его - полноправная хозяйка. Мы оставляем тебе поросёнка и кур, можешь ими распоряжаться, как тебе позволят силы. Корову заберём тогда как устроимся в городе, береги её. Если захочешь, то можешь в дом пустить жильцов. А такие найдутся. В совхозе есть  ещё ссыльные немцы, вот и живите вместе.
     Утром к дому подкатила совхозная полуторка. Подошли соседи. Помогли грузить вещи. Бобка, почувствовав разлуку, крутился под ногами. Обнюхивал каждый узел, выносимый из дома. Подходил к нам, тыкался носом в колени и лизал руки. Мы, чуть не плача, теребили ему уши, гладили по громадной, с умными глазами, голове. Брат не выдержал и посадил Бобку на цепь. Открыли ворота, и машина выехала на дорогу. Шофёр сидел в кабине, не заглушая мотора. Он ждал, когда мы простимся и с людьми, и с домом. Закрыли ворота.  Бабушка стояла, вцепившись руками в перекладину ворот.  Она – с одной стороны, во дворе, мы – с другой, на дороге. Мама подошла к бабушке, обняла её.
- O, mein Gott, liebe Frau, meine Tochter… - захлебываясь слезами, произносила бабушка.
Мы чуть не плакали, предчувствуя расставание навсегда.   Машина набрала скорость, помчалась от посёлка.  Возле ворот остались бабушка, за ней во дворе брат, и до нас доносился собачий вой, да такой тоскливый, что не было сил слушать.



                ЧАСТЬ   2

                Глава первая

                1
               
       К концу дня въехали в Новосибирск со стороны завода имени  В.Чкалова. Машина катила по выложенной булыжником дороге,  тянувшейся параллельно трамвайным путям.  От тряски, от жары, от пыли, поднимавшейся  из-под  колёс машины и от долгой дороги мы так устали, что было лишь одно желание – поскорее доехать до нового места жительства.  Машина остановилась, миновав две трамвайные остановки: на дороге стоял военный, показывая красным флажком на обочину, где следовало поставить машину, так как из-за поворота навстречу нам выползала колона  военнопленных. Впереди колоны с автоматом  шёл конвоир. Люди шли, опустив головы и с пугающей монотонностью пели: «…кулеме, кулеме…» шарканье ног по дороге не позволяло расслышать другие слова, звучавшие за этими - «кулеме, кулеме».
  Отец с шофёром стояли возле машины, курили и рассматривали пленных:
 - Эти пленные не немцы,  румыны. На работу их гонят, - пояснил шофёр.
 Колона пленных, обдавая нас пылью, проследовала мимо. Замыкал колону всего один конвоир.
 - Конвой маловат для такой массы пленных, - заметил отец.
 - А куда они денутся! Да румыны рады, что в  плену, не очень они охочи воевать. Знаю это точно, разговаривал не с одним из них, - развеял опасения отца шофёр. 
    Полуторка  миновав несколько трамвайных остановок, подвывая мотором, преодолев подъём в гору покатила вдоль железнодорожного полотна, ныряющего вдали под громадные ворота, охраняемые часовым.  Машина свернула к баракам, приткнувшимся к дощатому забору, за которым виднелись производственные корпуса завода, и остановилась возле входа в один из бараков.
 - Приехали! – прокричал нам отец, выбираясь из кузова машины.
Мы с любопытством разглядывали барак.  Возле барака, толпились дети и пожилые женщины. Из кабины машины, поддерживаемая под руки отцом, с трудом вылезла мама. Она поздоровалась с женщинами. Те в ответ покивали головами и охотно принялись помогать выгружать из кузова машины наши пожитки. Особенно бережно женщины ставили на землю корзины с продуктами, не переставая удивляться такому богатству.   
 - Николай, и это наше жилище, наш дом!? – осмотревшись, удивилась мама.  - Опять барак!
 - Соня, это временно.  Скоро, очень скоро, достроят дом для специалистов, и мы обретём благоустроенную квартиру, - успокаивал отец маму.
- Если ты знал, что ждёт семью, зачем же нас было срывать с места, - не унималась мама.  Думаю, мы надолго застрянем в этом жилище!
 - Да, пойми же! - сердился отец.  - Тебе лечиться надо. При заводе есть поликлиника и больница,  хорошие врачи!
 Так разговаривая, и, убеждая друг друга каждый в своей правоте, родители и мы за ними вошли в  тёмный и длинный, как тоннель, коридор барака.  В конце тоннеля открылась дверь – и в призрачном свете мы увидели по всей длине коридора  в стене, отступившей от глухой стены на два метра, множество дверей.
 - Вот и наша комната, -  открывая,  сколоченную из не струганных досок дверь, объявил отец.
    Через трещины и дырки в  стенах комнаты можно было рассмотреть, что происходит у соседей. Комната освещалась через половинку окна:  перегородка между нашей комнатой и  комнатой соседей  разделяла окно на две равные части. Три  железные кровати и стол между двумя из них – вот и вся мебель. Под потолком висела единственная электрическая лампочка.  Такая неустроенность очень настораживала: казалось, что здесь всё грозит неожиданной бедой, что – то давило и угнетало. Мы притихли и, молча, разглядывали помещение.
 
    Как места, освящённые за долгие годы молитвами страждущих, бывают, благотворны для посетителей, так и места, насыщенные когда – то горем страдальцев, угнетают  невольных посетителей, тем более тех, кто вынужден в них проживать.  Мне кажется этим обстоятельством и объяснялась тягостная атмосфера, в которую мы были погружены, оказавшись в этом месте, в этом жилище.

    Вечером  когда, как смогли, устроились: рассовали скарб по углам и под кроватями, развесили одежду на гвоздях, вбитых в стены, поужинали и собирались уже укладываться спать, отец неожиданно разговорился и поведал нам историю бараков.
    В бараках, стоящих рядами и огороженных забором, поверх которого была натянута несколькими рядами колючая проволока (к нашему приезду она во многих местах отсутствовала),  до войны содержались заключённые, и место это называлось «зоной».  Недаром бараки стояли впритык к заводскому забору: удобно было конвоировать заключённых к месту работы.  До войны «зона» работала на этом заводе.  Завод производил чугунное литьё различного назначения: сковородки, чугунки, люки для канализационных колодцев, оснастку для печей и многое другое.  Как только началась война, завод стали именовать п./я 136 и перепрофилировали на выпуск военного снаряжения, а «зона» была перебазирована за речку Каменку.    Война заселила опустевшие бараки разным людом: и бывшими заключёнными, и семьями эвакуированных граждан из мест, где гремела война, и прочим народом. 
Жители этого, называемого властями, рабочего посёлка, трудились на заводе.  Бараки практически остались в том же виде, в каком были, когда в них содержались под охраной заключённые. Правда, для проживания свободного люда их «благоустроили» - убрали нары и разгородили фанерными перегородками на небольшие комнаты.

    Предчувствие маму не обмануло: лишь через полгода мы перебрались в новый дом и то в коммунальную квартиру.

     Мама  по своей доброте первое время делилась с соседками картошкой и крупой.  В благодарность за это они помогали ей по хозяйству, и потеряли к нам интерес, когда по достатку мы сравнялись со всеми: довольствовались лишь пайком отца и тем, что получали по продовольственным карточкам.

                2
    Детство брало своё.  Нас с сестрой не огорчало, в каких условиях мы живём, а больше интересовало знакомство с новыми товарищами, освоение территории и открытие возможностей, которые были нам,  ниспосланы жизненными обстоятельствами.
Утро, обычно, начиналось с того, что старшие по возрасту дети, понукаемые родителями, ещё толком не проснувшиеся,  тащили вёдра с «продукцией» ночной жизнедеятельности семьи к общественному туалету. Практически такому же бараку, в каком мы жили, с той лишь разницей, что вход и выход из него был через одну дверь.   Внутри помещения не было никаких перегородок.  Дневной  свет в туалет проникал сквозь щели в стенах.  Для ночного освещения под потолком висело несколько электрических лампочек; вдоль самой длинной стены были уложены доски с прорезанными в них дырами, через них просматривалась огромная яма, в которую и выливалось содержимое вёдер. В глубине ямы шевелилась густая масса белёсых червей. Тошнотворный запах, исходящий из ямы, чувствовался далеко за пределами туалета. Толстые малоподвижные мухи теснились на стенах туалета. В жаркие дни, когда запахи особенно сильно давали знать о себе, и мухи расширяли зону своего действия, в посёлке появлялись санитары – пол туалета густо засыпали хлорной известью.  На мух запах хлорной извести не особо действовал, но мы заливались слезами и задыхались, выбегая из туалета, сделав то, что было нужно, и ещё долго приходили в себя на свежем воздухе. Было не секретом, что все дети, наверное, и взрослые предпочитали посещению туалета уединение в укромных уголках под забором.   
    В утренние часы хотелось спать, но гул примусов, наполнявший барак, будил нас. Пытаясь не слышать его, мы с сестрой прятались с головой под одеяло, но заснуть было невозможно не только из-за гула примусов, раздражал ещё запах комбижира  и жареной картошки:  рабочий люд завтракал.  Постепенно шум примусов затихал.   Коридор наполнялся другими звуками:  хлопаньем дверей, топотом ног - народ уходил  на работу.  Для нас, юного населения барака, наступало наше время.  Мы с сестрой, немного повалявшись в постели, окончательно просыпались.   Умывшись под струёй воды вытекающей из железной водопроводной трубы,  торчавшей из земли посреди двора, возвращались в комнату. Позавтракав, чем придётся,  спешили во двор, где уже собиралась ватага таких же, как и мы, безнадзорных детей (мамы с нами не было уже несколько дней: она проходила курс лечения в заводской больнице).  Разбившись на группки по интересам, принимались за «дела»: играли в прятки, пятнашки или, не поделив территорию двора для игры в ножички, просто дрались. Потом мирились – в общем,  жизнь кипела. Мы даже забывали о еде и лишь далеко заполдень проникали в свою комнату и съедали всё, что годилось в пищу и опять бегом на улицу.  Разумеется, нам всегда хотелось есть. Ребята, кто постарше, проникали через проломы в заборе на территорию завода. Часовые на вышках или не видели нарушителей или, рассмотрев, что это дети, делали вид, что их не замечают. А «ларчик просто открывался»: многие часовые как раз и были родителями этих нарушителей.  Дети друг за другом, прячась за всевозможные конструкции, пробирались на склад металлолома, среди которого возвышались горы винтовочных гильз. Начинались поиски «товара»: разгребали руками гильзы и высматривали не стреляные патроны – такие довольно часто попадались. Так что, покопавшись, час другой в отвалах, набивали патронами карманы  и счастливые убирались восвояси. С сияющими от удачи  лицами наши добытчики появлялись во дворе, и, наказав нам, чтобы ни кому ни «гу-гу», отправлялись на рынок, где выменивали пригодные для стрельбы патроны у деревенских дедов на съестное.  Во дворе начинался «пир»: делили поровну на всех деревенской выпечки хлеб и кусочки сала – мгновенно всё съедалось да так, что не оставалось ни крошки  хлеба ни шкурки сала и докажи теперь, что был поход на территорию завода. Какими – то судьбами заводскому начальству становилось известно о наших делах.  Начиналось следствие: в бараках появлялись в кожаных куртках серьёзные мужчины, и нам приходилось доказывать им, что на территорию завода никто из нас не проникал и патронов, разумеется, не воровал.  Мужчины  делали вид, что сердятся, но нам верят, а мы делали вид, что готовы сообщить им о ворах, если их заметим. Мужчины  опять делали вид, что нам верят и, посмеиваясь, отправлялись, как они говорили, «заниматься серьёзными делами».  Однако вскоре приходили плотники и заделывали досками дыры в заборе. Выполняли эту работу так «старательно», что не стоило большого труда оторвать одну - другую доску,  и путь на заводскую территорию был открыт.
    Наши заводилы внимательно следили за заводскими воротами: с железнодорожной станции  по специальной ветке через эти ворота приходили и уходили составы. На завод привозили на открытых платформах металлолом для плавильных печей, а в вагонах вывозили упакованную в решетчатые деревянные ящики готовую продукцию. При желании можно было подсчитать, сколько железнодорожных составов за месяц с авиабомбами и орудийными снарядами, отправлялось на фронт.  Наврятли кому-то из нас, детей, приходило в голову заниматься этим. Нас интересовали лишь нагруженные стрелянными винтовочными гильзами  платформы, которые изредка прибывали на завод.    Наступал день,  наши дозорные сообщали – «привезли!». Эта новость облетала бараки, и мы группа за группой проникали на склады «сырья» - и у нас опять был «пир»: ели хлеб с салом. И вновь приходили серьёзные мужчины в кожаных куртках и опять делали вид, что сердятся, и опять мы делали вид, что их боимся – и всё оставалось по- старому.

                3
     Прошло совсем немного времени, мы окончательно освоились на новом месте: подружились с детьми, принимали участие во всех коллективных «безобразиях», так называли наши игры и проделки взрослые обитатели бараков. Чтобы особенно не попадаться на глаза взрослым часто убегали с территории, надоевшей тошнотворными запахами, источаемые помойными ямами и общественным туалетом. Бежали за город на речку Каменку. В пойме этой небольшой речушки, всего в километрах трёх от наших бараков, был устроен военный учебный полигон.
    По полигону были расставлены деревянные щиты с нарисованными на них танками. Кресты,  намалёванные на башнях, давали понять, что танки фашистские.  Зацепившись за землю сошками, нацелившись тонкими стволами в мишени,  стояли настоящие противотанковые пушки. Мы с интересом наблюдали за обучением курсантов.  Они бесконечное число раз перекатывали пушки с  позиции на позицию и при этом каждый раз окапывали их земляным валом.  Солнце нещадно палило, хотелось пить, но мы терпеливо ждали финала учений – стрельбы из пушек.   Курсанты были будто из железа: ни жара, ни тяжёлый труд по перетаскиванию пушек, казалось, их не утомляли.  Наконец наше терпение вознаграждалось – звучали слова команды:
- Батарея! – звонкий голос командира подстёгивал курсантов и они, сорвавшись с места, бросались к пушкам, а голос звенел всё новыми командами и как заведённые, без лишней суеты, курсанты делали своё дело: снаряды, сверкающие на солнце золотом, скользили в казённики пушек, лязгали затворы. - Прицел!... По танкам! Огонь!
Несколько выстрелов и от щитов летели щепки. Нашему восторгу не было предела. Мы выскакивали на бруствер траншеи, из которой наблюдали за происходящим и  кричали:
  -  Ура! Ура! Ура! ….
Курсанты, заслышав наши восторженные крики, пилотками вытирали потные лица и улыбались. Командир, такой же мальчишка, как и курсанты, с сердитым выражением лица пытался нас прогнать. Но куда там! Мы бежали к курсантам.    Оказавшись рядом с ними, видели, как трудно доставалось им военная наука побеждать врага: исхудалые лица, стоптанная обувь,  засаленные гимнастёрки, сбитые в кровь руки и ввалившиеся глаза. Эти глаза говорили правду: в них и упрямство, и злость, и решимость.   Мы понимали, что эти мальчишки готовятся к настоящим сражениям с фашистами и им завидовали.  Командир всё ещё пытался делать сердитое лицо, но видя в наших глазах восторг и немую просьбу, сдавался:
- Берите ветошь и за дело!
    Вот оно счастье! Из пустых снарядных ящиков мы вытаскивали ветошь и наперегонки бежали к пушкам. Чистили и протирали их так, что они сияли как новенькие. Было радостно: помогаем военным, как бы  воюем с фашистами. К нам подходили курсанты. Хвалили нас. Какой же восторг обуревал  нас,  когда каждому разрешали покрутить колёсики – штурвальчики, и наблюдать как ствол пушки, точно палец на руке, покачиваясь, грозит ненавистным танкам.
     Время подходило к полудню. Курсанты в ожидании обеда сидели на снарядных ящиках и курили, обкуривая нас, пристроившихся рядом с ними, махорочным дымом. Несмотря на удушливый дым, запах его нам нравился: мы как бы приобщались к взрослому делу – воинскому делу. Мы были тоже в ожидании, не менее интересного события, чем стрельба из пушек -  обеда.
  Наконец появилась походная кухня – дымящий трубой котёл на колёсах. На котле сидел повар и длинной хворостиной подбадривал лошадь.  Она знала своё дело – останавливалась как раз напротив места отдыха курсантов.  Повар неспешно слезал с котла, облачался в  белую куртку, из-под котла вытаскивал черпак и приступал к главному - кормил курсантов.
- Не все сразу! По очереди, по очереди! – покрикивал он на курсантов, сгрудившихся вокруг котла.
Повар наполнял котелки мерными порциями. Мы стояли в сторонке, наблюдая за раздачей пищи.  Вокруг распространялся  запах гречневой каши и варёного мяса.  Курсанты обедали и как бы извиняясь, посматривали в нашу сторону.  Мы терпели, скулы сводило от голода, рот наполнялся слюной, в животе бурчало, к горлу подкатывала тошнота. Делали  вид, что ждём продолжения учений и не очень-то интересуемся едой. Командир не выдерживал нашей пытки, не доев своей порции каши, подходил к повару, разговаривая с ним, посматривал в нашу сторону.  Повар из-под котла  извлекал  стопку  алюминиевых   мисок и кивком головы подзывал нашу команду:
- Ну, будущие бойцы Красной армии, вперёд в бой!
Наперегонки бежим к котлу. Посмеиваясь и отпуская разные шутки в наш адрес, повар наполнял кашей миски и передовая порцию в очередные нетерпеливые руки приговаривал:
- Ешьте на здоровье! Набирайтесь сил на радость маме и на страх фашистам!
Миски вмиг опустошались. Казалось, ещё бы столько съел, но, увы и ах, котёл был пуст! Повар поручал нам выскоблить и вымыть котёл, и те, кому по жребию доставалась эта работа набивали желудки пригарами каши,  да и остальные были не внакладе: курсанты передавали им опустевшие котелки на приведение их в должный вид.  Речка Каменка оглашалась весёлыми криками.  Счастливые мы доедали то, что оставалось в котелках (курсанты всегда на донышке котелков оставляли немного каши).  Всё лето наша ватага бегала на полигон. И как горько было прощаться с очередной командой курсантов, закончивших обучение.  Лишь командир оставался всё тот же и готовил очередную команду курсантов  умению истреблять вражеские танки.
                4  
    В самый разгар сибирского короткого, но жаркого лета, где-то в июле месяце, с улиц заводского посёлка практически исчезли дети. Взрослая часть нашего сообщества ходила озабоченная: случилось массовое заболевание детей дизентерией. Да и как было не случиться такой беде,  если мы поедали всё, что вырастало  на грядках под окнами бараков засеянных предприимчивыми хозяйками луком, петрушкой, укропом, редиской  и даже огурцами. Заболевших детей помещали в барак, наскоро оборудованный под изолятор.  Разумеется, в виду массового заболевания хозяйственники больницы даже с помощью заводской администрации не в силах были создать нормальные условия для больных. Заболевшие  дети, а зачастую и взрослые принимались врачами в изолятор с постельными принадлежностями и топчанами. Да ещё вдобавок с горшком или ведром для естественных отправлений.  Врачи, медсёстры  и санитары в меру лекарственных возможностей оказывали помощь  больным.  Печальных исходов лечения было достаточно и санитары, больных отмаявшихся на горшках и вёдрах, но все-таки умерших, уносили в покойницкую, наводили чистоту в помещении: мыли полы, споласкивали раствором хлорной извести отхожие ёмкости, проветривали помещение.
     К середине августа эпидемия пошла на убыль. Возле бараков появились группки детей. Поначалу прежнего озорства не было: вспоминали умерших товарищей, но в детском возрасте у горя короткие ноги.    После эпидемии санитары еженедельно  обрабатывали формалином в бараках коридоры, хлорной известью засыпали полы в туалете. Хлорная известь под воздействием влаги пузырилась, и удушливый  газ не позволял посещать, при необходимости, это заведение. Бараки кишели клопами. Борьба с их нашествием велась различными способами: ножки кроватей ставили в консервные банки, наполненные керосином, и много насекомых тонуло в этих банках. Но клопы, как говориться, не дураки – забирались на потолок и падали в постель, зачастую прямо на лицо. В полусне машинально давишь и давишь кровопивцев, а утром нестерпимый зуд охватывал всё тело.
    В один из выходных дней, по настоянию санитаров, происходило избиение «злодеев»: кровати, топчаны, постель, одежда выносились из бараков на улицу;  пламенем паяльных ламп прожигали кровати и топчаны; постельное бельё и одежда, развешанные на верёвках, натянутых между бараками, нещадно избивались палками, а потом проверялось на клоповность. Это занятие, разумеется, поручалось детям. Мы поиски клопов превращали в игру-соревнование – кто ими быстрее наполнит банки с керосином.  Поджигали керосин и радовались тому, как наши мучители лопались в огне.  Поздно вечером  в продезинфицированных бараках на очищенных от клопов кроватях, народ засыпал мёртвым сном. Но, увы! Не проходило и двух недель, как потомки уничтоженных клопов, ночью объявлялись и принимались нас терзать.
    Мама всё ещё была в больнице. Мы с сестрой жили под присмотром отца. Он с раннего утра до глубокой ночи пропадал  на работе, и мы были предоставлены сами себе. Сестра  и я почти каждый день навещали маму, так что она была в курсе событий разыгравшихся в рабочем посёлке.  Она договорилась с главным врачом  о том, чтобы нас кормили обедами в больничной столовой, а за это мы отдавали на кухню больницы буханку хлеба.    Наша семья получала ежемесячно четыре хлебных карточек: на нас – детские, на маму – иждивенческую. Отец, как специалист, кроме хлебной карточки получал спецпаёк: жиры, крупу, и иногда муку.  Мы в глазах многих обитателей посёлка  были богачами: спецпаёк и ежедневно три буханки хлеба – по тем временам это было целое состояние.   
    Отоваривать карточки, как тогда говорили, о получении хлеба по ним, было не так-то просто. С вечера приходилось занимать очередь за хлебом. Ожидание затягивалось до утра, а уйти домой - означало потерять очередь и, в этом случае, была большая вероятность остаться без хлеба.  Очередь, словно живой организм – из стариков и старух и нас, детей,  всю ночь то дремала, то бодрствовала.  Когда кто-нибудь, уставший от томительного ожидания,  произносил, что сегодня, наверное, хлеба не будет, так как на складах, говорят, закончилась мука, то доходило до ссор.   Поостыв от ругани, принимались выяснять, не провокатор ли какой баламутит народ. Успокаивались и покорно ждали и рассвета, и хлеба. Вдруг кто-то произносил:
 - А может и правда!?  На прошлой неделе такое случилось! Зря ночь прождём!
 - Да, будет тебе тоску наводить. Молчи и жди!  Ничего с нами не случиться,  если один раз и не привезут! – некто сердитым голосом отвечал на это высказывание.
И опять тишина.
    Ворчание мотора подрулившего автофургона, лязг дверной задвижки и грохот распахнувшейся  двери магазина, вмиг поднимал очередь на ноги. Образовавшаяся, было, толпа людей стала выстраиваться в очередь-змею, но не сама по себе, а усилиями милиционеров.
 - Порядок! Порядочек, граждане! – покрикивали они.   - Разбирайтесь кто за кем, не волнуйтесь – всех отоварят!
 - Граждане! Кто посильнее, помогите разгрузить фургон! Надо быстро: скоро подойдёт второй фургон! – кричала продавщица.
  К ней бросалось несколько человек: практиковалось негласное правило, кто помогает, тот в первую очередь отоваривается.
- Ты, ты и ты! Ещё ты! – указывая пальцем руки на добровольцев, выбирала она помощников.
  Милиционеры, выстроившись шпалерами от дверей фургона до дверей магазина, впускали четвёрку счастливцев в отгороженное пространство.  Продавщица, встав за прилавок, командовала:
 - Подавай!
  Первый поднос с хлебом вплывал в магазин. За ним второй, третий, четвёртый …
 - Не спешите! - кричала продавщица подавальщикам.   - Я веду счёт буханкам!
  Мы с сестрой стояли в очереди и очень волновались, успеют ли разгрузить фургон до приезда другого?  Зажав в кулачке хлебные карточки, за нами в очереди пристроилась небольшого роста девчонка.  Расспрашивала сестру, как это отоваривать хлебные карточки.  Мы узнали, что зовут  девчонку Галей и что папа её работает на заводе.  У неё есть сестрёнка – Женька, она ещё маленькая, поэтому осталась дома с мамой, и что приехали они из Ленинграда, но не из самого, а из Ленинградской области, а фамилия их Левины.
    Фургон разгрузили. Экспедитор с продавщицей пересчитали буханки хлеба и распрощались, убедившись, что  наличие буханок соответствует количеству, указанному в накладной. Не успела очередь остыть от возбуждения, причиненного разгрузкой хлеба, как подъехал второй фургон – и всё повторилось.   Наконец,  хлеб водружен на полки.  Утро засветило день.  В магазине темно и лишь тусклая электрическая лампочка освещает  прилавок, чаши весов, да сноровистые руки продавщицы. Началось отоваривание хлебных карточек.   Милиционеры  впускали в магазин по четыре человека. От нетерпения мы с сестрой оттоптали себе ноги и, наконец, дождались: нас и Галю, да ещё двух человек впустили в магазин.   Сестра протянула хлебные карточки продавщице и та ножницами вырезала из них на отоваривание квадратики, нанизала их на шпильку, стоявшую на подставке возле весов, взвесила нам три буханки хлеба с довеском. Мы с сестрой уже подходили к дверям, как вдруг услышали громкий не плач, а рёв: захлёбываясь слезами, плакала Галя:  она потеряла хлебные карточки. Наверное, из-за волнения их уронила и лишь у прилавка осознала, что в зажатом кулачке карточек нет. К Гале подбежал милиционер, узнав, в чём дело, принялся искать пропажу, и мы с сестрой были не безучастны. Карточки в магазине не нашлись. Милиционер  высказал предположение, что, наверное, их затоптали. Сестра с рыдающей Галей ушли домой, а я решил продолжить поиски карточек.  Шаг за шагом обошёл места, где ещё недавно толпился народ, но карточек не обнаружил. На всякий случай зашёл в опустевший от народа магазин. Продавщица узнала меня.
 - Ну, как? Нашёл карточки? – спросила она и полюбопытствовала. - Эта растеряха - ваша подружка?
 - Да, - ответил я и рассказал о Гале всё, что знал.
 - Вот беда-то!  Тяжко им придётся, пока получат карточки на следующий месяц.
     Произошедшим я был огорчён, понурив голову  стоял возле прилавка,  непроизвольно шаркая  ногой по полу, и вдруг почувствовал, что под сандалией что-то шуршит. Нагнулся посмотреть. Увидел скомканные хлебные карточки. От радости я так закричал, что продавщица испугалась:
 - Что случилось?
 - Карточки! – и я протянул ей скомканные бумажки.
 - Слава Богу, нашлись! – обрадовалась продавщица, - рассмотрела карточки.  - Надо же, две детские, одна рабочая, да ещё одна итээровская. Ты знаешь, где проживают эти ленинградцы?
 - Конечно! – не задумываясь, ответил я. - Рядом с нами.
 Продавщица,  немного подумав, предложила мне:
 - Давай-ка, я отоварю эти карточки, а ты отнесёшь Галиной маме хлеб. Вот-то будет радости! Представляю, что сейчас происходит у них дома!
     Я подходил к своему бараку, держа в охапке буханки хлеба, и соображал, где же могут жить эти ленинградцы, как их разыскать.  Продавщице я солгал – побоялся, что она присвоит хлебные карточки. В её искренность трудно было поверить: случалось, что дети теряли хлебные карточки.  Да что дети, случалось и взрослые теряли!     Найти карточки – удача, потерять карточки – беда и ни разу не слышал чтобы их, найдя, возвращали растеряхам,  а тут случилась фантастическая  удача -  хлеб и карточки у меня! Если быть честным до конца, мне не очень хотелось возвращать карточки  Гале.  Размышляя так о случившемся,  не понимая, как это произошло, я съел довесок хлеба. Когда осознал это, то мне стало стыдно.    Я представил, что творилось бы у нас дома, если бы мы с сестрой потеряли хлебные карточки.   Но тут - же возникла, заглушая совесть,  другая подленькая мыслишка: теперь у нас целый месяц ежедневно будет шесть буханок хлеба с довесками, которые после мук отваривания карточек, можно без угрызения совести съесть.  Как голодный пёс грызёт  кость, мою совесть терзали мысль: а как же Галя? Она мне очень понравилась, такая миниатюрная, тоненькая, как тростиночка – наверное, подумал я, изголодалась она в своём Ленинграде.  И глаза у неё голубые, как у нашей мамы. И ей предстоит месяц голодать! Так мысленно борясь со своей жадностью, но, не придя ещё, ни к какому решению, оказался у входа в наш барак. И о чудо! Навстречу мне из чёрного проёма входной  двери в барак выбежала зарёванная Галя, а за ней всхлипывающая маленькая девчонка.  Увидев меня с хлебом, сёстры заплакали навзрыд. Я  догадался, что Гале крепко досталось дома.
 - Галька, чего ревёшь?! А это кто с тобой? – спросил я, уже понимая, что и хлеб и карточки отдам Гале.
 - Женька – сестрёнка! Чего реву? – переспросила она меня. - Мама нас отправила искать карточки! А где их искать! – и зарыдала.
     В порыве внезапно нахлынувшего чувства гордости за своё благородство, моё сердце застучало так громко, что в груди ему стало тесно и лицо моё, наверное, расплылось в улыбке.  Сёстры прекратили плакать и с интересом смотрели на меня, но больше, кажется, на буханки хлеба, которые во время разговора я обеими руками прижимал к груди.
 - Вот вам! –  и с торжествующим видом победителя над  своей жадностью протянул Гале хлеб.  - Растеряха, - обозвал я её,  - держи свои карточки!
 Радости Гали и Женьки не было предела. Без слов благодарности они с хлебом и обретёнными вновь карточками нырнули в темноту коридора барака.
 - Мама! Мама! – кричали они в два голоса.   - Карточки нашлись!  Лёвка, наш новый знакомый их нашёл,  да ещё и хлеб принёс!
     Так у нас с сестрой появились настоящие друзья, с которыми не один год прожили мы бок о бок. Наши родители и родители новых друзей так же подружились. Впоследствии наши семьи жили в одной коммунальной квартире, но это случилось не так скоро, а пока жизнь протекала по заведённому порядку: утро – отец, наскоро поев, чем придётся, уходил на работу, мы с сестрой были предоставлены сами себе.

         5
     В один из августовских дней из больницы вернулась мама. Она снова научилась хорошо говорить  и ходить, однако, головные боли продолжали её мучить.  Несмотря на это мама пыталась устроиться на работу.   В сельхозуправлении  просила направить  её на любую работу в совхоз или в колхоз: не пропадать же дипломированному агроному, пусть даже немного больному.  Но маму каждый раз постигла неудача: «сними сначала инвалидность» – слышала она в ответ на свои просьбы.
     Ночами становилось довольно прохладно. Короткий световой день не давал возможности солнцу прогревать воздух.  Неумолимо приближалась осень. Вольной нашей с сестрой жизни «угрожала» школа.  Желание мамы устроиться на работу несколько притупилось необходимостью подготовить нас к школе: перешила своё старое платье на сестру; мне сшила курточку из своей кофты; мои штаны «украсила» двумя заплатами, на мой взгляд, очень даже красивыми. Сестра, когда я надел штаны, обозвала меня синезадым макакой.   Пришлось смириться с дразнилкой, так как других штанов просто не было, и быть не могло.  С верхней одеждой были проблемы: за лето мы с сестрой подросли - руки из рукавов пальто торчали почти по локоть.  Разумеется, выход из такого положения был найден: наше семейство «ужалось» - ежедневно экономили по две буханки хлеба. За пять дней набралось десять буханок. Уложили хлеб в сумки и втроём – мама,  сестра и я - отправились на рынок.  Мы довольно долго  ходили по толкучке.  Остановились возле женщины: на её тележке лежала одежда и среди этого вороха тряпья мама разглядела то, что нам было нужно - на нас с сестрой подобрали пальто и зимние шапки. Мама предложила в зачёт уплаты наши старые пальто, предусмотрительно захваченные с собой. Женщина не соглашалась, но когда речь зашла о том, что другая часть оплаты будет хлебом, мгновенно согласилась. За каждую покупку отдали старое пальто и по три буханки хлеба. Не успели отойти от женщины, как она завопила во весь голос:
 - А кому свежий хлебушек! Ещё тёпленький хлебушек!
 - Мы, наверное, переплатили торговке, - заметила мама, когда увидела, с какой поспешностью бросилось к ней несколько человек.
   Долго бродили по рынку в поисках рубашек для меня и сестры. Среди торгующего люда я обратил внимание на мужчину,  одетого в шинель, правый рукав которой был пришпилен булавкой к карману: у мужчины не было  руки. Из петлицы отворота шинели свисала массивная золотая цепочка, на конце которой висели золотые карманные часы.  Было очевидно, что это демобилизованный фронтовик. Мужчина придерживал часы рукой в ожидании покупателя. Пока мама торговалась с продавцом за две фланелевые рубашки, я не сводил глаз с фронтовика, удивляясь, что никто  не обращает внимания на такие красивые часы да ещё с цепочкой. «Вот бы мне такую цепочку – я бы на ней перочинный ножичек носил», - думал я.  Мама спрятала рубашки, выменянные за хлеб,  и позвала нас с сестрой возвращаться домой, и в этот самый момент я увидел, к фронтовику подошёл грузный мужчина. Цепкими пальцами он перебирал цепочку, щёлкал крышкой часов, прикладывал их к уху, вслушиваясь в тиканье механизма.  Даже козырёк громадной кепки, надвинутой на лоб, не скрывали блеска его чёрных глаз.  Поза его бочкообразного тела, выражение лица показывали полное нежелание приобрести часы.  Фронтовик же своим поведением, наоборот, показывал, что готов продать часы за любую предложенную покупателем цену.  Было заметно, что не его дело – торговать. Для меня, как и для любого мальчишки той поры,  инвалиды - фронтовики были героями. Мне так хотелось, чтобы у фронтовика купил часы даже этот, по моим понятиям, противный человек.
    Я погрузился в свои фантазии, которые разыгрывались в моей голове всякий раз, когда я чего-нибудь очень желал и переживал то, что хотелось увидеть наяву. Мне представилось, как этот военный раненный лежит в госпитале, а мы с сестрой принесли ему подарки – мандарины и конфеты – подушечки.  Точно, так как это происходило недавно, когда мы навещали в городском госпитале, находившихся на излечении раненных военных. Услышав громкую ругань очнулся. Реальность оказалась куда как прозаичней: противный человек сорвал цепочку вместе с часами с шинели фронтовика, спрятал их в карман, сунул ему в руку несколько красных тридцатирублёвок, и попытался скрыться в толпе. Побледневший фронтовик выхватил из кармана пистолет – грохнул выстрел. Народ разбежался. Перед фронтовиком под дулом пистолета остался лишь виновник скандала.  Сиплым от возмущения голосом фронтовик кричал:
 - Ах, ты, сволочь …! - и крепкая  полновесная брань огласила рынок, - мы там! - опять брань, - а ты - цепь рвать! - и вновь брань.
Фронтовик всё не успокаивался, и было видно, что в запале негодования он действительно пристрелит этого человека, последний испугался и упал на колени.  Толпа зевак плотным кольцом окружила эту сцену и с явным любопытством ожидала развязки.  Сквозь толпу мама пробралась к стоявшему на коленях человеку,  взяла  из его трясущихся рук часы и порванную цепочку. Подошла к фронтовику.
 - Товарищ, успокойся, не стоит эта сволочь, чтобы с ним разбираться!
 Фронтовик левой единственной рукой пытался засунуть пистолет и часы с цепочкой в карман, но никак не мог справиться с этим. Я помог ему. Толпа не расходилась.
 - Товарищи, граждане! -  прокричала мама окружившему нас народу.   - Контуженный он!
     Люди разошлись, и рынок продолжил свою жизнь. Народ, как бы, не замечал человека, стоявшего на коленях, обтекал его, как обтекает вода торчащий в реке на её пути камень.
Мама разговорилась с фронтовиком.  Оказалось, что он совсем недавно покинул госпиталь и живёт в нашем посёлке,  работает комендантом в одном из заводских общежитий.
     Вечером фронтовик зашёл к нам, как он выразился, на минуточку. Минуточка превратилась в несколько часов. Мы узнали, что его зовут Василием, родом он из Белоруссии, воевал под Москвой, в боях под Малоярославцем был тяжело ранен и контужен.   С горечью в голосе заметил, что окончательно  осознал  себя инвалидом в новосибирском госпитале. Сколько из его тела железных осколков вытащили – сбился со счёта, но осознал, что остался с одной «клешнёй» – левой рукой. По первому времени мучился: пытался правой рукой что-то делать, спохватывался – нет её. А к непогоде она болела  и чесалась. Со временем, слава Богу, обвыкся.  Был благодарен медработникам, снаряжавшим его в госпиталь за то, что вещмешок при нём оказался, а в вещмешке и письма от родных,  и эти проклятые часы с цепочкой, которые он у немца в качестве трофея позаимствовал.  Допивая, наверное, пятую чашку чая дядя Вася, так мы с сестрой стали его звать, осведомился у мамы, запаслись ли на зиму дровами. Если нет, то поможет: как ни как он комендант и его обязанность следить за порядком, и если дров нет у кого – значит не порядок. Узнав от мамы о том, как трудно отваривать в магазине хлебные карточки, обещал организовать отоваривание карточек рабочим в заводской столовой. Нам очень понравилось это обещание. Мы понимали, что скоро пойдём в школу и как быть тогда?  В общем,  дядя Вася хорошо придумал, как отоваривать карточки и мама его похвалила.   Пришёл с работы отец.
 - А у нас никак гость? – удивился он.
 - Познакомились на рынке, - и мама рассказала отцу,  при каких обстоятельствах произошло знакомство с дядей Васей.
Отцу понравилось решение дяди Васи на счёт хлеба, и он пообещал поучаствовать в этом деле – переговорить с директором завода. На том и распрощались.

                6
       Надо же было случиться такому: нас обокрали. Забрали большую часть продуктов и зимнюю одежду. Мама не сразу обнаружила пропажу: в тесноте, в какой мы жили, трудно было заметить неладное. Мама готовила обед и никак не могла обнаружить из продуктов то  одно, то другое. Не нашла даже куска сала спрятанного про запас под матрацем. Села возле стола, уронила голову на руки и заплакала. На столе стояли пустые миски да три буханки хлеба, которые мы с сестрой недавно принесли из магазина. О беде, постигшей нас, мы рассказали своим новым друзьям – Гале и Женьке. Их мама  поохала, поохала и поделилась с нами крупой и растительным маслом, да ещё Галя кастрюлю нечищеной картошки принесла. Так что мы не остались голодными.  Отец,  придя с работы, узнав о беде постигшей нашу семью,  долго бушевал. Он грозился найти вора и раздавить его, как ползучего гада. Таким злым мы  его никогда не видели. Я, разумеется, мгновенно представил вора вползающего на животе через щель в фанерной стене в нашу комнату, и отец его давит ногой. Тот шипит от злости, пытается зубами ухватить папу за ногу, но разве может он справиться с отцом.  Даже суп, сваренный мамой из продуктов,  подаренных Левиными, отец отказался есть, и наскоро съев кусок хлеба, запив его кружкой кипятка, ушёл искать нашего обидчика, рассудив, что тот живёт, где - то поблизости от нас.
    В одной из комнат нашего барака  отец и обнаружил мужчину жарившего на свином сале картошку: увидел на столе кусок сала – вор даже пергамент не убрал, в который сало было завёрнуто, а на  нём красовались рисунки,  когда - то сделанные сестрой; на кровати – в беспорядке лежала наша одежда.  Вор, почему - то, не испугался нашего отца, с угрозой перебрасывая нож ловким движением из руки в руку, направился к нему, приговаривая:
- Не гони коней, борода!
 Отец опешил, отпрянул в дверной проём.  Если  бы вор с отцом и ругались, то никто бы их не услышал: примус своим гулом маскировал разговор.
- Что смотришь, борода, не узнаёшь? Вот и хорошо! Зато я тебя давно признал.  В начальниках ходишь – был в зоне бугром  и на воле бугром заделался. А я вот в литейке опоки   кувалдой расшибаю, гроблюсь!  Грабанул вас - о себе знак подал. Забирай одежду, она мне ни к чему. А салом поделись.  Верну излишки - не подыхать же вам с голоду, ты мне живым нужен!
Отец после этой тирады, сгрёб в охапку одежду и ушёл. На вопрос мамы, как это удалось так быстро найти вора, отец только рукой махнул:
 - И продукты принесут!
 - Надо же! – удивилась мама.
     Долго ждать не пришлось.  Мама ещё не успела убрать посуду со стола после ужина, как в комнату вошёл крепкого телосложения мужчина, принёс картошку, ополовиненный кусок сала и в сумке наши запасы различных круп.
 - Наше вам, а ваше нам! – замысловато поприветствовал он нас.
- Спасибо!  Спасибо! - благодарила его мама. - Проходите. Какое счастье, что вы помогли мужу обнаружить пропажу!
Мужчина в ответ лишь усмехнулся и произнёс:
 - Нам не привыкать в руках краденое держать, опыт имеется.
 - Так вы из органов? - спросила мама.
Мама не поняла двусмысленности речи мужчины,  пригласила его за стол, налила ему кружку кипятку.
 - Вот спасибочко,  добрая душа, и как же было вам не помочь! - произнёс он, - поглядывая на меня и сестру.   - Вон вас сколько, - немного помолчав,  заговорил.  - Я конечно с органами знаком, да и кто в наше время с ними не знается. Все с ними знакомы. Да и ваш муж хорошо знаком с органами. Знаком раз в начальниках ходит, да вот только вы бедновато живёте, не как начальство!
Мама слушала мужчину и удивлялась его речам: что-то он не договаривал, присутствовала какая-то  двусмысленность в его словах, и щемящая тоска сдавила ей сердце, как тогда в 1936 году, когда арестовали мужа во второй раз. «Неужели о нас в НКВД известно?» - подумала она.
Мужчина, не прощаясь, уходя, явно с угрозой в голосе  произнёс:
- Вы, того, ни гу-гу! А не то …
     Ночью я проснулся от шёпота родителей:  мама сидела на кровати, завернувшись в одеяло, и с тревогой в голосе спрашивала отца:
- Скажи, что за человек приходил к нам? Откуда он знает тебя? Объяснишь мне, наконец, что происходит?!
 -  Спрашиваешь, происходит? - шептал в ответ отец,  - уже произошло! Под колпаком мы у этого мерзавца!
 - Боже мой! – и мама заплакала,  - опять всё сначала! Я больше не могу так жить! Куда я с детьми, если тебя арестуют!
 - Да, не арестуют! Всё не так, как ты думаешь. Всё проще: он мой сиделец.   Не могу вспомнить его имени, но лицо знакомое.  Успокойся! – прикрикнул отец на маму.  - Этой скотине нет резона выдавать меня:  он из кровососов, шкура он, и будет пользоваться мной, - отец замолчал.  Потом  будто, отвечая своим тайным мыслям, произнёс, - Бог не выдаст - свинья не съест!  Придумаю, как ему рот заткнуть. Спи, Соня, улажу я это, не беспокойся!
     Когда мы с сестрой утром проснулись, отца уже не было дома. Мама мыла посуду и не громко напевала:
 - Утро красит нежным светом стены древнего кремля, просыпается с рассветом вся советская страна …
 - Светланка, просыпайся! У мамы хорошее настроение – можно и побаловаться, и я шлёпнул её подушкой.
Сестра будто только и ждала этого момента - началась потасовка. Мы  кидали друг в друга подушками и пели во всё горло те самые слова, которые только что напевала мама. Надоело сражаться, да и мама стала сердиться на нас.  После завтрака убежали на улицу догуливать с друзьями последние вольные денёчки перед школьными занятиями.


                7
    В полдень к бараку подъехал грузовик: приехали наш папа и отец Гали и Женьки – дядя Кузьма. Мама даже не успела расспросить отца, в  чём дело, как он принялся грузить наши вещи на машину. Левины свои вещи тоже погрузили.
 - В машину, -  командовал отец.   - Женщины в кабину, остальные в кузов! И вперёд с песнями на новое место жительства!
 - А кровати? – спохватилась тётя Лариса, жена дяди Кузьмы. Мужчины засмеялись:
 - Пусть в них клопы живут!
 Машина вывезла нас из лабиринта бараков. Ехали не долго. Почти у самых заводских ворот, где пленные немцы строили несколько деревянных двухэтажных домов, машина остановилась.
 - Приехали, выгружайтесь! – крикнул нам отец и  указал на крайний дом.
      После грязного барака дом показался нам дворцом: в квартире чистые бревенчатые стены, большие  окна, отдельное помещение для кухни и даже туалет в конце коридора.
В двух небольших смежных комнатах поселилась наша семья. В отдельной большой комнате – семья Левиных.
- Ура! – в четыре голоса,  обрадованные тем, что будем жить вместе, закричала дружная четвёрка – я с сестрой и Галя с  Женькой.
     Взрослые члены наших семейств до позднего вечера обустраивали жилище: из досок сколотили топчаны, полки для посуды и стол, один на две семьи.  В кухне из стены над окном торчали два провода, которые тянулись с электрического столба, стоявшего как раз напротив окна.  Отец приладил к  проводам электрическую лампочку – и в кухне стало светло.
 - Завтра освещение наладим во всех помещениях, - успокоили отцы семейств женщин, огорчённых тем, что в комнатах не было  освещения.
    Действительно, через несколько дней электрические лампочки сияли в комнатах, коридоре и даже в туалете.  При этом отсутствовали выключатели и розетки – на стенах болтались провода,  оканчивающиеся освобождёнными от изоляции кончиками, согнутыми на подобии крючков и если нужно было включить «свет», то их сцепляли. На кухне над столом с потолка свисали два провода, к которым для приготовления пищи подсоединяли таким  же способом электроплитку. 
    Жизнь текла своим чередом. Наша дружная четвёрка не расставалась ни на день. Было так здорово: если дрались с кем, то вместе; играли – тоже вместе; проникали на заводскую территорию за «добычей», разумеется,  всей компанией; если нас били в драке, то доставалось каждому.   Ожидая прихода,  домой родителей (мама обычно  пропадала в поликлинике на процедурах), мы играли в карты.  Меня часто исключали за жульничество из игры, и я придумывал себе занятия. Однажды, обидевшись на игроков, ушёл на кухню, случайно коснулся оголённых электрических проводов – мгновенно в голове, будто всё сжалось,  по мышцам рук, казалось, разлился огонь и побежали мурашки. Это продолжалось мгновение, но мне понравились необычные ощущения и я несколько раз прикоснулся к проводам, вскрикивая от ударов током. Сестра, услышав мои вскрики, пришла посмотреть чем я занимаюсь. Заинтересовалась моим развлечением и тоже коснулась проводов – её реакция на удар током была аналогична моей.
    Побросав карты,  наша компания, не исключая и Женьку, затеяла  соревнование, кто дольше продержит в руках провод. Крики и визг разносился по всей квартире. В самый разгар веселья, пришедший с работы отец, вошёл на кухню.
- Что за веселье!? – спросил он, оглядывая кухню, пытаясь понять, что нас так развеселило.
     Мы, перебивая друг друга, принялись рассказать отцу о своих опытах с электричеством. Отец не понял ничего из наших сбивчивых объяснений,  но сообразил, что причиной нашего веселия были провода,  висевшие над столом и он, наверное, решив, что они обесточены, ухватился за них. Реакция отца была чисто мужской: получив удар тока, он подпрыгнул, громко матюгнулся и выкрикнул, обращаясь к нам:
- Да что б вас … идиоты! Убить ведь могло! Брысь с кухни!
Нас как ветром сдуло. Из коридора мы наблюдали за отцом. Он расхаживал по кухне, косился на провода и поглаживал плечо, поражённое  током. Проговорил вслух:
- Вот бесенята, что учудили! – при этом усмехался и, обращаясь к нам, произнёс:
- Не трогайте больше провода, это очень опасно, понятно? Я схожу на завод,  скоро вернусь.  Обещаете не трогать провода?
- Обещаем, обещаем! - ответили мы хором, радуясь, что «грозу» пронесло.
     До поздней ночи наш отец и дядя Кузьма не только на кухне, но по всей квартире устанавливали выключатели и розетки.

      8
     В один из дней в самый грустный момент, когда наша четвёрка, не зная чем заняться, играла в карты, в дверь квартиры ввалился старший брат, Аркадий.
 - Что, не ждали! – поприветствовал нас звонким голосом. Освободил плечи от лямок огромного вещмешка, грохнул его на пол.
 - Фу, ты, - с облегчением произнёс брат,  - еле отыскал ваше новое местожительство! В бараке сказали, что вы живёте в спецдоме, а где этот дом толком не объяснили,  отправили к заводским воротам.   А где мама?
 - В поликлинике! - ответили мы хором.
 - Мама болеет? – спросил брат.
 - Нет! Нет! Она ушла на медицинскую комиссию снимать инвалидность!  - обрадовали мы его.
 - А раз так – давайте пировать! – в свою очередь и обрадовал и удивил нас брат.
Мы с интересом смотрели то на брата,  то на его неподъёмный мешок.  Как фокусник, загадочно улыбаясь и радуясь тому, что может нас удивить,  брат принялся вытаскивать из мешка угощения.  Боже мой, чего только в нём не было!  Куски сала; короб с мёдом; варёные куриные яйца; два каравая домашней выпечки хлеба; картошка.    Как он только донёс всё это!
 - Арька! – завопили мы от радости.   - Откуда всё это?
 - Бабушка Гретхен постаралась и привет вам шлёт. Она, узнав, что я собираюсь уезжать в Новосибирск к родителям, обежала своих друзей, ссыльных немцев, и под залог кабанчика, которого вырастила,  одолжила  эти продукты. Так что бабушка своего кабанчика, считай, съела! - пошутил брат.
     Мы с сестрой, погружённые в новую для нас городскую жизнь, давно не вспоминали бабушку немку. И вдруг такая радость  - привет и подарки от неё. Сразу вспомнилась наша деревенская жизнь, и так захотелось увидеть бабушку, что я спросил брата, скоро ли он возвратится в совхоз.
 - Я распрощался с деревенской жизнью, - ответил он.   - Хватит разговоров,  пора пировать!
     В мгновение ока на столе лежали четыре ломтя хлеба, ловко отрезанные братом от каравая хлеба и четыре куска сала. Нас с сестрой не надо было уговаривать – мы захапали  по порции, и давай «уничтожать»  угощение. Галя с Женей смотрели на нас с завистью, не выдержав такого зрелища, отвернулись.
 - Что же вы застеснялись, не берёте угощение? – обратился к сёстрам брат и пододвинул к ним порции,  - угощайтесь,  на всех хватит!
 Обстановка на кухне разрядилась. Все разом заговорили, вновь стало весело.
     Вечером за ужином собралась наша семья. Отец расспрашивал брата о делах в совхозе, о том, как поживает бабушка, не обижают - ли её местные власти. Мама интересовалась об его бригадирстве.  Я расспрашивал брата о Бобке, как он поживает без нас. Брат родителей успокоил, показав им, свидетельство об окончании семилетки и грамоту за успешную работу в совхозе и заявил, что приехал устраиваться или на работу, или учиться в ремесленном училище на токаря.  Верный Бобка, рассказывал брат, после вашего отъезда целыми днями лежал под крыльцом,  выл, да так тоскливо, что жители соседних домов потребовали собаку убрать  с глаз долой.  Пришлось отправить Бобку к знакомому леснику, жившему на заимке в лесу. Бобка подружился с лесником и теперь озорует на воле в тайге. Словом,  Бобка  стал хозяином леса.
Легли спать далеко заполночь: всё никак не могли наговориться.  Засыпая, я слышал, как мама спросила отца,  придумал ли он, как заставить не проговориться его «дружка».  Отец произнёс очень странную фразу:
 - Я сидельца из литейки к себе в цех перевёл. Он в электричестве ни бельмеса не понимает, но это и к лучшему.  Если будет болтать что-либо про нас лишнее, то придётся укоротить ему язык.
 
                9
    Намаявшись за день в больнице ожиданием вызова на медицинскую комиссию, разговорами с врачами не верившими, что от кровоизлияния в мозг не осталось ни каких последствий, да ещё приезд старшего сына и долгое вечернее чаепитие – сделали своё дело: мама уснула. Отец умолк. Сон не шёл.  Вспоминалась наглость сидельца, тревожила возможность  оказаться в положении человека, скрывшего судимость, да ещё по 58 статье, и к тому же, работающего главным энергетиком на военном заводе.  Для вездесущего НКВД будет очередная удача: врага обнаружили!  «Последствия, последствия, - думал отец.  - А что с семьёй сделают!»  Не давал уснуть мучивший вопрос:  где и когда с этим человеком пересеклись их пути: на этапах, в зоне, в командировке? Столько лиц за годы заключения промелькнули перед глазами, что и не счесть! Помнились лишь те, с кем душевно был близок и, разумеется, не мог забыть подлецов - стукачей,  а их было уж не так много среди осуждённых по 58 статье, да и среди уголовников тоже мало было таких.
      В памяти всплыла картина: столовая – зеки в телогрейках, сняв, лишь шапки, сидят, прижавшись плечами, друг к другу и хлебают из алюминиевых грязных мисок баланду. В дверях стоит конвоир и покрикивает:
 - Давай! Давай! Жрите!!!
Напротив раздаточного окна, за отдельным столом сидит, пахан  зоны -  самый социально близкий к властям человек – зек, осуждённый за бандитизм,  ест жареную с мясом картошку, руками разрывает куски мяса и делится ими с собакой, которая лежит на брюхе возле его ног и, истекая слюной, преданно смотрит на хозяина.  Раздаётся команда конвоира:
 - Встать! На выход!  Вторая смена, за-хо-ди!!!
    Пахан, разомлевший от тепла и обжорства, продолжает сидеть: его не касается эта команда. Зеки, теснясь в дверях, покидают столовую. С улицы слышны голоса конвоиров сбивающих матюгами зеков в строй для проверки.  В столовую втекает вторая смена. И вдруг из-за вошедшего в столовую высокого зека выныривает юркий человечишка, подбегает сбоку к пахану – сверкнул топор, и голова пахана, упала в сковороду с недоеденной им картошкой. Человечишка юркнул за спину высокого зека, приостановившегося на время экзекуции. Собака взвизгнула, но осталась на месте.       Получив у раздаточного окна миски с баландой,  новая смена едоков спокойно рассаживалась за столы.   Все заняты едой, будто бы ничего и не произошло. Начальство лагеря (всё - таки своего убили!), допросив одного  -  другого, так ничего и не выяснив, прекратило следствие.  По зоне разнёсся слух, что пахана, как ссучившегося,  проиграли в карты.
     «Нет! Среди знакомых зеков не помнится мой сиделец» - думал отец  и, чтобы не беспокоить маму своими бесконечными вздохами, встал с постели, оделся и вышел на улицу. Закурил.  Слышались гудки маневрового паровоза, лязг сцепок вагонов,  звуки сигнальных рожков сцепщиков, формирующих очередной эшелон на фронт с заводской продукцией – бомбами и снарядами. «Скоро на смену» -  подумал  отец, -  какая к черту смена, когда удаётся домой вырваться с работы только поспать. Надо хотя бы часок вздремнуть. Но, нет. Какой уж там сон, если из головы не выходит этот проклятый вопрос – где же пересекались наши пути и что делать?» – безуспешно пытался расшевелить свою память отец и курил папиросу за папиросой. Присел на лавочку, привалился спиной к стене дома, задумался.  В голове сумбур -  никак не мог сосредоточиться ни на одной мысли. Одни воспоминания сменяли другие. Подумалось:  «Может надо успокоиться и отдаться течению мыслей – и сам собой всплывёт в памяти ответ на все вопросы». От такого решения пришла уверенность – всё будет хорошо и потянуло на воспоминания о счастливых днях жизни: Белоруссия, Витебск. Он ещё практически мальчишка, но достаточно хлебнувший взрослой жизни за несколько лет революции. В городе открылись рабфаки:  большевики  сообразили, что для строительства новой жизни, нужны грамотные люди, что настало время ковки специалистов из рабочего люда: специалистов - интеллигентов почти всех в мир иной отправили по своей большевистской горячности, а тем, кому удалось уцелеть от новой власти, доверия не было.
     И вот он рабфаковец! Сколько надежд на получение знаний! Но какая-то чертовщина: вместо математики, физики, химии из урока в урок осваивали «правильный» белорусский язык взамен «не правильного» русского языка.   Такое  «изучение»  науки выдержал лишь до июня 1925 года, забрал документы и уехал в Москву за настоящими знаниями. Родители не сопротивлялись.   А могли ли они запретить ему жить так, как он хотел: к тому времени он и в ЧОНЕ проявил себя серьёзным бойцом и был уже членом партии Большевиков. Время наступило такое – молодёжь не по годам взрослела. 
    Москва встретила не пряниками с мёдом:  в приёмной комиссии Плехановки, только - только организованного учебного заведения при высшем техническом училище,  получил «от ворот поворот»: оказалось недостаточно свидетельства об окончании церковно - приходской школы и справки о двух годах обучения на рабфаке в Белоруссии. Допустить к вступительным экзаменам такого абитуриента у комиссии не было возможности:  нужно было свидетельство об окончании рабфака! Отступить перед неожиданными трудностями и возвратиться домой?! Нет и ещё раз нет! Устроился на работу к нэпману, хозяину слесарных мастерских, токарем (благо ещё мальчишкой освоил токарное дело и несколько лет токарил  на заводе сельскохозяйственных машин в Витебске). Осенью поступил на первый курс рабфака при институте имени Плеханова. За год обучения самостоятельно осилил учебную программу рабфака,  весной экстерном  успешно сдал все экзамены и в июне того же года был зачислен студентом института.  Годы студенчества оглушили и знаниями, и политическими схватками на партийных собраниях и митингах, спорами, доходившими  до драк после многочасовых выступлений Троцкого в политехническом музее.
     Какое было счастье слушать лекции профессора   Б.И.Угримова  по математике и постигать и постигать её премудрости!  Мучиться, казалось, над неразрешимостью задач и, в конце концов, находить их решение.
    Всплыл в памяти первый экзамен по математике: трясся от страха перед профессором, а тот вдруг отложил экзаменационный билет и со словами: «Нуте-с, молодой человек, проверим, что вы весите в математике!», и очень своеобразно приступил к проверке знаний. Вопросы задавал не по теме - высшей математике, предлагал для решения логические задачи, но такие, что все азы арифметики пришлось вспомнить. Профессор, наблюдая ход решения очередной задачи, не дожидаясь конечного результата, предлагал найти решение её другим способом и удивлённо поднял брови, когда студент, не прибегая к громоздким  вычислениям, применил дифференциальное исчисление. Профессор не подал вида, что добился от студента того, что хотел – показать свои способности в математическом мышлении. И стал «гонять» его по всему курсу математики и за пределами курса. Оба увлеклись: профессор тем, что желал узнать, насколько глубоки познания студента в математике, он – решением всё новых и новых задач, предлагаемых профессором. В конце концов, профессор своё желание удовлетворил, подумал немного и произнёс свою любимую фразу, когда был доволен знаниями студента:
- Порядочно, порядочно, - добавил, - голубчик, вам мои лекции больше нет необходимости посещать, подайте зачётку!
Долго её перелистывал, разглядывая оценки по другим дисциплинам. Неожиданно спросил:
 -  Какую гимназию посещали, друг мой? – и, узнав, что он закончил лишь церковно- приходскую школу в далёком 1912 году в Витебске, да экстерном этой весной сдал экзамены за весь курс рабфака, подумал:  «Вельми богата Российская земля талантами!» - и, возвращая зачётку, произнёс:
- Зайдите в деканат, завтра. Я беру вас, голубчик, на кафедру ассистентом.   
За дверями аудитории его встретили однокурсники:
 - Почему так долго? Завалил?
С интересом рассматривали в зачётке запись профессора. Не могли понять, что это за оценка знаний: «по всему курсу математики знания порядочны!»,  и подпись – профессор Угримов.
    Воспоминания о профессоре долго не отпускали. Да как было не вспомнить этого светлого доброго  человека! Сколько курьёзных случаев происходило с ним.  С улыбкой вспомнился случай: профессор сошёл с кафедры, с которой вещал о значении высшей математики в электротехнике, в прогрессе человечества, и на доске,  длинной во всю стену аудитории, начал быстро - быстро излагать мелом доказательства своих умозаключений.  Доказав, наверное, больше себе, чем студентам, повернулся к аудитории,  вытирая с рук мел носовым платочком, произнёс:
 - Вот видите, я, очевидно, прав! Убедились!  Жду вопросов!
 - Профессор! - встала с места студентка,  - профессор! - обратилась в смущении она второй раз к  Б.И. Угримову.
 - Не смущайтесь, задавайте вопрос, – подбодрил её профессор.
 - У вас тряпочка…
  Б.И.Угримов в растерянности осмотрел себя и, наконец, обнаружил, что из ширинки брюк белеет кончик рубашки и нисколько не смутившись, ответил  покрасневшей от неловкости студентке:
 - Ах, голубушка, вы правы! Когда – то это была весьма, весьма интересная вещичка, а вот теперь тряпочка. Простите за рассеянность!
Студентка, сотрясаясь от смеха, уронив  голову на ладони рук, опустилась на скамью. Аудиторию захлестнул дружный хохот студентов. Профессор утихомирил студентов широкой улыбкой и словами:
 - Продолжим  занятия, господа!
   После этого случая студенты не только стали уважать профессора, но и полюбили его, почувствовав, что он духовно близок к  ним, и уважает это совершенно новое поколение людей – будущее, так любимой им, России.
   Вдруг горечь заполнила сердце: вспомнился год, когда был нанесён первый удар по безоглядной вере партии Большевиков, её вождям, вере во всё то, что проповедовал и претворял в жизнь этот конгломерат интеллектуалов - бандитов от политики: вернулся в августе месяце с практических работ на Шатурской ТЭС; радовался предстоящей встрече с сокурсниками, с профессором, но действительность преподнесла такой «подарок», что долго не мог поверить тому, что произошло:  кафедра, возглавляемая профессором  Б.И. Угримовым, была разгромлена не в переносном, а в прямом смысле.   Часть сотрудников кафедры, обвинённых в буржуазном образе мышления, была уволена.  Профессор  Б.И. Угримов находился под следствием:  его обвинили в навязывании студентам буржуазной идеологии.   По заявлению партийного комитета Плехановки электромеханический факультет являлся рассадником антипартийных взглядов, кроме того, партийное руководство посчитало, что профиль дисциплин кафедры не соответствует профилю института, а посему было решено передать кафедру под присмотр преданных партии руководителей во вновь организованный институт – Московский Энергетический (МЭИ).  Кафедру возглавил заслуженный борец с контрреволюционерами, проводник в студенческие массы большевистской идеологии, член ВКП (б). 
    Завершать своё инженерное образование пришлось в МЭИ. Вспомнилось, как его долго мучили на парткомиссии вопросами о вредной для страны деятельности профессора  Б.И. Угримова, прямо и косвенно давали понять, что партии многое известно об его совместной работе с профессором на этом поприще. Настойчиво требовали подтвердить причастность Б.И. Угримова к делу «Промпартии».  Не могли поверить в то, что  не без умысла профессор взял в ассистенты студента. Пришлось приложить не мало усилий, чтобы доказать не причастность свою и профессора  к какой - то не совсем понятной «Промпартии»  и её деятельности. Ему, сыну рабочего, бывшему чоновцу, с трудом, но поверили, а вот профессору Угримову – одному из создателей плана ГОЭРЛО, учёному с мировым именем, не поверили: представитель чуждого класса, интеллигент.  Правда, на какое – то время Угримова оставили в покое, только на время, в чём пришлось убедиться через несколько лет.
    Отец мысленно перенёсся на северный Урал, в зону Усольского лагеря, где как враг народа отбывал срок заключения. В самые холода в зоне началось повальное заболевание заключённых, в основном среди осуждённых по 58 статье УК РСФСР.  Такая избирательность  заболевания вскоре нашла своё объяснение:  скудная пайка хлеба, обычно съедалась мгновенно.  Как-то, разломив пайку хлеба на две половинки (решил на вечер оставить одну из них), присмотрелся к хлебу – и увидел, что хлеб  начинён песком. Придумал,  как можно без вреда для здоровья есть такой хлеб: крошил его в кружку, заливал водой – получалась жидкая кашица. Дожидался, пока на дно кружки осядет песок и лишь после этого съедал верхний слой кашицы.  Через несколько дней боли в желудке прекратились. Поделился своим опытом с друзьями и «падёж» среди политзаключённых прекратился, как говорило об умерших зеках лагерное начальство.  А вот социально – близким, то есть, уголовникам, «падёж» не угрожал: они питались в своих «малинах», и охрана этому не препятствовала.  Суровые зимы, непосильные нормы выработки на лесоповалах, скудное питание, да, к тому же преднамеренное уничтожение политзаключённых – всё это грозило скорой гибелью.  Приходилось концентрировать все оставшиеся силы на одном – выжить! 
    С содроганием вспомнил, как в зимнее время года на берегу реки Печоры рядом со штабелями леса складывали умерших товарищей.  К весне на берегу реки громоздились горы леса - кругляка и горы трупов зеков.   В весенний паводок вода смывала с берегов и то и другое и уносила в сторону Северного ледовитого океана. А там, в запани, зэки сплачивали кругляк, и отталкивали от берегов, всплывавшие трупы – и уносило их в океан, в бездонные и вечные могилы, а громадные плоты кругляка тащили буксиры на продажу в страны Скандинавии: большевикам нужна была валюта.  Весной страшно было заходить в бараки, где ютились политзаключённые: после зимовки от нескольких тысяч оставалось 500-600 измученных близких к полному отупению человек, когда-то умных и что-то значивших в жизни. Ждали перемен в жизни политзаключённых, когда начальником управления Усольских лагерей назначили Алмазова ,  взамен расстрелянного, как объявили, затаившегося врага народа. О новом начальнике по лагерям ходили слухи: «Жёсткий человек, но справедлив по отношению к заключённым», - и это радовало.
     Алмазов рассортировал заключённых на две группы: отдельно специалистов разных профессий, и прочих, не делая различий между «врагами народа» и «социально близкими». Особый интерес Алмазов проявлял к специалистам с инженерным образованием,  в первую очередь к  энергетикам: предстояло прорубать в тайге трассу под монтаж высоковольтки, по которой с СУГРЭСА на бумажный комбинат потечёт электроэнергия. Отцу повезло: выделив его из всех,  поручил ему   укомплектовать отряд специалистов для работы в «командировке»  : оказывается, Алмазов вспомнил статью, опубликованную в газете «Социалистическая индустрия» - «Враг  ли народа Тарасов!».    Разрешил отбирать людей из любых социальных групп заключённых и вновь прибывающих этапов, восполняющих,  по обыкновению,  потери за зимний период «человеческого материала» в лагерях. Для лагерного начальства заключённые были просто человеческим расходным материалом.
    Политзаключённые охотно шли в отряд, да и уголовники не отказывались, надеясь на вольную жизнь в «командировке».  Подходили, даже самые отпетые бандиты, и, ухмыляясь, не просили, а требовали записать их в отряд:
 - Борода, ты не  дрейфь – будем слушаться. Если нас не возьмёшь, так тебе в отряд сук впарят. Лучше пиши нас в отряд – не пожалеешь!
Приходилось зачислять их в отряд.  В какой-то мере они были правы: начальство обязательно «впарило» бы осведомителей. А так ясно будет кто «сука », если пахан, из своей братии, назначит такого. Вспомнил, как перед конвоированием в «командировку» построили на плацу весь личный состав отряда, проверили по списку, и начальник лагеря напутствовал заключённых:
 - Мать вашу...!  Если кто попытается сбежать, то пикетчик  пристрелит!    Если всё же удастся сбежать, то за побег ответит его семья!  Ну, а дети его – сами знаете,  где окажутся!
Заключённые из «социально близких граждан», переминаясь с ноги на ногу, ухмылялись и вразнобой гудели:
 - Знамо дело, гражданин начальник! - а кто понимал свою правовую безысходность, шипел.  - Вот сука, что выдумал, а как же «сын за отца не отвечает!» (Сталинская формула!).
     Заключённые, осуждённые по 58 статье УК РСФСР, стояли, молча.   Они понимали, что гражданин начальник не сам это придумал: у многих из них жёны и дети были репрессированы, как родственники врагов  народа.  Как ни парадоксально,  угрозы начальника лагеря и практика наказания за побег не только самого заключённого, но и членов его семьи, сплачивали уголовников и политзаключённых, и тем и другим от этого на душе становилось спокойнее, и давало этим несчастным оставаться людьми вопреки желанию власти.

   Осуждённые осознавали, что они попали под «каток» безжалостной государственной машины, но не многие из них понимали, что эту машину создали интеллектуальные бандиты, прошедшие в своё время царскую школу репрессий и испытавшие на себе её неумение превращать непокорных граждан в граждан вполне лояльных государственной системе.
     Вспомнилось, как в самый разгар работ на трассе, когда катастрофически не хватало рабочих рук, а нормы выработки на лесоповале увеличивали раз от разу, его вызвали из «командировки», чтобы он отобрал «рабочую силу», из вновь прибывшего этапа заключённых.  К своему удивлению и огорчению, но и радости, в бараке, среди, изнурённых долгим этапом заключённых, вглядевшись в лицо сгорбленного седого старика, с трудом признал своего профессора   Б.И.Угримова» и внёс его фамилию в список отправляемых на работу в «командировку».  Алмазову пришлось  рассказать, кем был этот старик и что он сделал в своё время для России. Немного подумав, Алмазов дал своё добро,  и профессор с группой заключённых был этапирован в «командировку».
 В лесу, в тёплой избушке, согревшийся и накормленный, Угримов долго не мог признать в рыжебородом «бугре» своего бывшего студента и ассистента. Когда же узнал, расплакался, успокоившись,  рассказал каким образом его всё – таки «пришили» к делу о Промпартии и «назначили» врагом народа. Посмеялись с профессором над тем,  как он, сам не сознавая  того, невольно заговорил на партийно-воровском жаргоне, но частично, так как интеллект учёного не мог позволить ему скатиться до уровня новых хозяев России.
    После разгрома кафедры, рассказывал профессор, он остался без работы, под пристальным вниманием НКВД.  В МЭИ на вновь организованной кафедре несколько научных сотрудников, прежде работавших под руководством профессора Угримова, старались организовать научную работу и преподавание на должном уровне, но препятствием их попыткам был руководитель кафедры, практически не имевший никакого отношения к науке. Он был партийным функционером и то, что умел, делал на «высоком» уровне: подчинённых озадачивал необходимостью, в первую очередь, прививать студентам понимание роли Большевистской партии в освоении всех наук. Результат его усилий быстро сказался: большая часть будущих инженеров -  энергетиков были приняты в передовой отряд «строителей социализма в отдельно взятой стране» - в партию Большевиков. При этом кафедра практически перестала выполнять своё предназначение – готовить специалистов в области энергетики.
    Всё же нашлись умные головы среди руководителей  института: отлучили этого борзого спеца от науки и добились в партийных органах разрешения допустить к руководству кафедрой профессора Угримова. Учебный процесс вошёл в нормальную колею.  Однако переломить свой характер профессор не смог,  и как тогда говорили, уши интеллигента торчали у него из-под шапки лояльности к новой власти. На одной из лекций некий студент, активный член партии, обратился к профессору:
 - Товарищ профессор, объясните…
     Угримов, не задумываясь о последствии сказанного, поправил студента:
 - Уважаемый коллега, я вам не товарищ! Я для вас профессор! И будьте добры, обращайтесь ко мне, как подобает обращаться студенту к профессору.

    Когда партия решила, что деятельность Угримова на кафедре не совместима с линией партии по подготовке специалистов  для народного хозяйства, припомнили строптивому профессору и обращение к студентам «господа», и фраза «я вам не товарищ»  – и в результате – профессор был  репрессирован, как враг народа.

    Вспомнилось, как профессор подшучивал над собой, когда ему поручили в «командировке», работу в качестве нарядчика, кроме того он обязан был готовить справку в управление лагерями о кубатуре заготовленного леса за месяц. Ну как было, не гордиться  Б.И. Угримову, профессору, учёному с мировым именем, энергетику – главному стратегу плана ГОЭРЛО России, такой «ответственной» работой. Однако, несмотря на иронию сложившейся ситуации, именно благодаря этой работе, Угримову было обеспечено терпимое существование и дало возможность не «потеряться» среди огромной массы бесправных заключённых. Надо отдать должное уголовникам: они уважительно относились к старикам и когда узнали, что Угримов профессор при встрече с ним раскланивались и нет-нет да одаривали его чаем и сахаром. Очень ценили уголовники звание «профессор»: в их среде профессорами величали самых заслуженных специалистов в рисковом воровском промысле, и они считали, если Угримов профессор, то он тоже специалист в своём деле.
     Воспоминания будоражили душу вновь и вновь, напрягая память, отец пытался воскресить прошлые события в подробностях, чтобы выяснить, кто же тот человек, который шантажирует его, ставит под угрозу благополучие семьи? Кто он? Где и при каких обстоятельствах встречался с ним?  Чувствовал, что вот- вот вспомнит.  «Надо вспомнить в деталях события  лагерной жизни» - решил отец и вновь погрузился в прошлое.
     Та же «командировка». Занят на работе с рассвета и до позднего вечера: обход  трассы, разговоры с вальщиками леса о необходимости соблюдения техники безопасности.  До наступления темноты мчался на мотодрезине по проложенной вдоль трассы узкоколейке и решал технические проблемы, возникающие при монтаже электропередачи. А ночью вместе с Угримовым писали отчёты о проделанной работе за сутки, наличии заключённых, трудовой дисциплине и прочее, прочее…. Оба вспоминали те времена, когда трудились на кафедре электротехники в Плехановке.

    Запомнилось высказывание Угримова о роли интеллигенции в развитии цивилизации, российской цивилизации, особо подчеркивал он: «если бы не разброд в головах лучших умов России, то Россия  никогда бы не превратилась  в то, во что превратилась».   «Да,  - говорил Угримов, -  планируя  электрификацию страны, я не мог себе представить, что большевики будут претворять в жизнь этот план, превратив весь народ в рабов, забив ему головы пустыми лозунгами и лживыми обещаниями счастливой жизни, которая по их словам, непременно в скором времени наступит».
 
    Утром следующего дня отчёты отправлялись  с нарочным лагерному начальству. О побеге нарочного, а им был заключённый, не могло быть и речи. Политзаключённые и уголовники понимали, что в стране,  при тотальной паспортизации населения и тотальной слежки за ним, невозможно скрыться от власти.  Заключённые помнили «наставление» гражданина начальника перед отправкой их в «командировку». Особенно запомнилась роль пикетов в охране «командировки». Пикетчиков невозможно было обойти, так как они стояли на перекрестках просек, которые точно сеть покрывали территорию, где проводились работы. Кроме того среди заключённых, наверняка были настоящие стукачи, так что «неожиданная»  встреча с пикетчиком была гарантирована, а это  на сто процентов смерть:  у пикетчиков не было желания возиться с беглецом, проще его пристрелить, и начальству спокойнее – «застрелен при попытке к бегству». Акт подписан, по инстанции доложено о происшествии, заключённый предан земле - всё выполнено по правилам, установленным властью.
Однако в «командировке»  действовали, по договорённости с гражданами начальниками, некие особые правила, которые позволяли определённой категории заключённых чувствовать себя некоторое время свободными людьми.  В разгар лета к отцу подходил пахан:
 - Борода, дело вот такое … двоих командировать надо бы на волю, дела там неотложные, понимаешь …, - на возражения отца, успокаивал.  - Ты не боись, сводки свои подавай, а остальное наши заботы – всё будет чин - чинарём, да и тебя не обидим …
Что было делать! «Законы»  зоны приходилось исполнять: власть пахана была жёстче власти лагерного начальства - соглашался.  Комендатура не беспокоила. Проверяющих ожидать не приходилось: кто же из начальства себя отдаст добровольно  мошке на съедение:  за летний день лица, шеи и руки у «командированных» так обезображивались гнусом, что и родная мама не признала бы. Однако червь беспокойства разъедал душу.  Не давал спать. Встречался с паханом, тот успокаивал:
  - Да, не дрейфь, Борода, всё у нас схвачено. Нагуляются молодцы наши – возвернутся, не утекут: им своя шкура дорога.
     Действительно, через неделю, неожиданно, как черти из бутылки, из-за сосны выскакивала пара «командированных», одетых в кожаные пальто, в шляпах, с вещмешками за плечами и баулами в руках.  И приветствовали:
 - Наше вам, а ваше нам!
 Тут же объявился, пахан в окружении своей свиты. Вечером в землянке пахана был загул: водка, икра, копчёная колбаса и прочая давно забытая снедь. Благодарили и отца:
 - Борода, вот тебе гостинец, - и даритель исчезал.
 Отказаться от подарка было нельзя – отказ считался оскорблением.  Приходилось принимать подарок: надо было выживать. В тот же день нарочный отправлялся с баулами к начальству.
    Рабским трудом заключённых трасса была подготовлена к сдаче в эксплуатацию энергетикам. Алмазов с членами приёмной комиссии в сопровождении охраны прибыл на объект. Весь личный состав «командировки» был выстроен возле конторки и Алмазов поблагодарил за хорошую работу заключённых, чем их несказанно удивил. Ещё больше удивились и обрадовались заключённые, когда услышали, что время работы в «командировке» зачтётся им вдвойне.

   Знали бы заключённые, что это решение будет одной из «картинок » в длинном списке обвинений Алмазова, когда судила его тройка, как врага народа, то наврятли бы радовались.

    После построения Алмазов отозвал в сторонку отца, якобы на инструктаж.   Сообщил, что  его переводят на работу, более ответственную, и он хотел бы отца и надёжных специалистов забрать под своё начало.  Сообщил, что по его ходатайству на Угримова пришло предписание об освобождении, так что на профессора рассчитывать не приходится. Воспоминания, воспоминания…. Разболелась голова, да и на работу пора.
Раннее утро. Дорога до заводской проходной  за многие месяцы вымерена – перемерена шагами, так что ноги сами, казалось, выбирают безопасный путь среди колдобин и валяющегося хлама, а голова занята одним и тем же – воспоминаниями. Подходя к проходной, отец оступился, да так, что чуть не упал, чертыхнулся и вдруг, будто током ударило – вспомнил! Да.  Это он, тот самый уголовник, который неоднократно отправлялся на волю из «командировки».   Всегда объявлялся в назначенный паханом срок, ухмыляясь, приветствовал встречающих неизменной фразой:  «Наше вам, а ваше нам!».  От этого типа так просто не избавишься,  он, словно клоп, будет сосать, и сосать, но никогда не насытится. Одно лишь средство избавиться от него – раздавить как клопа,  да так, чтобы «вони» не было. От такой мысли пришло успокоение и решение действовать. Вечером дома на вопрос мамы: «Что с шантажистом?» отец ответил, что всё будет хорошо и пояснил:
 - Эта сволочь в бригаде электриков трудится, на подхвате, участвует в монтаже  силовых линий электропередачи. Работа опасная – требует серьёзных навыков. Думаю, на этой работе он и сорвётся.
  В тот день ужинали поздно. Разговаривали о том, что через неделю  начнётся учебный год.   Это совершенно не радовало ни меня, ни сестру, но радовало родителей: они надеялись, что мы будем хотя бы полдня под присмотром педагогов и прекратится наша вольная жизнь, доставлявшая родителям одни неприятности.   (Чего стоили только одни наши «походы» на заводскую территорию!).
 
         10               
     И вот она, наша школа - здание барачного типа.  На школьном крыльце  стоят учителя с табличками в руках, на которых краской выведены номера классов. В ожидании  распределения по классам школьники  толпятся напротив учителей.    Дождавшись, когда шумное  детское племя успокоилось, учителя по спискам сгруппировали школьников по классам. В ожидании чего-то необычного толкаясь, и, обгоняя друг друга, мы вваливаемся в школу. В коридоре по всей длине барака множество дверей, за каждой из которых отдельная комната – класс.  Разбредаемся по коридору в поисках своих классов. Сестра исчезает за дверью, на которой белеет надпись «4А. Я нахожу дверь с надписью «2А». Класс наполнен детьми – все стараются перекричать друг друга, делясь впечатлениями о забавах прошедшего лета. Еще бы – встретились вдруг  в одном месте и друзья и враги, но в один миг все стали  одноклассниками! А сколько новостей! И главная новость,  обрадовавшая почти всех - нас будут в школе кормить настоящими обедами. Объяснение этой радости было очевидным: детей, из рабочего посёлка ни на улице во время игр, ни дома, после, казалось бы, какого – ни какого обеда, чувство голода никогда не покидало. И вдруг и школа, и обеды!
     В класс вошла учительница и, чтобы утихомирить нас, хлопнула дверью. Наступила тишина. Учительница подошла к столу, взяла в руки классный журнал, открыла рот, но вместо её голоса мы услышали жалобный скрип петель самовольно открывающейся двери.  Кто-то из насмешников произнёс: «Училка заскрипела!».  Было  так смешно, что даже учительница рассмеялась, и принялась раз за разом хлопать дверью пока та, наконец, не сдалась – прочно вклинялась в дверную раму.
 - Здравствуйте дети! – произнесла, всё ещё улыбаясь,  учительница.  -  С упрямой дверью мы справились. И наша задача так же успешно преодолевать сложности  в учении: родине нужны грамотные  граждане.
     Мы притихли, почувствовав себя гражданами, которых ждёт родина.
 - Давайте знакомиться, меня зовут Наталья Сергеевна.
Учительница внимательно смотрела на нас. Карие её глаза светились добротой, с лица не сходила улыбка. Белая блузка, чёрный сарафан, на ногах ботинки, из которых  виднелись грубой вязки шерстяные носки, делали, в нашем представлении о красоте, учительницу необыкновенно красивой, не то, что наши мамы, ходившие  летом в кирзовых сапогах, зимой – в пимах и телогрейках. А таких, сияющих белизной блузок, мы на наших мамах никогда не видели. А её коса, спадающая толстой плетью на грудь. А как она улыбается! И даже не сердилась на нас за нашу возню, которую увидела, входя в класс. Разумеется, мы все и мальчишки и девчонки мгновенно влюбились в учительницу.
    В первый школьный день, у нас было всего два урока. Первый урок был организационным:  Наталья Сергеевна со всеми познакомилась и назначила  командиров отрядов, закрепив за каждым  командиром ряд парт, в котором и он сидел на одной из парт.  По числу рядов парт появилось в классе три командира.  Учительница назначила председателя совета отряда,  за которого мы почему - то обязательно поднятием руки должны были проголосовать. Назначенца звали Толиком. Отец у него был инструктором горкома партии, по понятиям     того  времени    небожителем: представителем власти всемогущей  ВКП (б).   С виду Толик не мальчишка, а так себе соплюшка, да и нос у него всегда мокрый.  Зато, в отличие от нас, одет он был  почти как офицер: на ногах хромовые сапожки, брючки галифе и особенно поражал наше воображение его френч увешанный блестящими значками. Несмотря на свою непривлекательную внешность,  казался он нам, особенно девчонкам, принцем из сказки. Мы с завистью рассматривали его значки. Было на что посмотреть!  На одном значке изображён бегущий спортсмен, рвущий грудью ленточку, на которой была  надпись  «ГТО».  Другой значок  состоял из двух дисков похожих на шестерёнки соединённые  друг с другом  цепочкой. Когда Толик резко поворачивался из стороны в сторону, то нижний диск болтался на цепочке и так поблескивал, что казался золотым. На верхнем диске сияло загадочное слово – «ОСОАВИОХИМ», значение которого мы никак не могли расшифровать. Над этими значками сияло серебром детское лицо,  вправленное в красную пятиконечную звезду.  Значок  был похож на орден боевой красной звезды, но гораздо меньшего размера. Наши девчонки – воображалы смотрели на Толика с обожанием и шептались между собой, что его за какие – то тайные заслуги наградили этими орденами. 
    Убедившись, что класс «согласился» с «выбранной»  властью, учительница долго  рассказывала нам страшные истории про вредных  насекомых - про вшей. Мы, как откровение, узнали, что вши не только кусаются и сосут нашу кровь, но и могут заразить нас, например, тифом.  Удивившись всесильности этих злодеев, многим начало казаться, что по ним ползают вши. Мы заглядывали друг другу за ворот рубашек, девчонки при этом визжали. Учительница как могла нас успокаивала, осознав, что перестаралась с объяснениями о вредности этих насекомых:
 - Дети, дети, прекратите!  Я назначаю двух девочек санитарами, - посмотрела на притихший класс, замерший в ожидании, кто же будет санитарами, и назвала имена «счастливец».  - Санитарами будут Муся и Зина. С завтрашнего дня на них возлагается обязанность впускать в класс только тех учеников, у которых чистые руки и уши, и воротники рубашек не скрывают насекомых. 
Мусю и Зину мы знали, как известных в посёлке грязнуль, так что нам не было основания их опасаться. 
    Второй урок был настоящим праздником: после перемены прозвенел звонок, мы утихомирились,  ждали прихода учительницы, недоумевая, почему она задерживается.  Наконец, отворилась дверь в класс, и вошли в сопровождении учительницы две женщины в белых халатах, держа в руках подносы, на которых стояли стаканы с молоком и лежали белые булочки. Мы замерли от удивления: кашу, перловую или пшенную, могли ожидать, но белые булочки (белый хлеб мы не видели с начала войны!) – никогда!   Разумеется, выскочили из-за парт, окружили женщин. Те подняли подносы выше наших голов.   Учительница утихомирила нас, и женщины одарили каждого стаканом молока и булочкой. Женщины стояли возле классной доски, в ожидании стаканов, смотрели, как мы едим, улыбались. Я заметил, что они  смахивают слезинки, предательски выдававшие их душевное состояние. Женщины собрали опустевшие стаканы и вышли. А мы, повеселевшие, стали делиться впечатлениями по поводу еды – почти все дружно хотели съусть булочек как можно больше и выпить молока столько, сколько влезет в живот.    Наталья Сергеевна успокоила расшумевшийся класс обещанием, что с завтрашнего дня после второго урока нас будут кормить полноценными обедами, но не в классе, а в столовой и отпустила домой.
     «Ура! Ура!»  кричали мы, выбегая из школы. Скорее, скорее домой – так хотелось рассказать маме, что я пил молоко и ел белую булочку!
     Мама давно поджидала нас из школы: ей хотелось по случаю начала учебного года устроить нам с сестрой маленький праздник: на столе были расставлены тарелки, лежали столовые приборы и скромные кусочки чёрного хлеба.  Кастрюля с супом, укутанная в телогрейку, чтобы он не остывал, стояла на подоконнике.  Не успел я рассказать маме о школьных делах, как пришла сестра, сердитая и злая.
 - Это не школа, а зараза! - изрекла она прямо с порога.  - Даже туалета нет – приходится бегать на улицу за два барака.
    А я такого неудобства не заметил. Подумаешь туалет какой-то! Пописать можно и за углом школы.  Мы, мальчишки, не стеснялись друг друга – делали своё «дело», не отходя далеко от школы, и при этом ещё разговаривали, а вот девчонки прятались от всех. Мне тогда не могло придти в голову, что удобно мальчишкам, то неудобно девчонкам.  В общем, они какие-то не нормальные по этой части, но в остальном такие же, как и мы:  дерутся не хуже нас и дразнятся интереснее, чем мы, умеют на рынке семечек горсточку хапнуть из мешка у раззявы тётки, или  отщипнуть кусочек от горки творога. 
    За обедом, обжигаясь, горячим супом и давясь кусочками не разжеванного хлеба, мы с сестрой, перебивая друг друга, рассказывали маме о своих впечатлениях, полученных в первый день посещения школы. Мама слушала нас и вздыхала, но по какой причине я понял лишь только  тогда, когда стал взрослым и отправлял своих детей в школу первого сентября.

