Когда... она...

«…Во-первых, улица Розы Люксембург – там жили папины друзья, у которых мы часто останавливались. Типичный одесский дворик, живущий разомкнутой двухэтажной жизнью с деревянными перилами, повсюду на веревках сушатся трусы и простыни…

…Я часто остаюсь одна в огромной комнате с высокими потолками (папа уходит выпивать) и слушаю кассеты…

…Дом медика, где я и занималась целыми днями и не раз играла сольные концерты…

…Дом. Выход из дома. Дом медика. Договорились о занятиях… Стадион. Бег пять кругов. Ускорения, зарядка. Яхт-клуб. Купание. Бег четыре круга. Белла. Она дома. У нее сидят два актера…

…Занималась в Доме медиков. Сыграла шесть концертов… Потом ходили в "Цыплята табака". Был Бурда…»

(Полина Осетинская. «Прощай, грусть»)

«…Полина… Ты думаешь, я в неё влюблён? Нет. Я на неё буквально молюсь…»
(Телесериал «Гостья из будущего»,  серия № 1, биоробот Вертер)

В то жаркое южное лето, когда юная пианистка-вундеркинд Полина Осетинская вела свой дневник, процитированный мной в качестве эпиграфа, моя личная ситуация в плане пианизма была так же далека от понятия «чудо-ребёнка», как Солнце от Туманности Андромеды. Проще говоря, у меня вообще отсутствовало желание что-либо делать в плане музыки, да и достижений на тот момент было ноль.

Всё подошло к известному пределу, за которым маячил отказ от музыки вообще.

Учился я в кишинёвской музыкальной школе-десятилетке имени Коки. Родители, конечно же, уговаривали меня хоть как-то учиться музыке, но реально оценить обстановку не смогли. Возможно, просто в силу неосведомлённости, так как не были музыкантами и очень мало смыслили в том, что же такое профессиональное музыкальное образование. При этом совершенно не пытались сообразить, что именно нужно серьёзно менять.

А действия моих учителей в школе имени Коки заключались, по их словам, в том, что «раз он не занимается дома, значит, не будем ему давать ничего серьёзного». Моим родителям нужно было обладать большим музыкально-педагогическим опытом, чтобы осознать пагубность и ненормальность этой ситуации. Однако что они смогли мне дать, то дали. Прыгнуть выше головы в то время у моих матери и отца не получилось.

Моё музыкантское развитие в третьем классе полностью остановилось. Надо отметить, что поначалу всё развивалось отлично. Меня в свой класс взяла известная на тот момент преподаватель и заведующая отделением специального фортепиано Лия Эммануиловна Оксинойт. Уроки с ней, вначале частные, затем, после поступления во второй класс, и официальные, очень резко «двинули вперёд» моё музыкальное развитие, и после выступления на открытом концерте класса Лии Эммануиловны обо мне даже написали в газете «Вечерний Кишинёв». Педагог возилась со мной иной раз по три, по четыре раза в неделю, а когда мама сломала ногу и надолго попала в больницу, учительница очень тепло обо мне заботилась, занималась практически каждый день, и прекрасно подготовила к уже упомянутому концерту своего класса.

Но в третьем классе всё изменилось практически в один миг.  Уроки превратились в вопли учительницы: «Плохо, плохо, всё плохо!». Из программ полностью исчезли красивые классические произведения. Из «конкурсных» этюдов (где был выбор) мне давали играть те, которые были наиболее далёкими от понятия музыкальности. Зато пихали под нос совершенно ужасные вариации Кабалевского и пьесы венгерского композитора Белы Бартока. В лучшем случае мне доводилось учить самые лёгкие из лирических пьес Эдварда Грига.

Как-то очень странно это совпало с началом конфликта на маминой работе, где её, чья очередь на получение квартиры подошла к выделению ордера на вселение, начала «оттирать» от заветного ключа компания из одного крупного начальника и двух его подчинённых, более мелких руководителей. Квартиру в итоге мои родители буквально «выцарапали», не без помощи чиновников из ВЦСПС. И почему-то именно тогда, когда отец был в Москве и разговаривал с чиновниками, в конце четвёртого класса Лия Эммануиловна потребовала перевести меня в духовики, и объявила, что я профнепригодный к занятиям фортепиано.

