Би-жутерия свободы 250

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 250
 
Тем временем поэт-эрот Садюга, чувство собственного превосходства которого над толпой превышало его тяжёловесную творческую никчёмность, завидев Диззи, пришёл к выводу, что мужики от природы лишены самого важного «датчика» тела и его показаний. Любовь – не вещественное доказательство, проявления её – другое дело, напомнил себе Амброзий-очеркист (лёжа на песке он руками и ногами очерчивал окружность вокруг себя).
Он поспешно покинул насиженный столик с опостылевшими ему мухами, затесавшимися среди них официантками и посудомойками, стойко выдержавшими обрушившуюся love(ину) его грассирующих слов,:

Перепутал время суток
Загазованный по фазе,
Чую нелады с желудком,
Я подсел на унитаз и...

– Видать, вам поднадоело прозябать на ниве разложения личности в поэзии,  раз потчуете нас подобными виршами. Я – трудоголик и не позволю шельмовать себя в свободное от работы время. Ещё одна подобная фраза: «В обладании женщиной меня поражают перспективы парчовой надежды преемственности», которую приписывают Ивану IV, и никто не сможет поймать смысл сказанного. Считайте, что я пребывал в состоянии сомнамбулы, близкой к прострации. А вы читали моё «Капустное туше невольной борьбы с самим собой»? – спросил Петро де’Лезвие – рукоплечий парень, подрабатывавший доставкой в пиццерии «Откровенно плёвое дело пицца» после того, как с позором был изгнан из Дома Моделей, где родился другой его эпос «Недоношенное платье короля».
Так как образумившийся Садюга писал для обслуги и челяди, истолковывавшей его не сформировавшиеся воспоминания как шедевр, то читал он им только серьёзные, не задетые тлетворным юмором произведения (примером служила автор ироничных дурманов Свинцова – литератор неРобского десятка,  начинавшая с медсестёр, и комнатных собачек). В тайне от автора между его слушателями было обговорено – сдерживать хохот сколько есть сил и смеяться, стесняясь самих себя, в процессе чтения не реже 15 раз в минуту. А если кучу непристойностей пропускать мимо ушей забившийся в припадке чепухой, то рот можно прополоскать.
 Вдруг Амброзий вспомнил, что никогда не изменял себе (к женщинам это отношения не имело) и живо присоединился к художникам, которых имел обыкновение изредка подкармливать чтением и комплексными обедами,  в надежде что кто-нибудь из них проиллюстрирует его не по Вальтеру скотский роман. Согласился на работу один – Парапет Сатрёмыч Пожелтян, но тут же гробовым голосом попросил внушительный задаток (деньгами вперёд) взамен на своё клятвенное обещание прочесть Садюгину книгу, попавшую в теснёный переплёт, героем которой был рыжий ирландский полицейский-пробочник с легавой Рудо Коп. Книга пропахла терроризмом от корки до мякоти. В ней автор назойливо предостерегал цивилизованный мир, что от гуманизма до взрыва тротила один экспансивный шаг мусульманского троглодитизма при наличии христианского всепрощенчества и подслеповатого иудаизма.
Вечно голодные художники с креплёнными от недоедания желудками встретили появление Садюги – короля белле-тристики (прекрасная печаль – итал.) с артистичным энтузиазмом и почтительным недоумением, вытеснявшими профессиональную гордость в предвкушении обильной еды. За Амброзием, который пил как лошадь, но не то, что пьют лошади, числилась загадка, позволившая ему безбедно прожить пять лет. Он выгодно продал немцам произведение искусства, на поверку оказавшееся банальной рекламой Was is das? Adidas! Вот что значит своевременно написанная строчка, бахвалился перед проголодавшимися художниками Садюга, почёсывая копчик с прилегающими к нему спально-подушечными районами. После этого он тут же громогласно поставил себя в один ряд на полку с Грибоедовым, по Садюгиному экспертному мнению не создавшим ничего, кроме «Горе от ума».