    В те дни наша семья была погружена в такую нищету материальную и духовную, что только бездумное детство не могло это замечать.    Мама  боялась за наше нравственное здоровье  и за то, какими людьми мы вырастем в  социальной клоаке, в которую большевики погрузили страну, оправдывая реальность жизни её граждан войной, которую сами и развязали.

     Доев суп,  сестра высказалась по поводу моих восторгов насчёт молока и белой булочки, которыми нас угостили в школе:
  - Подумаешь булочки!  Это только вас, малявок,  кормили, а мы лишь облизнулись.
Я принялся объяснять,  почему нас накормили, а остальные только облизнулись:
- Мы были голоднее остальных школьников, и поэтому учительница накормила нас.
 - Дуралей ты, Лёвка, ничего не понимаешь. Объясняю особо тупым, вроде тебя – на всех булочек не напасёшься. Вот только после войны, наверное, наедимся булочками, - рассердилась на меня сестра.
     Маме надоело наше словесное препирательство:
 - Забудьте пока о молоке и булочках. Мы живём в городе и «сидим» на пайке отца и моём инвалидном. Потерпите. Мне обещали, как только снимут инвалидность, работу в хорошем месте.  На наш молчаливый вопрос прямо, казалось, шевелившийся на кончике языка и готовый прозвучать, мама, упреждая его, произнесла:
 - Работа не в городе, а в деревне, - и загадочно улыбаясь, добавила.   - Будет вам и молоко, и масло, и сметана, а вот насчёт булочек – не уверена.
     Я закрыл глаза и как наяву представил: на столе стоит крынка с парным молоком, глиненая миска, наполненная до краёв такой густой сметаной, что в ней не тонет столовая ложка. Кусок белого хлеба лежит возле миски, соблазнительно вкусно пахнет и ещё вдобавок намазан сливочным маслом. Я так ясно всё это представил, что почувствовал во рту вкус хлеба. Сидел и молчал, боясь открыть глаза, чтобы вдоволь насладиться такой вкуснятиной.
 - С чего это Лёвка притих?  – спросила сестра, и сама себе ответила.  - Опять расфантазировался, наверное, обещанную сметану заедает булочками.
«Угадала» подумал я,  открыл глаза – видение исчезло, и только во рту остался привкус хлеба. И не удивительно:  я дожёвывал хлеб, на столе передо мной стояла пустая тарелка и на меня смотрели весёлые глаза сестры и очень грустные глаза мамы.
 - Идите, погуляйте, -  тихо произнесла мама и, отвернувшись от нас, подошла к окну, плечи её вздрагивали.

      11
     На улице нас уже поджидали Галя с Женькой. Объёдинившись в команду, готовую на очередные проказы, мы решали, чем бы это таким заняться, чтобы было интересно. Женька затянула канючку:
- Есть хочу, есть хочу …
- Женька, мы же только пообедали! - урезонивала сестру Галя, а та продолжала канючить:
 - Галька, я есть хочу….
    Мы решили,  отправиться на рынок, развлечься там, да заодно добыть еды. По мере приближения к рынку наша компания разрасталась: узнав, куда мы направляемся, к нам присоединялись  друзья.  На рынке обычная суета: кто-то предлагал за низкую цену телогрейку, громогласно обещая  холодную зиму; мужик, перекинув через плечо связку кирзовых сапог, кричал во всё горло, что у него самые ноские сапоги.  Нас влекло в ряды, где пахло жареными семечками, которых «внезначай» можно было «поклевать» и пирожками – любимым угощением.  Чтобы не  мешать, друг другу в промысле съестного и не пугать торговок, разделившись на группки, разбрелись по торговым рядам. Наша группа из четырёх человек - сестры, Гали, Женьки и меня, имевшей в наличии, по тем временам, довольно приличную сумму – три рублёвых купюры, недолго искала свою жертву: остановились возле торговки пирожками. Женщина,  восседая на большом чугуне,  закрывая своим задом его горловину, зазывала покупателей многократно выкрикиваемой фразой:
 - А кому пирожки! Горячие пирожки!
     Торговка вопрошающе смотрела на нас и на всякий случай, имевшая опыт общения с подобными покупателями, плотнее усаживалась на чугунок. Наша задача заключалась в том, чтобы торговка видела в нас не мелких воришек, а потенциальных покупателей. Тактика «покупки» пирожков была нами отработана и неоднократно применялась, правда, с переменным успехом.  Сестра с Галей, отступив от торговки на несколько шагов, протянули ей два рубля.  Поверив, что перед ней действительно покупатели, потеряв бдительность, торговка привстала с чугуна, достала пирожки и протянула их девчонкам.   Те чуть- чуть отступили от торговки, так что ей пришлось приподняться,  чтобы взять деньги и отдать пирожки. Содержимое чугуна стало доступно нам с Женькой. Ухватив каждый из нас,  сколько смог пирожков, мы отошли в сторонку. А сестра с Галей помахали рублями перед носом торговки, так и не купив у неё пирожки, направились к нам. Огорчённая  торговка, выругавшись, так и ничего не заметив, уселась на чугунок, и зычный её голос вновь призывно зазвучал:
 - А кому пирожки! Горячие пирожки!
     Самое удивительное было в том, что многие торговцы, конечно, видели нашу проделку, но никто из них и не подумал предупредить жертву, наоборот, наблюдали за процессом обмана, если не сказать, воровства, и посмеивались над торговкой – раззявой. Однако торговцы становились осторожными, когда мы приближались к их товарам: никому из них не хотелось быть предметом насмешек и солёных шуточек и они от греха подальше, а больше по своей доброте, угощали нас деревенской снедью.

    Надо заметить, что в те трудные военные годы люди были добрее друг к другу и зачастую без просьбы помогали страждущим. Перед моими глазами прошло достаточно много нищих, просивших подаяние, и никто никогда не отказывал им в куске хлеба. Не помню ни одного случая, чтобы отказали в еде голодному, тем более ребёнку. 

    Уставшие, но довольные удачным походом на рынок, мы вечером весёлой гурьбой возвращались домой, обсуждая, кто что добыл и как увернулся от подзатыльников бдительных торговок. Чем ближе подходили к дому, тем тревожнее у каждого из нас становилось на душе: боялись взбучки, если родителям станет известно о наших проделках на рынке.  Перед дверью квартиры, радость от удачного похода на рынок окончательно покидала нас. Тихо, как могли, проникали в приоткрытую дверь в нашу комнату,  Женька с Галей исчезли в своей комнате.  Мама поджидала  нас, и мы услышали её  голос: 
- Нагулялись?  Где это вас так долго носило?  Мойте руки и помогите собрать ужин, - командовала мама.  - Вот, вот придёт с работы отец, да и ваш старший брат должен подойти.
    Мы переглянулись с сестрой  - «гроза» миновала, напрасно тревожились и сочиняли в своё оправдание разные истории, которые с нами произошли, и которые нас, якобы, задержали на улице».
Ужин собран.  Поздний вечер.  В комнате сумеречно. Несмотря на съеденные пирожки нам с сестрой, так хотелось есть, что от голода бурчало в животах. Однако мама не позволяла сесть за стол, объясняя это тем, что хорошо за ужином, собравшись всей семьёй, обмениваться новостями и сообщать друг другу о своих успехах, так сказать, на трудовом поприще.   ( Что-то у нас с сестрой вовсе не было желания рассказывать в кругу семьи о наших «трудовых подвигах» на рынке!).  Когда казалось, что ожидание ужина продлится вечность, отворилась дверь, первым в комнату вошёл отец за ним старший брат Аркадий.
- Ну, наконец - то! - вырвалось у мамы. - Заждались вас! Светлана с Лёвой чуть не умирают с голоду!
- Всё в порядке,- успокоил  маму отец.  -  Долго поджидал Арика на трамвайной остановке.
     Отец с братом умылись, и мы приступили к ужину. Съели кашу так быстро, что не почувствовали даже её вкуса. Впечатление было таким – будто бы и не ели.  Желание есть и есть приглушили горячим сладко - горьким от сахарина чаем и ломтями хлеба, да разговорами.   А новости были интересные. Первая и для нас главная – старший брат самостоятельно без помощи родителей (он у нас был всегда сам по себе, то есть решительно самостоятельный)  устроился в СПРУ при авиационном заводе имени Валерия Чкалова, а если по-человечески сказать – в специализированное ремесленное училище, а не какое-то там, ФЗО (курсы фабрично – заводского обучения).  Мы с сестрой рады были, что наш брат будет СПРУшником, а не ФЗОшником, которых,  все кому не лень, обзывали « физически замученными ослами». А было – то этим фзошникам в ту пору чуть более четырнадцати лет и обучались они рабочей профессии под наблюдением опытных мастеров в процессе выполнения производственных заданий. Вот из этих мальчишек и девчонок «ковались» трудовые кадры – токари, фрезеровщики, сварщики, которые, наравне со взрослыми рабочими, в тылу, на наскоро созданных или перепрофилированных под выпуск военной техники  заводах,  производили  оружие и боеприпасы для нужд фронта.
    И знали бы эти дети, волею « вождей» брошенные на трудовой фронт, что через многие годы, когда состарятся, их причастность и заслуги в победе над  немецкими фашистами будут определять новоявленные «вожди» и решать «а трудились ли вообще они в то далёкое время?  Да, и стоит ли сегодня за давностью лет, по сути, в новом государстве, вспоминать те страшные годы, да и были ли они, те годы,   страшными?» И придётся, некогда несовершеннолетним  самоотверженным труженикам тыла доказывать, что трудились они действительно, будучи детьми, на трудовом фронте.   А хамоватые чиновники, обложив себя всевозможными инструкциями, будут требовать всё новые и новые справки, которые доказывали бы, что, будучи, детьми эти старики трудились в годы войны на военных заводах, ну а если трудились, то именно по производству боевой техники или приравненной к таковой.  Да, к тому же, желательно, чтобы и свидетели отыскались, которые подтвердили бы  достоверность такого факта.

    Брат сообщил родителям, что снял «угол» рядом с училищем за два рубля в месяц. Комната, в которой он будет жить очень удобная, тёплая. До училища ходу минут пять. С хозяйкой договорился, что за десять рублей в месяц можно будет у неё столоваться. Мама похвалила брата:
 - Молодец,  впрочем, ты у нас всегда был молодцом!
Вторая новость оказалась более важной, и она касалась каждого из нас.
 - Николай, - обратилась мама к отцу.  - Как всё хорошо складывается: Арик пристроен, и я со спокойной душой уеду на работу  в Крутологово. Буду трудиться в должности директора маслозавода, правда, произойдёт это не ранее весны.
Вот это новость так новость!  Мы с сестрой сообразили, что придётся помучиться в городе до весны, вернее, до окончания учебного года, но зато после нас ждёт сытая жизнь  в Крутологове.  Скучать в ожидании отъёзда в сытую жизнь нам не пришлось: на нашу семью обрушились одно испытание за другим.

                12
    Вечером следующего дня отец пришёл с завода в подавленном состоянии. Молча, как затравленный зверь из угла в угол ходил по комнате – мы с сестрой ожидали «грозы»: очередного домашнего скандала по поводу драки, которую сестра устроила в школе. Подумаешь, и подраться уже нельзя, если тебя дразнят! Но причиной такого поведения отца была вовсе не драка сестры: на вопрос мамы «что случилось?» отец ответил:
- Радуйся! Дождались! – и грузно опустился на табурет.
- Что случилось? – с тревогой в голосе переспросила мама.
- Замолчал навсегда наш шантажист! – выкрикнул отец.
- Ты его …, - отец не дал произнести до конца маме фразу, и почти прокричал:
- Ты с ума сошла! – и, успокоившись, продолжил.  - Он себя сам казнил: решил подработать – залез на столб электропередачи, чтобы подключить сарайчик к общей электросети, да сорвался со столба, и, падая, ухватился руками за провода, а они оказались под напряжением. Убило его током.
Мама побелела как полотно:
- Твоя «работа»?
- Всё что угодно только не это! – рассердился отец и рассказал, как всё произошло.  - Этот мерзавец самовольно обесточил электросеть, а дежурный электрик, обнаружив «неисправность» на линии, устранил её: включил рубильник.  Кто же мог подумать, что какой - то балбес  полезет на столб провода подключать к электросети, не согласовав эту работу с дежурным электриком. Так что я никаким боком не причастен к этой истории, -  закончил отец.
- Если ты не причём, так в чём твоя вина? – мама пыталась успокоить отца.
- Я главный энергетик завода и в ответе за всё электрохозяйство. Уже возбудили уголовное дело – виновником следователь признал меня!
    С этого дня началась у нас «сумасшедшая» жизнь. Отца почти ежедневно вызывали в прокуратуру. Следователь допрашивал заводских рабочих, пытаясь выяснить, кто обесточил электросеть во время рабочей смены, тем самым приостановил производство боеприпасов, и, не обнаружив вредителя, обвинил отца в попытке организовать саботаж, в лучшем случае, в худшем - в диверсии.  На заводе появились спецы из военной прокуратуры. Но, как сказал отец, они были с трезвыми головами и когда выяснили, что ущерба производству продукции военного назначения не случилось, дали «по мозгам» следователю и он дело перевёл в другую «плоскость»: произошло непреднамеренное убийство по вине главного энергетика завода, то есть нашего отца.
    Разумеется, вся эта «свистопляска», так называла мама развернувшиеся события вокруг гибели шантажиста, поселила в нашей семье предчувствие надвигающейся беды. Отец почти перестал спать.   Ночью сидел за столом, обхватив голову руками, и додумался до того, что решил «сбежать» от всего этого кошмара на фронт.   Подал заявление в дирекцию с просьбой снять с него «бронь», но работа его не отпускала: стоило отцу появиться дома, как за ним приходил нарочный с запиской от директора - приходилось, не отдохнув, бежать на завод разбираться с очередной аварией в электрохозяйстве.
    Наша школьная жизнь шла своим чередом со своими радостями и неприятностями. Учительница на свой лад рассказывала нам о войне. По её словам выходило, что Красная армия вот-вот победит немецких захватчиков и наступит счастливая мирная жизнь. Солдаты вернуться домой и тыл (это мы, дети и наши родители) больше не будет ни в чём нуждаться. Товарищ Иосиф Виссарионович Сталин всех наградит по заслугам: военным – награды, а тыловикам – почёт и уважение. В общем «жить будет лучше, жить будет веселее!».  Особенно многозначительно, словно заклинание, раз за разом учительница произносила эту фразу и поясняла, что это слова товарища Иосифа Виссарионовича  Сталина и при этом её палец нацеливался на портрет вождя всех времён и народов, висевший над классной доской.  Радость охватывала нас от слов учительницы. В классе звучал смех и, перебивая друг друга, каждый высказывался о будущем счастье, каким оно ему представлялось. Звучали голоса:
- Будет много молока и булочек!
- Конфеты детям раздавать будут!
 Всех нас сразило будущее счастье, оглашённое многоголосым хором наших девчонок:
- Мороженого можно будет съесть столько, сколько захочешь, и всем девчонкам по праздникам будут раздавать ленты в косы!
    Словесное счастье сплеталось в неслаженный хор детских голосов, и было не понять, в чём же, в конце - концов, будет заключаться наше будущее счастье. Наконец, учительнице удавалось успокоить нас, хлопнув классным журналом по столу и прокричав:
-Ти-ши-на!
И текли скучные школьные часы овладения знаниями: арифметикой, чтением одних и тех же рассказов.   В нашем  пересказе их содержания всегда выходило, что  это Сталин одерживает победы над фашистами на всех фронтах и в тылу. Эта «истина» системой образования день за днём от урока к уроку постоянно вкладывалась в детские головы, но чем бы мы ни занимались в школе, желание поесть было сильнее всего. Наступал долгожданный момент, дверь в класс открывалась – и, вот оно, наконец, реальное счастье: нас кормили - мы пили молоко и ели булочки.  Для нас было важно сиюминутное счастье, пусть маленькое, в виде булочки и молока, но реальное, а не будущее, обещанное  после войны.
      Пролетал день за днём. Они сплетались в сплошной хоровод чисел и оседали колонками цифр в календаре, висевшем на стене. Понедельник, вторник …,   суббота, воскресение и вновь – понедельник, вторник …, суббота, воскресение. Неделя за неделей укладывались четвёрками в рамки – месяцы, которые, выстраиваясь друг за другом складывались в год.  Мама поясняла нам, что люди сами разделили год на двенадцать месяцев, сообразуясь со своим пониманием природы.  Отец говорил, что не стоит задумываться над всей этой ерундой, так как у нас много других забот. В действительности мы не созерцали календарь, чтобы понять, когда какое время года наступает. Мы знали, что весна – это пришли тёплые дни, тает снег и главное приближается конец учёбы в школе; лето – это лес, река и свобода от школьных занятий; осень – это вновь школа с её радостями, но больше огорчениями; зима – это лыжи коньки и встреча Нового года. Как ни трудно мы жили, но наступление нового года было праздником.  Но пока суть, да дело, наша семья была в ожидании суда над отцом. И дождались.

                13
    Отец пришёл с работы поздним вечером. Был молчалив, даже хмур, от  ужина отказался, ходил из угла в угол по комнате и искоса поглядывал то на нас, притихших детей, то на маму.
- Так вот,- произнёс он, наконец.  - На завтра назначен суд. Думаю всему нашему семейству необходимо  присутствовать на судебном заседании.  Меня попытаются засудить, но может, побоятся без кормильца оставить такую «свору»: больную жену  и троих детей, правда, надежды мало на справедливость суда, но попытка – не пытка! Схожу за Ариком, предупрежу его, - отец, оделся и ушёл.
    Мама собирала ужин. Не спешила, нет-нет поглядывая в окно. За окном разыгрывалась метель. Ветер бросал в окно заряды снега. Висевший на столбе, напротив нашего окна, фонарь, в световом конусе  являл рябь снега, сыпавшегося сверху сплошным водопадом и навевавшегося сугробом у основания столба.
- Напрасно ушёл отец в такую непогоду? Мог бы и завтра сходить за Ариком, - рассуждала вслух мама.
 Мы с сестрой прижались носами к стеклу окна, пытаясь хотя бы что – то высмотреть. Не дождавшись отца, мама накормила нас и отправила спать. 
    Утром всей семьёй мы отправились на суд. Судебные власти с подачи  партийных органов, в целях воспитания трудовых масс, решили провести выездное судебное заседание на заводской территории, и в качестве таковой была выбрана  столовая. Помещение столовой  постепенно заполнялась народом. Нашей семье милиционер приказал сесть на скамью, стоявшую несколько в стороне от остальных. Мама зябко куталась в шубейку: её колотила мелкая дрожь, хотя в столовой было тепло.  Старший брат Аркадий что – то шептал маме на ухо, видно её успокаивал.  Я просто не понимал серьёзности положения, в которое попала наша семья, и с нетерпением ждал начала суда.  Не знаю как для сестры, для меня всё происходящее представляло интерес: и почему мама чего-то боится, и почему не переставая папа курит, и почему люди как-то жалостливо рассматривают нашу семью и рассаживаются на скамьи подальше от нас.  Мне невольно вспомнился переезд из совхоза «Первомайский» в совхоз «Маслянинский», когда мы случайно заехали в чумную деревню и потом люди, узнав, где мы побывали, долго сторонились нас. Но сегодня мы не «чумные», так  почему же нас бояться?! Стараясь понять, в чём дело, я прислушивался к разговорам, которые в зале велись в ожидании суда.
- Вон сидит семейка! Отец – то их убийца,  а ещё в начальниках ходит! – слышал я голос, очевидно недоброжелателя.
 - Не болтай зазря! – кто-то из присутствующих одёргивал недоброжелателя.  - Пока не ясно, что и как было.  Дождёмся суда – узнаем!
- Неспроста суд на заводе – это чтобы другим неповадно было убивать трудовой люд, - не унимался недоброжелатель.
    Кто-то закричал, что приехали судья, секретарь суда и прокурор – в зале наступила тишина. Вошёл прокурор, мужчина во френче, в галифе и сапогах (хотя на улице было довольно морозно). Очки в тепле запотели, он их снял.  Протирая стёклышки носовым платком, строго обводил взглядом притихший народ. Судьёй была женщина, знакомая нашей мамы. Однако она даже не посмотрела в нашу сторону. Судья села за стол, раскрыла папку с документами. Прокурор и судья сидели за одним столом, но на разных его концах, подчёркивая тем самым особое положение каждого из них в отправлении судебного процесса, но и единство их устремлений – найти истину и по всей строгости закона покарать преступника. Секретарь суда разложила на столе бумажки, на которые ни прокурор, ни судья даже не взглянули. Действо судебного процесса началось!
- Где руководители завода? – спросила судья внекуда.
Директора завода и парторга усадили за отдельный стол, который стоял недалеко от стола вершителей суда.  В этом была какая – то символичность: вы власть на заводе, но власть закона выше, представителями которой мы являемся. Судья ни к кому, не обращаясь, произнесла:
- Где обвиняемый? – и когда наш отец поднялся с лавки, где он сидел рядом с нами, судья приказала:
- Обвиняемый, займите место на табурете!
 Отец сел на табурет, который стоял в сторонке от всех: тем самым между нами, его семьёй, и всеми присутствующими в зале был, как бы воздвигнут барьер, и разрушить его могла лишь невиновность нашего папы в смерти шантажиста.
    Прокурор очень долго говорил о том, что война это война и товарищ Иосиф Виссарионович Сталин указывает на то, что все должны быть бдительны, и дисциплинированы не только на производстве, но и в быту, и отдавать все свои силы стране. По словам прокурора, выходило, что некоторые не сознательные граждане допускают небрежность, можно сказать, преступное отношение к своим прямым обязанностям на производстве.  И это тогда, когда наш вождь великий товарищ Иосиф Виссарионович Сталин отдаёт все свои силы для организации победы нашего героического народа над коварным врагом – немецкими фашистами. По словам прокурора, выходило, что наш отец не был человеком, который вместе со всеми трудовыми массами куёт в тылу победу над врагом, а наоборот, своими действиями приносит больше вреда производству, чем пользы.   Выходило, что по вине главного энергетика завода, то есть нашего папы, случаются перебои в подаче электроэнергии с городских подстанций в заводские цеха, происходят аварии на электролиниях, гибнут честные труженики от ударов током. Прокурор отпил воды из стакана, услужливо поданного ему секретарём суда, и собрался было продолжать обвинять нашего отца, как из зала кто – то выкрикнул:
 - Наш энергетик, наверное, виноват и в том, что сегодня снег идёт!
 В зале засмеялись. Прокурор произнёс с угрозой в голосе:
 - Шуточки неуместны в процессе выяснения истины и даже вредны, надо разобраться, кто мешает отправлению суда, - и угрожающе выкрикнул,   - обязательно разберёмся и накажем по всей строгости советских законов!
     Народ в зале притих. Прокурор ещё долго подводил «базу» под обвинение нашего папы, и договорился до того, что главный энергетик завода лично должен был караулить рубильник, пока на электролинии работают люди, и, в то же время, руководить проведением этих работ.    И в заключение своей обвинительной речи сказал, что, исходя из его, прокурора, социалистической убеждённости в преступном отношении папы к производственным обязанностям, он заслуживает сурового наказания – десяти лет лишения свободы. Во время речи прокурора мама то бледнела, то хваталась за сердце.  Отец, наоборот, был спокоен и даже рассмеялся при последних словах прокурора.  Прокурор присел за стол и принялся демонстративно перебирать лежащие перед ним бумажки.
- Во,  даёт прикурить прокурор! Да ни в жизсть не возможно и за рубильник держаться и провода подключать! – прокричал тот же человек , который не в первый раз подшучивал над прокурором.
     Судья обратилась к руководству завода с просьбой высказаться по существу дела. Директор завода Кравцов   быстро поставил «все точки над i»:
- Я, разумеется, согласен с обвинительной речью прокурора, - услышав  эти слова, прокурор одобрительно закивал головой.  - Но согласен не со всеми пунктами обвинения, - посмотрел на насторожившегося прокурора.  - Да, великий вождь товарищ Иосиф Виссарионович Сталин, как всегда, своевременно даёт точные указания, и мы со всей своей старательностью им следуем. Но в части того, что главный энергетик преступно относится к выполнению возложенных на него обязанностей и непосредственно виновен в смерти нарушителя трудовой дисциплины, категорически не согласен!
Прокурор вскочил и, брызгая слюной, почти кричал:
 - Я во всём прав: вы допустили положение дел на заводе до такого состояния, что на производстве гибнут трудовые кадры …!
    Наверное, прокурор много чего ещё наговорил бы в запале и невольно обнародовал бы установку на дискредитацию  директора завода, которую получил в обкоме партии:  очень уж удобный случай подвернулся - гибель рабочего на производстве. (Не ко двору обкомовскому пришёлся директор Кравцов: сам решал и социальные проблемы в рабочем посёлке, и без помощи обкома выходил из производственных, постоянно возникающих на заводе затруднений). Судья вовремя остановила прокурора репликой о недопустимости «базарного» стиля ведения судебного процесса:
- Мы не спорить собрались в этом зале, а выяснить  был ли  со стороны главного энергетика злой умысел в гибели электрика! – и обратилась к директору.  - Продолжайте!
Без тени волнения Кравцов заговорил:
- Я настаиваю на том, что электрик в данном случае грубо нарушил все нормы проведения работ с электричеством: во-первых,  сбив замок с двери трансформаторной будки, проник в щитовую и обесточил электросеть; во-вторых, пытался подключить к электросети подсобное помещение частного лица. Он не подумал, что  обесточив электросеть, обесточил и некоторые производственные цеха завода. Дежурный электрик, обнаружив, что электросеть обесточена, поставил её под напряжение. Отмечу, что он действовал строго по инструкции, согласованной с техникой безопасности и правилами эксплуатации электросетей: на рубильнике не висела табличка, предупреждающая, что на линии работают люди.    Дежурный электрик сделал то, что был обязан сделать, повторяю, он поставил электросеть под напряжение,  о случившемся доложил дежурному по заводу и сделал соответствующую запись в журнале.  Из  фактического положения дела в  гибели нарушителя трудовой дисциплины, считаю, главный энергетик не виновен, нет в этом и вины дежурного электрика. Да, разве можно было предположить, что кому-то придёт в голову самовольно хозяйничать в трансформаторной будке. И, наконец, в-третьих, прошу суд принять во внимание мои доказательства  в непричастности главного энергетика к смерти человека от удара током.
     Судья попросила сторону защиты, а таковой практически являлось руководство завода, предъявить суду журналы  дежурного электрика и дежурного по заводу. Судья внимательно просмотрела записи в журналах и передала их прокурору. Тот долго листал журналы. В зале постепенно нарастал шум нетерпения свидетелей судебного заседания. Прокурор с выражением недоумения на лице вернул журналы судье  со словами:
 - Всё верно. Меня удивляет, почему следователь не принял во внимание записи в журналах. Но я считаю, кто-то должен нести ответственность за смерть человека и поэтому оставляю своё обвинение в силе. Суду решать степень виновности обвиняемого и определить ему меру наказания.
     Судья написала тут же за столом своё решение  и огласила его. Виновным в собственной смерти был признан сам потерпевший.   Руководству завода  было оформлено предписание – организовать должную охрану  электрохозяйства завода.
 Публика покидала столовую довольная не только решением судьи, но и полученным развлечением от судебного разбирательства.
Судья не спеша собирала документы.  Прокурор с секретарём  не стали её дожидаться и вышли из зала.  Мы как сидели, так и остались сидеть на месте, ещё не понимая, какая беда миновала нас. Отец вышел в коридор покурить и успокоиться после пережитого «театрального» представления, невольным героем которого он был.  Судья подсела к нам.
- Софья Александровна, - обратилась она к маме.  - Когда это дело поступило ко мне в производство, я даже обрадовалась: накажу убийцу по всей строгости закона. Вчитавшись в дело, я поняла, что обвинение  никак не вяжется с фактами гибели электрика. Да и к тому же  меня насторожила фамилия подозреваемого – Тарасов Николай Степанович, и я сообразила, что беда пришла в ваш дом. Очень хорошо, что вы не  подали виду, что мы знакомы. Иначе дело пришлось бы передать другому судье. Прокурор наш, сами видели каков, тот ещё «фрукт». Директор завода просто молодец: аргументация у него убийственная и неоспоримая – записи в журналах, так что прокурору, как бы ему не хотелось, пришлось отступиться.
    Судья задумалась, помолчал немного и со вздохом произнесла:
- Видите и канцелярия иногда нужна. Бумага имеет силу, - и как бы сама себе сказала. - Особенно в нашей стране,- вздрогнула, огляделась по сторонам и, убедившись, что кроме нашей семьи в столовой нет никого, завершила фразу.  - Не забывайте это, Софья Александровна и будьте здоровы, удачи вашему семейству.
    Возвращались мы домой не только физически уставшими от долгого пребывания в душном помещении, но и истерзанные морально.  Весь заводской посёлок уже знал  о приговоре судьи и недавно чуравшиеся нашего семейства люди, поздравляли маму с удачей.
Родители на радостях устроили небольшое застолье. Отец прилично выпил. До позднего вечера только и было разговоров, что о судебном процессе и как здорово Кравцов  доказал невиновность папы и какая молодец судья, мамина знакомая.
Радостный от благополучного исхода суда для нашей семьи в распахнутой шинели, лихо, сбив шапку на затылок, старший брат ушёл к себе на квартиру, мама крикнула ему вслед:
- Застегнись, простудишься!

                14
    В конце недели, вечером, когда вся семья была дома, разумеется, кроме отца, он как всегда пропадал на работе, к нам пришла хозяйка квартиры, у которой  проживал старший брат. Поздоровалась и сразу принялась успокаивать маму, поднявшуюся с табурета ей на встречу и уронившую в предчувствии беды на пол книгу, которую читала:
- Ничего страшного не произошло. Я зашла сообщить вам, что Аркадий заболел. Днём я на работе и он остаётся один в квартире. Заберите сына домой, а то, как бы ни случилось с ним чего плохого.
     Мама сходила на завод за отцом и они на санитарной машине привезли старшего брата домой. Брат был совсем плох: дышал с присвистом, кашлял; у него  болела голова. Час от часа брату становилось всё хуже. Всю ночь, сменяя друг друга, родители продежурили возле него.  Утром доктор через трубочку долго прослушивал грудь брату, чайной ложечкой лазил ему в рот и замучил его до того, что тот впал в забытье.   
- Что же вы родители довели сына до такого состояния! - закончив осмотр с укоризной в голосе,  заявил доктор. - У парня двухстороннее крупозное воспаление лёгких. В больницу вашего сына нет смысла отправлять. Необходимый уход за таким больным, пожалуй, по известным вам и мне причинам, можно обеспечить только дома, тем более вы живёте в отдельной квартире. Распоряжусь, чтобы медицинская сестра ежедневно делала подкрепляющие уколы вашему сыну. Медицина  будет стараться, но и вам придётся потрудиться, может, и поставим общими усилиями парня на ноги.   Вот такие получаются пироги!
На прощание доктор  посоветовал кормить больного куриным бульоном и поить тёплым чаем, хорошо бы с мёдом. Мама стояла с широко открытыми глазами, осознавая очередную беду, нагрянувшую на наше семейство.  Отец, как всегда в трудную минуту, ушёл курить на кухню. За ним пришли и он ушёл на завод.
    Кур мы не видели с тех пор, как уехали из Маслянинского совхоза. Купить их можно было только на рынке или выменять на хлеб.  Спецпайка отца нам обычно хватало  на несколько дней. Да, к тому же мы его давно съели. Мама, наконец, осознала, что необходимо что-то предпринять для спасения сына: долго перебирала в сундуке «хламьё», как она называла хранящиеся в нём вещи, но ничего стоящего не нашла, что можно было бы обменять на рынке на курицу. И тогда со вздохом достала свою заветную сумочку, извлекла из неё золотой крест с распятием Иисуса Христа.  Завернула крест в чистую тряпочку, нам сказала, что придётся крест  заложить в ломбард и отправилась в город, наказав нам с сестрой ухаживать за братом. В школу мы с сестрой в этот день не пошли.  Меня, конечно, огорчало, что «пропадут» мои – булочка и стакан молока. К полудню домой вернулась мама. С порога, ещё не раздевшись, засыпала нас вопросами:
- Как Арик? Кормили его?  Медсестра приходила?
 Наконец, нам с сестрой, дождавшись паузы в расспросах, удалось всё  по-порядку  рассказать: Арик отказывается, есть овсяную кашу, которую сварила Светлана.  Он  лишь пьёт подслащённую сахарином тёплую воду.  Медсестра приходила и сделала Арику укол – вот почему в квартире до сих пор пахнет камфарой,  она принесла порошки и велела давать их Арику четыре раза в сутки. Мама присела на кровать к брату, пощупала ему лоб и ободряюще произнесла:
- Крепись, уж теперь-то мы тебя выходим,- и указала на лежащий у порога вещмешок.
- Мама, это ты его принесла? – спросила сестра, будто бы и не видела, как вещмешок внесла в квартиру мама.
То, улыбаясь, то с серьёзным выражением лица, мама рассказала нам, как ей удалось заполучить продукты для Арика.
    Долго ехала на трамвае. Задумалась, и неожиданно  сошла на какой-то остановке, и мысленно переживая беды, обрушившиеся на семью, пошла, как ей казалось, в ломбард.   Очнувшись от своих мыслей,  с удивлением, увидела, что стоит перед входом в церковь. Почему так случилось  мама понять не могла. Дверь в храм была открыта, однако службы не было и народу никого. Вошла. Внутри сумеречно, лампадки освещают на иконах лики святых. И, казалось, глаза  святых смотрят на неё строго и вопрошающе.  За спиной мамы послышались шаги. Она оглянулась – подошёл священник. Высокий, худой с окладистой бородой и такого возраста, когда его уже трудно было определить: казалось священник сама вечность, настолько он был стар. Кивком головы он поприветствовал маму.
- Что же вас привело так рано, до службы, в храм? – не дав, ей что-либо сказать в ответ продолжил.  - Вижу, вижу не спокойно у вас на душе, горе надо пережить и испросить Господа о помощи семье и здравия сынам и дочери. Помолитесь искренне!
 При этих словах мама чуть не лишилась чувств:
- Господи! Батюшка, да откуда вам знать о моём горе, наших бедах?!
- Поживи с моё, дочь моя, будешь понимать многое.  В руках твоих узелок. Ведаю в нём дорогая для тебя вещичка и, наверное, ты её хочешь в жертву принести.
     Мама развернула узелок и протянула священнику крест. Перекрестившись, он осторожно принял его, поднёс к лампадке. Колышущийся от дыхания священника язычок пламени  отражался в жёлтом зеркале металла и искорки света вспыхивали в зелёных камешках, вкрапленных в него, как бы освещая распятую фигурку Иисуса Христа. Священник, рассмотрев  крест, обратился к маме:
- Дочь моя, пойдём в предел, побеседуем за чайком.
    Служка встретил их в дверях предела, проводил к столу.  Из самовара, стоящего тут же, налил две чашки кипятку. Сидели за столом, и грелись кипятком, отпивая из кружек маленькими глоточками.  Каждый думал о своём. Мама – как и где  добыть продукты. Священник – дивился тому, что Господь напомнил ему о прошлом, вручив в руки такой памятный ему наградной крест.  Священник осторожно выведал у мамы, какими судьбами крест оказался у неё и когда убедился, что она законная владелица, облегчённо вздохнул: перед ним сидела одна из потомков древнего рода.  Суровость с его лица сошла, и он показался маме добрым, но уставшим человеком. Мама, согревшись, осмотрелась. Стены были увешаны старинными иконами, рассматривала их с интересом.
- Созерцай, созерцай! Утешь душу!  Не всем дано созерцать их святость: от властей прячу  сии символы православной церкви.  Святость икон - это наш православный дух, залог существования России на многие и многие столетия под сиянием православного креста. И скажу, - помолчав немного, продолжил.  - Дочь моя, негоже  тебе расставаться с крестом – он в своём роде защитник вашей семьи.  Вспомни, какие невзгоды семья пережила!  Рад бы принять  крест, но не могу, не прост он: крест старинный, отпечатан на нём польский герб древнего рода - сова на пне с подковой, правда, не припомню, ни одного представителя этого рода  (схитрил он). Я верю, что крест достался тебе по праву. 
Долго ещё выговаривал маме священник за её желание заложить крест в ломбард. Закончил разговор тем, что послал служку за церковным старостой, которому  по его приходу отдал распоряжение оказать помощь маме, чем Бог пошлёт.
- Пойдём, сердешная,  батюшка благословил на помощь тебе, - позвал маму староста.
Пообещав впредь посещать церковь, и сохранить от утрат семейную реликвию мама распрощалась  со священником и, осеняемая творимым им крестным знамением, вышла из придела вслед за старостой.
    Благодаря  случайной встрече мамы со священником, а, может, по воле какой-то высшей силы было предопределено свершиться  этой истории и тем самым способствовать выздоровлению старшего брата.
    Мама принялась готовить еду для брата, мы с сестрой надеялись, что и для нас. В квартире так вкусно  пахло куриным супом, что мы с сестрой еле дождались обеда. Мама выложила из кастрюли на тарелку сваренную курицу, отделила крылышки от тушки,  положила каждое в отдельную тарелку, добавила к ним наваристого бульона, отрезала от буханки два ломтя хлеба и позвала нас обедать.
- Не спеши, - советовала мне сестра.  - Если быстро съешь, то не наешься. 
Но как я ни старался есть помедленнее, не получалось: я вылизывал пустую тарелку, а сестра всё ещё ела и ехидничала:
- Я ещё ем, а ты уже голодный. Пока ешь – есть не хочется, понял?!
Что же - мне наука. Засунул в рот кусочек хлеба и принялся его сосать – действительно есть хотелось, но не очень.
Мама растолкла в тарелке в кашицу мясо курицы, залила её бульоном. Мы с сестрой подложили брату под спину подушки.  Мама подвязала ему на шею полотенце, и началось кормление больного: брат отворачивался от ложки с едой, но мама упорно ложку за ложкой вкладывала  ему в рот кашицу из куриного мяса и заставляла запивать бульоном. Мы с сестрой ну никак не могли понять, как это можно отказываться от еды, да ещё такой вкусной. Вот если бы мы болели …. Наконец, кормление брата закончилось, и он, уставший и мокрый от пота, отвалился на подушки и сразу уснул. Мама, полотенцем, смоченным в горячей воде, протёрла брату лицо, шею и грудь, пристроила  ему под мышку градусник.
    Отец, за ужином доедая варёную картошку, сдобренную комбижиром, пошутил:
- Впервые чудо такое наблюдаю: картошка курятиной пахнет или мне это кажется!? – Соня, как тебе удалось картошку и курицу достать, на какие такие шиши?
 Мама рассказала отцу, как хотела заложить в ломбард золотой крест и что из этого вышло. Отец стал выговаривать маме:
- Конечно, хорошо, что  так произошло. Представь себе – ты появляешься в ломбарде, предъявляешь золотой крест, да не какой-то там  нательный, а наградной! И что бы ты ответила оценщику, без сомнения сотруднику НКВД, на его вопрос «откуда у вас этот крест?»,  Отец, подумав над тем, что случилось,  произнёс тихим голосом: 
- Действительно поверишь, что нашу семью охраняет ни кто иной, как сам Бог.  Соня, меня тоже интересует происхождение этого креста.
    Мама рассказала отцу историю креста. Отец вновь заговорил:
- Если, о чём ты мне рассказала, правда, то забудь всё и не вздумай рассказывать эти сказки кому-либо, а тем более нашим детям. Теперь припоминаю: при прощании, перед нашим отъездом в эвакуацию твоя мать, Надежда Харитоновна, вручила тебе сумочку с наказом сберечь её и только в самом крайнем случае попользоваться тем, что было в ней. Объясни хотя бы теперь,  почему ты никогда ничего не рассказывала о тайнах вашего семейства.
- Мне даже в голову не приходило, что тебе будет интересно узнать что-либо о прошлой жизни моих родителей, тем более предков: до 1936 года  ты был настолько идейным членом партии, что тебя интересовали лишь её дела.  Но пройдя Сталинские «университеты» ты стал человеком,  нормально воспринимающим действительность.
- Разумеется, Соня, этой историей я несколько озадачен, но после «университета» стал осторожен и в своих действиях и суждениях но, мне кажется, что тебе не стоит общаться с попами и, тем более, посещать церковь: я не член партии, но должность у меня сама понимаешь ….
 На этом разговор прервался, так как в дверь постучали соседи и позвали нас пить чай, им сегодня повезло: дядя Кузьма добыл кулёчек настоящих конфет-подушечек.  Старший брат спал, а мы пили чай, сосали конфеты и совсем не слушали разговоры взрослых.  Лишь тогда, когда тарелка радиорепродуктора  заговорила голосом диктора Левитана о положении на фронтах и за столом прекратили беседовать, мы с сестрой оставили чаепитие. Радости от услышанных новостей было мало, но мы жили надеждой: фашистов победят.

   Мы верили словам Сталина «наше дело правое – враг будет разбит!». Эти слова вождя в разных дикторских вариациях ежедневно исторгались из радиорепродуктора: то мы слышали, Сталин сказал «наше дело правое – мы победим!», то – «наше дело правое – враг будет разбит!». Как Сталин сказал, так и случилось, но только не благодаря  «гению» вождя и умению его маршалов, а благодаря гибели миллионов граждан, костьми которых устланы поля сражений с фашистами, как на территории страны, так и за её рубежами. А кто вспомнит сегодня о тысячах и тысячах заключённых ГУЛАГА, ковавших своим рабским трудом победу. И кто вспоминает в наши дни о тыловиках, так принято сегодня называть население страны, беззаветно трудившееся на заводах и полях, обеспечивая  оружием и продовольствием Красную армию. И разве понимают нынешние властители России, окружившие себя продажными толкователями истории СССР, как Сталинская  военная машина бездарно, а может и преднамеренно, делала всё, чтобы жатва госпожи Смерти по мере приближения окончания войны была обильнее. Что действительно удалось сделать сталинской камарильи и самому Сталину, так это поставить себе в заслугу и ратные труды народа и труды народа в тылу и осыпать себя всевозможными наградами и почестями.  А настоящим победителям достались – вечная безымянная память и слава, со временем сведенная на нет новыми хозяевами страны.  И сегодня иначе, как глумлением над историей, не назовёшь заботу о ветеранах фронтовиках,  многие из которых, так и не дождавшись обещанных благ, один за другим сходят в могилу, освобождая, таким образом, власть предержащих от взятых на себя обязательств.  Лишь по «громким» датам реанимируется память о погибших и воздаётся должное ветеранам, когда Миру необходимо показать, что  нынешние вожди, возникшие, как плесень на гробах коммунистической идеологии, не какие – то там «Иваны, не помнящие родства», а заботливые хозяева страны. Что уж тут ещё скажешь!

    Через полтора месяца брат выздоровел. Казалось, он стал ещё выше ростом. Шинель на нём колыхалась как на чучеле, лицо иссиня – бледное. Брат ушёл жить на съёмную квартиру. За время болезни брата родители от постоянных забот о нём и переживаний стали дружнее.   Без скандалов улаживали возникающие между собой разногласия и нас с сестрой не ругали за наши проделки, а по-доброму журили.
Только – только наша семья оправилась от одной беды, как навалилась другая: ночью за отцом прибежал нарочный с завода:
- Николай Степанович, котельная гекнула! - прокричал он с порога.
- Как это гекнула?! – окончательно проснувшись от  предчувствия беды, выкрикнул отец.
- Котёл рванул: дежурный кочегар критическое давление пара проспал!
Отец с нарочным ушли на завод. 
    В цехах стремительно холодало.
 - Николай Степанович, думай, как спасти станки!  Заморозим цеха – под суд пойдём!  Думай! – приказывал и в тоже время просил отца директор завода Кравцов.
    На  железнодорожных путях под окнами одного из цехов  замерзающего завода под парами стоял маневровый паровоз. И главный энергетик завода придумал, как спасти станки, обогреть цеха.
- Вот вам и котельная, - указал на паровоз отец.  – К нему и подключим теплосеть.
 - Да, не потянет паровоз отопление! – возразил кто – то.
 - Ещё как потянет! - и, не дожидаясь разрешения использовать паровоз  не по назначению, отец распорядился приступить к делу: подключить котёл паровоза к тепловой сети завода.
    Цеха медленно прогревались.  На металлических конструкциях проступал иней. Отец, уходя домой, предупредил о необходимости, прежде чем приступать к работе на станках,  дать им какое-то время  прогреться. Но начальники  цехов поступили по своему – приказали токарям немедленно приступить к работе. Обжигая руки о промёрзший металл, токари включили станки.  Как сухари крошились резцы.  Контрольные мастера забили тревогу: калибр снарядов был не в допуске. Мальчишки и девчонки – токари, со станков которых шёл брак, утверждали, что держат размеры, но стоило чуть добавить обороты шпинделя, станок начинало трясти  и  тогда размеры почему-то «плыли». Мастер-наладчик, понаблюдав за работой станков, обнаружил причину брака – лопнули станины у станков, которые стояли возле ворот и очевидно промёрзли значительно сильнее, чем другие станки.
    На заводе работала комиссия – выявляла причину поломки токарных станков и, не разобравшись по существу, чтобы отчитаться  в «проделанной работе», назначила виноватых, в числе которых оказался и отец. В эти дни отец приходил домой далеко за полночь. Мама, заслышав как он у порога квартиры сбивает снег с пимов, кидалась разогревать ужин, а когда отец входил, помогала снимать задубевший на морозе полушубок и стаскивать с ног пимы. Лицо отца с обострившимися чертами походило на осколок гранита.  В его глазах была видна такая отчаянная усталость, что нам становилось не по себе.  Случалось, что к концу ужина, навалившись грудью на стол, уронив голову на руки, отец засыпал.
    Недавно состоявшийся суд, болезнь старшего брата, авария в котельной на заводе, да, вдобавок расследование прокуратурой этой злополучной аварии – всё это подорвало здоровье отца и, простудившись, он слёг в постель. Неделю не вставал, просто спал. Даже не просыпался, когда медсестра делала ему уколы. В эти дни в квартире было тихо: мы с сестрой и Галя с Женей ходили на цыпочках, старались не шуметь.  Разговаривали в полголоса. Мы понимали, что эмоциям дома не место.

                15
    Эмоций было достаточно в школе, даже с избытком: приближалась встреча Нового  1944 года. Хор, составленный из  старшеклассников, а это были ученики четвёртых классов, проводил спевки – разучивал песни.  Нам очень нравилась песенка про трёх танкистов, трёх весёлых друзей и пока школьный хор её разучивал, вся школа запомнила слова песни и в каждом классе ученики, где в лад, где нет, распевали её – стоял такой гвалт, будто галки раскричались весной на крыше дома.
      Наша учительница  особо доверенным ученикам поручила выучить речевку о  Сталине. Вдоль стены в шеренгу выстраивалась группа учеников: каждый держал перед собой бумажку с текстом, и, соблюдая очерёдность, выступив на шаг вперёд из шеренги, изобразив пионерское приветствие, с выражением произносил текст.   У чтецов никак не ладилось дело: то кто-то не в свой черёд произносил слова, то кто-то,  не запомнив текст, читал  его по слогам. Топот ног чтецов, выпрыгивающих из шеренги, их громкие выкрики слов были слышны за пределами стен класса.  Учительница рассердившись, щёлкала по лбу линейкой провинившихся  чтецов и заставляла вновь и вновь с самого начала, уставших и обалдевших от длительной репетиции учеников, повторять речевку.  Репетиция продолжалась до тех пор, пока более - менее  не наступала гармония: в нужной последовательности скакали чтецы и произносились ими в нужной тональности фразы.
     Особенно чтецам удавалась завершающая речевку фраза. Как дружно было не прокричать слова фразы, если учительница в этот момент следила за тем, кто и как произносит эти слова – венец речевки.  Если кто выпадал своим криком из общего хора голосов, и, не дай Бог, просто молчал, или лишь шевелил губами, не произнося слов, то выводился из шеренги и, к позору провинившегося, заменялся запасным участником мероприятия.
    И звучали в классе под одобрительным взглядом учительницы слова: « Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство!!!».
Эту фразу учительница заставляла повторять до тех пор, пока не добивалась, с её точки зрения, внятного звучания каждого слова. От такого звучания закладывало уши, так как чтецы изо всех сил старались  выкрикивать каждое слово, а некоторые даже переходили при этом на визг.
    В предновогодние дни ученики в классах вместо школьных  занятий с удовольствием мастерили ёлочные украшения: склеивали из разноцветных бумажных полосок нескончаемые цепи; умельцы вырезали из картона солдатиков, парашютистов, танки, самолётики …, а потом их раскрашивали акварельными красками.  В один из таких дней, у нас в классе, произошло  событие, которое потрясло не только учеников, но, кажется, и учителей и особенно директора школы. Событие это на несколько дней омрачило наше ожидание встречи Нового года, но спустя некоторое время как-то сразу и забылось: так уж устроена детская психика – плохое быстро забывается, если хорошее приходит ему на смену.
     Событие развивалось следующим образом.
  Несмотря на то, что учеников с первого по третий классы подкармливали молоком с булочкой, иногда горячими обедами. Некоторые  счастливчики приносили  с собой из дома завтраки, если можно было назвать таковыми картофелину, сваренную в «мундире» или сухарик, а то и кусочек жмыха, который иногда можно было подобрать возле разгрузочной платформы на товарной железнодорожной станции. 
 А вот председатель совета отряда - Толик всегда приносил в класс завтраки – бутерброды с колбасой и конфеты, которые сосал во время уроков. На перемене между уроками Толик доставал из портфеля свой завтрак, раскладывал его на парте и под завистливыми взглядами одноклассников съедал. Мальчишки старались не смотреть на чавкающего Толика,  выходили из класса, а  иначе от слюны, заполнявший рот, просто было некуда деваться: глотать было противно, а плевать на пол не хотелось: всё - таки мы были в классе. Девчонки вели себя иначе: окружали своего кумира и наблюдали, как он поглащает завтрак. Многие не выдерживали  и отворачивались. Находилась девчонка из особо приближённых, глотая слюну, дрожащим голосом   принималась объяснять, собравшимся, что ему, Толику необходимо думать: он же председатель - поэтому он должен усиленно питаться. Толик в знак согласия со сказанным кивал головой, отламывал кусочек от бутерброда  и милостиво одаривал им особо приближенную.  И как девчонка не отказывалась  от такой щедрости, Толик настаивал на своём, и несчастная дурочка съедала подачку.
    У нас, мальчишек, постепенно накапливалась злость на Толика. Хотелось его поколотить, но повода пока не было.   Понятно, день ото дня тучи над головой Толика сгущались.  И повод случился.
 В один из дней, предшествующих празднику – встрече Нового года, Толик во время перерыва между уроками уселся на столешницу парты.   Из портфеля доставал оранжевые ребристые мандарины, очищал их от кожуры,  сладкие душистые дольки  съедал, а кожуру бросал нам, окружившим его и глазевшим на чудо – мандарины. Мы были ошарашены – мандарины!  Мы мандарины  видели лишь на новогодних ёлках. А тут Толик - с мандаринами! И не на празднике, а в классе! Всё бы ничего, если бы не слова им произносимые:
- Жрите мне не жалко!  Вам, быдлу, только шкурки и положено жевать!
 Толик своей манерой держаться и говорить явно кому – то  подражал, бросая раз за разом эту фразу вместе с кожурой в нас, несмышлёнышей, но всё же понявших, какая разделяет нас бездна, нищих и голодных от него, сытого и благополучного сынка инструктора горкома.  Может понимание этого, может унижение, которому Толик подвёрг нас, а может скрываемая до этого момента ненависть к нему, сытому и наглому, вдруг вскипевшая, и как в нагреваемом котле скапливается пар и, наконец, достигнув критической точки, вырывается наружу, так произошло и с нашей ненавистью.
 Не, сговариваясь, мальчишки и даже девчонки накинулись на Толика. Стащили его с парты и принялись бить. Кто – то подобрал с пола раздавленный мандарин и размазал его по лицу ревущего председателя совета отряда. Зная нравы детворы военной поры, трудно было сказать, чем бы закончилась для Толика эта свалка, но прозвенел звонок - в класс вошла учительница. Все разбежались по своим местам. Один лишь Толик сидел на полу и ревел. Из носа у него текла кровь, а лоб украшала расплющенная долька мандарина.
- Что происходит?! – прокричала учительница.
 Класс молчал. Учительница в растерянности осмотрелась.  Всматривалась в потные лица, всё ещё не отдышавшихся и возбуждённых детей, пыталась понять, что произошло. Увидев на полу растёрзанный портфель Толика,  валявшуюся кожуру мандаринов, она поняла, в чём дело, но виду не подала.
- Сидите тихо! - приказала учительница, помогла Толику встать с пола и вышла с ним из класса.
     Учительница долго не возвращалась. Мы успокоились, и никто не сожалел ни о чём: подумаешь, подрались - дело обычное. Однако мы ошибались и вскоре в этом убедились. Один из мальчишек вдруг объявил:
- А я сорвал с него значки!  Смотрите! – и показал их нам.
 Из центра красной звёздочки пустыми глазницами, казалось, угрожающе смотрел на нас головастый с выпуклым лбом мальчик – маленький Ленин. Цепочка со значка с надписью ОСОАВИАХИМ  была порвана. Кто – то из девчонок посоветовал мальчишке положить значки в портфель Толика: девчонка верила, что это не простые значки, а ордена и, наверное, поэтому испуганным голосом произнесла не менее пугающие слова - «за них арестуют».  Все, несмотря на малый возраст, хорошо знали, что такое арест и что за этим последует. После таких слов  мы сидели притихшие и, наконец, понявшие, что за избиение Толика нас неминуемо постигнет кара.  И кара в виде директора школы вошла в класс. За директором осторожно втекла наша учительница. Глаза у неё были покрасневшие, она постоянно сморкалась в платочек, при этом тяжело вздыхала, пока директор своим молчанием наводил на нас ужас. Мне стало жалко нашу добрую и красивую учительницу, и я прошептал соседу по парте:
- Смотри, училку били за нас, она плакала, - но прошептал, наверное, не слишком тихо, отчего директор вздрогнул, а учительница улыбнулась.
Директор вышел. Учительница присела на стул, опёрлась локтями в столешницу, подперев ладонями голову, улыбнулась и произнесла:
 - Что же вы дети? Не могли стерпеть? И это накануне Нового года, - немного помолчала, вздохнула и обрадовала нас. - Занятий сегодня больше не будет. Идите домой. Завтра приходите в школу с родителями и если они не смогут придти, то приходите со старшими  братом или сестрой.
    Меня обрадовала возможность вместо родителей привести сестру.   Домой с сестрой мы возвращались вместе и решили, раз она старшая,  то вместо мамы пойдёт со мной к директору.  На следующий день перед началом занятий школа гудела точно потревоженный пчелиный улей: из класса в класс передавались подробности избиения председателя совета отряда, то есть, Толика. По коридору ходили учителя и загоняли учеников в классные комнаты, точно скотину в загородки, когда та разбегается.  Но многие из нас ухитрялись вырваться из-под «ареста» и обменивались новостями.    По школе разнёсся слух, что вот-вот прибудет милиция, и наш класс вместе с учительницей отвезут в тюрьму. Прозвенел звонок и как обычно во всех классах, кроме нашего, начались занятия. Учительница с нами не занималась. Она уселась на стул возле дверей, загородив собой проход, наверное, для того, чтобы мы не разбежались. Мы поняли – сейчас что-то произойдёт.
     Дверь открылась – в дверном проёме показались высокий мужчина во френче, а за ним директор школы.  Учительница отстранилась, и они вошли в класс, плотно прикрыв за собой дверь.
- Нуте-с! – произнёс многозначительно директор, оглядывая притихших в ужасе детей. - Следователь хочет побеседовать с вами, - кивнул он в сторону мужчины.
Мужчина стоял, молча, заложив руки за спину. В его фигуре было что – то зловещее, угрожающее. Девчонки начали всхлипывать, одна заревела во весь голос. Мальчишки держались, но были напуганы: никто не хотел в тюрьму. Директор тоже молчал. Следователь что-то шепнул на ухо директору и вышел из класса. За ним, приказав учительнице успокоить детей, последовал и директор. Как только угроза в виде следователя и директора исчезла, девчонки перестали размазывать слёзы по лицам. А рёва засмеялась, и сказала, что это она нарочно так заплакала и пояснила, когда дома родители собираются выдрать её, она всегда так поступает – здорово помогает. В классе все засмеялись, а учительница  расхохоталась.  Дверь опять открылась, вошёл директор.
 - Что у вас за веселие, когда плакать надо!? – но увидев на лицах детей улыбки, продолжил. - Вот и хорошо, молодцы, а сейчас по одному будем вас, дети, отводить  в мой кабинет к тому дяде, что приходил со мной. Он каждого расспросит о том,  что случилось в классе. Не бойтесь, дядя добрый, он накажет лишь тех, кто виноват.
 После таких слов директора нами вновь овладел испуг.
     Следователь с серьёзным и даже грозным лицом расспрашивал каждого из нас о том, что произошло в классе. Кроме того, он интересовался, где и на какой должности работают наши родители. «Показания» аккуратно записывал в тетрадку, так что очередной «преступник» выходил от следователя в слезах и конечно видел себя уже в тюрьме и с ужасом представлял, как конвоиры вместе с преступниками гонят его в зону. Как это будет происходить, нам хорошо было известно: мы не раз наблюдали сопровождение колонн  зеков в зону под охраной конвоиров и собак.
 По мере опроса «преступников» следователь приходил к пониманию, что  драку спровоцировал сам потерпевший.  Да он самый настоящий провокатор решил следователь, видевший всякое за годы службы в НКВД.  Ему становилось неловко перед детьми. Другое дело, когда детей отнимают у врагов народа и направляют тех, кто постарше в спецлагеря, а малышей – в спецдома.  Слёзы и вопли, даже истерики вражьего отродья никогда не трогали его сердце: он был убеждён в том, что из таких детей можно, пусть даже принуждением, воспитать настоящих советских людей, преданных делу ПАРТИИ, делу Ленина – Сталина. 
“Да, пошёл он на х…й  этот щенок и его отец - инструктор горкома!  Ишь сука! Просил наказать детей. Моя бы воля выдрал бы я этого поганца и заодно и его папашку:  взрастил урода!” – такими мыслями закончил следователь разбирательство с проишествием в школе.
      После  долгого разговора с директором школы, и некоторых раздумий следователь прекратил дело об избиении сына инструктора горкома.  Порвал тетрадь с записями, обрывки скомкал и засунул в бездонный карман галифе;  махнул рукой, как бы отбрасывая от себя что-то мерзкое и гадкое;  плюнул на пол, растёр мокроту ногой и ни с кем не попрощавшись, ушёл, бурча себе под нос:
- Вот же какая выросла сволота, придумал, как издеваться над товарищами.  Ну и яблочко…, мать его ….  Добраться бы до яблони … мать их … нашли время жировать!

    Следователь решил разобраться в  номенклатурно-партийном  житье - бытье местной  партийной власти, и чем бы это могло для него закончиться, он ясно себе  представлял,  и  никак не мог придумать, как подступиться к инструктору горкома.    Случай представился, но не так скоро: следователю, спустя год после школьной истории, поручили вести дело горкомовского сотрудника, нарушившего, без позволения начальства лимит дозволенного  воровства. К своему удивлению к нему попало дело инструктора горкома, отца того самого  мальчишки, которого избили в школе. Вот уж действительно – пути Господни неисповедимы!

   Директор школы, радуясь такому исходу дела, велел класс накормить обедом и отпустить домой. Досужие девчонки узнали, что у Толика были вовсе не ордена, которые он нацепил на себя, а всего-навсего значки, притом старшего брата.   После этой истории Толика в школе мы больше не видели.  В нашем классе стало как-то светлее:  никто больше не важничал. Обожатели Толика оказались очень даже компанейскими девчонками. По предложению учительницы новым председателем отряда выбрали «рёву» Зину: нам очень понравилось, как она своим рыданием смутила грозного следователя.  В общем, Зина оказалась свойской девчонкой. 
    Ура! Ура! Ура! Вот и наступил Новый  1944 год! Столько радостей!   Главная – радио торжественным голосом диктора Левитана сообщило, что Белоруссия полностью  освобождена  от фашистов. Перечислялись города и сёла, из которых выбили немцев; сообщалось, сколько фашистов было убито, сколько сбито немецких самолётов, подбито и уничтожено танков и орудий,  сколько взято в плен солдат и офицеров вражеской армии. Вот последнее мы, дети, не понимали: зачем брать в плен фашистов - их надо уничтожать. Сталин же сказал: «Враг будет разбит и уничтожен!»
     Сегодня в школе долгожданный праздник - новогодняя ёлка. В столовой столы и лавки расставлены вдоль стен.  Посреди залы, увенчанная пятиконечной звездой, возвышается разлапистая ель (сосна). Под ёлкой пол выстлан ватой, изображающей снег. Гирлянды бумажных цепей, солдатики, самолётики, танки, пушки … свисают с длинных зелёных колючек. Зал заполнен детьми очарованными  созерцанием украшенной ёлки. Напротив ёлки, где обычно стояли столы, на которых громоздились бачки с едой, и лежала прочая посуда, сегодня висел занавес. За ним  шептались наши артисты. В зал вошли директор, завуч и учителя – стало тихо. Директор произнёс речь:
 - Дорогие дети, поздравляю вас с наступающим Новым годом! Мы с вами в прошедшем году пережили трудное время для нашей страны….
     Директор очень долго говорил о всяких трудностях, которые переживает в военное лихолетье весь советский народ. Но благодаря партии и правительству и мудрости любимого всем народом вождя, товарища  Иосифа Виссарионовича  Сталина, наша доблестная Красная армия успешно бьёт фашистов на всех фронтах. Главное, что мы поняли из речи директора – это благодаря заботам товарища Иосифа Виссарионовича  Сталина  о  подрастающем поколении у нас в школе сегодня праздник – новогодняя ёлка и подарки, которые мы заслужили усердным трудом на ниве просвещения. Директор говорил и говорил, и не было сил ждать, когда же начнётся праздник и раздача подарков. Наконец директор  завершил свою речь здравицей в честь вождя:
 - Да здравствует наш любимый вождь товарищ Иосиф Виссарионович  Сталин - вдохновитель и организатор всех наших побед!!!
     Первыми разразились аплодисментами учителя, а за ними принялись отбивать ладошки и мы, школьники.    Учителя строго следили за нами: все ли старательно хлопают в честь вождя и если замечали, что кто-то ленится, то поощряли его к активности покрикиваниями:  «Дружнее! Дружнее! Не отставай!».  «Фу! Ну, наконец-то отхлопались!», - вздохнул я с облегчением и решил, что сейчас начнут раздавать подарки. Однако, как оказалось, до подарков было ещё далеко: предстояло вытерпеть концерт самодеятельных артистов.
   Раздвинулся занавес. Наша учительница подравняла шеренгу ребят и объявила, что ученики второго класса «А», моего класса, прочтут стихи о великом Сталине. Из шеренги выступили два ученика, не сотворили почему-то пионерский салют, а подняв вверх руки скороговоркой произнесли:
  -Мы имя вождя в бою и труде
  Несём, как гвардейское знамя!
Отбарабанив слова, встали на своё место в шеренгу, и тут же выпрыгнула вперёд другая пара учеников, и тоже подняв руки вверх,  затараторила:
                - Наш мудрый учитель! Наш вождь и отец!
  Клянёмся мы радостью жизни,
    Клянёмся всей кровью горячих сердец,
    Служить беззаветно отчизне!
Раскрасневшиеся и довольные, что успешно прокричали четверостишье, ученики впрыгнули в шеренгу. На смену им из шеренги выскочила  следующая пара учеников, и, забыв поднять руки вверх, скороговоркой выпалила:
  - Клянёмся земли нашей каждую пядь
  В сраженьях отстаивать смело,
  Готовые молодость нашу отдать
  Борьбе за народное дело!
Пара вернулась на место и на смену им, с высоко поднятыми вверх руками выскочила из шеренги последняя пара, набрав в грудь воздуха,  закричала на всю столовую:
             - Да здравствует наш богатырский народ!
                Да здравствует наша держава!
Тому, кто страну к коммунизму ведёт,               
    Великому Сталину слава! 
По команде учительницы к этой паре пристроилась  остальная группа чтецов. Учительница подравняла шеренгу ребят, и троекратно прозвучал апофеоз всего их выступления:
                - Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство!!!
    Раскрасневшаяся от волнения за своих подопечных, учительница  зааплодировала, а за ней – все присутствовавшие.  За чтецами  выступили старшеклассники - физкультурники. Они из своих тел, встав друг на друга и, обмотав себя бумажными лентами, сотворили пятиконечную звезду.  За физкультурниками в исполнении школьного хора прозвучала песня про трёх танкистов. Мы им тоже аплодировали.  На этом концерт завершился.  Из-за занавеса вынесли ящики с подарками: «Ура, наконец-то начался настоящий праздник!»,- подумал я.  Каждому из нас вручили кулёчки с конфетами-подушечками, по два мандарина и по прянику.  Съели подарки и тут же потеряли всякий интерес к школьной ёлке.  В предвкушении продолжения праздника побежали домой: мы знали, что в заводской столовой будет очень большая ёлка и будут богатые подарки.  Говорили, что эти подарки прислали из Америки. Да, ещё велели на ёлку приходить с родителями. Поэтому мы думали, праздник будет и для взрослых и им тоже, наверное, раздадут подарки.
     Мама привела нас с сестрой, а заодно и Галю с Женей на заводскую ёлку. В столовой было много народу.  На столах лежали большие пакеты, наверное, подарки. В центре помещения, украшенная блёсками и игрушками, возвышалась громадная сосна - ёлка. Дед Мороз важно расхаживал вокруг ёлки, а за ним, путаясь в длинном  до самого пола платье, приглашая детей в хоровод, семенила снегурочка.  Мы стеснялись и жались поближе к родителям.  Совместными усилиями родителей, снегурочки и деда Мороза хоровод закружил вокруг ёлки, и снегурочка тоненьким голоском запела песенку о ёлочке. Слова песенки все хорошо знали и поэтому довольно слажено подпевали снегурочке.  Допели песенку и хоровод рассыпался.  Дед Мороз, стараясь оживить праздник, обещанием подарков поощрял детей рассказывать стихи. Самым храбрым оказался Женя Кравцов, сын директора завода.  Забравшись на табурет, стоявший под ёлкой, пританцовывая, точно так, как этим летом в нашем дворе пели и плясали цыганята, запел:
                - Эх, чайнички!
                Все жиды начальнички!
                Русские на войне,
                А, мы, цыгане в стороне!...
     В столовой повисла гробовая тишина, и вдруг взрослые, не сговариваясь, захихикали, будто их щекотали подмышками. Женя намеривался ещё раз проплясать эту песенку, но дед Мороз сгрёб его в охапку и, закрывая ему род ладошкой,  смеясь, поставил ничуть не  смутившегося « артиста» на пол, вручил подарок – дудочку.  Женя не хотел уходить со «сцены» и кричал, что знает ещё одну песенку и, не дожидаясь разрешения, не запел, а заорал что было сил:
                - По шпалам, по шпалам,
                Как буха пешкодралом
                В райком за пайком ….
На помощь деду Морозу подбежала  мать Жени. Женя требовал второй подарок:
 - Отдайте подарок, я два раза спел, могу ещё!!!
Мать била Женю по заду и волокла к выходу из столовой. Все хохотали и многие вытирали слёзы смеха, катившиеся против их воли из глаз.
    Домой мы принесли пакеты с американскими новогодними подарками, которые почему-то все называли рождественскими: несколько плиток шоколада, три пачки галет, банка с какао и большие плитки, слипшихся между собой карамелек - палочек.  Галя с Женей ежеминутно прибегали к нам, и восторженно сообщали всякий раз, что обнаружили в подарке то одно, то другое, при этом поедая карамели. Наша мама смеялась  и просила сестричек хотя бы несколько конфет оставить своим родителям.
     Так радуясь, и угощаясь сладостями, мы дождались прихода с работы отца и соседей – тётю Ларису и дядю Кузьму.  Они пришли не с пустыми руками: принесли, рассчитанные на взрослых, американские рождественские подарки.  Отец принёс две огромных коробки.  В одной коробке был набор продуктов – яичный порошок и какао в пакетах, повидло и банки с тушёнкой.  В другой коробке  - носки,  майки,  чулки,  перчатки (вот уж эти перчатки – совсем ни к  чему: разве можно было носить их при сибирских морозах!).       Самыми сказочными, что нас особенно изумило, были подарки для женщин: набор парфюмерии и необыкновенной красоты платья.
     Мама надела самое красивое платье – и превратилась в королеву из сказки: платье пришлось ей впору, облегало фигуру, искрилось  бусинками, которыми было украшено от бретелек, удерживающих платье на плечах, до низа подола. Мама, оглядывая себя, крутила головой из стороны в сторону, глаза её искрились смехом. Волосы в такт поворота головы метались по обнажённым плечам. Мы стояли,  раскрыв рты от удивления и восторга: такой красивой мама ещё никогда не была. Мы привыкли видеть маму летом в кирзовых сапогах и телогрейке, а зимой в пимах и полушубке; волосы у неё всегда были спрятаны под косынку летом и под тёплый платок зимой.
Папа стоял в сторонке и грустно улыбался.  В дверях нашей комнаты стояли соседи тоже молчали и улыбались. Они предложили отметить встречу Нового года за общим столом.
    Застолье было в полном разгаре, когда вместе с морозным воздухом в квартиру ввалился старший брат – Аркадий. Родители, усадив его за стол, наперебой принялись расспрашивать об училище, о работе на заводе. Брат отвечал на расспросы родителей так, что невозможно было понять, чему его учат и что он делает на заводе.  Ну, в общем, отвечал на все расспросы так, как предупреждал граждан плакат в проходных нашего завода:  «Враг не дремлет!».  По словам брата, выходило, что в училище учат делу необходимому для нужд фронта, но какому делу - вот тут-то было и не понять что это за дело, что производят на заводе имени Валерия Чкалова - на ЗИЧе.  Правда, рассказывать брату  о том, что делают на ЗИЧе, нам не надо было: весь город и так знал, что на заводе изготавливает истребители. И как было не знать, если со второго этажа из окон нашей квартиры, мы наблюдали, как из заводских ворот маневровый паровоз выводил сцепки платформ загруженных истребителями.  На каждой платформе стояли по два самолёта носами друг к другу, а вдоль фюзеляжей в деревянных  рамах - их крылья. Из таких сцепок на товарной железнодорожной станции, которая была не далеко от нашего дома, формировали эшелоны, и они под охраной военных увозили самолёты на фронт.
    За столом засиделись заполночь. Разговоры велись о том времени, когда закончится война, и как хорошо будем жить. Спать легли под самое утро. Засыпая, я услышал, как отец сказал, что Белоруссию освободили от немцев, и он ждёт ответ на свой запрос о судьбе родных живших в Витебске в дни оккупации города.
                16    
    Школьные зимние каникулы, как мы ни трудно жили, было время развлечений. Наскоро позавтракав, убегали из дома и практически весь световой день проводили на улице.  Мальчишки, приладив ремешками на пимы коньки, поджидали автомашины, обычно сбавлявшие скорость на поворотах. Дождавшись, самый ловкий цеплял за борт машины крюк  с привязанной к нему верёвкой. За верёвку, волочившуюся по плотно укатанной снежной дороге, цеплялась стайка ребят – и с гиканьем, влекомая машиной, скользила на коньках. Не многим удавалось прокатиться таким способом до следующего поворота. Обычно стайка мальчишек по мере возрастания скорости машины таяла, и только самый крепкий из них доезжал до следующего поворота, отцеплял крюк от борта и, дождавшись друзей, вновь охотился за очередным грузовиком. Не всегда такое развлечение происходило безобидно. Случалось, пимы слетали с ног, когда коньки врезались глубоко в дорожный наст. Неудачнику приходилось бегать босиком по снегу, разыскивая свои пимы. Или шофёр так разгонял машину, что не возможно было устоять на ногах и кое – кому приходилось отправляться  домой, залечивать синяки и шишки.
Более интересным, чем катание на коньках, прицепившись к грузовикам, было откапывание пещер в сугробах намётанных ветрами возле стен домов и заборов, катание на санках по снежному насту, скованному до такой прочности морозами, что пробить его ногами было не возможно.
    Как бывает в Сибири, в зимнюю пору вдруг налетал сильный ветер и, падающий крупными хлопьями снег, закручивался в многодневный буран. На расстоянии полутора метров сквозь снежную пелену ничего нельзя было рассмотреть. Однако жизнь в городе не замирала: трамвайные пути расчищались снегоуборочными трамваями, и трамваи   с перебоями, но перевозили людей. Грузовики с включёнными фарами, надрывно воя моторами, от вешки до вешки, отмечавшими дорогу, торили колёсами обутыми в железные цепи колеи, по которым и происходило движение транспорта. Но стоило на небольшое время разорваться цепочке движущегося транспорта, как не оставалось и следа от колеи. Лишь вешки указывали, где только что была дорога. В такой ситуации, ни какой грузовик не мог справиться со снежными заносами.  Движение транспорта замирало. Через какое-то время появлялась  «палочка-выручалочка» – шнековый снегоуборщик, смонтированный обычно на студебекере. Мотор студика ревел, шнек бешено вращался и из высоко задранной трубы, изогнутой в сторону, летели комья снега, наметая огромные сугробы по обочинам дороги.  Движение транспорта возобновлялось. Наконец буран стихал.    Дорога за дни бурана превращалась в канал с высокими снежными берегами. На самом дне канала и была собственно дорога, по которой легко катили грузовики и легковые машины - ЭМКи.  На рынки на лошадях, впряжённых в розвальни сельские жители  привозили на продажу в основном квашеную капусту и солёные огурцы, иногда мясо. К дороге, со стороны посёлка, по прокопанным в снежной толще проходам, спускались пешеходы и в общем потоке транспорта направлялись по своим делам. Сигналы машин и крики возниц вынуждали пешеходов сторониться и прижиматься спинами к снежной стене канала. Конечно, мы были на стороне пешего люда и понимали всё по-своему. Примерно рассуждали так:  «Ишь, разбибикались и разорались! Нет, чтобы подвезти людей до трамвайной остановки!» - и принимались бороться с несправедливостью: дождавшись грузовика или лошади в упряжи, обрушивали снежные глыбы с бруствера канала на жертву. Никто из шоферов  грузовых машин не обращал  на нас внимания, а вот возницы грозились надрать нам уши, грозно щёлкали кнутами, отчего их лошади убыстряли шаг, так что возницам было не до нас. Да и наврятли они хотели что-либо предпринять, это был просто устоявшийся ритуал: мы нападаем – они нас ругают, в итоге обе стороны довольны: всё, какое - никакое развлечение.
    Начиналось самое желанное для нас развлечение, когда снежные глыбы доставались ЭМКАм. Машина останавливалась, выскакивал шофёр и, матерно ругаясь, карабкался по ступенькам прохода, поднимаясь к нам на бруствер. Мы, нисколько не испугавшись, обрушивали на него снежные комья. Защищая голову от снежных снарядов руками, водитель выскакивал к нам  и только тогда мы убегали от него прочь, обегая стороной заранее выкопанную в снегу и хорошо замаскированную для такого случая яму. Останавливались за ямой. Водитель кидался к нам и к нашей радости оказывался в ловушке. Довольные мы разбегались кто куда.
    По-разному относились родители к проделкам своих отпрысков. Кто осуждал, а кто и поощрял.   Мама ругала нас  за такое «геройство», очень на меня сердилась, когда я хвастался очередным таким  «подвигом»:
 - Лёвка, чтобы я больше не слышала о таких безобразиях! Недоставало нам ещё неприятностей, будто бы их и так свалилось мало на наши головы!
«Нет, так нет»- думал я, да к тому же не особо интересно стало бомбить легковушки после такого разговора с мамой. Да и опять закрутил буран.
       Рабочему люду буран не буран - надо идти на работу.  Для того чтобы не заблудиться в буранные дни, идя на работу, и возвращаясь, домой, протянули верёвки  между домами и от последнего дома – до заводской проходной. Придерживаясь рукой за такую «указку» все благополучно приходили  к проходной. Рядом с проходной, немного в сторонке, прижавшись к заводскому забору, пристроился общественный туалет. Да разве могли мы, дворовые «хулиганы», упустить возможность подшутить над нашими папами и мамами, когда кому-то из нас пришла в голову мысль – направить их не к проходным, а куда подальше!
     На заводе утренняя смена начинала трудиться в седьмом часу.  К этому времени отдохнувший рабочий люд подтягивался к заводским проходным. Наши заводилы не ленились до смены, пробежав, держась за верёвку до проходных, перевязать её к дверям в туалет.  В темноте, придерживаясь рукой за верёвку, защищая другой рукой лицо от снежных вихрей, рабочий люд друг за другом приходил не к проходным, а к туалету. Чертыхаясь и матерясь, находили дорогу к проходным. В  минуты отдыха рабочие, собираясь в курилке на короткий «перекур», посмеивались, вспоминая, как каждый из них, открывая дверь,  казалось в проходную, оказывался в туалете.   Отец называл нашу проделку «цирком», и мы очень радовались, что она удавалась, и что на нас при этом не сердились.
    Школьные каникулы, казалось, они будут вечными, однажды они закончились утром: мама разбудила меня и сестру огорчившей нас фразой:
 - Вставайте, голубчики – школу проспите! Завтракайте и бегом на занятия, а я ухожу на медицинскую комиссию. Надеюсь, инвалидность с меня снимут.


