Людмила

                От автора
Все мы, образ и подобие Господа! Потому и время, текущее в одном направлении мы воспринимаем чаще всего как стоп-кадр. Не видим в себе, не чувствуем. У Бога - и век как день и день как век. Но в сопоставлении. То есть, сравнивая. И тогда понимаем: вот оно - время - отметилось чем-то в человеке. Иной раз и волшебством. Неужели это ты? И вспоминаешь. Сравниваешь. Поражаешься. Или сокрушаешься.
Очерк написался не сегодня и не про Людмилу Пронкину недавнюю. Всё прошедшее время я виделась с ней пару раз. И вот зашла в её собственную студию! Шикарную! В 200 квадратных метров! Кажется, её можно пройти из зала в зал, один, другой, третий, четвёртый, пятый!.. Хороводом, потому что галерея в занятном полукружье. И всё в окнах. Ну и конечно от двери подъезда, нет, от входной двери новой высотки с табличкой «Колибри» воздух начинает вибрировать рисунками рассыпающихся цветных птичек на крашеных стенах, которые нетерпеливо подводят к порталу студии. Надо же, каждый ахнет и размаху, и красоте, и изысканному вкусу, в который тут же и погружаешься. Никуда бы не ушёл!
И детей - мастерские не простаивают - от пяти лет до семнадцати достаточно, и преподавателей больше десятка. И главное - всё в целомудренной продуманности для юных художников, взошедших на пьедестал творчества.
Жизнь распоряжается нами весьма своевольно. То есть жизненный сюжет...
Нет, не нами он задуман. Мы, похоже, исполнители. Но другая жизнь, потаённая, она-то на что?
И вот я вижу огромные окна чужого дома, за которыми располагается детская художественная студия Людмилы Пронкиной. Они с мужем Игорем арендуют её. Я на тёмной осенней улице, смотрю в нестерпимо освещённые окна. Жду пятилетнюю Лизу. Наконец-то и мы попали к легендарной художнице!
Дети за мольбертами, их много, они снуют попеременно к крану с водой - вымыть кисточки, поменять воду в баночке. Сосредоточенные. Чувствуют что при деле. Я толком ещё не видела Людмилу Львовну. Но думаю о ней, и в связи с её нужным делом и о её мастерской. Многие как я, не уходят, а намереваются все полтора часа созерцать уже как бы свершающуюся на глазах живопись, сочинённую их детьми: заходят внутрь, подглядывают в окна, и вот эту: живопись вечера в горящих в будущее окнах.
Полонённая, как и всегда бывает, воображаемой действительностью, я отворачиваюсь в темноту, отойдя подальше от всегдашних разговоров с однообразным перетиранием событий. И снова смотрю в окно - благо целая стена обнажает студию и маленьких рисовальщиков, и вдруг вижу Людмилу.
Она почему-то просто стоит посередине комнаты и смотрит в оконную стену.
Ей наверно кажется, что она так же скрыта темнотой, как от неё вечерняя улица. И я остолбенелая - сообразив, что невидима, начинаю всматриваться в неё. И почему-то напоминаю воришку. Почему? Да потому что она не позирует, она и вообще-то не здесь, просто всё вокруг неё - и свет и дети и рисованное - фон. В застывшем существе жизни. И я, не тратясь ни на что другое, вглядываюсь в мягкий взгляд карих её глаз, видящих что-то иное.
Какое-то пустынное продление. Что-то заворожённое, что она разглядывает в себе бесконечно. Она стоит довольно долго. Больше минуты или дольше. Как застывшая скульптура. И я обегаю взглядом ладную её фигурку, длинные пышные волосы и в их продлении юбка в пол - всё изобличает художественность. Всё на ней вольное, волнующееся. И взмах руки, когда её требуют дети, и как она подталкивает себя жестом. К действу. И колыхание подола юбки, и волан на рукаве вторят жесту, и роскошная темного золота гуща волос в лёгком взмахе отгоняемой руки. И всё это окружающее и реальное как бы провидит нетерпение отодвинуть сейчас же это лишнее, потому что блаженно и созидательно созерцание только себя, своей непознаваемости. И это желание познания себя и своего неизведанного - непобедимо. Оно - в ней. Оно как стояние на острие счастья. Может быть, вполне земного.