Смена педагога, естественно, ни к чему положительному не привела, ведь заведующая отделением осталась на своей должности и ревностно следила за тем, чтобы меня продолжали гнобить. К шестому классу я из венской классики выучил с педагогом лишь первую часть Пятой сонаты Бетховена. А как я мечтал играть бетховенскую «Лунную сонату», «Патетическую» сам разобрал во всех частях, как и фантазии Моцарта! Но на мои предложения педагоги, в том числе и частная репетитор, всякий раз говорили мне: «Низзя! Ты не справишься!» И я вновь возвращался к ненавистному Кабалевскому, мутным инвенциям Баха, этюдам.

Как это было далеко от множества часов музыки, которое играли тогдашние вундеркинды! И ведь мама с папой постоянно меня попрекали – вот, мол, смотри на них, на Женю Кисина, на Вадика Репина и других, они уже и там, и сям выступают, играют, а ты где?

Но надо отдать моим родителям должное. Прошли два года, и они «прозрели», отдав меня в Москве чудеснейшей учительнице, которая сделала всё то, о чём я говорил. Она завалила меня десятками произведений, давая мне играть столько всего интересного, что я сумел пройти путь от положения «ниже плинтуса» до уровня выпускника фортепианного отделения ЦМШ за четыре года. Тот путь, который учащиеся московской Центральной музыкальной школы проходят за одиннадцать лет.

Правда, «вундеркиндом» становиться было уже поздно.

А когда шёл тот самый август, я находился в родном Кишинёве. В июле того же года мне довелось отдохнуть в Одессе с мамой, ходить на море, загорать, купаться, общаться со своими двоюродными братьями. И я вообще забыл о музыке. Да и в принципе я о ней на каникулах никогда не думал.

И вдруг папа берёт меня с собой в Одессу в августе – это было редким явлением. Чаще всего он меня «перехватывал» у мамы, когда та ехала на работу в Кишинёв в конце июля, и я с ним ещё недельку или две был на море. Но вот так, чтобы вернуться из Одессы – и снова туда... Я не понимал, в чём дело, пока папа прямо в поезде не просветил меня, что я еду общаться с самим Олегом Осетинским, отцом известнейшей на тот момент юной пианистки Советского Союза.

Я, конечно же, поначалу испугался. Впрочем, сейчас я понимаю, что мой отец искал хоть какую-то возможность что-то со мной сделать, чтобы я начал музыкально развиваться.

Как отец вышел на Олега Осетинского? Для меня это до сих пор загадка. Но он хорошо знал Бориса Бурду – а Полина в своей книге его упоминает. Возможно, именно этот контакт и вывел моего отца на Олега Евгеньевича.

На тот момент, как я уже упоминал, я находился на грани того, чтобы бросить музыку и всерьёз задумывался о том, чтобы в дальнейшем пойти учиться в МАИ на авиаконструктора. В авиамодельном кружке у меня получались отличные свободнолетающие модели самолётов. Осталось лишь перейти на кордовые и радиоуправляемые.

Я хорошо запомнил день, когда впервые познакомился с живой легендой. Честно признаюсь, перед встречей очень сильно разволновался. И, когда зашёл в тот самый дом на Розы Люксембург, а позже и в комнату с высоким потолком, где находились Олег Евгеньевич и Полина, окончательно растерялся. Сейчас-то я понимаю, что это было смешно – воспринимать маленькую, пусть и очень известную девчонку, как некоего «небожителя», который витает в высоких материях и не снисходит до «простых смертных». Но тогда я был глубоко потрясён.

Очень красивая девочка встала с широкого старого кресла, подошла ко мне и представилась. Я что-то невнятно пробормотал.