                Глава вторая

                1
     Вечером, за ужином мама к огорчению отца сообщила, что её перевели на третью группу инвалидности, и теперь она может работать и тут же продемонстрировала нам приказ о назначении её на работу:
                Приказ № 327
                По тресту  Новосибмаслосырпром   
                Г. Новосибирск.                15 января  1944 г.
                Тарасову Софью Александровну назначить директором
                Антипенского маслозавода  Коченёвского    Раймаслопрома
                С 25 января 1944 г. С оплатой фактических расходов.
               Тов. Тарасовой С.А. приступить к исполнению своих обязанностей с 25 января 1944 г.
                Управляющий трестом ………..(Кротов).
 Отец  прочитал вслух приказ. Помолчал. В свою очередь удивил не только маму, но и нас:
- У меня тоже новости - премию получил, - и положил на стол пачку красных тридцатирублёвых купюр. – На твой отъезд хватит, да и на жизнь - на первое время, пока зарплату не получишь, - и, повернувшись ко мне улыбаясь, сказал. – Вот, Лёвка тебе и сметана и прочее! 
    Всем семейством провожали маму.  К платформе  подошёл небольшой паровоз с прицепленными к нему несколькими товарными вагонами  - теплушками, оборудованными под перевозку людей.  Отец с трудом втиснул маму в теплушку, битком набитую пассажирами. Пассажиры ворчали, им не хотелось уступать место  на лавке возле печурки, обогревающей вагон, какой-то мешочнице, как обозвали маму, но когда отец  сообщил им, куда и почему едет эта мешочница, благосклонно закивали маме и потеснились. Оказалось, что почти все пассажиры этого вагона возвращались из города домой, в Крутологово. Вот так наша мама и познакомилась с жителями Крутологово и со многими рабочими маслозавода, не прибыв ещё на место назначения.
Поезд долго не отправлялся: машинист поджидал народ, и редкими паровозными гудками торопил людей тянувшихся к станции по заснеженной после бурана дороге. 
    В военное лихолетье население, не лишённое чувства юмора,  в основном перемещалось на таких поездах и прозвало их «пятьсот-весёлыми». Почему, спрашивается?  Да, наверное, потому, что двигались такие поезда,  неспешно, иногда стояли часами на запасных путях, пропуская пассажирские поезда или эшелоны с военной техникой.  В ожидании отправления в теплушке обязательно объявлялся гармонист и веселил пассажиров лихими переборами, а то и заставлял грустить мотивами жалостливых песен. Женщины пели и грустили, и было от чего: война многих  сделала вдовами. Наверное, поэтому прилипло к этим поездам название «весёлые», а «пятьсот» - так это очень просто объяснялось: пока доедешь до места назначения, поезд несчётное количество раз, останавливался.
    Мама уехала, и в доме стало пусто и неуютно. Отцу было не до нас: работа поглощала всё его время.  И мы с сестрой поняли, кто в доме был главным – наша мама. Соседи  Левины, как могли,  помогали нам: тётя Лариса никогда не спрашивала сыты ли мы с сестрой и что ели, а вечером, придя с работы, принималась сочинять для нас ужин. Заходил иногда к нам комендант (тот самый офицер, который продавал золотые часы на рынке), он дожидался отца, и они до ночи беседовали о событиях на фронтах и прогнозировали, что нас всех ожидает. Брат редко забегал домой. Ну, уж если появлялся, то мы его долго не отпускали и затевали с ним борьбу – пытались вместе с сестрой, ещё нам помогали Галя с Женей, повалить его на пол.  Но всегда верх одерживал брат – делал из нас «кучу малу».  Было весело и не хотелось, чтобы брат уходил. Как-то он проговорился, что посещает курсы радистов,  по окончании которых, может быть, его отправят на фронт. Брат спохватившись, что такая новость может огорчить отца, попросил нас держать «язык за зубами».  Нам очень нравилось, что мы скрываем от отца тайное намерение брата отправиться воевать. В наших фантазиях брат будет не простым красноармейцем, а радистом, которого будут забрасывать на парашюте в тыл к фашистам. И чего мы только не сочиняли, дружная четвёрка: и Арик станет героем, и он обязательно Гитлера захватит в плен.  Когда же Галя с Женей засомневались в последнем, то мы чуть не подрались с ними, но потом помирились,  решив, что наш брат не лично возьмет в плен Гитлера, а вместе с другими разведчиками.
    В ежедневной круговерти житейских забот мы не заметили, как пролетела зима, за ней – весна и только тогда, когда закончились школьные занятия, мы вновь стали с нетерпением ждать день отъезда к маме в Крутологово.  И вот оно счастье: у подъезда нашего дома стоит полуторка,  отец с братом загружают в кузов тюки с вещами: полосатые матрацы и большой ящик с посудой, не были забыты и книжки с письменными принадлежностями.  Отец, проверяя, не осталось ли чего из вещей дома, приговаривал:
 - Это взяли, это взяли, - и, наконец, проговорил. – Всё, кажется, погрузили. В общем, у нас получается, как в стишке Маршака про даму с багажом:
                Вот и корзинка,
                вот  и картинка,
                но нет собачонки, - и, засмеявшись, закончил свою импровизацию, - но есть собачата, - и скомандовал нам с сестрой, – а ну быстренько в кузов, ребята!
    К нашей радости с нами поехал брат. Машина долго петляла по Новосибирску, выбираясь из сплетения улиц, миновав задворки завода имени Чкалова, покатила по грунтовке в Крутологово. Поворот за поворотом и мы мчимся по пыльной дороге, а вокруг зеленым – зелено от высоких трав. Брат сидит в кабине рядом с шофёром, а мы - папа я и сестра расположились в кузове на матрацах,     смотрим по сторонам, отец лежит на матраце, курит и разглядывает небо. На голубом  небосклоне белыми барашками плывут облачка, и лишь далеко за нами во весь горизонт виднеется тёмная полоса туч. Как небыстро мчится машина, а иссиня - чёрная полоса нагоняет нас.   Вскоре она превратилась в чёрные, клубящиеся над нами тучи, которые  заслонили собой небесную голубизну. Предвестник грозы – сильный низовой ветер закружил, завертел дорожную пыль и вот упали крупными горошинами первые капли дождя. Мы с сестрой, радуясь, ловили их,  и слизывали с ладошек рук,  удивляясь: так жарко, а капельки холодные.  Отец укрыл вещи и нас полотнищем брезента и забарабанил по крыше кабины - машина остановилась. После короткого совещания было решено переждать дождь. Полуторка съехала с дороги на поросшее травой поле и вовремя - начался дождь.  Порывы ветра налетали с такой силой, что струи дождя метались и сплетались в сплошной поток, обрушившийся водопадом на, укрывающий нас, брезент. Тучи, выплакав слёзы дождя, уносимые ветром, рыдали далеко впереди нас. Как не прятались мы от дождя под брезентом, но не просто промокли, а по - настоящему выкупались. Мы не очень-то огорчались: подумаешь, одежда вымокла,  высохнем на ветру.
    Машина по мокрой траве легко выехала на дорогу и сразу забуксовала.   Грузовик выл мотором, но не трогался с места, а всё больше погружался в сплошное грязевое месиво, и стоило отцу и брату большого труда, подкладывая ветви кустарника под колёса, вызволить машину из «плена». Шофёр больше не выезжал на дорогу, ехал по поросшей травой обочине. Вскоре мы оказались на косогоре, далеко внизу  виднелись дома.
- Вот и Крутологово! - объявил шофёр.
- Спустимся ли по косогору после  такого ливня? – спросил отец шофёра.
 - А как повезёт, - ответил шофёр. – Если бы не дождь, то, как раз и спустились бы в село по косогору. Поедем вокруг, там, - показал он рукой неопределённо куда-то, – там есть окружная дорога, проходит она по краю оврага.
    Без задержки доехали до окружной дороги.  Шофёр осторожно вёл машину по раскисшей дороге, она, выбираясь  из одной ямы заполненной грязью, попадала тут же в другую яму. Дорога повернула к оврагу и извивающейся лентой тянулась почти по самому его краю. Машина остановилась. Шофёр вылез из кабины, присел на подножку, закурил. К нему спрыгнул из кузова машины отец, тоже закурил.
- Что делать будем? - спросил отец.
- Да, надо чтобы ребята пешим ходом спустились к селу. Да, и сам ты иди пёхом, захвати с собой, что унести сможешь.
- Что так?
- Да, если снесёт с дороги, то машина в овраг сползёт. Может и перевернуться, тогда из грязи вещи добывать придётся.
    Шофёр, не закрывая дверцу кабины, погнал машину на большой скорости по грязевому полотну дороги. Мотор выл на максимальных оборотах, из-под задних колёс комья грязи взлетели выше заднего борта. Машина то приближалась к самой кромке оврага, готовая сорваться в него, то чудом удержавшись на дороге, неслась дальше. В конце дороги, где оканчивался овраг, машину закрутило по грязи и выкинуло с дороги на обочину, на траву. Нам сверху было видно, как шофёр вылез из кабины, и, снятой с головы солдатской пилоткой вытер лицо. Обошёл вокруг машину при этом попинал по всем колёсам, затем помахал нам рукой.
- Ну, и дела! – с восхищением и удивлением произнёс отец. – Много видел чудес, а такую езду в первый раз наблюдал!
    Мы спустились к машине. Шофёр встретил нас улыбкой,  пытался закурить. Заметно было, как пальцы его рук дрожали и ему никак не удавалось соорудить самокрутку.
- Держи, - отец протянул шофёру начатую пачку сигарет. – Разве можно так рисковать?
     Шофёр закурил, глубоко затянулся сигаретным дымом и, очевидно, оправившись, от стресса проговорил:
 - Не сегодня - завтра на фронт отправят, так что к риску привыкать надо. Вот и стараюсь. Так что не судите строго за это представление, - и засмеялся.
    Мы оправились от испуга,  стали подшучивать вместе с шофёром над нашими страхами и, конечно, удивлялись его ловкости и смелости. Дождались, когда вода в радиаторе двигателя перестала кипеть, и лишь тогда поехали дальше. Вскоре машина катила по селу. Встречались редкие прохожие и с любопытством смотрели на нас. Навстречу шла женщина с вёдрами наполненными водой, которые в такт её шагам раскачивались на коромысле.
- К добру! - проговорил шофёр.
 - Что к добру? – спросил отец, сидевший рядом с ним в кабине.
 - Да, вот женщина навстречь нам с вёдрами полными воды. Хорошая примета.  Видать, вашей хозяйке с детишками хорошо жить здесь будет.
    Шофёр остановил машину. Женщина  сняла с плеча коромысло, поставила вёдра на землю.
- Испить нашей водицы захотел? - обратилась она к шофёру.
- Спасибо, - поблагодарил он напившись. – Эх,  хороша водица,  не то, что наша городская!  Как на маслозавод проехать ловчее? – спросил он женщину.
 - Вижу, детишек директорши привёз. Заждалась она, одна бедует! – объяснила, что маслозавод стоит в сторонке от села,  на отшибе.- Увидишь, как село минуешь, - потом с осуждением укорила шофёра. – Больно ты рисковый, паря. Мы дивились, и что это машину в такую распутицу понесло по овражной дороге? Мог и шею себе свернуть. Наши деды собрались на подмогу податься, а тебя видно Бог бережёт! – подняла вёдра на коромысле, выпрямившись под их тяжестью, пошла дальше. Остановилась, повернулась к шофёру,  придерживая коромысло с мотнувшимися вёдрами. – Коли заночуешь, заходи в гости, - и концом коромысла указала на громадный бревенчатый дом.
    Мама встретила нас у ворот на территорию маслозавода.  Шофёр подогнал грузовик к дому.  Отец с Ариком через глухие без окон сени внесли вещи в дом и сложили в первой комнате. Комната в три окна, справа от входной двери возвышалась русская печь с устроенными возле неё полатями.   У самой стены, где было одно окно, стоял дощатый стол, а за ним вдоль стены – лавка.   На глухой стене, что слева от входной двери, закреплено несколько полок с посудой.  На этой же стене между полками и дверью висел рукомойник, под ним - ведро, а над рукомойником небольшое зеркальце. Рядом с рукомойником – вафельное полотенце. На лавке под полками стояли два ведра с водой, покрытые деревянными кругами и рядом на гвозде висел черпак для воды. Вдоль стены в два окна, что как раз напротив двери, стояла ещё одна скамья таких размеров, что могла сойти и за топчан. Вот и всё убранство первой комнаты, надо понимать - кухни и столовой.
- Куда вещи убирать? - поинтересовался отец у мамы.
- Посуду поставь к полкам, потом разберусь с ней, а одежду занесите во вторую комнату, - приказала мама.
Мы с сестрой через двустворчатые двери вошли во вторую комнату. Одно окно, правда, больших размеров  давало много света. В комнате стояли две железные кровати, и только одна из них была с постелью.  Почти до вечера были заняты обустройством жилища и лишь тогда, когда в дом пришла женщина - мамина помощница, вспомнили, что сегодня не было и крошки во рту. Помощница принялась хозяйничать. Накрыв стол скатертью, расставила на нём тарелки и столовые приборы, положила на край стола чистую деревянную доску и, вытащив ухватом из чрева печи два чугуна, поставила их на эту доску. Помощница мамы оказалась строгой хозяйкой, во всяком случае, так показалось мне: под её внимательным взглядом, пришлось вымыть руки и только после столь не любимой мной процедуры, под смех родителей я был допущен к столу. Мама,    посмеиваясь, говорила:
 - Пропал ты Лёвка: с этого дня придётся тебе жить с чистыми физиономией и руками!
 Все засмеялись, особенно старались сестра и брат. Мама пригласила за стол помощницу, но та почему-то отказалась, может, стеснялась большого числа незнакомых людей, а, может, по какой-то другой причине. Для нас, во всяком случае, это было необычно и неловко: мы едим, а кто-то на нас смотрит  и, может,  есть хочет, что такое голод мы давно испытали на себе.

    Несколько позже мы узнали, в чём дело.  Женщина была немкой с Поволжья, говорила плохо по-русски. Немцев в Крутологово привезли  в 1941 году, как когда-то к нам в Первомайский совхоз. Они обжились на новом месте и работали кто в колхозе, кто на маслозаводе и там, где им велено было властью. Некоторых, как помощница мамы, одиноких и не совсем здоровых, местные жители принимали в свои семьи и как-то забывали, что они немцы, считали их, обиженными властью, как когда-то во времена коллективизации натерпелись они сами от этой  власти.

Обедали дружно, молча.  Еда оказалась очень вкусной – и борщ из большого чугуна, и тушёное мясо с картошкой из маленького чугуна. А когда из печи извлекли крынку с топленым молоком и наполнили им до краёв кружки, то, вообще, жизнь показалась необыкновенно вкусной и счастливой.
    Шофёр ушёл в гости к женщине с коромыслом.  Арик, Светлана и я забрались на полати. Нам с сестрой брат рассказывал страшилку о чёрном пречёрном лесе, в котором стоит чёрный пречёрный дом, в котором стоит чёрный пречёрный гроб.  К нашему с сестрой удовольствию, в этом чёрном пречерном гробу лежал не чёрный пречёрный мертвец, а белое пребелое мороженое. Причём, эта страшилка рассказывалась с завыванием полушепотом и, после слов «черное пречерное», выдерживалась пугающая слушателей пауза, за которой резким голосом сообщалось, что это за предмет, такой чёрный пречёрный. Позабавившись, страшилкой мы пытались уснуть.
Родители ещё долго сидели за столом, пили чай и всё говорили и говорили. Я не слушал, о чём был разговор,  а просто под их тихую речь, как под колыбельную песенку незаметно для себя уснул – будто провалился в яму.
    Было позднее утро, я проснулся.  Сестра ещё спала,  Арика и отца не было дома, мамы тоже. Во дворе я не обнаружил ни машины, ни отца с братом – понял, они уехали в Новосибирск.  Вернулся домой.  На столе увидел две кружки с молоком и два ломтя хлеба.  С опаской оглянулся на дверь: а вдруг объявится мамина помощница и  заставит умываться. Мои опасения были напрасными -  женщина не пришла.  «Ну и хорошо», - подумал я, выпил молоко, съел хлеб  и пошёл на улицу. Осмотрелся.  Наш дом стоял в окружении громадных сосен.  Пахло смолой и прелыми травами. Дул слабый ветерок, но иногда, точно шквал, налетал сильный - и вершины сосен наклонялись в сторону и потом,  по мере ослабления ветра, ещё  долго раскачивались. Мне казалось, что стою я в Рублёвском бору, и вот-вот увижу наш дом и бабушку, соседей - тётю Любу с дядей Витей и, конечно, тётю Фалю.  Прибегут на мой зов собаки, окружат меня и, помахивая хвостами, будут, требуя ласки, тыкаться носами в мои руки. Настолько ясно представил себе эту картину, что не особо удивился, когда ко мне подошла собака.  Я погладил её по голове, покрутил ей уши – и мы стали друзьями. В сопровождении нового друга я пошёл осматривать «свои» новые владения.
     Недалеко за нашим домом, точно как и наш, в окружении деревьев, стоял почерневший от времени бревенчатый дом, крытый тёсом, поросшим зелёным мхом. Дом казался нежилым. Однако, приблизившись к нему, я увидел козу, привязанную на длинной верёвке к вбитому в землю колу. Подошёл поближе. Коза уставилась на меня щелястыми глазами, рассматривала: ей было, наверное, одиноко и скучно и она, нацелив на меня рога, вдруг встала на задние ноги и, выкрикнув «ме–ме!» кинулась на нас с собакой.  Я не успел даже отскочить в сторону, как коза оказалась подле меня в такой близости, что я почувствовал её запах.  Собака кинулась защищать меня - принялась лаять на козу. Коза  мотнула головой и отошла насколько ей позволяла верёвка, принялась щипать траву. Мы с собакой ретировались – пошли к маслозаводу.

                2
    За оградой из жердей почти у самых ворот, открывавших вход на территорию  маслозавода,  стояло большое бревёнчатое  здание, вросшее в землю по самые окна.   В здание можно было войти через высокую двустворчатую дверь.   Потянул на себя за деревянную ручку створку двери и сразу оказался в помещении, посреди которого стояла огромная бочка, но не так, как обычно – на дне, а на боку на подставках. Из днищ бочки торчали рукояти, какие обычно бывают на колодезных воротах. Вокруг бочки трудились женщины в белых халатах: одни – переливали  из фляг сметану в вёдра, другие  из этих вёдер -  выливали сметану в бочку.  Рядом с бочкой стояла мама и руководила, как мне казалось, этим «безобразием».    Для чего сметаной  заполняли  бочку, мне было не понятно. Стоял в растерянности от всего увиденного.
 Мама заметила меня и скороговоркой спросила:
 - Позавтракал? А где Светлана? – не успел ответить, как она попыталась спровадить меня домой.
 - Софья Александровна! - вступились за меня женщины. – Пускай посмотрит,  сынок-то ваш, наверное, никогда не видел, как масло сбивают!
Меня оставили  в покое.  Велели сесть на лавку, стоявшую возле стены. С интересом наблюдал, как  женщины по двое ухватившись за рукояти, принялись сначала с трудом, потом, казалось, с лёгкостью вращать бочку.  Были слышны шлепки сметаны по стенкам бочки.
- Не спешите, помедленнее вращайте! - командовала мама.
Сидел у стены и удивлялся тому, что происходило в помещении. И эта бочка, и эти женщины маслоделы, но масла не видел и, при этом думал: «Вот бы эту сметану, да в нашу школу –  на всех бы хватило, все бы наелись!». Невольно вспомнились мне слова мамы: «Будет тебе и сметана, будет тебе и масло».   «Интересно, - думал я с огорчением. – Сметаны много, но она в бочке, а где та, которая мне была обещана?».
    Будто, прочитав мои мысли одна из женщин подошла к фляге, зачерпнула ковшом сметану, смахнула полотенцем потёки сметаны с ковша, из кармана халата достала  деревянную ложку и кусок чёрного хлеба.  Ковш и хлеб вручила мне со словами:
- Трудись! – чтобы не смущать меня отошла.
Вот это да! И я принялся «трудиться». Какая же вкусная сметана! А хлеб!  Женщины крутили маслобойку – так называли бочку. Мама командовала процессом сбивания масла – а я ел сметану. По мере того, как сметаны в ковше  становилось всё меньше и меньше, мне становилось всё хуже и хуже и, наконец, затошнило.  Поставил ковшик на скамью и выбежал на улицу. Меня вывернуло «наизнанку». Текли слёзы, не переставая тошнило, ноги подкашивались.    Я опёрся на стену здания и с тоской разглядывал, исторгавшиеся из меня сметану и кусочки хлеба. Болел живот, хотелось в туалет. Из здания выбежали мама с женщиной угостившей меня сметаной. Обе встревоженные.
- Нельзя было ему давать много сметаны, он  же её давно не ел, да ещё в таком количестве, - укоряла мама женщину.
- Ох, и дура же я! – ругала себя женщина. – Хотела вдоволь накормить мальчишку, когда ещё удастся – масло-то не часто сбиваем, а из накопителя брать сметану нельзя - закиснет!
Напоили водой и отправили домой. Следы моего несчастья вылизала собака. Да, так тщательно, что и убирать тошнилки не пришлось. Домой я не пошёл, а побежал. Успел добежать только до дома, к туалету добежать уже не было сил – все  «дела»  сделал за сосной, стоящей возле самого дома. Открылась дверь – из дома вышла сестра.
- Фу! Ты что не мог отойти подальше! – произнесла она и отвернулась.
Я рассказал, что произошло со мной. Сестра посмотрела на меня внимательно.
- Интересно, от чего это ты позеленел? – и изрекла. - Обжорство до добра не доводит.  Иди, умойся и отлежись на полатях, жадина-говядина!
    В полдень домой пришла мама вместе с помощницей. Собрали обед. Мама, посмеиваясь, звала меня за стол, но есть я ничего не мог: болел живот - и меня оставили в покое.  Помощница мамы на горячих углях, лежащих горкой в печке за заслонкой, обжарила до черноты маленькие кусочки хлеба и этими сухариками кормила меня до самого вечера.  В общем - вылечила.

                3
     С этого дня, для нас с сестрой, по ухабам всевозможных событий, участниками которых мы стали, потекла жизнь  в Крутологово.   С сестрой мы держались вместе до тех пор, пока она не познакомилась с местными ребятами. У них организовалась своя компания, а у меня своя: собака и Мишка – немец, мальчишка из ссыльной немецкой семьи. Подружились мы, наверное, потому, что Мишка почти не говорил по-русски, а я понимал его немецкую речь.  Сестра, как только мама уходила на работу, исчезала и приходила домой с наступлением темноты в изодранной одежде и исцарапанными в кровь руками: их компания в дневные часы играла в войну, а в вечерние – в прятки.  Мы с Мишкой в сопровождении собаки лазили по старым заброшенным домам в поисках кладов, которые, по словам местных жителей, богатые люди перед арестом большевиками успели закопать в подвалах своих домов. Разумеется, никаких кладов не находили, но зато наслушались страшных историй про эти дома. С вытаращенными  глазами,  для устрашения нас с Мишкой, местные ребята рассказывали, что в этих домах жили жадные богачи - мироеды, и они чуть ли не ели крестьян-бедняков, которые работали задаром  на этих богатеев. Но пришли бойцы-революционеры и всех мироедов поубивали.  Убитых закопали в овраге за селом, а семьи их сгинули.    В овраг каждую ночь приходят волки, выкапывают человеческие кости, грызут их и при этом страшно воют. И чтобы мы с Мишкой поверили в правдивость таких рассказов, мальчишки говорили, что так им в школе учительница про революцию в селе рассказывала.Несколько позднее, когда мы обжились в селе, узнали много интересного из истории села. Революция  из центральной России докатилась и до Сибири, не обошла стороной и Крутологово. Деревенская беднота взялась за оружие и принялась устанавливать  в селе свою справедливую власть: у богатых односельчан изымали зерно, скотину и даже одежду. Руководил такой «справедливостью» председатель ревкома, присланный  из города в помощь деревенской бедноте. Первой помощницей у председателя была, прибывшая с ним молодая учительница-революционерка.   Новая власть почти каждый день сгоняла народ на митинги, на которых учительница, размахивая красной косынкой, рассказывала крестьянам о том, как в скором времени они счастливо заживут, как понавезут из города в село тракторов  и они вместо лошадей пахоту поднимать будут.   Детей в школе за даром кормить будут, и учить будут не только грамоте, но и пролетарскому чутью. Очумевшие  крестьяне от митингов и от таких речей забыли о своём предназначении – землю пахать, сеять, жать, себя и город кормить  и стали ждать эти тракторы, не представляя, что это такое. А тракторы всё не везли, и уехал  председатель выяснять в город, что да как там с тракторами. Заждались крестьяне председателя.
    Одна учительница не скучала: женский комитет организовала и комитетчицы  собирали народ то на очередной митинг, то на демонстрацию по случаю какого-нибудь, выдуманного учительницей революционного праздника. Однако и уцелевшие от расправы богатеи не дремали - распустили слух, что председателя в городе за какие-то грешки расстреляли и взяли власть в селе в свои руки. Начали свою правду вершить. Первым делом сожгли  сельсовет.  Вечером того же дня в школе учительницу зарубили топором и похоронили в овраге за селом, как принято было хоронить грабителей и убийц – без почести и сожаления. Совсем захудало село: богатых не стало, и беднота занялась, экспроприацией – обшаривала опустевшие дома: искали золото, червонцы, а за неимением таковых растаскивали барахлишко.  Трудиться бедноте не хотелось: куда, как легче, прикрываясь революционной необходимостью, грабежом заниматься. И подались эти «революционеры» революцию вершить в места, где ещё чем-то поживиться можно было.
     В городе долго ждали вестей от председателя о его успехах на селе и, не дождавшись, снарядили в село отряд чоновцев под командованием большевика - комиссара. Пришлось отряду на подходе к селу принять бой с вооружёнными крестьянами. Погибло с двух сторон много народу. Да чоновцы были опытными бойцами - одержали верх. Крестьян, что при оружии были, расстреляли.  Тогда и выяснилось, что председатель не добрался до города: перехватили его по дороге и убили.  Комиссар приказал отыскать могилу учительницы. Нашлись доброхоты, которые не только показали, где она захоронена, но и  тело её выкопали и завёрнутое в рогожу принесли в село.  Уложили убитую в гроб, обитый красной материей, и под грохот винтовочного салюта при стечении народа с честью похоронили на кладбище.
    Нас с сестрой эта история страшно заинтриговала, и мы упросили местных ребят показать нам и овраг, где захоронены богатеи и могилу учительницы. С нами в овраг никто не захотел идти, говорили, что там страшно: кругом валяются человеческие кости. Неохотно, но привели на кладбище. Показали холмик, на котором,  покосившись от времени, стоял памятник - тумба, увенчанная пятиконечной звездой. Никакой надписи на памятнике не было. Ребята нам сказали, что когда-то к тумбе была прибита дощечка, и на ней было что-то написано. Как звали, учительницу в селе никто не помнит.  Кто помнил, те или уехали из села или умерли.  Это точно могила учительницы, убеждали нас ребята.

       4
    Вечером мы рассказали маме, что были на кладбище и видели заброшенную могилу учительницы - революционерки.   Расспрашивали  маму  почему в те времена люди убивали друг друга, если они все были русскими, своими, из одного села. Мама нашими «почему» была озадачена и после ужина рассказала нам о революции  и про свою жизнь в те годы. Мы многое узнали о жизни  родственников, но так и не смогли понять, почему русские люди убивали друг друга.
     Мама рассказала, где и как жила её семья до революции. Оказывается у нас много родственников по материнской линии: два маминых брата, наши дядья – Николай и Михаил; сёстры, наши тётки – Ольга, Лидия, Екатерина и Феофила, которую мы хорошо знали по совместной жизни в Рублёвском совхозе.  Семья до революции проживала в Гродненской губернии, сначала в посёлке вблизи железнодорожной станции «Старосельцы» Привисленских железных дорог, позднее  -  на своей усадьбе вблизи железнодорожной станции «Лыщицы», на которой работал механиком водокачки наш дед, отец мамы - Александр Карпович . Его обязанностью было – содержание в исправности механизмов водокачки и заправка паровозов водой.   Наша бабушка, мамина мама - Надежда Харитоновна  вела обширное хозяйство и между делом  «произвела на свет кучу детей». На рождество всей семьёй ездили в гости в Варшаву к родственникам, которые с большой неохотой принимали у себя семью Александра  Карповича. Мама пояснила, что такое между родственниками случилось  по вине  нашего деда: оказывается,  он был на каторге за покушение на царя. Мы обрадовались тому, что дед был революционером, но мама пояснила нам: «Ваш дед был народовольцем, и это произошло в годы народовольческого движения в России задолго до революции 1917 года».
 Вот теперь мы с сестрой уже ничего не понимали и решили, что мама что-то путает: как может быть такое, если наш дед против царя, то  он не революционер, а какой-то непонятный народоволец! Мама, наверное, сообразила, что мы с сестрой ничего не поняли из её рассказа, что касалось деда.
- Хорошо,  расскажу вам, что произошло с нашей семьёй после смерти моего отца, то есть вашего деда. Умер он в 1913 году, как раз на рождество, как помню. На похороны приехали родственники из Варшавы и мы, наконец, узнали, кем мы им приходимся.   Александр Карпович, принадлежал к богатейшему дворянскому семейству.   В Петербургском  институте железнодорожного транспорта, будучи студентом, принимал участие в народовольческом движении,  ратовал за  свободную Польшу, независимую от Российского государства. Народовольцы считали, что всё зло исходит от самодержца – русского царя.  Александр Карпович как будущий инженер, разбиравшийся в тонкостях путейного дела, принимал активное участие в подготовке крушения Царского поезда.  Поезд спустили под откос, да только царя в том поезде не было.  За участие в этом деле и был наказан ваш дед:  дабы не позорил дворянское звание, лишили его всех прав состояния, заменили ему родовую фамилию  Гриневич на его подпольную кличку – и стал он прозываться Садовым.   Искупал ваш дед свой грех на каторге в Нарыме. Отец Александра Карповича, опасаясь гонений на семью со стороны власти, отрёкся от сына.
 Как не страшна была царская власть, однако после смерти нашего отца - вашего деда, нашей маме – вашей бабушке, была назначена пенсия по случаю потери кормильца и сохранена за ней должность мужа – и стала ваша бабушка исполнять обязанности механика водокачки, да вести домашнее хозяйство.  Старший брат Николай к тому времени работал в управлении Привиленскими железными дорогами,  брат Михаил – учился в реальном училище, старшая сестра Ольга завершала обучение в институте благородных девиц, в Петербурге. Вроде бы жизнь наладилась, так нет, началась война с Германией,  и жизнь пошла наперекосяк.  Брат Николай, окончив краткосрочные военные курсы, в чине унтер-офицера попал на германский фронт. Сестра Ольга вышла замуж за офицера царской армии, поляка Рыжковского и уехала с мужем в Москву, где и сейчас живёт вдвоём с сыном Александром. (Рыжковский погиб в гражданскую войну). Брат Михаил добровольцем ушёл воевать с германцами в 1917 году.
Война  с Германией добралась и до нашей усадьбы, хозяйство было полностью разорено, водокачкой распоряжались военные, и она вскорости была уничтожена прямым попаданием снаряда. В Варшаву дорога была закрыта – к родственникам попасть не было возможности. Да и уцелели ли они?! Наша мама, ваша бабушка, собрав пожитки, которые мы смогли унести на себе, повела нас, четырёх сестёр, в Смоленск, где жили родственники. Шли пешком, иногда вместе с другими беженцами ехали на санитарных поездах, которые везли с фронта раненых в тыловые госпитали. Родственников в Смоленске не отыскали и тогда, нас сестёр - Лиду, Катю и меня мама оставила  на сборном пункте беженцев, а с младшенькой - Фалей ушла, пообещав забрать нас, как только устроится на квартиру.  На сборном пункте мы так и не дождались мамы – нам сказали, что она где-то затерялась и нас трёх сестёр, как  сирот -  беженок, отправили в детскую колонию с красивым названием «Серебрянка», где до самой революции мы и воспитывались и работали на полях местного помещика. После победы большевиков «Серебрянку» переименовали в детскую трудовую колонию имени В.И.Ленина, где наша жизнь ни чем не отличалась от жизни в «Серебрянке».  Вскоре колонию назвали детским домом  № 4 имени вождя пролетарской революции В.И. Ленина.  Жизнь наша в детском доме ничем не отличалась от жизни в колонии, разве что разучиванием революционных песен, и работой на земле, но теперь принадлежащей не помещику, а совхозу имени В.И. Ленина. В детском доме мы взрослели и приучались к труду, а в 1923 году наши братья демобилизовались из рядов Красной армии, и старший брат Николай , устроившись на партийную работу в комитете Оршанской РКП (б), получив квартиру, забрал нас из детского дома. Брат Михаил,  как бывший боец Красной армии, без сдачи вступительных  экзаменов был принят на обучение в Петроградское лесотехническое училище .
Рассказ мамы об её трудном детстве произвёл на нас с сестрой, как принято в таких случаях говорить, неизгладимое впечатление и повлиял серьёзно на наше поведение: сестра, не дожидаясь, помощницы мамы, молчаливой немки, готовила нам с мамой завтраки и даже мыла посуду, а я ежедневно подметал полы в доме. Меня огорчало лишь  то, что мой дед пытался убить царя, но не сумел, а зря – так я считал.  Зато дядья мои были героями: и в революции принимали участие, и давным-давно немцев били, но почему-то не добили. Поэтому, наверное, дядя Коля опять воюет с немцами,  мы ему на фронт уже вторую посылку послали, а вот письмо - треугольничек от него только один получили.

                5
    Мама рано уходила на работу, и мы были предоставлены сами себе. Нас очень интересовал склад, стоявший впритык к зданию маслозавода и зарытый в землю по самую крышу, крытую толстым слоем соломы. Мы часто наблюдали, как из сыроварни, женщины на носилках вносили в склад головки сыра. Нам очень хотелось посмотреть, что происходит с сыром в таком холоде и темноте, но дальше порога нас не пускали.  О такой, казалось, несправедливости по отношению к нам мы спросили маму: «Сами заходят,  а нас не пускают!?» и получили разъяснение: «Склад это особо важный объект и посторонним там делать нечего» и запретила нам впредь совать свой нос, куда не следует.  А нас разбирало любопытство, и мы решились на нарушение запрета. Выбрали момент, когда рядом со складом никого не было, раскопали в соломенной крыше дыру.  Из дыры тянуло холодом.  Влезли внутрь, и попали на полку, с неё спрыгнули на земляной пол. Вдоль стен тянулись полки, на которых лежали, точно тыквы, головки сыра. Под полками, заполненные опилками, стояли длинные ящики. Не успел я понять, для чего  хранят опилки в ящиках, как сестра раскопала в одном из ящиков опилки и зашептала:
- Лёвка, тут что-то завёрнутое в пергаментную бумагу, - она развернула бумагу. – Это масло!
- Давай поедим! - предложил я.
- Ты что с ума сошёл, смотри масло солью засыпано – это же всё для фронта, а ты – давай поедим.  Балда, понимать надо!
Мы услышали скрип дверных петель – входная дверь в склад медленно открывалась.  В тёмном помещении склада вошедшие женщины нас не разглядели, зато мы их хорошо видели и с ловкостью белок забрались на полку и нырнули в дыру - и были таковы.
Вечером за ужином мама, поглядывая на нас с сестрой, с огорчением в голосе сказала, что, наверное,  собаки разворошили крышу склада, и даже в одном холодильнике раскопали опилки, и чуть было не добрались до масла. Мы с сестрой переглянулись и спросили:
- Мама, а собак поймали?
- Да, где там!  Лишь двери открыли, так они мигом в дыру – только их и видели!
- Мама, а почему ящики холодильниками называются? - спросила сестра.
- В эти ящики зимой лёд намораживают, а летом на льду хранят масло, творог и даже молоко со сметаной, - мама внимательно посмотрела на нас с сестрой. – Так, так, так – значит, вот какие псы были в складе, - и засмеялась. – А я думала, когда же вы попадётесь в мои сети: откуда вам было знать, если не вы побывали в складе, что холодильники - это деревянные ящики. Что делать будем, дорогие барбосики?!
Мы с сестрой сидели, опустив головы, в ожидании «грозы». Сестра попыталась как-то оправдаться:
- Мама, мы ничего не трогали, только смотрели, честное слово!
-Ну и ну! - произнесла мама. – Как вам пришло в голову забраться в склад? Если бы вас там обнаружили – у меня были бы большие неприятности. Да, ладно, проехали это ваше очередное безобразие. Завтра я сама вам покажу все «тайны» маслозавода. О том, что дыра в крыше склада ваша работа – молчок!   Поняли!
- Да-а-а-а!-  закричали мы с сестрой в один голос, поняв, что  «гроза» миновала.
Утром следующего дня, сгорая от любопытства, мы с сестрой пришли в здание маслозавода.  Мама  познакомила нас с работницей завода, мастером-маслоделом  - Людмилой Петровной.  Она, подхватив подмышки, одного левой рукой, другого - правой  и  со словами:
 - Угощу я вас, ребятишки наславу! – повела нас знакомиться с цехами маслозавода.
 - Людмила! – вслед прокричала мама. – Не  перестарайся!
- Всё будет как надо, и какие же они у вас тощенькие!
Тётя Люда показала нам цех по производству масла – место, где стояла бочка-маслобойка.
- Сегодня бочка не работает: сметану копим, - пояснила она.
 Разрешила заглянуть через люк внутрь бочки. Я рассмотрел, что к стенкам бочки прикреплены полки.  «Ага», - подумал я. – «На этих полках бултыхается сметана».  Через небольшую дверь в конце цеха мы прошли в сыроварню.  В помещении  увидели плиту с вмонтированным в неё чугунным котлом, на котором лежало решето, наполненное творогом.  В топке плиты горели дрова, вода в котле кипела, и пар от неё грел в решете творог. Тётя Люда усадила нас на лавку.
- А теперь угощаться будем, - наполнила глиняные миски творогом, залила его сметаной, воткнула в творог деревянные ложки. Мы как завороженные смотрели на действия тети Люды. – Ну, дружно  беритесь за дело! - и вручила нам миски. – Я ненадолго отлучусь по делам. 
 Вмиг опустошили мы миски – разве можно было долго возиться с таким угощением!
     В помещении склада, куда привела нас тётя Люда, мы чувствовали себя не очень уютно, вспоминая вчерашний свой визит.
- На этих полках хранится сыр, - указала она на полки, заставленные головками сыра. – Сыр здесь дозревает. В ящиках со льдом храним масло. Всё это добро  день ото дня прирастает и по первым заморозкам будет отправлено в город.
Мы с сестрой нет – нет,  да поглядывали  на то место, где вчера  через дыру в крыше пробрались в склад. Тётя Люда заметила наш интерес:
- Вчера собаки прокопали  в крыше лаз и забрались в склад. Но я думаю,  это были не собаки: не могли они по полкам лазить и в холодильник за маслом забраться. Наверное, кто-нибудь из местной детворы побывал в складе.

  Так мы с сестрой поняли, что всё тайное со временем обязательно становится явным. И радовались тому, что нас не застали  на месте преступления, если, конечно, наше любопытство можно считать преступлением.

На дворе нам показали сушилку, в которой на противнях  сушили  обезжиренный творог.  Отправляли этот продукт в Новосибирск на завод имени В.Чкалова, где из него делали казеиновый клей, используемый  при производстве  самолётов - истребителей. На этом и закончилось наше официальное знакомство с хозяйством маслозавода, и тётя Люба нас в целости и сытости вернула маме.
Конечно, после такого вкусного знакомства с маслозаводом мы не только не потеряли интерес к его хозяйству, а наоборот,  он возрос у нас многократно: теперь мы знали, где и чем можно было поживиться. И уже без разрешения мамы прибегали на завод, и тётя Люда угощала нас, то кусочком незрелого сыра, а то и творогом со сметаной. В сушилку мы забирались за сушёным творогом и запасались им вдоволь: им можно было насытиться, когда  мы надолго исчезали из дома.

                6
    За привыканием к новому месту жительства, обретением новых друзей не заметили, как наступил самый жаркий в Сибири летний месяц – июль.  Поспела земляника.   Вооружившись бидончиками, с раннего утра и до вечера, собирая землянику в компании местных ребятишек, ползали на коленях по буграм и косогорам. Возвращались домой голодные, но с бидончиками наполненными ягодой. Ужиная с удовольствием выслушивали мамину похвалу, и очень радовались тому, что она нас называла тружениками. 
К началу августа на смену, сошедшей к этому времени земляники, пришла очередь малины. Рано утром детвора села собиралась возле маслозавода.  Играли в салочки - догонялки в ожидании, когда нас повезут в малинники. Наконец, подкатывали брички. Со смехом и визгом забирались в брички и лошади, подгоняемые возчиками,  по лесным дорогам везли нас в малинники.
    Появились в таёжном лесу малинники, к которым нас везли, не сами по себе: в далёкие-далёкие времена царь сослал в эти края солдат и офицеров, участников декабрьского восстания 1825 года. Многие из приговорённых к такому наказанию привезли с собой в ссылку, как память о родных краях, кто саженцы фруктовых деревьев, кто саженцы малины. Саженцы фруктовых деревьев не прижились – вымерзли. Малине сибирский климат оказался впору.  Ссыльные были родом из разных мест России – потому и сорта малины оказались диковинными для Сибири: жёлтая, розовая, белая и алокрасная малина заполонила таёжные леса. Росла малина то кучно, то отдельными зарослями. Малинников было так много, что ягоды вдоволь  доставало и людям и зверью с птицами.  В народе эти малинники  прозывались  Декабристскими. Как ни разрослась малина, ни забила лес,  всё же было заметно, что высаживали её когда-то рядами. В  один из таких малинников нас и привезли. Возчики погнали лошадей в село на работу, обещали к вечеру вернуться за нами.  Дети разбрелись по малиннику.  Мы с сестрой как пошли собирать ягоды по одному разросшемуся ряду, так и не сходили с него. В нашем ряду росла малина разных сортов. Особенно сладкой показалась нам жёлтая ягода. Мы и собирали её в ведро, а красную и белую ели до тех пор, пока между зубами не застряло так много зёрнышек, что жевать ягоду стало больно.
По всему малиннику слышались голоса ребят. Кто-то кричал, что у него малины тьма и самая сладкая ягода, и звал помогать её собирать. Кто-то кричал на весь лес, что объелся малины и на неё больше смотреть не может.  Эхом  от криков забавлялись. И вдруг на весь малинник раздался визг:
- Медведь! Медведь! – кричали  во весь голос девчонки и мальчишки.
Дядька, оставшийся с нами в лесу, спал в шалашике, устроенном тут же в малиннике, вскочил и, не разобравшись ещё толком, где медведь выстрелил в воздух из ружья, из двух стволов. Ребята прибежали и, перебивая друг друга, принялись рассказывать, что услышали как с другой стороны куста  малины, с которого они рвали ягоды, кто-то чавкает. Стали кричать, что куст их, иди к другому кусту. А эта чавкала, как зарычит.    Они побросали вёдра и наутёк, а тут ещё со страху девчонки завизжали. Дядька перезарядил ружьё, велел всем собраться в одно место и если медведь объявится, то разом изо всех сил как можно громче кричать.   Мы ждали, что же произойдёт дальше.  Дядька вернулся с двумя полупустыми вёдрами и, посмеиваясь над нашим страхом, сообщил:  был вовсе не медведь, а наш известный на всё Крутологово озорник – Лёшка. Пообещал ему уши надрать, если ещё попробует такие шутки шутить.

                7
    К исходу лета мы с сестрой по-настоящему подружились с местной детворой и чувствовали себя на новом месте жительства настоящими старожилами.  Мама практически не занималась нами, и мы полностью  были предоставлены сами себе и в полной мере пользовались свободой. 
    Мама была озабочена выполнением плана в связи с требованием треста  «Новосибмаслосырпром»  ежемесячно наращивать выпуск продукции, а для этого необходимо было молоко, которого катастрофически не хватало.   С мастером - маслоделом и председателем сельсовета мама обходила дома жителей села, втроём они уговаривали хозяек добровольно сдавать молоко сверх установленного налога. Хозяйки, понимая, что неспроста их просят сдавать молоко, памятуя годы коллективизации, добровольно несли молоко на маслозавод.   В результате такой «агитации» маслозавод выполнял повышенный в очередной раз план по выпуску продукции.   Из треста приходило новое распоряжение об увеличении плана выпуска маслозаводом продукции. Маму замучила бессонница и головные боли, она исхудала и, наконец, не выдержав ежедневной нервотрёпки, написала в трест ругательное письмо. Ответа из треста не последовало, но вскоре в полдень на территорию маслозавода въехала ЭМКа: из машины вышли прокурор, следователь  и с ними к нашему удивлению и радости – отец и старший брат Аркадий.
    Прокурор  со следователем отправились в сопровождении мамы знакомиться с хозяйством  маслозавода, а папа, посмеиваясь, принялся рассказывать, как им с Ариком случилось приехать на ЭМКе, да ещё вместе с такими важными особами.
- Ужинаем мы с Ариком, - рассказывал отец, - как вдруг стук в дверь. Открываю. Заходят двое. Спросили: «Здесь проживает гражданка Тарасова?». Я подтвердил, но сказал, что она в отъезде, и жду, что последует за этим вопросом. «Гости» представились: один из них оказался прокурором, другой – следователем по особо важным делам. Я их спросил, что означает столь представительный визит? «А означает», - ответил прокурор, что ваша жена оставила без присмотра маслозавод и уехала в город, домой и спросил: «Где она?». Ответил, что она там, где ей полагается быть – в Крутологово. В наш разговор вмешался следователь и, обращаясь к прокурору, заявил,  что он знает Софью Александровну как ответственного руководителя и не по одной ревизии на маслозаводе. Пояснил, что  по анонимным доносам «бдительных» граждан ему приходилось не один раз участвовать в проведении ревизии в составе комиссии. Не могла директор в разгар молочного сезона, летом, бросить завод и куда-то уехать, не такой она человек. Не стесняясь нас с Ариком, стал высказывать своё мнение по поводу решения обкома партии, поверившего очередному доносу директора треста, и  командировавшего в Крутологово не кого-нибудь, а прокурора и следователя для ареста директора маслозавода, тем самым показательно для населения села на корню «задавить хищение продукции».   Убедившись в отсутствии гражданки Тарасовой С.А. и после состоявшегося разговора, и, наверное, чтобы не испугать нашу маму неожиданным приездом представителей власти, прокурор предложил мне поехать вместе с ними. На два дня директор завода Кравцов, когда я ему рассказал о случившемся, направил меня в Крутологово, якобы, договориться о возможности прямой поставки продукции маслозавода в заводской детский сад. Арику  удалось отпроситься на недельку из училища. Вот так по случаю мы с шиком и приехали к вам в гости.
    Вечером за ужином мама подробно рассказала нам, что и как проверяли на заводе прокурор со следователем. Они расспрашивали женщин-работниц о случаях кражи масла и сыра.   Когда стали записывать показания мастера - сыровара в тетрадь, женщина расплакалась и заявила, что до такого позора никто не может из них дойти, все понимают, что масло и сыр на фронт отправляют для их мужей и сыновей.  «Мы что у них воровать будем?!  Что у нас совести нет?! А что касаемо нашего директора, - сказала  она, – то не надо напраслину  нести: с её заведованием мы план в два раза перевыполняем. Она вон по деревням мотается – упрашивает хозяек молоко до капельки сдавать на завод и её слушаются. Не то, что ваших дураков уполномоченных, которые только и умеют народ стращать. У нашего директора к народу свой подход, человеческий». 
Прокурор, однако, сверил по журналу учёта наличие продукции на складе. Следователь проверил отпускные ведомости  не только за текущий квартал, но и за всё время работы на заводе нового директора. Убедившись, что  на заводе сокрытия и воровства продукции не было, прокурор, собрав работниц в сыроварне, поблагодарил их за честную работу, угостившись молоком, ушёл на квартиру, пообещав вечером зайти к нам в гости.
- Ждите «дорогого» гостя, - и наказала мне. – Лёвка, смотри не сболтни чего лишнего. Насочиняешь – а мне потом расхлёбывай твою болтовню!
Старший брат влепил мне в лоб щелбан:
- Вспомни, как карбюратор в Маслянино нашёл?!
- Отстаньте, я теперь учёный, и про карбюратор и про грибы помню, - и почесал себе лоб – он зачесался от щелбана, но, наверное, больше  при воспоминании о тех давнишних щелбанах. – Буду молчать и, вообще, вашего прокурора знать не хочу! 
Только мы поужинали, как в двери постучались, пришёл прокурор.
- Добрый вечер! – приветствовал он нас.
Мама пригласила прокурора за стол.  Пили чай и, конечно разговор вился вокруг общенародной заботе – войне. Мама охотно рассказывала о  возникающих трудностях сбора молока: приходится часть молока оставлять хозяйкам – у многих на руках малолетние дети. Говорила о примитивной, даже древней технологии маслоделанья и сыроварения. Рассказала, что лишь недавно удалось отдавать сыворотку и часть обрата на колхозную свиноферму, начальство не разрешало, объясняя свой запрет очень просто: «А вдруг вместо обрата молоко начнут вывозить с завода» - и эти продукты просто сливали в овраг.   Сегодня за эти отходы от производства основной продукции колхоз обеспечивает маслозавод дровами. Да, ещё мама высказала своё удивление по поводу того, что запретили брать на работу немцев - переселенцев с Поволжья, а среди них и механики и маслоделы, и попросила прокурора как-то помочь. Может, ему самому разрешить использовать специалистов из переселенцев, если, конечно, у него имеются такие полномочия. Мама говорила и говорила, а прокурор слушал и помалкивал, но всё же высказался:
- Я думаю, что нет необходимости каких-то особых полномочий для того, чтобы разрешать вам принимать на работу специалистов, если они даже из переселенцев, а тем дуракам, что препятствовать будут, скажите – прокурор разрешил.
Дальше беседа потекла без жалоб на трудности в работе, на недостаток рабочих рук, на дураков уполномоченных.    На то, что зима не за горами, а дров на зиму недостаточно заготовили. Говорили о детях, которых как-то надо вырастить, прокурор незаметно перевёл разговор об охоте на уток. Оказывается, он захватил с собой ружья и мечтает пострелять уток на наших озёрах. Мама посоветовала пригласить на охоту местного любителя такого развлечения – Михаила Торсон, завтра утром она обещала прислать его  за прокурором и следователем. Прокурор собрался уходить, но решив выказать маме полное доверие, протянул ей сложенный вчетверо листок бумаги:
- Софья Александровна, возьмите на память! – мама, развернув листок и вчитавшись в текст, побледнела. – Это как же, вы приехали меня арестовывать?! Это же ордер на арест!
- Да, - подтвердил прокурор. – Из докладной записки, поданной директором треста секретарю обкома партии, следовало, что вы злостный расхититель социалистической собственности, то есть масла и сыра, а если просто сказать – злостная воровка, настоящий враг народа. Мне ничего не оставалось, как самому во всём разобраться, так как следователь, которому было поручено это дело, был не согласен с обвинением и доказывал начальству, что докладная директора треста это лживый донос и цель директора одна – отстранить вас от должности.   Наверное, директором маслозавода в тресте хотели видеть более покладистого человека, чем вы. Я разобрался во всём и доложу в обкоме партии, что в действительности кроется за этим доносом. Вот так-то, директор маслозавода, уважаемая Софья Александровна, - помолчал немного и продолжил. – Время сейчас сложное. В тресте, думаю, не успокоятся. Директора треста мне не свалить – номенклатура!  Донос, если даже и ложный, рассматривается как сигнал.  Так что вас будут и впредь потихоньку выживать. Думаю, такой удар вы выдержите. Мой совет, будьте очень осторожны и в работе и в общении с работницами.
Мама во время этой тирады прокурора сидела на лавке точно пришитая, не шелохнулась, только по её лицу пробегали гримасы то удивления, то гадливости – будто её мазали дерьмом. Прокурор замолчал и мама, наконец, выдохнула комок, застрявший в горле:
- Спасибо, не ожидала ничего подобного в свой адрес, - и на её глазах навернулись слёзы.
Прокурор подсел к столу:
- Софья Александровна, не огорчайтесь! Надо жить и работать!
Отец до этого молчавший, вмешался в разговор:
- Соня, помнишь, я говорил, что такая работа не для тебя, на такие места зарится всякая сволочь. Хотя бы на этот раз послушайся знающего человека, следуй его советам.
    После ухода прокурора в нашем доме долго горел свет: родители решали, как поступить.  А мы, соскучившись по брату, забрались  на полати и устроили возню: щекотали старшего брата, пытались связать его полотенцами. Арик вроде как сдавался, но, в конце концов, подмял нас под себя и привязал друг к другу полотенцами. Родители просили нас утихомириться. Отдышавшись от борьбы с нами, Арик принялся рассказывать нам военные истории, которые, якобы, совсем недавно  случившиеся с солдатом Васей Тёркиным. Мы радовались тому, что Тёркин  всегда побеждал врагов и из всяких переделок выходил целым и невредимым. Брат убедил нас в правдивости историй с Тёркиным очень веским аргументом: «Сам читал о Тёркине в газете!».  Военные истории Тёркина Брату были интересны, так как он надеялся  повоевать с фашистами, а вот нам с сестрой больше нравились сказки бабушки Гретхен. Мы вдруг вспомнили её, вспомнили сказку о волшебном горшочке. В нашем варианте, тут же сочинённом, горшочек одаривал нас конфетами, булочками, а  сестра даже хотела извлечь из него для себя чулки, шарфик и к зимним холодам  - варежки.    Мы живо представили, как это происходило бы на самом деле, развеселились и до слёз смеялись. Родители шикали на нас и пообещали не то в шутку не то всерьёз, если мы не успокоимся, разогнать компанию, кого - на печку, кого – на лавку, а самого шумного – под кровать.
    Проснулся, в окна светило солнце. Дома никого не было. С улицы слышались удары топора.  Слез с полатей и вышел на двор.
- Выспался?! – не то спросил, не то удивился отец. – Все при деле: мама на работе, Арик чуть свет ушёл с охотниками пострелять уток, Светлана хлопочет по дому. Позавтракай и приходи помогать мне – будешь укладывать дрова в поленницу.  «Ничего себе укладывать! - подумал я, посматривая на гору поленьев. Что поделаешь – придётся потрудиться».    Мы с отцом работали, а вот сестра даже ни к одному полену не прикоснулась: она изображала из себя хозяйку, занятую приготовлением обеда. Сходила за мамой на маслозавод – позвала её обедать и кормила нас обедом. Потом мыла посуду, но как только мы с отцом сложили дрова в поленницу, она объявилась во дворе:
- Пришла помогать складывать дрова.
- Светланка - сметанка, мы женщин не принимаем в мужскую компанию. Хитрая ты лиса! – обозвал сестру и она даже не обиделась.
- Подумать так ты мужчина?! Ты малявка и, вообще, Кощей - бессмертный! – огрызнулась сестра.
 Отец сидел на чурбаке, курил вонючий табак и посмеивался, слушая нашу перепалку. Возле дома залаяла собака: она прижилась у нас и считала наш дом своим, а меня – единственным её повелителем.
- Чего гавкаешь? – спросил я собаку, и она мне ответила помахиванием хвоста и тихим рычанием в сторону тропинки, на которой вскоре показались охотники. 
Арик важно выступал, демонстрируя нам четырёх уток, висящих в связке у него через плечо, ружье он нёс в руках. Прокурор  и следователь тоже  были не без добычи.
 - С добычей! – приветствовал охотников отец. – И что вы с утками делать будете по такой жаре?   Далековато до Новосибирска от здешних мест - протухнут в дороге.
 - А мы отдадим уток работницам маслозавода, - нашёлся прокурор.
     Меня отправили на маслозавод с сообщением, что охота была удачной. Вскоре к нашему дому пришли две женщины и забрали уток. Ужинали мы жареной утятиной. Кроме того женщины принесли для прокурора «подорожники» - трёх зажаренных уток, упакованных в пергаментную бумагу.
Утром следующего дня прокурор и следователь уехали в город, а через два дня  -  отец с братом.
 
                8
    Жизнь наша вошла в обычное русло. Забот и огорчений от сложностей на работе у мамы не убывало.   Но и у нас с сестрой огорчений хватало: скоро начнётся учебный год, а учиться не хотелось. Нас каждый день отправляли в школу, где приходилось участвовать вместе с другими ребятами в подготовке класса к началу учебного года: кто постарше – протирали влажными тряпками запылившиеся за лето  окна, мыли полы, красили парты, а кто поменьше, будущие первоклашки, больше мешали, чем помогали остальным. Всеми работами руководила учительница, она же и директор, и завуч – всё в одном лице. Мы с сестрой удивлялись тому, что в школе всего один учебный класс, правда, очень больших размеров,  и  почему против каждого ряда парт на стене висят классные доски?  Удивляло и то, что между рядами парт большие проходы и почему школа только на первом этаже, хотя здание двухэтажное, и почему лестница, ведущая на второй этаж, заколочена досками, и почему окна второго этажа с улицы закрыты ставнями?  Все эти, почему мы с сестрой высказали вечером маме, так как никто нам в школе не ответил ни на один из вопросов. Наша мама нашла время рассказать нам о школе и почему она в таком состоянии, и почему в школе всего одна учительница.
-  Было это давно, когда на Руси правил царь.  Знатные люди возгордились и решили, что они лучше царя могут народом управлять, да силу Государства преумножать.  Взбунтовались и против царя выступили с пушками и солдатами, - повела мама своё повествование о школе, точно сказку рассказывала. - Царь власть отдавать не хотел и тех людей арестовал.
- Мама, как врагов народа? – попытался я выяснить.
- Да нет,  Лёвка, это только в нашей стране есть враги народа, а в те далёкие времена были бунтари против царя.
- Мам, а чего они бунтовали, если были знатными? – не унимался я.
- Лучше послушай, что случилось с бунтарями, - приостановила поток моих вопросов мама.
– Царь разгневался и давай знатных людей вешать, да в тюрьмы сажать, да в ссылку отправлять подальше от столицы и царского трона, в Сибирь.
У меня тут же возник вопрос, и я перебил мамин рассказ:
– Мам, это как у нас было, когда какой-то усатый злодей папу объявил врагом народа и посадил в тюрьму?
  Тут уж не выдержала сестра и, дав мне подзатыльник, приказала:
- Замолчи! Не мешай слушать! Не мешай маме!
- Слушайте дальше, - продолжала рассказывать мама. - Просчитался царь – государь.   Думал, если повесил зачинщиков бунта, остальных кого сослал на каторгу, кого заключил в тюрьму, а кого на поселение в Сибирь отправил, то остальной народ испугается, и покорится царской воле. Как говорится, до Бога высоко до царя далеко, а вот от царя до Сибири оказалось ещё дальше. Не хватило царской власти, чтобы народ ссыльный думать перестал, чтобы поглупел и в зверя превратился, которого и погубить не грех. Ссыльные там, где им пришлось жить, и народ просвещали, и наукой занимались, и книги писали.  Не сломался, не озверел, не поглупел русский человек от царской неволи, вышел, как в наших сказках сказывается, из испытаний ещё сильнее, ещё умнее, да вокруг себя засветил у многих разум, научил многих жить и думать не по уставу царскому.
    Местное начальство, под надзор которого прибыли ссыльные, вместо того, чтобы притеснять, как могли их привечали. Объяснялось такое отношение к ссыльным тем, что сибирские поселения, в которых обосновались  они на жительство, были далеко от губернского центра. В этих поселениях ни библиотек, ни школ не было, но  в обязательном порядке  была церковь и при ней кладбище. А о медицине в поселениях слыхом не слыхивали, зато знахарей было достаточно: что ни бабка, то знахарь.
     А тут одним разом прибыли и врачи, и учёные, и военные, да с каким образованием!  Были такие, что знали несколько иностранных языков.  Среди бунтарей было много участников  войны 1812 года. Так что местное начальство было радо прибытию под их надзор таких людей, и разрешило  бунтарям население уму – разуму учить, но не без корысти, разумеется: в первую очередь поручили им своих чад наставлять и в науках, и в правилах светского этикета, да обучать языкам иностранным.  Ссыльные декабристы на свои деньги в Крутологово построили школу, в которой вам придётся учиться.
- А почему ссыльных ты декабристами назвала? - заинтересовался я.
- Потому, - ответила мама. – Что против царя бунт был в декабре 1825 года, ясно? Вроде всё вам рассказала, и сказка получилась короткая. Вспомнила: некоторые из ссыльных декабристов завели семьи,  и сегодня в нашем селе живут потомки этих декабристов. Поэтому и фамилии у многих жителей села знаменитые. Наш мастер - сыровар - Фонвизина, есть и Юшневские, Борисовы, Батеньковы, Торсон. В школу пойдёте – услышите ещё много необычных для Сибири фамилий.
  Меня опять разобрало любопытство, и я с иезуитской настойчивостью вопрошал, хотя отлично видел, что мама устала:
 - Почему второй этаж в школе заколочен?
- Наверное, потому, - ответила мама. – Когда декабристам по царскому указу вышло помилование, многие из них возвратились на родину, и некому было, видимо, местных ребятишек учить уму – разуму сверх того, что считалось тогда обязательным в обучении низших сословий, то есть крестьян и рабочих. Так что одного этажа для церковно – приходской школы было вполне достаточно. После революции в этих местах не до учения было: односельчане друг с другом воевали, потом колхозы организовывали, опять же настоящая война была: одних раскулачивали, других просто убивали, так что опять не до школы было. Да ещё новая власть посчитала, что школа построена не на трудовые деньги, а на дворянские, значит буржуйские. Вот и пришла школа в запустение. А почему детей учат вместе в одном классе? Так здесь ведётся издавна, да и дешевле для государства: власти считают, что вполне достаточно одного учителя для четырёхлетки.  После  завершения обучения в этой школе некоторые родители отправляют своих детей, для продолжения образования в город, к родственникам.  Но многие из местных жителей убеждены, что для сельской жизни вполне достаточно и четырёх лет обучения: умеешь читать, считать и писать, значит, грамотей.
    Наступило первое сентября и как всегда неожиданно и не вовремя: на улице днём тепло, лишь случаются по утрам небольшие заморозки.  Дни стоят тёплые, а тут приходится в школу идти, но куда денешься! Одели мы с сестрой через плечо противогазные сумки – портфели и с неохотой отправились в школу. Шли мимо маслозавода. Возле дверей в цех женщины сгружали с телеги фляги с молоком, заметив нас, поприветствовали:
- В школу? – и, не дожидаясь ответа, напутствовали. – С Богом, дело нужное!
«Нужное, так нужное, - думал я. – Опять слушать дурацкие рассказы и потом их пересказывать у классной доски, а для чего? Я и так всё помню, и не понимаю учительницу, когда она говорит:  «перескажешь, лучше запомнишь».
С такими мыслями подошёл к школе. Возле дверей, расчертив ровную площадку квадратиками, девчонки играли в классики. Мальчишки хвастались друг перед другом тем, что научились курить. Заметили нас с сестрой:
- Москвичи – битые кирпичи! Смотрите  вместо портфелей у них сумки побирушек!
- Сами дураки! - огрызнулась сестра. – Не сумки побирушек, а это противогазные сумки!
- А? - повис немой вопрос, но один из мальчишек опомнился. – А где противогазы?
- Дома, на печке греются.
    С колокольчиком  в руке из школы вышла учительница, подняв его над головой, позвонила и велела идти в класс.   Мы, было, ринулись рассаживаться по партам кому, где понравится, но учительница нас остановила:
- Не спешите!  - принялась объяснять, кто  на какой парте должен занять какое место. – Первоклашки садитесь за парты, которые стоят вдоль окон; на второй ряд рассаживайтесь второклассники; на третий ряд – третьеклассники; на четвёртый ряд садитесь наши выпускники, четвероклассники.
Все расселись. Осталась стоять лишь моя сестра, Светлана. К ней обратилась учительница:
- А ты почему не садишься за парту?
- Я пятиклассница!
- Сядь пока за парту в четвёртом ряду, потом придумаем, как быть.
    Учительница поздравила нас с началом нового учебного года, и первый урок начался: по словам учительницы, выходило, что мы должны сказать спасибо нашему великому вождю товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину за эту школу, и зато, что нас учат грамоте.  Учительница долго наставляла нас, как нам следует учиться, чтобы не стыдно было перед товарищем Иосифом Виссарионовичем Сталиным, и при этом указывала на его портрет, весящий на стене. В моей непутёвой голове образовался, под это словоизвержение   иногда совсем не понятных слов, вопрос. Я, знавший правило обращения к учителю, поднял руку. Словопоток прекратился, учительница, наверное, к этому моменту сказала всё, что ей было положено проговорить, кивнула мне. Я и задал вопрос, не подозревая, что он не понравится учительнице.
- Почему нужно благодарить Сталина за эту школу, а не декабристов?
    Класс заинтересованно затих: никто из детей и подумать, не смел о том, что у нас всё делается не лично Сталиным или не по его указанию.
    Учительница, округлив глаза, онемела, будто чего-то испугалась, как она потом сказала маме, от дурацкого вопроса, но быстро оправившись, принялась меня образовывать, заодно и остальных учеников.
- Во-первых, - произносила, вбивая слова в мои уши, точно гвозди в доску.  – Вождя нашего народа нельзя называть только по фамилии, надо говорить так: великий вождь товарищ  Иосиф Виссарионович Сталин или ещё лучше так:  великий вождь всех народов дорогой товарищ  Иосиф Виссарионович   Сталин. Только его близким помощникам разрешается при обращении к вождю говорить товарищ Сталин.  Во-вторых, кто это тебе сказал, что за школу нужно благодарить каких-то декабристов?   
    Я, было, хотел радостно сообщить, что моя мама рассказала нам с сестрой про школу. К счастью для себя, а может и всей нашей семье, я услышал, как раскашлялась сестра и попросила разрешения выйти из класса.  Выходя, она показала мне кулак и многозначительно покрутила указательным пальцем у виска. Что означали эти жесты, я хорошо знал – буду бит и дурак.  И я ответил учительнице, что не помню, кто сказал так о школе. На этом первый урок и закончился.   После небольшого перерыва начался второй урок.
     На классной доске, висевшая на стене против ряда парт первоклассников, учительница нарисовала мелом большую букву «А» и заставила первоклашек многократно произносить «А – А – А!», они и заакали  на разный лад.
     На досках для второклассников и третьеклассников учительница написала арифметические примеры.  Ученикам четвёртого года обучения учительница объявила, что по прочтении ими текста из учебника «Родная речь», каждый должен будет пересказать текст.  Процесс обучения пошёл. Учительница занялась с моей сестрой. Предложила ей прочесть несколько страниц из «Родной речи». Убедившись в том, что Светлана бегло читает, попросила рассказать  таблицу умножения и с этим сестра справилась. Учительница отправила сестру домой со словами: «У нас в школе тебе делать нечего, решайте с мамой, где будешь учиться».
    Повезло сестре:  она уже дома и может заниматься, чем захочет.  А  мне приходится сидеть в классе и слушать, как акают первоклашки.  Мне было противно смотреть и на орущих учеников и на  доску против нашего ряда парт: такие примеры мы решали в первом классе, в Маслянино. Противно было и потому, что меня посадили к второклашкам – а я уже учился во втором классе, в Новосибирске.  Сообщил об этом учительнице, но она на мои слова не обратила внимания и не пересадила меня на третий ряд.  Ну, раз так, решил я, в эту школу больше ни шагу.
    Вечером мы с сестрой в два голоса рассказывали маме, что школа какая-то ненормальная:  ученики, с первого по четвёртый классы, сидят как в куче  мале в одной комнате и учительница сразу со всеми занимается. Сестра радостно сообщила маме, что в школе к тому же нет пятого класса.
- Нет, так нет, сиди дома.  В Новосибирск в этом году я тебя не отправлю, будешь за хозяйку: отцу не до тебя, - решила мама.
- А я? – у меня появилась надежда, что и я в школу могу не ходить. Но, увы!
- А ты будешь посещать школу. Сам пересядешь к третьеклассникам.
- Хорошо, - согласился, а сам подумал, - «посмотрим».  Я был уверен, что будет, по-моему.
На следующий день, конечно, пришёл в школу и убедился, что и в третьем классе мне тоже делать нечего: третьеклассники за лето забыли  всё, чему их учили во втором классе, так что учительница занималась с ними повторением программы за второй класс. Как и вчера в классе кричали, кто во что горазд.   
    Сгорая от любопытства, что же находится в помещении второго этажа, после окончания занятий спрятался под парту. Дождался ухода из школы учительницы и, цепляясь за перила лестницы, опасаясь, как бы ни сорваться с досок, прикрывающих ступени,  поднялся на второй этаж. Через не запертую дверь вошёл в помещение. Через  щели оконных ставней проникал свет, осмотрелся.   Увидел шкафы с книгами, всевозможными склянками и непонятными устройствами из тусклой бронзы.   В дальнем углу с накинутой на череп тряпкой стоял человеческий скелет.  Потрогал его и увидел, что он не из костей: рёбра из прутьев, ноги и руки из палок, череп, как глиняный горшок. Присмотрелся – действительно горшок, только с отверстиями.  Больше всего заинтересовал меня глобус на подставке. Стирая с него пыль, ударил его рукой, и глобус загудел как барабан.  Понял, глобус просто полый шар, обтянутый кожей. На глобусе рассмотрел надписи, выполненные угловатыми буквами не похожими на те, которые я знал.
На полу возле скелета в куче мусора обнаружил  много узких длинных ящичков, заполненных стёклышками, с нарисованными на них картинками. На одном стеклышке я рассмотрел слона, а на других были и звери, и пальмы, и парусные корабли, и даже волосатые люди в звериных шкурах.  «Вот это да! – подумал я. – И почему такие ценности пропадают зря!».  Набил стёклышками карманы и потихоньку покинул школу, и бегом домой.
    Сестра встретила меня вопросом:
- Как там в школе?
Я выложил на стол  стёклышки, - смотри!
- Что это?
- Посмотри на свет!
    Сестра брала одно стёклышко за другим, рассматривала картинки.
- Где взял?!
    С возмущением я рассказал сестре, что  эти стёклышки пропадают в пыли на втором этаже школы. Сестра предложила:
- Раз они там пропадают,  давай перенесём их домой.  Что ещё интересное, кроме стёклышек, ты рассмотрел?
- Глобус, скелет.
- Скелет! Настоящий?
    Рассказал, из чего сделан скелет и что он уже рассыпается от древности.
- Никому не проболтайся, что хранится на втором этаже. Узнают, всё растащат!
    Не скоро мы с сестрой попали на таинственный второй этаж школы. Зато от ребят узнали, по какой причине заколочен второй этаж.   И почему туда не только дети, но и взрослые не заглядывают: в помещении второго этажа кулаки зарубили топором учительницу – революционерку. В селе верят, что душа учительницы по ночам бродит по школе и стонет. Так что нам с сестрой нечего было опасаться вторжения кого-либо на второй этаж.

                9
    Мама «обрадовала» сестру  тем, что учительница по воскресениям будет заниматься с ней по программе пятого класса. Может даже у нас дома. Так и случилось – Светлана «грызла» программу пятого класса то у нас дома, то в доме учительницы. А я изредка посещал школу из-за, вдруг навалившейся на меня болезни.   Чувствовал  не проходящую усталость, меня замучил кашель, и мне вообще ничего не хотелось делать, а только тянуло лежать в постели. Мама сводила меня к фельдшеру. Он долго прослушивал и простукивал мою грудь и спину,  что-то высматривал во рту, измерил мне температуру и, рассматривая градусник, наконец, произнёс то, чего мама больше всего боялась:
 - У ребёнка  туберкулёз в начальной стадии.
    Фельдшер посоветовал маме лечить меня испытанным народным средством, рецепт этого средства написал на бумажке и отдал его нам.
    Мамина помощница-немка принесла барсучий жир, глиняный горшок мёда и кучу листьев  Алоя – домашнего цветка. Выдавила сок из этих листочков, перемешала его с мёдом и барсучьим жиром, поставила  это месиво в горшке в тёплую печь томиться – в результате получился целый горшок очень вкусного лекарства.  Ответила на вопрос мамы, откуда такое богатство: немцы, мол,  - переселенцы постарались отблагодарить её за доброе отношение к ним.
    Первое время я с удовольствием принимал перед едой это лекарство –  утром, в обед и вечером. Через некоторое время с трудом мог его глотать: постаралась сестра, она сказала, что в лекарстве вовсе не барсучий жир, а собачий. Я старался не принимать больше лекарство, но заметил, что и без моих стараний оно убывает в горшке.  Удивился и даже обрадовался этому и сообщил сестре о моём открытии, на что она ответила:
- Усыхает твоё лекарство, понятно!
 Как усыхает лекарство, я однажды увидел: сестра, думая, что я сплю, сняла горшок с полки и давай ложку за ложкой «усыхать» моё лекарство. Конечно, я не выдержал и закричал:
- Ты, брехло домашнее, оказывается это ты «усыхаешь» лекарство! Зачем врала, что это собачина с мёдом?!
 Ссоры не произошло, и к обоюдному удовольствию решили впредь лекарство есть  вместе. Может действительно помогло народное средство, а может,  по какой другой причине, но я вскоре почувствовал себя вполне здоровым. Кашель меня больше не мучил, и вновь появилось желание гулять на улице.  Да и лекарство закончилось.
    В школе ученики готовились к встрече Нового года. Не привлекая внимания ребят, занятых украшением ёлки, мы с сестрой проникли на второй этаж, и, как следует, всё там рассмотрели. Ухитрились тайком от всех принести домой  понравившийся нам какой-то прибор, внутри которого были - керосиновая лампа, зеркало, увеличительные стёкла и торчащая из него трубка с линзами. Дома мы с сестрой возились с этим прибором, старались понять, для чего он сгодится.  Мама, увидев, чем мы заняты, назвала прибор волшебным фонарём, и стала расспрашивать, где мы нашли такую старинную вещь.  Узнав подробности нашего воровства, ругать нас не стала, а сказала, что такому чуду нечего зря пропадать.  С учительницей мама обещала договориться, чтобы прибор остался у нас. Мама в тот же вечер наладила волшебный фонарь, и мы, на белом боку печки, вставляя в фонарь одно за другим стёклышки, смотрели до поздней ночи чудесные картинки. И так повелось у нас почти каждый вечер.

    Из этого опыта мы с сестрой пришли к выводу, что с пользой для себя можно и стащить, что «плохо» лежит. Правда, и прежде, когда голодали, крали на рынке у торговок съестное и нас за это особо не ругали. Так раз за разом в нашем подсознании откладывалось понимание того, что не велик грех, если от многого отнять немного для себя, если очень хочется.  Никакими моральными нормами вообще не стоит руководствоваться, хочу – вот и вся мораль. Может эта мораль – мораль вора и укоренилась в нас потому, что мы видели, все так поступают.

    В декабре перед самым Новым годом стояли крепкие морозы. На улице приходилось дышать, прикрыв нос и рот варежкой. Из печных труб дым поднимался столбом и постепенно растворялся в вышине. Солнце к концу дня висело над горизонтом багровым колесом, и от его холодных лучей снег казался розовым.   
    В школе, в классной комнате, упираясь в потолок макушкой, украшенная самодельными игрушками, наполняя помещение ароматом хвои, стояла сосна, изображавшая ёлку. На сдвинутых к стене партах лежала наша верхняя одежда, а возле печки, прижавшись к её горячим, окованным железом бокам, сгрудились первоклашки, всё ещё никак не согревшиеся от уличного холода. Ребята постарше, в ожидании начала праздника, бегали друг за другом вокруг ёлки.
    С улицы послышался скрип саней, негромкие голоса, дверь отворилась –  вошли мама, следом за ней в тулупе, с палкой-посохом в одной руке и мешком с подарками, придерживаемым другой рукой, вошёл дед Мороз.
- С Новым годом!  С Новым годом! – и, содрав сосульки льда с ватных усов, скороговоркой забубнил. – Поздравляю вас ребята! Желаю вам успехов в учёбе, здоровья вашим мамам, и дождаться в Новом году победы над немцами!
Мы сразу догадались, кто был наряжен дедом Морозом:
 - Дядя Миша! Дядя Миша! - запрыгали вокруг него первоклашки и вразнобой кричали. – Что в мешке, какие подарки принёс нам?!
 Ученики постарше запаслись терпением.  Учительница захлопала в ладоши, привлекая к себе внимание детей.
-Дети! - обратилась  она к притихшим ученикам, - мы сегодня  празднуем приход  1945 года! Красная армия под командованием нашего любимого вождя товарища Иосифа Виссарионовича  Сталина выгнала врага с нашей земли. Ваши отцы скоро победят фашистов, и вернуться домой…
     Учительница так долго говорила, что все устали.  Дед Мороз упрел в тулупе, сбросил его с себя  на пол, под ноги, отцепил с лица ватные усы и бороду, подсел к печке, закурил.  Едкий махорочный дым, чтобы нас, детей, не травить, старательно выдувал сложенными в трубочку губами за дверку в топку.  Наша мама, расстегнув полушубок и сняв с головы платок, сидела на краешке парты.  Слушая речь учительницы, то усмехалась, то становилась серьёзной и дождавшись паузы в потоке славословия Сталина, захлопав в ладоши, скороговоркой проговорила:
- Спасибо! Спасибо! Спасибо!
Учительница, будто очнувшись от транса, в который погрузила себя  собственной речью и которую никак не могла закончить, боясь, что не всё сказала о Сталине, что должна была сказать (как-никак она была секретарём партийной ячейки села), и как бы, сбросив с себя непосильную тяжесть, радостно выкрикнула:
 - Всё! С Новым годом дети!
     Выстроившись в линейку возле ёлки, девчонки запели о ёлочке, которая росла в лесу, но безжалостно срубленная старичком, вдруг оказалась у нас в школе, радуя детей и взрослых. Петь то спели, но стихи под ёлкой рассказывать стеснялись. Учительница одного за другим, словно на уроке, вызывала учеников к ёлке. И дело пошло.  Все оттараторили вызубренные к празднику стихи. Мне понравилось стихотворение о пионерском галстуке, который надо  беречь, так как он с красным знаменем цвета одного.
 На улице потемнело и взрослые решили, что праздник пора завершать. Мама вместе с дедом Морозом – дядей Мишей раздали детям подарки. Всем хватило. Ребята, наконец, получив подарки, открывали, хрустящие пергаментные пакеты и радостные  возгласы  детей заполнили класс:
- Смотрите! У меня мандарины!
- И у меня!
- И у меня! – звенели со всех сторон голоса.
    Дядя Миша и мама радовались не меньше ребят: две недели тому назад  дядя Миша по поручению нашей мамы съездил в  Новосибирск, где с превеликим трудом добыл ящик мандаринов, которым мы сегодня так радовались.  Затемно дядя Миша на лошади развёз детей по домам.
   Дома нас дожидалась помощница мамы. Стол к новогоднему ужину был накрыт. После шумного и весёлого школьного праздника дома было тихо и скучно. Мамина помощница хлопотала вокруг стола, переставляя приборы и посуду, и улыбалась, поглядывая на нас с мамой. Мама, раздевшись, подсела к столу и вдруг удивлённо воскликнула:
- Откуда колбаса, пряники, печенье?!
    Створка двери в комнате приоткрылась и в образовавшуюся щель высунулась сначала рука, за ней голова и вот, надо же – вышел из распахнувшейся двери папа.
- Ура! - закричал я, - и бросился к отцу.
    Ужин подходил к концу и лишь тогда отец сообщил, что завтра ему необходимо возвращаться в город:  отпустили с работы всего на один день. От отца узнали причину, по которой не смог приехать старший брат Аркадий: у него начались выпускные экзамены  на курсах мастеров.  Отец  привёз неожиданный  «подарок»  для мамы от прокурора  - письмо. Прочитав письмо, мама сидела, опустив голову.
- Чем «порадовал» прокурор? – спросил отец.
- Ты разве не прочёл письмо?
- Нет, письмо адресовано тебе!
- Всё оказывается не просто, - заговорила мама. – Прокурор пишет, что на маслозавод с ревизией направляется комиссия. Возглавит комиссию инструктор из горкома партии, курирующий продовольственное снабжение города. Директор треста, несмотря на отправленный прокурором в обком партии положительный отзыв о состоянии  дел на маслозаводе, никак не может успокоиться и настоял на дополнительной проверке моего хозяйствования. Прав был прокурор в том, что руководство треста хочет заменить меня своим человеком.  Догадываюсь о причине: не отправляю «подарки» ни в трест директору и не даю ни шиша его ходатаям, которых он частенько, якобы, с очередной ревизией присылает на маслозавод. Мама задумалась. Долго молчала. Мы ждали, что она ещё скажет.
- Николай,- обратилась она к отцу. - На шестом месяце я и мне день ото дня становится всё труднее справляться с работой, а теперь ещё эти склоки! Напишу заявление в трест  маслопрома  с просьбой  освободить меня от должности заведывания маслозаводом. Отвезёшь заявление в трест, а копию – в Коченёвский райисполком: знаю, очень нужны специалисты для сельского хозяйства, а я дипломированный агроном. Может, всё, что происходит и к лучшему!
    Так мы с сестрой узнали, что скоро опять сменим место жительства, опять появятся новые друзья.  Такой поворот событий в нашей жизни не огорчал: мы привыкли к бесконечным переездам, к новым знакомствам и естественно жаждали новых впечатлений.

    Получалось, что с 1936 года наше разделённое на части семейство находилось в постоянном движении. Буд-то какая-то властная сила срывала нас с только что обжитого места и перемещала в другое место, чтобы вскоре вновь нас переместить куда-нибудь. Что за сила? что за власть? В те годы трудно было понять, да и сегодня не удаётся до конца это осмыслить. А, может, это проведение позаботилось о том, чтобы мы в полной мере натерпелись реальностей того времени и научились ценить то, что посылается нам свыше, как испытание. Чтобы мы, в конце концов, осознали, что в этом мире, в этом сообществе людей изуродованных морально партийно-идеологической пропагандой и превращённых властью в бессловесных рабов, нужно приложить много сил и старания, чтобы пройти свой жизненный путь достойно, как подобает человеку, но не животному.

                10
    Школу  мы с сестрой перестали посещать:  за зимние каникулы я тексты «родной речи» одолел самостоятельно, а трудностей с арифметикой у меня не было, и к тому же учительница отказалась заниматься с сестрой, сославшись на  загруженность партийной работой. На что мама отреагировала своеобразно: «Ничего страшного – один год не поучитесь, после наверстаете!».  Так мы с сестрой и обрели свободу. Целый день, если позволяли морозы, проводили на улице – катались  с горок на ледянках, которые сами и изготавливали. Процесс изготовления ледянок был прост: сбив солому в плотный блин и шлёпнув на него ведро тёплого коровьего навоза, выставляли эту «стряпню» на  улицу. К утру мороз накрепко сковывал солому с навозом, и теперь стоило с одной стороны полить блин водой, мгновенно замерзающей на морозе, и ледянка готова. Всласть накатавшись на ледянках, в сумерках возвращались домой. Снимали, помогая друг другу, задубевшую на морозе одежду, раскладывали её для просушки на печку и только тогда замечали на столе ужин – по кружке молока и куску хлеба. Поужинав, забирались на полати и сверху, не высовываясь, наблюдали, как мама прибирает на столе и при этом улыбка не сходит с её лица. Мне сверху видно: вот мама сполоснула водой кружки, вытерла их полотенцем, поставила на полку и лишь тогда, когда она потянулась рукой к занавеске, чтобы закрыть ей полку, увидел к своему удивлению, что мама очень поправилась.
- Светланка, посмотри, мама растолстела, как в Первомайске, - прошептал  я сестре.
- Ну и что, а ты только сейчас заметил. Каким был балдой таким и остался! – прошептала сестра.
    Я не обиделся, подумал: «Подумаешь  - балда. Ну, толстая так толстая» и вдруг меня осенило:
- Светланка опять Игорь родится!
- Прикуси язык! Игорь умер! Родится, но не Игорь!
- Да, я хотел сказать, что назовём его Игорем, - поправился я.
- Нет, нельзя его так называть – умрёт! – закончила разговор сестра.
- Вы что шепчитесь? Пора бы уснуть, - заметила нам мама.
    Я,  было, хотел маме сообщить, что  у неё скоро кто-то родится, уже рот открыл, но получив подзатыльник от сестры, умолк.
- Ты точно балда,  да ещё какой!– прошипела мне на ухо сестра. И я с ней согласился.
   Безмятежная моя жизнь неожиданно была нарушена событием, перевернувшим моё представление о справедливости, о добре и зле:  в поисках  пропавшей собаки заглядывал на территории маслозавода в укромные уголки, где она обычно любила вылёживаться.  Возле амбара капли крови замёрзшие на снегу, ссорясь склёвывали стайки жуланчиков. Зашёл в амбар. На крюках висели куски мяса, а в углу, поставленная на шею, с открытыми и остекленевшими глазами громоздилась с рогами вроде раскрытых громадных ладоней, голова сохатого.  Было одновремённо и страшно и любопытно видеть эту голову.  В другом углу амбара увидел висящую на крюке шкуру моей собаки. Я не мог понять, кому понадобилось убивать доброго и послушного пса.   Вошёл дед и спросил меня:
- Что, малец, разглядываешь? – увидел, что я чем-то озадачен, укорил меня.   - Поспешать надо было. Опоздал, сохатого уже разделали.
- А зачем собаку убили? - спросил я деда.
- Мяса кусок стащила, - ответил дед.
- Но мяса так много!
- Не надо красть! - сказал дед и выпроводил меня из амбара со словами. – Уходи не зарься на мясо.
- Не нужно мне ваше мясо! - заплакал я и ушёл.
    Шёл и во мне постепенно вскипало возмущение – разве справедливо было убивать собаку за какой-то кусок мяса: от такого громадного сохатого не убыло бы, если бы от него отрезали кусочек и угостили собаку.  Наверное, этот дед очень злой человек решил я. Зарёванным пришёл в контору к маме и, захлёбываясь слезами, рассказал о случившемся.  Пришла мастер-сыровар, и они вдвоем с мамой принялись меня успокаивать.
- Лёвка, - говорила мама. – Что случилось, то случилось и теперь ничего не поделаешь. Конечно, деду не следовало убивать пса.
За деда вступилась мастер-сыровар:
- Не надо деда ругать. Он за этим сохатым по тайге не один день маяту терпел. Охота дело трудное да ещё в его годы. Добыл он зверя не только для себя, для всех нас, с мясом  будем. А тут пёс – вот и осерчал   дед,  и пристукнул его.
- Зачем шкуру с собаки содрал! - взвыл я, не понимая и не принимая оправдания поступка деда.
- Негоже меху пропадать. Из шкуры мохнашек нашьют, пёс ничейный, - успокаивала меня мастер.
- Он мой! - кричал я.
- Успокойся, теперь ничего не поделаешь, пойдём домой,- и мама за шиворот вытащила меня из конторы.
 Дома долго не мог успокоиться. Сестра сначала смеялась над моими переживаниями, но потом и она ужаснулась злодейству совершенному дедом.  Мы решили деда наказать, но как – не могли придумать: попробуй, справься с ним,  когда он сам словно медведь.
    В эту ночь мама не сомкнула глаз:  не просыпаясь, я всю ночь кричал. На меня, как это бывало в Первомайске, накатывались три шара и вот-вот ещё немного и втянут меня в щель между  ними и раздавят. Я вроде сплю и не сплю, но понимаю, что необходимо бороться и говорю себе: «Это  во сне, это не правда!», и сразу исчезли зловещие шары. Очнувшись, слышу мамины слова:
- Вернулась болезнь. Светлана, с завтрашнего дня сидите с Лёвкой дома, займитесь чтением книг и чтобы никаких бешеных игр!
    В утешение за потерю собаки мама принесла двух котят – кошечку и кота. Не очень-то я обрадовался этой мяукающей паре. Сестра, напротив, возилась с ними с удовольствием. Котята через неделю отъелись, округлились и носились по дому.  По оконным занавескам взбирались до карниза, прыгали вниз; сцепившись в клубок, мяукали и шипели друг на друга. Наигравшись, лакали молоко и на некоторое время успокаивались – отдыхали. И я их полюбил.
    Кроме игр с котятами, у нас с сестрой появилось серьёзное и полезное занятие: ежедневно к нам приходила немка-белошвейка и украшала вышивкой оконные занавески, накидки на подушки.  Кроме того белошвейка в какой-то мере сумела облагородить наш «немецкий» язык, – наследие бабушки Гретхен, в арсенале которого было много крепких словечек.  Во время игр с местными детьми мы это наследие с удовольствием  употребляли по поводу и без повода, да так преуспели в этом, что и местные мальчишки с удовольствием переняли наше умение.
После завтрака белошвейка нам с сестрой вручала пяльцы с закреплёнными на них кусочками белой ткани с нарисованными карандашом ромашками и колокольчиками. Показывала, как пользоваться иголкой и цветными нитками: вдевала в ушко иголки нитки и стежок за стежком укладывала нить по рисунку – под её руками ткань расцвечивалась желто-белыми ромашками и голубыми колокольчиками. У нас с сестрой нитки никак не хотели попадать в игольное ушко. В конце концов, проявив настойчивость, мы эту науку одолели.  Не знаю, как с иглой справлялась сестра, а вот моя игла, при попытке проколоть ткань, постоянно втыкалась в мои пальцы.  Через несколько дней сестра освоила искусство вышивания до такой степени, что сидела вместе с белошвейкой за одними пяльцами и украшала ткань вышивкой.  Я не завидовал сестре, а упорно обучал свои непослушные пальцы владению иглой, сопровождая всякий укол немецкой бранью. Таким образом, я совершенствовался сразу в двух делах – в вышивании и в немецком языке. Впрочем, белошвейка, услышав мои ругательства по поводу «дурацкой» иглы, объясняла мне, что слово Scheize означает, мягко говоря, навоз и произносить это слово в доме не стоит, можно, если наступишь на эту субстанцию в коровнике.
    Занятие вышиванием нам с сестрой пошло на пользу: мы так увлеклись этим искусством, что про уличные прогулки забыли. Словно одержимые, проснувшись и наскоро позавтракав, не дожидаясь, наставницы садились за вышивание. Почти всегда работой сестры белошвейка оставалась довольна, а вот мою вышивку не высоко ценила – заставляла переделывать.  Втроём мы до сумерек трудились, а вечером, когда белошвейка уходила домой, и возвращалась с работы мама, мы с сестрой демонстрировали ей результаты нашего труда за день. По нашим словам выходило, что это мы с сестрой почти без помощи белошвейки выполнили всю вышивку.  Мама, посмеиваясь, говорила: «Если вы такие молодцы, то не стоит больше белошвейку приглашать, беритесь за дело». Мы сразу переставали хвастаться своим умением вышивать и никак не соглашались трудиться без белошвейки. Если честно сказать, то мы только-только кое - чему научились: сестра мережки делать, крестиками заполнять рисунок, да подшивать ровными стежками края покрышек на подушки, ну а я  - научился не колоть свои пальцы иглой и новым немецким словам.