                Очерк-эссе
Она - художник. Если прочитавший представит интригующий образ художника любого жанра - никто не ошибется. Ибо суть ее: душа, сознание, мечты и деяния - имеют свойства истинного художника. Как все из этого выделенного судьбой сословия
- она шествует по облакам, вторя нескончаемым грёзам, примагничивает красоту и, одержимая жаждой реализации впитанного, не знает устали в трудах, иной раз непосильных. Все это - Людмила Пронкина, профессиональный художник. Педагог. Её знают художники полумиллионного города Рязани. Здесь она родилась. Здесь явилось ей первозданное откровение божественного мира, которому она представила собственные дары. Основной из них - восхищение. А ещё попытка на собственный лад уподобиться покорившему её природному великолепию. Щедрость выбрала ей благодарное поприще - приобщать к миру её восторгов теперь уже многочисленную рать детей с пяти до пятнадцати и старше.
В Рязани на сегодня - студия художественного творчества «Колибри», организованная Людмилой Пронкиной, в которой обучаются сто пятьдесят человек - единственная в таком качестве и с таким числом будущих талантливых людей. Лично к ней обучаться желающие стоят годами в очередь. Единственный критерий ее отбора - глаза и руки ребенка, тянущиеся к карандашу, кисти и бумаге. Все остальное - он приобретет здесь, в том числе и друзей - ценителей настоящего искусства.
                * * *
Она пела. Голос ее звонкий и трогательный в русской интонации, с проникновенной искренностью слов, взвился над польской августовской ночью и разлетелся блестящими искрами тоски и какого-то томительного зова протяжной и зовущей мелодии предков всего ее русского лада, мгновенно отделив от ошеломленных слушателей. Уже потом, когда повисла последняя капля звука, и в который раз покоренные слушатели, продолжая пребывать в длящемся наслаждении, молчали, так что слышались время от времени всплески воды в реке, потом все зашуршали, запшикали, зашептались на польском, а она, не понимая ни слова, так и не смогла услышать задумчивые и восторженные слова.
Зато она, как всякий исполнитель, чувствуя какими-то нутряными токами их понимание и их принятие ее нездешнего языка и голоса, теперь их пониманием слушала общую тишину, наполненную ее душой.
Этот приезд явился аккордом в череде подаренных ей праздников, тем летом далекого 1995 года. Два предыдущих приезда в Польшу тоже случились нежданно и счастливо. Ее пригласили сюда с выставкой работ ее «капелек» - детской студии рисования при Дворце молодежи, где она взращивала вкус детей для рукотворной красоты. Во Дворце места было мало, поэтому для ее занятий выделили субботу, где каждая из восьми групп занималась по часу без перерыва, и она умирала к вечеру, когда уходили последние.
Она смогла проработать там десять лет, не только приобретя опыт, но главное, поняв, что дети нуждаются именно в ней. Позже, когда выстроит она при школе искусств еще одну художественную студию, детей станут к ней возить со всего города. Сильнее всего в первые годы педагогического поприща ее сковывала некая заданность ее личного участия в самом процессе обучения. В «капельке» дети рисовали до семи лет, потом уходили в художественную школу. Они не успевали принять ни всю уже скопившуюся в ее сознании предлагаемую учебу, ни ее как источник, нет, скорее как проводника в прекрасное созерцание отпущенного всем нам мира. Скорее, она являлась для них некоторым дополнением детсадовских посиделок. Ее и потом будет мучить вот эта неполнота личностных вложений, делясь которыми, она пополняла свои запасы, освобождая пространство для этой непрерывной цепи.
Получив художественное образование можно было уйти в «свободное плавание», то есть, закрывшись в мастерской, самовыражаться в своих картинах. Но, вероятно, в силу молодости, а еще отсутствия достатка - не для себя даже - для своего ребенка, от отца которого трудно было ожидать поддержки, она выбрала преподавание. По причине на тот момент скрытой и от нее самой.
Наверно редкий из живущих, способен докопаться до источников своих поступков. Не всем это необходимо. Но вот мне думается, учительство удается людям эмоциональным - артистичным и еще насыщенным многими умениями, когда требуется «публика»! Опять же - театр! Людмила такой родилась. Одушевленная ею красота, опрокинулась на нее, и навсегда поселилась в ее сердце. Обладая не только острым зрением и слухом, но и врожденным умением выделять главное во всех проявлениях жизни - она не могла затеряться среди ровесников да и не собиралась, чувствуя собственную выразительность.
Она пела. Чудесно. Легко, как дышала и даже легче, затаиваясь дыханием, как бы догоняя ускользающую грезу. В этом польском заповеднике, где их собралось шестьдесят любителей современного изобразительного искусства, пели почти все. Многие под гитару, почти речитативом, некоторые домашним теплым голосом, а она - точно с огромной сцены для тысячи зрителей и в тоже время, не вырываясь из притягательной и необъяснимой природы - слитная с нею.
После того как очнулась, спев никогда не надоедающие мелодии, услышала легкий шепот ветра и заговорившую тишину, которую услышали все, а еще лица слушавших. Замеревшие и как бы склонившиеся в почтении.