И это было единственное, что я выдавил из себя в тот день в отношении Полины. Юная красавица, которая ходила в своей вечной ленточке, повязанной вокруг головы, захватила мой разум и чувства. И я недаром вспомнил цитату из «Гостьи из будущего», где возлюбленную биоробота Вертера также звали Полиной. Нет, нахлынувшее на меня чувство не было влюблённостью. Я на Полину, конечно же, и не молился, буквально ли, или не буквально, но на тот момент она для меня была каким-то запредельным идеалом.

А вот Олег Евгеньевич меня поразил совершенно с другой стороны. Я ожидал очередных скучных уроков (впрочем, может быть, и не скучных, но довольно серьёзных), и, когда мы с папой закончили разговор с Осетинским по поводу того, что нужно будет сделать по части музыкального развития, тот неожиданно велел нам прийти на следующий день... Куда бы вы думали?

Нет, не  в Дом Медработника или в гости.

На стадион «Динамо»!

Этот стадион был мне очень хорошо знаком. Мы с мамой часто ходили загорать на пляж «Отрада», и путь иногда лежал именно через «Динамо», который располагался на известном далеко за пределами Одессы Французском бульваре. Ничего особенного в этом спортсооружении не было, и нет – обычное тренировочное поле для игры в футбол, беговые дорожки, легкоатлетические снаряды, да пара теннисных кортов.
 
Вызывало вопрос лишь то, какое отношение «Динамо» имеет к музыке.

Хорошо, что у меня в багаже были и кеды, и спортивная форма!

И вот, с утра пораньше, мы с папой прибыли на «Динамо». Полина и Олег Евгеньевич были уже там. И вот тут началось самое интересное. Олег Евгеньевич заставил меня размяться вместе с Полиной – это было что-то вроде утренней зарядки. А потом сказал мне, чтобы я стартовал с ней наперегонки по беговым дорожкам.

И вот здесь надо особо упомянуть, что я никогда не занимался бегом, как юный спортсмен. Но когда я побежал за Полиной, начисто проиграв старт, откуда-то взялись силы. Вначале я обошёл каких-то взрослых бегунов, потом начал приближаться к убежавшей далеко вперёд живой легенде. И ведь я её почти догнал! Но тут Полина неожиданно обернулась, увидела меня и резко взвинтила темп. После чего я очень быстро «сдулся», потому что моя спортивная подготовка, мягко говоря, была не на том уровне, чтобы бежать на рекорд. Но с дистанции я не сошёл!

Как ни странно, Олег Осетинский меня похвалил – именно за то, что добежал до конца, несмотря на поражение. Хотя можно ли считать поражением состязание с юной чемпионкой Москвы по бегу в своём возрасте, которой на тот момент была Полина, как выяснилось в тот же день? И не было ли в этом особого садизма и цинизма со стороны отца Полины? Уже по отношению ко мне?

Но так я рассуждаю сейчас. А в то время Олег Евгеньевич сказал, что берётся за меня, чем чрезвычайно обрадовал моего отца, и велел приходить на другой день уже в Дом Медработника на улице Карла Либкнехта, чтобы посмотреть, как он занимается с Полиной. Уже когда мы с папой уходили со стадиона, отец мне шепнул, что, когда Полина отправлялась на этот забег, Олег Евгеньевич ей тихо пригрозил, что если Никита её догонит, или, не дай Бог, обгонит, Полина будет очень серьёзно наказана. И папа это услышал.

На самом деле, на этом надо было закончить комедию, распрощаться с Осетинскими и поехать обратно в Кишинёв (или же остаться на недельку у бабушки и просто ходить на море, да загорать), но папа решил идти до конца. Да и мне ужасно захотелось вновь повидать Полину.

И вот первое соприкосновение с музыкой, которую играла девочка, от игры которой замирали огромные залы по всему СССР. Уже тогда мне в голову закрались сомнения – а так ли это всё на самом деле серьёзно? Ведь, при всех часах музыки, которые она играет, этих концертов с оркестром, сонат, фуг, девочка, как оказалось, очень даже может ошибаться. И ещё как!