                11      
    Мы так были увлечены вышиванием, что не замечали ни снегопада, ни метелей и лишь чрезвычайное событие отвлекло нас от этого занятия.  В середине февраля месяца по снежной целине через намёты сугробов, пробились к маслозаводу два грузовика. Было на что посмотреть!  Передние колёса автомашин  стояли на широченных лыжах, вместо задних колёс – как на танке, гусеницы.  Машины след - вслед  шли по снежной целине оставляя за собой настоящую дорогу.  Но самое интересное было в том, что одна из машин за собой на стальном тросе тянула ЭМКу.  Машины остановились возле здания маслозавода. Из кабин вылезли шофера и два вооружённых милиционера.  Из ЭМКи, весь в коже, но в пимах  вылез рассерженный мужчина. Он ругался по поводу того, что не чистят дороги,  ведущие и к селу и к маслозаводу.  Из здания маслозавода вышли работницы, а за ними и наша мама, особо не удивляясь внеплановому приезду грузовиков, но удивляясь ругани сердитого мужчины на снежные заносы на дорогах. Мужчина представился:
- Я инструктор горкома партии, а они, - указал он на мужчин. – Прибыли за продукцией.
- Очень хорошо! – сказала мама, поздоровавшись с приезжими, и не подавая вида, что была извещена о приезде за продукцией вместо экспедитора инструктора горкома партии, продолжала. -  У нас склад забит под самую крышу и сыром, и маслом, и картофеля достаточно насушили.
Шоферы и милиционеры принялись сливать воду из радиаторов автомашин. Инструктор ушёл в здание маслозавода.
- А ну бабы, разбирайте мужиков, пока они совсем не околели на морозе, - смеясь, обратилась мама к своим работницам. – Устраивайте их на ночлег и чтобы к утру, они отогретые и в целости были доставлены на завод – будем загружать продукцией транспорт.
Мужчины, обмениваясь с женщинами шутками, побрели за ними в село. Мама вошла в конторку.  Продрогший в пути инструктор отогревался, прижавшись спиной к печке.
- Да что же вы в такой мороз в лёгкой одежде в дальний путь отправились! – пожалела мама его. – Погода и снежная и морозная. Ничего мы снабдим вас полушубком.
- Спасибо, не стоит! - поблагодарил инструктор. - Обеспечьте мне ночлег.
- В село идти далековато, да и работницы уже ушли. Можете переночевать в моём доме. Отогреетесь на русской печке, - предложила мама.
- Не могу, не положено, - отказался инструктор, - вы лучше обеспечьте появление утром на маслозаводе местной власти – милиционера.
- Обязательно обеспечим. Ну а если вам   при вашей должности не положено ночевать в доме директора маслозавода, то ночуйте в конторке, в ней и тепло и топчан есть, на вешалке тулуп висит – пользуйтесь. В конторке ночью сторож отогревается. Он в печке огонь поддерживает. Скоро заступит на дежурство, думаю, он вам даже полезен будет,  коль вы прибыли к нам с ревизией, - съязвила мама, чем дала понять инструктору, что миссия его на завод не является для неё секретом.
     Поздним вечером, обсуждая приезд инструктора, ужинали. Мама попросила свою помощницу – немку, из-за разыгравшейся метели заночевавшую у нас, отнести инструктору ужин – бутылку молока и хлеб, а нам знавшим с какой целью приехал инструктор и с удивлением, взиравшим на происходящее, пояснила:
- Пусть поест – собака не так зла, если сыта. К тому же, где он раздобудет еды в столь поздний час!
    У инструктора от голода сосало под ложечкой, и он ругал себя за то, что  в пути съел все бутерброды. Решил лечь спать, чтобы не мучить себя, но прежде вышел на двор облегчиться. Темно, морозно к тому же ветер кидал снежинки в лицо, и негде было укрыться. Пробираясь по сугробу за угол здания думал: «Как же они тут живут: ни дорог, ни туалета.  Ко всему видать привыкли. Одним словом – быдло. Черт бы подрал это обкомовское задание: сами бы попробовали сунуться в это захолустье!».
Возвращаясь в конторку, столкнулся с маминой помощницей,  испугано спросил:
- Что вам надо? Что вы тут делаете?
- Директор прислала вам ужин.
Инструктор принял ужин и поскорее выпроводил женщину, уловив в её говоре акцент не свойственный местному населению. «Ещё не хватало с лишенцами общаться!  Надо выяснить много ли ссыльных немцев с Поволжья работают на маслозаводе» - подумал он. Поужинал и только улёгся на топчан, укутавшись в тулуп, как открылась дверь, вошёл дядя Миша – в одном лице он и сторож, и конюх, и водовоз. Да ещё один из старожилов здешних мест. Инструктор нехотя поднялся.
- Вы кто? – спросил он.
- Сторож я, -  ответил дядя Миша.
- Из местных?
- Да откуда же мне быть, как не из села, - удивился вопросу дядя Миша.
- Звать-то как тебя?
- Михаилом кличут, а по фамилии Торсон, да по ней никто меня кроме властей  не называет.
«Точно немец», - подумал инструктор. – «Вот влип!» и продолжал расспрашивать:
- Ты с Поволжья прибыл сюда, ссыльный?
- Что ты, паря, местный я! А если фамилия моя тебя смущает, так она ко мне по наследству от прадедов перешла.  Может,  знаешь, что в давние времена бунт служивых был против царя – так прадед мой из тех бунтарей.   У нас в селе многие семьи носят бунтарские фамилии.
«Ну и дела! Хотя сторож из местных жителей, но видно предки его были не русскими», - подумал инструктор.
- Хорошо, уяснил я, местный ты, наш человек. Доверяю тебе, и мне с тобой необходимо кое о чём побеседовать, - как старому знакомому заявил инструктор.
- Беседуй, - неохотно согласился дядя Миша. - Да долго меня не заговаривай, в обход надобно уходить, служба.
- Расскажи мне о директоре, что она за женщина? – этой фразой инструктор попытался усыпить бдительность сторожа и дал понять ему, что его интересуют лишь сплетни про директора по женской части.
- Женщина наш директор серьёзная и глупостей за ней не замечается.   Детишки при ней. Дело ведёт умело, старательно, женщина уважительная. Никто от неё грубого слова не слыхал, - обдумывая каждое слово, прежде чем произнести его, рассказывал сторож о директоре.
- Это, конечно, хорошо раз она такая, но мне интересно знать наезжают ли к ней люди из города, и если такое случается, то с чем от неё уезжают? – повёл инструктор настоящий допрос.
Михаил сообразил, что не из простого любопытства пытает его приезжий и решил закончить разговор:
- Мне в обход пора.  Посмотреть за складом. Было раз, в такую же темень волки крышу на складе разворошили и проникли к добру.
- А что, много в тот раз сыра и масла утащили? - полюбопытствовал инструктор.
- Да где им! Не успели, прогнали разбойников! - ответил Михаил.
- Почему крыша сделана из соломы? – не унимался с расспросами инструктор.
- Зимой наледь в складе намораживаем, устраиваем ледники, а солома холод хорошо сохраняет, а доски – нет, понятно? – в свою очередь объяснил и спросил в то же время Михаил. – Ты поспешай спрашивать – мне давно в обход пора идти.
- Последний к тебе вопрос: много ли немцев на маслозаводе работает?! –  в приказном тоне произнёс инструктор.
- Немец у нас по надобности работает: механика призываем, если сепаратор или маслобойка ломаются. Как справится с поломкой, так и уходит, – ответил Михаил.
- А немка, которая у директора хозяйничает? – поинтересовался инструктор.
- Это точно немка, одинокая она – вот и приспособила её директор к своему домоводству. А чего же здесь плохого. У нас в селе многие приспособили таких же одиноких.  Не пропадать же им – люди они честные и умелые.
 - Ладно, карауль свой склад, - отпустил инструктор Михаила, загрузив свою память нужной ему информацией. – Вот только по - утру, пораньше пришли мне местную власть – вашего милиционера.
- Добро! – и Михаил ушёл.
    Дождался момента, когда окно в конторке перестало светиться, начал обход, но немного погодя, решив, что, ни склад, ни завод никуда не денутся, направился к дому директора. Стуком в окно разбудил нас. Мама сняла крючок с двери. Вошёл дядя Миша и прямо с порога тихим голосом, оглядываясь на дверь, будто опасаясь быть услышанным посторонними, сообщил маме, что инструктор похоже не инструктор, а сыщик: он выпытывал у него про заводские дела.
    Ещё не рассвело, а на молокозаводе уже кипела работа: сгружали с саней привезённые с колхозной фермы фляги с молоком; с грохотом волокли их к печке, чтобы молоко отогревалось; готовили сепаратор к перегонке молока; собирали с решёт творог и засыпали его в баки. Мама подошла к  мастеру-сыровару, Маше Фонвизиной:
- Маша, в сыроварню никого не впускай. Объясню потом в чём дело, - ответила мама на немой вопрос Маши.
- Как поживают шофера и городские милиционеры,- смеясь, спросила мама женщин.
- Что им сделается, спят ещё, притомились с ночи, - хохотнули в ответ женщины.
Пришёл дядя Миша, а за ним точно бычок на верёвочке, сопливясь от мороза, прихромала местная власть – милиционер.
-  Совсем запуржило, дороги замело  -  машины наврятли смогут пробиться в город, - посетовал дядя Миша и спросил маму. – Загружать транспорт будем?
- Как рассветает, командуй погрузкой! - приказала мама.
- Где инструктор горкома? – спросил милиционер Машу.
- Где ему быть – в конторке!  Топай, власть, к нему. Заждался он тебя, - ответила Маша.
Вместе с милиционером в конторку вошла и мама. Инструктор бодрствовал.
- Софья Александровна, - обратился он к маме. – У меня с властью, - и он многозначительно покосился на милиционера, - разговор без свидетелей желателен. Извините.
- Конечно, конечно! Раз есть такая необходимость, я ухожу. Когда понадоблюсь, найдёте меня в цехе, - и мама вышла из конторки.
    Дождавшись, когда дядя Миша увёл всех работниц на погрузку продукции, мама с Фонвизиной запёрлись в сыроварне, и стали прислушиваться к разговору в конторке. Услышанный разговор испугал обеих.
- Вот что, власть! - с угрозой в голосе  приказывал инструктор. – Напишешь рапорт, в нём укажешь, что директор маслозавода  ворует сыр и масло, а в подручных у неё мастер - сыровар  и сторож - немцы. Не забудь указать, что в доме у директора хозяйничает ссыльная немка.
- Но это неправда! – сопротивлялся милиционер. – На заводе случаев кражи продукции никогда не было: мы живём друг у друга на виду. Случись такое, все бы знали и не в обычае в нашем селе кражи.
- Ты что не понимаешь – это приказ сверху?! Не выполнишь – на фронт отправлю и не посмотрю, что инвалид! Иди, выполняй приказ, рапорт принесёшь мне, сам передам куда надо!
Мама с Фонвизиной сидели тихо, и каждая думала не только о себе, но и о родных, наперёд зная, что с ними произойдёт.
- Софья Александровна, что же теперь делать, - и, не дожидаясь ответа, заплакала.
Мама сидела, опустив голову, и думала: «Что же предпринять?». По  горькому опыту знала, стоило попасть в лапы НКВД, то из них вырваться невозможно.  После раздумий пришла маме в голову спасительная мысль: если власть сволочная, если люди, представляющие её, сволочи, то надо бороться с ними их же методами и успокоила себя, вспомнив пословицу: «С волками жить – по-волчьи выть!».  Уверовав в правильность такого решения, обняла Машу:
- Я придумала, как нам быть – всё обойдётся! Посмотри в окно – начинается буран и это нас спасёт! Сделай, как я скажу, хорошо?!
    К обеду машины загрузили. Укрыли продукцию брезентовыми полотнищами, поверх увязали верёвками. Шофёры принялись заводить машины, но куда там! Даже вдвоем рукояткой не могли провернуть коленчатые валы   двигателей. Пробовали огнём разогреть застывшие моторы, но буран разыгрался с такой силой, что снег залеплял лица и гасил факелы. Может быть, шофёры, проявив особое старание, и запустили бы двигатели машин, но им этого делать не хотелось: понимали, что рискуют заблудиться и замёрзнуть, если отправятся в путь в такую непогоду.  Их ещё удерживало воспоминание о горячей русской печи и не менее горячих объятий, истосковавшихся по мужской ласке хозяек, война которых давно уже сделала вдовами. Как не командовал и не угрожал шоферам инструктор горкома, двигатели машин не заводились.  Буран усилился, и инструктор сдался – ушёл в конторку, где его прихода дожидался  с готовым рапортом местный милиционер.
- Молодец! - прочитав рапорт, похвалил он милиционера. - Жди повышения в звании!
     Инструктор остался ночевать в конторке.  Лежал и радовался тому, что так легко сломал сопливого малого, «тоже мне местная власть!» с издёвкой думал он о  милиционере, - «все они подлецы»,  и с этим убеждением о сельских милиционерах спокойно уснул.

    Инструктор был убеждён, что он, являясь одним  из звеньев вертикали власти по отношению к низшему звену вертикали, к этому сельскому милиционеру честен и прав во всём, так как выполняет указание высшего звена – своего начальника. До сознания инструктора не доходило, что от самой вершины вертикали власти, каждое звено по отношению к низшему считает себя честным, и было убеждено, что низшее звено – это нечто из разряда биомассы, способной на подлость, и за которой нужен глаз да глаз, и которую необходимо воспитывать пряником и кнутом. Если это не помогает и биомасса вдруг начнёт своевольничать и не подчиняться, то её без сожаления необходимо менять на другую особь.

Функционируя в такой вертикали власти, инструктор научился выживать, подчиняясь своему сюзерену , не терпя ни каких возражений от своих подчинённых. Он и представить  себе не мог, вскормленный этой системой, что по-другому и быть не может. Оказывается, может! И ещё как! От безысходности, от угрозы собственной безопасности, звено, оказавшееся в такой ситуации, сопротивляется, и в результате происходит сбой в гармонии функционирования вертикали власти. Это и произошло на маслозаводе.
        Поздним вечером, практически ночью к нам домой пришли – милиционер, Маша Фонвизина и дядя Миша. Нас с сестрой закрыли в смежной комнате. Мы сообразили, что будет разговор не для наших ушей, но любопытство жгло нас и, приникнув к щелям в дверях,  стали молчаливыми и невидимыми участниками беседы взрослых.
- Софья Александровна, - послышался, приглушённый дверью голос дяди Миши. – Вы плетите сеть для инструктора, а я покараулю нашего ворога, не вздумалось бы ему заглянуть к вам в гости. Кто его знает, что ещё у него на уме!
Входная дверь в дом хлопнула - мы поняли,  дядя Миша ушёл. Послышался голос милиционера:
- Софья Александровна, я придумал, как заставить замолчать инструктора: надо опоить его водкой и ухитриться заморозить до смерти по дороге в город –  путь-то неблизкий!
- Иван! – испугалась Маша предложенного милиционером способа избавиться от угрозы исходящей от инструктора. – Совсем разум потерял, враз нас «раскусят»! Послушай лучше, что Софья Александровна придумала: надо подложить инструктору в ЭМКу «свинью». Ну что глаза вытаращил!? Не настоящую свинью, а пару кругов сыра и кусок масла. Помолчи, послушай меня, - заметив, что милиционер хотел что-то сказать. – Сгоняешь, пока буран не утих, в Новосибирск, и в милицию подашь рапорт о том, что инструктор сам лично из склада сыр и масло забрал, а ещё в рапорте напиши - инструктор угрожал тебе расправой, если ложный донос на работников маслозавода не напишешь, - поучала Маша милиционера односельчанина. – Да, ещё укажи в рапорте, что писал его под диктовку инструктора, - продолжала поучать Маша Ивана.
-Ладно! – согласился  Иван.
Заговорщики ещё долго сидели за столом, пили чай и договаривались о том, как следует разговаривать со следователем, если по рапорту откроют уголовное дело.  Иван, опустив голову, думал: «Хорошо, конечно, придумали, как защититься от беды, но, вот только милиция всегда воровство больших начальников покрывает. Может и поможет мой рапорт, если, конечно, инструктор не угодил чем своему начальству», и решил, что стоит попробовать побороться с подлецом, хотя и  не совсем порядочным способом.  После таких раздумий успокоился и загорелся желанием реализовать спланированную операцию. Пришёл дядя Миша и с порога сообщил:
- Спит басурман! Вот гнида, меня вчера пытал о делах на маслозаводе и всё подводил к тому, что ты Софья Александровна, оказывается, у нас главный вор – сыр да масло сбываешь для своей пользы.
- Бог с ним, с этим дураком. Отобьемся! - успокоила всех мама.
    Мы с сестрой слышали, как  Иван-милиционер сказал, что завтра поутру отправится в Новосибирск и что буран ему не помеха: собака выведет к железнодорожной станции, а дальше на «пятьсот-весёлом» доедет до города.
    Через неделю буран стих. Возле здания маслозавода стояли заметённые снегом автомашины. Деревенские жители, успевшие откопать  входы в свои хозяйственные постройки, пришли откапывать автомашины и освобождать от сугробов выезд на дорогу с территории маслозавода.  Дороги, собственно, не было – торчали из сугроба вешки, которыми загодя, ещё по первым снежным заносам была обставлена дорога до самого районного центра. Утром следующего дня автомашины, пробивая сходу, сугробы и поднимая траками гусениц снежный вихрь, двинулись, ориентируясь по вешкам, в  Коченёво. За последней автомашиной по разрыхлённому снегу на тросе волочилась ЭМКа с инструктором горкома уверовавшего, что он  удачно  провёл операцию по отрешению от должности директора маслозавода.
    На выезде из ворот сотрудники маслозавода наблюдали за удаляющимися автомашинами, и каждый из них думал о своём. Сыровары, маслоделы думали о том, что за лето сверх плана наработали много продукции.  Четвёрка заговорщиков – мама, дядя Миша, Маша Фонвизина и, успевший до окончания бурана вернуться из города Иван-милиционер, думали – гадали, чем закончится их авантюра.

                12
    Ура! Ура! Ура! На календаре первое марта – день моего рождения.  Мне исполнилось девять лет.   В ожидании подарков веду себя хорошо: котят не мучаю; без подсказки умылся и, пахнувшим мятой  порошком почистил зубы; съел на завтрак противную манную кашу и не обращал внимания на дразнилки сестры.  Помощница мамы готовила по случаю дня моего рождения праздничный обед: суп из курицы и пирожки с мясом сохатого.  Мы с сестрой в ожидании обеда и обещанных мамой гостей переделали все дела по дому: подмели полы, натаскали со двора в кухню дров и даже на печке и полатях протёрли пыль. В процессе этих трудов без конца подходили к окну и высматривали, не идёт ли мама и не ведёт ли гостей. Наше нетерпение объяснялось не только любопытством, но и знанием того, что от этих гостей зависело назначение мамы на новую работу, а значит, мы в очередной раз сменим место жительства.
    Ближе к полдню мама пришла с долгожданными гостями.  Вместо сердитых мужчин, как ожидали мы, гостями оказалась женщина с дочкой, маленькой девочкой. Их из Коченёва привёз на лошади  дядя Миша. Мама, обращаясь к женщине, помогая  ей раздевать девочку, говорила:
- Вы так удачно приехали:  отпразднуем заодно день рождения Лёвы. Надеюсь, погостите у нас?!
- Спасибо. Мы приехали всего на два-три дня. Причина в том, что от меня в исполкоме требуют срочно разобраться, по какой причине вы подали заявление об увольнении. Просили выяснить, что вас не устраивает. И понимаете ли вы, что очень трудно подобрать хозяйственника на должность директора: время военное и специалистов в районе раз-два и обчёлся.  Увидев вас, - засмеялась гостья, - я во всём разобралась: вам надо было в заявлении указать, что вы в положении и не было бы вопросов!
Мама с гостьей продолжали обсуждать дела на маслозаводе, а мы с сестрой знакомились с девочкой: сестра показывала ей свои вышивки и они не обращали на меня внимания. Чтобы привлечь к себе их внимание я выхватил из рук у сестры вышивку. Визг и крики наполнили дом. Как хотел, так и случилось – мне удалось стать центром внимания: сестра с девочкой, кстати, её звали Муся, принялись гоняться за мной по всему дому, и чтобы мы успокоились, мама велела нам залезть на полати, сидеть там до тех пор, пока нас не позовут к столу. Вспотевшие, разгорячённые, утихомирившись, мы принялись по очереди читать вслух книжку, привезённую  Мусей – «Кошкин дом».
    Праздничный обед, по моему мнению, удался наславу: меня задарили подарками – мама подарила варежки-мохнашки и солдатскую шапку-ушанку; сестра – шарфик, который ухитрилась связать втайне от меня. По Мусе было видно, как она огорчена тем, что у неё не было для меня подарка.  Вдруг она выскочила из-за стола,  принесла книжку «Кошкин дом» и под одобрительным взглядом своей мамы, смущаясь, подала её мне:                - Лёвка, я дарю тебе мою самую любимую книжку!
 При этом на глазах у неё навернулись слёзы: наверное, всё-таки Мусе было жалко расставаться с книжкой. Взрослые сделали вид, что ничего не заметили и продолжали разговоры обо всём на свете.   Нам разрешили выйти из-за стола, и мы с удовольствием занялись волшебным фонарём:  заправили керосином лампу; протёрли до блеска стекло-колпак; разложили на подоконнике стёклышки с рисунками. Как только стемнело, мама наладила волшебный фонарь, и мы  весь вечер на белом боку печки рассматривали картинки про всякие заморские чудеса. Вот это был праздник! И гости! И подарки! Давно не было так весело у нас в доме.
    Через два дня гости уехали домой в Коченёво. А спустя две недели мама по почте получила «решение»  Коченёвского исполкома депутатов трудящихся, и мы с сестрой по очереди вслух читали его содержание: слова в «решении» были, как нам казалось, такими будто бы их по радио услышали и записали на бумаге. Особенно сестре удавалось чтение: она становилась в позу чтеца и, подражая голосу диктора Левитана, торжественно и нараспев читала:

                РЕШЕНИЕ
 Исполнительного Комитета Коченёвского районного совет Депутатов трудящихся Коченёво от 8 марта 1945 года об отзыве директора Крутологовского маслозавода, - и подвывая и взмахивая рукой для убедительности орала во всё горло. – В связи с тем, что директором Крутологовского маслозавода работает товарищ Тарасова С.А. по специальности агроном, а район в данных специалистах имеет острую нужду, исполком решил:
Первое. Отозвать тов. Тарасову С.А. в распоряжение Райзо для использования на работе по специальности.
Второе. Обязать управляющего Раймаслопрома освободить товар. Тарасову С.А. к 15 марта 1945 года. Рекомендовать использовать директором маслозавода тов. Котина, - и особо торжественно сестра произнесла. – Заместитель Председателя Исполкома Ермаков, секретарь исполкома А. Вехтер и печать, - и завершала чтение выкрикиванием  слов, которые сама придумала:
– Трамтарарам! И салют в десять артиллерийских залпов по случаю нашего скорого отъезда из Крутологова!!! 
В процессе чтения сестрой текста «Решения» мама, давясь от хохота, не успевала вытирать слёзы.
- Светлана! - всё ещё смеясь, заметила, – в  «Решении» нет слов «трамтарарам и салют в десять артиллерийских залпов».
- Но, мама, - возразила сестра, - Левитан всегда в конце сообщений объявляет, сколько будет сделано артиллерийских залпов  по случаю победы над немцами, вот и я о нашей победе сделала салют! Мама, правда, хорошо, что мы уедем из Крутологова?!
- Разумеется, хорошо: я очень устала от нервотрёпки: не знаешь, чем закончатся очередные склоки в  Облмаслопроме и как это отразится на мне и, естественно, и на вас. Слава Богу, помогли это ярмо с шеи сбросить!

                13
    Мама не могла уехать, не попрощавшись с жителями села и работниками маслозавода, помня их доброе отношение к нашей семье:  решила устроить прощальный обед.
К назначенному дню помощница мамы напекла гору пирожков   с мясом, капустой и брусникой, уложила их в квашню из-под теста. Мы с сестрой  так  наелись пирожков, что не могли  смотреть на них не то, что съесть, хотя бы ещё один.   На кухне дядя Миша из толстых досок соорудил огромный стол. Маша Фонвизина на салазках привезла посуду: тарелки, миски, ножи, ложки, вилки и много разнообразных кружек – столько всего, что и не счесть. На вопрос мамы:  «Откуда столько посуды?», тётя Маша ответила, что посуду собрали в селе работницы маслозавода.  Вечером на лошади дядя Миша привёз четыре фляги браги и короба с квашеной капустой и солёными огурцами.   На вопрос мамы: «Откуда всё это?», дядя Миша ответил:
- На селе прослышали, что тебя «съели» большие начальники, да, и, вроде,  тебе скоро настанет пора  дитя родить.  Всё одно к одному.   Видишь как у нас: плохих бьют и не вспоминают, хороших любят и привечают. Так что не серчай, если за застольем тебе что не так покажется!
    В воскресенье, как только обозначился день, в нашем доме объявились работницы маслозавода. К полудню стол был уставлен угощениями.   В больших мисках горкой желтела квашеная капуста, украшенная клюквой и солёными огурцами.   На расшитых узорами полотенцах лежал хлеб.   Сияли чистотой тарелки с уложенными на них столовыми приборами.   Поближе, к флягам с брагой, на одном из концов стола сгрудились большие фаянсовые кружки.  В центре стола  на деревянном блюде возвышался целиком  испечённый в печке окорок сохатого. На лавке стояла квашня с пирогами. 
    Вскоре  стали появляться гости.  Заходя в дом, почтительно здоровались с мамой, встречавшей их у порога, снимали полушубки и вместе с шапками укладывали на печь. Толпились возле стола, оценивая взглядом угощение, заглядывали в комнату, где мы с сестрой затаились и делали вид, что гости нас не интересуют. Тётя Маша по просьбе мамы рассаживала гостей по чину.  Стариков поближе к маме (место мамы было во главе стола), возле каждого старика усаживала его старуху.   На местах подальше от мамы рассаживались молодые женщины.  Мужчин, кроме двух изувеченных фронтовиков и Ивана - милиционера, никого не было. 
    Старики, как один бородатые, сидели чинно, тихо переговаривались, дожидаясь слова хозяйки. Все в сатиновых рубахах, выпущенных поверх брюк и подпоясанных цветным кушаком или широким кожаным ремнём. У бородачей на ногах яловые сапоги, распространявшие по всему дому запах дёгтя.
    Старухи с удивительно прямыми спинами, прикрытыми шалями, в расшитых замысловатыми узорами бурках   с надетыми на них чунями  и в длинных до самого пола платьях, восседали не менее чинно, чем их старики. У многих старух шею украшали бусы из жемчуга.  В ожидании начала застолья лица у всех напряжённые. Мама с Машей Фонвизиной обошли всех, начиная со стариков, преподнося каждому кружку, наполненную до краёв пенистой брагой.
    Мама, стоя, как говорится, благословила трапезу: не громко и уважительно, наклоняя голову, к кому обращалась, величала его по имени и отчеству, благодарила за его труды и за то, что оказал честь, приняв её приглашение на обед (так мама назвала застолье). Подавая другим пример, отпила из своей кружки немного браги. Застолье оживилось. Бородачи чинно, каждый в отдельности, строго по старшинству желали здоровья хозяйке и благополучия её дому, и лишь тогда выпивали до дна кружку браги.
     И пошло поехало!  Застолье захмелело и расшумелось! Старики засмолили самокрутки – синее марево махорочного дыма повисло над столом. Разговор то затихал,  когда пили брагу и ели, то возобновлялся,  когда  передыхали от приёма обильной пищи или когда старики были заняты сотворением очередных самокруток – козьих ножек. Старикам  раз от разу, по мере захмеления, становилось делать их всё труднее и труднее: газетные клочки не рвались на аккуратные полоски и никак не скручивались непослушными пальцами в тоненькую воронкообразную трубочку. Если, в конце концов, это удавалось, то табак никак не набивался в воронку и просыпался им на колени. Старикам в этом случае помогали старухи.  И вновь сизое марево табачного дыма заполняло кухню и приходилось проветривать помещение, открывая оконные форточки и приоткрывая дверь  в сени. Окончательно захмелев, наевшись, старики, как было в обычае, вспоминали прошлые обиды, причинённые друг другу в далёкие и не совсем далёкие времена. Начинались укоры, словесная перепалка, и когда кому-то становилось уж очень обидно за невинно пережитое страдание, а причинивший его когда-то, вот он, сидит рядом и не хочет признаться, что был не прав, наступал момент удовлетворения – мордобой.
    Немного протрезвев, утирали кровавые сопли и, расчесав всклоченные бороды, выпив мировую – кружку браги, мирились. По мере захмеления вновь вспоминали обиды и по новому кругу принимались спорить и драть друг друга за бороды.    Старухи лишь взвизгивали, когда спорщики входили в раж. Этим и окорачивали злость стариков, но не разнимали их – пускай тешатся: пар выпустят - обиды и забудутся.
    Женщины растолкали уснувшего на лавке подвыпившего  гармониста – и заныла, запела, придыхая клапанами трёхрядка. Старухи затянули - заголосили песню об удалом Хазбулате.   Потом без роздыха пропели о шумящем камыше и молодой паре влюблённых и затянули песню о Ермаке. Тут уж и старики забасили: «Сидел Ермак объятый думой …» - эта песня и остепенила стариков. Интуитивно гармонист уловил момент всеобщего примирения и так рванул меха трёхрядки, что бедная гармошка взвизгнула точно резаный поросёнок и, шепелявя ритм басами, выдала плясовую.   Старики отплясывали трепака, а старухи помахивая платочками, притопывая и покрикивая в такт музыке, кружились волчком на одном месте. От такого веселия половицы пола жалобно поскрипывали,  в окнах позвякивали стёкла. Мама пришла к нам, спрятавшимся в смежной комнате от буйства «застолья».  Успокаивала нас и пояснила, что ничего не поделаешь с местным обычаем празднования любых событий, а для жителей Крутологова застолье, столь редко случающееся в военное лихолетье, это настоящий праздник. Плотные двери в нашу комнату совсем не заглушали шум, доносившийся из кухни, где гудела гулянка по своим установленным и не установленным правилам. 
    Застолье завершилось, когда содержимое фляг было выпито до капли, и стол представлял собой свалку объедков и битой посуды. В дверь нашей комнаты постучали – мама вышла. Бородачи стояли в распахнутой двери и благодарили маму за оказанную им честь и за угощение. Называли маму своей хозяйкой, барыней и грозились со всеми, кто посмеет её обидеть, поступить так, как они когда-то обошлись с учительницей – революционеркой.
    Гости, разобрав одежду, кому какая досталась (после, мол, разберёмся!) вывалились, поддерживая друг друга, из дома на улицу и помогая свалившимся в сугроб выбраться на дорогу, пошли в село.  На улице голосила на все лады гармошка.  Несколько стариков, захмелевших до бесчувствия, улеглись в сенях и не реагировали даже на пинки, которыми пытались взбодрить их благоверные.  Дядя Миша пригнал к дому, запряжённую в розвальни  лошадь. Общими усилиями  женщины уложили стариков в сани, уселись сами, и лошадь, понукаемая хором пьяных голосов, повезла их в село.  Дома наступила тишина. Мама  лишь вздохнула, осмотрев на кухне учинённый гостями беспорядок, открыв широко форточки и распахнув настежь входную дверь, проветрила помещение. В доме стало холодно, но свежо. Мы с сестрой забрались на печь, тёплую и уютную, завернулись в тулуп и мгновенно уснули.
    Утром следующего дня к нам в дом пришли  Маша Фонвизина, с ней несколько женщин и, вспоминая вчерашнее застолье, подшучивая над собой, принялись на кухне наводить порядок. Собрали в корзину битую посуду, разобрали слаженный дядей Мишей стол, вымыли полы и поставили самовар.  Вместе с ними мы сели завтракать. Пили чай, ели пирожки.  Мама вздыхала, припоминая вслух вчерашнее застолье. Женщины поглядывали на маму, улыбались и успокаивали её.
- Софья Александровна, - говорила Маша Фонвизина,  - вы, наверное, не ожидали, что так случиться. У нас завсегда так: любое застолье – это выяснение отношений между гостями. Жизнь у нас была сложная не только во время революции, но и  после - в двадцатые и тридцатые годы. Много за эти годы у односельчан накопилось обид друг на друга. Вроде бы времени прошло с тех пор достаточно, но обиды не забылись. Обиды разные: кого-то, посчитав беляком, убили – это когда большевики власть свою у нас устанавливали; потом кого-то посчитав большевиком  казнили – это когда белые пытались у нас свою власть установить; кого-то по дурости раскулачили – это когда у нас колхоз организовали. Так и получалось, один двор казнил другой двор – вот откуда обиды случились. На трезвую голову обиды не вспоминают, но стоит захмелеть – обиды тут как тут. Не принимайте случившееся близко к сердцу, отрезвеют наши старики и с поклоном к вам придут прощения просить. Мама спросила Машу Фонвизину:
- Маша, а с чего это деды вчера меня вдруг  барыней величать стали, да ещё обещали заступаться за меня?
- Софья Александровна, не обращайте внимания на их слова.  У дедов от хмеля всё в голове перемешалось. Владела до революции этими местами помещица. Маслозавод, дом, в котором вы проживаете и ещё много чего в селе от  её владений остались. У помещицы была дочка, Софьей её звали. Наверное, к сегодняшнему времени была бы она в вашем возрасте.  Революция вымела помещицу вместе с дочкой из наших мест и о  них с тех пор, как говорится, ни слуха, ни духа.  А тут вы вдруг объявились. Звать-то вас так же, как дочку помещицы, да и обходительны вы с народом, не в пример нашим властям. Вот у дедов и заскочил ум за разум – признали они в вас дочь помещицы и по их понятиям выи есть барыня.
- Маша, - встревожилась мама, – не дай Бог, эта история станет известна власти, мне несдобровать?
 - Не беспокойтесь! Если деды и вспомнят, что вчера по пьянке наговорили лишнего, то тут же и забудут, а если не забудут, то будут друг с другом перешёптываться: «Сподобились: удостоились чести у самой хозяйки в гостях побывать». А что до нас всех, то хорошо было бы, если бы случилось так, как хочется старикам. Наступит ли такое время, как вы думаете Софья Александровна?
- И не надейся! И забудь думать о таком, если хочешь жить!
    Наговорившись, выпив  самовар до капельки и наугощавшись пирожками, женщины ушли. Мама осталась, ходила  по дому, вспоминая вчерашнее застолье, и улыбалась своим мыслям:
- Ну, дети, - обратилась она к нам. – Давайте потихоньку собираться в дорогу.
                Глава третья.

                1
    Март месяц к своему завершению  одарил нас солнечными днями. Снег, скованный морозами и вылизанный ветрами, превратился в прочный наст, по которому, не опасаясь провалиться, можно было ходить.  Наезженная дорога свободная от снежных заносов позволяла беспрепятственно отправлять два раза в неделю несколько мешков сушёного  картофеля  в Коченёво и обратным ходом привозить почту и жителей Крутологово, приезжающих на поезде из Новосибирска. В один из таких дней из Коченёва дядя Миша привёз на смену маме нового директора маслозавода. За один день мама ввела его в курс заводских дел и теперь полноправного директора маслозавода пригласила пожить у нас, пока за нами не приедут из Новосибирска. Новый директор оказался очень весёлым человеком. Рассказывал нам смешные истории из своей фронтовой жизни и особенно не стеснялся, когда укладываясь спать, снимал с культи ножной протез, приговаривая, «пускай отдохнёт – наскрипелся за день». День за днём проходил в предвкушении скорого отъезда и, наконец, этот день наступил – за нами на полуторке из Новосибирска приехал отец.
    Провожали нас дружно, весело. Напутствовали добрыми пожеланиями.  Деды принесли искусно сработанную кроватку-качалку для младенца. Мама отказывалась от подарка. Однако, после присказки одного из дедов:  «Бери, бери, матушка, пригодится, коли Господь сподобит в срок разрешиться!», приняла подарок с благодарностью. Старухи дарили маме расшитые полотенца, приговаривая «чтобы легче в жизни было, и дорожки твои такими же чистыми и ровными были, спаси тебя, Господи!».
Укутанные в два тулупа мы с сестрой расположились в кузове.  Отец с нами, а мама в пимах, в надетом поверх  полушубка тулупе   втиснулась в кабину грузовичка. До города доехали засветло. 
- Путешественники, хватит дремать! Выбирайтесь из тулупов! Приехали!- услышали мы голос отца.
    Машина стояла у подъезда двухэтажного кирпичного дома. Рядом с этим домом стояло ещё несколько недостроенных домов, возле которых суетились странные люди: одни  в полушубках с карабинами, другие в ватниках – как оказалось пленные немцы.   Несколько  пленных на колках, прикреплённых  вроде вещмешков к их спинам, подносили  кирпичи к  другой части пленных, выкладывающих стены домов.  Люди в полушубках  грозно окрикивали пленных и щёлкали затворами карабинов, когда кто-нибудь из них отходил на значительное расстояние от стройки. Как и кто снимал наши вещи с грузовичка, заносил их в квартиру, я просто напросто не заметил, так как общался с нашими друзьями, неведомо как узнавшими о нашем приезде – Галей и Женей Левиными, да занят был разглядыванием немцев.  Отец заметил мой интерес к пленным и пояснил:
- Пленные немцы отдают долги – строят у нас дома взамен тех, которые порушили в России. Понятно? Беги в дом, поднимайся по лестнице на второй этаж, Светлана давно уже в квартире.
    На площадке второго этажа стояла мама и, к моему удивлению и радости наша бабушка, Надежда Харитоновна.  Квартира, после  Крутологовского деревянного дома, поразила своим устройством: огромная кухня, две смежные комнаты и даже туалет, которому особенно радовалась сестра. Чего стоил коридор, объединяющий в одно целое квартиру! Сели за стол ужинать поздним вечером. Какие были вкусные картофельные пирожки, испечённые бабушкой к нашему приезду!  Не менее вкусными были сыр и хлеб с маслом: колобок масла с головками сыра были обнаружены при разгрузке машины и мама, посмотрев на это добро, произнесла фразу:
- Ну, Машка! Ну, разбойница! Не удержалась, подсунула! – немного подумав, добавила. – А, впрочем, молодец!

    И опять в наши детские души упало “зёрнышко”, которое проросло много позже и дало весьма сомнительные всходы.

 Ужинали. Разговаривали. Папа радовался, что его сюрприз удался: во-первых, удивил нас новой квартирой в новом доме, во-вторых, сработал вызов, который он отправил в Смоленск сразу после его освобождения от немцев - и  приехала бабушка. До глубокой ночи, сидя за столом, мы слушали рассказ бабушки о том, что пришлось ей пережить после нашей эвакуации.

                2
    После нашего отъезда в  Сибирь наш дом сгорел во время очередного ночного налёта немецкой авиации.  Бабушка с тётей Фалей перебрались на жительство в Москву к старшей дочери - Ольге. Тётя  Фаля устроилась работать на станкостроительный завод (на курсы военных медсестёр по причине глухоты принята не была), а  бабушка,  в середине сентября месяца  отправилась на Смоленщину к мужу вторым браком -  Николаю Фёдоровичу Максимову, нашему деду. В направлении Смоленска поезда не ходили. Шла просёлочными дорогами, ориентируясь по  железнодорожной линии. Ночевала, если удавалось в деревнях, но зачастую - в стогах сена: ночи были уже холодными.  Несколько раз пыталась выбраться на Смоленскую дорогу, но всегда натыкалась на военных.  Говорила им, что идёт домой и называла деревню, через которую недавно проходила.  Красноармейцам, очевидно, было не до старухи и её отпускали да ещё снабжали сухарями. Бабушке в конце октября месяца в районе Гжатска  удалось выйти на Смоленскую дорогу.  Навстречу двигались колоны немецкой техники с солдатами, и она поняла, что оказалась на территории  захваченной фашистами. Немецкие солдаты, завидев старушку, бредущую по обочине дороги, кидали ей консервы и кричали, указывая пальцами на рот:
- Essen Sie, der Brei gut! 
Что делать, подбирала банки: от питания  сухарями еле ноги волочила. В банках действительно была гречневая каша с кусочками мяса. Не то, что у наших солдат - одни сухари!  Прячась от немецких патрулей, шла, обходя сгоревшие деревни и посёлки, постоянно натыкаясь на разбитую военную технику. Обошла стороной Вязьму, Сафоново и, казалось, ещё одно усилие и дойдёт до Ярцева, а от него рукой подать до Духовщины, всего каких-то двадцать километров и кончатся мучения. Но в Ярцево  бабушку задержал  немецкий патруль, потребовали документы, а их у неё и было всего, что выписка из церковной книги о рождении.  Выписку чудом удалось отыскать в полусгоревшем доме, паспорт сгорел. Отвели бабушку в комендатуру.  Офицер обратился к ней на русском языке:
- Кто? Откуда? Почему без документов?
 Бабушка объяснила, что идёт домой в  Духовщину, была в гостях у родственников в деревне «Старый Ржавец» (назвала деревню, через которую недавно проходила). Офицер долго рассматривал выписку из церковной книги и, немало удивившись ей, спросил:
- О! Я вижу, вы родились в Польше, в Лодзи, а почему назвались Максимовой, если в документе фамилия Садовая?
Бабушка ответила, что замужем за Максимовым.  Офицер приказал помощнику пристроить бабушку к какому-нибудь делу, хотя бы в прачечную, пока не убедится в правдивости  её слов. Через несколько дней бабушку вызвали в комендатуру.  Шла перебирая в памяти где побывала за последние дни и о чём разговаривала в прачечной с такими же, как и она подневольными женщинами.    Надеялась, что ничего страшного не произойдёт.   Офицер предложил присесть, прохаживаясь  по помещению, искоса поглядывая на неё, молчал, наконец, произнёс:
- Почему вы не сказали, что ваш муж священник?
 Бабушка побледнела: в голове пронеслась мысль – «разоблачили, арестовали? И что будет с ней?». Офицер бабушку успокоил, поняв её испуг по-своему:
- Не надо пугаться, ваш муж здоров, служит в храме и лоялен к великой Германии. Он храбрый человек: не отказался от сана священника при большевиках. Очень похвально!
У бабушки отлегло от сердца.  Убедившись, что ей ничего не грозит, поспешила поблагодарить офицера за доброе известие.  При этом крестилась и  благодарила Господа Бога за такое везение.
- О! Да, да! Вам очень повезло! Такое время! Такая война! – благосклонно принял офицер слова благодарности и любезно предложил:
- Вам выпишут пропуск в Духовщину. С ним вы беспрепятственно доберётесь до своего дома, и надеюсь, что с мужем будете добросовестно служить на благо Рейха! Трудиться в прачечной не пристало жене священника!
    Бабушка покинула  Ярцево, вышла на дорогу, ведущую в Духовщину. Плечи оттягивал вещмешок с подарками от комендатуры – всё те же консервы с гречневой кашей. Шла, сторонясь немецких автомашин с солдатами, и вспоминала не очень-то простую свою жизнь: раннее замужество; рождение детей; смерть мужа – Александра Карповича; войну с германцами в 1914 году, когда ей с детьми пришлось покинуть разоренную усадьбу, и  уходить вглубь России.  Вспоминала революцию и сопутствующее  ей полное обнищание семьи.  И опять война всё с теми же проклятыми германцами!
    Второе замужество. Выросли дети и разлетелись кто куда: старшая дочь Ольга – в Москве, бухгалтер; сын Николай – на Камчатке, учительствует; другой сын Михаил – командует лесхозом в Мордовии; дочь Софья с мужем на Урале; дочь Лидия замужем за командиром Красной армии. У всех детей большие семьи и порадовали её внуками.  И лишь младшая дочь  Феофила была одинока.   Бабушке жизнь до войны казалась удавшейся, несмотря на обрушившиеся беды на её детей в тридцатые годы Сталинских репрессий:  под колесо репрессивной машины попал сын Николай и муж дочери Софьи. Семьи их   были под надзором, и им приходилось  «играть в прятки» с всесильным НКВД.
    Вспоминалась жизнь накануне войны в Смоленске. Как однажды с работы пришёл муж в подавленном состоянии. На её  вопрос: «Что случилось?», отмалчивался, но за ужином разговорился:
- Надя, всё более чем серьёзно. Нам с тобой придётся пережить неприятные моменты. Скоро, очевидно, случиться война с Германией.
- А как же пакт о не нападении? О дружбе с немцами  пишут в газетах и говорят постоянно по радио! – не веря тому, что сказал муж, возразила бабушка. – Ты забыл о фотографии Молотова с Гитлером, которая была опубликована в газете  «ПРАВДА!» – пыталась разубедить мужа в правдивости сказанных им слов.
- Да, пишут и говорят! Надя, послушай меня! - помолчал, обдумывая, как бы  не напугать её  предстоящими изменениями статуса семьи. - Содержание нашего с тобой разговора не должно выйти за пределы этой комнаты. Я, ты знаешь, работаю  инженером путейцем и думал, случись война быть мне на фронте в железнодорожных войсках, но никак не в тылу, тем более немецком.  Вызвали меня  в обком. Вошёл в кабинет. За столом сидели два человека, мужчины. Один из них мне был знаком - Пётр Цуранов, другого ни разу не видел. Ну, в общем, объяснили мне, что военные считают, вот-вот грянет война с Германией и часть  территории России будет захвачена немцами. На мой вопрос -  «скоро - ли?», оба кивнули утвердительно. Представь себе, предложили мне стать священником для чего меня основательно подготовят: «разоблачат» на партсобрании, обвинив в сокрытии того, что я выходец из купеческой семьи и, вступая в партию, скрыл своё социальное происхождение. Разумеется, исключат из партии и уволят с работы. Я самостоятельно должен буду устроиться сторожем в  церковь, но меня быстро «продвинут» по службе – в должности старосты буду вести хозяйство прихода. Немного погодя меня рукоположат в сан священника и, новоиспечённого попа отправят служить в небольшой толи посёлок толи городок - «Духовщина», где я должен буду принять активное участие в возрождении церкви. Таким образом, в  Духовщину приедут батюшка с матушкой на радость местным старикам и старушкам. Задачей моей будет как можно успешнее войти в образ священника и завоевать уважение жителей не только Духовщины, но и большинства деревень района.
    Вспоминалось, как после исключения Николая Фёдоровича из партии и увольнения с работы, соседи по  коммунальной квартире сторонились их, словно прокажённых. А когда мужа рукоположили в сан священника, то местные власти семью попа выселили из квартиры, и им пришлось жить в церковной сторожке вплоть до отъезда в Духовщину. 
В Духовщине власть встретила попа с попадьёй неприветливо. В милиции не брали паспорта на прописку,  обзывали сеятелями религиозного мракобесия и объясняли свой отказ тем, что в  церкви жить не положено, найдёте, мол,  себе квартиру,  тогда и посмотрим.
    А вот жители посёлка чету служителёй культа встретили приветливо. Не сразу, но спустя какое-то время старики потянулись в церковь и всё никак не могли привыкнуть, что над ними не посмеиваются, ни собственные дети, ни соседи за то, что они посещают церковь и насыщаются «опиумом для народа». Изредка ради любопытства в церковь заходила и молодёжь, осматривала внутреннее убранство церкви, вдыхала ароматный дым ладана, удивлялась горящим в дневное время свечам перед иконами. Народ постепенно оцерковлялся, что очень радовало Николая Фёдоровича.
    В канун празднования наступления Нового 1941 года, вспоминала бабушка, она с согласия мужа уехала в Подмосковье навестить семью дочери Софьи. В заботах о внуках незаметно пролетело время. Собралась уезжать, но война накрепко закрыла её в Подмосковье: из сводок Совинформбюро стало известно, что немцы захватили Смоленск.    Так, то, погружаясь в воспоминания, то, обращаясь к реальности преодоления трудностей пути, наконец, пришла в Духовщину.
               
                3
    Николай Фёдорович несказанно обрадовался её появлению и всё никак не выпускал из объятий.
- Батюшка! Батюшка! – высвобождаясь из сильных рук мужа, смеялась бабушка. – Дай хотя бы вещмешок снять, задавишь! – оглядевшись, удивилась. – Николай, с какой это стати ты в таких хоромах живёшь – в доме, наверное, большого начальника? – и, приглядевшись к обстановке, заглянув во все три жилые комнаты, ещё больше удивилась. – Откуда такая роскошь: диваны, кровати с пологами, а столовая – точно в ресторане: скатерть белая, стулья!?
- Наденька, новая власть дом конфисковала, и  поселила меня в нём.  Мебелью дом обставили немцы – для себя постарались: они живут и столуются  у меня. Староста ежедневно присылает женщину  наводить порядок в доме, а немец-повар готовит обеды для офицеров. Вечером познакомишься с ними, - Николай Фёдорович вздохнул и уже по привычке, приобретённой за время исполнения роли священника, перекрестился. – Наденька, будь осторожна с немцами – не подай вида, что владеешь их языком.
- Не беспокойся, - засмеялась бабушка, – я буду у них учиться самым необходимым в быту словам!
    В тот же день, возвращаясь, домой после вечерней службы в церкви, бабушка с Николаем Фёдоровичем несколько тревожились перед встречей с немцами.  Однако   офицеры их встретили приветливо.  На ломаном русском языке поздравили батюшку с возвращением матушки и пригласили отужинать с ними по этому поводу.  Стол был уставлен бутылками с водкой и закусками. Батюшку с матушкой усадили во главе стола и попросили батюшку благословить трапезу. Николай Фёдорович встал,  с чувством прочитал слова молитвы, перекрестился и сел – немцы довольные обрядом приступили к ужину. Произносили тост за тостом за победу немецкого оружия. Николай Фёдорович от немцев не отставал – пил крепко, но не хмелел, произносил витиеватые тосты, смысл которых не доходил до одурманенного водкой разума немцев, но языки у них развязались. Немцы дали понять батюшке, что они в курсе всех перипетий, которые пришлось пережить  матушке по пути от Ярцева до  Духовщины. Николай Фёдорович наклонился к бабушке и прошептал ей на ухо:
- Наденька, запоминай всё, о чём говорят, - и, делая вид, что благословляет матушку на отдых, шептал ей. – Постарайся завтра удивить офицеров своим кулинарным искусством.
    Из продуктов, которые повар-немец принёс утром следующего дня, бабушка приготовила поистине ресторанные блюда: отбивные, из телятины, зажаренные на скором и сильном огне; суп из куриных потрохов, и, главное, ухитрилась испечь  на десерт поистине царское угощение - банкуху; да ещё приготовила морс из клюквы. От выпитой водки и такого обеда захмелевшие офицеры пришли в восторг,  целовали бабушке руки, приставали к ней с любезностями:
- Erlauben Sie einen kuss! 
- Я вам укушу! – смеялась бабушка, делая вид, что не понимает смысла немецких слов.
Естественно, повар-немец получил отставку, а бабушка полностью завладела желудками офицеров. Вот когда бабушке пригодилось знание немецкого языка и умение повара-кондитера.  Она благодарила судьбу, что в те далёкие времена, когда четырнадцатилетней  девицей,  после  оглашения помолвки с Александром Карповичем,  до исполнения ей шестнадцати лет, была отправлена в Варшаву  в   пансион благородных девиц, где за два года научилась этикету, кулинарии, шитью и овладела немецким языком. Офицеры были уверены, что доброжелательная матушка ни слова не понимает по-немецки, и учили её словам необходимым при общении.  В присутствии бабушки обсуждали служебные дела.  Не теряя осторожности, бабушка вслушивалась в разговоры офицеров, озабоченных организацией вывоза торфа в Германию и ремонтом электростанции в посёлке «Озёрный».  Узнала о предстоящей принудительной отправке местной молодёжи в Германию.
    Немцы согнали молодёжь из окрестных деревень на сборный пункт в «Пречистое».   Дату отправки поезда  с молодёжью в Германию бабушке удалось подслушать во время очередного застолья офицеров. Поезд на перегоне от станции «Пречистое» до станции «Малое Береснево»  «потерял» два последних вагона, в которых увозили невольников – и невольники исчезли в Смоленских лесах и объявились в партизанских отрядах.   Неоднократно захватывались партизанами транспорты с продовольствием, направлявшиеся в немецкие гарнизоны. Немцы не успевали ремонтировать сеть узкоколейных железных дорог, связывающую торфоразработки с железной дорогой на Смоленск - и срывались поставки торфа в Германию. Мало того,  постоянно приводилось в негодность торфодобывающее оборудование на участках добычи торфа карьерным способом. Гестапо сбилось с ног, пытаясь обнаружить каналы утечки информации о намечаемых комендатурой мероприятиях. Акции устрашения населения казнью захваченных в плен партизан, объявляя их бандитами, и расстрел заложников, не прекратили «неприятности» для немецкого командования.
    Бабушка была «ухом», чутко вслушивающимся в разговоры офицеров, а Николай Фёдорович передатчиком их содержания партизанским связным. Во время службы в церкви батюшка  наставлял прихожан: призывал выполнять требования новой власти, как Богом данной, и тут же просил не препятствовать «желанию» молодёжи уезжать в Германию на заработки и что скоро много молодёжи уедет в Германию.  Естественно, после таких наставлений священника молодёжь «исчезала» из деревень. По окончании службы прихожане подходили к батюшке за отпущением грехов.  Очередному «грешнику», связному партизанского отряда, вместо всепрощения грехов батюшка нашептывал подробности о грядущей очередной акции немецкого командования. 
     Партизанское движение на Смоленщине набрало такую силу, что немецкое командование решило раз и навсегда с ним покончить. Всё лето 1942 года немцы проводили разведку боем мест дислокации партизанских баз . Во время обедов офицеры, озабоченные предстоящими акциями по уничтожению партизан обсуждали, как и какими силами и когда начнутся эти акции. Николай Фёдорович, исповедуя связного, сообщил ему, что в сентябре месяце воинские подразделения немцев выдвинутся на базы партизан со стороны Духовщины и Демидова. Спустя несколько дней связной  передал Николаю Фёдоровичу особую благодарность от руководителя партизанского движения  Бати за эти сведения и его просьбу  узнать дату начала карательной экспедиции. 
    Николай Фёдорович с бабушкой заметили, что офицеры перестали в присутствии  их обсуждать свои дела, и бабушка услышала о возможном допросе священника в гестапо. Очевидно,  из-за начавшейся 10 сентября полномасштабной карательной экспедиции немцев против партизан допрос был отложен.  Наверное, ещё и потому, что немецкие оккупационные власти не желали без крайней необходимости дискредитировать церковь, которую они всеми силами старались использовать в навязывании населению нового порядка, их немецкого порядка, для славянской, как они считали, несовершенной расы.
    Бои партизан с немцами не утихали в окрестностях Духовщины. Прошли слухи о гибели партизанских вожаков Ф.Я. Апретова, И.И. Овчаренко и секретаря подпольного райкома партии П.Ф. Цуранова, знакомого Николая Фёдоровича. В сентябре бои за освобождение Духовщины были особенно ожесточённые: немцы сражались уже не с остатками партизанских отрядов, а регулярными войсками Красной армии.  От посёлка мало что осталось. Николай Фёдорович с бабушкой прятались в подвале дома, где и обнаружили их бойцы Красной армии.
    Капитан СМЕРША допрашивал священнослужителя с особым пристрастием, обвиняя во всём, что только мог придумать. Требовал доказательств того, что Смоленский обком партии Николая Фёдоровича специально направил в Духовщину с заданием противодействия оккупационным властям. Николай Фёдорович называл фамилии командиров отрядов, с которыми поддерживал связь, назвал и Петра Цуранова, свидетеля направления его под видом священника в  Духовщину. Капитан на это с издевкой заметил:
- Ты, поп, ещё всех повешенных немцами позови в свидетели!
В отчаянии невозможности доказать капитану своей причастности к партизанскому движению, вспомнил о благодатности Бати  за разведданные и сообщил об этом капитану. На что тот только усмехнулся и сказал Николаю Фёдоровичу, что Батя оказался таким же врагом, каким и он и оба вы предстанете перед судом народа. Николая Фёдоровича, не приняв во внимание все его доказательства невиновности, отправили в Смоленск.
    Рассказ бабушки, мы – Арик, Светлана и я, слушали словно завороженные, представляя каждый в силу своего воображения, как это всё происходило. С одной стороны нам было жалко нашего дедушку Николая Фёдоровича,  и мы негодовали на капитана СМЕРША такого глупого и бестолкового. Но с другой стороны мы гордились, что у нас такой героический дед – в одном лице и инженер, и священник, и бесстрашный подпольщик.  А бабушку мы считали настоящей партизанкой.
    Мама, как обычно, когда о чём-то задумывалась, сидела, молча, покачиваясь на табурете из стороны в сторону.  Брат встал и включил радиотарелку, наверное, для того, чтобы заполнить звуками  повисшую  в комнате тишину. Зашелестели слова о каких-то процентах выполнения плана, о подготовке колхозов и совхозов к весенне-полевым работам, о том, сколько человек в городе и области подписалось добровольно на очередной военный заем, и на какую сумму. Папа стоял в дверном проёме, курил, выпуская дым в коридор, и о чём-то думал.  Докурив папиросу, обратился к бабушке:
- Надежда Харитоновна, нам очень жалко Николая Фёдоровича и я надеюсь, что со временем отыщутся люди, которые докажут его невиновность. Но скажите, как вам удалось выпутаться из вашей одиссеи? Как случилось, что молодцы из СМЕРША оставили вас в покое?
- Следователь СМЕРША не один день допрашивал меня и предъявил  обвинение в пособничестве оккупационным властям, но  к следователю пришли жители Духовщины, через которых я передавала медикаменты и продукты в партизанские отряды и подробно рассказали о том, как это происходило. Меня отпустили.
    Бабушка рассказала, что в большом доме жить не смогла: всё в нём напоминало о мерзости совместного проживания с немцами и даже иногда чудились голоса подвыпившего офицерья.  Промучившись в доме несколько дней,  перешла жить в церковную сторожку. Понемногу отправляла церковные обряды в рамках дозволенности женщине и, сама не зная, чего-то ждала.  И дождалась, видно Господь пожалел, прибыл священник, да и  в милиции вручили мне разрешение на проезд в Новосибирск к родственникам, то есть к вам.
- Но почему ты нам не рассказала о своих делах с Николаем Фёдоровичем, когда гостила у нас в Рублёвском совхозе и даже тогда, когда нас отправляли в эвакуацию? – спросила мама бабушку.
- Соня, ты забыла о своей сестрице Феофиле, у которой  язык, как помело.  Разве  она не оповестила бы всю округу о том, чем мы с Николаем Фёдоровичем будем заниматься в Духовщине в случае оккупации немцами Смоленщины!  И тогда я оказалась бы под «опекой» НКВД: я давала подписку о неразглашении.  Вспомни, немцы были под Москвой, и не дай Бог, если бы они взяли  её, и вдруг всплыла бы эта история!  Можно себе представить, что сталось бы с нами!
Вообще,  бабушка была права.  В её рассуждениях  по поводу каких-либо событий всегда таилось что-то от предвидения возможных последствий, которые последуют за ними.  Повзрослев, к высказываниям бабушки я относился очень внимательно, анализировал их и много раз убеждался в справедливости её предвидений.
    И на этот раз бабушка в своём предположении о том, что могло бы случиться с нами, окажись наша семья в оккупации, оказалась права: произошла беда, с нашими родственниками, оставшимися под немцами. Но это история требует особого повествования, и в своё время будет рассказана.

                4
    В сельхозуправлении маме подобрали, принимая во внимание её беременность, работу агрономом в подсобном хозяйстве завода имени В.Чкалова, расположенного в шести километрах от Новосибирска.  До весенне-полевых работ было ещё далеко, поэтому мама практически всегда была дома, изредка наезжая в хозяйство решать производственные дела.    Бабушка с мамой в бесконечных разговорах вспоминали из своей прошлой жизни разные истории, которые были похожи или на смешные, или на страшные «сказки», и, наверное, поэтому они прочно отложились в моей памяти. Многие из тех сказок я и сегодня вспоминаю и пересказываю их своим внучкам, правда, им они не очень нравятся.
 
    Мои внучки, одурманенные  средствами массовой информации, пропагандирующими образ жизни  дикого капитализма, ежедневно сталкиваясь с «беспределом» новых русских и нежеланием власть предержащих  обустроить Россию, в которой бы народу жилось комфортно, взрослея,  могут превратиться в послушное быдло, то есть граждан новой формации. Такая категория людей  вполне устраивает и власть и «новых  русских». Так до моих - ли сказок внучкам  в такой новой России!?

     В марте месяце за мамой приехали из подсобного хозяйства.   С мамой уехала и бабушка. Мы с сестрой остались на попечении отца, а ему было не до нас: его время поглощала работа на заводе и мы были предоставлены сами себе. В школе, которую мы посещали, учёба не заладилась: сестра так отстала по учебной программе за пятый класс, что, как она говорила, на уроках сидела балда балдой, а мне просто не хотелось изучать то, что я и так знал.  Старший брат Аркадий редко появлялся дома:  как и прежде, он жил на съёмной квартире. Однажды Арик пришёл засветло и сообщил, что скоро окончит курсы радистов и собирается с геологами в экспедицию на Алтай.  Просил ни маме, ни отцу не рассказывать о его намерениях. Нам с сестрой стало очень грустно: во-первых, потому, что брат воевать с немцами не будет, во-вторых, нам без него будет и скучно и грустно.  Отец совсем перестал обращать на нас внимание, уверовав, что мы с сестрой сами со всеми домашними делами справляемся. Если бы это было так!  Дома было всё вверх тормашками, завтракали, чем придётся, обедать бегали к Левиным – они нас пока терпели, а ужина просто не было, если не считать по съеденному вечером куску хлеба. Поэтому в один из дней, не предупредив отца, мы ушли к маме.
    Бабушка нам очень обрадовалась.  Мама, придя с работы, принялась отчитывать нас за побег от отца.  Бабушка  заступилась за нас и убедила маму в том,  что мы  с  сестрой  в  городе  без  присмотра  превратимся в беспризорников. Мама посердилась немного, успокоилась и согласилась оставить нас у себя. Утром появился отец. Родители долго совещались, как с нами поступить и решили, что будет лучше всем, если мы с сестрой останемся при бабушке, так как маме вскоре предстояло уехать в город рожать. Радости нашей от такого решения не было предела. Жизнь наша наладилась: школьное обучение было отложено до следующего года.  В первые  дни жизни в посёлке подсобного хозяйства было много времени для знакомства с его обитателями, и мы обзавелись друзьями и   весь день пропадали на улице.  Однако бабушка вскоре впрягла нас в работу по дому.
    Вскоре у нас с сестрой забот по дому прибавилось: мама в счёт зарплаты  выписала  поросёнка, но  со  свинофермы почему-то нам привезли огромную свинью. Когда же заведующую свинофермой мама попросила  объяснить, каким это образом поросёнок превратился в свинью, та, улыбаясь, ответила, что эта свинья числиться у них поросёнком.Через несколько дней мы поняли, почему заведующая улыбалась: свинья визжала,  если корыто было не наполнено едой. Съев  содержимое корыта, свинья принималась вновь визжать  до тех пор, пока новой порцией еды не заполняли корыто. И так продолжалось в течение всего дня.  Бабушка замучилась варить чугунами картошку, толочь её, засыпая отрубями. А мы с сестрой без конца спорили о том, чья очередь тащить ведро с кормом в сарай этой «заразе - свинье».
    Маме было хорошо: она целый день на работе и не слышала визга свиньи, и поэтому не догадывалась, в какой кошмар превратилась наша жизнь. А свинья совсем обнаглела: стоило открыть дверь  в сарай, как она  отрывалась от корыта и смотрела, что ей принесли.  Если в руках не было ведра, то  свинья сначала вопросительно хрюкала, а потом принималась визжать. Через две недели возле сарая возвышалась куча свиного навоза, а «зараза-свинья»  продолжала поедать картошку, превращая её в очередную порцию навоза. Однажды  нас навестила заведующая свинофермой и, улыбаясь, спросила:
- Ну, как поживает у вас наш поросёночек?
 На что бабушка разразилась руганью по поводу поведения свиньи и сказала:
- Докричится эта «зараза» до ножа, сил уже нет терпеть её визг!
- Не стоит резать свинью, потерпите чуток, она вас скоро удивит, - посоветовала заведующая и воскликнула радостно. – Господи! Как спокойно стало на ферме!
Вот так и открылась тайна, почему вместо поросёнка появилась у нас свинья.  Не прошло и недели после посещения заведующей, как свинья не только удивила, но и обрадовала наше семейство: утром бабушка бегала по кухне, причитала и охала,  с ведром горячей воды ушла в сарай.   За бабушкой, накинув на плечи полушубок, последовала и мама.
- Светланка! – будил я сестру, – вставай, что-то случилось со свиньёй!
Мы прибежали в сарай. На соломе, похрюкивая, на боку лежала свинья. Бабушка влажным полотенцем вытирала одного за другим с виду игрушечных поросят, появляющихся из чрева свиньи, и подкладывала ей под бок. Бабушка повернулась к маме, наблюдавшей эту картину:
- Ну, вот и удивил нас «поросёночек». Что делать будем? Двенадцать поросят  свинья произвела на свет и все живы!
- Пока ничего, - ответила мама и успокоила бабушку. – Первое время свинья их прокормит, а дальше видно будет, что с ними делать.

                5
    У мамы со здоровьем начались проблемы: утром она с трудом поднималась с постели: у неё отекли ноги. Работа отнимала много сил: приближалась весна, и агроному необходимо было много чего сделать для того, чтобы не сорвать весенне-полевые работы в хозяйстве, а срок ухода в декретный отпуск ещё не наступил. Выход был один – необходимо было показаться врачу. Рано утром на лошади, запряжённой в сани-розвальни, по дороге припорошенной свежевыпавшим снегом, мы с мамой покатили в Новосибирск в поликлинику.   Оставив меня сторожить лошадь у коновязи, мама ушла. Недолго заставила себя ждать. Вышла из поликлиники в сопровождении медсестры, которая выговаривала маме за то, что она в таком состоянии разъезжает на лошади и велела сидеть ей дома и дожидаться своего часа. 
    В городской квартире было неуютно: постель не прибрана, на столе стояла сковородка с жареной картошкой, в тазике лежала гора не мытой посуды. Мама осмотрела всё это, как она заметила, безобразие и сказала, что видно отцу совсем некогда заниматься бытом.  Из привезённых с собой продуктов мы с мамой приготовили обед, поели, и мама велела мне  отогнать лошадь в совхоз и передать в контору, выданную ей  в поликлинике справку, в которой было написано что мама «не трудоспособна по случаю необходимости рождения ребёнка». Справка внушала доверие и уважение: её украшали жирные оттиски печатей – одна круглая, другая треугольная.
    В конторе я застал лишь директора подсобного хозяйства, отдал ему справку, прочитав текст, не удивился содержанию, но очень удивился тому, что я самостоятельно пригнал лошадь из города в деревню и похвалил  меня за смелость. Так я познакомился с директором и запомнил его фамилию, и как было не запомнить её, такую знаменитую – Кремлёв. Отогнав лошадь на конюшню, шёл домой и твердил про себя фамилию директора Кремлёв, Кремлёв … и думал, раз у директора такая фамилия значит он из кремля, а в кремле живут очень важные люди. Вот поэтому и директор  тоже очень важный человек, недаром его все уважают. Вечером я спросил у бабушки все ли люди, живущие в кремле – Кремлёвы?  Бабушка посмеялась  и ответила, что – нет, но их называют кремлёвскими … и добавила такое слово, что я удивился, но не тому, что в кремле все такие, а тому, что наш директор тоже сволочь. Бабушка, наверное, пожалела, что была со мной так не осторожна в своих высказываниях и  предупредила меня:
- Лёвка, забудь мои слова! - и перекрестилась, – просто у директора красивая фамилия, он никогда не жил в кремле, он очень хороший человек, запомнил?!
- Да он не сволочь, – согласился я и пояснил почему. – Он даже не ругал меня за то, что я самостоятельно пригнал лошадь из города.
    Бабушка расспрашивала меня о самочувствии мамы, в больнице или поликлинике мы с ней были, тепло ли в городской квартире и что делает отец? Как сумел я ответил на все её вопросы и бабушка успокоилась. Она не понятно чему радовалась, напевала песенки и очень сытно кормила нас с сестрой жареной картошкой с тушёным сладковатым мясом. Несколько дней мы с сестрой жили в полном согласии – гуляли вместе, возились с поросятами.   Стали замечать, что численность наших любимцев день ото дня сокращается, и просили бабушку объяснить причину их исчезновения.  Бабушка, недолго думая сказала, что поросят, наверное, крысы таскают. Мы не могли этому поверить, и наши наихудшие опасения вскоре подтвердились: сестра обнаружила в чугуне порубленного на куски поросёнка.  Бабушке ничего не сказали, но отказались, есть тушёное мясо, а я заявил бабушке:
- Это мясо такое, как человечина и меня от него тошнит!
- И меня тоже! - поддержала меня сестра.
Объяснялось моё отвращение к мясу поросят очень просто: кто-то из совхозных ребят сказал, что мясо свиней, точно такое, как человеческое,  и меня действительно стало тошнить даже от запаха жареной и тушёной свинины – настолько у меня было сильно самовнушение. А сестра просто жалела поросят - наши живые игрушки.
    Без мамы было очень скучно. Старший брат у нас давно не появлялся. А про отца мы с сестрой просто забыли. Весь наш мир – это бабушка, свинья и постепенно убывающая компания поросят.  С местными детьми мы  перестали общаться. Наверное, по тому, что не посещали школу, да к тому же наш дом, огороженный высоким тыном, был расположен в стороне от посёлка. Во дворе напротив дома был пруд, скованный льдом.  Мы расчищали лёд от снега и на коньках катались по бугристому льду.   Домой шли лишь тогда, когда бабушка смешно ругаясь, называя нас «бисовыми детьми» загоняла в дом обедать. Пообедав, мы опять убегали на пруд.  Бездумная, не загруженная  обязанностями жизнь протекала в однообразном мелькании дней. Бабушка, наверное, устала увещевать нас с сестрой и приучать к труду, поэтому отправила «вольницу» в Новосибирск на «съедение»  к родителям.  Встретили нас без особой радости. Маме было не до нас: еле с собой справлялась, так тяжело переносила последние дни беременности. Отец – всегда на работе, а если и появлялся дома, то ругал меня и сестру за то, что мы не помогаем маме по дому. В такой обстановке прошло несколько дней и мы с сестрой уже подумывали не сбежать ли к бабушке, как произошло событие, которое побудило остаться нас с родителями.

6
    Был субботний вечер, наше семейство ужинало.   Только мы с сестрой собрались уйти на улицу, как открылась дверь, и в квартиру в тулупе и пимах бочком протиснулся дядя Миша, за ним вошла Полинка, его внучка, с которой мы хорошо были знакомы по Крутологово. Разумеется, ни о какой прогулке не могло быть и речи.   Мама обрадовалась приезду дяди Миши, а особенно – Полинки.
- Раздевайтесь, - обратилась мама к гостям. – Проходите. Слава Богу, дождалась!  Садитесь за стол, чаем погрейтесь с дороги.
 Дядя Миша пил чай и окончательно согревшись, заговорил:
- Софья Александровна, как с тобой договаривались, привёз я к сроку внучку в работницы. Она у нас сноровистая – всё может: дитя будет нянчить, и по хозяйству справлять разное.
Из беседы мамы с Дядей Мишей мы с сестрой поняли, что ещё в Крутологово она присмотрела и няню и помощницу себе, и что наступил срок появления младенца на белый свет. Отец  вопросительно посмотрел на маму и спросил:
- Соня, я что-то не припомню о таком договоре, объясни!
- Была у нас с Михаилом договорённость, что ближе к весне он привезёт для нашего ребёнка няню: мне, сам понимаешь, дома сидеть не сруки.
- Я вижу, - вступил в разговор дядя Миша. - Моей внучке  не очень рады, так мне что - ли  Полинку в обрат везти?!
- Нет, нет, Михаил! Как сговорились, так и будет! И кров и оплата за труды, и забота о Полине будут такими как договаривались.  В обиду её никто не даст, - успокоила мама дядю Мишу.
- Вот и добро! – заулыбался дядя Миша.
Мама расспрашивала дядю Мишу о делах на маслозаводе, о Маше Фонвизиной, об Иване – милиционере. Нам было интересно слушать рассказ о событиях, которые произошли после нашего отъезда.
- Мужик-то, заступивший на твою должность, - рассказывал дядя Миша, – оказался справным работником. Никого не обижает.  Да, вот только его замучили инструкторы из города: всё «проверяют»  хозяйство маслозавода. Что ни неделя, то новый инструктор объявляется, и каждому нужно «угодить».  Директор в крик кричит, что ежели эта саранча от нас не отстанет, то  здорово поубавится на складе масла и сыра.
- Как же директор с этой напастью справляется? – спросила мама.
- А вот как, - ответил дядя Миша. – Недаром говорится, что нет худа  без добра.  Директор в Коченёвский исполком отправил жалобу на очередного инструктора - коршуна и не успели мы оглянуться, как приехала комиссия с проверкой работы маслозавода, не из Новосибирска, а из Коченёва! Порасспросили народ как да что.  Поругали нас за то, что мы не доглядели за воровством, которое учинил на маслозаводе какой-то инструктор. По-первости мы не поняли, но потом сообразили, что о «нашем» инструкторе комиссия разговор вела. О том самом, которому «свинью» подложили.
- Ну и ну! А что дальше?! – полюбопытствовала мама.
- Дальше-то, попросили в комиссии Ивана рассказать, что знал он про того начальника.  Да и я рассказал, как тот упырь  пытал меня о тебе.   Комиссия потом, смех и грех, собрала работников и хвалила Ивана за проявленную бдительность – мол, молодец, что просигналил кому надо про жулика.
 Мама слушала и улыбалась, радуясь тому, что так ловко они избежали грозившей всем беды. Спросила Дядю Мишу:
- Ну, а дальше-то что?
- Комиссия уехала. Работаем. Иван  нам по секрету рассказал, что произошло в городе с «нашим» инструктором. Значит, приехал он на ЭМКе домой, а его встретила милиция и, как положено, обыскали машину и под сидением обнаружили и головки сыра и большой кусок масла.  Ну и с «почестями» отправили инструктора в тюрьму. Слух у нас прошёл - будто  бы инструктор тот под тебя копал, да только себе яму выкопал, да ещё какому-то большому начальнику: посадили их.  Говорили, что большого начальника чуть ли не подвели под расстрел. Вот так-то, хозяйка!
      Рано утром дядя Миша, распрощавшись с нами,  наказав внучке служить честно, пообещав наведываться по праздникам, отбыл восвояси. Прощаясь с Дядей Мишей, мама просила передать Ивану и Маше, что она рада за них, особенно за Машу.

                7
    И вот наступил день, когда мама не смогла утром встать с постели, лежала на кровати и охала. Отец так быстро оделся, будто пожар случился и убежал на завод. Полинка из комода достала чистое бельё и помогла маме одеться. Вскоре вернулся отец, и с ним пришла медицинская сестра. Они вдвоём под руки повели охающую маму на улицу к санитарной машине, стоявшей возле подъезда нашего дома. Пока спускались по лестнице со второго этажа из квартир нашего подъезда выходили соседи и провожали маму весёлыми напутствиями. Мама охала, а все улыбались и ободряли отца, который выглядел очень растерянным.   Весь день мы провели в тревожном ожидании вестей из больницы. То страшились неизвестности, то суетились, передвигая мебель, высвобождая место для кроватки-качалки, предназначенной новому члену семьи, то заслышав стук открывающейся двери в подъезде дома, выбегали на лестничную площадку и ждали – может, пришёл папа.  Наконец, вечером, усталый, но по-особому весёлый пришёл отец и нас обрадовал:
– Родился мальчик!  Мама чувствует себя хорошо и на удивление врачам, готова вернуться домой.
Отец отправил сестру за старшим братом. Только Полина собрала ужин, как в дверь ворвались сестра с братом. Отец из своих «тайных закромов» достал бутылку спирта,  наполнил им свой стакан  и к нашему удивлению плеснул немного спирта в другой стакан и, передавая его брату, проговорил:
- Раз ты у нас самостоятельная личность, можно сказать вполне взрослый человек, попробуй эту гадость!
Арик выпил, сидел и дышал, как рыба, вытащенная на бережок. Из глаз у него текли слёзы. Он закашлялся, выскочил из-за стола и стал пить холодную воду из-под крана. Отдышался. Сел за стол и выдавил из себя слова:
- Фу, ты! Как это зелье только пьют!
    Новый день чистотой рассвета  и голосами из радиотарелки давал нам надежду на радостную счастливую жизнь, которая должна вот-вот наступить. Диктор Левитан сообщал об очередных победах Красной армии на территории врага. Голоса неизвестных нам людей, убеждали, что необходимо ещё чуть-чуть потерпеть и наступит мир, а с ним и счастливая жизнь и почему - то всегда эти речи заканчивались словами сказанными великим и любимым вождём всех времён  и народов товарищем Сталиным:  «Враг будет разбит, победа будет за нами!». Мы и без этих слов понимали, что так случится: наши родители много рассказывали нам о бедах пережитых народами России и о том, что страна всегда возрождалась несмотря ни на что. Мы знали и про татаро-монгольское иго, и про польское нашествие в смутные времена, и про войну 1812 года с французами, которые замерзали в России, как замерзали в русских снегах фашисты.   Про революцию 1917 года так много знали, что были уверены, Россию никто никогда не завоюет.  Радость пришла в наш дом: привезли маму с новорожденным  мальчиком, братом, чему я особенно был рад: теперь я серединка между старшим братом и меньшим.  Братика положили на подушку в кроватке. Мама распеленала младенца. Он шевелил ножками и ручками. На том месте, где был пупок, красовались крест - накрест белые наклейки. Глазки были маленькие, и, казалось, ни на кого не смотрели.  Голову покрывали чёрные волосы с рыжеватым оттенком.   Рассматривая братика, я невольно вспомнил того, другого, которого не было в живых – Игоря.  Наверное, поэтому ни к кому не обращаясь, спросил:
- А как его зовут? - и добавил. – Игорем тоже? – но мама мне не ответила, а отец сразу помрачнел. – Балда! – обозвала меня сестра.
Мама подозвала отца. Мы стояли возле младенца и придумывали ему имя.
- Назовём его Сашей, - наконец, перебрав много имён, которые никого из нас    не устраивали, предложила мама.
- Нет, - возразила сестра и пояснила, почему ей не нравится это имя. – Имя женское! Взрослым станет, и что его будут звать тётя Саша!?
- Светлана, это имя носят и мужчины и женщины, оно очень красивое. Моего отца, вашего деда, звали Сашей, то есть Александром. Можно  мальчика и Степаном назвать, как звали отца папы, другого вашего деда, - убеждала сестру мама.
Отец улыбался, наверное, подумав о благозвучности сочетания имени с отчеством, предложил:
- Назовём Александром!  -  и стал произносить. – Александр Николаевич, - и потом. – Степан Николаевич, - несколько раз произнёс эти словосочетания и сделал такое заключение. – Лучше звучит – Александр Николаевич, чем Степан Николаевич. Меня зовут-величают – Николай Степанович и если  вместе произнести -  Степан Николаевич и Николай Степанович, то запутаешься и в Степанах и  в Николаях, - засмеялся. - И будет вашему брату имя – Александр! С моим выбором имени вы согласны?!
На этом имени и остановились, и вот он Александр, а не просто новорожденный, лежит на подушке и плачет.  И вновь я вспомнил умершего братика Игоря, когда Александр, умостившись на руках у мамы, припал к её груди и замолчал, насыщаясь молоком.

       8
    Апрель месяц завершался, истекая каплями с крыш домов, шурша под ногами ноздреватым рыхлым снегом. Утром ещё можно было походить по сугробам, слежавшимся под заборами, которые огораживали территорию завода имени Чкалова. Мы, четверка друзей – сестра, Галя, Женя и я, насмотревшись сквозь щели  в заборе на - истребители, стоявшие, на территории завода и готовыми, так думали мы, вот-вот взлететь и мчаться на фронт. Продрогнув на весеннем ветру, возвращались домой, сочиняя по дороге истории об «ЯКАХ»: и как они будут сражаться с «МЕССЕРАМИ», и как  вернутся на родной завод после победы над фашистами, и как их с музыкой встретят на заводе, и как потом нас, детей,  будут катать на этих истребителях. Разумеется, катать нас будет не какой-то простой лётчик вроде Лёшки, который живёт в соседнем доме, и который нас просто не замечает, а поднимет с нами в небо самолёт сам Покрышкин – наш герой. Мы так уверовали в эту сочинялку, что принялись спорить, кто из нас первым полетит с Покрышкиным. Конечно, такое сочинили мы не без основания: однажды заводской посёлок облетела новость, что лётчик-герой прилетел навестить свою семью, и мы вместе с компанией друзей отправились в город в надежде встретить Покрышкина. Покрышкин шёл вместе с женой по тротуару возле недостроенного театра оперы и балета.  Мы окружили их и с восторгом смотрели на золотые звёзды и ордена, сверкавшие на груди героя. Покрышкин остановился, очутившись в центре толпы детворы, смеялся и шутил и просил отпустить его, а на наши просьбы покатать кого-нибудь из нас на истребителе, пообещал, но только после войны.
    Май месяц радовал нас солнцем, слабыми ветрами. За первую неделю мая снег стаял, земля подсохла, и мы пропадали на улице до позднего вечера. Утро девятого мая  обещало подарить нам день тёплым и ясным. Мы завтракали.   Радиотарелка хрипела новостями и вдруг замолкла. Отец потянулся рукой к регулятору громкости – решил, что выскочила игла из воронки раструба, но вдруг из радио зазвучал голос диктора Левитана.
   Таким ликующим был его голос, что мы сразу поняли – свершилось – ПОБЕДА!  И действительно  мы разобрали во всхлипах радио слово  - ПОБЕДА  и больше ничего не слушали. Выскочили из-за стола и бегом на улицу.   Отец побежал на завод. Мама, прижимая Сашку к груди, стояла в подъезде дома. Мимо неё бежали  работники завода, одни в сторону завода, другие к трамвайной остановке.  Левины Галя с Женей прибежали за нами.
- Айда в город, на площадь к обкому! – кричали они нам.
Не спрашивая разрешения у мамы, мы побежали к трамваю. Нам, удалось втиснуться в вагон.  Сжатые телами взволнованных людей, задыхаясь от тесноты и приседая, чтобы отдышаться, мы терпеливо ждали отправления трамвая.  Наконец, облепленный со всех сторон людьми, желающими уехать в город, призывая к осторожности пассажиров  резкими сигналами звонка, трамвай тронулся.
    Площадь перед зданием обкома партии была заполнена  народом.  Долгожданное известие о победе над фашистами мгновенно сбросило с души каждого тяжкий груз ожидания этой победы, и народ отдался чувству освобождения от страха перед будущим,  появилась уверенность в том, что теперь наступят счастливые перемены в жизни.  Народ ликовал. В разных местах площади под музыку гармошек мужчины и женщины с сияющими от счастья лицами вытанцовывали ногами свою радость.
    До глубокой ночи в заводском посёлке слышалась игра гармошек, из раскрытых настежь окон звучали патефоны. В праздничной атмосфере, которую создавали песни Леонида Утёсова, Руслановой  – народ отмечал наступивший мир, свою победу.

    В  стихийности  и буйности  празднования народом окончания войны, была какая-то
символичность в том, что не партия, а народ составляет основу могущества государства.