Ей сулили карьеру певицы. Еще в школе, из многих жаждущих сцены, руководитель ансамбля, искавший солиста, выбрал ее. И она, конечно, согласилась. Но этот руководитель оказался слишком азартным в рвении сделать из нее знаменитость. Она ушла от него. Она никогда не принимала ничьего диктата.
- Людмила! - на шуршащем русском позвал кто-то. - К нам, к нам!
Ее приняли здесь как заморскую королеву. Приняла сама польская земля, едва она коснулась ногой промытого шампунем перрона и с удивлением втянула томленые запахи незнакомых, салонных духов и запах кофе - все так не походило на наши русские вокзалы. Была глухая ночь. С аристократическими лицами, свободно и удобно устроилась молодежь на ночлег прямо здесь, на полу вокзала. И она бы, ее воля, разделила с ними компанию, уж очень показались ей красивыми и приветливыми эти юные и вежливые поляки. Некоторые, не спавшие, услышав в ней русскую, тут же предложили помощь. «Прошу, пане, прошу!» И сумку подхватили, и к такси вывели. Белокурые, голубоглазые поляки. И она села, уже не опасаясь, уже с легкостью вспоминая наставления приятельницы, организовавшей поездку: «Ничего не бойся. Никто тебя не тронет. Сядешь в такси и доедешь до места!»
И потом, приехав сюда в волшебный заповедник, недалеко от Познани, она чувствовала с каким удовольствием смотрят на нее поляки, как радостно кивают, слушая русскую речь. Многие говорили по-русски.
В первый раз она ехала сюда с выставкой, организованной Кшиштофом Гоздовским - директором Центра искусств. Он увидел работы ее маленьких воспитанников, выставленных в театре кукол в Рязани и тут же предложил показать их у себя в Познани. Она выбрала сто работ. Все остальное для организации выставки он сделал сам. Оформил рамками, развесил. Пригласил прессу и телевидение. И ее, главную героиню! Позже эта же выставка была им организована в Большом историческом музее Познани. А теперь она приехала на фестиваль, на целых двенадцать дней! Ежегодный этот фестиваль действовал уже десятый раз. Он считался международным. В этом году компанию поляков разделили немцы и она, русская. Первую ночь и полдня следующих, она провела с немецкими студентами, толстым смешным мальчиком в обтягивающих цветных лосинах и его подругой, изящной до прозрачности, переодевающейся каждый час в очередной наряд, для чего она просто стягивала с себя предыдущий и перешагивала, оставляя неухоженную кучку тряпья как, змея шкурку. По-видимому, их огромные баулы заменяли ей бельевые шкафы.
Ночь первая тоже явилась продолжением неожиданности, стерегущей ее весь этот год. Спать их разместили в биологическом кабинете, поскольку вся зона отдыха находилась в заповеднике и здесь отдыхали, обучаясь, весь школьный период. А сейчас стоял жаркий август. И приехали сюда со всей Польши любители и знатоки искусства, занимающиеся иной раз и в других сферах. Некоторые приезжали каждый год. Удовольствие было совсем не задаром, а ей все оплатили, дорога окупилась деньгами, вырученными от проведенных ею мастер-классов с детьми, здесь же, в Познани, во Всепольском Центре искусств.
Она долго не могла заснуть. По периметру комнаты мерцали подсвеченные аквариумы с мелькавшими золотыми хвостами рыбками. За условной ширмой переговаривались на хорошем немецком настоящие немцы! Ах, как бы было здорово знать языки! Видимо эта нескромная мысль посещает каждого иноземца на чужбине. Утром они, как в детской песочнице, мгновенно сдружились: она знала со школы песенку по-немецки «Солнечный круг» и едва напела ее, как была принята с большим энтузиазмом! Каждая фраза теперь отыскивалась в карманном словарике и переводилась под общий хохот слушавших.
А потом было общее знакомство всех участников фестиваля. И тоже, удивительно, под шатром настоящей монгольской юрты.
Разноцветная юрта спрятала их под куполом огромного шатра, сквозь прорезь которого остро мигали яркие синие звезды.
Они, конечно, здорово все придумали, собирая в тесной компании казалось бы разных, но как выяснилось, людей одного дыхания. Имя которому - творчество. И тема в этот раз тоже была непостижимая, как и все, что являет символ или образ. Вода. Как абсолютный источник жизни, как ритуал бытия. И когда по завершении психологического тренинга, всех попросили аннулировать свои горести, изображенные на рисунке, она, конечно же, все смыла обильной водой, тогда как многие расправлялись по-иному. Жгли, рвали на мелкие кусочки, закапывали.