Синеглазый художник Стахан Худоба, обожавший селезёнку незамужней утки, как-то признался своим товарищам по кисточке: «При виде вкусноты я становлюсь слюнтяем. Для того, чтобы человек лишил себя радости, он должен испытать изобилие... счетов».
– Сильно сказано, но не соответствует действительности, пробормотал кто-то из художников, и приглушённо выкрикнув, «Да здравствует эрото-поэт!» осёкся, поймав на себе лихо отскочившую блоху неодобрительного взгляда, брошенного метрдотелем.
– В каком стиле вы, собственно говоря, пишете? – спросил Амброзия Худоба, стараясь сгладить дерзкое впечатление от экзальтированной вспышки своих несдержанных эмоций.
– Я вас столько раз угощал, а вы, оторвы, даже не удосужились познакомиться с моим творчеством? – прошипел Садюга, – это говорит о непочтении к таланту и неуживчивости как таковой.
– Уживаются ужи, а мы гремучие змеи. Но обещаю, что Стахан Худоба зачитает вас до чёрствой корки. И не почёсывайте над столом в задумчивости свои виски 68-летней выдержки с бисквитной улыбкой дипломированной проститутки – этой резервной валюты сутенёров, – откликнулся проголодавшийся художник.
– Тогда другое дело, – успокоился Амброзий, – я сам когда-то начинал кропать статейки в «Вестнике Остолопа» с тугриков, не ища в грехах погрешностей в воспитании. Потом работал за зелёненые, сейчас предпочитаю евро. О следующем этапе стараюсь не задумываться, но чувствую, грядут нестабильные валютные формы.
– Из сказанного вами понятно, что вы юморист.
– А вот и ошибаетесь, молодой человек! У меня всё серьёзно. Признаюсь, я пытался писать юмор научным языком, но ничего из этого не получалось и я, на свою погибель, кубарем скатывался на добротный сленг. У нормального читателя такие произведения не вызывали ни малейшей улыбки. Правда бывает, и я грешу, но стараюсь это делать за закрытыми дверьми с партнёршей, чудом сбежавшей из  филантропической страны энергопросителей.
– Почему бы вам ни попробовать себя в ином весе?
– Потому что у еврейского боксёра бутерброд всегда падает маслом вниз – он вмазывает с обеих сторон, а я полукровка.
– Утихомирьтесь, пишите стихи достойные подмигивающего «Серебряного века», завёрнутого критикой в фольгу в юанях.
– Должен вас расстроить, – Садюга вежливо, по-японски, поклонился художникам, – они не переводятся на язык таллеров. Не затем я сюда эмигрировал, веря в своё предназначение – некротизировать носом родную землю, не пугаясь кромешной темноты соплеменников. Не для того мои пальцы бабочками порхают по компьютерным клавикордам, увлечённые сбором нивелированной матерщинки со всех материков, чтобы какой-то отщепенец от поэзии Опа-нас Непонашему опошлил народные движения и чаяния своей циничной «Бижутерией свободы». Он не мог отличить ящера от ящура и орфографию от синтаксиса! Это создавало ему репутацию защитника интересов пунктуации в угоду политически неподкованных слепней. Ну конечно, без стилистики приходится спать на голых досках. Меня тошнит от его изысков, как святую Патрикеевну, покровительницу ирландского пива для лис. 
– А почему не лошадью чистокровной породы? – позволил себе полюбопытствовать неиссякаемый шутник Парапет Пожелтян.
– Потому что такой фигуры в шахматах не существует, так же как и крёстного хода конём, уважаемый Сатрёмыч, – парировал поэт-эрот. – Моя работа кипит в руках и испаряется, чтобы результаты её не достались бездельникам.
– И всё-таки, – не переставал подзадоривать его Стахан, – вы не боитесь покрыть своё имя меркантильным позором, учитывая, что по слухам, в бытность свою эксгибиционистом, вы поправляли свой вестибулярный аппарат, отличаясь рекордными показателями в неосвещённых прессой парадных. Не смотря и не поглядывая на это, вы шли на попятный, пряча зазряшный пугач в ширинку.