                9
    Вскоре наша семья распалась на три части: отец остался  в квартире один, старший брат Аркадий ушёл жить на квартиру к своей прежней хозяйке, а мама, нас с сестрой, Полину и   братика Александра, увезла в  деревню. Бабушка так радовалась нашему приезду, что по этому случаю устроила настоящий пир: одного из поросят превратила в жаркое. Вечером на столе на блюдах было выложено такое разнообразие пирогов, что глаза разбегались. Собрались гости. Заведующая свинофермой смешила нас рассказом, как ей удалось избавиться от вредной свиньи. За столом сидели незнакомые женщины (бабушка в наше отсутствие обзавелась друзьями и помощниками). Рядом с бабушкой сидел бородатый дед. Его лицо «украшал» от левого глаза через переносицу и щеку почти до самого подбородка косой шрам и когда дед говорил, то одна часть его лица не двигалась, а другая гримасничала. Мы с сестрой исподтишка рассматривали деда и удивлялись тому, зачем это бабушка такое страшилище пригласила в гости. Однако мама почему - то не удивлялась присутствию деда за столом и даже уважительно с ним беседовала. И бабушка не оставляла его без внимания: угощала пирогами и  не забывала подливать бражку в его «бездонную» кружку. За столом велись разговоры о войне, наступившем мире и о солдатах, которые вскоре вернутся домой. Полина нянчилась с братиком Сашей, но ухитрялась часто появляться возле гостей, прислушиваясь к разговорам и взяв несколько пирожков, возвращалась к младенцу.  Гости расходились запоздно довольные и общением и угощением. Вот только дед медлил вылезти из-за стола, сидел и цедил понемногу из кружки бражку. Наконец и он поднялся, сделал попытку распрощаться и покинуть гостеприимный дом.   Но не удержался на ногах, стоя на четвереньках, то поднимал, то опускал голову, при этом смеялся и бормотал:
- Наденька! Надежда Харитоновна! Что же это я, как конь, скопытился!
 Бабушка и мама с помощью Полины дотащили деда до топчана и с большим трудом водрузили его на ложе.  При этом мама смеялась и величала деда непонятными для нас словами:
- Ну, Ваша светлость, и набрались же Вы до свинского состояния! - и, обращаясь к бабушке, сказала. – Ты, мама, своего приятеля так наугощала, что он не скоро придёт в себя.
- Соня, ты уж не сердись! Случилось, не поверишь, вот ведь какая история! Разве я могла помыслить, что давно исчезнувшего из жизни нашей семьи   друга Александра Карповича, Ивана, сгинувшего в 1915 году на фронтах первой мировой войны,спустя вечность встречу в сибирском захолустье. Оказывается, после революции он воевал на стороне красных, в коннице Будённого. В бою посекли его саблей. В госпитале врачи вернули к жизни, но красавец превратился в «квазимодо». Сам себя, страшась, решил, что навоевался и подался в Сибирь, где успокоился и спрятался от жизни. Человеком  он был в возрасте, слаб здоровьем, нашёл работу по силам - и превратился в водовоза  дядю Ваню.  Ты уж, Соня, не обмолвись кому невзначай, что за человек дядя Ваня – водовоз.
Мама,  отправляя Полину отдыхать, наверное, просто не придала значения тому, что девушка слышала их разговор с бабушкой.
   Май месяц завершался установившейся жарой и окончанием весенне-полевых работ в хозяйстве. Мама больше находилась дома, чем на работе и занималась с братиком Сашей. Бабушка «нещадно» эксплуатируя нас – Сестру, меня и Полину, завершала свою весенне-огородную страду. Вскоре ряды посаженного картофеля зазеленели всходами и мы, вооружившись тяпками, рыхлили землю и уничтожали сорняки. Грядки с редисом и луком начали благодарить наши труды: целыми днями мы хрустели краснобокой редиской и ели с хлебом зелёные перья лука. А вот огурцы, высаженные на высокие навозные гряды, только-только выкинули из-под разлапистых зелёных листочков жёлтые соцветия, которые мы ежедневно рассматривали в надежде увидеть завязи – маленькие огурчики. Бабушка  превратила наше нетерпение в полезную деятельность - заставила поливать водой огурцы утром и вечером и один раз в день остальные грядки. Так что хлеб свой мы не задаром ели, как говорила бабушка, поощряя этими словами наши старания.
    В воскресный день, обычно, приходил из города старший брат Аркадий и сообщал нам новости и хорошие и плохие. Хорошая новость – это то, что курсы радистов он успешно окончил и ждёт направления на работу по новой специальности. В начале июня месяца будет комплектоваться специалистами экспедиция геологоразведочной партии на Алтай и его, как радиста, включили в её состав. Плохая новость заключалась в том, что его не отпускают с завода, объясняя тем, что он работает мастером на участке сборки истребителей и его, как мастера, заменить некем. Так что брат ждал положительного решения начальства, и надеялся, что окажется у геологов. А самая плохая новость – это то, что отец в одиночестве пёт водку, а потом бегает по квартире и во весь голос материт Сталина и спорит сам с  собой. Брату приходится жить дома и буйные вечерние отцовские «выступления» терпеть и следить за тем, чтобы крамольные выкрики отца никто не услышал.
    Мама с бабушкой, выслушав брата, сидели с сумеречными лицами и молчали, думая каждая о последствиях, если не дай Бог, кто сообщит в «компетентные органы» о «художествах» отца.
- Соня, - заговорила бабушка, – Николая понять можно. Обида за пережитое в тридцатые годы, работа на износ  во время войны – всё это подорвало его здоровье, а тут конец войне – вот и расслабился. Знаешь, наведаюсь-ка я к Николаю. Завтра с Ариком и отправлюсь.
    В детстве время тянется нереально долго. Кажется, день никогда не закончится. Он такой бесконечно долгий, столько событий происходит за день, что  когда вечером уставший, добираешься до постели, то засыпаешь мгновенно. 
Мне казалось, что бабушка так давно ушла в город налаживать жизнь отца, что её и никогда и не было.  Заботы по дому, полив огорода, развлечения, которые мы устраивали себе, совершенно поглощали всё наше время и мы просто забыли о бабушке. Июнь месяц жарил ярким солнцем. Дождей не было. В лесах поспела земляника, на южных склонах оврагов не всегда красная, но ароматная – клубника. Мы с сестрой в компании друзей ходили в лес собирать ягоду. Полина с Сашей на руках провожала нас  и оставалась дома, как говорила, жданки переживать. А вечером мы с сестрой угощали семейство земляникой и рассказами о местах, где её собирали. Рассказывали, что в лесу  на полянах и в оврагах столько ягод, что собирали землянику горстями. Мама посмеивалась, слушая нас, а вот Полина и верила и не верила. Мама, видя, как Полина завидует нам, обещала отпустить её с нами за ягодами в выходной день.
    День проходил за днём, а бабушка не возвращалась.  Да и брат нас давно не навещал: наверное, улаживал с заводским начальством своё увольнение, а может, оформлялся к геологам, думали мы и ждали новостей из города.  Как водится в таком состоянии, всегда занимаешь себя чем-нибудь, чтобы отвлечься от дурных мыслей. В эти дни у меня появился новый друг – Вовка Резепов.  Вовка жил в городе, а на лето приезжал в деревню к своему деду.
                10
Знакомство с Вовкой у меня началось с драки, которая затем переросла в дружбу. Подрались мы не просто так, а споря о том, баран ли козла победил или козёл забодал барана. В деревне были два «бойца», два деревенских любимца – козёл и баран, которых любили не только за бойцовские характеры, но больше за их способность быть превосходными производителями.  Днём они свободно бродили по посёлку или  пробирались  в какой-нибудь огород, и изгнанные хозяйкой уходили к конторе, где и укладывались отдыхать.  Наступал вечер. Возле конторы собирались мужики и подростки. Рассаживались кто по скамейкам, пристроенным к стене конторы, а кто на брёвнах пролежавших неизвестно, сколько времени тут же, и основательно подгнивших.   Мужики обсуждали мировые проблемы, которые сводились к одному: жить после окончания войны будет хорошо и, наговорившись о будущем счастье, переходили к обсуждению сегодняшней «счастливой» жизни. Как-то получалось, что народ будет жить в достатке, но не сегодня, а в скором будущем, надо только потерпеть и какой-нибудь дед, подводя итог обсуждению жизненных проблем, изрекал: «Бог терпел и нам велел!». И погодя некоторое время глубокомысленно добавлял, - «если Бог даст, то дождёмся!». 
Вот так всегда и получается на Руси – хорошая жизнь когда-нибудь наступит, всё зависит от Господа, как он положит, так и случится.
    Лишь козёл с бараном  ни на кого не надеялись, а решали сами свои проблемы здесь и сейчас. Козёл подходил к мужикам и, уставившись на них щелястыми с желтизной глазами, весь был в ожидании. Баран с независимым видом стоял поодаль, и смотрел на мужиков. Козёл нетерпеливо перебирал передними ногами и как норовистый конь начинал стучать копытцем по земле и при этом помемекивать. Мужики сидели и курили, посматривая на козла, будто чего-то ждали. У козла кончалось терпение, наверное, от того, что его  не понимают. Он наклонял голову и, целясь длинными чуть изогнутыми рогами в курильщиков, начинал медленное к ним движение. Казалось, ещё немного и козёл бросится на мужиков и тут раздавался голос:
-Колька, дай козлу покурить, видишь,  «человек» совсем осерчал!
 Под хохот мужиков Колька в пасть козлу совал дымящуюся самокрутку. Козёл начинал её жевать. При этом мемекал толи от горечи махорки, толи от жара огонька, попавшего ему в пасть, принимался чихать от дыма и мотать головой. Отходил от мужиков, высоко поднимал голову, смешно выворачивая верхнюю губу, вставал на задние ноги и со стойки мемекая, кидался на барана. А тот будто ждал этого момента и принимал удар рогов козла на свои баранками закрученные рога. Бойцы, расцепив рога медленно не оглядываясь, расходились на приличное расстояние, и словно по команде разворачивались и в бешеном галопе неслись друг другу навстречу. Удар, ещё удар и, не выяснив, кто слабее, вновь расходились и, разбегаясь, сшибались рогами. Мужики спорили, кто кого осилит. Разумеется, и мы с Вовкой не отставали от взрослых.
- Козёл сильнее! - кричал я.
- Нет, баран! - кричал Вовка.
Как раз во время нашего спора козёл с бараном сошлись в схватке. Баран так ударил козла, что тот упал на колени передних ног и не смог подняться. Баран попятился и уже намеривался добить противника, но мужики отогнали его палками. Козёл тем временем оправился от удара, встал на ноги и пошёл на поляну. Его догнал баран и как ни в чём небывало они пошли рядышком.  Вот тут-то мы с Вовкой и повздорили. Я был за козла, мол, он поскользнулся, а Вовка был за барана, мол, он сильней козла. На словах мы не смогли выяснить истину, и начали доказывать друг другу каждый свою правоту кулаками. Мужики не дали нам добраться до истины – разняли, обозвав при этом одного - козлом, другого - бараном. Мы, конечно, не стали выяснять кто из нас кто, а просто помирились.
- Знаешь что, - заявил мне Вовка, – давай, сходим на охоту, постреляем уток!
- На охоту? – переспросил я. – У нас ружей нет!
- Дед собирается сходить в город, а я дома один останусь. У деда всяких ружей полно. Он и на уток охотится и даже на волков, - сообщил мне Вовка.
     Мы решили, пока его дед не отправился в город, начнём  собираться на охоту. Из наволочек, снятых с подушек, сделали вещмешки; тайком от посторонних глаз насушили сухарей;  запаслись солью и спичками. Наконец настал день – Вовкин дед ушёл в город. Тут же Вовка принёс два ружья – одноствольные переломки и штук десять патронов. Решили поутру отправиться на болото за утками. Снаряжение – ружья и вещмешки отнесли на чердак нашего дома.    На чердаке было сумеречно и таинственно: валялись старые валенки, сломанные санки, засохшие овечьи шкуры и клёпки от бочек. На верёвке, связанные в пучки свисали сухие  стебли табака. Посмотрев на табак, Вовка глубокомысленно произнёс:
- Перед охотой надо посидеть и подумать.
- О чём? – спросил я.
- Об охоте! – и принялся мне втолковывать обычаи охотников. - Мужики перед тем, как отправиться на охоту всегда так поступают. Курят и думают, - предложил, - давай, и мы покурим и подумаем! А завтра, как договорились, отправимся на охоту.
     Из газетных обрывков соорудили козьи ножки – особый вид самокруток – набили их листочками табака и, раскурив, как следует табак, подражая мужикам, сидели и пускали дым то через рот, то через нос. Ноздри щипало от махорочного дыма, душил кашель, из глаз текли слёзы. Мы курили и думали вовсе не об охоте, а о том, как такую гадость курят мужики. Мы не раз видели - мужики на козлобараньих боях выкуривали не менее двух самокруток и решили поступить так же.   Отдышавшись, соорудили новые козьи ножки, закурили.  Докурить, их нам было не суждено: сначала Вовка, а за ним я, сдерживая тошноту и цепляясь не послушными руками за перекладины лестницы, сползли с чердака на землю.
    Очнулся на четвереньках над тазиком, мама поддерживала рукой мою голову: меня тошнило. Сплёвывая горечь, садился на пол и Полина насильно поила меня молоком. Отчего вновь начинало тошнить. В ушах гудело, словно кто-то ударял в колокол. Каким образом я очутился дома и куда подевался Вовка, не мог осмыслить.   Как только более-менее пришёл в себя и, испугавшись, что он без меня ушёл на охоту спросил:
- Где Вовка? Он на охоте?!
- Слава Богу, его дед вовремя вернулся из города и унёс твоего приятеля домой, - сообщила мама.
 Неделю я ходил, придерживаясь за стенки дома.   Болела голова.  Ноги подгибались в коленях.   Этот опыт курения табака был единственным в моей жизни, и он раз и навсегда отвратил меня от такого зелья. Инициативность Вовки в наших делах, моя неуёмная жажда приключений подстёгивали нас к новым развлечениям. Спрятавшись от всех в укромном месте, мы воображали себя то - моряками, то - лётчиками, то - танкистами.     Пруд возле нашего дома как раз и натолкнул нас на мысль реализовать фантазию – построить подводную лодку и, естественно, превратиться в моряков-подводников.
     Несколько дней мы строили подводную лодку: к старой бочке приладили крышку, в ней выдолбили дыру, в которую вставили отрезок железной трубы - она должна была исполнять роль перископа и переговорного устройства. Решили, что Вовка будет капитаном и поплывёт на подводной лодке, а я буду разговаривать с ним по переговорному устройству. Мы даже решили, что лодка подорвётся на мине, и я буду спасать капитана. Перед спуском лодки на воду мы целый день очищали поверхность пруда от ряски. Мама заинтересовалась нашими делами и, узнав, что мы строим лодку, успокоилась. Мы, разумеется, не сказали, что лодка будет подводной.  Сестра с Полиной знали о нашем намерении и посмеивались над нами. Их насмешки  подбадривали нас, придавали нам силы в реализации задуманного.
    Настал день погружения. Дождались, когда мама ушла в контору и с помощью сестры и Полины спустили «лодку» на воду. Бочка  ложилась на бок, её заливало водой. В общем, нашей затее грозил провал. Намучившись с упрямой бочкой, мы с Вовкой сидели на берегу пруда и думали, как быть. Хотели бросить свою затею с лодкой и превратиться в лётчиков, но  сестра своим предложением вдохновила нас к действию:
- Надо выбить дно в бочке. Затащить  её в воду и поставить вертикально. Снять крышку, Вовка залезет в бочку, мы крышку приколотим гвоздями к бочке. Вовка по дну пруда будет ходить – вот вам и подводная лодка!
Так и поступили. И вскоре из бочки полупогружённой в зелёную воду пруда слышался приглушённый голос Вовки:
- Погружаюсь!
Бочка ползла к середине пруда. Чем дальше Вовка отходил от берега, тем глубже погружалась бочка в воду. На середине пруда она исчезла под водой, лишь торчала труба, и вдруг раздался истеричный  крик Вовки:
- Тону! Помогите! – труба только что торчавшая закачалась и скрылась под водой. Мы увидели, как из-под воды булькая, вырывались пузыри воздуха. Полина прыгнула в пруд и, идя по горло в воде, добралась до места исчезновения бочки. Скрылась с головой под водой.  Вскоре над поверхностью воды появилась Полина – за ноги тащила к берегу «подводника». На траве лежал безжизненный Вовка.   Мы перевернули его на живот и принялись таскать за ноги.  И Вовка ожил. Сел, вытаращенными бессмысленными глазами смотрел на нас, кашлял, и исторгал из себя воду.
    Лодка наша утонула. А Вовка получил кличку «моряк», чем очень гордился. Как мы не пытались скрыть от мамы это приключение, она всё-таки узнала подробности погружения и то, что Вовка чуть не утонул. Разумеется, и дед Вовки узнал о наших делах и, как говорится, от греха подальше, отправил моего приятеля к родителям в город. Мама, чтобы обезопасить меня  от самого себя, отправляя меня в город к отцу «на правёж», снабдила письмом о моих проделках и напутствовала словами:
-  Не забудь письмо отдать отцу, и он уж покажет тебе «Кузькину мать!» Научит тебя уму-разуму!
Сестра проводила меня до последнего дома посёлка, прощаясь, подшучивала надо мной:
- Лёвка, в городе ни пруда, ни бочек нет. Да и Вовку родители, наверное, держат на цепи, так что тебе придётся превращаться в лётчика – самолётов на заводе Чкалова  столько - ими хоть пруд пруди!
Слова сестры запали мне в душу и притаились в ней, ожидая своего часа.
                11
    Не спеша шёл из посёлка в город. Светило солнышко, было жарко. Босыми ногами с удовольствием растопывал пыль, покрывавшую сплошным ковром дорогу. Топнешь ногой, и пыль фонтанчиками выбивается между пальцами стопы и на дороге остаются от ног такие разлапистые следы, что глядя на них можно было подумать - прошёл взрослый человек. Потным, припорошенным пылью с головы до ног вечером я ввалился в городскую квартиру. Отец встретил меня словами:
- Где это угораздило тебя так испачкаться! Ты что не шёл, а полз по дороге? – и, очевидно, вспомнив свои детские шалости, о которых иногда рассказывал, стал надо мной подшучивать. – Ясно, хрюшка ты и есть хрюшка! Иди, умойся, да вытряхни пыль из шевелюры!
Я отдал отцу письмо от мамы и юркнул в туалет, к умывальнику. Как ни странно отец, прочитав письмо, не стал показывать мне «Кузькину мать», а смеялся от души. Не отведав, обещанной, «Кузькиной матери» утром следующего дня отправился гулять.    Я считал себя вполне послушным мальчиком, но ноги мои жили по своим правилам и понесли моё тело, увеченное головой набитой разными желаниями, подальше от нашего дома, на берег реки Обь.
    На пристани толпились пассажиры в ожидании посадки на пароход. Уткнувшись носами в берег, счаленные цепью покачивались на воде брюхатые лодки. Походил возле лодок, высматривая какую из них можно освободить от чалки и, заприметив такую, решил, что плавать на лодке лучше с приятелем, и ноги понесли меня в заводской посёлок за Вовкой Резеповым.
    Во дворе нашего дома, возле грузовика крутилась стайка знакомых мальчишек: одни из них безуспешно пытались открыть дверцы кабины, двое приятелей вынимали стёкла из фар, у заднего колеса трудился Вовка – выкручивал ниппель из баллона. Я подумал о том, что грузовик ничей, а значит наш и собрался помогать Вовке, как вдруг из подъезда выбежал разъяренный мужчина и двор огласился отборным матом. Мы, бросились бежать кто куда. Мы с Вовкой спрятались за сараем, который отгораживал двор от оврага, и наблюдали за мужчиной. Тот, широко расставив ноги, стоял возле машины, одной рукой чесал затылок, а в другой руке сжимал кепку. Стоял и матерился, но видимо смирился с действительностью и принялся приводить машину в надлежащий вид.
- Вовка, - обратился я к приятелю. – Что ты делаешь во дворе?
- Что! Что! – ответил Вовка. – Не видишь разве – сижу возле дома бездельничаю! Родители не разрешают уходить со двора!
- А грузовик, зачем раздолбали? - поинтересовался я.
- На нём мебель для зубного врача привезли. Мы попросили шофёра покатать нас, а он обещал надрать нам уши, если мы подойдём к машине.  Вот мы и отомстили ему.
- Вовка, пойдём на Обь на лодке кататься! – предложил загрустившему приятелю.
Вовка и я, один позабыв о приказе родителей не покидать двор, другой о том, что должен быть послушным мальчиком, вскоре оказались на берегу Оби возле лодок. Выпутали из чалок лодку, подобрали на берегу вёсла. Вёсла были тяжёлые, уключины не смазаны и нам пришлось поделить вёсла между собой. Одним веслом грёб Вовка, другим веслом – я. От неумелой гребли лодка крутилась волчком, но сильное течение делало своё дело – лодку несло по речной глади всё дальше и дальше от пристани. Порядком устав, мы, наконец, чуть касаясь воды лопастями, заработали вёслами синхронно. Плавание на лодке стало сплошным удовольствием, и Вовка принялся командовать:
- Суши вёсла!
Мы уложили вёсла на борта лодки. Смотрели на берега, а лодку  течением уносило все дальше и дальше от города. Пристань давно скрылась за  речным изгибом. На берегах не было видно ни домов, ни каких-либо строений. Лодка проплыла под железнодорожным мостом и только тогда мы сообразили, что находимся далеко от города и Вовка скомандовал:
- Вёсла на воду! Гребём к берегу! Курс на пристань!
Пока гребли, казалось, лодка двигается вперёд, но стоило поднять вёсла – лодку сносило течением.   Выгрести против течения у нас не хватило сил.  Стоило больших усилий причалить к берегу и лишь тогда почувствовали, как мы устали.  Натруженные руки ныли, ладони жгли кровавые мозоли. Пытались унять жжение ладоней речной водой, но от этого боль лишь усиливалась и, к тому же, хотелось есть. Вытащили, сколько смогли, лодку на берег, уложили вёсла в лодку, и пошли домой.
    Поздним вечером добрались до заводского посёлка. Отец встретил меня словами:
- Почему так поздно? Где тебя носило? – увидев в каком состоянии ладони моих рук, смазал их вазелином и полюбопытствовал. - Где это угораздило тебя так потрудиться?            
Не ожидая такого участия к себе, я рассказал отцу, где был и с кем.
- Ну и балбесы вы с Вовкой! – совсем без осуждения нашего приключения произнёс отец.
 Всю ночь мне снилось, как мы с Вовкой плаваем на лодке. Утром проснулся совершенно не отдохнувшим. Болели не только ладони рук, но и плечи, и спина, и поясница. Я пожаловался отцу на недомогание.
- Любой физический труд   утомляет, тем более гребля на лодке, а ты трудиться не привык, - и отец ушёл на завод.
    Во дворе скучал Вовка, к нему присоединился и я. Мы как старички жаловались друг другу на   мозоли, но больше огорчались тем, что играть, ни в биту, ни в мяч не можем, как ни звали нас друзья.

12
     Мы знали, что эшелоны с боевыми армейскими частями шли с запада, где отгремела война, на восток, на войну с Японией.   С ватагой ребят отправились смотреть на воинские эшелоны, останавливающиеся на вокзале «Новосибирск - станция товарная».  Было интересно рассматривать на открытых платформах прикрытые брезентом танки, пушки, студебеккеры и виллисы. Забирались в теплушки  к  военным, расспрашивали их о войне с немцами. Солдаты, да и офицеры, в надежде на скорую демобилизацию после победы над Германией отяготили себя подарками для родственников, но вместо демобилизации отправлялись на войну. Военные, соскучившиеся по родным, по своим детям, радовались нашему нашествию и одаривали каждого, чем могли.  Девчонкам дарили свёртки материи, платья, нитки, иголки. Мальчишкам, которые не вышли возрастом, дарили бумагу, краски, карандаши. Мальчишкам, которые были постарше, дарили аккордеоны, или губные гармошки, отыграв в последний раз на них замысловатую мелодию. Детскому восторгу не было предела. Да и военные, видя наши счастливые лица, радовались не меньше нас. Наблюдая день за  днём, движение эшелонов на восток, и как солдаты во время стоянки запасаются чистой водой, и бегут на рынок за чем-нибудь съестным, и как на рынке торговки зачастую задаром отдавали солдатам еду, сообразили, что и сами можем кое-что им дарить. Оказалось, сделать это было проще простого: в подвалах нашего дома были оборудованы почти для каждой семьи кладовки, в которых, кроме разного хлама, хранились бочки с квашеной капустой и солёными огурцами и, несмотря на лето в некоторых бочках было ещё достаточно капусты и огурцов. С вечера набирали в вёдра капусту вперемежку с огурцами, а утром бежали на станцию встречать эшелоны и одаривать  этим угощением солдат.
    Встречали воинские эшелоны и женщины в надежде что-нибудь узнать у солдат о сыновьях и мужьях пропавших без вести в военной круговерти. Зачастую можно было наблюдать, как к эшелону подъезжала бричка, гружённая флягами с молоком, со свининой, с мешками картофеля. К бричке подходили офицеры и  после не долгого разговора с возницами   солдаты по брёвнам, уложенным на края платформы, спускали на железнодорожную насыпь автомашину – студебеккер, а продукты перекочевывали  на платформу.  Эшелон продолжал движение на восток, а студебеккер, управляемый одним из возниц отправлялся на новое место службы – в  сельскую местность. 
Наше детское любопытство требовало объяснений такому товарному обмену, и мы за разъяснением обращались к родителям. Отец рассказал о ЛЕНДЛИЗЕ , по которому в нашу страну из США в военное лихолетье шёл нескончаемый вал грузов, начиная от продуктов и кончая военной техникой в виде танков, самолётов, автомашин, в числе которых были грузовики – студебеккеры и командирские легковушки – виллисы.  Между СССР и США  была договорённость о том, что по завершении войны стороны произведут расчёт и возвратят в США уцелевшую военную технику.  В 1946 – 1947 годах уцелевшие автомобили собирали по разграбленной немцами стране и отправляли на сборные пункты возвратной техники.  Самым удивительным в этой истории было то, что отремонтированные автомобили, доставленные по железной дороге во Владивосток, там и заканчивали своё существование:  автомобили подвергались разборке и в виде металлолома бренные останки «студиков», на морских транспортах отправлялись в США. Хотя, если здраво рассуждать, эти вполне пригодные для эксплуатации автомобили ещё долго могли служить стране, поднимающейся из пепла войны.
    Общение с военными из эшелонов, шедших нескончаемым потоком на восток, привело нас, детей, к пониманию того, что война не закончилась и нищета материальная нас пока не отпустит, а вот насчёт духовной нищеты мы и не помышляли. Мы верили, что великий Сталин думает о нас и очень скоро он сделает так, что наступит счастье мирной жизни, и народ будет осыпан всевозможными благами.  Отменят продовольственные карточки - и  в магазинах свободно можно будет купить продукты питания.   Исчезнут из обихода телогрейки и кирзовые сапоги - эта универсальная всепогодная одежда, окружавших нас людей. Как-то не смущало нас то, что иногда мы видели людей и вполне сытых и прилично одетых. Эти люди для нас были, как герои из кинофильмов: промелькнут, и будто их и не было, ну, в общем, как в кино: сеанс окончился, свет включили  - экран пуст, а вокруг всё та же нищета. Взрослое население заводского посёлка за годы войны настолько привыкло к жертвенности повседневного существования и ежедневно взбадриваемое по радио лозунгами пропагандистской машины великого вождя всех времён и народов товарища Сталина, впряглось в работу по возрождению страны.  А мы, дети, несмотря ни на что радовались жизни и находили её вполне счастливой, нисколько не задумываясь о своём будущем. И если уж происходило, какое событие на наших глазах, то мы становились его участником. Отцу надоело меня «воспитывать» и вскоре я оказался в совхозном посёлке под опекой матери.
 
          13
    В один из летних дней мама вернулась из Новосибирска не одна, с ней приехал солдат – фронтовик, как оказалось наш двоюродный брат Александр Садовой . Мама рассказала, каким образом он оказался у нас: в воинском эшелоне, следовавшем на  восток, Александр серьёзно заболел. На станции «Новосибирск – товарная» его сняли с эшелона и отправили в госпиталь на излечение, откуда мама, проявив настойчивость, забрала нашего солдата домой на долечивание: благо начальник госпиталя был её знакомым.
     В воскресение приехал отец и не один, а с нашим старшим братом - Аркадием,  да ещё с ними приехали Галя и Женя Левины.  Они упросили своих родителей  разрешить погостить у нас в деревне, чтобы насмотреться на солдата-фронтовика, о котором мы с сестрой рассказывали им фантастические истории, якобы, приключившиеся с ним во время войны. По случаю приезда солдата-фронтовика бабушка устроила грандиозное застолье. Были приглашены её знакомые и мамины сослуживцы. Александр по просьбе гостей рассказывал случаи из фронтовой жизни, о боях, в которых ему приходилось участвовать.  В прямом смысле, разинув рты, мы дружная четвёрка - Галя с Женькой  и я с сестрой слушал рассказы нашего солдата.  До сих пор помню его рассказ о танковых сражениях  “на курской дуге”, участником которых он был. Александр, как водитель - механик, по его словам переигрывал немецких танкистов, пряча свой танк, - знаменитую тридцать четвёрку, - в ложбинках и неожиданно выведя танк из укрытия, давал возможность башенному в упор расстреливать подвернувшийся немецкий танк. И в подтверждение своих слов трогал пальцем орден солдатской славы, висевший на его груди. Застолье очень утомило Александра. Он непрерывно кашлял, но держался – не хотел обидеть гостей, дождался, когда все ушли по домам и только тогда отправился спать на приготовленную бабушкой ему постель на сеновале: она считала, что отдыхая на свежем воздухе  подальше от своры беспокойных детей, больной быстрее поправится.  Утром отец и старший брат отбыли вместе с нашими  друзьями в Новосибирск. Для нас с сестрой дни были заполнены общением с двоюродным братом, и мы были счастливы, забыв и про отца, и про старшего брата, и про своих друзей.
    Детское сознание настолько эгоистично, что нам с сестрой даже не приходило в голову, что отцу просто трудно жить одному, и что, мы дети, были для него отдушиной в круговерти той тяжёлой жизни, которой приходилось ему жить. Не нормированный рабочий день, вечный страх за производственный участок, где оборудование за долгие военные годы ни разу не ремонтировалось, но нещадно эксплуатировалось.   Ожидание очередной неизбежной аварии в энергохозяйстве и страх, что его могут тогда обвинить во вредительстве и как итог, перед ним вновь откроется прямая дорога в лагерь где-нибудь севернее Новосибирска, и опять конвой и опять он будет носить клеймо врага народа. Всё это не только угнетало его морально, но и убивало физически. На отца было страшно смотреть: лицо почерневшее, фигура сгорбленная, худобу его тела не могла скрыть замусоленная спецовка, висевшая на его плечах точно на вешалке. Лишь глаза на не бритом  лице светились  упрямством и желанием дождаться когда-нибудь счастливой жизни, которую нам ежедневно обещали по радио. Мы всего этого не понимали.
     Радостные визги брата Саши, песенки Полины, нянчившейся с ним, относительно сытая жизнь и появление мамы вечером дома, неспособной от усталости бранить нас за те безобразия, которые мы успевали совершить за день и которые нам, по своей доброте, уже простила бабушка, делали нашу жизнь вполне счастливой. Появление в доме двоюродного брата – солдата, в нашем представлении настоящего героя, наполняли нашу жизнь каким-то смыслом.  Усилия бабушки, умевшей заботами и словом поднять больного с постели, сделали своё дело – двоюродный брат ожил. В один из вечеров, одевшись в выстиранную и отутюженную солдатскую форму, расчесав чуб и нацепив на гимнастерку боевые награды, твёрдо ступая по дорожке, от чего медали позвякивали, и поскрипывали, начищенные до блеска сапоги, он отправился в клуб на танцы, где молодёжь забывала и невзгоды и огорчения повседневной жизни.  Танцы в те далёкие времена были не просто развлечением, они носили социальный характер и были необходимы для того, чтобы девчата могли показать свою стать тем немногим счастливым парням, которые остались вживых, несмотря на молоха войны, отнявшего жизни практически у целого поколения сильных молодых мужчин. А тут вдруг на танцах появился молодой парень, солдат-фронтовик, да ещё украшенный наградами, ну как было не радоваться девчатам - и каждая из них норовила за вечер хотя бы один раз пройтись с ним в танце.  Поздним вечером двоюродный брат в окружении девчат возвращался домой и долго-предолго, так казалось нам, прощался с ними у калитки. Бабушка встречала нашего героя ворчанием:
- Допрыгаешься, внучёк! Ох! Смотри не позарься на какую-нибудь кралю!
    Бабушка как в воду глядела: увёл наш герой девицу у местного парня и совсем потерял голову. Каждый вечер он исчезал из дома и объявлялся под утро и никакие увещевания мамы и бабушки не удерживали его от ночных свиданий.  Перед самым отъездом на Дальневосточный фронт наш герой ушёл вечером на последнее свидание. Среди ночи, а не под утро, как это бывало в последнее время, он объявился, и в доме поднялась суматоха:  его руки, лицо и гимнастёрка были в крови. Мама с бабушкой не обнаружили на нашем солдате ран, оказалось, что на нём чужая кровь, и он рассказал, что миловался с девчонкой на брёвнах возле конторы. Из темноты к ним подошли местные парни и начали разговор с оскорблений:
- Ну, ты герой! Небось, медали свои в карты выиграл!
Всё готов был стерпеть солдат, понимая, что чужую девицу увёл, но такого оскорбления стерпеть не смог. Заметив среди парней одного, угрожавшего ему ножом, солдат рванулся к нему и как в бою перехватил нож и ударил им нападавшего. Оторопевшие от такого поворота событий парни разбежались. Девица, завизжав, убежала. Александр склонился над парнем. Тот хрипел, зажимая рукой рану на шее, и пытался что-то сказать. Александр убедившись, что парень ранен не серьёзно, обругал его:
- Дурак! Полез с ножом драться из-за девчонки! Сказал бы, что она твоя невеста, так и разошлись бы по-доброму!
     Мама ранним утром, на лошади, запряжённой в двуколку, увезла Александра в Новосибирск. В тот же день, получив в госпитале справку об излечении, наш герой на проходящем воинском эшелоне отбыл на войну с Японией.  Своевременно уехал солдат. Через несколько дней после его отъезда к нам пришёл милиционер, он разыскивал нашего солдата: оказывается девчонка, опасаясь за себя, но больше стараясь оправдаться перед своим парнем, написала заявление участковому милиционеру о том, что солдат приставал к ней. Мама  милиционеру рассказала, что в действительности произошло,  и тот, убедившись, что солдат защищался чисто по-солдатски, похмыкал-похмыкал, но уже с одобрением действий фронтовика, да и ушёл, и отписал начальству, что была обычная драка пьяных парней до крови.  Так что искать заезжего бандита нет смысла – не было такого, а был больной солдат, которого тоже побили и он уже, наверное, воюет с японцами. Через полтора месяца мы получили воинский треугольничек – письмо от Александра, в котором он сообщал, что награждён вторым солдатским орденом славы за бои в Манчжурии.   Вот так и закончилось не начавшееся уголовное дело против нашего двоюродного брата - солдата  Александра.

                14
    Как всегда, не заметно для нас  закончилось лето и я в полнейшем огорчении, привыкший к вольной жизни, бреду в школу. Какая-то странная школа, не привычная: для каждого класса отдельная комната, да и школу называют четырёхлеткой, как лошадь, кобылу какую-то. В общем, мы с сестрой расстались, я живу с мамой и учусь в четырёхлетке, а сестра живёт с отцом в Новосибирске и учится в школе семилетке в пятом классе.
    В нашей четырёхлетке жизнь протекала не интересно: на переменах между уроками нужно было обязательно выйти из класса и стоять в коридоре возле стены, дожидаясь звонка на следующий урок. Одно при этом было развлечение – это рассматривать плакат с изображением Павлика Морозова, знаменитого пионера-героя, с которого нам всем нужно было брать, говорила учительница, пример и поступать так, как поступил он, выполняя свой пионерский долг. А так как кулаков в нашем селе давно уже не было, то нам надлежало хорошо учиться и ей, учительнице, рассказывать,  о чем разговаривают взрослые дома и на улице. А когда я пересказал учительнице, услышанные на конном дворе, по моему мнению, очень плохие разговоры конюхов:  «Ну, ты ****ь, курва копытная…», то она обозвала меня дураком и велела замолчать.
Вечером дома я изобразил в лицах этот разговор с учительницей, и мама до слёз хохотала, похвалила меня за находчивость и сказала, что может  учительница теперь  прекратит через учеников собирать сплетни. После моего рассказа в нашем доме редко можно было услышать слова неодобрения власти.  Да ещё учительница заставляла нас учить стихи про Сталина и если, не дай Бог, забудешь какие слова из стихотворения, то не разрешала ходить в кино.   Рассказываешь вызубренное стихотворение, одновремённо  думаешь о чём угодно, а слова о великом Сталине, сами так и выскакивают  изо рта точно лягушки из перевёрнутой бочки.  Наконец, слышишь довольный голос учительницы:
- Молодец! Сегодня можешь сходить в  кино. А завтра расскажешь нам, о чём был кинофильм.
    Клуб был местом сосредоточения культурной жизни: в кинозале, уставленным рядами стульев, накрепко скреплённых досками, могло разместиться человек двести. В небольшой комнате размещалась библиотека, где можно было почитать книжки и просмотреть свежие газеты. Часто перед началом киносеанса, приехавший из города, лектор рассказывал зрителям о том, как хорошо живётся в нашей стране трудовому народу, и как угнетаются эксплуататорами разных мастей трудовые массы в капиталистических странах и что внешних и внутренних врагов у СССР ещё много. С внешними врагами  под мудрым руководством нашего учителя и вождя товарища Иосифа Виссарионовича  Сталина  успешно борется наша великая народная партия – ВКП (б).  А вот внутренних врагов, которых, оказывается, в нашей стране осталось ещё много, мы должны выявлять в своём окружении и сообщать о них в компетентные органы.  Лектор  пояснял, что враги могут оказаться рядом с нами, даже в  собственной семье и призывал всех к бдительности. Маме недосуг было посещать клуб и тем более слушать заезжих лекторов, но всегда расспрашивала меня о том, что происходило в клубе. По поводу внутренних врагов, которые могут объявиться даже в семье, посмеялась. Как выяснилось впоследствии, напрасно.
    Просмотр кинофильма всегда для нас, детей, был праздником. Перемучившись, какое-то время лекторскими словесами, дождавшись демонстрации фильма, с замиранием сердца, вцепившись руками в стул, и забыв обо всём на свете, мы становились участниками чудесной сказки – кинофильма «Дети капитана Гранта». Настолько сживались с героями кинокартины, что после киносеанса ещё долго не могли придти в себя, ошеломлённые  шли домой, а в голове звучали слова: «А ну ка песню нам пропой весёлый ветер!..».  А дома встречала проза жизни. Расспросы мамы о том, где пропадал? Как успехи в школе? Сделал ли уроки? Бабушка заставляла мыть руки и кормила ужином. Младший брат Саша пытался встать в своей кроватке, и если это ему удавалось, вцепившись руками в ограждение, скакал и вопил от удовольствия. Полина, в конце концов, утихомиривала брата, убаюкивала его и в доме наступала тишина. А в голове звучали слова о вольном ветре, и становилось грустно.
     В воскресный вечер у нас в доме происходило что-то вроде небольшого праздника.  Отдохнувшая и, наверное, поэтому подобревшая мама помогала бабушке накрывать стол.  Пирожки, соления и кувшин с брагой стояли на столе. Громадная петельня  с жареной на свиных шкварках картошкой теснила угощения. Возле печи, уткнувшись коленом трубы в боковую  отдушину печи, шумел самовар. Стол освещала из-под абажура электрическая лампочка. Было радостно и уютно поджидать прихода гостей. И вот, наконец, приходили гости – бабушкин приятель дядя Ваня, а за ним и заведующая свинофермой. Застолье протекало неспешно: расспросы о здоровье, рассказы о том, что произошло необычного в совхозе за неделю. Мама выказывала своё беспокойство о дочери Светлане и старшем сыне Аркадии. Одна непонятно как уживается с отцом, который частенько злоупотреблял спиртным, а другой точно в воду канул: уже как неделю о себе не давал знать. Бабушка успокаивала маму, говорила, что всё уладится и выходило по её словам, «если Бог не выдаст - свинья не съест».  Но мама решила съездить в город и убедиться в том, что у них всё в полном порядке.  Наугощавшись вдоволь бражкой, которой заботами бабушки у нас всегда в доме было достаточно,   бабушка с дядей Ваней принимались вспоминать из прошлой жизни разные истории. Дядя Ваня, посмеиваясь, рассказывал, как  в годы службы в гвардии «гусарил» с великосветскими дамами, наставляя  «рога»  их мужьям. Да напоминал бабушке, как она привечала сановников, наезжавших к ней из столицы погостить на Рождественские каникулы.  Приезжали почему-то всегда  с весьма странного поведения племянницами. Дом у бабушки был не маленький и, несмотря на то, что наполнен был своими детьми, комнат доставало на всех гостей. В громадной зале устраивалась рождественская ёлка. Застолье было до утра, а потом отдых до вечера и так проходили все дни рождественских праздников. «Отдохнув», гости разъёзжались, оставив в благодарность  бабушке за гостеприимство, не один десяток золотых пятирублёвиков.      Дядя Ваня принялся было рассказывать, по его словам, весёлую историю, приключившуюся с гусями в бабушкином хозяйстве, но бабушка запротестовала, мол, хватит её срамить перед людьми, а что было, так быльём поросло. Мама уговорила бабушку не противиться и бабушка сдалась. Чтобы правдивость этой истории не вызывала ни у кого сомнения, дядя Ваня начал  своё повествование с того, что рассказал каково было в те времена  бабушкино хозяйство. Под Брестом во владении у бабушки был клочок земли, десятин в шестьдесят, да ещё не малых размеров озеро. Бабушка в ту пору самостоятельно вела хозяйство.  И как было не вести его, если муж Александр Карпович в железнодорожных мастерских имел заработок не достаточный для достойной жизни большой семьи.   Старшим детям - Ольге, Николаю, Михаилу нужно было дать достойное образование, а это стоило немалых денег, младших детей - Софью, Лидию, Екатерину надо было растить и потихоньку готовить к жизни в обществе. Да и себя с мужем тоже хотелось содержать на приличном уровне. Вот и занималась хозяйством, извлекая из него достаток для семьи. Кроме детей и престарелого мужа, основным объектом её повседневных забот, был десяток коров, кур никто не считал, гуси не десятками – сотнями водились. Осенью перед заморозками, привыкших к свободе за лето гусей невозможно было дозваться, и тогда бабушка, чтобы не нести убытка, устраивала для соседских панов и мужиков «гусиную охоту». А по наступлению морозов стадо гусей выбивали и по установившемуся санному пути птицу везли на кирмаш  в Брест-Литовск. Выручка от продажи битой птицы была достойной.
    В бабушкином хозяйстве было место и хорошему фруктовому саду, в котором в изобилии произрастала вишня. Разумеется, дабы не пропадала ягода, вишнёвую наливку для себя и на продажу заготавливали бочками. Перед закладкой вишни нового урожая из бочек выгребали осевшие на дно ягоды прошлогоднего урожая, которые в процессе брожения не только отдавали сок, но и проспиртовывались, и   получалась, таким образом, винная ягода, которой было в изобилии и приходилось выбрасывать её на птичий двор. Так вот, в один год, очевидно, слишком много винной ягоды выбросили вон, и гуси, попав на «пиршество», и растолкав прочую живность так «набрались», что и полегли, вроде как замертво, возле кучи ягод. Такой убыток в хозяйстве обнаружила птичница и, страшась гнева хозяйки, сообщила о случившемся. Бабушка, не разобравшись в причинах гибели гусей, выругавшись, больше по привычке, чем от огорчения: «Холера им в бок!», приказала ощипать пух с мёртвой птицы, а тушки выбросить собакам на помойный двор. Утром следующего дня прибежала птичница к бабушке и плачет, и хохочет, и крестится:
- Пани, пани, на птичьем дворе беда! – прибежала бабушка на птичий двор, а там такое, что и в дурном сне не привидится: стая гусей собралась в круг и гогочет, хлопает крыльями, а посреди стаи, сбившись в кучу, шипят и обороняются от неё другие гуси. Разница между  теми и другими – одни в перьях, а другие – точно голые солдаты из парной бани к пруду охладиться выскочили, да в девичник попали. Дворовые хохочут, по земле катаются. Бабушка сначала сердилась, а потом не удержалась и принялась смеяться и приговаривать:
- Пся крев, холера им в бок!  Кому сказать - так не поверят, а если поверят - так засмеют!   Надо же, пьяных гусей ощипали, как адвокат клиента!
     И как водится с такими историями, этот случай попал в разряд баек, и полетела эта байка по городам и весям, словно перелётная птица и во многих рассказах, во многих книгах присела и запечатлелась в них навеки.
    Бабушка, смеялась над некоторыми моментами рассказа, но не перебивала дядю Ваню, дождалась, когда он закончит съязвила:
-Иван, время тебя не вылечило: каким был краснобаем, таким и остался, – и, обращаясь сразу ко всем, добавила. – Было вроде так, ну, и не так, но, в общем, история была занятная.
    Вечером запоздно гости разошлись. Полина помогала бабушке наводить порядок на кухне. Мама всё улыбалась и улыбалась толи своим мыслям, толи, вспоминая рассказ дяди Вани про ту далёкую и, казалось, забытую жизнь, из которой выпала их семья в 1914 году и попала совсем в другой мир -  мир лишений и скорби.

      15
    Декабрь месяц заканчивался, но казалось, что до встречи Нового 1946 года ещё целая вечность, и вот он уже стучится в нашу жизнь предвкушением подарков и школьных каникул. Двухметровая сосёнка ждёт во дворе, когда её внесут в дом, украсят игрушками  и назовут елкой. Бабушка завела разговоры о том, как будем провожать старый и встречать Новый год, и что наступающий Новый год будет счастливым для нашей семьи, так как мы, наверное, узнаем адрес тёти Лиды: должен же, наконец, придти ответ из Белоруссии на запрос о месте её проживания.  Год прошел с момента запроса. Власть должна знать, где после войны  проживает семья командира Красной армии. Бабушка и мама очень беспокоились за судьбу тёти Лиды: ходили слухи о том, что фашисты расстреливали семьи командиров Красной армии.  Неожиданно из города пришла сестра.   Со слезами на глазах рассказала, каково ей приходится терпеть от отца не только оскорбления, но и подзатыльники и заявила, что лучше каждый день будет ходить пешком из посёлка в городскую школу.    Мама согласилась с решением сестры.
     За два дня до наступления Нового года в большой комнате установили сосёнку, украсили её самодельными игрушками, закидали веточки кусочками ваты, будто снегом и в ожидании праздника готовили втайне друг от друга разные сюрпризы для мамы и бабушки. А вот сестра преподнесла сюрприз сразу для всех, особенно для меня.
Вечерами, когда на улице было темно и холодно, мы втроём устраивали «баталии»: Полина и сестра нападали на меня, а я, отражал их атаки подушками.  За день до наступления Нового года подушечная баталия была особенно не благоприятна для меня: два моих противника не давали мне выбраться из-под матраца, под который они меня затолкали. Улучшив момент, когда победители отвлеклись, я освободился из плена, оделся и убежал на улицу. 
    Морозно. Небо разрисовано каплями звёздочек.   Под ярким лунным светом снежные сугробы, наметённые ветрами вокруг дома, искрятся микроскопическими алмазиками. Тени от редкого забора длинными полосами расчерчивают снег. Диск Луны, испещрённый загадочными пятнами, окружённый ярким нимбом, привлёк моё внимание необычным явлением: из-под нижней кромки лунного диска выползла яркая звёздочка и, медленно огибая его, поплыла к вершине диска. Такого чуда я никогда не видел, хотя очень любил разглядывать Луну, фантазируя о том, как бы это побывать на ней. Тут же я вообразил, что это лунатики летают по небу и бросился домой с криком:
- Светланка, Полинка, звезда летает вокруг Луны! Лунатики летят к нам!
Выбежавшие на мой призыв на улицу Светлана и Полина, сколько не разглядывали небо, ничего не увидели, и на моё замечание:
- Эх, вы! Пропустили такое! – сестра пригрозила мне. – Кощей - бессмертный, я тебе за обман устрою бяку, будешь знать, как сочинять небылицы!
    Я присел под стожком сена и стал смотреть на Луну в надежде вновь увидеть летающую звёздочку. Сидел и думал о том, как было бы здорово попросить лунатиков отвезти меня  к ним в гости.   Слышал, как мои обидчики ходят по двору, но было не до них: я  в мечтах был на Луне. И вдруг что-то тяжёлое свалилось на меня.  Очнулся на кровати. Пахло камфарой и щипало в носу от запаха нашатырного спирта. Тускло, так мне виделось, горели свечи на ёлке, пахло хвоей. По комнате ходил отец. Он странно выглядел: то я его видел, то он исчезал, будто растворяясь в воздухе. Иногда из тумана выплывало заплаканное лицо сестры. Рядом со мной сидела мама, и я слышал её голос:
- Если он умрёт, то я тебя прибью!
Никак не мог сообразить, кто это собирается умереть и кого мама собирается прибить. Несколько позже я увидел старшего брата Аркадия, и не только увидел, но и услышал его голос, хотя в голове стоял постоянный гул:
- Мама, Лёвка открыл глаза!
Пытался сообщить, что всех вижу и хотел узнать, когда же будем встречать Новый год.  Закашлялся и  на губах  почувствовал что-то липкое и на вкус солёное.
- Опять кровь пошла, - послышался голос мамы. – Несите полотенце….
После этих слов я провалился точно в яму и летел долго-долго и никак не мог достигнуть дна, всё летел и летел.
    Очнулся в другой раз днём. В доме тишина, Сел в кровати, осмотрелся. Ёлка стоит.  «Где же все? - подумал. – Когда же будем праздновать наступление Нового года? Почему я в кровати, хотя на дворе светло?». Вошла бабушка:
- Слава Богу, очнулся!
- Бабушка, а что случилось? Где все? Я вроде видел маму и папу, и Арика! Почему Светлана плакала?
- Ты что же ничего не помнишь из того, что с тобой произошло на улице?
- Нет.
    Бабушка рассказала, что  в тот злополучный вечер, когда я рассматривал звёзды на небе, сестра, забравшись на стожок сена, спрыгнула на меня. Сломанные рёбра и сотрясение мозга – вот результат шалости сестры. Лечил меня местный фельдшер, а обещанная мамой взбучка сестре была отложена на потом. Проболел я все каникулы, и сестра ухаживала всё это время за мной, тем и заслужила прощение мамы.

      16
В один из таких бесконечно долгих дней, когда, казалось, никогда не наступит вечер и никогда не придёт с работы мама, а лишь слышишь занудливое ворчанье сестры за моё недомогание, наконец, пришла мама. Она не хотела ни с кем говорить, не ответила даже на вопрос бабушки: «Что случилось?», ходила по комнате и только вздыхала. Я лежал в постели и считал, сколько раз она вздохнёт, направляясь из одного угла комнаты в другой. Бабушка присела  на край кровати, гладила меня по голове и приговаривала:
- Ну, что же ты всё лежишь и лежишь, пора поправляться.  Скоро к отцу в город переезжать будем.
- Бабушка, а почему?
- Спроси маму, она расскажет.
Мама,  ответила, что ждёт приезда отца и тогда мы всё и узнаем. В воскресенье вся семья была в сборе. За столом сидели мама с отцом, сестра со старшим братом Аркадием и я скособочившийся между родителями. Бабушка стояла у окна и наблюдала за Полиной, игравшей с младшим братом – Сашей.  Мама рассказывала, что  директор совхоза Кремлёв решил особо отметить наступление первого послевоенного Нового года – 1946. Весь свой директорский ресурс использовал, чтобы народ запомнил этот праздник: возле конторы стояла громадная сосна, увешанная гирляндами электрических лампочек; на ветвях  раскачиваемых ветром, позванивали стреляные винтовочные гильзы; вечером электрические лампочки  сияли, создавая на снегу шевелящиеся тени от качающихся ветвей.  В конторе уставили столы с угощением: солёные грибы, квашеная капуста в мисках вперемежку с огурцами, варёный картофель, и на выструганных досках  жареное мясо свиньи, зарезанной на ферме по случаю праздника.  Браги заготовили несколько фляг. Праздник удался:  плясали, пели, и, разумеется, всякие занятные истории рассказывали. И было что рассказать. Фронтовики, гордые победой над немцами, рассказывали случаи из военной жизни.  Тыловики делились своими «радостями» жизни во время войны.  Все сходились на том, что вот теперь, заживут они достойно, не хуже  чем живут разные народы за границей.  Натерпелись мол, хватит!   Мы, что хуже всех в мире что ли?!  Вот и наш вождь товарищ Сталин говорит: «Жить стало лучше, жить стало веселей!».  Произносили не раз тосты за великого Сталина, выпили не одну кружку браги за его здоровье.
    Захмелевшие мужики развлекали друг друга анекдотами.  Кремлёв тоже язык за зубами не держал, но своими шутками больше насторожил пьяную компанию, чем насмешил. Надо же было ему так расслабиться, что через анекдот он озвучил то, что все и так знали, но боялись вслух об этом говорить. 
- Ну, и какой же анекдот рассказал ваш директор? – спросил отец, и мама пересказала анекдот.
 – Война закончилась. Победитель - фронтовик пришёл на радиостанцию и попросил дозволения по этому случаю произнести речь по радио.
 - Ты что сдурел?! Без указания сверху не положено, – ответили ему, а фронтовик  упёртый был и всё твердит своё. - Разрешите хотя бы несколько слов сказать. – Не положено! – один ему  ответ. А фронтовик стоит на своём. – Ну, так разрешите хотя бы одно слово сказать! – подумали – подумали начальники и решили. – Да, пусть скажет одно слово, уважим фронтовика, -  уцепился фронтовик двумя руками за микрофон, набрал воздуха в лёгкие, да как закричит: «КА-РА-УЛ!» - Ты что сдурел! – зашумели на фронтовика начальники. - И какой толк от твоего крика?
- Толк есть, - ответил фронтовик. – Не всё  в отечестве хорошо, если по радио на весь мир КАРАУЛ кричат!».
Отец выслушал маму и покачал головой:
- Ваш директор хватил видно лишнего!
- Думаешь, он остановился! Нет, наш директор разошёлся и «посмешил» народ ещё несколькими анекдотами, после которых его до бесчувствия пьяного отнесли домой.
- Что за беда. Подумаешь, рассказал Кремлёв пару крамольных анекдотов. Да, за такими анекдотами далеко ходить не надо:  в Росси вся жизнь сплошной анекдот! - успокоил маму отец.
- Говоришь, «подумаешь», рассказал анекдот! – мама с иронией в голосе ответила отцу. - Да, только Кремлёв с женой вдруг в одночасье заболели раком и  были отправлены в больницу. Если бы было так! Сегодня мы узнали, что Кремлёвых арестовали за антисоветскую пропаганду, а слух об их заболевании особисты распространили по совхозу, чтобы остальные участники праздника не разбежались, - успокоившись, сказала главное. – Нас, специалистов особисты допрашивали, что и как говорил Кремлёв, и какова была реакция слушателей его антисоветской пропаганды. Вспомнила 1936 год и сообразила, что надо сказать, когда дошла очередь до меня! В протоколе особист с моих слов записал, что я из-за болезни детей рано ушла с праздника и не участвовала в застолье и по этой причине не могла ничего сообщить по существу антисоветской пропаганды Кремлёва.  Особист, оформляя протокол, съязвил в мой адрес: «Хитришь женщина, не желаешь врага изобличать. Ничего, правду и без тебя выясним – найдутся патриоты!»
- Что тут скажешь! Молодец! Наука 1936 года, кажется, и тебе оказалась полезна, - засмеялся отец. – Как видишь, с тех пор в нашем отечестве ничего не изменилось. По-моему, ещё страшнее жить стало, - отец замолчал и закурил.
- Кроме Кремлёвых арестовали бухгалтера, - сообщила мама. – А мне предложили уволиться и съехать с квартиры в месячный срок: учли болезнь моих детей, приходили проверять – больны ли они. Светлану пришлось уложить в постель, Лёвка и так был плох. А Сашка во время проверки такой рёв устроил, что понятые с особистом поспешили покинуть наше жилище.  Не очень-то поверили мне особисты, но и не тронули нас, наверное, времена настали немного другие. Так что переедем жить к тебе.  Корову с собой заберём, иначе будем голодать.  Готовь для неё стайку.  Прочую живность пустим под нож.
Как гласит народная мудрость – «пришла беда – отворяй ворота!» - и посыпались одна за другой беды  на наше семейство.
    Бабушка по случаю праздника крещения Господа, не дождавшись, в гости дяди Вани, решив, что он занедужил, собрала угощение и  пошла, навестить больного. Вскоре вернулась домой, села у стола, долго смотрела на огонь, полыхавший в чреве русской печи, и вдруг разрыдалась. Мама бросилась к бабушке:
- Что случилось?!
- Иван умер, - шепотом ответила бабушка. – Умер, наверное, несколько дней тому назад: в доме не топлено, а сам окоченел от холода.
     Мама с бабушкой ушли снаряжать покойного в последний путь. Вечером вернулись домой, сделав всё, что требовалось для похорон: переодели оттаявшее тело покойного в чистую одежду, уложили  его в гроб, изготовленный в совхозной столярке. Посидели возле покойного, припоминая случаи из его непростой жизни, решили, что Ивана  следует похоронить, по христианскому обряду: он и христианин, и был в жизни когда-то знатным человеком, и был воином, с честью служившим России. А что  решил остаток жизни провести, отрешившись от земных благ и в безвестности - не нам его судить, так видно ему Господом было ниспослано. Не решаясь пригласить из города священника, и тем более везти покойного для отпевания в церковь (и так к нашему семейству в последнее время местные власти стали присматриваться по непонятной для нас причине), бабушка, как стемнело, ушла в дом к покойнику. До утра при свете керосиновой лампы читала над покойным псалтырь.
 Захоронили Ивана на деревенском кладбище. Народу на  похоронах было всего ничего – мама с бабушкой, да два мужика, которые выдолбили в замёрзшей земле могилу. Дома помянули Ивана – за столом сидели мама с бабушкой да два мужика – помощники и мы с сестрой, а Полина, занимавшаяся с младшим братом Сашей, так и не подошла к нам.
    Спустя неделю после похорон Ивана  в дверь нашего дома постучались два человека, представившись следователями по особо важным делам. На вопрос мамы: «Чем наше семейство заслужило такую честь?» услышали довольно грубый ответ:
- Ещё спрашиваете! Врага привечали в своём доме!
- Какого такого врага?! - удивилась мама.
- Дворянина, недобитую контру!
- Вы что сдурели, белены объелись! – закричала  мама.
- Не придуривайся, нам всё известно! - хамили следователи.
Из другой комнаты, услышав словесную перепалку, вышла бабушка и принялась ругаться:
- Холера вам в бок! Я покажу вам кто контра, а кто не контра! А что вы оба дураки и так видно!
 От такого напора пожилой женщины и от того, что их не боятся, особисты взбесились.  Привыкшие к запуганности людей, подозреваемых в чём-либо  противозаконном, стали хвататься за то место, где обычно висел наган, но, увы! Времена были уже не те, и на подобные задания начальство отправляло особистов без оружия. А бабушка наступала на них, не говорила, а кричала:
- Идиоты! Этот дворянин с германцами ещё в 1914 году воевал!  Здесь, у вас в Сибири советскую власть устанавливал….
 Бабушке особисты не дали договорить, прервав её речь очередной грубостью:
- А вот сейчас выясним, как он Советскую власть устанавливал! Где вы его прячете?  Дом его пуст и нас честные граждане направили к вам!
Тут уже и мама не выдержала:
- Валяйте, идиоты, ищите! Могилу Ивана ещё и снегом не занесло - ступайте на кладбище!
Произошла немая сцена: особисты замолчали и сразу как-то сделались ниже ростом, не прощаясь, ушли, осторожно прикрыв за собой дверь.
    Несколько дней прошли за сборами к отъезду в Новосибирск. Были упакованы в узлы почти все вещи. В ящиках, переложенная сеном, лежала бьющаяся посуда. Бабушка с мамой разделали накануне зарезанную свинью, и слегка посолив мясо, сложили его в ящики. Кроме одной, были зарублены куры, заморожены и уложены в мешки. Мы готовы были к отъезду и ждали отца. Вместо отца приехал вежливый особист, но изображавший из себя строгого представителя власти, облечённого всякого рода правами: подозревать, обвинять, арестовывать и на своё усмотрение применять оружие, защищая устои Государства.  Не войдя в дом,  прямо с порога сей представитель власти будто, опасаясь, что его вопрос может услышать тот, кому не положено, прошептал:
- А где прячется гражданка Максимова?
- С какой это стати я должна прятаться, - вышла из дома бабушка. – Я у себя дома. Какое, служивый, у  вас дело до меня?
- Пройдёмте со мной в контору, там и поговорим, - предложил особист.
- Да, уж лучше, поговорим дома. Да, и дочь должна подойти. Проходите, раздевайтесь, чайком погреетесь, вот и поговорим.
Особист согласился: видно промёрз с дороги, да и подозреваемая – всего-навсего старуха и было неудобно ему перед людьми вести её в контору по улице. Пили чай, рассматривая друг друга. Бабушка мысленно жалела особиста – молодого парня, думая о нём, что он так и проживёт всю жизнь подручным сатанинской власти.  Особист, в свою очередь думал,  «какого чёрта начальству нужно от старухи, если она и в чём-то подозревается?». Но, исполняя служебный долг, заглянув в бумажку, которую достал из планшетки, приступил к допросу:
- Надежда Харитоновна, к нам поступили два заявления от граждан. В одном – указано, что вы пригрели врага, какого-то притаившегося дворянина. Этого человека, как говориться, Бог прибрал: «нет человека – нет проблемы», как сказал когда-то наш вождь товарищ Иосиф Виссарионович Сталин.  В другом  заявлении сообщается, что вы были в оккупации и сотрудничали с немцами. Что скажете по этому поводу?
Бабушка вышла из-за стола, посмотрела пристально на особиста, вскочившего с табурета, усмехнулась:
- Присядь, служивый, потерпи чуток, я сейчас, - ушла в другую комнату, оставив за собой дверь открытой, и принялась перебирать  в сундуке бумажки.  Опёршись плечом о косяк дверного проёма, особист настороженно следил за действиями бабушки. –  Читай! –бабушка протянула ему вдвое сложенный листок бумаги.
    Особист  несколько раз прочёл текст и по мере того, как он осмысливал содержание документа, на его лице всё явнее проявлялось удивление. Осмыслив до конца всё, сел на табурет и заговорил:
- Надо же, вот сволочь! Так оговорить человека!  Надежда Харитоновна, с вашего разрешения, я возьму этот документ и доложу начальству по его сути.
- Конечно, конечно! Вот вам бумага, вот и карандаш – снимите копию и предъявите её начальству: документ этот - моя охранная грамота от подобных случаев,  он должен    остаться у меня.
    Особист зачитал  вслух скопированный текст и попросил бабушку расписаться под его подписью и сделанной им приписки, что копия снята с оригинала документа. Так я услышал ещё раз, но уже из уст чужого человека, что бабушка с дедушкой партизанили на Смоленщине.
    Вечером того же дня за чаепитием, когда семейство успокоилось от посещения нашего дома особистом, бабушка разговорилась. Вспоминала, как в далёком 1914 году проводила на войну с германцами старшего сына Николая, и как каждый день вчитывалась в строки газеты, боясь обнаружить его имя в списках павших на полях сражений.    Однажды в газете было пропечатано имя  «Николай Садовой, унтер-офицер …» и бабушка рассказала, что сразу всё поплыло у неё перед глазами, но справившись с собой, разобрала, что имя её сына в списках награждённых. По этому поводу в доме был праздник. А через несколько дней семья  бежала на Восток, в Россию: фронт приблизился вплотную к усадьбе, и от потока беженцев можно было сойти с ума. Запив чаем, бабушкин рассказ о далёкой от нашего времени войне, мы с сестрой упросили рассказать бабушку о том, как они с дедом партизанили на нашей войне. Бабушка сначала отнекивалась, но потом с горечью в голосе рассказала о тех новых порядках, которые устанавливали немцы на оккупированных ими территориях.
    Не успел фронт удалиться от Духовщины, как из Германии наехали «новые хозяева». С помощью полицаев – выродков из местных жителей, когда-то обиженных советской властью, но напрочь забывших, что они русские люди, новые хозяева обчистили дома и амбары колхозников – выгребли зерно, картофель и отобрали всю живность, якобы для прокорма вояк фюрера. Эшелоны с награбленными продуктами уходили в Германию. Мало того, колхозников принуждали работать на новых хозяев. Крестьяне почувствовали на себе все «прелести»  нового порядка. Особенно усердствовала некая Зельда, новоявленная помещица из бывших русских, удравших в двадцатые годы за границу. Она объезжала на лошади в сопровождении двух полицаев «свои» владения, и недовольство результатами труда крестьян выражала ударами хлыста по их спинам. Зельда считала, что бывшие колхозные угодья и приписанные к ним крестьяне её собственность.
    Недолго Зельда хозяйствовала на наших землях: однажды уехала по каким-то делам в Ярцево, как всегда в сопровождении полицаев, и по дороге затерялась. Немцы всю округу обыскали, но нашли лишь повозку, затонувшую в болотной жиже, а от помещицы – шляпу, да хлыст лежащие на булькающей болотными пузырями болотной бездне. Как и что произошло с Зельдой одному Богу известно, да ещё двум полицаям, которые вскоре объявились в одном из партизанских отрядов. Мы с сестрой радовались тому, что злая помещица утонула в болоте, но бабушка погасила наше ликование:
- Недолго колхозники отдыхали от  Зельды:  приехал из Германии новый хозяин, и всё вернулось «на круги своя», как бы сказал ваш дедушка, - и бабушка перекрестилась.

                17
    И вот мы живём в Новосибирске в заводском посёлке завода п./я. 136. Дома  тоскливо: на улицу не выйдешь – мороз за сорок градусов, ветер валит с ног. Утром, просыпаясь, вслушиваемся в сообщение о погоде по местному радио. Сегодня мороз опять за сорок - придётся сидеть дома.
 Мама  ждёт направления на работу и «пасёт» нас с сестрой: заставляет читать книжки и играть с младшим братом. Бабушка занята нехитрым хозяйством: ублажает корову – несколько раз в день носит ей в стайку тёплое пойло и день за днём утепляет стены стайки навозом, так что недели через две стены сарая были обложены навозом – продукцией коровы, благо, что из совхоза перевезли всё наше сено. Из-за холодов удои у коровы сошли почти на нет, но и того молока, которое выдаивала бабушка из обвисшего вымени коровы нам было достаточно. Курица в тепле чувствовала себя превосходно: напоминала о своём существовании, оглушительно кудахча над снесённым яйцом и,  помечая помётом кухонный пол. Бабушка упросила отца сделать для курицы клетку, и куриное безобразие закончилось. Полина нянчилась с младшим братом Сашей. Очень редко навещал нас старший брат Аркадий.  Но уж если он приходил, то был настоящий праздник.  Мама с бабушкой жарили драники и мы с сестрой считали, сколько штук брат съёст, и всегда сбивались со счёта, а вскоре и считать было нечего  - тазик с драниками пустел, а брат засыпал на кровати, укрывшись долгополой шинелью.
    Если честно признаться, то мы с сестрой радовались переезду в город: были опять вместе с друзьями, Галей и Женей Левиными.  Школьные каникулы давно закончились, но мы с сестрой, если позволяла погода, пропадали на улице,  пользуясь тем, что маме было не до нас с её заботами об устройстве на работу, а бабушка считала, что можно нам ещё день другой отдохнуть от школьных занятий: здоровее будем. Однажды мама всё же поинтересовалась нашими успехами на ниве просвещения – в результате после заслуженной взбучки я оказался в школе для детей сотрудников тюрьмы, практически в «зоне»: школа находилась на охраняемой милиционерами территории.  Сестра ежедневно, пересекая железнодорожное полотно возле вокзала «Новосибирск – станция товарная», оказалась в школе № 36, где постигали школьные науки дети работников завода имени В. Чкалова.
    Не знаю, как сестра чувствовала себя в школе, а вот мне нравилось учиться в «зоне».  Я чувствовал себя важным человеком от того, что на вахте дежурный милиционер спрашивал у меня фамилию, против неё в списке «вольных» ставил галочку и лишь после этого разрешал пройти в «зону» - и так каждый день, хотя меня давно  милиционеры знали в лицо.
Моё знакомство с порядками в школе началось с первого дня её посещения. Сердитый дядька в милицейской форме без погон, позже я узнал - это был завуч, втолкнул меня в классную комнату со словами:
- С ними будешь учиться, шкет, - и, окинув взглядом притихших учеников, добавил. – Не озорничай, а не то ….
 Завуч ушёл, и я остался один на один с одноклассниками. Ученики окружили меня.
- Ты что тоже из хулиганов?
- Нет.
- А за что тебя упекли к нам?
- Да не за что!
- Ладно, узнаем! – и один из мальчишек спросил. – Драться будешь? – я взглянул на него.  «Здоровяк» - подумал, но если разбежаться и боднуть под вздох, то справлюсь, и согласился. – Буду!
Условились – подерёмся на большой перемене. Мальчишки одобрительно загудели, предвкушая развлечение. В класс вошла учительница. Повесила на гвоздь, вбитый в классную доску, наклеенную на марлевую ткань, географическую карту.
- В нашем классе новый ученик, - сказала обо мне учительница. – Сейчас мы узнаем, силён ли он в географии. Иди к карте!
 Как на голгофу побрёл по ряду между партами.  Несколько раз споткнулся о чьи-то «дружески» подставленные ноги, и, оказавшись возле доски, сжав в руке указку, вручённую мне учительницей, воззрился на карту. Карта была изодрана, будто её когтями царапали кошки. Два полушария, изображавшие Землю, выглядели очень странно: на  том полушарии, где должна была красоваться Америка, была видна лишь сетка марли, правда, по марле химическим карандашом были нарисованы её контуры, а изображение территории СССР на другом полушарии хорошо сохранилось и, кроме того, было закрашено красной краской. Так что любой ученик, даже самый несмышленый, всегда мог показать на карте границы своей страны.
- Назови нам, как называются полушария Земли, изображённые на карте, - услышал я голос учительницы.
«А чёрт их знает, как они называются», подумал я, и, ткнув, указкой сначала в одно потом в другое полушария, скороговоркой выпалил:
- Это одно, а это другое, и оба они драные!
Ученики засмеялись. Учительница продолжала выяснять мои познания в географии:
- Покажи на полушариях,  где находятся Северный и Южный полюса!
 Не задумываясь, ткнув неопределённо в карту указкой, скороговоркой ответил:
- Северный полюс - на Севере! Южный полюс - на Юге!
Ученики засмеялись. Я не стал ждать очередного вопроса учительницы и стал рассказывать о Северном полюсе. Мне было не сложно вести свой рассказ, так как мы с Вовкой Резеповым многое узнали о Северном полюсе, когда мечтали отправиться  в путешествие на север.  Я закрыл глаза, для того, чтобы не отвлекаться и в голове моей закружились снежные метели, поплыли по морям льдины, загудел пароход «Челюскин» и зарычали белые медведи, деля между собой задранных моржей и тюленей. Всё это я так явно представлял себе, что взахлёб принялся описывать, возникающие в моей голове картины. Не слышал при этом ни голоса учительницы, ни смеха ребят-одноклассников.  Очнулся от голоса учительницы, не досмотрев в своей голове, как белого медведя убивают охотники:
- Молодец, а откуда ты так много знаешь о Северном полюсе?
 В запале, всё ещё находясь под гипнозом своего воображения, сказал, как брякнул железякой об пол:
- А мы с Вовкой собираемся летом в путешествие на Северный полюс, даже ружьями запаслись!
Окончание урока известил звонок. Учительница похвалила меня ещё раз за рассказ, но сказала, что не стоит отправляться на Северный полюс, пока не станешь взрослым, но помечтать не вредно. И огорчила меня, сообщив, что пароход «Челюскин» лежит на дне Ледовитого океана. А мы с Вовкой так на него рассчитывали!
    На перемене одноклассники окружили меня, расспрашивали о Вовке, и несколько мальчишек готовы были  отправиться с нами,  в путешествие.  А потом состоялась драка. Ни здоровяку, ни мне драться не хотелось, но если договорились, то чтобы не показаться трусами перед одноклассниками, нам пришлось драться. Для того чтобы нас не «застукали» учителя, прикрыли в класс двери, разошлись по сторонам… и я оказался под противником.  Недолго думая, укусил его за плечо –  мальчишка взвыл и соскочил с меня, подступая ко мне, замахал кулаками.  Я прыгнул к нему навстречу и боднул его головой в живот. Здоровяк от такого удара сел на пол и не мог долго отдышаться. Ребята били его по спине и, придя в себя, он согласился с тем, что я его одолел  ловкостью – с этого дня мы стали друзьями. Класс принял меня в свой коллектив. Лишь один мальчишка сторонился меня. После уроков подошёл ко мне и шёпотом спросил:
- Лёвка, ты не узнал меня?
Присмотревшись к мальчишке, вспомнилась мне «барачная школа» и те мандариновые шкурки, которые кидал одноклассникам в лицо наш председатель совета отряда, вспомнил я и сердитого следователя с его допросом.
- Толька, ты что ли?! – воскликнул я. – Да тебя не узнать: ты стал тощим и длинным, точно жердь. А где твои галифе и значки?
- Лёвка, не рассказывай о том, что было в той школе, меня и так все сторонятся.
- Почему?
- Разве ты не знаешь?! Когда мой отец вернулся с какого-то маслозавода, в его ЭМКе обнаружили масло и сыр. Отца обвинили в краже, в каком-то вымогательстве и дискре…, -  на этом слове Толька запнулся, у него никак не получалось произнести, наверное, слишком заковыристым было  слово, наконец, он вымолвил.   – Дискредитации власти. Отца осудили на пять лет, и теперь он работает в «зоне».
    Толик чуть не плача рассказал о том, где и как работает его отец и что ему иногда удаётся повидаться с отцом, когда зеков работающих на стройке охраняет знакомый конвоир, и что даже несколько раз он, Толик, приносил отцу хлеб. Мать не разрешает видеться с отцом, жаловался Толик, а сама со своим, тут он выругался матерно, жрёт как свинья. Толик заплакал и сказал, что когда-нибудь мать и её кобеля застрелит. Я жалел Толика и обещал ему не разглашать его тайны. Как ни старался Толик подружиться со мной – дружба не складывалась: при одном лишь его виде, всплывали в моей памяти те злосчастные мандариновые шкурки, и мы просто  оставались одноклассниками.

   Как ни странно,  не имея жизненного опыта, у меня после разговора с Толиком возникло понимание того, что за любое преступление, когда бы оно не было совершено, обязательно рано или поздно настигнет возмездие. Необязательно возмездие будет физическим, оно может быть и в виде угрызения совести и терзать ежедневно, не отпуская ни на миг – эта самоказнь страшнее физического наказания.

                18
    Бабушке из Белоруссии пришло письмо. Обратный адрес объяснил, что письмо из Гомельской области, Кормянского военкомата.   Бабушка долго рассматривала конверт с казёнными штемпелями,  так и не распечатав, спрятала в шкафчик. Принялась хлопотать по дому, но через некоторое время извлекала конверт из шкафчика.   Вздыхала,  так и не вскрыв конверт, возвращала на место. Лишь вечером, когда  вернулась домой мама, наконец, получившая направление на работу в подсобное хозяйство Военторга и пришёл с работы отец, бабушка передала конверт маме.
- Соня, вскрой конверт. У меня нет сил: боюсь!
 Мама осторожно вскрыла конверт - два листочка бумаги оказались у неё в руках.  Пробежав глазами несколько строк машинописного текста одного из листков, мама вдруг зарыдала. Отец забрал листки у мамы и прочитал вслух текст первого листочка.   
                Гражданке Максимовой Надежде Харитоновне.
                На  Ваше заявление высылаю Вам справку
                о смерти вашей дочери от рук немецких фашистов Артемьевой Л.А.         
Райвоенком        капитан ………/Гавриков/
                Начальник 1- ой части РВК
                Капитан ………/Курапов/.

По мере чтения отцом этого краткого сообщения бабушка бледнела, потом схватилась за сердце, но не заплакала, а произнесла шепотом:
- А внуки? Что с ними?
Отец молчал, но потом осевшим голосом прочитал второй листок:

                Справка.
Кормянский Райвоенкомат подтверждает, что гр - ка Артемьева Лидия Александровна проживала во время немецкой оккупации в  г.п. Корма, Гомельской области, имела связь с партизанским отрядом и за сокрытие активного партизана Веренич на своей квартире, была немцами в апреле 1942 года повешена, дети её расстреляны.

Настоящая справка выдана матери Артемьевой - Максимовой Надежде Харитоновне для возбуждения ходатайства перед известными советскими органами об оказании материальной помощи.
Кормянский Райвоенком
Капитан ………/Гавриков/
Начальник 1 - ой части РВК
Капитан………/Курапов/.

В наступившей тишине, будто сам себе и нам, отвечая, на звучавший в душе каждого из нас возглас бабушки «А внуки? Что с ними?» отец произнёс: «Вот вам и ответ! - и присел к столу.
    Ночью бабушка, стоя на коленях перед иконой, плакала и молилась, прерывая слова молитвы словами: «Господи, за что!?» Мама как могла, успокаивала бабушку, но та продолжала молиться и плакать и так до утра. Нам казалось, будто в доме находится покойник, и вот-вот начнутся его похороны, но покойника не было - на столе лежал вскрытый конверт и две бумажки - вестники несчастья.
    Весь день, то успокаиваясь, то плача тихими слезами, бабушка готовила поминальный стол.  Мы с сестрой не пошли в школу: помогали бабушке. На поминальный ужин пришли Левины. За столом взрослые тихо переговаривались и слали проклятья на головы немцев.  И сколько я помню бабушку, время не смогло заглушить её горе, она ежегодно в день казни дочери и внуков посещала церковь, ставила поминальные свечи перед иконами, и дома до утра молилась, и слышались слова: «Господи, за что!?».
     С телеграфной скоростью распространился по заводскому посёлку слух о казни немцами тёти Лиды и её детей. У нас с сестрой и наших дворовых друзьях возникло желание отомстить фашистам за совершённое ими злодеяние.  Месть пала на пленных немцев, возводивших несколько жилых домов на пустыре.  Работали пленные, не спеша, без затяжных перекуров. В полдень приезжала походная кухня и по команде старшего конвоира работа на стройке прекращалась.  Пленные выстраивались в очередь к котлу за получением пищи. Мы, разжигающие в себе ненависть к фашистам разными страшными военными историями, никак не могли придумать, как мстить и конкретно кому из немцев, работающих на стройке. Наконец, решение пришло: нужно отравить еду в котле - все и умрут. Нашли  отраву: набрали ведро замороженных нечистот в заводском туалете и, подкараулив, когда солдат, прибывший с полевой кухней, оставил без присмотра котёл, вывалили в него содержимое ведра. Разумеется, содержимое котла вычерпали, и, дурно пахнувшая мешанина из картофеля, капусты и кусков мяса несколько дней, пока её не растащили собаки, напоминала о нашей неудачной попытке отравить немцев. Но всё же месть состоялась - немцы в тот день остались без обеда.
    За ужином отец с мамой объяснили нам с сестрой, что не все немцы фашисты и тем более звери, а  пленные солдаты - это люди обманутые Гитлером и теперь они расплачиваются за свою глупость и тупость. Мы услышали от родителей, что не всё так просто в жизни: если немец, то он не обязательно враг. Случается – наш советский человек бывает хуже врага.
Родители после таких нравоучений почему-то вспомнили о тридцатых годах, в которые репрессивная «Сталинская машина»  прокатилась по нашей семье. Мы с ужасом услышали, что и Гитлер, и Сталин - сапоги одной пары, прошедшей по жизням немецкого и советского народов,  с той лишь разницей: Гитлер не воевал со своим народом, а вот Сталин в первую очередь уничтожал свой народ. Отец ходил по кухне из угла в угол и говорил, точно рубил - так резки были его слова:
- Ты только подумай, Соня! Вся страна до сих пор окутана сетью концлагерей! Только подумай, по их местонахождению можно изучать географию страны: они понастроены на Севере, на Урале, в Сибири, в центральной России, в средней Азии, на дальнем Востоке!  В них гибнут от непосильного рабского труда тысячи и тысячи ни в чём неповинных людей, наших людей, людей Советского союза! - отец,  поперхнувшись от своих слов, пришёл в себя и продолжил. - Не упади в обморок! Мне известно, из опыта своего пребывания в Усольских лагерях на Урале, более десятка мест дислокации, так называемых, «исправительно-трудовых лагерей НКВД».  Каким количеством концлагерей засорила страну Сталинская клика, одному Богу известно! Никто никогда не сочтёт! - отец присел к столу, вопросительно посмотрел на нас притихших и, наверное, разгорячённый своим монологом, попросил маму. - Соня, налей водки! - выпил почти полный стакан, помолчал и с новыми силами заговорил. - Из своего опыта знаю, как в случае необходимости может бесследно исчезнуть  лагерь. На моих глазах на реке Печоре исчез лагерь вместе со всеми заключёнными и службой охраны. Произошло это после побега группы политзаключённых на одном из плотов строевого леса, которые в навигацию по Баренцовому морю буксировали  в Скандинавские страны. Насколько мне известно, - проговорил отец, - СССР подписал какую-то конвенцию о  невозможности торговать продукцией, произведённой с использованием рабского труда. Так вот, при разборке одного из плотов, скандинавы обнаружили частью живых, частью погибших советских зеков.  Этот случай побега был описан беглецами в небольшой брошюрке, изданной за границей - разразился скандал на международном уровне.
- А как же тебе удалось остаться в живых: ты, кажется, сидел в том лагере!? - спросила мама отца.
- Я принимал участие в подготовке побега, и не только я.  Началась гангрена на пораненной топором руке и меня на «списание» отправили в другой лагерь, в котором была больничка. Как безнадёжно больной с личным делом я оказался в руках доктора, такого же зека. В общем, он спас мне руку и как оказалось и саму жизнь.  Из больнички своим ходом ушёл я в свой лагерь. Палачи были уверены в своей системе и считали, что такой доходяга,  каким был я, если захочет жить - прибьётся к своему стаду.  На месте лагеря обнаружил пепелище, вернулся в больничку и рассказал, что лагерь сгорел. Не поверили. Отправили нарочных, меня прихватили с собой со словами: «Если наврал, то там и закопаем». Нарочные ходили по пепелищу и удивлялись увиденному. Конвоиры говорили мне, что я в рубашке родился. Начальство доложило по инстанции о случившемся.  «Сверху»  запросили список посетителей пепелища, но меня в список не включили - очевидно, благодарность от верхов ждали, а какая может быть благодарность зеку! Через несколько дней все те, кто побывал на пепелище, были вызваны в Усолье в управление лагерями и больше о них никто не вспоминал. Врач больнички мне сказал: «Ты, видно,  действительно родился в рубашке.   Я все твои документы оформил как надо - теперь ты наш, и помалкивай, откуда прибыл к нам.
А мы лишь Гитлера обвиняем в гибели миллионов наших сограждан!  Да, Гитлер виноват в бойне, что прошлась и по нашей стране и по странам Европы!  Но, запомни мои слова, никогда при существовании СССР преступления клики ВКП (б) против своего народа не станут достоянием гласности.  Если бы миллионы погибших людей по вине  сталинских опричников перевернулись бы разом в могилах, то гул бы пошёл по всей Российской земле!
     Отец, наконец, выговорившись, умолк. Сел за стол. Поставил локти рук на столешницу, положил голову на ладони рук, словно в чашу и задумался. Мама с бабушкой молчали.  Мы с сестрой сидели с широко раскрытыми глазами и старались понять, как это так – Сталин и Гитлер, одинаковые убийцы и с ними заодно какие-то опричники. В дверях кухни с младшим братом Сашей на руках стояла Полина, и её лицо пылало маковым цветом. Заметив, что на неё  посмотрел отец, она ушла в комнату и запела брату песенку про серого козлика. Отец усмехнулся:
- Если кто-нибудь узнает о нашем разговоре, то объявятся «серые волки» в кожаных куртках и останутся от нас «рожки да ножки». Соня,- обратился отец к маме. – Объясни Полине, как сможешь, что мы ничего крамольного о Сталине не говорили, задури ей голову.
- А сам-то о чём думал, когда душу отводил!  Думаю, что Полина ничего не поняла из твоих речей, - вроде как отругала мама отца за его неосторожность и одновремённо успокоила.  Мама ошибалась: скоро мы узнали, что за «птица» наша Полинка.

      19
    Зима была на исходе. Отступили сильные морозы и снежные бураны. Всё чаще сквозь хмурое небо пробивались к земле солнечные лучи. Мы, дети заводского посёлка, с нетерпением ждали прихода весны, а с ней скорого окончания учёбы в школе. А там уже и лето не за горами! Вскоре из-за бабушкиного милосердия к немцам нам с сестрой было не до ожидания прихода весны и долгожданной свободы от школьных занятий.  Бабушка с разрешения старшего конвоира приспособила для работы по дому пленного, непригодного для работы на стройке.  Да и как он мог носить тяжести, если ходил,  еле передвигая ноги.   Был настолько худым, что казалось, голова его вот-вот сорвётся с тонкой, торчавшей из ватника, словно колышек шеи, да ещё эти круглые в железной оправе очки, которые, боясь их потерять, он постоянно придерживал пальцем на носу. Пленный немец поступил в полное распоряжение бабушки: очищал от навоза стайку, заносил уголь в квартиру и топил печь. Бабушка настолько привыкла к пленному, что стала его подкармливать. Подоив корову, угощала немца кружкой парного молока, иногда кормила обедом. Бабушка расспрашивала немца  о его жизни в Германии до войны и удивлялась как он, учитель со слабым здоровьем, оказался на войне. Разумеется, глядя на бабушку, и мы с сестрой стали относится к этому пленному как к человеку, попавшему в беду. Полина просила бабушку расспросить немца, как ему живётся в плену и о чём  пленные говорят между собой. Пленный в свою очередь интересовался бабушкиной жизнью и тем, почему в нашей семье понимают немецкий язык даже дети, не говоря о самой бабушке, которая объяснялась с ним на его языке. Узнав от бабушки о гибели её дочери и внуков от рук фашистов, пленный побледнел, сгорбился и стал что-то сбивчиво говорить, и вдруг заплакал.
     Бабушка рассказала маме о разговорах с пленным. И мы узнали, что его брата   вместе с женой перед самым началом войны с нашей страной, как не благонадёжных граждан, тем более евреев, фашисты отправили в концлагерь, а ему удалось избежать ареста, так как он был в то время в действующей армии во Франции. Мама посетовала  бабушке за разговоры с немцем, тем более в присутствии Полины. 
    Конвоир вдруг перестал приводить к нам пленного, чем очень огорчил бабушку и на её вопрос: «что случилось?» невнятно что-то пробормотал и стал избегать общения с нашей семьёй.   Пленного мы больше не видели на строительстве дома. Проходили дни и мы стали забывать о его существовании. Но эта история так просто для нашей семьи не закончилась: в  один из выходных дней, когда родители были дома, а мы с сестрой   собирались отнести брату Аркадию драники, в дверь квартиры постучали. Мама открыла дверь.  Вошедший пожилой мужчина представился:
- Я из органов. Мне необходимо поговорить с Максимовой Надеждой Харитоновной.
- Разрешите, - и мужчина, не снимая куртки,  прошёл на кухню, сел на табурет поближе к столу, осмотревшись, заговорил:
- Извините за вторжение, но лучше так, чем вызывать  в НКВД виновницу происшествия. Да и решил я поближе познакомиться, так сказать, в домашней обстановке, с Надеждой Харитоновной. Нам известна её история на Смоленщине и постигшее всех вас горе: гибель семьи    Лидии Александровны.  Мне не хочется, чтобы ваши соседи узнали, что вашим семейством интересуются органы.
    Мужчина сообщил, что в органы поступил сигнал от некой гражданки о предосудительном общении Надежды Харитоновны с пленными, это  категорически недопустимо  и грозит большими неприятностями. Во время разговора в кухню вошла Полина и, увидев мужчину,  выбежала в коридор. Бабушка пообещала больше не привечать пленных и на этом, казалось, должен был закончиться разговор, но мужчина не уходил и, убедившись в том, что Полины  нет в коридоре, прикрыл  дверь в кухню и произнёс:
- Эта девица наш добровольный осведомитель, - посмотрел внимательно на ошеломлённых родителей. – Впредь будьте осторожны, и не советую вам избавляться от неё. Ну, а если честно, мне противна моя работа,- посмотрел на удивившихся его словам родителей и, не объясняя причину своей откровенности, распрощался и ушёл.
Родители после состоявшегося разговора долго не могли придти в себя, наконец, мама произнесла:
- Вот откуда «ноги растут!». Вот дрянь! И я должна её терпеть! Ну, уж нет!
- Соня, остынь! Оставим всё по-прежнему, пусть  будет  так, как посоветовал особист, - решительно произнёс отец. – Наверное, у особиста были основания предупредить нас.
- Как же я раньше не догадалась! – сокрушалась  мама. - Теперь понимаю, кто состряпал донос об Иване и благодаря кому Кремлёвы оказались под судом! Оказывается всё просто: Полинка помогала собирать новогоднее застолье в конторе, присутствовала на пирушке и слышала все разговоры!
На кухне установилась гнетущая тишина. Каждый думал о своём. Мама о том, как могла вырасти такая внучка у Михаила, понимающего, что происходит в стране и почему он не смог «вправить» мозги Полинке.   Эти «как» и «почему» объяснил маме отец, когда она вслух выразила по этому поводу своё недоумение.
- Соня, вспомни, какими были мы с тобой правоверными и верили всем словам Сталина, всей той околесице, которую ежедневно слышали по радио и читали в газетах – «Кругом враги, одни враги…».   Вспомни, какие новости приносил из школы наш сын Аркадий! Вспомни бесконечные лекции о внутренних и внешних врагах!  Прозрели мы с тобой лишь тогда, когда репрессивная Сталинская машина подмяла нас под себя! Что же ты хочешь от Полины, которую воспитывает больше система, чем семья?!  Так стоит ли Полинку винить в том, что она проявила бдительность достойную Павлика Морозова, чьё предательство родного отца воспевается, как подвиг и ставится в пример детям. Так что оставь Полинку в покое, пусть думает, что мы не знаем об её «подвигах». Бог с ней с Полинкой!  Отпадёт в ней необходимость – отправишь её в Крутологово к деду, - отец замолчал и с грустью в глазах смотрел на маму, в задумчивости раскачивающуюся на табурете, вздохнув, заговорил. – Соня, ты же читаешь газеты – «Правду», «Советскую Сибирь» и что за новости из этого чтива узнаёшь?
Мама посмотрела на отца и с усмешкой в голосе сказала:
- Что? Что? А то, что живём мы в окружении врагов разных мастей и поэтому надо уничтожать этих врагов. И тогда день ото дня «жить станет лучше, жить станет веселей!», как говорит великий и любимый вождь всех времён и народов товарищ Сталин.
- Вот, вот, - засмеялся отец. – Давай закроем эту тему и будем жить, будто бы ничего не произошло, не будем травить себя пониманием  того, во что «вляпали» народ наши правители, - помолчал. – Всему своё время, - проговорил со вздохом, - и добавил. – Плетью обуха не перешибёшь!