Воды местной Варты тоже уносили куда-то ее прошлые страдания. Нескончаемые болезни. Страшные дни в ожидании операции, неопределенное будущее ее - старшеклассницы и мучительно - навязчивое желание рисовать. Она вспомнила как впервые в жизни переступила порог художественного училища. Она раскрыла дверь, вдохнула незнакомые, но уже родные запахи красок, красоты и свободы и задохнулась, предощущая скорые перемены. А теперь она учит других преподносить себе в подарок мир красоты и гармонии.
И сейчас она, погруженная в почти неправдоподобную действительность, пыталась выбрать из многих предложенных удивлений хоть частичку, которую она использует дома, со своими детьми. Четверо наставников или как их именовали - лидеров, по сути давали мастер-классы по четырем направлениям: нетрадиционной живописи, лэнд-арту, перформансу и инсталляции. Все дышало театральностью, деловой праздничностью и всеобщей душевностью. С ней перезнакомились все. Шепчущие, шуршащие голоса поляков и, в противовес им, ее русский говор, как непрерывная мелодия: таким напевным казалась ее родная речь; сливались в одно знание всматривания в красоту, которой и она соответствовала. Ей говорили об этом многие. Ей улыбались, и она, словно оттаявшая, легкая, почти невесомая, неслышно ступала по песчаным тропкам почти рязанского, солотчинского пейзажа. В реке плавать побоялась. Та, с виду спокойная, мгновенно затягивала в свое русло и тащила вперед, не позволяя расслабляться. Людмила не вступила с ней в противоборство. Смотрела с берега. А в глазах навсегда остался первый вечер знакомств с огромными головешками-факелами освещающими длинный берег реки. Было тихо и черным-черно как всегда, когда смотришь сквозь огонь во тьму - как смотрели все на зажженные полутораметровые факелы; вкусно пахло свежим хлебом, который пекли прямо здесь, у них под носом, а из ящиков выдергивали бутылки с французским вином. Хмель кружил всех и без вина, так что не было нужды возбуждать себя, если только, чтобы приглушить избыток свалившегося счастья. Ее окликали слева и справа и она, вернувшись в юность, освобождено пела.
Как и теперь, когда промелькнули насыщенные душевной полнотой дни, переполненные диковинным узнаванием маскарадных инсталляций и перформанса. Когда вживую воспроизводили мнимую скульптуру, придумывая ей действия, освещенные символами, многозначимостью. И странная девочка, словно вбитая водным крестом на возвышенности песчаного холма. Она стояла в центре прорытых крест-накрест каналов, по которым пустили воду, которая стекалась к ней. И она... Каждый додумывал самостоятельно смысл увиденного, но цепко держал образ, выбранный автором для внушения своих идей. И это завораживало, становясь магией, тайной, возвращая всякий раз к себе, стоило припомнить те, не похожие ни на что пережитое, дни.
А теперь она пела в последний раз своего заграничного вояжа. Может и поэтому голос особенно улетал в звездные небеса - словно прося всем его слышавшим той же высоты в прилетевших мечтах. Сегодня «солировали» любители инсталляций. Зрители, они же действующие лица, полукругом сидели на ночном холме. Под ними, на неподвижной живой Варте, покачивался сколоченный плотик с авторами созидаемого искусства. Тихо и загадочно мерцали зажженные на плоту свечи. Нескончаемое их число выныривало из водной тьмы, и плавно и жарко попыхивая едва колеблющимися огоньками, призывно торопя течением, отправлялось в свой яркий путь. Вскоре зажженными огнями охватилась вся река, и теперь она напоминала гигантский торт с зажженными свечками в ожидании последнего дуновения. Начинало казаться, что притихшие на холме люди, втянутые в игру свечных колебаний, тоже уплывают вслед за ворожбой невидимого плота, вовлекаясь в его, может и в гибельную, привлекательность. Как в зов судьбы. Как в неизбежность. Именно тогда она и запела, никак не разрушая задуманного действия, акцентируя голосом своим пронзительной нежности безусловное торжество жизни.