Дело в том, что Полина с Олегом Евгеньевичем начали разучивать одну из самых сложных Прелюдий и фуг Баха из «Хорошо темперированного клавира», который я сам для себя как-то прочитал с листа, раз играть из ХТК мне ничего не давали. Я уже забыл, что именно разбирала тогда Полина –  то ли ми-бемоль минорную, то ли соль-диез минорную Прелюдию и фугу из первого тома. Но как шло это разучивание! Вместо пустых повторений – какая-то фантасмагория! И я мог это оценить, потому что знал данное произведение.

Олег Осетинский приказывал дочке: «Играй вначале сверхбыстро! Потом средне! Потом быстро! Медленный темп – на потом!» И Полина как начала сбиваться! В тот момент её ореол «небожителя» начал «меркнуть». Я даже засмеялся, после чего прекрасное лицо Полины приняло весьма раздражённое и обиженное выражение. Правда, эта мина быстро слетела с её физиономии, потому что Олег Евгеньевич продолжил грубым голосом командовать: «Сверхбыстро! Средне! Быстро!» При нас с папой Осетинский не выходил из себя, но своё раздражение ляпами Полины скрывать не собирался.

Впрочем, по прошествии времени, Олег Евгеньевич сказал, что на сегодня хватит, а дальше он сам будет заниматься с дочкой, и наказал нам с папой прийти на следующий день.

Я хорошо запомнил этот урок. Олег Евгеньевич начал учить меня импровизации – чтобы на одну тему я научился импровизировать и прелюдию, и фугу, и вальс, и польку, и чуть ли не сарабанду и танго. Конечно же, у Полины это получалось куда легче – мои импровизации до этого момента были сплошь аккордовыми, перейти с ходу на полифонию было очень трудно. Но именно это занятие и разбудило во мне желание что-то делать за фортепиано. Впервые за годы, прошедшие с момента, когда я во втором классе удачно выступил на открытом концерте класса Лии Оксинойт.

Последнее занятие с Осетинским я помню очень смутно. В памяти всплывает лишь то, что он сажал попеременно за рояль то меня, то Полину, что-то показывал, много кричал и возмущался. Но из событий того дня мне ярко запомнилось то, как Полина мне подарила свою афишу с фотографией и поставила на ней свой автограф. Я, конечно же, повесил эту реликвию на самом видном месте у себя в комнате в Кишинёве.

Разумеется, «методика» Осетинского не двинула вперёд моё пианистическое развитие. Как потом вспоминала сама Полина в своей книге, ей пришлось ту «естественную постановку рук, которая вырабатывается во время игры импровизаций», о которой твердил Олег Евгеньевич, исправлять и переделывать.  Слава Богу, что я не стал постоянно заниматься по этой «методике»!

А тогда я вернулся было в своей Школе имени Коки к вариациям Кабалевского, только вот начавшийся учебный год стал для меня переломным. Возможно, в этом и проявилось влияние Олега Осетинского. Неожиданно даже для себя я начал сам отстаивать в школе своё право играть то, что мне нравится. И добился того, чтобы мне разрешили сыграть любимый Первый концерт Баха на летнем экзамене.

Об Осетинском я к концу того учебного года и забыл. Только иногда лишний раз садился за инструмент и начинал что-то импровизировать на какую-либо тему. Это очень помогало в моих занятиях по композиции.

А когда следующим летом я поступил в московскую ЦМШ, мы с папой взяли и зашли в гости к Олегу Евгеньевичу. Полина вроде бы была дома, но, по словам её отца, она очень устала и спала – мы пришли якобы в её «тихий час». Олег Евгеньевич даже обрадовался нашему с папой визиту, но сказал, что позанимается со мной как-нибудь в другой раз, хотя беседа и была тёплой и дружеской. Так Полину я в тот день и не увидел.

Уже потом я узнал, что юная девочка-вундеркинд ещё раньше сбежала от своего отца. Тогда об этом событии в прессе писали всякое. Позже имя Полины Осетинской на какое-то время забылось, чтобы вновь всплыть – только теперь о ней писали не как о вундеркинде, а как о зрелой и серьёзной пианистке.