    Так уж устроен человек,  какие бы невзгоды не обрушивались на него, как бы тяжело не приходилось ему, по прошествии времени в памяти затушёвываются невзгоды. Лишь иногда, выплывают из памяти размытые временем контуры тех невзгод и оцениваются они совсем не так, как на момент их свершения. Приходит понимание, что не вдруг беда настигла тебя и, оглядев разумом всё, что происходило, сознаёшь, что есть и твоя вина в собственном несчастии и несчастии сограждан  томящихся, под гнётом власти. А вина твоя в том, что, испугавшись за своё благополучие, ты не противостоял бесстыдству власть предержащих, подстраивался под их законы, тем и навлёкал  невзгоды не только на себя, но и на всё государство. Своей готовностью со смирением принять всё, что ни делается в государстве, ты сам не понимая того, раскрываешь бездну перед народом и самим государством.

    Мало - помалу страсти улеглись.  Жизнь вошла в обычное русло. Маме  в посёлке подсобного хозяйства Военторга выделили для проживания пустующий  жилой дом и в одну из суббот мы с сестрой отправились знакомиться и с посёлком и домом, в котором предстояло нам жить с наступлением лета.  С любопытством рассматривали жилище больше похожее на сарай, чем на дом.  Можно было понять, что кто-то живёт в этом помещении лишь только потому, что в единственной комнате, и в тоже время кухне, была печка;  в углу стояла застланная кровать; на стене висела полка с посудой, и возле окна притулились стол и несколько табуреток. Мама нашему появлению обрадовалась, но заметив, что нам не понравился дом, утешила тем, что посёлок стоит на взгорье в окружении леса и недалеко от дома протекает речушка и до города всего четыре километра, так что с друзьями видеться будете часто. Воскресным утром следующего дня, запряжённая в кашовку лошадь с такой скоростью мчала нас в город, что не удалось оглядеться окрест и порадоваться тем красотам природы, которыми утешала нас мама. 
    Бабушка встретила нас новостью: пришло письмо из Новодугино от её сына  Николая. Мама так и ахнула от неожиданной радости:
- Наконец-то объявился брат! Что он пишет!? – бабушка подала письмо маме и та, не раздеваясь, присев к столу принялась читать.
 Из письма узнали, что дядя Коля, демобилизовался из армии и оказался после войны вполне пригодным к мирной жизни – работает директором школы в Новодугино и ждёт бабушку к себе. Дескать, нечего ей мыкаться по Сибири с семейством Тарасовых, то есть с нами. Мол, неизвестно что ещё Николай Степанович выкинет (то есть наш отец), и где мы все окажемся. Ещё писал, что скоро к нему приедет его жена Ольга Тимофеевна пока она работает медсестрой в Оршанском госпитале и ждёт демобилизации .
С этого дня бабушка принялась собираться в дорогу. У мамы в связи с отъездом бабушки появились, казалось, непреодолимые трудности: кто будет вести наше хозяйство – корова, куры и пара свиней требовала немалых забот. Но неожиданно всё само собой разрешилось: мама получила письмо от Вейзе Елены Антоновны, двоюродной сестры .  Она писала, что одинока и что жизненные обстоятельства заставляют её искать пристанища. Мама срочно  выслала ей деньги на дорогу.
    Не прошло и месяца, как мы встречали на вокзале незнакомую нам прежде тётю.    По ступенькам вагона на перрон  скатилась колобком пожилая женщина, укутанная поверх куцей куртки двумя шерстяными шалями, за ней проводник спустил на перрон два узла с вещами. Мама предчувствуя, что тётя будет одета не по Сибирской зиме, как только мы уселись в кашовку (встречать тётю приехали на лошади), укутала её в тулуп. 
Вечером вся семья была в сборе.  Даже старший брат Аркадий сумел добраться до нас из Кривощёкова, где в последнее время жил и работал, и готовился в экспедицию с геологической партией на Алтай. Отец, иначе он не мог, на стол поставил бутылку спирта. Разгорячённые выпивкой и разговорами о житье-бытье в России и Сибири и, обсудив невзгоды, выпавшие на долю нашей страны, услышали и то, что пришлось пережить нашей тёте.  Бабушка расспрашивала тётю Лену о том, где и как она пережила военные годы, живы ли её сыновья.  Тётя сначала всплакнула, успокоившись, принялась рассказывать. Напомнила бабушке о том, что до войны жила в семье старшего сына Володи в городе Орше, нянчила внучку Валю и вела нехитрое хозяйство сына. В первые дни войны Володя ушёл на фронт, а за ним и младший сын, Саша.  Не прошло и недели после проводов Володи, как почтальон принёс на него похоронку. Невестка своим плачем и причитаниями так напугала дочку, что та в судорогах билась на полу, так и не оправилась: у неё отнялись ноги, осталась на всю жизнь калекой. Прошло некоторое время и немцы вошли в город. Евреев вылавливали, увозили за город и расстреливали. По городу можно было ходить только с аусвайсом , за которым  тёте пришлось идти в комендатуру.  Зная, что немцы в каждом жителе Орши видят или еврея или рабочую силу для Рейха, кроме паспорта взяла с собой семейную фотографию.  Немец перелистал  паспорт, многозначительно произнёс  фамилию – «Вейзе» и принялся рассматривать фотографию. Указав пальцём на изображение мужа, спросил:  «Кто есть это?  Что за гусар?». На фотографии были изображены тётя и её муж в день их венчания. Тётя сидела на стуле, а рядом, положив правую руку на её плечо, левой - придерживая шашку, стоял огромного роста мужчина, с улыбкой на лице, с усами, закрученными в стрелки.  Немец, присмотревшись к фотографии, сообразил, что она имеет давнее происхождение и люди, изображённые на ней сегодня далеко немолодые, но всё же спросил, где находится муж и когда тётя сообщила ему, что мужа ещё в 1935 году расстреляли, как немецкого шпиона и всё из-за фамилии, которую он носил - Вейзе. Из комендатуры тётя ушла в слезах и с аусвайсом. С невесткой и внучкой кое-как пережили оккупацию. После освобождения Смоленщины от немцев пешком, везя внучку на тележке, пришли на родину невестки, в Новодугино. В семье невестки тётю приняли холодно, и сколько она не трудилась на родственников, они были  ею недовольны.   Дождалась большой радости: закончилась война, и объявился двоюродный брат Николай. Когда невестка стала вить семейное гнездо с вернувшимся с войны мужчиной, тёте места в доме не нашлось. И тогда её приютил Николай. Тётя понимала, что жить у Николая сможет лишь до приезда Ольги Тимофеевны.   Вот тогда и надумала тётя написать письмо маме: как-никак они были двоюродными сёстрами.
    Вечер воспоминаний затянулся. Вспоминали родственников, знакомых, жизнь которых в той или иной степени изуродовала война, а кого и лишила самой жизни. Тётя Лена, то плакала, то успокаивалась и принималась рассказывать о  времени проведённом под властью немцев и какое будущее готовили фашисты для жителей подневольной России. 
Оценив не только красоту, но и здоровье тёти один из немецких офицеров обещал, заполучив обещанные Гитлером гектары земли после победы над Россией, сделать её управляющей своего имения. Да видно Господь противился такому её будущему и разграблению страны: немец погиб от рук партизан, когда он присматривался к будущим  владениям.
    После снятия блокады с Ленинграда, рассказывала тётя Лена,  она  сумела добраться до города. Отыскала дом, в котором жила её сестра Вера и, надеясь, что она выжила, постучала в дверь квартиры. Открыл дверь её муж, обрадовался, ухватился за вещмешок с продуктами, втащил и её и вещмешок в квартиру. На вопрос тёти: «Где Вера?», принялся хихикать, хлопать ладонями рук себя по бёдрам и приговаривать, что сходит за Верой и прошёл в смежную комнату. Предчувствуя недоброе, тётя Лена решила посмотреть, что он делает в комнате и от увиденного сначала оцепенела, опомнившись, выскочила из квартиры. Бежала по улице и кричала. Её остановил военный патруль, узнав причину необычного поведения тёти, патруль поспешил в квартиру. Дверь была не заперта. Вошли в комнату и увидели мужа Веры, он стоял возле распахнутой  дверцы шкафа и срезал плоть с подвешенного  за ноги тела жены.   Заметив «гостей», стал хихикать и говорить, что вот сейчас придёт Вера, пожарим мясо и будем обедать.
- Лена, ты сочиняешь! – изумилась мама.
Отец молчал, а мы троица - Аркадий, Светлана и я с ужасом смотрели на тётю Лену, сообразив, что  наш родственник людоед.
- Лена, а что дальше произошло, - спросила бабушка, которая поверила рассказу.
- Патруль увёл мужа Веры, - ответила тётя Лена. – Позже я узнала, что людей сошедших с ума от голода и причастных к каннибализму, расстреливали.
- Ну а с останками Веры как поступили? – выясняла мама у рассказчицы.
– Приехал грузовик и то, что осталось от Веры увезли на захоронение. Меня допросили и  посоветовали никому не рассказывать о случившемся.
     Взрослые выпили спирт за упокой души Веры и за прощение души её мужа, потерявшего разум от голода.   Сидели за столом грустные, разговор не вязался и тогда бабушка, желая разрядить обстановку и как-то сгладить у нас жуткое впечатление от рассказа тёти Лены, повернула разговор на воспоминание дореволюционных событий из своей жизни. Вспомнила проказы Ивана с «племянницами» сановников, которые наезжали к ней в гости по случаю рождества Христова. Припомнила рассказ Ивана о том, как он с другими гвардейцами, переодевшись в одежды простолюдинов, сопровождал царя-батюшку, когда тому вдруг взбрело в голову в народ сходить.
- А дело было так, - посмеиваясь, начала рассказывать бабушка. – Это происходило на западной окраине России. Жандармы загодя подыскали богатое село и, перед приездом царского «поезда» – нескольких экипажей, зуботычинами увещевали старосту подготовить народ к приезду секретного путника, некого, по их словам, «инкогнито».  Село жило в ожидании столь знаменательного события.  Взрослые селяне сидели по избам, боясь пропустить команду: «На выход!». Караульщики – самые глазастые мужики, дежурили на церковной колокольне и «бдили» - высматривали, не едет ли «секретный поезд». Завидев на подъезде к селу несколько экипажей, что было сил, завопили:
- Едуть! Едуть! ….
    В селе начиналась бурная жизнь: наряженные в сарафаны бабы с пустыми вёдрами на коромыслах (дабы не утруждать плечи) ходили взад-вперёд по селу; другие бабы набирали воду из колодцев и ждали, когда экипажи въедут в село, чтобы, подхватив вёдра на коромысла, лебедями прошествовать к своим дворам;  мужики выводили и заводили со двора и во двор ухоженных лошадей, специально позаимствованных для этого случая из конюшни местного помещика;  на пустыре группа мужиков размеренно тюкала топорами по брёвнам, как бы рубила новую избу; поп, как бы невзначай выхшел на приступ церквушки и, из-под ладошки, будто всматриваясь в небо, косился глазами на дорогу и думал, как бы не оплошать, ежели придётся величальную проголосить; певуньи деревенские, прячась за дверью придела церкви, томились в ожидании приказа петь величальную.
     Экипажи останавливались на околице села, и царь, одетый в солдатскую шинель, обутый в яловые сапоги с надвинутым на глаза картузом, опираясь на палку, изображая путника, шёл по селу и дивился слаженной жизни селян. Вроде бы невзначай возле одной из изб вышла навстречу путнику крестьянка с накинутым на плечи цветастым платом и приглашала поклонами зайти в избу отдохнуть, испить водицы, а коли не откажется, так и поснедовать.  Царь заходил в избу и, сидя за богато уставленным разной снедью столом, заводил разговор: расспрашивал о  достатке  в доме, и, надеясь, что его не признали, спрашивал: «Так вы знаете кто я?». Крестьянка, прикрывая рот ладошкой, для того что она скажет, оставалось бы секретом, отвечала, с трудом произнося диковинное для неё слово: «Ин-ко-гни-то, знамо дело ты у нас ноне, царь-батюшка!».
    Царь, огорчённый таким ответом, понимая, что его в селе ждали, в сердцах одаривал бесхитростную крестьянку золотым пятирублёвиком и покидал избу. На подоспевшем экипаже царь отбывал от народа по своим царским делам, а вслед его свите неслось заполошное песнопение церковного хора.

      20
    За неделю до отъезда на Смоленщину бабушка уложила свои вещи в два чемодана и выставила их в коридор квартиры поближе к двери.   Вплоть до самого отъезда с утра и до вечера бабушка вела разговоры о том, как она по приезде в Новодугино наладит жизнь сына Коли, и как будет служить в церкви. Мама чтобы отвлечь бабушку от этих разговоров  рассказала ей о полученной в дни болезни  Арика помощи от местного священника. Разумеется, бабушка загорелась желанием посмотреть на этого священника и в субботу мама с бабушкой, прихватив меня с собой для укрощения моей натуры, отправились в церковь. Отстояли литургию, бабушка исповедовалась и причастилась. Священник, наверное, давно заприметил маму и по окончании службы пригласил нас  в свой дом.
На столе сопел самовар. Во главе стола под образами сидел священник, и, прихлёбывая чай из блюдечка, расспрашивал маму об её житье-бытье и при этом нет-нет да посматривал на бабушку, собирая на лбу морщинки в гармошку, пытаясь что-то вспомнить, и, наконец, не дослушав мамин рассказ, обратился к бабушке:
- Вы, если я не ошибаюсь, Наденька, - поправился, – Надежда Харитоновна? Жена Александра Карповича?
Бабушка поперхнулась чаем:
- Откуда вы меня знаете!?
И мы услышали рассказ батюшки о его прошлой, дореволюционной жизни, о событиях, приведших к знакомству с родителями Александра Карповича, и о годах его жизни после революции в Польше и в России.
- Служил я в те годы, когда познакомился с отцом Александра, Карпом Гриневичем в костёле Святой Анны в Вильне, - начал своё повествование батюшка. – На исповеди Карп признался, что на душе у  него великий грех.  Отпустил я  грех Карпу, да как было не отпустить: искренне каялся Карп, переживал своё отступничество от сына.  Время в ту пору было сложное: среди шляхты ширилось движение за отделение Польши от России.  Люду ещё памятно было восстание Костюшки. Александр, сын Карпа,  был студентом Петербургского института путей сообщения и, разумеется, как патриот,  жаждал освобождения Польши от Российских пут  и примкнул к кружку Народовольцев,  которые считали, что свободу Польше принесёт  убийство царя. В 1879 году Александр принял участие в подготовке  крушения поезда, на котором должен был ехать царь. Господь отвёл карающий меч от царя и обрушил его на участников покушения. Александру, не прямому участнику покушения, выпало более мягкое наказание, чем остальным: лишили дворянства, дабы не позорил фамилию древнего рода  и нарекли его по подпольной кличке  Садовым, определили ему за его неразумность - каторгу, и по этапу ушёл он в Нарым. Карп Гриневич подал царю прошение о снисхождении к заблудшему сыну. Чиновник, принимавший прошение дал понять, что положительный исход возможен, если он, отец преступника отречётся от своего сына. Вот и взял Карп грех на душу – отрёкся от сына. Не нам судить Карпа, Господь ему судья! - перекрестился священник, отпил  глоток чая и продолжил свой рассказ. - Пока Александр дожидался на каторге царской милости, срок его наказания истёк,  вернулся он на родину зрелым мужчиной. Устроился работать в мастерских Привиленской железной дороги. Присмотрел в жёны девицу возрастом гораздо моложе себя. Карп и слышать не желал о женитьбе сына на дочке дьякона православной церкви.   Однако, узнав, что  она  из рода Короткевичей  и увидев невесту, дрогнуло сердце старого шляхтича: не смог устоять перед красотой и юностью и взял  на себя Карп труды по женитьбе сына и устройству будущего благополучия молодой семьи.   Лет-то вам, Надежда Харитоновна, в ту пору  было, как помнится, неполных пятнадцать. Так что речи о венчании и быть не могло, а вот помолвлены вы с Александром Карповичем были. Для того чтобы вы, Наденька, получили образование благородной девицы,  будущий тесть определил вас на два года в  Варшавский пансион.  По завершении учения я вас с Александром Карповичем и обвенчал. Так-то, Наденька, - священник замолчал, обдумывая, что ещё стоит напомнить гостям из истории их семьи и, перебрав в своей памяти события прошлой жизни, заговорил:
- Карп одарил сына ко дню венчания усадьбой с клином земли, если помните, - обратился он к бабушке, - усадьба располагалась недалеко от станции Лыщицы Привиленской железной дороги. Да и выхлопотал Александру место механика водокачки на той же станции с обязанностью заправки паровозов водой, - священник, наверное, решившись рассказать о самом главном, чего не могли знать ни мама, ни бабушка, отхлёбывая чай из блюдечка, посматривая на нас, наконец, заговорил:
- При последнем причастии, Карп Гриневич просил по его смерти исполнить поручение – передать наперсный крест сыну Александру.  Тот самый, что ты София принесла ко мне и решилась расстаться с ним. На словах сказать, что сей крест надобно беречь, как зеница око бережёт и передавать его из поколения в поколение лучшим сынам или дочерям рода.  И не дай Господи, утратить его - пресечётся древний род Гриневичей.
 Мама сидела, словно оглушённая от услышанного, а бабушка только теперь поняла, почему Александр Карпович, муж её, перед смертью просил беречь крест, но умер, так и не сказав главного, и благодарила Бога за то, что крест сохранился в семье дочери.   Дождавшись, пока мама с бабушкой пришли в себя, священник заговорил:
- Вы, наверное, хотите узнать, как я поляк оказался в России да ещё в Сибири! Извольте, расскажу. В возрасте я уже был, когда мне выпало по воле Святой девы Марии служить в Москве в костёле Святого Людовика. Всё бы хорошо, да вот незадача: в 1933 году чекисты «сделали» меня польским шпионом. Возможно из-за моего возраста, а может потому, что за мной так и не нашли никаких грехов, но на всякий случай сослали на вечное поселение в Сибирь в места, где о католической вере и слыхом не слыхивали. Поразмыслил я и решил, что Святой деве Марии и Христу можно служить и в православном храме - с  той поры я и есть священник православной церкви. Храм в коем  я ныне служу Господу, отстроен был во время войны: дошло до разума правителя главного, что Господь утешитель и охранитель народов России. Вот, так-то, дорогие мои! Рад был увидеть и тебя, Наденька, и семя Александра Карповича – дочь твою Софию, и, как понимаю, поросль новую, - священник посмотрел на меня, - слава тебе Господи!  Тяжко мне доживать свой век на чужбине, возраст мой велик – за девяносто лет от рождения, но так видно угодно Святой деве Марии и Господу, и я благодарю их за подарок:  вспомнил прошлую жизнь в кругу дорогих моему сердцу людей.
Мы распрощались со священником. По дороге домой, и дома до поздней ночи мама с бабушкой никак не могли успокоиться после столь необыкновенной встречи. Мама, наконец, легла спать, а бабушка ещё долго молилась.   Когда я утром проснулся, бабушка всё ещё стояла на коленях перед иконой, и лицо её было в слёзах.
    Бабушка уехала. Тётя Лена приняла на себя заботы по дому и уходу за животными.  Незаметно она стала  в доме необходимым человеком: хозяйкой и утешительницей для нас с сестрой после взбучек получаемых от родителей, как нам казалось совершенно незаслуженных, и потому очень обидных для нашего самолюбия. Мы для тёти придумали очень красивое имя - Тюленя, соединив слова  «тётя» и «Лена» в одно.  Тётя ничего не имела против нового имени. Мне, кажется, ей оно нравилось, так как было вполне благозвучно и даже музыкально и соответствовало её вокальным способностям: у неё был очень красивый голос.  Вскоре тётя стала солисткой церковного хора, и я с удовольствием посещал  с ней церковь. Тётя пела на клиросе гимны Господу, а я, в некотором роде, собирал дань с подношений прихожан на содержание храма. Происходило это так: по завершении литургии церковные служки, а ими были обычно пожилые женщины, с подносами в руках сновали среди прихожан и собирали пожертвования.  К концу сбора пожертвований на подносах возвышались горкой монеты вперемешку с бумажными купюрами.  Я, делая вид, что вношу свою лепту в церковную казну, одной рукой кидал на поднос несколько монет, а другой сгребал с подноса в горсть как можно больше монет. Надо было видеть в добрых глазах служек сначала недоумение от такой наглости, а потом вспыхивающие огоньки злости.  Но что они могли поделать: руки заняты подносами, и, подняв их над головой, чтобы никто больше таким способом не мог «внести» свою лепту, служки пробирались сквозь толпу к царским вратам, возле которых их поджидал церковный староста.
    Конечно, мои проделки в церкви были замечены, и дома, после сетований Тюлени на учинённое мною воровство, отец не говоря ни слова, взял меня за шиворот, вывел в коридор и отодрал ремнём как «Сидорову козу», при этом приговаривая: «Когда это ещё Бог  вразумит тебя, что воровать великий грех, так я сегодня через твой зад вколочу тебе в голову это знание!». Из-за такой науки я несколько дней не мог сидеть ни на табурете, ни за партой в школе, да и ходил скособочившись. Лишь Тюленя меня жалела, ругая себя за болтливость, смазывала багровые рубцы на моей заднице мазью - и боль на некоторое время утихала. Тюленя, воровство церковных денег, считала моим страшным грехопадением, за которое обязательно последует кара Господня. 
    У нашей кормилицы – коровы Клотины, пропала жвачка. Опустив голову до земли она, жалобно мычала и не давалась доиться. Тюленя мне попеняла, мол, это нам всем наказание от Бога за мой грех. Мама, конечно, не верила её словам и привезла из совхоза ветеринара. Он и приговорил корову к ножу. При разделке  коровьей туши в её желудке обнаружили кусок колючей проволоки, которую корова, вероятно, проглотила вместе с сеном. Остались мы без молока, но зато с мясом, большая часть которого была продана на рынке. Денег за мясо выручили так много, что подоконник на кухне был завален тридцатирублёвками.  Потом эти деньги вдруг исчезли, и о них никто не вспоминал. Вскоре зарезали свиней, и они превратились в кольца колбас, присоленные сало и окорока, а часть мяса - в тридцатирублёвки, которые вскоре тоже куда-то «запропастились», во всяком случае, я так думал.
От бабушки, Надежды Харитоновны,  писем не было, и мы терялись в догадках о том, как ей живётся у сына. Мама отписала дяде Коле с просьбой сообщить, здорова ли бабушка. Вскоре получили письмо, в котором Дядя Коля сообщал, что здоров. Жизнь налаживается: после военной разрухи посёлок постепенно отстраивается, школа полна детей, но старшеклассников маловато: повыбила их война - кто в Германии погиб на принудработах;  кто учиться не может: нужда заставляет зарабатывать на жизнь в совхозе или на торфоразработках. Население посёлка  постепенно увеличивается: возвращаются домой солдаты, демобилизованные из армии, да и прочий народ прибывает - прощенцы: побывавшие в плену военные, освобождённые из немецких концлагерей. Правда, им трудновато приходится: на хорошую работу не берут, хотя многие с образованием, даже высшим. Трудятся  прощенцы чернорабочими на торфоразработках. Нашей бабушке не повезло: ни одна из церквей не восстановлена и представляют они собою груду развалин, так как у местных властей нет никакого интереса к Богу.  Бабушка на дому устроила церковь: по выходным дням  к ней приходят верующие на чаепитие, после которого  они правят краткую литургию. Вызывали дядю Колю, писал он, в райком партии - выражали недовольство таким отношением бабушки к Богу, но вскоре отстали: не до Бога стало партии: в районе началась компания по очистке от внутренних врагов - выясняли, кто из жителей района сотрудничал с оккупантами. Дядя Коля сообщал, что как член партии, он получил задание от райкома проявлять бдительность и выявлять врагов педагогическими средствами, то есть расспрашивать учеников, о чём разговаривают взрослые дома и отправлять отчёты о своих «педагогических успехах» в компетентные органы. Ещё сообщал дядя о том, что внучка Тюлени, Валя, тяжело болеет и за ней необходимы уход и лечение, а отчим, наверное, рад болезни  падчерицы и препятствует её лечению. Писал, что думает забрать внучатую племянницу до выздоровления к себе, да и бабушка готова ухаживать за ней.
    После такой новости Тюленя не находила себе места - и плакала, и молилась, и в конце концов решила ехать в Новодугино выхаживать внучку. Мама не стала отговаривать Тюленю, так как хозяйство наше «приказало долго жить».
   
      21
Месяц, как мы с сестрой, после отъезда Тюлени, сами себе хозяева: мама навещает нас лишь по воскресениям. Отец, как всегда, поучает тумаками за нерадивость.  Сестру за то, что обеды готовит не вкусные; за столом сидит, сгорбившись и хлеб не отрезает, а отщипывает по кусочку от буханки; меня - за плохую успеваемость в школе и, по его мнению, всегда грязные руки и полные уши «репы».
    Однажды в выходной день, когда вся семья собралась за обеденным столом, отец вдруг, казалось, без всякого повода начал ругаться.   Заявил, что меня с сестрой необходимо в целях профилактики безжалостно драть  по пятницам, брата Аркадия обозвал негодяем и маминым прихвостнем.  Не досталось лишь грубого слова одной Полине, которая с младшим братом Сашей вовремя спряталась в комнате. Мы не сразу поняли причину скандала, но когда отец достал из кармана несколько помятых писем, швырнул их на стол и с перекошенным от негодования лицом, начал вспоминать о братике Игоре, об Алексее Петровиче, мы поняли в чём дело: мама хранила полученные с фронта письма от Алексея Петровича.  Отец кричал, что не ожидал от мамы такой мерзости, и ему претит то, что мама учит сына подлости:  заставила его выкрасть эти письма, которые отец обнаружил в вещах Арика.  Старший брат не выдержал оскорбления, недоев обеда, выскочил из-за стола, схватил шинель и выбежал из квартиры.
    Мама заплакала и закричала на отца, когда, мол, ты образумишься и станешь человеком и сколько можно, вспоминая прошлое, затевать скандалы и в сердцах сказала:
- Боже мой, какой я была дурой, что приняла тебя в 1941 году после твоего возвращения  «с того света»!  За мной ухаживал хороший человек - я бы стала женой полковника, и всего бы этого семейного ужаса не было!
От этих слов отец словно взбесился и только  благодаря тому, что мы все были дома, он не бросился на маму с кулаками, но закричал:
- Ты стала бы не женой полковника, а его вдовой! (Алексей Петрович погиб на фронте в 1943 году).
 У мамы случилась истерика. Отец ничего лучшего не смог придумать, чтобы успокоить маму - ударил её по лицу. Отчего мама стала кричать. Мы с сестрой тоже закричали. В двери нашей квартиры стучали соседи, и мы услышали крики:
- Прекратите! Прекратите! Вызовем милицию!
Скандал продолжался, и соседи решили вмешаться: дверь отворилась (оказывается, она не была заперта после ухода брата), в дверном проёме появилась соседка - жена Кравцова, а за ней ещё несколько человек из нашего подъезда. Заступничество соседей привело отца в чувство, и он успокоился. Мама ушла к Кравцовым, а мы с сестрой потихоньку оделись и ушли к Левиным. Поздно вечером вернулись домой. Мамы не было: уехала к себе в подсобное хозяйство Военторга, забрав с собой Полину и брата Сашу. Отец на кухне пил чай и курил. На нас с сестрой даже не посмотрел - и мы были счастливы.
    Скандал, который случился в нашей семье, постепенно забылся, но постоянная угроза нового нас угнетала: старший брат редко наведывался домой; мама практически перестала наезжать по выходным; отец больше отмалчивался и не обращал внимания на нас с сестрой. Шефство над нами взяли Левины.  Спустя какое-то время мы узнали, что мама снабжала их продуктами - потому мы с сестрой были сыты. После школьных занятий дневали у Левиных, но ночевали дома. А вскоре события, разыгравшиеся не только в заводском посёлке, но и во всём городе и вовсе заставили нас забыть о семейных неурядицах: в городе начала орудовать банда - «Чёрная кошка».

   В наши дни, практически забыли о той банде и если вспоминают о её разбойных делах, то они блекнут на фоне того, что сегодня происходит в России: тотальное ограбление населения страны кучкой власть предержащих;  издание ими законов, под сенью которых и происходит разграбление достояния народа - и не только недр Земли.   Присваиваются земли сельскохозяйственного назначения, лесные угодья и т.п., но и  происходит присвоение промышленного потенциала, созданного рабским трудом многих поколений советских народов. Разумеется, всевозможные политболтологи и иже с ними «учёные  историки», копаясь в грязном белье истории нашей страны, объявили банду «Чёрная кошка» неким мифологическим творчеством  оскудевшего умишком народа, тоскующего о совремённых Робингудах.

   На самом деле нет никакого мифотворчества - банда «Чёрная кошка» вполне успешно действовала на просторах нашей страны. В Новосибирске этот «миф» успешно грабил магазины, и не гнушался  заимствовать у имущего населения ценные вещи. Даже наш сосед по лестничной клетке - директор завода Кравцов пострадал от бандитов. Надо заметить, бандиты установили в городе что-то вроде комендантского часа: грабили после наступления темноты и до наступления светового дня.
    Кравцов после трудового дня, обычно он для него заканчивался поздним вечером, возвращался домой, а пройти-то всего надо было метров четыреста, догоняет его мужчина, сгорбившийся от холода и одетый в телогрейку.  Бьёт Кравцова по плечу, тот оглядывается. Видит в руках мужчины наган.
- Скидывай шубу! Ишь барин! - выкрикнул грабитель.
Кравцов снял шубу. Бросил её под ноги грабителю. А тот сунул наган в карман телогрейки, снял её и бросил под ноги Кравцову.
- Одевай, буржуй, а не то околеешь! - напялил на себя шубу и был таков  - исчез в переулке между домами.
Бежит Кравцов, кутается в  телогрейку, правая пола телогрейки больно бьёт по колену.   «Что за черт!?», - подумал Кравцов, сунул руку в карман - а там наган. - Ну и  дурак! - буркнул обрадованный Кравцов столь невероятной оплошности грабителя и бросился вслед за ним, догнал.
- Снимай шубу, гад! - наставил наган, как он считал, на грабителя. Тот сопротивляться не стал. Кравцов бросил бандиту телогрейку со словами:
- Одевай, а не то околеешь на морозе! - надел шубу, - а наган я себе оставлю, урод!
Дверь в квартиру Кравцову открыла жена и ахнула:
- Ты что новую шубу достал!?

    Надо заметить, что в те времена, да и гораздо позже и, кажется, за всё время существования СССР слово «достал» было синонимом слова «купил» и население естественно не покупало дефицитные вещи и продукты питания, а «доставало».

Кравцов понял, что отнял свою шубу не у грабителя, а у какого-то бедолаги, приняв его за своего обидчика. Эта история стала известна жителям заводского посёлка. Одни осуждали Кравцова, а другие хвалили. Кравцов же был в ожидании хозяина шубы, но никто не пришёл ни за шубой, ни за наганом, о котором, милиция, разумеется, узнала, но ей было  не до такой мелочи, как ограбление одного человека, и какого - то нагана, когда в городе ежедневно происходили серьёзные грабежи с применением огнестрельного оружия.
    Недолго Кравцов грелся в новой шубе: с ней он расстался совсем неожиданно, да вдобавок и его жена осталась не только без шубы, но и без модных бурок. События разворачивались следующим образом. В  драматическом театре «Красный факел» приехавшие на гастроли московские артисты давали представление. Местная элита получила возможность продемонстрировать не столько свой интерес к высокому искусству, сколько в субботний вечер в фае театра покрасоваться друг перед другом нарядами, роскошь которых  соответствовала  принадлежности к тому или иному кругу представителей вертикали власти.  Высший круг возглавлял первый секретарь обкома ВКП (б), так сказать в одном лице царь и бог Новосибирской области и его ближайшее окружение - секретари разного ранга. Естественно, и их жены и дети. Во второй круг, пониже рангом, секретари райкомов, парткомов крупных предприятий и их окружение. Третий круг объединял директоров предприятий с их окружением и, наконец, четвёртый круг - все остальные граждане. В соответствии с принадлежностью к тому или иному кругу вертикали власти распределялись и места в зрительном зале. Ложе предназначалось для первых лица города с их жёнами; кресла первых рядов  партера - лицам пониже рангом. Ну а прочие, граждане четвёртого круга, рассаживались в последних рядах кресел партера  и галёрке.
    Задолго до начала спектакля рядовая публика заполняла театр и теснилась в гардеробной, сдавая верхнюю одежду на хранение. К самому началу представления прибывала привилегированная публика. Этой категории зрителей не приходилось тесниться в гардеробной: верхнюю одежду у них в специальной секции услужливо принимали гардеробщицы. Зрительный зал заполнялся, но спектакль не начинался. Зрители аплодисментами приглашали артистов начать представление. Вместо артистов на сцену выходил администратор и успокаивал публику сообщением, что вот-вот занавес будет поднят, а сам с волнением вглядывался в темноту пустующей ложи для первых лиц. Наконец, в ложе им замечалось движение - занавес поднимался, зал затихал, представление начиналось.
    Но причём здесь банда «Чёрная кошка»!? А вот, причём!  Главарям банды пришло в голову, что уж больно удобный  подвернулся случай: театр заполнен прекрасно одетой публикой.  Одних только шуб жён высокопоставленных лиц не один десяток,  и соответственное количество кожаных на меху пальто, любимую в зимнюю пору одежду первых лиц города.  В разгар представления в гардеробной театра появилось несколько крепких мужчин. Они закрыли в подсобном помещении, связав по рукам и ногам, гардеробщиц и милиционеров, которые вместе пили чай, дожидаясь окончания спектакля. Грабители за считанные минуты вынесли из театра богатую одежду, погрузили в машину и укатили с места преступления.
    Надо было видеть, что творилось в гардеробной после окончания спектакля! Простые граждане спокойно оделись и наблюдали другой спектакль: женская половина элитных граждан визжала и выла, кидалась с кулаками на гардеробщиц, которых на их беду освободили из «заключения», требовала  сорвать погоны с милиционеров и отдать их под  суд. За первым секретарём обкома приехала ЭМКа.  А остальная элита, обутая и одетая в привезённую родственниками одежду лишь к утру добралась домой.  Спустя несколько дней на городских барахолках (одна была на центральном рынке, другая - недалеко от заводского посёлка возле вокзала «Новосибирск - станция товарная») “из-под полы” были распроданы и шубы и кожаные пальто. Шутки ради отец советовал Кравцову сходить на барахолку и выкупить у бандитов свою и жены шубы. А тот лишь отшучивался и «добивал» зиму в солдатском полушубке, но жене всё же приобрёл в комиссионном магазине каракулевую шубу, правда, довольно куцую.
    Криминальная обстановка в городе к весне была угрожающей, по оценке первых лиц города - «не совсем благополучная» -  и только-то!    Одной из мер борьбы с бандитами милиции было рекомендовано разъяснять гражданам, что им в первую очередь необходимо предпринимать в случае их ограбления.  Рекомендовалось незамедлительно подать в милицию заявление о факте ограбления с описанием примет грабителей и впредь не ходить по улицам в тёмное время суток. Но, увы!  От такой милицейской защиты гражданам жить не становилось безопаснее. Разумеется, милиция всеми доступными ей средствами охраняла и жизнь и благосостояние первых лиц города, а вот простым гражданам оставалось надеяться только на себя. Труднодоступность к имуществу элиты способствовала активному ограблению бандитами малоимущего населения.  И однажды, обнаглевшие от безнаказанности бандиты, в день выдачи на заводе зарплаты на выходе из проходных у нескольких рабочих отобрали деньги. На обращение дирекции завода в милицию за помощью, органы отреагировали в духе своих рекомендаций: «Сами наводите порядок!». Терпению жителей заводского посёлка пришёл конец - более решительные мужчины, в числе которых были бывшие фронтовики, организовали отряд самообороны. Вооружившись охотничьими ружьями, и подменяя друг друга, приступили к патрулированию улиц посёлка. Однажды вечером такой патруль, услышав крик о помощи, задержал четырёх бандитов.  Поступили с ними по правилам «суда Линча» - застрелили на месте преступления. Трупы в назидание другим  бандитам оставили на улице. Милиции не сообщили о случившемся. Весь день пролежали трупы на всеобщее обозрение, и только вечером их подобрала милицейская машина.   По посёлку ходили разные слухи.   Говорили, что в банде «Чёрная кошка» нашли своё место фронтовики из бывших зэков, прощённые за участие в боях с фашистами, но не забывшие воровское ремесло.  Говорили, что среди убитых бандитов в посёлке был милиционер и поэтому, наверное, не расследовали этот случай. Слухи о самосуде над бандитами быстро распространились по городу и банда «Чёрная кошка» спрятала свои коготочки, а спустя какое-то время и вовсе исчезла и мы забыли об её существовании.

    Смешно сегодня слышать от представителей СМИ, заполнивших телевизионные экраны «откровениями»  о жизни граждан когда-то великой страны – СССР, в числе которых упоминается, якобы, мифическая банда - «Чёрная кошка». Чего только не услышишь: это  были забавы детей - что-то вроде игры в «казаков - разбойников»; это просто страшилка, которую сочинили какие-то людишки, желающие попасть в историю, ну а если и было что-то похожее, то героическая милиция справилась с бандитами. И появились фильмы, в которых прославляются деяния милиции на фронтах борьбы с бандитизмом. Чего только в этих фильмах не нагорожено.  За годы войны население страны было погружено в нищету.   Опоённая властью правящая верхушка считала граждан страны трудовыми массами, винтиками в государственной машине. Считала, что этой массой должно управлять так, чтобы она не прозрела и не поняла эфемерности лозунгов, которыми их пичкает идеологическая машина государства, вдалбливая  через газеты, радио и на собраниях, что «Победителей не судят!», «Наше дело правое - мы победили!», «Народ и партия едины!» и всех ждёт светлое будущее - коммунизм!  В основной своей массе народ осознавал, что светлого будущего не дождаться и «глушил» себя от безысходности водкой, занимался мелким воровством на предприятиях, а некоторые, отчаявшись, становились бандитами. Сегодня представители нынешней власти твердят по случаю и без, что такого не было, и они точно знают, что всё было не так, а так как они изрекают - это и есть истина, а кто сомневается, то они недоумки.

    Школы в небольшом посёлке подсобного хозяйства «Военторг» не было, и местные дети учились в Новосибирске, ежедневно добираясь до школы пешком. Как мы не стремились перебраться жить к маме, она противилась. Наверное, ей не хотелось возиться с нами. Так, во всяком случае, думала сестра. А может мама, просто жалела наши ноги?  Сегодня, погружаясь в прошлое, трудно сказать, что-либо определённое по этому поводу. Вернее всего мама отгородилась от семьи из-за непредсказуемости  отца, устала от скандалов. И нам с сестрой приходилось мучиться в городе до окончания школьных занятий.  В школе, в которой я учился, жизнь протекала по своим мальчишеским законам.  Мальчишки дрались друг с другом, девчонки тоже были на уровне: дрались не хуже нас, даже больней, так как царапались до крови. В нашем классе несколько мальчишек во главе с Толиком объединились и стали называть себя «Чёрными котятами».    Отбирали у  слабых ребят завтраки, требовали  у них деньги за проход в туалет. До поры до времени это сходило им с рук, но когда, забывшись, Толик попытался отнять у меня кусок хлеба, сдобренный сахаром, то я оторванной крышкой от парты, разбил ему голову и его бойцы - «чёрные котята» побежали к директору школы на меня жаловаться.  Вечером отцом я был выдран за драку, но выяснив её причину, нашёл время сходить в школу, и устроил «небольшой» скандал в кабинете директора.    Пообещал обалдевшему педагогу, что если он не приструнит «чёрных котят», то лишится партбилета и, естественно, заодно директорского кресла - отец знал, чем можно запугать директора.  «Чёрные котята» получили не только в школе науку, как подобает вести себя в классе, но и дома: несколько дней ходили с опухшими ушами и синяками на лицах. Толика перевели в одну из городских школ и больше я никогда его не встречал.

         Думаю, из него, наверное, судя по его замашкам и привычке верховодить, со временем выковался или партработник, или социально близкий к ним человек, что, по моему мнению, одно и то же. Из такого «человеческого материала» по воле партии выпестовывали «Павликов Морозовых» и необыкновенных детей - тружеников типа узбекской девочки - Мамлакат , а как повзрослеют - «Стахановых» и им подобных, осыпая их званиями, наградами и заваливая материальными благами на фоне нищеты основной массы трудящихся. Таким образом, используя опыт капитала, создававшего в своих недрах «рабочую аристократию», социалистическая система порождала новый класс - «советскую рабочую аристократию».

    По разумению отца послушание в дитя необходимо вколачивать через место, откуда растут ноги – вот и ходил я с лупленым задом.   Возвращаясь, домой из школы и при мысли, что, возможно,  сегодня меня будут вразумлять, сразу начинало чесаться место, через которое отец учил меня уму-разуму. А что толку! Такая уж доля мальчишки: во все дырки заглядывать, во все щели свой нос совать и доказывать кулаками всем и вся, что ты чего-то стоишь – и за всё это в ответе собственная задница.
     Не знаю, что происходило с сестрой весной, но я с наступлением первых весенних дней не мог учиться и вовремя возвращаться домой. Ноги несли меня подальше от дома, например, на стрельбище откапывать пули в земляном бруствере за мишенями и собирать оброненные курсантами стреляные винтовочные гильзы.  Одному опасно было появляться на стрельбище: наши конкуренты из соседнего двора могли не только отнять пули, но заодно и побить. Я сидел под забором, огораживающим стрельбище от остального мира, и поджидал друзей. Вдруг услышал визг детей, а  затем увидел стайку мальчишек выбегающих из-за забора.  Подставил одному подножку – тот растянулся на земле возле меня.
- Чего вопите?– спросил я его.
- Иди, посмотри, что мы нашли, если ты такой храбрый!
 Подошли мои друзья. Мальчишка пытался рассказать, что они нашли на стрельбище, но путаясь в словах, так и не смог толком ничего объяснить.
- Ребя! – позвал я всех, - айда смотреть находку!
Спустились в овраг. Возле бруствера лежали измазанные в грязи два чемодана. Один чемодан был раскрыт.
- Ребя, а в чемодане мясо, - произнёс разочарованно Вовка Резепов и вдруг замолчал, а потом, срываясь на крик, испугал нас словами. - Ребя! Это человечина!
Мы сгрудились возле чемодана  и увидели среди кусков мяса отрубленную по локоть человеческую руку.   Что необходимо предпринять первым сообразил Вовка.
- Караульте! – крикнул он и убежал.
     Не прошло и двух часов, как к нам подошли несколько мужчин, среди них мы узнали нашего участкового милиционера.  Вовка шел следом за ними.
- Ребята, вы не трогали чемоданы? – спросил нас участковый.
- Нет, мы караулили, ждали, кого Вовка приведёт!
Мужчины осмотрели всё вокруг и, к нашему удивлению, за бруствером милиционер нашёл лопату.
- Лопата ваша? – обратился к нам участковый.
- Нет, у нас своя есть, - и я показал ему сапёрную лопатку, которой мы всегда откапывали пули.
- Ладно, бегите по домам и чтобы молчок о том, что видели,- напутствовал нас участковый.
Поднимаясь по склону оврага, мы видели, как мужчины погрузили чемоданы в машину.
    Но разве могли дети не рассказать родителям, что увидели на стрельбище – и «сарафанное радио» разнесло по заводскому посёлку весть о страшной находке. Слухи обрастали небылицами:  из уст в уста передавался рассказ о том, что какая-то банда  убивает людей  и  с человечиной печёт пирожки, которые бабки затем продают на городских рынках. Было несколько случаев избиения старух торговавших пирожками.
Вскоре  распространился слух о том, что раскрыто дело об убийстве офицера, демобилизованного из армии. Оказалось,  он имел неосторожность заночевать в посёлке Каменка, который был расположен как раз возле стрельбища.  Как истинно русский человек, к тому же обласканный хозяевами небольшого домика, зазвавшими его на ночёвку, разомлевший от водки, хвастался подарками, которые  вёз для жены и детей. Это его и сгубило: хозяева – муж и жена решили завладеть офицерским добром. Убили фронтовика, расчленённое тело сложили в его же чемоданы и ночью закопали их на стрельбище в бруствере, посчитав, что за мишенями никому в голову не придёт  копаться в земле. Убийцы так спешили, что забыли лопату, её и обнаружил милиционер.      Следователь, которому было поручено раскрыть убийство, объявился в посёлке, не афишируясь, как говорится, «косил» под пьяницу. Зашёл в один дом, в другой - предлагал хозяевам купить у него инструмент.  И лишь в десятом доме, когда он уже потерял надежду разыскать хозяина лопаты, её согласилась взять женщина за кружку браги. Однако рассмотрев, как следует  лопату, покупательница засомневалась в честности продавца, и, указав ему на домик, стоявший на краю посёлка, недалеко от стрельбища, с угрозой изрекла:
- Ишь ты, какой ушлый! Спёр лопату у них и мне её продаёшь! Как я соседям в глаза буду смотреть! Ходят тут всякие, а потом людей добрых убивают!
 Женщина вошла в раж, крик её был слышен по всему посёлку - собрался народ. Ничего не оставалось следователю, как представиться и сообщить, что он расследует дело о «чемоданах» и лопата привела его в  посёлок. Следователь боялся, что хозяева лопаты могли слышать «базар» и сумеют спрятать улики, поэтому он из притихшей толпы  отобрал несколько  человек понятыми, и как они не противились, но под страхом закона об укрывательстве преступников, вошли вслед за следователем в дом предполагаемых убийц. Скоротечный обыск дал результат: на печи нашли офицерскую одежду, в кармане кителя обнаружили  документы убитого. Жители посёлка чуть не разорвали на куски убийц, когда узнали, кого они загубили.   Многие помнили, как с другими мужчинами из совхоза имени  В. Чкалова и своего посёлка в числе мобилизованных провожали его на фронт. Следователю пришлось, отчаянно матерясь и стреляя в воздух из нагана, осаживать народ, крича, что только суд может наказать этих гадов.
    Мама из-за болезни младшего брата Саши перебралась жить к нам в город.  Наша семья в воскресный день в полном составе, даже старший брат Аркадий пришёл на выходной домой, сидели за столом и завтракали. Окно на кухне было распахнуто настежь, с улицы тянуло запахами весны, а она в этом году была необычно ранняя и к майским праздникам земля просохла. Вдоль тротуаров и под заборами желтели солнышками одуванчики. Полина, а она всегда приносила в дом свежие и невероятные новости, рассказывала, что убийц офицера будут вешать прилюдно, чтобы никому неповадно было губить людей, и что в центре города уже строят виселицу. Вот только день казни убийц пока неизвестен. Но она постарается узнать. Мама стала подшучивать над Полиной, мол, сорока принесла ей на хвосте такое известие. Полина с обидой в голосе заявила, что вовсе не сорока, а её дружок – он служит в милиции, в особой милиции. Мама с отцом переглянулись и каждый из них подумал:  «Вот и сама Полина подтвердила свою связь с органами, так что её придётся отправить в Крутологово». Время подходило к десяти утра, а мы всё еще завтракали: редко удавалось без скандалов собираться всем вместе поэтому, наверное, так долго и сидели за столом. Вели разговоры  обо всём на свете. Вдруг со стороны заводского аэродрома послышался странный звук и в небе появился необычного вида самолёт: без пропеллера и с высоко задранным хвостом. Летел стремительно,  и, казалось, тащил за собой звук похожий на раскаты грома и чем ближе подлетал самолёт к нашему посёлку, тем громче становился гул. Мы все насторожились, и лишь отец был спокоен.
- Это реактивный самолёт, - сообщил он нам. - Фу, ты чёрт, совсем забыл: нас предупредили не распространяться о том, что Чкаловский завод приступил к производству реактивных истребителей!  Ну, это уже секрет Полишинеля, так что никакой тайны я не разгласил,- рассмеялся отец. 
    Как тут было  усидеть за столом и не побежать к заводскому аэродрому и постараться пробраться к взлётной полосе, хотя это было не так просто. Не успел я уйти из дома, чтобы выполнить задуманное, как вдруг под окном нашей квартиры появилась группа знакомых ребят. Они, перебивая друг – друга, кричали, что сегодня на площади  напротив обкома партии будут вешать убийц офицера и звали меня с собой. Мы с сестрой присоединились к ним.
     Надо было видеть, сколько народу, поверив слуху о казни, было на площади. Казалось, всё население города собралось смотреть, как будет совершаться правосудие. В компании с Галей и Женей Левиными, Вовкой Резеповым и другими ребятами мы оказались в самой гуще толпы. Как было не поверить тому, что казнь совершится именно на площади, когда под самыми окнами обкома партии плотники уже выстроили постамент и обшивали его досками. Толпа гудела и кричала на разные голоса:
- Столбы ставьте! Что убийц руками душить будут!?
    Конная милиция теснила толпу от здания обкома. Милиционеры в жестяные рупоры кричали, что никого вешать не будут, строятся трибуны для начальства, идёт подготовка города к майским праздникам. Куда там! Милиционерам не верили. Толпа жаждала казни убийц. Вдруг раздавался крик:
- Ведут гадов! – и толпа двигалась в сторону крика. – Расступись! Пропусти конвой!  - кричали то в одной, то в другой,  стороне площади, и толпа, словно вода, перетекала от одного выкрика к другому.
    В толпе нам намяли бока. Избегая давки, мы пробрались к самому постаменту. Плотники со страхом наблюдали за тем, как толпа топчется возле постамента и вот-вот опрокинет его. В помощь милиции на грузовиках подъехали военные с радиоустановкой и над площадью, перекрывая крики толпы, загремел голос:
- Товарищи! Граждане! Никакой казни не будет!  Идёт подготовка площади к празднованию первого мая! – толпа притихла. – Товарищи! – кричал военный, - довожу до вашего сведения, ещё вчера убийц повесили во дворе тюрьмы, а тела их сожгли!
Ну как было не поверить военному, тем более он был в окружении солдат, вооружённых автоматами. Да к тому же жители города знали, что в тюрьме на Каменке ежедневно расстреливали то бандитов, то каких-то врагов, неожиданно обнаруженных среди народонаселения города вездесущими и всемогущими компетентными органами НКВД. Возбуждённые, уставшие  и разочарованные тем, что не увидели казни, мы с сестрой лишь к вечеру добрались домой.


                Глава четвёртая.

       1
    Наша жизнь с сестрой превратилась в ожидание окончания школьных занятий: не хотелось томиться в классе, когда улица манила и солнцем и возможностью отправиться на Обь смотреть на пароходы или с ребятами затеять игру в лапту или в прятки. Разумеется, не только мы с сестрой, но и большинство наших друзей прогуливали уроки, а родителям было не до нас – они погрязли в выяснении вины друг перед другом и постоянно на этой почве ссорились. День за днём проходил в серых буднях. И вот, наконец, учебный год завершился, и мы распрощались со школой.  И вот она свобода!     Здравствуй лето!
    Через несколько дней мама основную часть семейства – сестру, меня и Полину с Сашей увезла к себе в подсобное хозяйство «Военторг». Отец остался в одиночестве в опустевшей квартире. У нас с сестрой, так считали мы, начнётся легкая жизнь. Но, увы и ах! Ожидания наши не оправдались: во-первых, мама отправила Полину в  Крутологово к деду, как оказалось навсегда.  Во-вторых, в течение недели мама ухитрилась, обзавелась новым хозяйством: в хлеву появились поросята, возле дома расхаживал драчливый петух и десятка два кур, которые сколько их не гони, норовили прорваться в сени и переворошить в поисках корма всё, что им было доступно. Сестре приходилось не только со всем этим хозяйством управляться, но и готовить еду для нас, включая маму, да ублажать меньшего брата, норовившего убежать со двора ещё на неокрепших ножках. Я никаким образом не хотел помогать сестре и получал от неё за это подзатыльники, но не обижался и думал: «Ну и ругайся и дерись, сколько тебе хочется: у меня другие интересы – речка под горой, рыбалка».  Да ещё необходимо, как считал я, ежедневно бегать в город и встречаться там с друзьями, особенно с Вовкой Резеповым и помечтать с ним о дальних путешествиях на поездах и военных кораблях. А  в том, что мы отправимся путешествовать этим летом, у нас с ним не было сомнений.  Маме так надоели непонятные для неё мои отлучки в город, что она отправила меня с запиской на правёж к отцу. Что в записке было написано, меня совершенно не интересовало, но на всякий случай я её «потерял». Однако и без записки отец понял, что у мамы не хватает сил справиться со мной, и он нашёл способ как это сделать.
   Утром отец разбудил меня рано, велел умыться, быстро позавтракать и быть готовым к небольшому сюрпризу. Предчувствуя какие-то неприятности, я не спешил и оттягивал момент истины. Отец потерял терпение и рассердился:
- Можешь поскорее, а не то опоздаешь! - но не объяснял, куда это я могу опоздать, а лишь усмехался.
- Пап, куда мы пойдём? - спрашивал безуспешно у отца.
 И вот мы идём по дощатому тротуару, который проложен вдоль забора, отделявшего территорию завода имени  В. Чкалова от нашего рабочего посёлка. Отец крепко держит меня за руку и мои попытки вырваться и приникнуть к одной из щелей между досками забора, чтобы посмотреть на самолёты, которые, как я полагал, ждут своей очереди для отправки на  фронт. До моего сознания всё ещё никак не доходило, что война закончилась.   Пришли на трамвайную остановку «Трикотажная». Несколько человек ждали трамвай. Люди как люди: двое мужчин молча курили папиросы, рядом с ними стояла молодая женщина в военной форме, офицерской. Хромовые сапожки, на её ногах, начищенные до блеска, контрастировали  с кирзовыми сапогами отца. Женщина с интересом смотрела на нас. Под её взглядом я чувствовал себя неловко и всё пытался вырвать свою руку из руки отца. Хотелось убежать, куда глаза глядят: чувствовал, не к добру отец тащит меня непонятно куда.
- Что же ты, оголец, вырываешься? За какие такие грехи тебя неволят? –  обращаясь к отцу, спросила, - не в летний ли детский лагерь завода Чкалова ведёте своего упрямца?
- Угадали! – засмеялся отец, и рассказал женщине, что я за «фрукт», и что сладу со мной нет.
- Ничего, мы с вашим сыном справимся! Он у нас прекрасно отдохнёт и наберётся сил! – пообещала женщина.
Оказалась, эта женщина заведует дневным оздоровительным детским лагерем от завода имени  В.Чкалова и как раз направляется на работу,  зовут её Надежда Петровна, недавно демобилизовалась, живёт в нашем доме. Отец очень обрадовался знакомству и, сославшись на занятость на работе, попросил её взять меня с собой.  Получив согласие, передал женщине  путёвку – направление в лагерь.   Женщина ловко втащила меня за шиворот в подошедший трамвай, и поехал я в новую жизнь, лагерную.   Оказалось действительно лагерную, ущемляющую не только свободу, но и детскую инициативность. «Сесть! Встать! В столовую строем марш! На игровую площадку бегом! За ворота не выходить! И т.п. и т.д.» - вот набор команд, звучавший целый день и которые мы должны были выполнять в обязательном порядке.  Драться с обидчиком не разрешалось, а нужно было жаловаться на него Надежде Петровне – это уж совсем было не по нашим мальчишеским правилам и приходилось выяснять отношения в укромном уголке. Вечером заведующая заходила к нам в квартиру и о моём поведении в лагере, с её точки зрения недопустимом, рассказывала отцу, и отец  учил меня послушанию  своим методом – порол ремнём.  Я настолько возненавидел нашу заведующую и порядки  в лагере, что все мои мысли сосредоточились на том, как поскорее избавиться от такого отдыха.
      Кормили нас за длинными столами, сколоченными из неструганых досок. Сидя на лавках, прижавшись друг к другу плечами, мы толкались и смеялись, этим вызывали гнев заведующей. Она, наблюдая за нами, сидела за небольшим столиком пила чай и никогда ничего не ела. Разумеется, у нас, детей, разыгралась по этому поводу фантазия: мы считали, что заведующая в медицинской комнате тайком от всех ест всякие деликатесы, например, шоколадные конфеты или карамельных петушков на  деревянных палочках – вожделенной мечте в те времена любого мальчишки и девчонки. Девчонки, а в нашей компании они всегда были выдумщицами и всезнайками, и сообщили нам, что заведующая объедается мороженым.
Мы были просто помешаны на мороженом:  в годы войны, да и в первые месяцы после её окончания многие из нас и слыхом не слыхивали, и видом не видывали мороженого. Те, кто был постарше, рассказывали малышам о чудесном лакомстве, придуманном специально для детей, но никак не для взрослых. 
    В центре города в воскресные дни, на площади возле театра оперы и балета, нет-нет да появлялись ящики, в которых во льду были упрятаны ушаты, наполненные мороженным.  Женщины - продавцы в белых куртках призывно кричали: «А кто желает мороженого, подходите!». Слух о таком чуде мгновенно распространялся по заводскому посёлку. Дети доступным им способом добывали деньги: выпрашивали у родителей, или самовольно выгребали мелочь из родительских карманов. Разгорячённые нетерпением, зажав монетки в кулачках, дети, окружив ящик с мороженым, вразнобой кричали: «Мне! Мне!…»,  и совали деньги, обалдевшей от крика продавщице.  Закрыв крышкой ящик с мороженным, она призывала детей к порядку и, когда выстраивалась очередь,  начиналась  торговля лакомством.  Под ревнивыми взглядами детей продавщица, укладывала круглую вафлю в формочку, заполнив её мороженым и прикрыв поверх другой вафлей, вытеснив плунжером  из формочки содержимое, передавала «чудо» счастливцу. Очередь продвигалась, и осчастливленный сладкоежка, не успев доесть порцию мороженого, тут же становился в хвост очереди. Вокруг ящика с мороженым возникала закольцованная очередь. Из этой карусели по мере траты денег – выбывали покупатели, а оставшимся «богатеям» для того, чтобы не пропустить очередь приходилось не лизать, а ускоренно съедать очередную порцию мороженого. Наконец, продавщица, уставшая от бойкой торговли, заявляла: «Всё – наторговалась!».   Оставшиеся деньги у детей жгли им руки и осипшими голосами они упрашивали   продавщицу:
- Тётенька, ну продайте ещё, ну продайте!
- Отогрейте носы, тогда и продам!
Немного отдохнув, отоваривала настойчивых любителей мороженого. Счастливая компания детей, истратив деньги до последней копейки, возвращалась домой, обмениваясь сиплыми голосами впечатлениями от полученного удовольствия.
Но вернёмся к заведующей летним лагерем отдыха для детей.  Разумеется, наши детские фантазии о нехорошем поведении заведующей были небезосновательны. В семьях, измотанных военным  лихолетьем,  постоянно велись разговоры о справедливости и не справедливости, и  как результат в детском сознании  укоренилось мнение о том, что все начальники жулики и тайком от народа роскошествуют.  Для нас, детей роскошью считалась вкусная еда и не более того. В лице заведующей я видел именно такого начальника – жулика. Хотелось её хоть как-то наказать, и случай подвернулся.  За обедом две девочки громко выясняли между собой отношения – одна другую стукнула столовой ложкой по голове. Заведующая вывела из-за стола драчунов и повела их на кухню мыть посуду. ( В лагере практиковалась такая мера наказания провинившихся детей). Ну как было не воспользоваться таким моментом: на столике без присмотра остался стакан чая, не допитый заведующей – и я поспешно всыпал в чай полсолонки соли и даже успел размешать её ложечкой. На столе стоял чай, как чай, с виду очень даже обыкновенный.  Дети за столом притихли и, делая вид, что им не интересна ни заведующая,  ни её чай, терпеливо ждали, чем закончится моя проделка.  Заведующая сев за свой столик, окинула нас всевидящим оком и отхлебнула из стакана чай. Что тут началось!  Она поперхнулась, вскочила, схватилась за горло, и осипшим голосом закричала:
 - Кто!?
Нашлась среди девчонок предательница и указала на меня.
Вечером отец,  зажав мою голову между колен, стегал меня по заду ремнём.  Как ни странно, получая вполне заслуженное наказание, стиснув зубы, я молчал. Отец стегал и приговаривал:
- Дурь из твоей башки выбью,- и удивлялся, - чего не ревёшь, не больно? – было ещё как больно, но странное дело – не было никакого сожаления о своей проделке, и с каждым ударом по моей многострадальной заднице в моей голове упрямо утверждалась мысль:  «Надо сотворить в лагере такое, за что меня из него выгонят». Отец поставил точку в наказании – хлестнул ещё раз и тем самым утвердил моё окончательное решение:  «Сделаю такое, что меня выгонят из лагеря».
    Через несколько дней моя «пятая точка» перестала болеть, и я готов был к «подвигам». На игровой площадке мальчишки играли в рукофутбол – били по мячу руками и ногами. Заведующая уехала в город.  Я был предоставлен самому себе.
Припасённым гвоздём, орудуя камнем вместо молотка, наделал дырок в днище коровы, так мы называли  рукомойник - длинное  узкое железное корыто с торчавшими из днища сосками.  Рукомойник сверху был наглухо закрыт крышкой приклёпанной накрепко к корыту.  В центе крышки имелось  небольших размеров квадратное отверстие, через которое рукомойник заполнялся водой. 
Разумеется, вода из «коровы» через пробитые отверстия вытекла.  Сидя верхом на рукомойнике, бил пятками по его гремящим бокам, воображая, что подгоняю как бы коня.  Вскоре «конь»  мне надоел и я решил, что если заберусь в рукомойник и высунусь через отверстие из него, то это будет самолёт, а я стану лётчиком.
 Мне эта мысль понравилась –  забрался в «корову»».  Штырьки сосков, торчащие из днища, больно кололи грудь и живот.   Перевернулся на спину и как не пытался высунуть голову из отверстия сделать этого не смог – так узок был мой «самолёт», что я даже не понял, как изловчился забраться в рукомойник.  Долго смотрел на  светившийся надо мной квадратик неба.  От бессилия себе помочь запаниковал, и хотел было звать на помощь, но она сама пришла ко мне: наступило время обеда и под присмотром заведующей ребята пытались вымыть руки, но в «корове» воды не оказалось.
- Надежда Петровна! Тётя Надя! – слышал я крики ребят. - Воды в «корове» нет!
- Сейчас наполню вашу «корову» водой! - услышал я голос заведующей, и вода полилась мне на лицо. Такого оборота дела в своём мероприятии я не ожидал и что было сил,  закричал:
- Тону! Тону! Спасите!
Что тут началось! Заведующая от неожиданности, выронив из рук ведро с водой, свалилась с лесенки. Ребята с криком: «Утопленник в корове!» разбежались кто куда.
- Тону! Тону! – кричал я, но уже не от страха, а из озорства.
 В квадрате отверстия напротив моей физиономии показалось лицо заведующей.
- Я так и поняла, я так и знала! Только ты, негодник, мог придумать такое! А ну, выбирайся! – в сердцах закричала она.
Как не старался, выбраться не смог. К «корове» сбежались дети всего лагеря. Со всех сторон сыпались советы:
- За ноги тащите!
- Нет, лучше за голову!
Но ни за голову, ни за ноги меня так и не смогли вытащить. Я лежал и думал, что же это за самолёт такой, из которого выбраться нельзя. Вспомнил рассказ о том, как с подбитого в бою самолёта лётчик не смог выбраться и погиб.  Мне стало жаль себя, я чувствовал, что задыхаюсь и завыл во весь голос. Заведующая, наверное, испугалась за меня и принялась успокаивать:
- Ну, что ты, дурачок! Успокойся! Сейчас слесаря позовём, он тебя вытащит.
А я всё выл и выл. Надо мной исчезло лицо заведующей, и в квадрате отверстия показалась физиономия мужчины.
- Чего ревёшь? – услышав участливо заданный вопрос, я сразу умолк. – Чего это тебя занесло в умывальник? Чего придумал? – расспрашивал он меня.
- Я думал это самолёт!
- Значит,  вообразил себя лётчиком! Раз так, терпи.  Лётчики народ храбрый и терпеливый!
Раздался удар где-то возле моих ног, и я увидел, как к моему лицу двигаются «жевала» огромных ножниц. Прошли мимо моей головы. Вновь удар – «жевала» ножниц поползли на меня с другой стороны «коровы».
- Готово! – услышал я, и надо мной распахнулось небо. – Выбирайся! – скомандовал мой спаситель. Толи от пережитого страха, толи от того, что замёрз, я не мог пошевелиться.
– Да, ты, брат,  видать застыл! – и с этими словами я был извлечён из «коровы». – Получайте своего лётчика, - смеялся мужчина, передавая меня с рук на руки заведующей.
Ноги мои отказывались идти, зубы стучали. Меня поместили в медицинскую комнату, раздели и растёрли спиртом. Засыпая, видел в окне сочувствующие физиономии моих товарищей. Вечером за мной пришёл отец. Он не ругал меня, а только вслух сокрушался:
- Ну, в кого ты такой уродился? Нет ни сладу с тобой, ни покоя. И дран ты, как «Сидорова коза», и руган – переруган, а тебе хотя бы что.

      2
    Несколько дней спустя к нам зашла  Надежда Петровна и передала отцу какую-то бумажку. Потом мы мирно пили чай.  Прощаясь, заведующая сказала, что с завтрашнего дня я могу не посещать лагерь. Ура!  Я свободен!  К своему неудовольствию, когда заведующая ушла, я узнал от отца, что утром  с группой ребят мне предстоит уехать на целый месяц в пионерский лагерь.   
    Привезли нас на берег реки Бердь. На небольшой территории, огороженной частоколом, рядышком стояли два барака.  В  одном - предстояло нам поселиться, а в другом были устроены столовая, кухня и жили воспитатели, пионервожатые и начальник лагеря. В сторонке от бараков, точно гриб - боровик, торчала под соснами избушка – медпункт. Между бараками была площадка, посреди которой высился  шест, на макушке которого на ветру трепетал красный флажок – это место называлась плацом. В общем, распрощавшись, с одним лагерем я очутился в другом – пионерском.
      Повседневная жизнь в пионерском лагере оказалась похуже той, которая была в заводском лагере: утром хотелось подольше поспать, а нас будили звуки пионерского горна; только - только успевших сбегать в туалет и сполоснуть лица холодной водой из рукомойников – коров, по-отрядно выстраивали на плацу. Под барабанную дробь и звуки горна на макушку флагштока на тонком шнуре поднимали красный флажок – день отдыха начинался. Старший пионервожатый озадачивал отряды на день и лишь для нашего отряда, состоящего из октябрят, дела не находилось. Так что после завтрака мы бездельники (так нас называли), занимались, чем хотели. С первых  дней пребывания в лагере я нацелился на реку и ждал удобного случая, когда на нас никто не будет обращать внимания, и он наступил: ребята постарше с пионервожатыми ушли в поход.  Мы хотели купаться, а не бродить по лагерю и убежали на речку. Забыв всё на свете, плескались на мелководье, кидали плоские камешки в  воду, но так, чтобы они не тонули, а прыгали по водной глади и мы считали, у кого больше получалось «блинов». За этим занятием и обнаружили нас пионервожатые:
- Вот вы где!
- Не подходите к воде!
- Марш в лагерь!
Под «конвоем» нас привели в лагерь. Убегая на речку мы, конечно, не предполагали, что нас схватятся так быстро.  Меня, как организатора самовольной отлучки детей из лагеря, наказали: за неимением карцера поместили в медпункт, где я с доктором, смешливой женщиной, пил чай и зелёнкой и йодом рисовал картинки. Зелёнкой – ёлочки, а йодом – рыжую лису. Доктору мои рисунки нравились, но закончились листочки бумаги и чтобы я не скучал, она  отпустила меня гулять.   От скуки залез на вершину сосны, нависавшей над нашим бараком. Сидел в развилке толстенных суков и осматривался. Казалось, стоит лишь руку протянуть и вот она река, огибающая лагерь. За рекой насколько хватало зрения, раскинулись луга, по которым, отмеченная пунктиром телеграфных столбов, змеилась дорога. За лугами начинался лес. Внизу подо мной бурлила лагерная жизнь: дети постарше играли в городки, группа ребят заполняла бочки водой, поднимая её  вёдрами из колодца,  мой отряд сидел на траве и слушал поучения пионервожатой. Мне надоело бездействовать, хотел внимания - восхищения ребят моей ловкостью и смелостью: ещё никто в лагере не забирался так высоко на сосны.  Недолго думая во всё горло закукарекал, и конечно все обратили на меня внимание. Пионервожатые приказывали мне слезть с дерева, а я разошёлся ещё больше – кукарекал на разные голоса. Пионервожатые злились, а дети смеялись и, подражая мне, кукарекали. По-моему  всем было весело, так чего они злятся, думал я, слушая угрозы пионервожатых, и продолжал петушиный концерт. Среди пионервожатых я заметил смеющегося начальника лагеря.
- Лёвка, не надоело тебе кукарекать! - прокричал он.  - Спускайся, а то намертво приклеишься  смолой к сосне!
Под одобрительные крики зрителей я спустился на крышу барака. Мне подставили лестницу, но я разбежался по крыше и прыгнул вниз и пока не приземлился на четвереньки, успел прокричать ку-ка-ре-ку! Доктор принялась проверять мои ноги и руки - не сломал ли. Я её успокоил:
- Знаю, как надо приземляться без парашюта!
Все засмеялись. Начальник лагеря поручил меня доктору:
- Отмойте этого петушка от смолы, да постерегите его, пока я не свяжусь с его родителями, тогда и решим, что с ним делать. Смолу оттёрли с меня  тряпками, смоченными в керосине, одежду выстирали  и повесили сушиться на частокол.    В докторском халате, изображая приведение, я бегал по лагерю и развлекал ребят. Ночевал  у доктора в медпункте, так как от меня пахло керосином. Вечером я рассказал доктору, что рассмотрел с вершины сосны дорогу и телеграфные столбы и от неё узнал - телеграфные столбы шагают в Новосибирск. Засыпая, твёрдо решил сбежать из лагеря и представлял, как эти столбы приведут меня в город.
    Прошло несколько дней. Я ждал, когда перестанут за мной присматривать. Начальник лагеря решил не встречаться с моими родителями, так как я, по его мнению, вёл себя прилично: из лагеря не уходил, слушал чтение книжек  пионервожатой и не задавал вопросов взрослым.  Обстановка для побега складывалась наилучшим образом и однажды в полночь я покинул лагерь. Удачно вброд перешёл Бердь и, ориентируясь по телеграфным столбам, побежал в сторону города. Бежал и отдыхал и так до рассвета. Меня нагнал грузовик – полуторка. Остановилась. Из кабины вылез шофёр, и только я решил дать дёру, как он остановил меня вопросом:
- Оголец, далеко топаешь?
- В город за лекарством для мамки, - солгал я.
- А откуда ты?
- А из …, - и я назвал село, которое было недалеко от лагеря.
- А что взрослым недосуг в город сходить?
- А нет у нас взрослых, мы одни живём, -  вновь солгал  я.
- Садись, подвезу, - предложил шофёр, покопался в моторе, снял боковину капота и забросил её в кузов. – Движок перегревается, - объяснил он свои действия. 
Не прошло и часа, как мы въехали в город, да так удачно, что я оказался на Каменке, возле стрельбища и до подсобного хозяйства «Военторг» было недалеко.  С отцом встречаться не хотелось: при  одной только мысли о встрече с ним у меня сразу начинало чесаться место пониже поясницы, понимал какую он мне «Сидорову козу»  устроит окажись я в его руках. И я устремился к маме.  К моей радости мамы дома не было, и к её приходу я надеялся сочинить какую-нибудь «сказку» о причине моего бегства из пионерского лагеря.  Дома хозяйничала сестра. Когда я просунул голову в приоткрытую дверь, то увидел, как сестра кормит младшего брата Сашу: одной рукой прижимала его к себе, а другой – засовывала ему в рот ложку с манной кашей. Сашка плакал, выплёвывал то, что попадало ему в рот, и свободной рукой размазывал по лицу липкую, и от того, наверное, противную манную кашу – не зря же он орал. Сестра сердилась на брата:
- Ешь, а не то слабосильным вырастешь! – и,  совала ему в рот ложку с кашей, при этом возмущалась.  - Отпустили Полинку к деду, а я теперь и с Сашкой возись, да и за свиньями присматривай. А куры – заразы весь огород перекопали!
Сестра, наверное, ещё долго бы перечисляла свои беды и обиды, так  как каши в миске оставалось  ещё много, но я прервал её ворчание: потихоньку втёк в комнату, при этом дверь скрипнула, и я был замечен:
- Откуда ты взялся, лагерник!? – удивилась она. – Смена не закончилась! Ты что, сбежал?
- Ага! Сама посиди в том лагере!
- Получишь от мамы по первое число! – однако, расспросив меня о порядках в лагере, сестра одобрила мой поступок. – Я бы тоже убежала из такого лагеря. Это не пионерский лагерь, а «зона» за частоколом.
     Получив одобрение сестры, наелся варёной картошкой с молоком, забрался на чердак, где на старом матраце и уснул. Проснулся - меня звали. Слышал то голос мамы, то голос сестры. Предчувствуя неотвратимость наказания, не отзывался. Заскрипела лестница и на чердак влезла сестра.
- Лёвка, из пионерского лагеря за тобой на велике прикатил старший пионервожатый. Наверное, мама тебя ему отдаст. Ты как, в лагерь хочешь?
Я показал сестре, как я хочу в лагерь: сотворил из трёх пальцев фигуру, сопроводив эту конструкцию словами:
- А вот это они видели! В лес лучше сбегу!
- Сиди тихо! - велела мне сестра.  С чердака было слышно, как сестра нарочито громким голосом произнесла. – Лёвки нет на чердаке!
 Снизу слышался разговор, слов которого разобрать было невозможно. Потихоньку разгрёб сухие листья, которыми был утеплён потолок. Между потолочными досками палочкой расширил щель. Приникнув к ней глазом, увидел маму, сидящую на табурете за столом, напротив неё устроился на  другом табурете старший пионервожатый. Слышен был их  разговор.
- Софья Александровна, - говорил пионервожатый, - вот вы сами убедились, какой  непослушный ваш сын: его, и дома  не оказалось.
- Он приходил, Светлана его видела. Может он к отцу в город ушёл, - предположила мама.
- Во всяком случае, сын ваш не потерялся, так что я со спокойной совестью отбываю в лагерь, - пионервожатый немного помолчал и продолжил. – Софья Александровна, я передаю вам решение начальника лагеря: «Ваш сын в лагере нежелателен, он разлагает дисциплину детского контингента».
 При этой  для меня обидной фразе и непонятного слова «контингент», я пошевелился - мусор через щель в потолке посыпался на голову пионервожатому. Он отряхивался и с удивлением смотрел на потолок. Мама его успокоила:
- Крысы опять поселились на чердаке, придётся их травить.
«Что это ещё за «контингент» и слово-то какое, и не выговоришь!» - думал, устраиваясь удобнее возле щели, и пока примерял на себя это загадочное слово, мама решила, как со мной поступить, услышал её голос:
- Хорошо, пусть ваш «контингент» живёт спокойно, если вы с ребёнком справиться не в силах.  Лёвка останется дома.
Хлопнула дверь дома, и по скрипу педалей велосипеда  догадался – старший пионервожатый уехал.
 – Лёвка, слезай с чердака! -  позвала меня мама, в её голосе не  слышалась угроза.
Мама делала вид, что сердится на меня за побег. Но когда я рассказал о порядках в лагере и о своих проделках от скуки, то она смеялась. Особенно ей понравилась история с «ку-ка-ре-ку». Мама взяла с меня честное слово, что из дома не сбегу. Я действительно не хотел никуда сбегать. По времени давно закончился срок моей смены в пионерском лагере, и я, не опасаясь встречи с отцом, приноровился бегать в город играть с друзьями.
В один из дней мама заполнила корзинку куриными яйцами и огурцами, поверх уложила увязанную бечёвкой кипу салата и велела отнести всё это отцу.   Шёл, взбивая ногами дорожную пыль, и похрустывал горьковатыми огурчиками. В посёлке Каменка за мной увязалась маленькая собачонка. Бежала и тявкала. Вскоре меня сопровождала уже целая стая лающих собак.  Отбивался от них огурцами.  Миновал  посёлок, и собаки  отстали от меня, но и огурцы закончились.  «Ничего, ещё яйца и салат остались», - успокаивал я себя. И какое же было моё огорчение, когда мы с отцом опустошали корзинку: половина яиц были разбиты. Отец посмеялся над моим рассказом о собаках и посоветовал в следующий раз брать с собой палку. Вечером домой пришёл старший брат Аркадий и за ужином огорчил отца сообщением, что на днях уезжает с геологами в экспедицию на Алтай. Утром с этой новостью побежал к маме в подсобное хозяйство «Военторг».
    Наступил день проводов брата в экспедицию. Мама была, по-моему, даже в приподнятом настроении и наставляла сына, как работать и жить в коллективе взрослых людей. Отец, напротив, сердился и отговаривал сына от участия в экспедиции и твердил, что необходимо завершить образование, а потом уж отправляться хоть к чёрту на рога. И опять мама с отцом поссорились, отстаивая каждый своё  мнение по поводу будущей судьбы сына.  Старший брат поступил так, как хотел: попрощался с нами и ушёл на вокзал «Новосибирск - станция товарная», где вагон с грузами для экспедиции поджидал своих пассажиров. Вечером отец разыскал на  вокзале вагон и попытался, но безуспешно, ещё раз убедить сына в том, что он совершает ошибку.
    Через месяц мы получили от старшего брата письмо с фотографиями. Брат писал, что база геологов находится недалеко от фактории  «Накана» на реке Тунгуске. Интересно было рассматривать фотографии: вот брат сидит в накомарнике возле радиостанции; вот он с ружьём на берегу реки и даже видно, как пенятся воды; а вот он выходит из палатки. Особенно мне нравилась фотография, на которой брат стоит в лодке и целится из ружья в небо. «Всё, решил я, - убегу к брату», - и мы с Вовкой Резеповым стали искать на географической карте, где находится Алтай, где протекает река Тунгуска и где на этой реке прячется фактория «Накана», правда, что такое фактория мы с Вовкой даже не представляли. Мы воображали, как неожиданно появимся перед братом и удивим его своей храбростью и умением преодолевать трудности путешествия, а что они нас будут поджидать на пути к брату, у нас не было сомнений: что же это за путешествие без трудностей – так не бывает.

                3
      Стояло лето, жаркое лето 1946 года, лето с его соблазнами: водными просторами реки Оби, сосновыми борами, начинавшимися прямо за городом, с пылью, устилавшей городские улицы. Стояло лето – пора, когда мы, дети заводского посёлка, словно птицы разлетались стайками по городским «угодьям» и находили для себя развлечения.
Путешествие на Алтай откладывалось из-за сообщения по местному радио о том, что в городе приступили к строительству парка культуры и отдыха. В газете «Западная Сибирь» журналисты так ярко расписали будущие достопримечательности парка, что мы, детвора, считали, что уже существуют и сам парк и те качели и карусели, и даже колесо обозрения, с которого можно будет увидеть весь город и рассмотреть пароходы, плывущие по Оби. Как тут было не посмотреть на все эти чудеса!
     Весёлой компанией ехали на трамвае. Миновали новое при церкви кладбище, но всё ещё не видели, строящегося парка культуры и отдыха.  Конечно, мы во всеуслышание спрашивали друг друга: «Где же этот парк!?». Тем временем трамвай выехал из лесочка, повернул в сторону центра города, миновал ворота центрального рынка и мы услышали слова кондуктора:
- Вот ваш парк культуры!
Наша компания шла вдоль забора, огораживающего старинное кладбище, недоумевая, где же строится парк культуры. В подтверждение того, что мы на верном пути увидели, как из пролома в заборе выезжает грузовая автомашина нагруженная землёй и обломками гнилых досок. Разумеется, наше любопытство повлекло нас через этот пролом на территорию кладбища.  Группа солдат  из выкопанного котлована выбрасывала на земляной отвал человеческие кости  и черепа и потом всё это загружала в кузов грузовика. Командовал солдатами мужчина в гражданской одежде. Мы стояли в сторонке и не понимали что происходит. Наша компания, наконец, была замечена  мужчиной, и он направился к нам. Наученные горьким опытом общения с такого рода людьми мы пустились наутёк.
    Дома нашему рассказу о том, что мы увидели на старинном кладбище, никто не поверил, и посчитали, что мы приняли обычные похороны за не понятно что. Разумеется, никому из взрослых нашего окружения даже не могло придти в голову, что возможно такое надругательство над местом захоронения людей. Ну, а если возможно, то в этом есть какая-то государственная необходимость и делается это по распоряжению власти.
    Через месяц на месте пролома в кладбищенском заборе стояли ворота, над которыми красовался транспарант «ПАРК КУЛЬТУРЫ И ОТДЫХА ТРУДЯЩИХСЯ  ИМЕНИ  И.В. СТАЛИНА», а чуть пониже  - «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ».
    По выходным дням ворота парка широко распахивались. Над когда-то могилами, а теперь танцплощадками, взбадривая отдыхающую публику, играл духовой оркестр. Крутились карусели с весёлыми ребятишками, дети постарше, а то и взрослые с гиканьем раскачивались на качелях, а на танцплощадках, вытанцовывая, знакомилась молодёжь. В  читальном зале, лектор вдалбливал в головы немногочисленным слушателям мысли о том, как в стране день ото дня гражданам «жить становится лучше и веселей».  Возле ворот поближе к общественному туалету в розлив поили разгорячённую публику пивом и продавали детям лакомство – мороженое.

      Осмысливая факт такого отношения жителей города к могилам предков,
непонимания творимого ими кощунства, я вижу причину происходящего в целенаправленном  лишении граждан страны исторической памяти. За годы советской власти, прогнав население страны через губительную гражданскую войну, коллективизацию и индустриализацию, великую отечественную войну, истребив в концлагерях миллионы сограждан нежелающих мыслить и жить, как предписывалось идеологической машиной ВКП (б), власть предержащие выковали новую общность людей неспособных в своём большинстве понимать, что происходит с ними и самой страной.  Было выпестовано стадо «Иванов», не помнящих родства, стадо трудовых масс – совков,  которыми лёгко управлять «правящим ребятам», так власть предержащих в своё время называл академик Курчатов Игорь Васильевич. Казалось бы, этому мракобесию наступил конец после зародившейся новой государственной формации на пепелище растащенной на «кусочки» некогда «могучей» страны – СССР! Но, нет! Управление Россией осталось в руках чиновников от партии большевиков, которые более изощрённо, чем их предшественники, прикрываясь лозунгом: «строим рыночное общество», в котором каждый гражданин в силу своих способностей получит земные блага, приспособили и народ, и государство под свои личные интересы.   Власти вторит православная церковь - блага получите на  небесах, и призывает чтить новую власть, как данную Богом. Мы сегодня не удивляемся, и, в основном, в своей массе принимаем, как должное «шабаши», устраиваемые на Красной площади у стен Кремля – мемориальном комплексе России. Где проводится то  празднование масленицы, то  галоконцерты низкого сорта поп-звезд, импортируемых из-за рубежа, а то и увеселительное катание на катке, залитом напротив захоронений, когда-то чтимых героев и руководителей страны. Ну чем, скажите, отличаемся мы от татаро-монголов, которые любили справлять свою нужду в святынях русского народа – церквях, на кладбищах, пируя во славу побед над русским народом.