                * * *
...Конечно уставала. Но казалось - именно эти минуты что- то подскажут ей важное в ней самой, чтобы потом передать детям. Когда-то она полюбила рисование за учительницу. Пришла другая, без назиданий и упрёков, увлечённая самим процессом рисования, подходила к кому-нибудь, садилась рядом, начинала нашёптывать какие-то истории или сказки всегда к месту и по теме; им казалась её манера удивительно неожиданной и очень увлекательной. Ей отчего-то хотелось подражать. И вскоре весь класс полюбил её уроки. И Людмила, помня вспыхнувший интерес к рисованию, тоже читала детям сказки или пересказывала полюбившиеся истории. И сама пробовала сочинять. Сочинительство, как и акварель, напоминало ворожбу, и она лелеяла и этот дар, который заставлял вдумчиво относиться к слову. И, несмотря на усталость, она всё-таки извлекла блокнотик с последним рассказом, в желании именно здесь дописать его, потому что здесь пришло к ней особое состояние: раскованности и мысли. Она приедет, вырастит своих воспитанников до взрослого понимания мира и прочтёт им его. Только бы все удалось. И она раскрыла блокнот. Название уже придумалось. Она назовёт свою сказку: «Дорога, длиною в жизнь».
Жили-были лесная Тропинка и Дорога. Тропинка была шустрой старушкой с игривым характером. Много лет она была желанной спутницей пешему, маяком в океане леса. Дорога была молодой. Широкой асфальтовой полосой она пересекала путь тропинки. Характер у неё был прямой и жёсткий. Равнодушным взглядом Дорога провожала проезжающие машины, и они, мозоля шинами её спину, не одаривали её лишними остановками - стремительно неслись вперёд, сокращая километры пути. Дорога величественно лежала на высокой песчаной насыпи, ощущая себя королевой. Её границы были неисчислимо длинны и росли с каждым годом, покоряя новые города и страны. С высоты своего положения роль Тропинки - деревенской простушки, с множеством тоненьких косичек, казалась Дороге немыслимо низкой и ненужной.      
 - Ты навсегда останешься кривой деревенской коротышкой, - любила поиздеваться Дорога, - и дальше своего носа ничего не увидишь.
Тропинка ничего не отвечала заносчивой Дороге, а лишь хитро улыбалась.
Прошли годы, и что-то надломилось в душе Дороги. Однажды она увидела маленькую девочку. Она смело бежала по тропинке, следуя всем ее указаниям. Босые ножки резво семенили по теплой поверхности тропинки, а воздушная юбочка голубым облаком плыла среди лесного разнотравья. В этот момент Дороге очень захотелось, чтобы и она почувствовала нежность и тепло детских ножек. Никто и никогда ласково не прикасался к ней. Даже тень деревьев не доставала до нее - деревья сторонились Дороги, слишком опасное соседство; а снег, едва успевал набросить на нее пушистую шаль, как тут же тяжелые шины превращали белый покров в грязные лужицы.
Дорога поняла, как она одинока.
 - Девочка, - насколько могла ласково произнесла Дорога. - Иди ко мне, я прямая и далекая, по мне идти куда лучше, чем по Тропинке.
 - Хорошо, - ответила девочка, - приведи меня к прохладному роднику.
 - Я не могу, это не мой путь, - ответила Дорога, - лучше я приведу тебя к большому Универмагу, там много вкусных напитков.
 - Нет, - помотала головой девочка. - Ну, тогда приведи меня к сладкой ягоде, - попросила она.
 - И в лес не могу свернуть, - ответила Дорога, - зато приведу тебя на центральный городской рынок, там много разных ягод.
Девочка грустно промолчала.
 - Ну, тогда приведи меня к моей бабушке. Она живёт вот в той деревне. Бабушка угостит меня тёплым парным молоком.
И эта просьба оказалась невыполнимой для Дороги - ведь она была прямая и широкая и не разменивала себя на мелочи.
 - Тогда нам не по пути, - сказала девочка и радостно спрыгнула на лысую кочку знакомой Тропинки.
Обиделась Дорога. Чуть не плача решила убежать от своего горя. Но чем быстрее бежала она: в шуме городов, в бешеном реве моторов, в суете межгородских трасс, тем больше одиночество одолевало ее. Дорога обежала полсвета, но не нашла радости и счастья.
Мудрая старость согнула спину гордячке и привела ее к той самой деревне, где жила бабушка.
Ах, как приятно легла тень деревьев на её раскалённую от бега и солнца спину.
А вот и первые гости - разномастное деревенское стадо. Прошли и не забыли памятку о себе оставить: коровы - огромные пахучие «блины», мелкие «бобы» - козы, и овцы «горошин» понасыпали.
А вот и новые пешеходы: топчутся, гребут, пытаются клювом что-то выковырнуть из её шероховатой поверхности.
А вот трактор лениво пробарабанил мелодию гусеницами.
Сапоги, колесики, голые пятки, бабочки, копыта - каждое прикосновение, с замиранием сердца, ловила Дорога - будто это были признания в любви.
А с Тропинкой они теперь друзья - часто пересекаются - новых гостей друг другу дарят.