– Тут вы хватили лишку, дорогой мазилка. Отмывающие честь средства в моём арсенале ещё не перевелись, в отличие от певцов свободы в стране, – отозвался с зубной болью в голосе Садюга.
Амброзий по-своему любил милых представителей искусства, кем-то причисленных к авангардистам. Он даже приобрёл у них бросовый пейзаж «Ажиотаж # 5 с выходом на балкон».
Стараясь покрыть себя славой – других матом, Садюга как шутник-холостяк, занимающий квартиру в свободное от госте время, не скупился на словесную пахлаву, и это притом, что эрото-поэт относился к убеждённым реалистам с акварельным оттенком романтического накопителя «Я всей душой любил свою кубышку».
«С такими, как они, писал впоследствии сквернослов и репетитор в области натаскивания прописных истин Амброзий в автобиографии от Лукавого, можно было помять друг друга, выпить вместе водки, поматериться, повспоминать, – это огромное счастье. Тот, кто  этого не испытал, прожил никчёмную жизнь». К сожалению, друг его детства – поэт и никому неизвестный (кроме Зоси Невозникайте) заштатный бард Опа-нас Непонашему не соответствовал ни одному из вышеперечисленных требований. Смирившись со своей никчёмной жизнью в стране зубочисток и жвачек, где приходится по пять пророков погоды на сотню телевизионных каналов, безголосое несчастье – Опа-нас, по мнению Амброзия зачах на своём, не впечатляющем корню, как и подобает высокооплакиваемому юмористу. Единственной стоящей из 2300 Опа-насовых песен была для Садюги баллада, повествующая «О патетической старости в доме престарелых».
Садюга считал, что Непонашему – пророчески опасный тип, тщедушные стихи и сардоническая улыбка-прилипала которого на фоне любимого занятия – смехотворчества, повергли в раздумье метущееся поколение, сидящее за компьютерами, сменившее шагающие непонятно куда толпы. А те, в свою очередь гордо гарцующие на базе прошлого смешались; и это перед выборами таксиста Витька Примулы в замесители мэра Гиви Наказания, увлечённого разработкой и созданием стрелки, едва переводящей дух. Именно поэтому Садюга искал отдохновения в среде истинно утрусских художников. Он видел себя в получасовом формате летних отпусков грехов и в гуще неприглядных типов, боявшихся выпасть из поля зрения, как младенцы из люлек. Среди художников он пытался спрятать, как шахиню в паланкине, не прикрытую зависть к чужому таланту, даже если тот был чужд ему. При этом, Амброзий не был профаном в своём теле. Он высоко ценил то, что видел собственными глазами без посторонней помощи, черпая причуды со дна калейдоскопа, откуда заимствовал идеи. И надо отдать ему должное, он ни за какие коврижки не признал бы не обласканное графоманское чтиво авторитетами, к дружбе с которыми стремился, преодолевая препоны и детские рогатки на пути.
– В моей душе шагает караван надежд, а расквитаться с его хозяином всё же необходимо, – как-то поделился он с Опа-насом.
– Ты мне не открыл Гомерику, – обескуражил его тот, – я и раньше подозревал, что в тебе заложено нечто сплёвывающее, с непредсказуемыми верблюжьими надрывами в голосе.
После некорректного высказывания Садюга скособочился и ещё больше полюбил себя, стократно воспроизведённого в фотографиях, офортах и на обложках книг.
Однажды он заставил знакомого мастера-фотографа Бронислава Перечницу отснять 200 фотографий собственной легендарной личности для поэмы «Константин Нераним в осколках разбитых сердец» и выбрал с точки зрения критиков самый неудачный снимок, исходя из принципа, – главное – сосредоточиться на мгновении, тогда остальное пролетит мимо. 
В юности он с гордостью носил незаконно присвоенный титул поэта и прикипел четырёхкамерным сердцем к Чёрному Кондрату Умалевича, не понимая, к чему мудрствовать лукаво. Он был  уверен, что того же мнения придерживаются десятки миллионов нетрудовых элементов, отравленных абсурдистскими веяниями и мысленно держащих себя под стеклянным колпаком.