    Парк культуры и отдыха имени И.В.Сталина, как правило, лишь в воскресные и праздничные дни был доступен горожанам. Но разве возможно было нам, детям, подчиняться этому правилу, если мы считали, что весь город принадлежит нам и, разумеется,  проникали на территорию парка.   Качались на качелях.  С огорчением рассматривали зачаленное цепью колесо обозрения и, потеряв всякую бдительность, оказывались в руках сторожа.  Он журил нас по-отечески и советовал не шуметь, а лучше уйти с кладбища и не беспокоить души покойников. Мы конечно были озадачены такими словами и приставали к сторожу с расспросами о покойниках. Перекрестившись, сторож открыл нам великую тайну: «Останки покойников вывезли, а вот их души обитают на кладбище и по ночам стонут на тех местах, где было порушено вечное пристанище их праха». Мы верили и не верили словам сторожа, но посещая парк, всё же пытались услышать плачь этих несчастных душ.
    В один из воскресных дней, как всегда, в парке играл духовой оркестр. Народ развлекался. Мы стояли возле музыкантов – слушали не столько музыку, сколько удивлялись вздохам громадной трубы – геликона, как налетел предвестник грозы - шквальный ветер. Музыканты ускорили темп игры. Под упругими ударами ветра зашумели кроны  деревьев, заскрипели стволы вековых сосен. Вслед за сверкнувшей молнией грянул раскат грома. Хлынул дождь.  Мы укрылись в беседке от непогоды и в шуме хлеставшего дождя, знавшие разные истории о покойниках, да ещё недавно напуганные рассказом сторожа о душах, услышали стоны-жалобы и стоны-проклятья неприкаянных душ.
  Я прибежал домой и прямо с порога принялся рассказывать родителям о том, что нам почудилось в парке. Как ни странно, отец не стал смеяться над моими страхами по поводу стонов душ, но заметил:
- Всё может быть, - и, помолчав, добавил. - В нашей стране таким стонам удивляться не приходится. Отец ещё хотел что-то сказать, но мама остановила его:
- Николай, не задури голову Лёвке, она и так у него всякой всячиной забита!
    После этого случая наша компания больше ни разу не появлялась в парке.
Любимым развлечением нашей компании было подкладывание динамитных шашек под колёса трамваев.  Шашки мы «добывали» на территории завода п./я. 136, который после войны был перепрофилирован и назывался:  «Завод по производству техники для народного хозяйства». Но благодаря бесхозяйственности, царившей на заводе, на складах, оставленных без присмотра, можно было найти и украсть много чего интересного, в том числе и динамита. Раздобыв динамитные шашки, мы направлялись на трамвайную остановку «Трикотажная». Трамваи в рабочее время, особенно в полдень, ходили редко: перевозить было практически некого – народ трудился. От остановки «Трикотажная» до конечной остановки был всего один прогон. На конечной остановке трамвай разворачивался по кольцу и стоял некоторое время в ожидании отправления в обратный рейс. За это время мы успевали прикрепить смолой  к  рельсам маленькие кусочки динамита и добежать до конечной остановки.  Рассаживались в вагоне по деревянным сиденьям и с нетерпением ждали отправления. Вагон постепенно заполнялся пассажирами. Наконец, появлялась женщина - кондуктор с сумкой для сбора денег за проезд, усаживалась на своё рабочее место – боковое креслице в конце вагона, благосклонно обращалась к нам:
- Что, зайчики, покататься захотели? Сидите, сидите!- говорила она нам, когда мы собирались покинуть вагон.  - Покатайтесь, Бог с вами!
    Кондуктор дёргала за шнур, протянутый под потолком вагона от её места до кабины вагоновожатого, звенел колокольчик и трамвай начинал движение. Мы ехали, высовываясь из окон вагона, в ожидании нашего «сюрприза». И начиналось: колёса наезжали на кусочки динамита, и мы наслаждались звуками небольших взрывов, похожих на пулемётные очереди. Кондуктор начинала трезвонить – вагоновожатый останавливал трамвай. Они не сомневались в том, чьих рук эта проделка и нас изгоняли – трамвай продолжал движение.  Нас такой поворот событий не обескураживал – на другой день забава повторялась, но уже с другим трамваем. Однажды перестарались: мы хотели слышать более громкие взрывы и в числе небольших кусочков прикрепили к рельсу целую шашку динамита. Эффект был в прямом смысле потрясающий – передок вагона наехавшего на шашку под грохот взрыва подскочил, нас сбросило с сидений, пассажиры, пытались нас переловить и грозились отправить в милицию.  Убегая, от этих «неблагодарных» пассажиров мы увидели, что как раз под местом вагоновожатого было оторвано полколеса и трамвай перекособочило. Какими-то неведомыми путями эта проделка не стала секретом для родителей нашей компании и вечером все её члены получили дома приличный нагоняй. Почёсывая свой лупленый зад, заявил отцу:               
- Раз не разрешаешь гулять, как мне хочется, уйду к маме – буду помогать Светланке! - и ушёл.
    Помогать сестре по хозяйству: кормить кур, таскать домой воду из колодца  надоело на второй день. Да, ещё брат Саша  плачет и требует, чтобы с ним играли или носили на руках. По моему мнению, он был не таким уж маленьким и мог бы попусту не плакать, а играть сам с собой. Как ему это было объяснить, я не понимал: брату было чуть больше года, и он ещё толком не говорил. Сестра от его плача зверела и срывала злость на мне. Днём меня ругала сестра, а вечером, придя с работы, ругала мама. Я никак не мог понять, чем им нехорош – вроде всё делаю правильно: не дерусь – потому что не с кем, не безобразничаю, вот если только на свинье катаюсь, ничего не взрываю – нет ни динамита, ни трамваев. Что им от меня надо!? У меня зрела мысль – надо  перебраться жить к отцу. Он хотя бы ругает и «дерёт», но за дело, а тут не поймёшь, за что бранят.

       4
    Однажды мама уехала на несколько дней в Новосибирск к отцу. Я перебрался с сундука, на котором спал, на её кровать. Всю ночь промучился: под головой и плечами матрац был таким твёрдым, будто был набит не ватой, а кирпичами. Рассвело. Сестра с братом ещё спали, и, недолго думая, я распорол ножницами по шву  торец матраца и вытащил не кирпич, а туго увязанную пачку тридцатирублёвок. Засунул руку в матрац – новая пачка денег. Сидел на кровати смотрел на кучу денег и думал: «Мама, наверное, не догадывается о том, что хранится в матраце, если эти деньги лежат себе и полёживают, и ей до них нет дела. Вот мама обрадуется, когда расскажу , на чём она спит». На всякий случай деньги положил на место и кое-как зашил шов в матраце. Сестре о своей находке не рассказал – не хотел, чтобы она первая обрадовала маму.  Из города мама вернулась очень сердитая: как всегда поругалась с отцом.  Накричала не понятно за что и на меня и на сестру, и я решил: «Надо точно перебираться к отцу». Несколько раз пытался рассказать маме о находке, но она не пожелала меня слушать и велела лучше помогать сестре и не болтать попусту. Весь день я был в раздумье – рассказать маме о деньгах или нет, и пришёл к выводу, что маме не нужны эти деньги, наверное,  потому, что получает деньги за работу в хозяйстве. А раз так, то деньги мои: я же их нашёл, а никто другой! Несколько дней мучился над проблемой – где и на что можно потратить такую уйму денег.  Мучения мои, очевидно, сказывались каким-то образом на моём поведении. Мама пыталась узнать, что со мной, не заболел ли.  Обида на маму за её нежелание выслушать меня о находке  укрепила моё окончательное решение уйти к отцу и в городе истратить все деньги, но на что я просто не представлял в тот момент.   Сестра жаловалась маме на  моё нежелание помогать по хозяйству.  Не разобравшись в причине моего состояния, мама отправила меня к отцу  со словами, что он уж точно сумеет привести меня в божеский вид. Это было большой ошибкой мамы: уходя в город, я прихватил с собой пачку тридцатирублёвок, оставив остальные деньги в матраце, решив, что они спрятаны надёжно. Отец, в противоположность маме, меня в свободе не ограничивал. Он жил сам - по себе, то есть допоздна пропадал на работе, а я жил - сам по себе: целыми днями пропадал в городе, но к ночи, до прихода отца возвращался домой. Так что сосуществовали мы вполне мирно.
    В предвкушении дневных приключений просыпался чуть свет. Притворяясь спящим, лежал в постели, дожидаясь ухода отца на работу, и меня одолевали разные фантазии: то представлял, как на купленном велосипеде буду гонять по городу, то видел себя обвешанного ружьями  и шагавшего по таёжной глухомани на Алтай к старшему брату. Деньги, неожиданно попавшие в мои руки, подстёгивали моё воображение, и мне хотелось их тратить, покупая всё, что попадалось на глаза.  Ждал, ждал… и слышал, как просыпается наш дом: слышалось хлопанье  закрывающихся дверей - люди уходили на работу. Слышался ноющий визг подшипников под окнами нашего дома:   это с нашего двора безногие калеки - фронтовики, привязав себя ремнями к самодельным тележкам, отталкиваясь от досок тротуара зажатыми в руках колодками, отправлялись на «работу»: кто на рынок торговать всякой-всячиной, а некоторые просить милостыню, как на рынке, так и на церковной паперти.
    Визг подшипников, удары колодок по доскам тротуара  поднимал отца с постели. Он, наскоро позавтракав, уходил на завод, а я, схватив кусок хлеба и достав из «тайного» места несколько купюр тридцатирублёвок, встретившись во дворе с Вовкой Резеповым, отправлялся тратить деньги в нашем заветном месте - на центральном городском рынке. Для того  чтобы было понятно чем притягивал нас рынок, необходимо описать что же представлял он собой в послевоенное время.
    Располагался рынок как раз за поворотом трамвайной линии к центру города.   Огромная территория, упрятанная за высоким дощатым забором, была поделена на несколько секторов.  В самом большом  секторе стояли бесконечно длинные столы - продовольственные ряды, в которых торговали сельскохозяйственной  продукцией.  Особо выделялся сектор, где торговали всяким барахлом, который так и назывался - «барахолка».  На мешковине, разостланной на земле, россыпью и навалом лежали скобяные изделия и этим добром как раз и торговали безногие калеки-фронтовики. Они точно грибы боровики, прикрыв головы кепками или колпаками, сооружёнными из газет, сидели на досках-тележках перед своим товаром, курили махорку и с тоской в глазах снизу вверх смотрели на проходящих мимо потенциальных покупателей. Увидев нас, просили принести «испить водицы» или сбегать в ряды и выпросить для них у торговок табаком щепотку махорки.   Не было случая, чтобы какая-нибудь торговка нам отказала, узнав для кого, мы просим табак. 
    В одном ряду с «нашими» калеками сидели старики. Они  позволяли нам, детям, вдоволь наиграться их товаром. Торговали старики ружьями, охотничьими ножами и капканами на разное зверьё. Каких только ружей у них не было!  Кремневые и пистонные одностволки, старинные двустволки, берданки и  современные ружья для разного боя.   
Эти две категории торговцев доверяли нам полностью, и мы зачастую видели, как «наши» калеки передавали старикам немецкое оружие и отечественного производства наганы и пистолеты. Возле товара стариков всегда вертелись какие-то люди.   Оглядываясь по сторонам, взяв ружьё в руки, они делали вид, что торгуются.   Получив от продавца свёрток, расплатившись и вернув ружьё на место, уходили.  Вот так происходила торговля боевым оружием на городском рынке.
    Сектор, в котором торговали одеждой, обувью и прочим тряпьём всегда был заполнен людьми. Толчея людей была несусветная. Наверное, по этой причине сектор называли толкучкой.  Разумеется, на толкучке можно было  приобрести обувь и лишь дома обнаружить, что тебе вручили нечто, изготовленное из бумаги, но так покрашенную, что не сразу и поймёшь, из чего она сделана.
    Больше всего нас привлекал сектор, в котором можно было насмотреться разных чудес, демонстрируемых обычно бывшими фронтовиками, которые сумели, возвращаясь на родину из Германии, привезти «трофеи». Некоторые привезли женские украшения, как потом оказалось - просто безделушки, не имеющие никакой цены.  Кое - кто запасся часами, а самые сообразительные привезли с собой большое количество швейных иголок, на которые был особенно большой спрос после войны. Были и более дальновидные фронтовики. Один такой вывез из Германии кукольный театр, умещавшийся в чемодане и вокруг этого «предпринимателя»  всегда толпился народ, которому он за плату демонстрировал представления - про козлика и серого волка, про красную шапочку или про то, как Гитлера в плен брали. Другой фронтовик владел очень интересным устройством: на штативе был укреплён продолговатый  ящик, по торцам которого были смотровые оконца и установлены зеркала, направлявшие свет на квадратные окошки, расположенные против смотровых оконцев.   В квадратные окошки вставлялись стёклышки, и через смотровые оконца можно было рассматривать нанесённые на них изображения.  Секрет успеха этого устройства  у посетителей рынка заключался в том, что с одной стороны ящика  демонстрировались слайды с приличными рисунками - пейзажи экзотичных стран; портреты дикарей; животный мир Африки - львы, жирафы, носороги, слоны; сцены сражений гладиаторов; парусные корабли и много чего ещё занимательного и необычного. С другой стороны ящика любители порнографии могли удовлетворить своё любопытство. Оконце, через которое смотрелись приличные картинки, было доступно для детей: стоил просмотр три копейки, а вот «крамольное» оконце доступно было лишь взрослым: просмотр серии слайдов стоил  десять копеек, для детей цена была слишком велика.
    Разумеется, пересмотрев многократно серии доступных картинок, мы жаждали посмотреть, а что же такое интересное рассматривают    мужчины в другом оконце и при этом то смеются, а то и матерятся, выражая этим своё восхищение увиденным. Очередь к недоступному для нас оконцу почти  никогда не убывала. Однако в дни, когда на запретное оконце практически не было спроса, наша компания абонировала его за один рубль.  На плечи крепкого мальчишки усаживался самый сообразительный из нас, рассматривая картинки через ставшее доступным его глазам оконце, комментировал увиденное.  Комментарии были настолько откровенными, насколько отвратительными были сценки, на которых голые мужчины и женщины совокуплялись в позах животных.  Картинки комментировались на похабном языке, к которому мы привыкли, слушая, как на нём взрослые мужчины называют свои интимные взаимоотношения с женщинами. Если быть откровенным, нам самим не нравились эти картинки, какое-то чувство самосохранения своего эго инстинктивно вызывало отвращение к таким изображениям человеческих отношений, хотя каждому из нас, благодаря дворовому воспитанию, давно были известны и тайна деторождения и сексуальные игры взрослых. Но желание казаться друг перед другом всеопытными парнями заставляло нас, подавляя в себе стыд, смеяться над этими комментариями.
     Самым интересным развлечением на рынке было посещение брезентовой палатки, в недрах которой демонстрировалась зрителям говорящая голова. 
На скамеечке возле входа в палатку сидел  инвалид и рассказывал всякие «страсти - мордасти» про голову: мол, голова живёт без туловища, питается только свежей человеческой кровью и может не только отвечать на задаваемые вопросы, но и смешить народ анекдотами.   Инвалид заодно продавал входные билеты. Желающих посмотреть на чудо-голову было достаточно, но палатка вмещала не более пятнадцати - двадцати человек, так что посещение головы было организовано по сеансам. Нам так хотелось посмотреть на голову, что, несмотря на контролёра,  не пропускающего  на сеанс безбилетников, иногда  нашей компании удавалось проникнуть в палатку.
    В центре палатки на  постаменте не выше пояса взрослого человека, как бы вырастая из блюда, лежала голова человека с закрытыми глазами. На шее видны были следы крови.  Когда палатка наполнялась зрителями, начинался сеанс разговора с головой:
- Проснись! - приказывал «артист» голове (он же и хозяин палатки).  Приподнимая веки, голова зевала и  нехотя произносила.  - Ну, чо тебе надо?
Зрители от удивления ахали, «артист» обращался к публике:
- Кто желает поговорить с головой? - находился желающий зритель.
- А какой ноне год, ну, там месяц?
Голова отвечала. Публика опять удивлённо ахала и кто-нибудь спрашивал:
- А зовут тебя как?
- Головой и кличут, а ранее и фамилия была, да кончилась!
Публика засыпала всякими вопросами голову, и она отвечала, а иногда и материлась, если задавали вопросы, на которые затруднялась ответить. Публика была в восторге, хотя и понимала, что без хитрости  такое представление не обходится.
     Недолго “тайна” головы оставалась тайной. Виновниками раскрытия тайны были мы, но в большей степени - сам хозяин аттракциона. После нескольких удачных нашей компанией посещений головы, случилось и неудачное. Наверное, мы просто надоели хозяину аттракциона, и он  в грубой форме выставил нас из палатки и при этом так толкнул Вовку Резепова, что тот упал и разбил нос.  Вовка вытер кровь и со словами:
- Я покажу, как толкаться! - схватил камень, вбежал в палатку, и, метя в обидчика, попал камнем в говорящую голову. Надо было видеть,  какова была реакция головы! Говорящая голова вдруг обрела тело: посреди постамента с блюдом на шее стоял мужик, крыл матом всё и вся, ранее маскировавшие его зеркала, сыпались осколками к его ногам. Зрители были в восторге и так хохотали, что про Вовку забыли, и мы благополучно сбежали от гнева хозяина аттракциона.
    Не только ради развлечения мы почти ежедневно оказывались на рынке. У нас на рынке был знакомый калека -  фронтовик, изувеченный, как говорили о нём люди, «дальше некуда».  Глядя на этого человека, лишённого рук и ног - на человеческий обрубок, притороченный ремнями к деревянному ящику на колёсиках, мы не представляли, как он вообще может жить. Но вопреки всему он жил, и мы опекали этого инвалида, дружили с ним.  К открытию рынка калеку в ящике привозила жена, устраивала на «рабочее место» у ворот рынка, поила водой, раскуренную сигарету вставляла ему в рот, прощаясь с мужем говорила:
 - Дыми, самовар ты мой ненаглядный! Трудись!
    Калека одет был в гимнастёрку, увешанную боевыми наградами, перед ним стоял небольшой ящичек и всякий, входящий на рынок и выходящий, кидал в него деньги - так он «зарабатывал» на жизнь и на содержание семьи. Калека никого не благодарил.   Он, не замечая никого,  смотрел внекуда. Спустя какое-то время к нему,  притороченная к тележке на подшипниках, цепляясь руками за землю, подползала безногая женщина, судя по гимнастёрке и боевым  наградам тоже фронтовичка. Калеки обменивались приветствиями. Женщина подзывала нас к себе, давала нам деньги, взяв их из ящичка, и мы, зная, что купить, приносили им бутылку водки и на закуску хлеб и колбасу. Женщина сначала выпивала сама, потом наливала водку в кружку и поила калеку, кормила его. Выпив они сидели молча, но водка брала своё: не только туманила им сознание, но и, очевидно, помогала не чувствовать себя несчастными людьми, забыть обиды нанесённые судьбой и вычеркнутыми из жизни государством, которому они отдали своё здоровье.
Женщина принималась напевать потихоньку песни, грустные, жалостливые, тоскливые, выжимавшие слёзы у слушателей. Возле калек собирался народ, и просил «играть и играть» песни и благодарил за пение деньгами. Где-то в полдень приходила жена калеки.  Умывала его, помогала тут же у ворот справить малую нужду, забирала «выручку» и, попеняв его подруге по несчастью за водку, уходила домой. После закрытия рынка забирала мужа. А вот за женщиной калекой никто не приходил. Она уползала на территорию рынка и где-то там устраивалась на ночёвку.
    Много раз мы встречались с этими калеками, но однажды наши знакомые не появились у ворот рынка. Да, и во всём городе в одночасье исчезли искалеченные войной люди.  Одни говорили, что всех калек арестовали за попрошайничество, другие говорили, и это было похоже на правду, что их собрали в одно место, и они живут там, как в тюрьме .
 Город, будто, обеднел, будто потерял что-то главное, необходимое для жизн населения. Было неинтересно смотреть на людей, покорно по инерции живущих в суете. Пропал аромат общения с калеками -  фронтовиками, которые нам мальчишкам рассказывали о войне вовсе не то, что было написано в рассказах и как говорили по радио о героических подвигах солдат на фронтах Великой отечественной войны. Что-то важное исчезло из нашей жизни с исчезновением солдат-калек.

     И лишь спустя много лет я понял, что исчезло - исчезла правда о войне!
                5
    В отрочестве быстротечность времени не ощущается.  Так, очевидно, устроена ещё неокрепшая детская психика.   Для меня день  умещал в себе множество разнообразных событий.  В течение дня наша компания мальчишек то оказывалась на Оби, и, накупавшись до дрожи в теле, ещё не согревшись от холода, набранного в быстрых водах реки, бежала на городской рынок, где тратили мои тридцатирублёвки на съестное. Потом мы ехали на трамвае до завода имени В. Чкалова и, пробравшись на его территорию,  лазили по обломкам Яков (самолётов - истребителей) их не спешили убирать. Может быть, работником авиазавода просто  не хватало времени на утилизацию разбитых Яков, так как завод в три смены «гнал» план по производству реактивных истребителей.  К тому же завод  приступил к производству гражданского ширпотреба: велосипедов марки «ЗИЧ» (завод имени Чкалова) и  алюминиевой посуды с клеймами «ЗИЧ».
    Набегавшись за день, не дожидавшись отца с работы, не  раздеваясь, засыпал на кровати, а утром проснувшись, удивлялся тому, что лежу раздетым под одеялом, а моя одежда аккуратно сложена на табурете. Отец жарит на кухне яичницу. Мы с ним завтракаем. Отец уходит на работу, а я  из тайника извлекаю несколько тридцатирублёвок и мы с Вовкой Резеповым отправляемся покупать снаряжение для путешествия на Алтай. В охотничьем магазине нам несовершеннолетним сорванцам за тридцать рублей продали два ружья - затворок калибра 32. Так называли эти ружья, переделанные из винтовок, от которых, очевидно, «ломились» склады, и чтобы как-то окупить производство теперь уже не нужного оружия, да, к тому же устаревшей конструкции и низкого качества, расточив нарезные стволы  под дробовой заряд, заполнили такими ружьями торговую сеть. Патронташи, патронные гильзы, и заряды (порох, капсюли и дробь) приобрели в том же магазине. Хотели купить две короткоствольные двустволки, но у нас закончились деньги. Вовка пошёл прятать снаряжение в схрон, устроенный нами в подвале его дома, а я направился за деньгами. К моему огорчению тайник был пуст. Путешествие на Алтай было под угрозой, и я вспомнил о том, что в матраце остались ещё деньги. Вовка остался дожидаться меня в городе, а я побежал в хозяйство к маме.
    Сестра встретила меня словами:
- Чего черти принесли? Сидел бы у отца и без тебя забот полон рот!
Сестру задобрил конфетами-подушечками, которые каким-то чудом ещё остались в кулёчке, хотя по дороге в хозяйство я их ел. Дождался момента, когда сестра вышла из дома, влез в матрац и уже вытаскивал деньги, как, получив затрещину, услышал голос мамы:
- Ты что там потерял? - увидела у меня в руках деньги села на табурет. - Так вот кто у нас вор, а я-то думала, что обсчиталась, забыла, сколько денег выручила за продажу мяса! - и замахнулась на меня. - Ах, ты дрянь!
Я нисколько не испугался и возмутился: 
- Я не крал деньги, я их давно нашёл! Хотел тебе рассказать, но ты не стала меня слушать, и я подумал, что деньги тебе не нужны!
- Сейчас покажу, как они мне не нужны! – был исхлёстан плёткой, с которой мама не расставалась, когда ездила верхом на лошади, а на моё несчастье она домой приехала на лошади. Мама стегала меня плёткой, но я не плакал, а судорожно соображал, что же будет со мной дальше: деньги потрачены, и их не вернуть.   Терпел боль и думал, что же мне делать?
Мама попросила соседку присмотреть за хозяйством, пока будет отсутствовать, и  отвезла нас с сестрой к отцу.  Меня - «на правёж», а сестру - в качестве надсмотрщика за мной. Мама оставила нас у отца и уехала. Отец тут же приступил к «правежу»: зажал мою голову между ног, и поясным ремнём, припоминая все мои прегрешения, а особенно последнее - кражу денег,   принялся нахлёстывать мой многострадальный зад.  Отпустив меня, отдыхая больше от возбуждения, чем от сил, затраченных на моё избиение, выяснял с кем, когда и где я тратил деньги. Узнав, что я накупил всякого охотничьего снаряжения, и что оно спрятано у Вовки Резепова, связал мне руки проволокой, привязал их к дверной ручке  кухонной двери  и ушёл к Резеповым.  Сестра пыталась развязать  мне руки, но не успела: открылась входная дверь - вошёл разъярённый отец, отшвырнул от меня сестру, и та убежала к Левиным. Отец бил меня пока я не повис на дверной ручке с вывихнутыми в плечах руками. Видимо я так кричал от боли, что в квартиру, высадив входную дверь, вломились, муж и жена Левины, а за ними вбежали Галька с сестрой. О чём говорили Левины с отцом, я не знаю, но они забрали меня к себе. Левины отпустили меня через неделю, когда более-менее зажили рубцы на спине и затянулись  раны на запястьях рук, и я мог, превозмогая боль в плечах, владеть своими руками.

     Разумеется, в заводском посёлке стало известно, как обошёлся со мной отец,  что и послужило основанием подозревать его, когда я сбежал из дома, в убийстве сына, то есть меня.   О том, что в нашей квартире производили обыск на предмет обнаружения моих останков в печке (следователь предполагал, что меня сожгли), я узнал после возвращения домой из побега.

     Оправившись от побоев, я притих.   Был само послушание: чистил зубы и ботинки, гулял возле подъезда своего дома, не общался с Вовкой Резеповым (ему тоже запретили со мной общаться), читал книжки и даже пристрастился к рисованию.  В основном рисовал больше лодки и парусные корабли, луки и стрелы. Психолог, если бы ему показали мои рисунки, наверное, понял бы, что в голове моей зрела мысль о побеге из дома. И он бы не ошибся: я задумал сбежать из дома, не столько обидевшись за «правёж», сколько угнетали меня бесконечные упрёки за моё невольное воровство и за безжалостное избиение которому подвергли меня родители. Наверное, думая, что поступают педагогично избили до полусмерти. Обида на родителей теплилась во мне долгие годы.    В зрелом возрасте, переосмыслив эту историю, забыл обиду и попросил родителей простить меня за невольно причинённую им в те далёкие годы утрату тех проклятых денег, которые вообще-то спустя семь месяцев после их кражи, превратились в фантики: грянула денежная реформа 1947 года. Сегодня, умудрённый жизненным опытом, я понимаю, что значили те деньги для моих родителей, живших начиная с 1936 года и все военные годы в нищете и при этом растившие четверых детей.
 
                6
    Наступил месяц сентябрь. Я пошёл учиться в четвёртый класс в ту же «зонную школу», которая, по мнению моих родителей, как раз и годилась для меня. Учёба меня совершенно не интересовала: в голове вертелась лишь одна мысль, как и когда, сбежать из дома. Естественно, успехами на ниве просвещения я не блистал и, разумеется, по всем предметам нахватал двоек, даже по любимой арифметике.  Учительница сообщила отцу о моих «успехах». Дома состоялся «серьёзный» скоротечный разговор - я был так избит, что в школу идти было стыдно: под глазами синяки и было больно сидеть, и я решил - всё хватит, сегодня убегу из дома. На трамвае доехал до городского рынка. На барахолке продал учебники вместе с портфелем. Безуспешно пытался продать, сняв с себя изрядно поношенную куртку, сшитую из серого солдатского сукна.
Пересчитал вырученные деньги – их, помнится, было что-то около десяти рублей. По детскому разумению мне казалось, что на первое время этих денег будет достаточно. Уж хлеба, думал я, во всяком случае, куплю, совершенно забыв, что хлеб можно было купить, имея хлебные карточки, а вот их-то у меня и не было. Так что, потолкавшись на рынке, купил на всю сумму полтора десятка пирожков с начинкой из картофеля, рассовал их по карманам и вскоре оказался в толпе пассажиров на вокзале. Стоял перед расписанием движения поездов и в длинном списке отыскивал тот, который отвёз бы меня на Алтай к старшему брату Аркадию. Я был уверен, что с братом мне будет жить хорошо: он уж точно не обидит меня и возьмёт в свою «экспедицию». В моём представлении «экспедиция» была нечто такое, в которой взрослые люди только и делали, что плавали на лодках по рекам, охотились на диких зверей и в горных реках мыли золото. А брат мой крутит ручки своего радио и когда ему это занятие надоедало, брал ружьё и уходил пострелять уток.
Устав рассматривать расписание, сел на лавку в зале ожидания, потихоньку ел пирожки и очнулся от своих мыслей, когда меня окружила компания ребят и первое, что они сделали, так это съели мои пирожки – и мы подружились. На мой вопрос: « А какой поезд идёт на Алтай?», - один из мальчишек указал на пассажирский поезд, который в это время осаждали люди, обвешанные узлами и мешками. В зале ожидания появился милиционер. Заложив руки за спину, он приближался к нашей компании. В мгновении ока мои новые друзья растворились в толпе пассажиров. Я сидел, зажмурившись, не поднимая головы. Не видел и не хотел видеть милиционера по опыту, зная, что лучше с ними не встречаться. Слышал шаги милиционера и позвякивание шпор на его сапогах. Шаги стихли возле меня. Я подумал: «Ушёл» и открыл глаза – милиционер своей фигурой, затянутой в мундир, с фуражкой, окантованной красной лентой, придерживая на боку левой рукой шашку, навис надо мной:
- Ты что тут делаешь?
- Жду маму,- нашёлся я,- она билеты покупает.
- А почему это возле тебя беспризорники крутились? Обидели тебя?
- Нет, не обидели. Они есть хотели – я им пирожки отдал, - и в подтверждение своих слов, вытащил последний пирожок из кармана. – Хотите?
 Милиционер отрицательно мотнул головой и отошёл от меня.
 «Надо драпать, пока не сцапали!», - подумал я и проскользнул мимо контролёра из пассажирского зала на перрон к поезду.
    Меня постигла неудача: бегал вдоль состава, и в какой бы вагон не пытался забраться – проводники не пускали. Гудок паровоза известил об отправлении поезда. Пробуксовав колёсами по рельсам, пуская пар, паровоз, наконец, сдернул с места состав, лязгнули буфера, вагоны покатились мимо меня. В отчаянии, ухватившись за поручень, вскочил на подножку вагона. Поезд набирал скорость. Сидел на ступеньке и смотрел, как отстаёт от меня вокзал.  Поезд прогромыхал по железнодорожному мосту через реку Обь.   Под мостом по реке буксир тащил несколько барж. Справа от моста виднелось Кривощёково. По моему убеждению, тоже часть города Новосибирска.  Вечерело. Стало холодать. Я замёрз. Сообразил, если буду сидеть на ступеньке неподвижно, то окончательно замёрзну и свалюсь с подножки.   Крепко держась за поручень, стал прыгать со ступеньку на ступеньку - понемногу согрелся. Осмотревшись, подумал, что если встать на буфер и, держась за скобы на торце вагона, то можно будет перебраться на переходную площадку между вагонами.   
    Сидел на металлическом листе переходной площадки, прижавшись спиной к запертой двери тамбура вагона. Стемнело. Поезд громыхал по стыкам рельс, и в такт стуку колёс громыхала и скрежетала железом переходная площадка, на которой я замерзал. Тело сковал холод.  Из последних сил я ногами и руками стал колотить в дверь тамбура, но никто меня не слышал.   Сжавшись в комочек, постепенно стал впадать в странное состояние.   Не чувствовал холода, не слышал лязга переходной площадки. Вскоре перестал ощущать тело.   Казалось, будто я существую вне  его и смотрю на него со стороны и понимаю, что оно замёрзло.
    Как переместился в котельную, отапливающую вагон, не помнил. Сидел на мешке угля, прижавшись к горячему боку печурки. Было темно, и лишь всполохи пламени в поддувале топки котла неровным светом проявляли из темноты мужчину, сидящего на мешке с углём и курившего махорку.
- Очнулся? – спросил он меня. Я молчал, пытаясь всё же сообразить, каким чудом переместился с переходной площадки в тепло котельной вагона.  Мужчина, заметив моё замешательство, рассказал, как всё произошло. Оказывается, перед тем как лечь отдохнуть проводница проверяла, заперты ли все двери в вагон и обнаружила меня замерзающего на переходной площадке и принесла в котельную.
- Откуда ты? – расспрашивал меня мужчина, - далёко ли путь держишь?
Почему-то  я доверился ему и рассказал, что со мной произошло.  Мужчина сомневался в правдивости моих слов, но когда увидел на запястьях моих рук не совсем зажившие рубцы, поверил.
- Дела, однако! Есть хочешь? – и, не дожидаясь ответа, протянул мне кусок хлеба. – Подкрепись!
    Проснулся от того, что трясли меня за шиворот. Мужчины в котельной не было.  Будила проводница.
- Ты похож на чертёнка – весь в саже!  В вагоне пассажиры тебя испугаются.  Ополоснись – в углу ведро с водой, - приказала она мне.
Пассажиры смотрели на меня с сочувствием. Очевидно, им известна была моя история. Я слышал реплики в свой адрес:
- Вот злодеи родители – довели мальчишку почти до гибели! - заметил кто-то.
– Воровать родительское добро не надо было, - басил мужской голос.   
- Прах всё это добро и не нам судить ни его, ни его родителей. У каждого своя судьба, - сердитый женский голос поставил точку в разговорах.
Я сидел у вагонного окна и рассматривал проплывавшие за окнами полустанки, старался не смотреть на пассажиров, многие из которых завтракали. С трудом прочитал полустёртое название одного из полустанков - «Ощепково». Голод довёл меня до спазм в желудке, и я закашлялся.  Пассажиры, поняв, что я страдаю от голода, накормили меня.

    В послевоенные годы города страны были заполнены бездомными детьми, по разным причинам, оставшиеся без родителей. Многие из таких детей мигрировали на поездах, в зависимости от сезона, то с севера на юг, то наоборот. Конечно, власть всеми силами старались помочь этим детям обрести  кров: по всей России в прижелезнодорожных городках и городах были организованы, так называемые, детприёмники, в которые и собирали беспризорников. Кроме того, по всей стране были открыты детские дома, в которые и направлялись будущие строители социализма: после губительной Отечественной войны народонаселение станы существенно сократилось, так что забота о следующем поколении была одной из главнейших задач государства.
 
    На станции Камышлов поезд стоял долго: меняли паровозную бригаду. Проводница нашего вагона, перепоручив пассажирам присматривать за мной, покинула вагон. Вернулась не одна – с милиционером.
- Вот, он – путешественник! – и, как говорится, с рук на руки передала меня ему, на прощание, шепнув:
- Я не рассказала твою историю, сочини сказку, если не хочешь, чтобы тебя вернули к родителям!
    До сих пор не могу понять, почему проводница так поступила. Может она просто сочувствовала мне, а может, по какой другой причине – стоит строить лишь предположения!  Сам я отлично понимал, что ожидало меня дома, если бы я вдруг объявился. Жизнь моя вернулась бы «на круги своя», и, может быть, от родительского «воспитания», потеряв из-за побоев способность и учиться и просто нормально  жить, я стал бы идиотом. Во всяком случае, несмотря на трудности, которые пришлось мне пережить среди чужих людей, череда приключений, выпавшая на мою долю до возвращения под родительское крыло, обогатила меня житейским опытом, оздоровила психику и развила умственно.
    На вокзале в дежурке два милиционера, привыкшие к общению с беспризорниками, без всякого ко мне интереса запротоколировали придуманную мною «сказку».  Я опасался, если назову свои настоящие фамилию и имя, то меня отправят к родителям, а дома меня ждало ….  Милиционер, очевидно, неоднократно обращался ко мне, а я его просто не слышал, придумывая фамилию и имя себе, чтобы их не забыть и чтобы прилипли они ко мне навсегда. Наконец я услышал вопрос милиционера:
- Так как же тебя зовут? В конце концов, если ты из посёлка Ощепково, то какого лешего тебя на поезд занесло!? Покататься захотел?
Другой милиционер, сообразив, что мне не по себе сказал:
- Смотри, он трясётся от страха! Дай мальчишке очухаться.
- Да не трясусь я от страха, мне холодно и  есть хочется! – осмелев, вступился я за себя.
- Ну, так как же тебя зовут? – спросил меня милиционер.
- Тимофеев, - сообщил фамилию, вспомнив, нашего кота Тимошу. - Зовут Сашей, - присвоил я себе имя младшего брата.  С этого момента стал я Тимофеевым Сашей и считал, что уж как зовут брата и кота никак невозможно забыть.
 - Слава Богу!- вздохнул милиционер.  - Вспомнил! Подпиши протокол с описанием твоих приключений, – так он назвал мою «сказку».
Старательно выдавливая тупым грифелем карандаша буквы своей новой фамилии, я выводил – «Тара», и на моё счастье грифель обломился.
- Эх, ты грамматей! – засмеялся, затачивая карандаш милиционер. – Что же получается, - и он произнёс, как будет звучать моя фамилия. - Тарафеев,- пиши правильно!
Спохватившись, что сам себя чуть не разоблачил, исправляя буквы – предательницы, вывел - «Тимофеев».
- Молодец! – похвалил меня милиционер.  - Поешь,- и отрезал два ломтя от буханки хлеба.   - Извини, брат, больше тебе с голодухи не положено. Вода в бачке, кружка на бачке – лопай!
    В дежурку вошёл милиционер, при шпорах и при шашке. Мои милиционеры встретили его стоя, наверное, это был их начальник.
- Это ещё что за мелюзга объявилась? – кивнул он в мою сторону, прочитал подписанный мною листок бумажки – протокол. – Ха, да набрехал он всё! Никто его из дома не выгонял. Помните, в посёлке Ощепково, откуда этот сорванец бандиты вырезали семью, в живых  остался только один малец – Сашка Тимофеев. Мы его по всей Свердловской области разыскиваем, а он вот где объявился! Видать натерпелся страху – вот и набрехал с три короба, чтобы бандиты его не нашли, как-никак свидетель их злодейства.  Отведите его в  детприёмник.

     Совпадению придуманного для себя нового имени с именем какого-то мальчишки, у которого родителей зарезали бандиты,  в тот момент я не придал особого значения. Но в дальнейшем оно помогло мне выжить в сложных отношениях между беспризорниками, и было причиной благосклонного ко мне отношения воспитателей, особенно директора детского дома, который даже хотел меня усыновить.

От вокзала с милиционером прошли весь город. На окраине за забором высился дощатый барак, выходящий торцом на улицу. В торце барака открылась дверь.
- Ведите его сюда! – приказала, появившаяся в дверях женщина. Как оказалось, это была заведующая детприёмником, она же и врач, она же и повар, она же и завхоз – одна при всех должностях. И отдал меня милиционер на «воспитание» этой всех должностей начальнице.
- Будь здоров, брат, не грусти – всё устроится! – попрощался и ушёл.
Единоначальница ввела меня в свой кабинет. Усадила на стул, налила мне кружку кипятка, сунула в руки горбушку хлеба.
- Завтракай!
Переписала в толстый журнал из сопроводительной записки данные обо мне, дождавшись, когда я «позавтракал», втолкнула меня через другую дверь в длинный коридор барака.
- Иди, осваивайся, - захлопнула за мной дверь, и я слышал, как щёлкнул запор. Так я узнал, что было две двери – через одну был вход с улицы в кабинет заведующей, а  через другую из кабинета можно было попасть в помещение детприёмника.
     В коридоре было холодно, не то, что в кабинете заведующей и ни души. Стоял и соображал, что же мне делать, куда направиться по этому коридору. Вдруг с грохотом распахнулась, ударившись об стену, боковая дверь. Из дверного проёма выкатился клубок дерущихся мальчишек. Мелькали кулаки. Один мальчишка бил всех подряд по головам сапогом. Другой - сидел на плечах рослого парня и шваброй, словно пикой колол спины дерущихся ребят. Дети, которые не вышли ростом, кидались под ноги более рослым и, обхватив руками их ноги у щиколоток, валили свои жертвы на пол и топтали ногами поверженных. «Ничего себе драка, мы так не дрались, за такую драку можно было получить по шее, и с тобой бы никто не дружил!» - подумал я. Стоял и наблюдал драку.  Ко мне, размазывая по лицу сочившуюся из носа кровь, подбежал мальчишка и закричал:
- Чего стоишь? Ты за кого? За Мишку или Чинарика?! – и, не  дожидаясь ответа, ударил меня в поддых. Изловчившись, я  ударил его ногой между ног, отчего тот присел, схватившись за низ живота и засипел:
- Ты чего?
- Да, ничего, я новенький! Меня только привели!
- Так бы и сказал, а то пинаешься, - всё ещё не оправившись от моего удара, выдавил из себя мальчишка и, отдышавшись, предложил. – Давай дружить! Меня зовут Корлябка! А тебя как?
- Сашка!
Наш разговор привлёк внимание дерущихся ребят, прекратив “баталию,” окружили нас и посыпались вопросы, на которые я не успевал отвечать.
- Как там на воле!?
- Откуда пришёл!?
- Легавые поймали или сам сдался!?
- Тибрил или попрошайничал!?
- С Юга или на Юг драпал!?
 Между градом сыпавшихся на меня вопросов я ухитрился рассказать навязанную мне милиционерами «сказку», приврав, что пырнул одного из бандитов ножом и убежал.   Среди новых знакомых я сразу стал своим: ещё бы – не побоялся взрослого мужика порезать ножом! Общаясь с ребятами, узнал, что Мишка, который дрался сапогом, был главарём шайки.   Главарём другой шайки был Чинарик – это тот мальчишка, который сидел на плечах «верноподданного» и дрался шваброй. Мне предстояло сделать выбор, к какой шайке примкнуть. Нейтралитет был невозможен: будут бить и те и другие и никто за тебя не заступится. Само – собой я оказался в шайке, в которой был мой новый «дружок» Корлябка -  в шайке Мишки.
    В неотапливаемом бараке было не теплее, чем на улице. Коридор, начинавшийся от дверей кабинета заведующей, заканчивался дверью в туалет – небольшое помещение с тремя круглыми отверстиями в полу над выгребной ямой. В середине коридора двустворчатая дверь открывалась в «игровой» зал, в котором протекала жизнь беспризорников от утренней побудки до отбоя. Играли в карты или чехарду, а то просто рассаживались вдоль стен и отдавались течению мыслей о том времени, когда наступит лето и можно будет сбежать из детприёмника на волю, и тогда ищи-свищи ветра в поле! После ужина мы, сбившись в группки, с интересом наблюдали за помощницами заведующей, которые закончив дела на кухне, отягощённые сумками уходили домой. Женщины нас боялись и старались покидать детприёмник через кабинет заведующей, но по какой-то причине иногда уходили под охраной сторожа через общий выход. Конечно, интерес наш был не бескорыстный: иногда ребятам постарше удавалось вырвать сумку у потерявшей осторожность женщины – и у нас был пир.  Сторож нам был не помехой: когда мы окружали женщин, то он всегда оставался в стороне. Сторож изредка «одаривал» Мишку и Чинарика хлебом и сигаретами, разумеется, не по своей доброте: на «воле» у них остались друзья, которых сторож боялся  - поэтому он и был таким добрым.  Мишка и Чинарик делились со своими подданными тем немногим, что имели в счастливые дни – на этом и держалась их власть.
Ещё одна дверь вела в столовую – помещение, уставленное длинными столами, обставленными лавками. Дверь в столовую открывалась три раза – на завтрак, обед и ужин. Перед дверью всегда группировались дети, заглядывая в столовую через замочную скважину, пытаясь увидеть что там происходит, и нюхали через дверную щель кухонные запахи. Такая «любовь» детворы к столовой объяснялась терзавшим их голодом.
    Первый день моего пребывания в детприёмнике закончился ужином - кружкой несладкого чая, пайкой хлеба, и знакомством со спальней. Корлябка привёл меня в помещение, уставленное вдоль стен железными кроватями.  Ни подушек, ни простыней, ни одеял на кроватях не было. Одни лишь  рваные матрацы.
- Сашка, эта свободная, - указал мой дружок на кровать, стоявшую рядом с его кроватью. - Спать будем на одной кровати.
- Как это? – удивился я.
- Да, вот так! – принялся он мне объяснять. – На мой матрац ляжем, твоим – накроемся, тогда и не околеем. Мы все так спим. Печку в спальне не топят, понятно?
Постепенно спальня заполнялась детьми. Готовили спальные места: на свои кровати перетаскивали матрацы со свободных.  Ребята из шайки Чинарика, сдвинув несколько кроватей, азартно «резались» в карты на утреннюю пайку.
На двух кроватях придвинутых друг к другу играли в «душегубку».   Желающего задушиться не до смерти усаживали в центр кроватей, и два пацана обмотав чулком в один оборот ему шею, медленно тянули за концы чулка.   Лицо добровольца бледнело, глаза закатывались и, сипя горлом, он валился на бок, и лишь тогда концы чулка отпускали. Проходило немного времени «задушенный» приходил в себя, садился и радостно сообщал о том, что «увидел» и что почувствовал:
- Сначала было трудно дышать, - говорил он. – Потом темнело в глазах и шумело в голове, потом видел всё красное и ничего другого, только красное, и было жарко, а потом всё пропало и стало темно, а потом – ничего не помню, что было потом!
Разумеется, я не удержался и испытал на себе все прелести этой забавы.
    Ночью прижавшись, друг к другу мы с Корлябкой дрожали от холода: накрывавший нас матрац был слишком узок, чтобы укрыть нас обеих полностью. Наконец, Корлябка не выдержал:
- Сашка, погрейся пока, а я в туалет сбегаю и шамовки добуду!
Казалось, я спал вечность, так было уютно и тепло под матрацем, разбудил меня Корлябка:
- Сашка, теперь моя очередь греться! Беги в туалет!
- Я не хочу!
- Дурак, возле двери в туалет на табурете свеча горит. Ты от неё низ откуси, да немного – оставь другим. Смотри не загаси свечу!
    Коридор действительно освещала большая стеариновая свеча, и я сделал так, как советовал Корлябка – откусил кусочек от свечи.  Старательно разжевал стеарин – рот наполнился слюной, проглатывая её, я ощутил сытость.   Перестало от голода сосать под ложечкой, но зато бурчало в животе. Интенсивное жевание стеарина превратило его в тянучку, белую массу – жвачку. Забираясь под матрац, я услышал чавканье Корлябки и его шёпот:
- Не проглоти  жвачку, а то потом животом маяться будешь: заклинит.
Утром, проходя мимо табурета, на котором ночью стояла свеча, и следа от неё не заметил: за ночь свеча была «съёдена», но зато многие ребята жевали превращённый в жвачку стеарин.
    Прошла неделя моего пребывания в детприёмнике, и я стал своим. Обычно утро начиналось с ожидания завтрака. Дети толпились возле запертых дверей в столовую. Члены «враждующих»  шаек, подзуживаемые своими предводителями, расчищали с переменным успехом для них проход к заветным дверям.  Драки не было, происходила беззвучная толкотня – кто кого вытеснит от дверей. Распахивалась дверь и, не обращая внимания на заведующую, бившую черпаком по головам наиболее напористых ребят, орава голодных детей врывалась в столовую, рассаживалась за столами и принималась стучать пустыми алюминиевыми мисками по столешницам. Шум мгновенно прекращался, когда помощницы заведующей в столовую вкатывали тележку с бачками каши. Одна из женщин, черпаком шлёпая в миски, сгусток перловой каши, успевала заодно награждать подзатыльниками наглецов, пытавшихся заполучить вторую порцию. Другая  женщина раздавала пайки хлеба, доставая их из мешка. Чай,  мутную не сладкую, но тёплую жидкость пили кто сколько хотел, черпая её опустевшими мисками из бачка.   После завтрака дверь в столовую запиралась с внутренней стороны. Но многие дети, так и не утолившие голод, толпились возле дверей и по очереди через замочную скважину нюхали запахи, долетавшие с кухни: пахло жареным картофелем, слышался разговор и смех заведующей и её помощниц.  День ото дня росло наше недовольство порядками в детприёмнике и как следствие у всех крепло желание  ворваться на кухню и наесться вдоволь, а потом сбежать из детприёмника.  Мишка и Чинарик вели бесконечные разговоры о побеге, подговаривали детей взбунтоваться, но никто не знал, как вырваться на свободу. А я-то, знал каким путём можно сбежать из детприёмника: стоило лишь взломать дверь, открывающую проход из коридора в кабинет заведующей, а из него, через другую дверь из кабинета  есть выход на улицу – и вот она свобода! Своим планом побега я поделился с Корлябкой, а тот – с Мишкой. Таким образом, план побега созрел.
     После ужина, когда заведующая покинула детприёмник, её помощницы, отягощённые сумками, сторонясь детей, направились к двери, ведущей во двор. Не суждено было им унести сумки домой: орава детей, поощряемая Мишкой и Чинариком, вырвала из рук женщин сумки и вытолкала напуганных до истерики воровок во двор.  Дети вмиг опустошили сумки: хлеб поделили и съели, растительное масло пили по очереди из горлышка бутылок, а горох и перловую крупу, словно мышки, грызли малыши.  Ребята посильнее лавками, как тараном выбили двери кабинета заведующей – и ватага самых отчаянных детей, оказалась на свободе. Разумеется, с ними сбежал и я. На улице было холодно. Ветер пронизывал на нас одежду, и даже быстрый бег не согревал, так что, спасаясь от холода, мы вскоре оказались на вокзале станции «Камышлов». Что тут началось! Пассажиры, вцепившись в свои узлы, настороженно смотрели на нас. А мы рыскали по тесному залу ожидания в поисках чего-нибудь съедобного. Заметили у мужчины туго набитый чем-то мешок и решили – вот она еда! Распотрошили у обалдевшего от такой наглости мужика мешок. Увы! В мешке была – одежда, да и то женская, а она нам была не к чему. Кто-то из пассажиров догадался сообщить милиционерам о нашествии беспризорников.   Послышались трели милицейских свистков и четыре блюстителя порядка, широко раскинутыми руками, образовали непроницаемую сеть и, подшучивая над нашими попытками вырваться из неё, оттеснили нас в дежурку.
- Ну, братцы-кролики, кто вы и откуда и далёко ли глядя на зиму путь держите? – спрашивал нас, очевидно, главный из милиционеров.
Лгали мы, кто во что горазд. Милиционеры слушали нас и посмеивались. Неожиданно выяснилась истина, когда знакомый мне милиционер по первой с ним встрече, улыбаясь, произнёс:
- Сашка, - обратился он ко мне,- ты же должен быть в детприёмнике!? – и потом, обращаясь к старшему милиционеру пояснил. – Этого сорванца, - указал на меня, - мы недавно отправили в детприёмник.  Наверное, эта команда из одного места: драпанули ребята на волю.
- А, ну, братцы-кролики, признавайтесь, чего натворили!? –  приказал нам старший милиционер.
Мои новые приятели притихли и молчали и тогда я, решив взять на себя всю вину за побег, изображая в лицах события в детприёмнике, подробно рассказал, что явилось причиной нашего побега.  Мой рассказ дополняли подробностями осмелевшие беглецы.   В дежурке стоял детский крик и некоторые ребята плакали, подтверждая мой рассказ о воровстве продуктов заведующей и её помощницами, о побоях и о холоде в помещении, и о том, что на прогулку во двор не выпускают – живём как в тюрьме.  Наш рассказ о порядках, царивших в детприёмнике, стёр улыбки с лиц милиционеров. Старший милиционер поручил подчинённым  чем-нибудь нас накормить и ушёл.
Съев хлеб, как я понимаю сегодня, припасённый милиционерами для себя, привалившись, друг к другу, мы дремали на лавке, и не заметили, как уснули. Проснулись от того, что нас тормошили: оказывается, был уже день. Отворилась дверь – вошёл старший милиционер.
- Ну, братцы-кролики, и натворили вы дел! Вообще-то, как на это посмотреть. Во всяком случае, как мы поняли, у вас другого выхода просто не было: сидели в клетке у злой наседки. Так что вперёд и с песнями домой – в детприёмник.
 На наших лицах было, очевидно, такое выражение  страха, что милиционеры принялись нас успокаивать:
- Братцы-кролики, спокойно! Всё будет в норме!
Вместе с милиционерами вскоре мы оказались во дворе детприёмника.

     Наверное, время, в котором мы тогда жили, было особенным: события развивались и давали результат в сжатое до предела время, так что нам пришлось удивляться переменам,  случившимся за наше отсутствие в детприёмнике.

    Из печных труб здания детприёмника шёл дым: топились печи во всех помещениях. Нас с восторгом встретили наши друзья, и, лишь увидев и поняв, какие перемены произошли, мы осознали, что не зря устроили побег. В здании было тепло. В спальне на кроватях лежали подушки и одеяла, а главное, встретил нас  новый заведующий – мужчина в офицерской форме и два повара – молодые женщины. В столовой ждал завтрак.  После завтрака заведующий, собрал нас в игровом зале и долго объяснял,  что мы будущие граждане страны и что о подрастающем поколении лично заботится товарищ Иосиф Виссарионович Сталин и поэтому мы должны быть послушными и терпеливо ждать отправки в детские дома. Заведующий заявил, что никаких безобразий ни со стороны обслуги, ни с нашей стороны он не потерпит. А тех сволочей, бывшую заведующую и её помощниц, отправят на лет пять  в места, где «Макар и телят не пас» – уж там-то они ума наберутся. Перед обедом нас отвели в городскую баню, где всех остригли наголо. Мы мылись в тазиках, сколько хотели и никто нас не торопил. В раздевалке не оказалось нашей одежды: её сожгли. Одетые в коричневые бумазейные брюки и рубашки, в новых ботинках, правда не по размеру ноги, и не на босую ногу,  в шапках - ушанках и новеньких телогрейках мы возвратились в детприёмник. 
    Утром, выспавшиеся в тёплой спальне, побежали было, как привыкли  в столовую, но на подходе нас ожидала «большая неприятность»:  нас отвели к умывальникам, о существовании которых мы просто не знали. Умылись и даже вытерлись вафельными полотенцами, одним на двоих.  После завтрака нам разрешили погулять до обеда. К нашему удивлению ворота на улицу были открыты, и мы дружно покинула территорию детприёмника. Странно было гулять по Камышлову: никто не шарахался от нас, да и мы никого не трогали, и не было желания  украсть что-нибудь, тем более сбежать из детприёмника. Впервые мы были и сыты и тепло одеты, так чего же было ещё желать, понимая, что скоро начнутся зимние холода. К обеду мы вернулись, как говорится, в полном составе.
    В коллективе беспризорников в отношениях друг к другу произошли перемены – стали дружнее и ни кто не обижал слабых.  Члены шаек перестали подчиняться своим главарям. Мишка и Чинарик остались вне коллектива детей, сторонились всех и, обнявшись с таинственным видом, ходили по детприёмнику всем своим видом, обещая нам «бяку».
В один из дней заведующий собрал нас в игровом зале и сообщил, что с этого дня   мы будем под присмотром педагога, он будет рассказывать нам разные интересные истории, учить грамоте и даже водить на прогулки по Камышлову. Прошёл час, другой, но никакого педагога не было и только после обеда, когда часть ребят «резалась» в карты, другая – играла в чехарду и кучу малу, в зал вошла старушка. Она, не замечаемая будто бы нами, хотя мы исподтишка с интересом рассматривали её, какое-то время наблюдала за нами, потом уселась на табурет возле печки, раскрыла на коленях книгу и ни к кому не обращаясь, произнесла:
- Сейчас я вслух буду читать сказания Бажова, начну с «Серебреного копытца».
    Конечно, нам сорванцам необходимо было показать, что для нас какие-то сказания совсем не интересны, и мы продолжали заниматься играми. Постепенно шум в зале стих – и вот уже возле старушки на полу сидели почти все дети и зачаровано слушали чтение.   Она будто не читала, а просто рассказывала о чудесах, творимых добрым Серебряным копытцем, и лишь Мишка с Чинариком стояли в сторонке, не решаясь присоединиться к нам. А когда старушка затеяла игру в «Репку», расставив детей по ролям, и Мишке досталась роль репы, а Чинарику роль деда, а все остальные, сменяя друг друга, становились то бабками, то внучками, то жучками, а малышам доставалась роль кошки и мышки, нашему восторгу не было предела. До ужина старушка занималась с нами – читала нам то сказки о добрых волшебниках, а то просто рассказывала смешные истории. Мы самым настоящим образом влюбились в педагога и стали звать её бабушкой.
В детприёмнике жить стало интересно. Засыпая после дня заполненного весёлыми играми, чтением сказок, мы были совершенно счастливы.
    Наш педагог заметила, что мы поголовно, что бы ни делали, чесались, и что многие расчесали себе шеи до крови – и в детприёмнике появились врач и санитары: у всех детей обнаружили чесотку. «Экзекуция», то есть лечение началось на следующий день. Утром нам приказали вынести из спальни на улицу постель, включая подушки, одеяла и матрацы. Санитары полдня выколачивали палками из наших постелей пыль и каких-то злодеев, которых при всём нашем старании мы разглядеть так и  не смогли. Перед обедом  каждого «продезинфицировали». Процедура была не из приятных: обнажённым ставили в тазик,  с головы до пяток протирали ватными тампонами, смоченными в растворе соляной кислоты; тело щипало, хотелось вырваться их рук санитаров, но куда там! Окрик, а то и подзатыльник оставляли любого из нас в тазике.  Всех детей подвергли такой обработке и ещё пахнувших кислотой усадили за обед. К вечеру почти никто не чесался, а раздевшись перед сном, мы с интересом рассматривали свою кожу, на которой проявились причудливые рисунки. Перед повторной процедурой обработки на вопрос: «Что это за рисунки?», один из санитаров объяснил нам, что это следы, прогрызенные в коже чесоточными клещами, которыми мы были заражены.
   День за днём, неделя за неделей истекали, и вот уже миновал сентябрь, за ним завершался октябрь месяц.  На землю лёг первый снег, с утра мела позёмка.  На  прогулку мы выходили  лишь в солнечные дни.  Рассаживались, словно воробышки, рядочками на завалинке вдоль южной стороны барака и, уткнув носы в телогрейки, впитывая последние  тёплые лучи солнца, думали каждый о своём.  Я вспоминал всё, что произошло со мной и не чувствовал за собой вины: никак не мог понять, почему меня избивали за потраченные деньги, о существовании которых в матраце, по моему убеждению, не знали ни мама, тем более отец. Вспомнил, как пытался маме рассказать о находке, а она не захотела меня выслушать. А потом … и тут у меня начинали чесаться запястья рук: только, только зажили на них раны, оставленные от проволоки, которой связывал  мне руки отец, чтобы я не хватался за ремень, когда он неистово стегал меня по спине, точно хлыстом, узеньким ремнём со стальной пряжкой на конце.  И когда санитар, который обрабатывал меня кислотой, полюбопытствовал, что это за рубцы на моей спине и шрамы на запястьях рук, пришлось рассказать ему «сказку» про то, как убивали «моих родителей» бандиты и как они били меня, чтобы узнать, где спрятаны деньги. Я настолько сжился с этой  «сказкой», что почти уверовал в её достоверность и раз от разу, когда меня расспрашивали о произошедшей  со мной беде, дополнял «сказку» новыми подробностями.   От тяжёлых воспоминаний, от необходимости постоянно лгать о себе, созрела мысль – надо забыть родителей и не сметь думать о возвращении домой.
    В один из дней в детприёмник на ЭМКе приехали милиционеры. В игровом зале детей проверили по списку. В наличии не оказалось «двух душ», как сказал строгий милиционер об отсутствующих Мишке и Чинарике. Их нигде не могли найти, хотя до приезда милиционеров они были в игровом зале. Наконец, поиски исчезнувших друзей увенчались успехом: милиционеры принесли в зал две тумбочки из спальни, поставили их в центре зала и строгий милиционер произнёс:
- А теперь, дети, я покажу вам фокус, - и открыл дверцы тумбочек. Скорчившись, в одной сидел Мишка, в другой – Чинарик. – Раз, два, три, - и с этими словами из тумбочек были извлечены «Соловьи – разбойники», так Мишку с Чинариком назвал старший милиционер.
     Нам рассказали, что за «фрукты» были эти ребята. Оказывается, их давно разыскивала милиция за настоящее преступление: они не только ограбили в тамбуре вагона пассажира, но и вытолкнули его из тамбура во время движения поезда.  Человек погиб. Мишку с Чинариком опознал один из пассажиров, когда мы безобразничали в день нашего побега в зале ожидания на вокзале. Так что Мишку с Чинариком, как говорится, «под белы руки» вывели во двор, затолкали в ЭМКу, и мы о них больше никогда не слышали.
    В начале ноября месяца на землю лёг настоящий снег, морозы не позволяли не то что гулять на улице, но и высунуть нос из помещения. Печи топились круглосуточно. Пришла настоящая уральская зима. Единственным развлечением для нас стали занятия с бабушкой, да бесконечные разговоры о детдомах, в которые нас обещали отправить до наступления нового года. Мы с Корлябкой ежедневной просьбой отправить нас вместе в один детдом, так надоели заведующему, что он клятвенно пообещал, что постарается.  В нашем детском коллективе беспризорников были и девочки, но они как-то не воспринимались, как более слабые и другого пола. Нет, они были нашими товарищами и вели себя так же, как мальчишки. Заботы у нас с ними были одинаковые – это сытно поесть и скоротать время до отправки в детдом.
    Один обычный день  в нашей жизни стал необычным:  прибыла разнарядка на отправку детей в детские дома. Как и обещал заведующий, нас с Корлябкой и ещё восемь детей отправляли в детский дом в город  Новая Ляля. В нашу команду попали и девчонка с братом, оставшиеся сиротами после гибели в шахте их родителей. Группа за группой, дождавшись сопровождающего, уезжали в детские дома. Мы без сожаления расставались с друзьями, хотя совсем ещё недавно мечтали всем вместе попасть в один детский дом. К середине декабря месяца в игровом зале скучали поредевшие группки детей, ожидавшие своей очереди отъезда в детские дома.  Скучали и мы с Корлябкой, слушая бабушкины наставления на все случаи жизни: ни лги, уважай старших, не обижай слабых и беззащитных, не воруй. Наставления влетали в одно ухо и вылетали в другое, не оставляя никаких следов в сознании, но, как в действительности оказалось, они откладывались в глубинах памяти и были не востребованы лишь до поры до времени. Наконец, наступил и на нашей улице праздник: за нами прибыл сопровождающий, познакомился с нами и нашу группу назвал по-военному – командой, а себя командиром. Утром следующего дня мы получили на каждого сухой паёк: по буханке хлеба и по селёдке. После завтрака, распрощавшись с заведующим и бабушкой, наша команда, ёжась от холода, по заснеженной дороге вслед за командиром ушла на вокзал.

         7
    Вагон потряхивало на стыках рельс. Прижавшись, друг к другу  мы сидели на нижней полке открытого купе. На противоположной полке сидел наш командир и рядом с ним дед, прижимавший к себе внушительных размеров сидр . Вечерело, керосиновые фонари, горевшие в концах вагона, не позволяли толком рассмотреть, чем были заняты пассажиры.   Наш командир, соорудив цигарку, обратился к нам:
- Вы, команда, сидите смирно. С места не сходите. А я выйду в тамбур, подымлю, - и ушёл.
Как только он вышел, дед достал из сидра буханку хлеба и кусок сала и, отрезая от него ножом кусочек за кусочком, засовывал в свою зубастую пасть, смачно жевал, заедая вкуснятину кусками хлеба, отламываемые грязными пальцами от целой буханки. Мы, давно уже съевшие свой сухой паёк, смотрели на деда, наверное, такими просящими глазами, что он, упреждая просьбу поделиться с нами хотя бы хлебом, пробурчал:
- Но, но! Волчата! Не для вас везу добро! – и, отвернувшись от нас, продолжал, чавкая, есть. Поев, собрал крошки с колен в ладошку и ловко метнул их в широко открытый рот. Остатки еды -  хлеб и сало спрятал в сидр. Корлябка толкнул меня в бок:
- Сашка, - зашептал он мне в ухо. – У деда еды - море! Я подсмотрел! - и ещё тише шепнул. – Этого гада надо проучить, давай стибрим у него жрачку! – я согласился.
Вернулся наш командир. Посмотрел на лица своей команды, повздыхал, повздыхал и утешил нас:
- Спите, детишки. Утром прибудем в Нижний Тагил. Дома поджидает нас жинка. Отогреет и накормит вас, чем Бог пошлёт.
Дед, от греха подальше, то - есть от нас, забрался на вторую полку. Улёгся, подсунув под голову сидр, пимы уложил себе под бок, оставшись в толстых шерстяных носках с дырками на пятках.   Долго крестился, потом залез рукой за ворот рубашки – почесался и, застегнув рубашку на все пуговицы, укрывшись полушубком, затих.  Ребята дремали, а мы с Корлябкой наблюдали за дедом: ждали, когда он заснёт, и видели, как дед нет-нет да приподнимал краешек полы полушубка и любопытным глазом поглядывал на противоположную полку, на которой расположилась  толстенная тётка.  Изредка на весь вагон слышался всхрап какого-нибудь мужика и бормотание богобоязненной женщины:
- Господи! Господи! ….
Перестук колёс вагона, словно колыбельная песня, отсчитывая километры пути, убаюкивал пассажиров. Керосиновые фонари слабо освещали проходы в вагоне. В наступившей тишине нам казалось, что все пассажиры спят, и мы с Корлябкой решили действовать. Только спустили ноги с полки на пол, как над нашей головой послышался злой шепот, а потом и голос:
- Ах, ты старый хрен! Кобель сальный! Я тебе покажу «тише-тише»! – и затем раздался шлепок, наверное, от удара ладонью по лицу.
 Проснулся, разбуженный этим скандалом, наш командир, приподнявшись, спросил:
- Ну, что там ещё? – поняв, в чём дело, скомандовал будто собаке. – Дед, на место! А ты, тётка, спи! Он больше не полезет к тебе, - и высунул из-под полы шинели свой кулачище - не только деду, но и нам с Корлябкой страшно стало: «Врежет, так врежет – не кулак, а кувалда», - подумали мы оба.
    В тоске ожидания удобного момента для  кражи пришла в голову мысль: «Трудное это дело воровать: ждёшь, ждёшь случая, а тут всякие помехи…», - вспомнилась история, приключившаяся, с Мишкой и Чинариком и я решил, - вот только сопрём у деда сидр и больше воровать не буду». 
- Сашка, уснули все, пора!- прервал мои мысли шепот Корлябки.
Корлябка вытянул пимы из-под бока деда, тот закряхтел, и перевернулся на другой бок, носом к перегородке.  По мере того, как Корлябка вытягивал сидр из-под головы деда,  я подсовывал голенища пимов ему под голову. Вот, он сидр – лежит на полу! Дед спит и смотрит свои сны. Развязали сидр. Ничего себе! Чуть не вскрикнули мы в голос: сало, хлеб, колбаса!
- Буди команду! – прошептал Корлябка.
Команда сидела на полке и ела дедово «добро» и ни у одного из нас не проснулась совесть, что мы ограбили, в нашем понимании, человека пусть даже и плохого: мы просто хотели есть! Сытость сделала своё дело: уткнувшись друг в друга, заснули. Нам было не дано увидеть, как наш  командир встал, покачал головой, улыбнулся и пробурчал себе под нос:
- Ну и ну! Вот, уж действительно команда! Да, Бог им судья, с голодухи их дела. Старательно скрыл следы нашего «преступления»: смёл с пола крошки хлеба. Валявшийся на полу сидр поднял и положил под бок деду. Свернул цигарку и вышел в тамбур покурить.
Утром мы проснулись от крика деда:
- Караул! Обокрали! Всех поубиваю!
К нашим полкам собрались пассажиры. Они почему-то не возмущались случившимся воровством, а смеялись, и было чему. Между нижними полками нашего купе стоял босой дед. В одной руке он держал пустой сидр, в другой – за голенища пимы и орал, указывая то на нас, ещё толком не проснувшихся, то на нашего командира:
- Воры! В милицию заявлю! – и матерился.
С верхней полки раздался голос толстой тётки:
- Чего вопишь, старый хрен!? В милицию захотел, говоришь! Ишь, какой прыткий - в милицию! А кто ночью ко мне под юбку лез, кобелина поганый! А как я тебя отшила, так ты всю ночь жрал своё сало! Нет, чтобы деток угостить, так несёшь на них напраслину!
- Верно, верно, - заговорил и наш командир. – Лез дед к бабе. Это точно, а вот сожрал он своё сало, не скажу, уснул. А чмокал он на полке – так это точно.
Дед сник. Обулся в пимы и ушёл в конец вагона. Мне кажется, что не только наш  командир знал о нашей проделке, но знали и пассажиры. Подтверждением тому было то, как они  утром поили нас кипятком, посмеивались при этом и приговаривали:
- Пейте, пейте кипяточек – от жирной еды без горячего питья и до болезни живота недолго!
    От такого явного одобрения нашего воровства дед не выдержал и на первой же остановке перешёл в другой вагон.
В полдень поезд приближался к  Нижнему Тагилу.   Пассажиры подтаскивали узлы с вещами к дверям вагона.  В хорошем расположении духа, сытые и неотягощённые терзанием совести от удачного ночного воровства, за которое нам не пришлось отвечать, наша команда развлекалась, веселя заодно и пассажиров. Корлябка, подражая усилиям  паровоза при трогании с места вагонов, голосом изображая эту трудную работу, выдавал:
- Ох, как тяжко! Ох, как тяжко!.., - постепенно ускоряя темп речи, показывая, что паровоз разогнал поезд, угрожающе выл. - У-у-у-у!!! - и стуча ладонями по полке в такт стуку колёс, растягивая  слова кричал. - Рас-ши-бусь!  Рас-ши-бусь! - предупреждающий гудок паровоза о приближении поезда к вокзалу он изображал троекратным выкриком. – Г-П-У! Г-П-У! Г-П-У!  - а  потом, изображая шипение паровоза паром, доставившего поезд к перрону вокзала, шепелявил. - Ш-п-а-н-у   п-р-и-в-ё-з!  Ш-п-а-н-у  п-р-и-в-ё-з! 
За шутками и прибаутками ни пассажиры, ни мы не заметили, как поезд остановился на станции «Нижний Тагил».  Покидая вагон, пассажиры желали нам поскорее добраться до детского дома, не замёрзнуть по пути и постараться больше не воровать.
    С вокзала, следуя гуськом за нашим командиром, согреваясь на ходу топаньем ног, обутых в безразмерные ботинки, засунув точно в муфту руки в рукава телогреек, щурясь вовсе не от солнца, которое просвечивало насквозь снежную изморозь, сыпавшуюся    на наши головы, а от мороза сковывавшего ресницы глаз, мы, наконец, добрались до места.  Дверь впустила нас в длинный неосвещённый коридор барака с многочисленными в нём дверями, за которыми были комнаты  - обиталище людей.  Запах помоев, преследовал нас до самых дверей комнаты, в которой проживала семья командира. Его жена встретила нас с улыбкой на лице.
    Никто из команды самостоятельно расстегнуть пуговицы на телогрейках  не смог: пальцы на руках не разгибались.  Да, к тому же глаза застила влага с оттаявших в тепле ресниц. Жена с мужем общими усилиями раздели нас и посадили на тёплую русскую печь, на которой грелись их дети - сестрёнка с  братом.  От тепла ноющая боль крутила, пальцы рук и ступни ног и заставила забыть всё на свете. Мои товарищи страдали не менее чем я. Хозяйские дети советовали нам:
- Трите суконками друг другу руки и ноги, - и совали нам   лоскуты от солдатской шинели. - Мы, когда с улицы прибегаем, всегда так делаем, да ещё снегом растираем замёрзшие лица, - делились они своим жизненным опытом.
Вскоре тепло охватило руки, ноги и всё тело и я принялся разглядывать комнату.  Круглый стол и табуретки стояли около стены. Репродуктор был закреплён на стене над столом, и бумажный его рупор сипел о чём-то разными голосами.  Над столом с потолка на длинном шнуре свисала электрическая лампочка.  Вдоль другой стены, уткнувшись спинкой в угол,  стояла двуспальная железная кровать.   Напротив печи висела полка с посудой, а под ней на лавке пристроились вёдра с водой.   У порога над помойным ведром висел рукомойник.   Всё здесь мне напоминало «наш» барак, в котором  когда-то мы жили в Новосибирске. Пока мы отогревались на печке, хозяйка собирала обед. Пахло свежеиспечённым хлебом и нам так захотелось есть, что мы  от нетерпения из-под занавески, скрывавшей нас, пытались рассмотреть, чем же нас будут кормить. Хозяйка установила два чугуна в центре стола, прикрыла их полотенцем, чтобы не так быстро остывало варево, и велела нам усаживаться за стол. Нас было десять человек, да ещё  двое хозяйских детишек, а табуреток только шесть, так что сидели подвое на каждой, а я решил не тискаться вдвоём на табурете и встал как раз против миски с ложкой. Мисок оказалось семь и столько же ложек - по миске и ложке на двух едоков. Хозяйка черпаком  наполнила миски варевом:
- Кушайте, детки! Не обожгитесь! - по очереди, передавая, друг другу ложки мы принялись хлебать варево - мучную болтушку на кипятке: вот почему пахло хлебом. Каждому досталось по три варёных в мундире картофелины. Выпили по кружке кипятку. Это был и обед и ужин.
    Вечерело. Наш командир принёс с улицы тюк соломы. Разложил её на полу.  После утомительного переезда на поезде, и какого-никакого обеда-ужина хотелось спать. Закопались в солому и, укрывшись мешками и рваными одеялами, уснули. Не скоро я улетел в сновидения: слушал разговор нашего командира с женой.
- Господи! И когда же это кончится!? - говорила женщина плачущим голосом. - Войне конец как год, а легче не стало: есть нечего, по карточкам дают крохи - только чтобы мы не  умерли с голоду. На работе - лишь работа, зарплата - это опять же…, - женщина замолчала, заскрипела кровать, и вновь послышался её голос. - Господи!
- Да, потерпи, мать! - уговаривал её муж, - всё поднимем, всё вытерпим!
- Да, как же это, - заговорила опять жена, - посмотри на этих заморышей! Скольких ты таких отвёз в детдома, а этой беде нет конца! И на рынке и вокзале беспризорников - пруд пруди!
- Не зуди! Говорю, образуется всё! Вытерпели же войну и эту беду осилим! - сердился  муж.
- Ладно уж, не серчай! Как-нибудь справимся, - соглашалась жена. - Одно не пойму: по радио говорят и говорят, что  вот-вот будем хорошо жить, а всё не так выходит, как обещают. Я бы, молчала, если бы не видела, как буржуйствует начальство: на ЭМКах разъезжают, вечерами посмотри, кто в вокзальном ресторане гуляет - опять же, они. Они «гуляют», а нам «терпи!».
- Ты, мать, не ропщи! Так уж устроено, - и на всякий случай пригрозил жене. - Не вздумай жаловаться соседям.  - И, уговаривая заплакавшую жену, принялся вспоминать свой фронтовой опыт.
- Ты посмотри, сколько всяких генералов и маршалов образовалось после войны, все в звёздах, нацепленных на мундирах аж до «дальше некуда».   И все живёхоньки и целёхоньки, а вот нашего брата - солдата на каждую их звезду тысячи костьми полегли, да и пропали без вести! - и, наверное, успокаивая самого себя, от возмущения такой несправедливостью, проговорил. -  Да, что поделаешь - так уж наша жизнь устроена! - вздохнул, и наступила тишина.

    «Да, что поделаешь - так уж наша жизнь устроена!»- вспомнились мне недавно эти слова фронтовика, когда, спохватившись, власть предержащие, стыдливо спрятавшись за слова: «Никто не забыт, ничто не забыто!» - стали одаривать крохами забот, оставшихся в живых солдат, вынесших на своих плечах все тяготы войны.  Цинизмом отдаёт эта запоздалая забота о ветеранах: то вдруг выясняется, что ветеран не вовремя был внесён в списки очередников на улучшение жилищных условий, поэтому не может в срок получить квартиру - и тогда, как очередная забота о ветеранах, сообщается решение главного чиновника страны об изменении правила постановки на очередь ветеранов. А то вдруг отменяется обязательное ежегодное медицинское освидетельствование инвалидов войны и опять же это преподносится, как очередная забота о ветеранах. Или наградят по случаю круглой даты окончания войны юбилейной медалью и от «щедрот своих» правительство одарит ветеранов нищенской денежной подачкой и опять же это преподносится, как очередная забота о ветеранах.  А в то же самое время, заполучив все блага, созданные  за годы советской власти рабским трудом  многих поколений тружеников страны, новые хозяева жизни обрастают дворцами, яхтами, огромными счетами в зарубежных банках.  Создают законы, которыми прикрываются, как щитом от народного возмущения. Становятся хозяевами предприятий, которые хитроумно были отняты ими у народа и обогащаются за счёт жестокой эксплуатации новой популяции рабов. А проплаченые политболтологи и журналисты, а то и сами власть предержащие, используя средства массовой информации, вещают о том, как денно и нощно  идёт работа в правительстве на благо всего народа, не говоря уже и о ветеранах войны.
Поневоле воскликнешь от безысходности: - Господи! Когда всё это закончится!

    Утро преподнесло нам огорчение: наш командир, цепляясь руками за спинку кровати, с трудом встал,  но умыться и сесть за стол выпить кипятку не смог - заболел. Как не подбадривала его жена и ласковыми словами и руганью, толи от постоянного недоедания, толи от фронтовых  ранений совсем разболелся наш командир, сходил поддерживаемый женой   во двор по нужде, с усилием забрался на кровать и забылся сном. Проснулся к полудню. Посмотрел на нас, и будто увидев впервые, пробурчал:
- Так как же теперь быть? Куда их девать?
 А мы, столпившись возле него, были в отчаянии: есть хотелось до тошноты, а от бесконечного питья кипятка только на двор по нужде бегали. Жена командира с детьми давно ушли в город, и нам велела не покидать комнаты, и смотреть за её мужем, помогать ему. Мы, в надежде найти хотя бы что-нибудь съестное, обшарили закоулки комнаты, но, увы! Старания наши были напрасны! Поздно вечером вернулась домой женщина  и с ней её дети. Она вытряхнула на стол куски хлеба, луковицы и сырой картофель.
- Вот и всё, что мы нахристосовали по посёлку и рынку у добрых людей, а в исполкоме, куда я обратилась за помощью, мне отказали, сославшись на то, что детей достаточно обеспечили продуктами на дорогу.  Ничего, сегодня прокормимся, - присела на табурет у стола. - А что дальше с вами делать не возьму в голову, - и замолчала.
- Покорми, мать, детей! - раздался сиплый голос нашего командира, а завтра  с утра решим, что делать, - и  опять уснул.
    Утром следующего дня, подгоняемые морозом, во главе с женой командира, мы спешили на вокзал к поезду. Вот и  пассажирский поезд. Проводники, впуская пассажиров в вагоны, торопили их криками, что поезд скоро отправиться на Новую Лялю.  Паровоз, буксуя колёсами по рельсам, всё никак не мог сдёрнуть состав с места, шипел паром и подавал сигналы гудком, предупреждая, что поезд вот-вот отправится в путь. Мы бежали вдоль состава, отыскивая вагон со свободными местами, но никто из проводников не впускал нас, как не упрашивала их наша командирша, показывая сопроводительные документы. Наконец, нам надоело бегать вдоль состава и упрашивать проводников, и мы стащили за ноги одного из них с верхней ступеньки тамбура на перрон, ворвались в тёпло вагона, как оказалось вовремя - поезд тронулся с места,  рассредоточились по вагону - ищи-свищи теперь нас! Поезд набирал скорость. Страсти улеглись.  И нам, детям милостиво дозволено было проводником собраться в одном месте. Словно воробышки после драки расселись мы на двух нижних полках, и посматривали по сторонам, всё ещё не веря, что нас не высадят на первой же станции. Пассажиры перестали опасаться нас, когда узнали, что мы не беспризорники, а едем в детский дом.
    Странная человеческая натура: стоит лишь поезду тронуться, как пассажиров одолевает непреодолимое желание что-нибудь съесть. В вагоне, то в одном месте, то в другом, началось всеобщее оживление: раскрываются кошёлки, развязываются узелки и на свет божий появляются ломти хлеба, варёный картофель, солёные огурцы, варёные яйца.  Как  пассажиры утоляют свой голод, нам смотреть не было сил, и каждый из нас думал: «до чего же бессовестные эти люди: едят и на нас не смотрят. Неужели они не понимают, что мы голодны!».  Корлябка решил разжалобить пассажиров, заставить их подумать о нас, и сначала тихо, а потом во  всё горло сипловатым голосом запел песню беспризорника, оплакивающего свою учась:
                В саду при долине громко пел соловей,
А я, мальчишка на чужбине, позабыл всех друзей.
Позабыт, позаброшен с молодых юных лет.
Я остался сиротою, счастья в жизни мне нет, - замолчал, осмотрелся - слушают ли пассажиры его пение. Заметил, что многие смотрят в его сторону, запел:
- Часто мне приходилось под заборами спать,
Ещё чаще приходилось хлеб с водою жевать, - подпустив в голосе слезу, пропел ещё несколько куплетов и заунывным голосом спел последний  куплет песни:
                - Вот возьму и помру я, похоронят меня,
И родные не узнают, где могилка моя.
На мою на могилку, знать, ни кто не придёт,
Только ранней весною соловей пропоёт.
Пропоёт и просвищет, и опять улетит,
А сиротская могилка одиноко стоит.
    Корлябка, изображая, будто вытирает слёзы, всхлипывал носом и исподтишка поглядывал на слушателей, собравшихся возле нашего купе и, заметив, что на глазах у женщин слёзы, ещё жалобнее, вибрируя голосом, от жалости к несчастной судьбе беспризорника, пропел:
- На мою на могилку, знать, ни кто не придёт,
                Только ранней весной соловей пропоёт.
                Пропоёт и просвищет, и опять улетит,   
   А сиротская могилка одиноко стоит, - резко оборвав пение, вдруг, соскочил с полки, сорвал шапку с головы и, протягивая её обалдевшим от такой выходки слушателям, закатив глаза под лоб, заголосил:
- Подайте брату  беспризорника, сиротинушке, кто что может! Подайте ради Христа!
     Конечно, благодаря артистичности и смекалке Корлябки, пассажиры накормили нас.   В благодарность за  их доброту Корлябка спел им блатную песню. Пел о том, как война сгубила отца с матерью, а сиротинку пригрели тётки, которые по доброте своей душевной хотели воспитать мальчика - сироту и отдали его в школу на обучение, но, увы! Получилось не так, как они желали и после сольного исполнения Корлябкой основного текста песни, мы хором спели заключительный куплет:

                -  Ох,тёти, тёти, мои тёти зачем потешили меня
                Отдали в школу на ученье, боже мой! 
            Чтоб вышел мальчик развитой, - и как бы в наказание тёток за то, что они «нехорошо» поступили с сиротой, лишив его свободы, мы с торжеством в голосе пропели:
          - Но мне учиться не хотелось -
           Пошёл я мальчик воровать, боже мой! …
           Доколь верёвочка не вьётся
                Всегда довьётся до конца:
                В одну хавиру я забрался
                И изловили молодца!
И далее, как говорится,  «ни к селу, ни к городу», Корлябка затянул, слёзно гнусавя:
                - Я нашёл уголочек, да и то не родной -
                В исправдоме за решёткой, за кирпичной стеной!

В подтверждение злой судьбы сиротинушки мы дружно два раза хором пропели эти слова. Почему-то эта песня, которая особенно нравилась нам, мальчишкам, хлебнувшим беспризорного «счастья», не понравилась пассажирам.   Они как квочки прячут цыплят от коршуна, принимались охранять свои пожитки, когда кто-нибудь из нас пробирался по узким проходам в конец вагона, в туалет. Поддразнивая пассажиров блатными песнями, не заметили, как поезд прибыл на станцию «Новая Ляля».
    В детском доме, оказывается, нас давно ждали,  встретили доброжелательно и отогревшихся с дороги отвели в городскую баню. Мы прошли санобработку: стрижку головы наголо,  мытьё в бане и облачение в чистую одежду.
Чистые, одетые в новые из байки костюмы, в новых пальто на вате, в пимах и шапках ушанках, мы возбуждённые и счастливые, подбадривая друг друга, вошли полноправными детдомовцами в детский дом - наш дом.  И день за днём потекла наша новая жизнь, преподнося каждому из нас уроки выживания в этом нашем доме - детском доме.

                ГЛАВА ПЯТАЯ.

                1
     Уроки выживания мы, вновь прибывшие в детский дом, получили, как только переступили его порог.
Нас представили директору  детского дома.   
Директор пожелал нам  «влиться» в дружную семью детдомовцев и после такого наставления перепоручил нашу «команду» воспитателю – «приветливой»  пожилой женщине.
- За мной! - Скомандовала она и по длинному коридору подвела нас к двустворчатой  двери, открыла её и приказала, - марш, в  столовую!
    В столовой увидели ряды небольших столиков, за которыми на стульях сидели по четыре детдомовца.  Привыкшие в детприёмнике захватывать с бою  места за столами, и стучать пустыми мисками по столешнице в ожидании   пищи, не понимали, как нам поступить.  Воспитатель пришла нам на помощь: рассадила за свободные столики. На столах стояли  миски с борщом, тарелки с кашей, компот в стаканах и  порции хлеба. Быстро управившись с едой, с удивлением наблюдали как старожилы всё ещё «размазывали» кашу по своим тарелкам.  Удивило и то, что покончив с едой, каждый детдомовец относил посуду на стол, стоявший возле выхода из столовой. Нам пришлось поступить также  после замечания воспитателя, когда поев, мы, оставив посуду на столах, направились к выходу.  Да к тому же нас попросили отнести всю грязную посуду на кухню и вместе с дежурными детдомовцами  по столовой её вымыть.
Так мы получили первый урок самообслуживания, на котором, собственно, и строилось воспитание детей трудолюбию и самостоятельности.
               