Вот оно, оказывается, какое счастье - незаметное, тихое, пахучее и чуть-чуть грустное.
Она поставила точку и привычно подписалась: Людмила Пронкина.
                * * *
 ...Последняя ночь, проведённая с поляками. Они пересказывали друг другу хоть и прошедшие, но пробудившие их к вспыхнувшим фантазиям дни. Она говорила о том будущем, которое скорее ощущала, чем верила в него, ощущала сквозь яркий свет собственной души, через который все пропущенное приобретало мягкий ненавязчивый колорит, нейтрализуя непременную горечь, которой полна любая картина мира, любое его откровение. Так заведено от Начала. Но в ней был свет.
Его видели другие, к нему тянулись сотни ее воспитанников. Она мечтала о таких же фестивалях у себя на родине. Как всякий наделенный талантами она жаждала учебы. Поэтому с таким школьным воодушевлением принимала знакомства в Познани с Кшиштофом, водившим ее по залам, картинным галереям и учебным классам своего Центра искусств. И здесь, увлеченно и старательно, выдавливала соки трав для нетрадиционной живописи, направление которой выбрала, откапывала чей-то башмак под деревом, разыгрывая очередную инсталляцию, слушала шорох и шелест выложенной сухими еловыми ветрами тропинки, по которой они, стараясь удержаться на узкой ее плоти, пробирались, как по ветхому мосточку длиной в двести метров. А их лидер Тадеуш Ежеховский вполне удивил цветной графикой. Мысли его находили прояснение в сюжете разговора левой руки с правой, или раздумья одинокого и не единственного пальца. Как здорово он заполнял холст от которого нельзя было оторваться. - Не переживай, - сказал он ей на прощанье. - Будет у тебя все, о чем ты мечтаешь!
Понятно, что это было скорее всего пожелание доброго наставника, умного и симпатичного человека, но как не хватало ей именно таких пожеланий и именно таких притягательных людей. Она вернулась в родную Рязань. Потекли будни для подготовок к праздникам, которые ей помогали устраивать в театре кукол, где она вывешивала лучшие работы своих учеников.
Намечалось открытие детской картинной галереи, и ее приглашали на работу. Все подготовить. Ей было не впервой черновая работа. В свое время она готовила к открытию отделение изобразительного искусства в одной из школ искусств Рязани. Помогала планировать помещение, закупала мольберты, размещала многочисленные полки с муляжами и натюрмортами.
Но картинная галерея! Она мечтала о ней давно. Мечтала постоянно. Начиная свою работу с маленькими детьми, она неожиданно для себя открыла пока мало изученное явление - детское творчество, как самостоятельный жанр в изобразительном искусстве. К ней попавшие рисовать дети, обладали объемной фантазией, непостижимой глубиной познаний пока не осознанных, но свободно соприкасающихся с внешним миром. Многие жили словно в нескольких мирах: собственном, внутреннем - неком слепке предков, едва прорисованным узором - впечатлениями книжными, сказочными и конечно, реальностью. Они легко перемещались, их перепутанные миры, можно было бежать по зеленой лужайке и видеть в кустах пронырливого тролля и тут же деловито осведомляться - будет ли сегодня шоколадка, «а то, у куклы Мадлен не вырастет очередной зуб». Именно с такими она и любила рисовать. Их декоративные рисунки показались ей самостоятельным отдельным творчеством достойным собственной оценки и зрителей. И она стала мечтать о галерее. И даже намечалась возможность скооперироваться с господином из Голландии для открытия частной галереи. Но что-то сорвалось, и снова наступило затишье, а для нее - голод. Хотелось приобщить как можно больше народа к искусству детей. Хотелось воспитывать живописью поголовно всех малолетних. Будущих любителей искусства и посетителей вернисажей.
И когда ее позвали во вновь открываемую детскую галерею, ликованию ее не было предела. Она, не задумываясь, уволилась из школы искусств, где заведовала отделением изобразительного искусства, потеряв при этом больше половины зарплаты и огромный летний отпуск, посчитав, что все окупится будущим. Но она просчиталась. Ничего примечательного, кроме выставок, не произошло. Была рутинная служба с многочисленными согласованиями для составления планов и отчетов. И она вернулась на прежнее место, где ей обрадовались все, а особенно дети.
                * * *
Но тот памятный год Польши плавно потянул следующий, закрепляя ее выезды за рубеж. На этот раз была Испания и она - не как педагог, а как живописец, акварелист, была приглашена туда, ибо ее картины так понравились приехавшему в Рязань актеру, что он не раздумывая, вызвался устроить ей персональную выставку у себя на родине в Сеговии - бывшей некогда столице Испании.