Невозможно забыть приобретённое поэтом-эротом Амброзием Садюгой по заказу железнодорожного управления полотно «Вишню обобрали». Он на собственном горбу притащил его на международную выставку, где пил с представителями стран-участниц со всего мира.
Возмущённая лига религиозно настроенных индусских художников встала на защиту оскорблённого Кришны и не допустила показа оборотной стороны розовощёкой картины.
Компенсируя неудачу через много лет в Гомерике, в серийных приступах ненависти к нью-поркскому триллеронеру-мэру Апломбергу Амброзий не знал предела. И всё из-за того, что тот  доказал нерадивым противникам – необязательно быть «топором», чтобы с размаху затесаться в разношёрстную толпу курильщиков.
Садюгин протест вылился в заказе триптиха  безработному живописцу Пожелтяну, на картинах которого Апломбергу надлежало быть изображённым как можно в более обезображенном виде.
«Отпущение грехов Апломберга в компании битых яиц».
«Гульбельмо Апломберг на смертном одре без подушки».
«Встреча Апломберга с Всевышним через повешение».
Не вызывало сомнения, что реинкарнировавшийся Микеланжело позавидовал бы перечисленным заказам. У некоторых поклонников таланта Пожелтяна (по матери Пормежан) возник ряд религиозных вопросов: Почему он взялся за столь неблагодарный труд? Что при этом происходит с отцом и сыном в присутствии святаго духа? Как поддерживать равновесие в семье, когда в трухе сладких воспоминаний придерживаешься политики невмешательства в постели, сильно задолжав с полной отдачей по супружеской части? Вот что отпарировал художник: «Я выступаю за социальную справедливость, находящуюся в глухой защите. Зачем, к примеру, обогащать уран, когда на Земле столько лишайника нищеты.
Или возьмём Сатурна, пожирающего детей. Если бы не картины Гойи, мы бы ничего не знали о его кольцах, но признаюсь откровенно, больше всего меня тревожат секретные данные, вводящие в заблуждение, что через какие-то два-три миллиарда лет наше светило безвозвратно угаснет!»
– Хорошенькое оправдание, – задумчиво протянул Амброзий, вспоминая как родители давали ему деньги на отмороженное.
– Да, дорогой наш сартирик, – рявкнул Парапет, которому в буйной юности удалось взглядом, полным ужаса, проследить траекторию полёта пули в семь лестничных пролётов и изобразить на полотне совокупление червей как сросшееся единство противоположностей в форме примитивного сочленения.
Амброзий, живший в неподотчётном Госстрахе, в рефрижераторе молодости выработал пространный трактат о многострадальных итальянских дорогах, подвергнутых колесованию и девичьему голосованию. Он проводил время, как оно этого заслуживало и представлял себя олигархом, уличённым в финансовых нарушениях по национальному признаку. Кто-то ездил в Лондон, Париж, Мандрид, а он отправлялся в отпуск, заявляя:
– В наше смутное время кровавого фагоцитоза справедливый Боженька многим недоволен. И теперь Ледовитый океан ревёт в три ручья: Обь, Лену и Енисей (неверующий Садюга путал колокольный звон с монетным – без соответствующих на то выводов).
– К чему вы это? – растерянно пожала плечами совсем не дурнушка Диззи, не страдавшая лаконичностью из-за перенесённых сплетен, распространяемых Лёхой Раскис. Она, как бывшая невеста пилота внутренних линий правой руки, совершившего аварийную посадку в океане, считала, что бортовой журнал с его мёртворожденными кондуитскими мыслями – глянцевый. Правда, жениху, не без основания считавшему, что не всякая белая женщина приведение, но опиум для развода, удалось без особых потерь бежать из ада поглотительниц глянцевого обогатительного комбината чтива, которым Диззи Губнушка пыталась завлечь и заинтересовать.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #251)