                2
      До наступления нового  1947  года оставалось несколько дней.   Вернувшись из школы, в комнате самоподготовки детдомовцы клеили из разноцветных полосок бумаги нескончаемые цепи для украшения новогодней ёлки и всех помещений детдома.
 Наша команда всё ещё держалась вместе: не особенно своими нас воспринимали старожилы детдома, и, наверное, поэтому, чтобы и мы и старожилы привыкли друг к другу,  директор решил, что в школу нас отправят после зимних каникул.  И стали мы не совсем добровольными помощниками по детдомовскому хозяйству: к отопительным печам таскали из сарая дрова, носили воду на кухню, подметали полы в коридорах, чистили картошку.
    Наступил долгожданный день, ёлка красовалась в центре столовой, укутанная бумажными  цепями,  увешанная золотистого цвета стеклянными шарами, усыпанная блёстками слюды.  Праздник, как нам казалось, утомительно долго не начинался: ждали шефов – работниц бумажного комбината.    Малышня от нетерпения  то и дело выбегала из столовой посмотреть, не появились - ли  шефы. Всё это  создавало праздничное настроение.   Наконец, раздались крики:
- Ура! Ура, - кричали малыши, врываясь в столовую, - приехали шефы!
    Праздник начался.  Директор поздравил нас с наступлением Нового  1947 года, особо отметив заботу о детях,   всеми любимого вождя товарища Иосифа Виссарионовича Сталина.  От нашего имени директор пообещал, правда не понятно кому, что мы, воспитанники детского дома, хорошим поведением и отличной учёбой ответим на заботу о нас товарища Иосифа Виссарионовича Сталина и тем самым станем уважаемыми гражданами страны, разумеется, когда вырастем.
После столь важной речи директора под руководством деда Мороза и снегурочки вокруг ёлки закружился хоровод.  Несмотря на всеобщее веселие,  детдомовцы с нетерпением ожидали раздачу подарков.  Получить подарок было не так-то просто: надо было чем-то проявить себя, сплясать или рассказать стишок, но лучше спеть песенку про Новый год.     Многие из детей так и поступали, и, осчастливленные подарком, отходили в сторонку.    Корлябка, самый активный член из нашей команды, решил тоже отличиться: встал под ёлкой и, в своей манере изображать несчастного голодного сироту, склонил голову набок, пошмыгал носом и  сиплым голосом  заголосил:                - В саду при долине громко пел соловей
                А я, мальчишка на чужбине, позабыв всех друзей,
                Позабыт, позаброшен с молодых юных лет
                Я остался сиротою, счастья в жизни мне нет, - этими
словами и закончилось выступление Корлябки: директор к нашему удивлению, громкими аплодисментами прервал пение и, давясь от смеха, но с серьёзным выражением лица, произнёс:
- Стоп, стоп! Послушай лучше, как наш хор поёт настоящие песни, а свои беспризорные забудь!

    По команде директора девочки и мальчишки сгруппировались возле ёлки.  Они толкали друг друга, выстраиваясь в одну линию. Я понял это и есть хор.  Из хора выступила на шаг не большого роста девчушка, от старания привстав на цыпочки, звучно прокричала:

                - Песня,  «Спасибо великому Сталину»  - и ещё громче выкрикнула, -
                музыка народная, слова народные!
Полилась мелодия, извлекаемая седоусым  дядей Мишей (детдомовским истопником), из старенького баяна. Солистка хора, дождавшись окончания музыкального вступления тоненьким голоском, запела:
                - Вся страна ликует и смеётся
                И весельем все озарены
        Потому что весело живётся                Детям замечательной страны.
Солистка замолчала. Баянист  исполнил музыкальный бравурный проигрыш и хор грянул:
                - О детстве счастливом                Весёлая песня звени.                Спасибо великому Сталину
                За наши счастливые дни.
По кивку головы  баяниста хор умолк.  Полилась мелодия и вновь зазвенел голос:               

                - Каждый день смеёмся на рассвете
                Мы не знаем горестные дни.
                Если б все так радовались дети,        Как умеем радоваться мы.         

Солистка замолчала. Баянист отыграл музыкальный проигрыш, и хор исполнил припев:
                - О детстве счастливом
                Весёлая песня звени.
                Спасибо великому Сталину
                За наши счастливые дни.

Солистка запела:
                - Небывало радостными стали
                Каждый шаг, учёба и досуг
                Потому что наш великий Сталин
                Нам ребятам, самый лучший друг.
Баянист громко и торжественно исполнил музыкальный проигрыш, что послужило сигналом хору дважды исполнить припев:
                - О детстве счастливом
                Весёлая песня звени
                Спасибо великому Сталину
                За наши счастливые дни.

Песня мне очень понравилась, наверное, тем, что в ней были слова о  том, как Сталин заботится о нас и поэтому такое счастливое детство у всех детдомовцев.
    Шефы, раздав оставшиеся подарки,  удалились с воспитателями в кабинет директора пить чай, и мы были предоставлены сами себе. И вот тут-то я  познакомился с настоящим духом  «братских»  взаимоотношений обитателей детского дома. 
     Малышня как послушные овечки, подгоняемые пастухами,  выложили на столы содержимое пакетов, и старшие по спальням принялись выбирать из подарочных деликатесов то, что им навилось – печение, конфеты и мандарины, которые я просто ненавидел, связывая с ними то зло, которое когда-то мне пришлось перетерпеть в «барачной школе». Обобранная  детвора, всхлипывая от обиды, собирала в пакеты остатки подарков. Обалдевшие от такого поворота в новогоднем празднике, мы с Корлябкой стояли в растерянности, вцепившись в свои пакеты и не знали, как нам поступить – толи подчиниться детдомовским порядкам, толи отстаивать свою независимость, и, имея опыт в таких делах, решили – будем драться. К нам подошёл старший  по нашей спальне и, не говоря ни слова, выхватил пакеты  с подарками,  да так ловко, что мы рты от удивления раскрыли и пока опомнились, старший убежал.
Ребята из нашей спальни окружили нас и принялись учить правилам «братства» в детском доме. Мальчишка, небольшого роста крепыш, оглядываясь на дверь, за которой скрылся старший, шёпотом сообщил:
- Ну, берегитесь:  Крыска вам житья не даст.
Ребята, перебивая друг - друга, выложили всё, что думали и знали о своём старшем по спальне и о порядках в детдоме, о которых, по мнению ребят, ничего не знали воспитатели.
- Ладно, разберёмся! – Почти в один голос пообещали мы с Корлябкой.
               
                3
    В спальне готовились ко сну.  Некоторые ребята доедали остатки подарков, здраво рассудив – что в животе, то это отнять невозможно.
Крыска, восседая на кровати, сортировал добычу: конфеты складывал в пакет, а мандарины с ухмылкой на лице поедал, поглядывая на обобранных им же ребят, понимая, что никто из них не осмелится пожаловаться воспитателям.  Наши пакеты с подарками я заметил под кроватью Крыски.    Вошла воспитательница и приказала всем лечь спать, выключила свет и ушла. В спальне вроде бы наступила тишина, но с разных сторон слышалось шуршание пакетов: детвора доедала подарки.  Мы с Корлябкой решили проучить нашего обидчика. 
     Дождавшись, когда Крыска уснул, накинули на него два одеяла и приступили к «обучению». Били с остервенением, не замечая, что в спальне  включили свет, что ребята не спят, а с интересом наблюдают за экзекуцией.   Устав, с чувством выполненного долга, прекратили избиение. Крыска сидел на кровати, держась руками за голову, из носа текла кровь, губы были разбиты – в общем,  жалкое зрелище представлял собой «хозяин» спальни. Корлябка недолго думая с размаху напялил на голову Крыски пустой пакет из-под подарка, и пообещал обесчещенному «хозяину» ещё поучить, если впредь посмеет кого-нибудь обидеть. А я для подтверждения сказанного отвесил Крыске затрещину. 
     Ночное происшествие в нашей спальне бурно обсуждалось всеми обитателями детского дома. Старшие по спальням уступали нам дорогу,  где бы мы им не встречались.   Объяснялось такое отношение к нам очень просто: девчонка из нашей команды,  хлебнувшая вместе с нами в Камышлове детприёмовского  «счастья», рассказала всем, разумеется, приврав, что я, защищая от бандитов родителей, зарезал взрослого мужика. Корлябка, по её словам, и того хуже – настоящий разбойник. Нас, сообщила она обалдевшим слушателям, должны были отправить в колонию для трудно воспитуемых. Но оказалось, что колония для таких детей переполнена  и  поэтому нас злодеев на некоторое время отправили в детский дом, под особый надзор воспитателей и милиции. 
Надо же было случиться такому, в детский дом этим же утром,  наверное, по каким-то своим делам зашёл милиционер.  Для детдомовцев это стало шоком, и они уверовали в рассказ девчонки.
    Воспитатели к ночным событиям  в нашей спальне, отнеслись даже с  каким – то равнодушием и переложили разбор «полётов» на директора, отправив к нему меня и Корлябку.   Директор, выслушав нас, молча походил - походил из угла в угол по кабинету, и попросил так здорово больше не драться. А вот Крыске за его «разбой» сделал внушение и пообещал, если  он что-нибудь впредь подобное выкинет, то отправит его вместе с обидчиками в колонию. Как потом выяснилось, директор и не думал так поступать.   Изменилось ко мне отношение директора: брал с собой на прогулку в город, иногда оставлял ночевать у себя. Жил он один и я, наверное, скрашивал его одиночество. А может быть, будил в его сердце воспоминания о прошлой семейной жизни. Во всяком случае, от такого отеческого отношения, я из озлобленного зверька, отупевшего от всего пережитого в своей родной семье, постепенно оттаял и превратился в бойкого мальчишку способного на “безобидные” шалости.
               
                4
    Каникулярные дни чередой разнообразных развлечений закружили-завертели детдомовскую ребятню.  Позавтракав и дождавшись, когда на улице по-настоящему высветится день, и солнце в морозном воздухе заискрит редко падающими с небес снежинками, да  если ещё и директор разрешит отправиться кататься на санках и лыжах, детдомовцы отправлялись на горы, начинавшиеся за окраиной нашей улицы.  Малышню, усевшуюся на санках, с гиканьем, изображая лошадей, везли старшие ребята и, добежав до первой пологой горки, перепоручали их самим себе. Разобрав лыжи, которых, кстати, на всех не хватало, соблюдая очерёдность, катались с гор.
    Что за восторг, когда несёшься с горы, по ухабистой лыжне, вдоль которой стоит безлыжная детвора и жаждет увидеть как ты, не удержавшись, кубарем покатишься с горы, а лыжи опережая тебя, унесутся к её подножию! Так и происходило. Отряхиваясь от снега с огорчением видишь – лыжами завладел кто-то другой. 
   В хорошем настроении, устав до изнеможения, к обеду возвращались в детдом.  Отогревшись и отмыв руки от грязи обедали (почему-то после таких прогулок грязь с варежек переходила на руки). Воспитатели после обеда не без успеха укладывали детвору спать. Нам казалось, ну нет ни какого желания спать, однако в детдоме наступала тишина: засыпали все без исключения.  Засыпали, вовсе не заботясь о просушке верхней одежды – пальтишек, пимов и шапок, а проснувшись, не удивлялись тому, что одежда аккуратно развешана на спинках кроватей, пимы и варежки, и шапки пристроены к бокам печки.
Ещё сонные, кое-как, ополоснув лица в умывальнике, шли в столовую ужинать. После ужина собирались в комнате самоподготовки. За столами группировались: кто-то играл в шашки, разумеется  «на интерес» и проигравший под хохот детворы отдавал проигрыш – десяток щелбанов. 
    Возле игроков в шахматы (обычно воспитатель и семиклассник – детдомовец) собирались болельщики и обсуждали каждый ход фигурами и конечно, наперебой советовали игрокам, как надо было бы ходить фигурой, чтобы выиграть, не потеряв её.
   За длинным столом «пыхтела» малышня, сообща разрисовывая лист бумаги картинками собственного воображения: самолёты с крестами на крыльях горели на земле и в небе.    Танки с фашистскими крестами на башнях, уткнувшись друг в друга стволами пушек, окутанные чёрным грифельным дымом, полыхали красным грифельным огнём.    Над полем сражения кружились звездокрылые самолёты, из чрева которых градом сыпались бомбы.  Красноармейцы на штыках винтовок поднимали над собой удиравших с поля боя фашистов. Почти на каждом рисунке было место красноармейцам-героям и санитарам с раненными. 
     Небольшая группка детей, пристроившись на краю стола, на листочках  рисовала домики, стоящие в окружении яблонь, увешанных не пропорционально  большими яблоками. Кто-то рисовал подобие собак, коров и лошадей.
    В углу комнаты, подальше от всех, сидела группа девочек и под руководством воспитательницы на лоскутах материи, натянутых на пяльцы, занималась вышиванием.
   В центре комнаты любители музыки терзали баян, демонстрируя друг другу умение наигрывать и плясовые и песенные мотивы: то звучала «барыня», то «катюша».        Послонявшись между группками детей, я подсел к малышне и принялся рисовать им гусей-лебедей, плавающих в прудах, и хитрых лисиц, подкрадывающихся к этой дичи. Малышня была довольна, но особенно я: нашёл себе занятие.
    В комнате самоподготовки, в общем – то, был настоящий бедлам: спорщики старались перекричать друг друга, а некоторые пытались отстаивать свою  правоту потасовкой, и дежурному воспитателю стоило немалых усилий успокаивать расшумевшуюся детвору.  В разгар такой воспитательной процедуры, в комнату вошёл директор.   Он успокоил всех предложением посмотреть кинофильм «Теремок» и отдал коробку с кинолентой  детдомовскому киномеханику – мальчишке семикласснику.
     На столе был установлен кинопроектор. Выключили свет. Застрекотал вручную раскручиваемый аппарат. Мы смотрели кино, правда, немое. Но не только представляли для меня интерес мелькавшие на экране картинки, а и  то, как работал аппарат (его изготовили сами детдомовские умельцы, как говорится,  из подручных материалов). Кинопроектор и выглядел весьма странно: объектив – половинка бинокля, перед ним вращался щелястый диск, называемый обтюратором. Киноленту перед  объективом протаскивали два крючка похожих на куриную лапку. Да ещё какие-то крестики вертелись и толкали эту лапку, когда крутили ручку кинопроектора.  Киноленту иногда заедало, но всё же было интересно смотреть кино и рассматривать это стрекотавшее чудо самодельной кинотехники.
По окончании сеанса директор обрадовал нас сообщением о том, что завтра кому -  то из нас, детдомовцев, нужно будет отправляться к шефам за подарком - лыжами
               
                5
    Санки - розвальни, загруженные тридцатью парами лыж, от ворот мебельной фабрики через весь город мы, несколько сорванцов, волокли в детдом.   Было весело.  Мы понимали,  теперь накатаемся досыта и каждый на своих лыжах. По пути в детдом нас не раз останавливали горожане и, переговорив с нашим “командиром”,  за несколько рублей получали пару лыж.
Весёлой гурьбой, таща за собой санки, вскоре оказались пред светлы очи директора детского дома.  Он стоял на крыльце в распахнутой шинели, смотрел на нас и с удивлением произнёс:
- И это всё чем одарили нас шефы? – не дождавшись ответа, добавил, - разберёмся.
    После обеда    директор собрал детдомовцев в комнате    самоподготовки (оказывается, пока мы обедали, и тешили себя планами траты денег полученных за лыжи, директор побывал у шефов).
- Ну что же детки, - обратился он к нам, - по причине некоторых обстоятельств, которые не позволили части лыж добраться до детского дома, каждому из вас придётся кататься на одной лыже или ждать очереди, чтобы прокатиться с горы на двух лыжах.
Мы    молчали, понимая, что  нас   разоблачили    и    ждали наказания.     Директор, посмеиваясь, продолжал, - надеюсь,  “купцы”  честно поделят между всеми “барыш”. 
На этом “воспитание” и закончилось.  Однако мягкость воспитательного приёма директора подтолкнула  к воровству некоторых детдомовцев, уверовавших в безнаказанность за подобные “свершения”. 
    Через несколько дней после истории с лыжами с окон столовой исчезли шторы -  украшение помещения:  на шторах были изображены необыкновенного вида птицы,  жирафы, слоны и зелёные крокодилы. За этой пропажей последовали другие.    
Как-то утром в спальне малышей плакало несколько детей: у них “потерялась”  верхняя одежда  - костюмчики из фланели.
Воспитатели делали вид, что в детдоме ничего серьёзного не произошло. И жизнь протекала по заведённому порядку: сон ночью, утром общий подъём, затем завтрак, обед, ужин и вновь сон.  Между завтраком и обедом, обедом и ужином  всевозможные занятия - прогулки, игры.
    И вдруг, как гром среди ясного неба, размеренную жизнь детского дома нарушило событие, до глубины души потрясшее каждого детдомовца. После завтрака воспитатели собрали детей в комнате самоподготовки.  Нас ожидал “сюрприз”: на столах лежали давно пропавшие шторы, и недавно ”потерявшаяся” одежда малышей, а за отдельным столом сидели директор и милиционер. Посматривая на детдомовцев, они полушёпотом переговаривались. Стояла гнетущая тишина, какая бывает в жаркий летний день в преддверии грозы, когда вдруг небо с одной стороны заволакивается огромной иссиня чёрной тучей и затем пролетает над землёй сумасшедший вихрь.
    Воспитатели,  директор, милиционер всматривались в лица детей и это сильно действовало на некоторых: малышня всхлипывала; дети постарше переглядывались;  несколько детей из старшей группы сидели, опустив головы. Так что “следователям ” не составило труда  выявить воришек.
Директор попросил подойти к нему детей, у которых “потерялась” одежда. Таких набралось более десяти. Они, одетые в поношенную одежду, стояли перед директором с озадаченным видом.
- Дети, - обратился он к тем, кто сидел и стоял вдоль стен, - вам нравится, во что они одеты, - указал на детей, стоявших подле него, и продолжил, - подумайте, хотели – бы вы ходить в такой одежде?
Детдомовцы переглядывались и молчали. Только те детдомовцы, которые, как все понимали, были причастны к воровству, ещё ниже опустили головы.
Директор попросил воспитателя отвести пострадавших детей в гардеробную и переодеть  в новую одежду, которую недавно подарили  шефы. Детдомовцы с нетерпением ждали, что же произойдёт дальше. Вскоре малышня вернулась, заметно отличаясь от других детей новой одеждой.   И только тогда директор приступил к наказанию воришек.
- Так, - начал он, - каково досталось вашим братьям, каково было им, - и приказал, - а теперь вы, да вы, старшие, обидевшие своих младших братьев, выходите к столу, повернитесь лицом ко всем!
    С поникшими головами, стыдливо пряча глаза, стояла четвёрка мальчишек и ждала, что же будет с ними. Директор о чём-то переговорил с милиционером и тот в знак согласия кивнул головой, пряча улыбку за ладонью, прикрывавшей козырьком его лицо.
Директор с сердитым выражением лица и голосом, не терпящим возражения, приказал:
- Раздевайтесь! - Дети замешкались, - раздевайтесь! – Прикрикнул директор на них, и добавил, - до трусов!
Через минуту четвёрка представляла собой дрожащих от страха мальчишек. Воспитатели забрали одежду и дали в руки каждому другую - вскоре перед нами стояли четыре оборванца.  Директор произнёс:
- В таком виде будите ходить до тех пор, пока не осознаете свой проступок.
Прощаясь с милиционером, директор поблагодарил его за то, что в милиции решили не привлекать к уголовной ответственности подростков, а согласились на воспитательную процедуру, которая успешно в назидание другим детдомовцам и была проведена.
Однако директор не ограничился лишь “процедурой”, приговорил четвёрку к многодневному подсобному труду на благо детского дома.
      6

    Закончились школьные каникулы, а с ними и “вольная жизнь”: учусь в новолялинской   школе в третьем классе: решил, что в четвёртом учиться не стоит, но не потому, что отстал по школьной программе, а больше из-за лени, да ещё, наверное, потому, что сам себе хозяин.
    И так, я ученик третьего класса!
Детдомовцы приходили в школу задолго до начала занятий и рассредоточивались по классам, поджидая “вольняшек”, так мы называли одноклассников не детдомовцев.  Многие из них, не отягощённые надзором родителей, обычно опаздывали к началу занятий. Не то, что мы детдомовцы, которых каждое утро отправлял в школу  директор, напутствуя словами: “дети, вы должны учиться и учиться и ещё раз учиться, как завещал Ленин”.   Ну как было не стараться показать своё рвение в постижении школьных наук – вот мы и спешили в школу.  Разумеется, дело было не только в желании учиться, но и в том, что у каждого из нас в школе был друг-приятель из  “вольняшек”.  Они, так мы считали, “добровольно” делились с друзьями домашней снедью - бутербродами.
     С разрешения директора на воскресение некоторые из нас по приглашению отправлялись в гости к одноклассникам.   В субботу, после уроков приглашённый детдомовец со своим другом – одноклассником отправлялся к  нему в гости и возвращался в детский дом лишь вечером в воскресение. После пребывания в семье друга, лёжа в постели, перед тем как заснуть, детдомовец погружался в воспоминания о своей прошлой домашней жизни, в которую не было доступа даже самому закадычному другу. Каждый из нас боялся, как бы не расплескать то хорошее, что было в прошлой жизни в семье с родителями, сёстрами и братьями. Погружаясь в сон, я совершенно забывал, где нахожусь,  и что со мной происходит в реальности. Во сне я видел себя дома: отец был со мной ласков, мама не сердилась на меня, хотя я чувствовал  было, за что и отлупить, и отругать.  Просыпаясь и вспоминая перипетии сна, ходил весь день сам не свой, и постепенно во мне зрело желание вернуться под родительское крыло.

                7               
    Неожиданно нагрянули события, и закружили, завертели нас и на некоторое время были забыты  всякие обиды, и желание вернуться домой.  Эти события пробудили в детдомовцах небывалую предпринимательскую активность, правда, в довольно своеобразном виде.  Дело было в том, что в декабре, кажется в конце месяца, грянули - денежная реформа и отмена продовольственных карточек.  Денег у нас ни старых, ни новых, разумеется, не было, но зато на почте для доставки подписчикам можно было взять газеты, в которых были напечатаны образцы купюр новых денег. 
    В детском доме с необыкновенным прилежанием часть детдомовцев вырезала из газет изображения новых денег, другая, как кому нравилось, раскрашивала их цветными карандашами.  Самые аккуратные склеивали лицевые и оборотные стороны купюр.
Собрав пачку таких “новых” денег самые бойкие из нас отправлялись на рынок за покупками. Разумеется, мы понимали, что деньги были не настоящие и поэтому выбирали жертвой торговку семечками, обычно  пожилую женщину, и на все деньги отоваривались. Правда, в другой раз торговки “отоварили” нас за наши деньги не только тумаками, но и привели в детский дом и сдали директору. Вот уж был нам нагоняй: не один  десяток квадратных метров полов  мыли мы несколько дней подряд – так нас “сурово” воспитывали!
    Реформу я запомнил не только по “нашим” деньгам, но и по изменениям в питании. В один из тех памятных дней завтрак в детдоме прошёл как обычно: каша, два кусочка хлеба и чай, но обед – это был сюрприз!  Нас почему-то долго не впускали в столовую. Недоумевая, что бы это значило, мы столпились возле запертых дверей. Наконец   дверь открылась  - мы вошли. Сначала не поняли в чём дело, но когда расселись за столы, то с изумлением увидели не тарелку с порциями хлеба, а в центре стола стоял поднос с пирамидкой из кусочков хлеба. В мгновение ока, не сообразив, что хлеб на столе для нас, расхватали его и рассовали по карманам. Сидели и ждали, что последует за этим. К нашему удивлению воспитатели внесли в столовую полную корзину хлеба – и на столах вновь было много хлеба. Пообедали, и, уходя, подчистую забрали оставшийся на подносах хлеб, рассовав его по карманам и за пазухи рубашек. За такое своеволие ни кто нам и слова не сказал. Воспитатели смотрели на нас как-то странно и некоторые из них не могли сдержать слёз.
     В спальнях владельцы неожиданно свалившегося на них богатства, сняли со своих подушек наволочки, сложили в них  хлеб и вывесили в оконные  форточки на улицу на мороз, на сохранение.  Всю ночь то один, то другой мальчишка просыпался, доставал своё богатство из форточки и  грыз замороженный кусочек хлеба.
В школе на уроках мы только и думали о своём хлебе, и сколько было радости, когда возвращаясь из школы, видели - наволочки с хлебом на месте.

                8
    Закончилась третья четверть. В городе свирепствовал грипп.  По этой причине случились  внеочередные каникулы. Школьные заботы оставили нас, но зато прибавилось занятий по хозяйству: старшие ребята помогали поварам на кухне; многие, в силу своих физических возможностей двор детского дома  расчищали от снега; кто послабее,  были заняты играми во дворе.
    Чем бы мы ни были заняты в течение дня или вечером воспитатели вдалбливали нам в головы азы хорошего поведения: не воруй, не обижай слабого,  не лги, старайся хорошо учиться….   Однако постоянное бдение с нами воспитателей давало обратные результаты.  Как от назойливых мух отмахивались мы от нравоучений и тащили всё, что плохо лежало, дрались, врали не только воспитателям, но и друг другу.  Правда, если директор проводил с нами   “душещипательные” беседы, то мы внимали его речам.  Ещё бы, он воевал, бил фашистов, не то, что воспитатели – женщины:   пороха не нюхали. Такое  понимание жизни было у нас детей войны: в те годы в основном воспевалась фронтовая героика.  Героизм тылового фронта никого не интересовал.
    Директор детского дома и воспитатели несмотря на наши “заскоки” терпеливо, прощая грубость и даже оскорбительное поведение по отношению к ним, создавали для детей в казённом доме как могли домашний уют.
    После  ссоры какого-нибудь мальчишки с девчонкой директор разъяснял, что получив семилетнее образование нас ждёт самостоятельная жизнь взрослого человека: обучение профессии в ремесленных училищах и затем предстоит влиться в рабочие коллективы строителей социализма.  Поэтому, говорил он, в девочках мальчишки должны в первую очередь видеть своих будущих подруг, то есть жён.  Виновники ссоры, слушая такие увещевания, оставались при своём мнении: можно и драться, можно и дружить с девчонками, но когда-то в будущем жениться – это уж слишком!

                9
    Как-то директор, к большой радости детворы, объявил, что педсовет решил отмечать дни рождения детдомовцев, и попросил детей уточнить у старшего воспитателя дату своего рождения. С этого дня в столовой один столик накрыли белой скатертью.   За этот столик во время обеда приглашали “новорожденных”.  Особых подарков не дарили, но каждому вручали по плиточке карамелек  и хвалили за хорошее поведение и совсем не вспоминали  проступки.  Детдомовцы всеми правдами и не правдами стремились не единожды оказаться за столиком новорожденных. Некоторым сорванцам через неделю - другую удавалось, уговорить обалдевшего от такой наглости старшего воспитателя изменить дату его рождения и наглец в очередной раз оказывался за праздничным столиком.
    Как поётся, в одной из блатных песенок “доколь верёвочка не вьётся, всегда довьётся до конца”, директору надоела карусель с днями рождения – и в столовой исчезла белая скатерть со столика.  Только память осталась о днях рождения, когда можно было почувствовать к себе особое внимание со стороны воспитателей и особенно – своих товарищей: приходилось делиться подарком.
    Директор не отступил бы от своего метода воспитания вносить в жизнь детдомовцев радостные моменты какими, разумеется, были дни рождения, если бы не драка, которую мы с Корлябкой учинили, отстаивая мои права на полученный подарок по случаю моего очередного дня рождения – плитки карамелек. Не успел я поделиться с Корлябкой конфетами, как подбежал Крыска и выхватил подарок из моих рук. Не оглядываясь, побежал в спальню. Напрасно он не оглянулся. Мы нагнали его. Сбили с ног. В общем, директор пообещал нашу троицу отправить в колонию для трудно воспитуемых детей, за то, что мы  не сдержали обещание больше так “здорово” не драться.
    Жить в детдоме тало скучно: ни тебе дней рождения,  ни тебе постоять за себя в справедливой драке с обидчиком. И решили мы с Корлябкой, надо бежать с этой “каторги”.   
                10
    Стояли тёплые майские дни. Детвора стайками разбрелась по усадьбе детдома. Девчонки соревновались, кто из них дольше продержится на скакалке. Мальчишки, выпускники – семиклассники, обсуждали проблемы: куда, поступать учиться – в фзо (фабрично заводское обучение) или ремесленное училище. 
Малышня гоняла по двору мячик, изображая нечто вроде игры в футбол. Некоторые, неприкаянные, вроде нас с Корлябкой сидели на брёвнах, прижавшись к нагретой солнцем  стене дровяного сарая,  предаваясь тоске по семье потерянной в круговерти жизни. А мы с Корлябкой планировали побег из детдома, так как недавно подслушали разговор между воспитателями о том, что нас скоро отправят в колонию. Решив держаться вместе, каждый из нас поделился своей историей.
    Я узнал, по какой причине стал беспризорником мой друг. Отец  его в самом начале войны погиб на фронте. Мать, надорвавшись на трудовом фронте (мы уже знали, что так называлась не нормированная работа в тылу), заболела и умерла.  Нищие дед с бабкой занялись воспитанием Корлябки. От них он сбежал: не захотел быть попрошайкой.  Корлябка, как страшную тайну, рассказал, что верит в бога, но не во Христа, а в Будду. 
Житейские обстоятельства привели его к этой религии: на базаре в Улан-Удэ попался на воровстве - украл вяленую рыбину. За это его избили до полусмерти и бросили умирать возле помойки. 
- Очнулся, - рассказывал Корлябка, - в тёмной комнатушке, на лежанке. Выходили меня монахи – буддисты.  Жили они в подземном убежище, которое я принял за комнату в доме.  Из подземелья, пока не выздоровел, не выпускали на улицу. Видел, как они молились, - продолжал Корлябка, - монахи сидели полукругом, бубня не понятные слова. Под этот  бубнёж я вроде засыпал, но видел всё, что происходило вокруг меня. Монахи научили меня так засыпать, - Корлябка замолчал, наверное, решая, стоит ли до конца раскрывать свою главную тайну, но решился, - обучился монашеским обрядам и стал буддистом. А настоящее моё имя – Банай Очиров, - закончил свой рассказ, пока ещё для меня Корлябка.
    Разумеется, и я рассказал о своих злоключениях, назвавшись своим настоящим именем – Лёвкой Тарасовым. После таких откровений мы поклялись в вечной дружбе.
Корлябка предложил мне обучиться монашеским обрядам, я согласился. Для начала мы решили по - буддистски  уснуть. Сели рядышком, опершись спинами о стену дровяника, закрыли глаза. Корлябка не смог вспомнить слов обращения к Будде и поэтому, чуть приоткрыв рот, гудел голосом.   Велел также делать и мне. Мы сидели с закрытыми глазами, гудели и монотонно раскачивались взад и вперёд. Вскоре всё вокруг нас исчезло, в голове стоял туман. Казалось, мы парим над землёй. Было ощущение неимоверного покоя и счастья. И вдруг для нас всё пропало: Корлябку и меня за уши дёргала воспитательница, да так, что мы оба закричали от боли. Она тоже кричала:
- Вы что, совсем очумели! Все  дети как дети! А вы сидите и колотитесь головами о стену дровяника, да ещё воете на весь двор!
Так, держа нас за уши, и привела к директору.
Директор, узнав, что произошло, отпустил воспитательницу и обратился к нам:
- То, что вы проделали, опасно для здоровья. Это называется трансом. Кто вас научил?
Корлябка рассказал. На что директор заметил:
- Монахи умеют входить в транс и выходить из него без вреда для себя, но я вам запрещаю такие “игры”.
С этого дня за нами постоянно кто-нибудь из воспитателей присматривал. Мы решили, что нас вот-вот отправят в колонию и стали готовится к побегу - запаслись хлебом и спичками. И в одну из тёплых майских ночей, дрожа от возбуждения  и страха, наспех оделись, прихватив одежду Крыски (так отомстили ему  за обиды), выскользнули из спальни в темноту коридора. Из комнаты дежурного воспитателя через приоткрытую дверь полоска света высвечивала марш лестницы, ведущей на первый этаж к заветной двери – выходу из здания.
    Бежали к железнодорожной станции, казалось, что за нами кто-то гонится, но оглянутся не давал страх.  Вскоре очутились на вокзале возле медленно двигающегося товарного поезда. Не раздумывая, забрались на смотровую площадку последнего вагона, где обычно находился охранник. Нам повезло: никого. Состав убыстрял ход, и мы с облегчением вздохнули: “удрали!” Возбуждение покинуло нас. От утренней свежести замёрзли.  Замерзая и своеобразно греясь, колотя друг друга кулаками, не заметили, как паровоз втащил состав на станцию Нижний Тагил. Было позднее утро. На железнодорожных путях стояли составы. Гудки паровозов, их пыхтение паром и свистки маневровщиков нас не пугали. Наоборот, мы чувствовали себя от свободы на “седьмом небе”.  Спросили проходящего мимо железнодорожника скоро – ли наш состав тронется. На что получили ответ:
- Пойдёт на расформирование, а вагоны под загрузку. Так что, дуйте отсюда! – немного подумав, спросил, - на юга драпаете?
Мы честно ответили:
- Нет, в Свердловск, а потом домой.
Железнодорожник ничего не ответил, покачал головой, то ли одобряя наше решение, то ли осуждая, и пошёл дальше.  Подлезая под вагоны, пересекая таким способом  железнодорожные пути, мы вскоре очутились на перроне вокзала. Ни кто не обращал на нас внимания.    Терзал голод.  Рассматривали публику с одной лишь целью: нельзя - ли у кого поживиться едой. Так, следуя за пассажирами, оказались в привокзальной столовой.  Несколько в стороне от общего ряда столов заметили столик.   На столике стояли тарелки с котлетами и хлебом. Вот она еда - бери и ешь! Схватили по тарелке и, не отходя от столика, принялись утолять голод. Сначала Корлябка, а за ним и я завопили от боли, когда нам официанты драли уши: оказалось, что столик – то был раздаточным. Официанты привели нас на кухню.  Повара и официанты решали нашу судьбу: отпустить или сдать в милицию. Честно рассказали кто мы, откуда и куда держим путь, дали честное слово, что поедем домой. Нас не только отпустили, но и сытно накормили и на дорогу дали две буханки хлеба. Окрылённые таким отношением к нам отправились в город, прежде узнав, что поезд на Свердловск будет вечером.

                11
    Бродили по городу, заходили в продуктовые магазины и разглядывали полки уставленные бутылками с водкой и рыбными консервами. Такие “продукты” нас не интересовали. Мы искали, ну хотя бы, любимые нами конфеты – подушечки.  Увы, их не было ни в одном магазине! Да, если честно признаться, из-за отсутствия денег купить конфеты мы не могли.  Желание скоротать время до вечера привело к мысли: “А не зайти ли в гости к командиру”.
Вот и барак. Толкнул дверь в знакомую комнату – увидел знакомую обстановку: кровать, стол, табуреты  и русскую печь. На верёвке, протянутой от дверей до окна, сушится бельё.  С печки из–за занавески смотрели на нас, дети командира, брат с сестрой. Не узнав меня, заголосили:
 - Мамки нет! Чего надо? Сейчас заорём!
Мы молча стояли, смотрели на ребят и поняли – плохи дела у командира.
- Колька, - так звали мальчишку, - ты меня не узнаёшь? Это  я, Сашка Тимофеев. Мы ночевали у вас. Ваш отец заболел, и твоя мамка отвозила нас в детдом.
    Колька с сестрой слезли с печки и рассказали, как им трудно жить после смерти отца: мать работает днём на фабричке, а ночами подрабатывает - стирает чужое бельё. Колька достал из печки чугунок с картошкой, сваренной в мундире и кастрюльку с водой.
Ели картошку, снимая с неё прилипающую к пальцам кожуру, и пили тёплую воду.
- Колька, а ты что такой оборванец?  Шкеры  в заплатках, рубашка до пупа, - удивился я.
- Да ничего! Купить шкеры не на что! У мамки грошей не хватает! – выкрикнул Колька.
Его сестрёнка ела картошку и исподлобья разглядывала нас.
- Вон, какие вы гладкие, - проговорила она, - и одежонка на вас ладная. Знамо дело – детдомовцы.
- Не жалься, - оборвал Колька сестру, -  мамка скоро сдаст нас в детдом, тогда и заживём.
 От такой новости у нас с Корлябкой картошка в горле комом встала. Прощаясь с ребятами, мы отдали им хлеб и одежду Крыски Кольке со словами: “Носи, она хорошая и ничейная”. А это был наш резервный “капитал”: мы собирались продать её на толкучке .

                12
    Я рассказал Корлябке, как командирша  кормила нас, отрывая еду от семьи, которой только-только  хватало самим. И нам пришла в голову мысль: “А не отправится ли на базар, и не нацапать ли там еды для ребят?” Чувствуя себя Робингудами, мы “приценивались”  на базаре к тому, что плохо лежало, увлеклись  и попали в милицейскую облаву.    Пока нас вели с такими же “покупателями” в участок под конвоем милиционеров, мы успели перезнакомиться.
    В торце длинной комнаты за столом сидел милиционер и записывал в толстую тетрадь сведения о каждом из нас.    А мы, сидя на лавке, развлекались враньём мальчишек.  Мы с Корлябкой назвались детьми нашего командира. Милиционер пожурил нас за то, что мы “болтались”, по его выражению, с босяками на базаре, и выпроводил из милиции.
Вечером того же дня голодные, но счастливые от того, что так ловко обманули милиционера, в котельной вагона пассажирского поезда, отстукивающего километры по стыкам рельс, ехали в  Свердловск. На одной из остановок поезда в тесноту котельной втиснулись две женщины.  Одна молодая была хорошо одета с небольшой сумочкой в руках, другая пожилая – с большим мешком.  За ними многие безбилетники пытались проникнуть в наш закуток, но женщины держали оборону. Только не смогли противостоять матросу.   
    Возвышаясь над нами, он достал из вещмешка бутылку водки, хлеб, солонину, несколько луковиц, алюминиевую кружку, из-за голенища сапога выдернул нож  и всё положил на выступ отопительного  котла.
- Ну, бабы, давайте знакомиться! Детишки ваши? – спросил он.
- Наши, наши! - поспешно ответила пожилая женщина, - надеясь, что матрос при нас не посмеет их обидеть. Молодая женщина подмигнула матросу, но промолчала.
Знакомство состоялось: пили водку, закусывали сытно. Да и нам с Корлябкой достаточно перепало еды. Мы и не заметили, как уснули, забравшись в пустой угольный ящик.
Проснулись от криков, ругани. Поезд стоял. Осторожно приподняли крышку угольного ящика.  Увидели на полу, лежащую в луже крови пожилую женщину, милиционера и проводницу. Тихонько опустили крышку. Ни живые, ни мёртвые сидели в темноте.
- Может, знаешь, кто ещё был в котельной? – распрашивал милиционер проводницу.
- Пустила ночью в тамбур двух женщин, да ещё до них мальцов впустила, а больше ни кого не пускала, - ответила проводница и пояснила, - ночью выхожу в тамбур, если кто сходит на остановке, и посадку делаю.   Дверь в вагон держу на запоре: бандиты кругом. Я за пассажиров в  ответе! – последнюю фразу выкрикнула она с надрывом в голосе.
- Приберись тут.  Выносите тело!-  приказал милиционер. Голоса стихли. Вскоре мы услышали стук закрывшейся двери.
- Сашка, ушли - тикать надо пока не зацапали нас мельтоны, - прошептал Корлябка.
Что мы и сделали. Правда, прихватили вещмешок, лежавший за угольным ящиком,  наверное, забытый матросом в суматохе бегства. Мешка пожилой женщины не было.   Шли по железнодорожным путям пока не успокоились и не сообразили, что вокзал остался где–то в стороне, и мы стоим на привокзальной площади. Глазели по сторонам, соображая куда идти, пока нас не окликнули мальчишки, их было трое.
- Эй, вы! Чего торчите на глазах у легавых!? У нас облава – ищут бабу с матросом и пацанов, говорят они кого – то пришили в поезде.
Мы поняли нашего поля “ягода” и знакомство состоялось. Пришлось делиться с новыми друзьями случайно обретённым добром.  Когда они поняли  что мы те самые пацаны, которых разыскивает милиция, помогли нам скрытно от чужих глаз залезть на переходную площадку между пассажирскими вагонами поезда, направлявшегося во Владивосток.
    Не хочется  вспоминать  все перипетии  “путешествия”, целью которого было возвращение в лоно семьи.  По прибытии в Новосибирск, я отправился домой, а Корлябку поезд умчал в Бурятию и больше никогда мы не встретились.   Зная его предприимчивый характер,  думаю, он многого достиг в жизни.

     Калужская область, Боровский район,
                посёлок «Совхоз Боровский»
                2010 – 2016 г.

                ПРИЛОЖЕНИЕ.

ПОЗ.1     Архив журнала «НАУКА И ЖИЗНЬ» №1, 2003 год  Автор А. ДЖАПАКОВ, главный   специалист Управления архивами Свердловской области.
 
От марксиста Николая Елизарова до антикоммуниста Цзян Цзинго
о бывшем свердловчанине, ставшем президентом Тайваня
В октябре 1987 г., всего за несколько месяцев до смерти, президенту Тайваня Цзян Цзинго задали вопрос: "Что является самым важным из того, чему Вы научились за свои 77 лет?"
Страдающий диабетом человек, с ослабленным зрением, прикованный к инвалидной коляске, удивил задавшего ему вопрос своей неожиданной реакцией, явно не соответствовавшей немощному состоянию. "Искоренять коммунизм,"- прорычал Президент Республики Тайвань. "Коммунизм является самой большой угрозой миру сегодня. Истоки мирового хаоса - в коммунизме".
Но на самом деле Цзян Цзинго вовсе не был твердолобым политическим деятелем. Именно он в 1987 г. отменил введенное в 1949 г. военное положение на острове и действовавшее сорок лет запрещение гражданам Тайваня посещать континентальный Китай.
Именно он, бескомпромиссный борец с коммунизмом, сын генералиссимуса Чан Кайши (Чан и Цзян - это одна и та же фамилия) и его приемник на посту руководителя партии Гоминьдан, бывший министр обороны, затем премьер-министр, направил страну, где несколько десятилетий царил авторитарный режим, на путь демократических и экономических реформ, сотворивших процветающее ныне государство.
Именно он стал творцом "экономического чуда" на Тайване и теперь этот крохотный остров исправно обеспечивает самые высокоразвитые страны первоклассной электроникой.
Биография Цзян Цзинго одна из самых удивительных для деятелей такого масштаба и немалая часть ее прямо связана с Екатеринбургом. Вполне вероятно, что именно пребывание в его в нашем городе сыграло огромную роль в эволюции мировоззрения от марксизма к антикоммунизму.
Чан Кайши - отец
Родился он в первом браке Чан Кайши, который длился недолго. Возможно, свою роль в разводе родителей Цзян Цзинго сыграло то обстоятельство, что Чан женился очень рано, в соответствии с волей родителей.
Вторую жену Чан Кайши нашел среди шанхайских красавиц, но и этот брак оказался недолговечным.
Третьей его женой в 1927 г. стала дочь богатого предпринимателя Сун Мэйлин, получившей христианское воспитание и образование в США. Ради того, чтобы жениться на ней, Чан Кайши тоже принял христианство.
Но еще до своего третьего бракосочетания, в 1925 г., Чан Кайши направил на учебу в Москву своего сына.
В 1923 г. он сам побывал в СССР как официальный представитель Президента Китая Сунь Ятсена, который обратился к стране Советов за помощью. Чан Кайши пробыл в Москве 3 месяца, где встретился с самыми видными большевиками и руководством Коминтерна, в том числе Троцким и Бухариным.
Со своими задачами он справился - вскоре в Китай было направлено много военных советников из СССР во главе сБлюхером. Заодно была улажена и семейная проблема - Цзян Цзинго приехал на учебу в Москву и был очень тепло принят большевиками.
В СССР его знали как Николая Владимировича Елизарова
Россия
Одно время он даже жил в семье сестры В.И. Ленина Анны Ильиничны Елизаровой-Ульяновой. Отсюда, видимо, и произошла новая фамилия китайского комсомольца. Те, кто был знаком с ним, рассказывают, что имя Николай он позаимствовал из псевдонима В.И. Ульянова - Николай Ленин. А отчество, наверное, произошло от настоящего имени Ленина.
До отъезда в Советскую Россию Цзян Цзинго был активным членом китайского комсомола и Гоминьдана имеются данные о его участии в революционных событиях в Шанхае и Пекине. В Москве его готовили к активной коммунистической работе в Китае.
Сыну Чан Кайши дали возможность окончить Коммунистический университет трудящихся Востока, затем военно-политическую академию. В 1927 г. он стал гражданином СССР, а в 1930 г. - кандидатом в члены ВКП(б).
У будущего Президента была еще "учеба большевизму на практической работе" - слесарем, а затем заместителем помощника директора московского завода "Динамо". Был еще небольшой период работы в каком-то колхозе. Одновременно он учился в аспирантуре Международной ленинской школы.
Любовь
На все это ушло 7 лет, а в 1932 г. он приступил к работе на Уралмашзаводе - помощником начальника крупнейшего на заводе механического цеха. В его обязанности входила, в частности, организация социалистического соревнования, распределение жилья, обеспечение работников цеха обедами и еще многое другое.
В 1934 г. он стал редактором заводской газеты "За тяжелое машиностроение". В декабре 1936 г. Николая Владимировича Елизарова приняла в партию первичная организация типографии Уралмашзавода и редакции заводской газеты. А еще он избирался депутатом Совета Орджоникидзевского района г. Свердловска.
Уралмашевцы, близко знавшие Цзян Цзинго, отмечали его открытый и жизнерадостный характер, гостеприимство. Крепко сдружился он с комсоргом своего цеха Федором Аникеевым, который сыграл определенную роль в создании семьи Елизаровых.
"Слушай, Федор, проводи-ка ты меня к станку Фаины. Мне неудобно - я все-таки начальство, а ты - комсорг", - с такой просьбой иной раз обращался к бригадиру сборщиков холостой помощник начальника цеха Елизаров.
Визиты эти к молодой станочнице продолжались недолго - в 1935 г. в районном ЗАГСе был зарегистрирован брак Николая Владимировича Елизарова с Фаиной Ипатьевной Вахревой. В 1936 г. у них родился сын Эрик.
Заложник
Как Цзян Цзинго оказался в нашем городе? История эта до конца не выяснена, но вполне вероятно, что решающую роль сыграли острые разногласия его отца с правителями Кремля, которые помогали не толькоГоминьдану, но и китайским коммунистам, постоянно стравливая эти две влиятельные политические силы и мешая совместной антияпонской борьбе.
В результате Цзян Цзинго становится заложником и его жизнь ставится в прямую зависимость от поведения отца. А для большей убедительности его отправили подальше от Москвы, китайского посольства и студентов-китайцев, обучавшихся в вузах. Во всяком случае, в Свердловске НКВД несравненно легче было его контролировать и пресекать деятельность связных от отца.
Ходили слухи, что такие случаи были, отец постоянно искал возможности вызволить сына, хотя тот и публично отказался от него в советской печати.
Интересно, что вскоре вслед за Цзян Цзинго здесь же, на Уралмаше, оказались еще двое известных в то время в стране людей: бывший генеральный секретарь РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей) Леопольд Авербах и бывший секретарь Николая Бухарина в Коминтерне Ефим Цетлин.
Оба они в свое время были основателями российского комсомола и вели активную большевистскую агитацию в Германии по линии КИМа (Коммунистического Интернационала Молодежи), за что были арестованы и высланы обратно в СССР. Для них пребывание в Свердловске тоже было фактически ссылкой - уж слишком близки они были к впавшим в немилость вождям революции - Бухарину и Троцкому.
Л. Авербах и Е. Цетлин часто бывали в коммунальной квартире по улице Красных партизан, где в одной из комнат жили Елизаровы. Как-то раз все вместе - Елизаровы, Аникеевы, Авербах и Цетлин встретили там Новый год. Частенько по вечерам Елизаров, Авербах и Цетлин совершали по вечерам совместные прогулки по лесу верхом на лошадях.
Под руководством Л. Авербаха, ответственного секретаря главной редакции "Истории заводов и фабрик", Н. Елизаров взялся за написание истории Уралмаша и вроде бы до своего отъезда в Китай успел многое подготовить к печати. Только материалы эти до сих пор не найдены.
Случайно ли, что друзьями бывшего китайского комсомольца Николая Елизарова стали именно Л. Авербах и Е. Цетлин? Трудно поверить, что их сблизили только личные интересы, обмен опытом комсомольской работы. Может именно они и следили самым тщательным образом за заложником?
Во всяком случае, связь с "органами" у Л. Авербаха была самая тесная - его сестра [Ида,] была женой наркома внутренних дел Генриха Ягоды (кроме того, он приходился зятем В.Д. Бонч-Бруевичу и племянником Я.М. Свердлову).
"Враг народа"
Цзян Цзинго стал свидетелем того, как в Советском Союзе организуются процессы над "социально чуждыми" людьми. На его глазах в 1934 г. проходил суд над так называемыми "поджигателями" кузнечно-прессового цеха Уралмашзавода. Никаких доказательств вины подсудимых не было, пожар явно был вызван бесхозяйственностью и разгильдяйством, желанием поскорее отчитаться о пуске еще одного важного "объекта социализма".
А отыгрались на нескольких специалистах, мобилизованных когда-то в армию Колчака, да еще рабочих, имеющих "кулацкое" происхождение. Пятеро уралмашевцев были тогда расстреляны, шестеро - отправлены на Колыму (позже все они были реабилитированы).
Общественным обвинителем на процессе был Л. Авербах - в то время секретарь парткома Уралмашзавода, а судьей - С.Г.Чудновский, тот самый, что в свое время без суда и следствия организовал расстрел адмирала А.В. Колчака. Оба они ненавидели буржуазию, старую русскую интеллигенцию и офицерство.
Они разрушали старый мир, используя для этого любой предлог. Но пули, которые отливал для "врагов народа" друг Цзян Цзинго Авербах, в конце концов прилетели в него самого - в годы ежовщины он сам был арестован и расстрелян как троцкист.
Аналогично завершилась и жизнь второго приятеля китайского комсомольца - Ефима Цетлина. Арест друзей имел печальные последствия для самого Цзян Цзинго. Ведь Авербах рекомендовал его в партию!
Бдительные товарищи по партии отстранили тогда его от должности редактора газеты в связи с тем, что он "не разоблачал методы предательской контрреволюционной работы Цетлина".
Но этого было мало, общественность жаждала крови. В феврале 1937 г. делегаты районной партийной конференции потребовали расправы над Цзян Цзинго. Тогда его защитил секретарь горкома М.В. Кузнецов: "Он учится у нас, он молодой в нашей партии... Мы его послали в такую организацию, где он под руководством городского комитета партии, под руководством И.Д. Кабакова, под руководством городского Совета будет выправляться".
Секретарь горкома оказался тогда не совсем прав: и он, и секретарь Свердловского обкома ВКП(б) Кабаков недолго воспитывали Цзян Цзинго - вскоре они были арестованы, так же как и многие другие работники аппарата обкома, горкома и горсовета.
Будущий президент Тайваня недолго работал в Свердловском горсовете заместителем заведующего орготделом, не далее мая 1937 г., по всей вероятности до ареста. Впрочем, что произошло тогда на самом деле - никто до сих пор не знает.
Николай Елизаров на некоторое время совсем исчез из поля зрения своих друзей-уралмашевцев, которые в последний раз увидели его на Свердловском железнодорожном вокзале.
Он заранее известил их телеграммой о дне, когда будет проезжать через Свердловск из Москвы в Китай. "Вот, Николая посылают в Китай воздействовать на отца", - так примерно сказала тогда его жена Фаина, бывшая уралмашевская комсомолка.
"Цзян - голубое небо"
Похоже, что к тому времени И.В.Сталин осознал всю угрозу, которую представляла для Советского Союза Япония, и то, что Чан Кайши является, безусловно, лидером китайского народа. Сына пришлось вернуть отцу. Так удачно завершился советский период биографии будущего президента Республики Тайвань.
До 1945 г. Цзян Цзинго, являлся губернатором административного района Ганнань провинции Цзянси, затем возглавил отдел иностранных связей военно-политической администрации Северо-Восточного Китая, руководил молодежным движением.
Тогда его прозвали "Цзян - голубое небо", с намеком на неподкупного судью - персонажа одной из китайских опер. А затем, когда  гоминьдановское правительство оказалось в изгнании на острове Тайвань, стал шефом тайной полиции.
С 1978 по 1988 год, до самой смерти, бывший коммунист Николай Елизаров, а теперь Цзян Цзинго - президент республики Тайвань.
Изменились имена и других членов семьи: первенцу Эрику сам Чан Кайши дал имя Цзян Сяовэнь, продолжатель рода Цзян.
Фаина с тех пор стала, Цзян Фанлян, что означает "справедливость и добродетель".
Сейчас мадам Цзян Фанлян в одиночестве доживает свой век на острове Тайвань

 



поз.  2    
      
Д И С Л О К А Ц И Я ИСПРАВИТЕЛЬНО-ТРУДОВЫХ ЛАГЕРЕЙ
 НКВД СССР
Государственный архив Красноярского края, ф. Р-1736, оп.1, Д. 6д.12, л. 5,50б,6.

РАССЕКРЕЧЕНО
Экз. N 13
Д И С Л О К А Ц И Я
ИСПРАВИТЕЛЬНО-ТРУДОВЫХ ЛАГЕРЕЙ НКВД СССР
N
п/п Наименование Лагерей Местоположение Управления лагеря
1. Северо-Восточный исправ- Трудлагерь НКВД (сокращенно СЕВВОСТЛАГ) Бухта Нагаева ДВК
2. Дальне-Восточный Исправ. Труд.лагерь НКВД (сокращенно ДАЛЬЛАГ) г.Хабаровск ДВК
3. Байкало-Амурский Исправ. Труд.лагерь НКВД (сокращенно БАМЛАГ) г.Свободный ДВК
4. Сибирский Испр.Труд. лагерь НКВД (сокращенно СИБЛАГ) г.Новосибирск,
Новосибирск.обл.
5. Ухтинско-Печорский Испр. Труд.Лагерь НКВД (сокращенно УХТПЕЧЛАГ) г.Чибью Коми АССР
6. Беломорско-Балтийский Исп.Труд.лагерь НКВД (сокр.БЕЛБАЛТЛАГ) ст.Медвежья Гора.
Карельской АССР
7. Дмитровский Испр.Труд. лагерь НКВД (сокращенно ДМИТЛАГ) г.Дмитров,
Моск.область
8. Волжский Исправ.Труд. лагерь НКВД (сокращенно ВОЛГОЛАГ) г.Рыбинск, Ярослав. области
9. Темниковский Исправ. Труд.лагерь НКВД (сокращенно ТЕМЛАГ) п/о Явас, Мордовск. АССР
10. Прорвинский Исправит. Труд.лагерь НКВД (сокращенно ПРОРВЛАГ) г.Гурьев, Казахской ССР
11. Средне-Азиатский Испр. Труд. лагерь НКВД (сокращенно САЗЛАГ) г.Ташкент, Узбекской ССР
12. Вяземский Исправ.Труд. лагерь НКВД (сокращенно ВЯЗЕМЛАГ) г.Вязьма, Смоленской обл.
13. Карагандинский Исправ. Труд.лагерь НКВД (сокращенно КАРЛАГ) г.Караганда, Казахской ССР
14. Калужский Исправ.Труд. Лагерь НКВД (сокращенно КАЛУГЛАГ) г.Калуга, Тульской области
15. Норильский Исправ.Труд. лагерь НКВД (сокращенно НОРИЛЬЛАГ) г.Норильск, Таймырского округа, Красноярского края
16. Кулойский Исправ.Труд. лагерь НКВД (сокращенно КУЛОЙЛАГ) г.Архангельск, Арханг. области
17. Каргопольский Исправ.Труд. лагерь НКВД (сокращенно КАРГОПОЛЬЛАГ) г.Каргаполь, Арханг. области
18. Локчимский Исправ.Труд. лагерь НКВД (сокращенно ЛОКЧИМЛАГ) Село Пезмог около г.Сыктывкар, Коми АССР
19. Ивдельский Исправ.Труд. лагерь НКВД (сокращенно ИВДЕЛЬЛАГ)     Отец «отдыхал» здесь. с.Ивдель, Свердловск. обл.
20. Томск-Асинский Исправ. Труд. Лагерь НКВД (сокращенно ТОМАСИНЛАГ) г.Томск, Новосибирской области
21. Тайшетский Исправ. Труд. лагерь НКВД (сокращенно ТАЙШЕТЛАГ) ст.Тайшет, Иркутской области
22. Строительство Подольского Аэродрома НКВД Село Щербинки, около г.Подольска МО
23. Строительство Сталинской Водопроводной Станции НКВД Москва 61. с.Щитниково, Реутовского р-на МО
24. Строительство Южной Гавани НКВД Москва, село Кожухово
25. Самарский Исправ.Труд. лагерь НКВД (сокращенно САМАРЛАГ) г.Куйбышев, Куйбышевской области
26. Лужский Исправ.Труд. лагерь НКВД (сокращенно ЛУЖЛАГ) г.Ленинград. Почтамт а/я N 200
27. Вятский Исправ.Труд. лагерь НКВД (сокращенно ВЯТЛАГ) п/о Волосница Кировской области
28. Онежский Исправ.Труд. лагерь НКВД (сокращенно ОНЕГОЛАГ) ст.Плесецкая Северн. ж.д.
29. Усольский Исправ.Труд. лагерь НКВД (сокращенно УСОЛЬЛАГ)В этом лагере некоторое время “отдыхал” мой отец. г.Соликамск, Свердловс. области.
30. Красноярский Исправ.Труд. лагерь НКВД (сокращенно КРАСЛАГ) г.Канск, Красноярского края
31. Северо-Уральский Исправ. лагерь НКВД (сокращенно СЕВУРАЛЛАГ) г.Туринск, Свердловской области
32. Унженский Исправ.Труд. лагерь НКВД (сокращенно УНЖЛАГ) ст.Сухобезводное Горьковской ж.д.
33. Исправ.Труд.Лагерь НКВД в ДВК по Шоссейно-Дорожному Строительству (сокращенно ДАЛЬШОСДОРЛАГ) г.Хабаровск, ДВК
34. Владивостокский Пересыльный Пункт СЕВВОСТЛАГА НКВД г.Владивосток, ДВК
Нач. 1-го ОТДЕЛЕНИЯ
УРО ГУЛАГА НКВД СССР
/Рабинович/

поз. 3
 Партизанское движение на Смоленщине.

Вот небольшая информация.  Материал из интернета.

ПАРТИЗАНСКОЕ СОЕДИНЕНИЕ “БАТЯ” (командир Н.З. Коляда, комиссар П.И. Соколов) действовало в северо-западных районах Смоленской области на территории Демидовского, Слободского, Касплянского, Духовщинского, Пречистенского районов. Сформировано в марте 1942 г. из разрозненных партизанских отрядов и групп, возникших в августе-сентябре 1941 г.
Организатором и командиром соединения был старый большевик, один из организаторов партизанского движения на Украине в годы гражданской войны Н.З. Коляда. Он прибыл на Смоленщину в июле 1941 г. с направлением ЦК ВКП(б) – сформировать партизанский отряд на случай оккупации области. В августе из партийно-советского актива группы северо-западных районов области был организован партизанский отряд численностью около ста человек, который перешел линию фронта и развернул активную боевую деятельность на территории Слободского и Демидовского районов. В марте 1942 г. Н.З. Коляда сформировал партизанский батальон под командованием лейтенанта Ф.Я. Апретова. В мае батальон был переименован в 1-ю партизанскую бригаду. Вскоре были сформированы 2-я, 3-я, 3-я и 5-я бригады (командиры И.И. Овчаренко, Г.В. Очиров, А.Ф. Донукалов, И.Р. Шлапаков). Всего в соединение вошло 5 партизанских бригад и 9 отдельных отрядов. В сентябре 42-го года в р-не Слободы (ныне п. Пржевальское) партизаны и группа воинов 4-ой Ударной армии удерживали "Слободские ворота" под натиском карательной экспедиции немцев, под кодовым названием "Жёлтый слон" в течение двух недель, до подхода частей 43-й армии. Партизаны освободили в тылу врага более 230 населенных пунктов, в которых была установлена советская власть. Соединение занимало оборону в 130 км по фронту, охраняя партизанский край. Вместе с тем оно совершало активную диверсионную и разведывательную деятельность на автомагистрали, железной дороге Москва–Минск. Соединение подчинялось в оперативном отношении 4-й Ударной армии, с которой оно тесно взаимодействовало.
После ликвидации партизанского края партизанское соединение “Батя” в октябре 1942 г. было расформировано. Бригадам было присвоено наименование “Смоленских”. Они оперировали в северных и северо-западных районах области в полосе Калининского фронта. Летом 1943 г. в связи с перемещением линии фронта на запад бригады начали рейд по территории Белоруссии, где действовали до соединения с частями Красной Армии летом 1944 г. В Белоруссии бригады сохранили наименование “Смоленских”, но им были присвоены номера – 16-я (бывшая 5-я), 17-я (бывшая 3-я), 18-я (бывшая 1-я).


поз. 4

Коротко о «Бате». В.М. Гавриленков. «На земле Демидовской». 

 



Коляда, Никифор Захарович (партизанский псевдоним - "Батя") (9 февраля 1891, хутор Костево близ г. Валки Харьковской губернии - 1 марта 1954, Москва) — один из организаторов красного партизанского движения в годы Гражданской войны 1918-1920 и Великой Отечественной войны 1941-1945.

Родился в Харьковской губернии. Из семьи крестьянина-бедняка. Участник Первой мировой войны. С началом революции в России, перешёл на сторону большевиков. В 1917 - председатель полкового комитета. В 1918 - 1919 воевал с вооружёнными силами Петлюры, командовал партизанским отрядом в Подольской губернии. Участник советско-польской войны 1920, военком 57-й стрелковой дивизии на польском фронте. С 1920 - член ВКП(б).

В 1922 - заместитель командующего партизанскими отрядами на Дальнем Востоке и член Военного совета партизанских отрядов Приморья. После победы Советской власти на Дальнем Востоке руководил Приморской рабоче-крестьянской милицией. В 1925 - 1930 - учился на восточном факультете Дальневосточного университета. В 1932 - 1941 работал в Наркомлесе, Наркомзаге, Наркомфлоте.

С началом Великой Отечественной Войны, в июле 1941 был направлен в Смоленскую область для организации партизанской борьбы в тылу немецких войск. Командовал соединением партизанских отрядов "Бати". Создал несколько отрядов и стал широко известен на Смоленщине как "Батя". Только в апреле-мае 1942 его отряды уничтожили более 1,8 тыс. солдат противника и освободили 230 населённых пунктов. В сентябре 1942 был награждён орденом Ленина.

Репрессирован в октябре 1942. 12 лет провёл в лагерях, полностью реабилитирован в 1954. Вскоре после освобождения умер от инфаркта.
        Ему вменили несогласованность действий, невыполнение приказов Центрального штаба, дезертирство и мародёрство в отряде и др. "липу". До сих пор тайной КГБ остаётся "дело "Бати"

"...Неизвестны конкретные пункты обвинений, на основе которых ему был вынесен приговор-враг народа. Но, несомненно, одно, что всё это делалось не без ведома Смоленского обкома партии, указания которого не всегда выполнялись "Батей". Да и выполнять их иногда было невозможно из-за прямой подчинённости соединения командованию 4-ой Ударной армии и Калининского фронта в целом.
Судьба командира отразилась и в жизни партизан соединения. После окончания гитлеровской блокады партизанского края, часть партизан, выйдя на нашу территорию, попала в армейские части. В райвоенкоматы освобождённых в той поре р-нов Смоленщины поступил приказ особенно внимательно относиться к призыву в армию партизан данного соединения".
               

поз. 5

 Сведения о родословной Короткевичей.
       Существовало предание, передаваемое из уст в уста, что некий Гаврила Короткевич спас короля! Но это было похоже на сказку.
Впрочем, как выяснилось, в этой сказке есть доля истины. В "Польском гербовнике Адама Бонецкого", изданном в Варшаве в 1907 году, том 11, страницы 163-165, сказано: "Два брата Гаврила и Даниил Короткевичи получили за военные заслуги в 1546 году от короля Польского Сигизмунда Августа имения Романовщину и Лятовщину в повете Речицком, которые позже назвали Коротьками!" В этом гербовнике расписаны и потомки этих братьев, вплоть до начала 20 века. Встретить родословные Короткевичей можно и в другом месте.


поз.6
Сведения о родословной Гриневичей.
Гриневичи - ряд старинных дворянских родов, большей частью шляхетского происхождения. Древнейший род Гриневичей ведет начало от бояр Павла и Ильи Гриневых, жалованных вотчинами в 1551 г., и записан в VI часть родословных книг Минской и Могилевской губерний. Второй род имеет родоначальником Войцеха, владевшего поместьем в Белоруссии в 1574 г. Потомство их записано в I часть родословных книг Виленской, Витебской и Ковенской губерний. Еще три шляхетских рода, восходящих ко второй половине XVII в., записаны в VI и I части родословных книг Виленской, Ковенской и Минской губерний. Есть еще три старинных русских дворянских рода Гриневичей: 1) От Онуфрия Гриневича (XVI в.) и его правнуков Игнатия и Ивана Кирилловичей Гриневичей; записан в I часть родословной книги Черниговской губернии. 2) От Лезко Гриневича, владевшего поместьем в Ковенском уезде с 1650 г., и его внука - Филона Парфеновича; записан в VI часть родословной книги Черниговской губернии, но Герольдией не утвержден. Этот род пишется также Гриневичи-Яцковские. 3) От Михаила Гринева и его внуков Петра и Никифора Филипповичей; записан в VI часть родословной книги Орловской губернии, но Герольдией перенесен в III часть родословной книги.


поз.7

Алмазов З.А

ГУЛАГ: Главное управление лагерей. 1918-1960: Документы /Под ред. Яковлева А. М./, 2000. C:\Windows\actofvl\KMService.exe

З.А.Алмазов был назначен первым руководителем Усольского ИТЛ. Его биография включала довольно много интересных фактов. Он родился в 1898 г. в бедной крестьянской семье. Алмазов получил среднее образование, окончив коммерческое училище в г. Царицын. В годы гражданской войны он вступил в ряды коммунистической партии. С 1923 г. учился в Тифлисе и работал начальником финконтроля Кавказской армии. Необходимо отметить его быстрый карьерный рост: с 1925 г. – заместитель начальника отдела по ревизии РККА ОГПУ в Москве, затем – зам. начальника строительства Вишерского целлюлозно-бумажного комбината; с конца 1931 г. – помощник директора Дальстроя и начальник Московского представительства.
После появления в Прикамье Усольлага в феврале 1938 года Алмазов был направлен в Соликамск. Здесь его работа в качестве начальника управления продолжалась до апреля 1939 г. (хотя по некоторым документам – до октября 1939 г.), когда он сам стал жертвой советской репрессивной политики. Алмазова обвинили в шпионаже и в принятии участия в контрреволюционной организации по ст. 58 УК РСФСР. В январе 1940 г. на основании вынесенного приговора он был расстрелян. На фоне трагических событий, имевших место в СССР в 1937–1938 гг., судьба первого начальника Усольлага является типичной и неисключительной. Среди начальников 40 наиболее крупных (по количеству заключенных) исправительно-трудовых лагерей, существовавших в СССР в 1938–1939 гг., одна треть была подвергнута репрессиям в данный период.
Для объяснения репрессивной политики Сталина по отношению к представителям номенклатуры исследователями используются термины «кадровая революция» или «революция сверху».  Приход к власти Берия в ноябре 1938 г., который сменил на посту наркома НКВД Н.И.Ежова, ознаменовался очередными реорганизациями наркомата и массовыми чистками его личного состава на всех уровнях. В декабре 1938 г. в ходе приема-сдачи дел НКВД от Ежова к Берия был подготовлен акт, содержащий информацию о том, что в течение последних нескольких лет ГУЛАГ возглавлялся «людьми, оказавшимися врагами народа». В материалах акта указаны имена начальников ИТЛ и строительств, которые вызывали у нового руководства сомнения. Среди них значился и З.А.Алмазов. Причины «кадровой революции», осуществленной советским руководством, можно поделить на четыре группы.
Во-первых, регулярная ротация кадров, основанная на сталинской идее «свежей крови», обеспечивала стабильность и устойчивость тоталитарного режима. Для облегчения контроля за деятельностью каких-либо должностных лиц и для достижения большей ее экономической эффективности необходимо было не допустить, чтобы они «засиживались» на своих местах и обретали прочные связи. Таким образом, советское руководство решало проблему бюрократизма и разложения управленческих структур. Частая смена кадров (например, в Усольлаге в период с 1938 г. по 1958 г. на должности начальника лагеря сменилось восемь человек) создавала возможности для обновления номенклатурной системы и открывала путь молодым, энергичным работникам и позволяла избавляться от уже «отработанного», ненужного материала. Советская кадровая система – это реальное и стопроцентное воплощение на практики формулы «Незаменимых кадров не бывает».
Во-вторых, необходимо отметить стремление Сталина (как тоталитарной личности) укрепить свою власть. Для достижения данной цели ему было необходимо ликвидировать старую партийную (ленинскую) гвардию и заменить ее послушной новой. З.А.Алмазов являлся ленинским кадром. Он был членом ВКП (б) с 1919 г. В результате выдвигался слой новых руководителей, обязанных своей головокружительной карьерой вождю, а поэтому и всецело ему преданных.
В-третьих, репрессии как элемент государственной карательной политики были простым и эффективным способом перевода ответственности с высшего руководства на конкретных людей. Осуществив «чистку» в карательных органах, Сталин возложил всю вину за массовый террор на руководство и работников наркомата внутренних дел (на происки «шпионов» и «врагов народа»). Одной из самых главных и первых жертв, стал Ежов. На ноябрьском заседании Политбюро в 1938 г. были подведены итоги карательной деятельности в последние два года: «Органы НКВД под руководством партии проделали большую работу по разгрому врагов народа и шпионско-диверсисонной агентуры… Однако… работники НКВД настолько отвыкли от кропотливой, системной агентурно-осведомительной работы и так вошли во вкус дела, что до самого последнего времени возбуждают вопросы о предоставлении им «лимитов» для производства массовых арестов…»
В-четвертых, репрессии против должностных лиц, в том числе и представителей лагерной администрации, проводились и с целью ликвидации свидетелей карательной политики, то есть тех людей, которые много знали и понимали.
Нельзя исключать и возможность наличия личной вины З.А.Алмазова, что и повлекло за собой расправу над ним. Но недоступность архивных и достоверных свидетельств о деятельности Алмазова как начальника лагеря не позволяет делать утвердительных выводов по этому поводу.
В заключение хотелось бы отметить, что репрессии, направленные против номенклатурных работников, являлись результатом детально разработанной и целенаправленной карательной политики, проводимой советским руководством во главе со Сталиным. Об этом свидетельствует устранение Алмазова, чему предшествовало его понижение в должности (перевод из более крупного Беломоро-Балтийского ИТЛ в глубинку на должность начальника Усольлага). Недоступность достоверных официальных документов и свидетельств об обстоятельствах ареста З.А.Алмазова и суда над ним доказывает стремление власти скрыть данный факт от общественности.


поз.8
Части особого назначения (1917—1925) (ЧОН)
Материал из Википедии — свободной энциклопедии.
 Военно-партийные отряды, создававшиеся при заводских партячейках, райкомах, горкомах, укомах и губкомах партии на основании постановления ЦК РКП(б) от 17 апреля 1919 года для оказания помощи органам Советской власти по борьбе с контрреволюцией, несения караульной службы у особо важных объектов и др.
Для общего руководства выделялись ответственные организаторы при ЦК РКП(б) и организаторы при губкомах, укомах и т. д. Изначально ЧОН формировались из членов и кандидатов в члены партии, а затем — и из лучших комсомольцев.
Первые ЧОН возникли в Петрограде и Москве, затем — в центральных губерниях РСФСР (к сентябрю 1919 года созданы в 33 губерниях). ЧОН прифронтовой полосы Южного, Западного и Юго-Западного фронтов принимали участие во фронтовых операциях.
24 марта 1921 года ЦК партии принял постановление на основании решения X съезда РКП(б) о включении ЧОН в состав милиционных частей Красной Армии. Личный состав ЧОН разделялся на кадровый и милиционный (переменный). В сентябре 1921 года были учреждены:
• командование и штаб ЧОН страны (командующий — А. К. Александров, начальник штаба — В. А. Кангелари);
• для политического руководства — Совет ЧОН при ЦК РКП(б) (секретарь ЦК — В. В. Куйбышев, заместитель председателя ВЧК — И. С. Уншлихт, комиссар штаба РККА и командующий ЧОН);
• в губерниях и уездах — командование и штабы ЧОН, Советы ЧОН при губкомах и укомах партии.
В составе ЧОН были пехотные, кавалерийские, артиллерийские и бронечасти. В декабре 1921 года в ЧОН числилось 39 673 чел. кадрового и 323 372 чел. переменного состава.
В связи с улучшением внутреннего и международного положения СССР и укреплением Красной Армии в 1924—1925 годах по решению ЦК РКП(б) ЧОН были расформированы.


поз. 9


 
Материал из Википедии — свободной энциклопедии.

Угримов Борис Иванович  (1872-1941). Доктор технических наук (1910), первый профессор электротехники в Москве, в 1898 г.  впервые в Москве начал читать курс лекций по электротехнике, открыл электротехническую лабораторию в 1902 г., а в 1901 г. в училище началась подготовка – инженеров-электриков. Принимал участие в создании плана ГОЭРЛО (заместитель Председателя комиссии), руководитель секции по электрификации сельского и лесного хозяйства.  Автор оригинальной конструкции электрического котла, который демонстрировался на Всемирной выставке в Париже в 1900 г. и был удостоен почетной медали. Им предложена конструкция униполярного генератора, изобретен и построен вольтметр для непосредственного измерения высокого напряжения. Во время первой мировой войны занимался кабельным производством. Репрессирован в конце 30-х годов. Окончил ИМТУ в 1897 г. Реабилитирован.
 

  поз. 10
   Фотография сделана в конце 30-х годов прошлого столетия, в годы, когда  всесильное НКВД охотилось за нами, семьёй врага народа, коим считало нашего отца - Тарасова Николая Степановича.

   На фотографии,  Наша мама – Тарасова София Александровна (Садовая) с детьми. Надувшийся мальчишка всматривается во что-то – это я, автор воспоминаний, которые, надеюсь, Вы прочли. Надо мной возвышается сестра Светлана, будущий учёный зоотехник, а за нами возвышается наш старший брат – Аркадий, будущий покоритель Северных окраин нашей Родины.

Поз. 11



 


Надежда Харитоновна Садовая из рода Короткевичей. Родилась в 1878 году, скончалась в 1960 году.







 




Поз. 12

Александр Карпович Садовой, из рода Гриневичей. Родился в 1836, скончался в 1913 году.








 


   поз. 13

Тарасов Николай Степанович.  Родился 17 мая 1902 года, скончался 19 августа 1978 года.

Фотография 1935 года после освобождения из  «Свердловского Централа»






















поз. 14

                СЕМЬЯ АРТЕМЬЕВЫХ.            

Фотография  конца тридцатых годов прошлого столетия. В первом ряду слева направо – Ника,

 Вера, Кадик. Во втором ряду – Артемьев (муж тёти Лиды), тётя Лида (Лидия Александровна Садовая).  В 1942 году в апреле месяце за связь с партизанами Лидия Александровна вместе с детьми была казнена в посёлке « Корма», Гомельской области.
















поз. 15




         Вейзе Елена Антоновна из рода Короткевичей. Родилась (не выяснил), скончалась в конце 60-х годов прошлого столетия. Была замужем за Вейзе, немцем, репрессированным в 1939 году, расстрелян как враг народа. Имела детей, сыновей. Старший – Владимир погиб в первые дни войны под Москвой. Младший сын Александр раненным был взят в плен, находился в Освенциме вплоть до освобождения. В вину ему поставили то, что не застрелился, как следовало сделать красному командиру, а сдался в плен.  Пять лет провёл в советском концлагере, После освобождения прожил не долго: умер от туберкулёза.





















 

поз.16

   Ольга Тимофеевна Садовая из рода Короткевичей. Родилась в 1894 году, Скончалась в 1971 году.  Была замужем за Садовым Николаем Александровичем. Двое детей, сыновья – Александр, Владимир, участники войны 1941 – 1942 г.г. Во время оккупации немецкими фашистами Смоленщины спасла от расстрела немцами  детей, находившихся на излечении от туберкулёза в санатории, уведя их в леса к партизанам. До окончания войны 1941 -1945 г.г. служила в госпитале в должности хирургической медицинской сестры, демобилизовалась в 1946 году.
               



 


    поз. 17

 Фото 20 – х годов прошлого столетия.

Садовой Николай Александрович.  Родился  в 1893 году, скончался в 1965 году. Участник 1-ой мировой войны,   в гражданскую войну сражался в рядах конармейцев Будённого, участник войн с Финляндией и Германией 40 –х, 45  – х годов прошлого столетия. После Гражданской войны  был на партийной работе в Белоруссии, в г. Орше. Несколько лет учительствовал на Камчатке, где был репрессирован по ложному доносу в шпионстве в пользу Японии, реабилитирован. До пенсионного возраста работал директором средней школы в Новодугинском районе, в  «Высоком».


поз. 18
Фотография 50 – х годов прошлого столетия.

Садовой Александр Николаевич. Родился в 1925 году, скончался в 2000 г. Участник войны 1941- 1945 г.г. Сражался на различных фронтах механиком водителем танка. Участник танковых сражений под Курском, дошёл до Берлина. Войну закончил в Манчжурии. Имеет боевые награды.













Поз.19

Материал из интернета.
Дмитрий Фост: ...инвалидов, настоящих инвалидов, без рук, без ног, было огромное количество. Возьмем цифру не 1945 г., возьмем цифру попозже – в 1954 г., почти через 10 лет после войны, Круглов, министр внутренних дел докладывает Хрущеву: «Никита Сергеевич, очень много инвалидов - попрошаек ездит по поездам. Мы в 1951 г. задержали сто тысяч человек, в 1952 г. - 156 тысяч человек, в 1953 г. 182 тысячи человек». 70% из них – инвалиды войны, - безногие, безрукие, безглазые. 10% - профессиональные нищие, «впавшие во временную нужду» - 20%. Безумное количество людей. И вдруг, на глазах у ветеранов войны, - у всех ветеранов, - начинают просто как собак бешеных ловить по дворам, по закоулкам, по железнодорожным вокзалам людей без рук, без ног, увешанных орденами. Которые не виноваты в своем положении: дом разграблен, разрушен, семья уничтожена, семя пропала, он пропал без вести, - может быть, он не хочет возвращаться в дом, чтобы не быть обузой. И этих людей просто вылавливали. Есть очень интересные воспоминания – в Киеве один из генералов заступился за инвалидов, которых загружали в товарные вагоны. Их просто раскачивали и зашвыривали туда, и они залетали в эти товарные вагоны, звеня своими боевыми наградами – делали это молодые солдаты-призывники. В 1946 году очень осторожно попытались разместить несколько сотен ветеранов - [инвалидов] из Москвы на Валааме...
В 1949 г., - может быть, в качестве подарка Сталину, - за них взялись основательно. От них вычищены были улицы. Но не тронули тех, у кого были родственники. Если позволите, личное впечатление: я вырос на Якиманке, на пересечении Бабьегородского и Якиманки была пивная – там был такой Культя. Пили в это время очень много - это был 1958 г. – но алкоголиков было мало. Культя был единственным алкоголиком на всю округу. У него не было ног, была одна рука по локоть, второй руки не было совсем, и он был слеп. Его мама привозила на колесиках, оставляла около пивной, и, конечно же, его все поили... И однажды я был сам свидетелем – это было очень сильное детское впечатление, мне было всего 5 лет, - подошла старушка, поит его пивом и говорит: «Сынок, может быть ты попросил бы кого-нибудь, чтобы тебя кто-нибудь добил?» Он говорит: «Мать, да я уже сколько просил? Никто на себя не берет такой грех». Эта картинка осталась в моих глазах, и она для меня лично является пояснением того, как относилась сталинская власть к
настоящим героям войны, которые пожертвовали столь многим.


поз. 20
Ленд-лиз
Материал из Википедии — свободной энциклопедии


 
 
Президент США Франклин Д. Рузвельт подписывает закон о Ленд-лизе
Ленд-лиз (от англ. lend — «давать взаймы» и lease — «сдавать в аренду, внаём») — государственная программа, по которой Соединённые Штаты Америки передавали своим союзникам во Второй мировой войне боеприпасы, технику, продовольствие и стратегическое сырьё, включая нефтепродукты.
Концепция этой программы давала президенту Соединённых Штатов полномочия помогать любой стране, чья оборона признавалась жизненно важной для его страны. Закон о ленд-лизе[1] (англ. «Lend Lease Act»), полное название «Закон по обеспечению защиты Соединенных Штатов» (англ. «An Act to Promote the Defense of the United States»), принятый Конгрессом США 11 марта 1941 года, предусматривал что:
• поставленные материалы (машины, различная военная техника, оружие, сырьё, другие предметы), уничтоженные, утраченные и использованные во время войны, не подлежат оплате (статья 5) [2];
• переданное в рамках ленд-лиза имущество, оставшееся после окончания войны и пригодное для гражданских целей, будет оплачено полностью или частично на основе предоставленных Соединёнными Штатами долгосрочных кредитов (в основном беспроцентных займов).
Положения ленд-лиза предусматривали, что после войны в случае заинтересованности американской стороны неразрушенные и не утраченные техника и оборудование должны быть возвращены в США [2].
Номенклатура поставок
Номенклатура поставок по ленд-лизу определялась советским правительством и была призвана заткнуть «узкие места» в снабжении нашей промышленности и армии.
Летательных аппаратов
22 150
Танков
12 700
Легковых джипов и вездеходов
51 503
Грузовых машин
375 883
Мотоциклов
35 170
Тракторов
8 071
Винтовок
8 218
Автоматического оружия
131 633
Пистолетов
12 997
Взрывчатые вещества
345 735 тонн
Динамита
70 400 000 фунтов (31 933 тонн)
Пороха
127 000 тонн
Тротила
271 500 000 фунтов (123 150 тонн)
Толуола
237 400 000 фунтов (107 683 тонн)
Детонаторов
903 000
Оборудования зданий $10 910 000
Товарных вагонов
11 155
Локомотивов
1 981
Грузовых судов
90
Противолодочных кораблей
105
Торпед
197
Радиолокаторов
445
Двигателей для кораблей 7784
Запасов продовольствия 4 478 000 тонн
Машин и оборудования $1 078 965 000
Цветных металлов 802 000 тонн
Нефтепродуктов
2 670 000 тонн
Химикалий 842 000 тонн
Хлопка
106 893 000 тонн
Кожи
49 860 тонн
Шин
3 786 000
Армейских ботинок 15 417 000 пар
Одеял
1 541 590
Спирта
331 066 л
Пуговицы
257 723 498 шт.[источник не указан 145 дней]

Значение поставок
Уже в ноябре 1941 года в своём письме к президенту США Рузвельту И. В. Сталин писал:
Ваше решение, господин Президент, предоставить Советскому Союзу беспроцентный кредит в размере $ 1 000 000 000 в обеспечение поставок военного снаряжения и сырья Советскому Союзу было принято советским Правительством с сердечной признательностью, как насущная помощь Советскому Союзу в его огромной и тяжёлой борьбе с общим врагом — кровавым гитлеризмом.

Маршал Жуков в послевоенных беседах говорил:
Вот сейчас говорят, что союзники никогда нам не помогали… Но ведь нельзя отрицать, что американцы нам гнали столько материалов, без которых мы бы не могли формировать свои резервы и не могли бы продолжать войну… У нас не было взрывчатки, пороха. Не было чем снаряжать винтовочные патроны. Американцы по-настоящему выручили нас с порохом, взрывчаткой. А сколько они нам гнали листовой стали! Разве мы могли бы быстро наладить производство танков, если бы не американская помощь сталью? А сейчас представляют дело так, что у нас всё это было своё в изобилии.
…Без американских грузовиков нам нечем было бы тягать нашу артиллерию.
— Из донесения председателя КГБ В. Семичастного — Н. С. Хрущёву; гриф «совершенно секретно»[19]
Высоко оценивал роль ленд-лиза и А. И. Микоян, во время войны отвечавший за работу семи союзных наркоматов (торговли, заготовок, пищевой, рыбной и мясомолочной промышленности, морского транспорта и речного флота) и, в качестве наркома внешней торговли страны, с 1942 года руководивший приёмом союзных поставок по ленд-лизу:
— … когда к нам стали поступать американская тушёнка, комбижир, яичный порошок, мука, другие продукты, какие сразу весомые дополнительные калории получили наши солдаты! И не только солдаты: кое-что перепадало и тылу.
Или возьмём поставки автомобилей. Ведь мы получили, насколько помню, с учётом потерь в пути около 400 тысяч первоклассных по тому времени машин типа «Студебекер», «Форд», легковые «Виллисы» и амфибии. Вся наша армия фактически оказалась на колёсах и каких колёсах! В результате повысилась её маневренность и заметно возросли темпы наступления.
Литература
• Стеттиниус Эдвард (американский администратор программы Ленд-лиза с 1941 по 1943) «Ленд-лиз: оружие победы»
• Великая Отечественная Война Советского Союза 1941—1945. Краткая история. 2-е изд., Москва, 1970.
• Внешняя политика Советского Союза в период Великой Отечественной войны. — Т.2: Документы и материалы 1 января — 31 декабря 1944. — М: ОГИЗ, Госполитиздат, 1946 — С.142 — 147 [4]
• Косторниченко В. Н. Нефть в системе ленд-лиза: нефтяной союз СССР и США в годы Второй мировой войны // Экономическая история. Обозрение / Под ред. Л. И. Бородкина. Вып. 11. М., 2005. С. 142—147 [5]
• Бережной С. С. «Корабли и суда ленд-лиза. Справочник», СПб., 1994
• Кащеев Л. Б., Реминский В. А. «Автомобили ленд-лиза», Харьков, 1998
• Барятинский М. «Танки ленд-лиза в бою», Эксмо, 2009