Она запаниковала, посчитав небезопасным для себя ехать в одиночку. Но вопрос разрешился и она уехала в Испанию со своими коллегами - рязанскими художниками.
Сеговия в часе езды от Мадрида. Наши художники очутились в таком живописном месте, сравнимом разве что с вольными фантазиями ее малолетних художников. Всплыл бессмертный Сервантес с пронзительным Дон-Кихотом и его современник Эль Греко - обязательно бродившими по этим улочкам четыреста лет назад. Может она идет сейчас именно их путями! И взор знаменитого художника вбирал ту же палитру намоленного собора и мрачных глубин замков? Или, укрепившее имя Испании уже в наше время Борхесом и Сальвадором Дали - любимым персонажем скандальных историй. Особенно у русских за счет его возлюбленной и жены - русской Галлы. А еще она услышала печально-высокие напевы скрипки, цыганских мелодий Сарасате...
И мгновенно потерялось время. Как будто их перенесли на каком-то облаке - дорожные мучения забылись тут же - достаточно освежающем и почти неосязаемом, в душистое марево густой затмившей все зелени. Опустили на брусчатку. И они, задыхаясь от обилия щекочущих ароматов, уперлись взглядом в нереальное, почти сюрреалистическое зрелище. Это была картина запредельно древнего города, коему около трех тысяч лет, а зданиям, которыми он окружен и в которых живет - лет по пятьсот - сразу делает всех рязанцев очень юными, и оставленные прямоугольные улицы родного города с почти стандартными серыми многоэтажками вызвали досаду. Но ведь в сравнении с тремя тысячами лет - мы еще дети! Так подумалось Людмиле, слишком любящей свою Рязань. Грандиозное сооружение в 700 метров длины, называемое акведуком, по которому с гор свободно стекала родниковая вода, из тесаного гранита, высота его почти с нашу десятиэтажку - стоит, ничем не скрепленное, почти две тысячи лет. Готический с острыми красными шпилями кафедральный собор грозно и величественно смотрит на город почти пять веков. Церкви и монастыри, дома-крепости, фрагменты каменной стены, окружавшей город-тоже не совсем близкого нам, 12 века! башни и особняки, на крышах которых живут настоящие аисты. Людмила поднимала глаза и долго следила за их полетами. А вокруг деловито сновали громкоголосые, похожие на цыган, но в современной одежде испанцы. Город дышал запахами неизвестных трав, названия которых почему-то мучительно хотелось вспомнить. В чистой сытой зелени утопало все вокруг. И все неожиданно поплыло под высокими ее каблуками, ей почудилось, что виденное происходит не с ней и не для нее. Она подняла глаза и уткнулась взглядом в пинию, странной формы сосну, с кроной напоминающей гриб, под шатром которой сохранялась вечная тень, и уловила ее горьковатый запах и, примиренная с настоящим, увлеклась восторженными мечтами, тут же закрепляя слух испанской речью, в которую она влюбилась, как и во все здесь.
Сальвадор - инициатор её путешествия, ценитель и ее акварели - поселил их в небольшой собственной гостинице, у которой этажом ниже был ресторанчик, а еду готовил сам хозяин - очень любивший, кажется все, к чему прикасался его взор. Картинная галерея была в их распоряжении и после открытия. Выставка жила три недели, а вместе с ней и авторы. Ежедневно, они обязаны были находиться там весь рабочий день.