Честно признаюсь, я не знаю, верить ли всецело её книге «Прощай, грусть». При мне Олег Евгеньевич разве что голос повышал на свою дочку. И Полина не производила впечатления забитой и замученной девочки, которой, судя по её мемуарам, доводилось выступать перед публикой в полуобнажённом виде в двенадцать лет, на которой отец рвал платья, да насиловал несовершеннолетнюю подругу чуть ли не на её глазах.

Хотя одно косвенное подтверждение репрессий со стороны Олега Евгеньевича было. В девяностом году мне очень нужно было заниматься в Одессе музыкой по несколько часов. По старой памяти мы с мамой пошли в ДК Медработников и договорились там о моих занятиях. Тем более, что меня запомнила руководитель этого ДК. Однажды после того, как я закончил свою репетицию (разучивал Второй концерт Рахманинова), одна из служительниц Дома культуры призналась мне, что Полина, когда Олег Евгеньевич оставлял её одну, а сам уходил по своим делам, постоянно прибегала к работницам ДК и просила поесть. Хотя бы булочку. Хотя бы кусочек чего-то мясного. И её кормили втайне от отца. Олег Осетинский, как оказалось, буквально морил дочку голодом. То, что она пишет в своей книге, можно смело дополнить тем, что вместо обеда у Полины были какие-то соки.

Слава Богу, что есть на свете добрые люди! На них и будет всегда держаться мир.

Не видел я Полину и в ассистентуре-стажировке Московской консерватории. Даже не помню, чтобы её фамилию называли на перекличках, которые проводил на эстетике профессор Семён Хаскевич Раппопорт. А ведь это был потоковый предмет, на который ходили все ассистенты-стажёры и аспиранты первого года обучения, независимо от факультета! В статьях о Полине пишется, что она поступила в ассистентуру-стажировку в том же 1998-м году, что и я. Странно, что мы не пересеклись там
с ней ни разу. Но она могла уже тогда сменить фамилию. Где-то я об этом читал.

Впрочем, сейчас Полина, уверен, даже и не вспомнит о том, что когда-то через её жизнь промелькнул один мальчик, который смотрел на неё восхищёнными глазами, благоговел от одного её взгляда и пусть немного, но всё же занимался с её отцом. У неё таких знакомств были тысячи. Может быть, даже десятки или сотни тысяч.

Но я на всю жизнь запомнил ту встречу. И пусть сейчас Полина превратилась, судя по фото и видео, в ослепительно прекрасную зрелую женщину, в моей памяти, как на видеозаписи, навсегда запечатлён момент из прошлого.

Момент, когда она, удивительно красивая, одетая в простое платье, с ленточкой, повязанной вокруг головы, встала с кресла, на котором сидела, и нежным голосом представилась: «Полина».

Да, давно уже переименованы улицы Карла Либкнехта (теперь она Греческая) и Розы Люксембург (ныне она носит имя Бунина). Вместо Дома Медработника по его адресу работает какая-то частная контора, вход в которую «заказан» простым смертным. Дом же на Бунина стал частным отелем. Впрочем, такая же участь постигла и красивое старинное здание на Пушкинской, в котором я родился (а оно находится в двух шагах от бывшего Дома Медработника). Стадион «Динамо» пришёл в запустение, сейчас обстановка на нём далека от спортивных рекордов. Однако же, когда я иду или проезжаю мимо этих мест, то всегда вспоминаю эту историю!

А что же та самая афиша? Она висела у меня в комнате ещё очень-очень долго. Но как-то я вернулся в Кишинёв из Москвы, где учился, и снял афишу со стены, так как краска на подарке Полины совершенно выцвела. Положил свою реликвию в шкаф. И вот после этого афиша с автографом таинственно исчезла…

Но не исчезли мои воспоминания! Как и те чувства, которые я испытал в детстве, на мгновение соприкоснувшись с живой музыкальной легендой.

P.S. А афиша в итоге нашлась, когда начал ремонт в квартире. Да, старая афиша выцвела от времени. Но автограф Полины сохранился прекрасно.