В день открытия, как обычно, набивается толпа жаждущих чего-нибудь новенького и просто проходивших мимо. Но на них приходили истинные ценители - так хотелось думать, город знал о приезде русских: на их, кажется, единственную в городе русскую речь - оборачивались, так странно звучала она. А Людмила вполне сходила за испанку. Хоть и не черна, и не смугла, но среди испанцев были и ее масти! И было что-то в ее облике - независимом и достаточно смелом, в летящих по ветру пышных волосах, волнующем разбеге длинных воланов юбки, в шелковом шелесте которой угадывалась стройность молодого тела, было что- то от местного колорита - знойного и напоенного благодатью. И только отсутствие явной резкости черт и мягкий блеск ореховых глаз выделяли ее из толпы. Она перезнакомилась, казалось, с половиной города. Вначале, как водится, приглашали к себе родственники Сальвадора. Всякие тети-дяди. Потом друзья Сальвадора и их родственники, потом друзья друзей. И так ежедневно. Во всех домах, где была она, поражала бережная сохранность древности. Панно и гобелены, керамика и живопись - все привносило уют, в отделанных по-европейски и начиненных современными удобствами жилищах не первого века. В основном, в старом городе жильём служили старинные замки. И, кажется, минуя современную внутреннюю отделку, внешний вид стен перекликался, сливаясь в общем пристрастии к старине, с убранством комнат. Из которых не хотелось уходить. Она быстро усваивала чужую речь и вообще чувствовала себя среди своих. Сальвадор демонстрировал испанские народные костюмы. Любил яркие рубахи, кожаные в орнаменте жилетки, и сам имел живописное лицо. Чёрные вьющиеся волосы, глаза искрящиеся ночным сумраком, и когда он театрально вставал перед ней на колено и, вскидывая в небеса руку, чтобы пропеть очередную арию, восклицал - Людмила! она от всей души смеялась. Как правило, он проделывал это посреди толпы. По наитию, одному ему ведомому. Когда было время, гуляли по узким кривым улочкам, почти пустым, слушали эхо своих шагов. Ночью смотрели на непомерно огромные звезды - было ощущение бинокля. Ты его наводишь на резкость и все под рукой или в шаге от тебя. Они договорились дежурить в галерее по - очереди. Когда оставалась она - то, наполненная первородными соками каких-то колдовских дней, хотелось не только рисовать, но и сочинять. И она пристраивала блокнотик и быстро и отточено выводила слова, а в них - свою тоску. Тут, на контрасте, она была к месту. Вот её сочинение:
«Вью гнездо,
Средь кастрюль и башен тарелок,
Вью средь острых ножей и оскаленных вилок,
Среди склянок, зеркал, пузырьков.
На тесном столе вью гнездо.
Вью гнездо средь таблеток
Пилюль и бинтов - печальное белое.
Средь рулонов безмолвных бумаг
Вью гнездо ледяное.
Вью одиноко в холодном снегу,
Среди шелестящей травы.
Но совью, наконец, в одуванчиках
Гнездо тёплое, мягкое.
Снесу себя в нем и буду высиживать».
Людмила Пронкина.
                * * *
.. .И вспомнила, как он позвал её. Глаза его почему-то её задевшие. И на какое-то мгновенье ей почудилось, что именно его лицо - лицо её мечты. И она увидела будущее. А в нем Игоря. Взгляд умных твёрдых глаз. В них было столько несбыточного, почти пророческого. Почему здесь, когда она напрочь отрешилась от всего житейского, бренного, днём, вбирая в голые плечи солнце, ночью, ловя отражение звёзд, почему вдруг Рязань и он. И этот холод, которого почти нет в её акварели?
Она любила акварель. Чуть размытую, текучую, едва уловимую зыбь. Она ощущала ее в себе. Размягченность и некий лоск, глянец, высвечивающий притаившиеся уголки откровений. И краски ложились нежно, и свет равнялся цвету. Как поэзия!
Далекая отсюда родина ощущалась холодной, затаенной среди словесной необязательности и бесконечно близкой. Неотрывной от нее самой. Где ее с нетерпением ждали десятилетняя дочка Ася, мама и отец, сестра и племянница и, конечно, друзья. Она знала это. Облачившись в надежную куртку - стоял октябрь, она возвращалась к себе.
Она спрячет в себя свои незабываемые роскошные подарки, преподнесенные судьбой, чтобы вначале часто, потом время от времени пересматривать их несмываемые краски, оттенками которых она будет делиться со своими соотечественниками, мечтающими рисовать жизнь и себя.
                Постскриптум
Людмила привыкла к поклонению и поклонникам. И то, что, едва войдя к себе в квартиру, она услышала в телефонной трубке радостный и слегка тревожный голос Фрутоса - испанского коллеги-акварелиста, - не очень её удивило. Но звонки не прекращались. Он звонил каждый день! Она ясно представляла лицо его восторженное, неотрывно на неё глядящее, жестикуляцию энергичную, а голос, пытающийся произносить русские фразы, уже ждала. Отвергать его внимание было бы бестактно. Да и чем он мешал из такой дали? Просто она не предполагала, что так глубоко заберёт его внимание, так надолго потрясёт его воображение.
  ...Буквально на второй день выставки в Испании, он - один из известнейших акварелистов у себя на родине, подошёл к ней с просьбой дать мастер-класс. Разве она могла отказать? Холодея от предстоящего «открытого урока» и, стараясь не видеть множества глаз маститых испанских художников, она приготовилась к чародейству акварели, которая в Испании считается самой пронзительной из густого набора изобразительного ряда. И в этом отличаясь от русской традиции, где ценятся картины, написанные маслом.
Фрутос звонит и теперь, вот уже почти пятнадцать лет, заставляя ее пополнять запасы испанского разговорного и радовать местных коллекционеров своими картинами.
И она счастливо привыкла к своему зарубежному другу, не прерывая волшебства неожиданности и веры в чудеса.