Тарзан

Август 1991. По счёту нынешний день – уже двенадцатый, как я приехал в родной кишлак, на каникулы. Сначала я был доволен всем, но постепенно начал скучать. По случаю моего приезда отец зарезал жирного аккуратно стриженного безрогого барашка. Как и всякие горцы, большая родня дружно и аппетитно (тьфу-тьфу, только бы не сглазить) пожирала приготовленную тушку. Не каждый день ломой, в горы возвращается сын, не в каждом кишлаке проводят такой пир.
 Дня через три от барашка остались кости, да хвост с рёбрами. Бедный барашек! – Халял барашек!
Первую неделю я ходил к речке – порыбачить, вспоминал места, где прошло милое, беззаботное детство. Бродил по мазарам и святым местам. Побывав у родника Што-чахма и сложив из ладоней чашу, я пил ледяную воду прямо из каменной канавки.
По вечерам, прслушивая кишлачные новости и лукавые сплетни, я от души хохотал, хотя не всё услышанноебыло смешным. Порою, беспричино радовался пустякам и тихо разговаривал сам с собой – правда,  на учёте психиатра никогда не состоял. Итак, сделав выводы, скажу одно:
– Как хорошо переменить климат и чудно оказаться летом в родном кишлаке. Вообще, я не согласен с мнением некоторых, которые говорят, мол,  время лечит. По-моему, не время, а лечат новые впечатления жизни. Я, конечно, не философ, но у меня собственное мнение о жизни. Да здравствует мнение, которое уважается!
Отец вовсе не ожидал от меня, что я с улыбкой на губах ежедневно буду ходить с ним на изнурящий сенокос в ущелье Барведен. Не скрывая своей радости, отец однажды перед многочисленными дядями и тётями расссказал, как он гордится сыном- первенцем. Вам неизвестно, но я скромный человек, и не люблю, когда меня хвалят.  Но что делать, отцу-то не прикажешь? И кто знает, может быть, в возрасте отца я тоже буду хвалить своих детей?
Мама с нежностью и заботой смотрела на меня, как на мальчишку, ничего не умеющего делать. Вечером, поглаживая мою голову, мамуля заодно сняла размер для нового головного убора. Она решила заранее приготовить для меня тюбетейку жениха, ярко-красного цвета.
Когда мама смотрит в мою сторону, мне становится весело. Мамин взгляд сверлит меня насквозь. Я знаю, о чём думает она, и полушутя, говорю ей тихо:
– Нет пока у тебя невестушки, мама дорогая!
– А когда будет?
– Как закончу в Душанбе «Аграрный институт», так сразу и женюсь.
– Эх, сынок! Придётся подождать ещё год.
– Дорогая моя мамочка! Тебе позарез нужна невеста, а я ещё не готов стать мужем и отцом.
Посоветовавщись с родителями, на следующий день решил поехать в санаторий Гармчашма. Мама проводила меня до остановки.
Санаторий Гармчашма находится в одноимённом ущелье, на высоте 2400 метров над уровнем моря. Можно сказать, место, почти не  тронутое цивилизацией – дикое и живописное. Туда ведёт автомобильная дорога от кишлака Андароб к самой Гармчашме. Правда, дорога не совсем ладная. Кое-где асфальт, по большей части – гравий или грунт. Сама дорога местами совсем узкая, изобилует многочисленными поворотами и серпантинами – того и гляди, не ровён час, как зазеваешься и сорвёшься в обрыв.
Проехав кишлак Сниб, издалека увидел огромные желтовато-белые природные чаши из серы и известняка. Вода билась из серных скал фонтанами. Приближаясь к источнику, я почувствовал специфический запах с примесью серы – лёгкий запах тухлых яиц. Последним вышел из автобуса. Дело в том, что моя мамочка положила так много съестного в дорожную сумку, что я еле-еле тащился с ней, как осёл, тяжёло гружённый поклажей. Будто в сумеу сложили не вкусную снедь, а все камни Памира. Ах, мама, мама!
Вообще, скажу по совести, мама незаменима в жизни любого мужчины. Ни одна женщина мира никогда не займёт её место. Бедная, бедная моя мамочка. Любимая моя мама. Наверное, Вы внушили себе, что Ваш великовозрастный сын попросту помрёт в санатории голодной смертью. Ах, мама, мама…
В санатории было много народу. Преобладали местные люди, были и приезжие со всей республики, порой из других стран – слава о лечебных свойствах нашего санатория, говорят, тридцать три раза обогнула земной шар. Побеседовав с кожным врачом, я узнал, как мало тут отдыхающих и как много тех, кто нуждается в излечении. 
Одна семья приехала сюда из России, из далёкого Хабаровска, чтобы вылечить дочь. Дочь страдала псориазом, но после лечебных процедур от болезни не осталось и следа. Девочка поправилась, не волновалась по поводу своей наружности, часами играла в теннис с подругами, а счастливые родители не торопились уезжать отсюда до конца августа. Так им понравилось в наших местах.
Мне выдали место в финском одноэтажном домике. Комната была двухместной. Медперсонал, одетый в белые халаты, деловито хозяйничал во дворе. Моим соседом оказался некий мужчина – то ли профессор, то ли инженер. Когда я пришёл в домик, он принимал солнечную ванну. Обо всём этом и о многом другом мне охотно поведал молодой веснушчатый медбрат Додали, а только я слушал в полуха.
Итак, оставив сумку в шкафу, я пошёл к кастельянше за бельём.
Лето было в разгаре. Из столовой доносился запах жареного мяса и картофеля. Только хотелось пить и пить. Захотелось вишнёвого компота, как дома, как готовила моя любимая мама. Ах, мама, мама. Как бы сейчас пригодился твой вкусный компот!
 Торжественно, как на параде, я шагал по двору. Рядом, как солдаты в одной шеренге, стояяли финские домики. Вокруг каждого домика – цветник. На правом берегу речки, на холме расположился кишлак Вогз. Оттуда, как на ладони, можно было увидеть низину и бассейн полный лечебной воды с голыми телами. Сам бассейн находился на левом берегу, прямо у дороги, на возвышенности.
Под природной скалой из серы  был расположен небольшой домик. По сути, это, собственно, не домик, а закрытый бассейн. Он немного походил на финские домики, в каких обычно жили отдыхающие. Только этот домик снаружи был побелённым, а внутренние стены и сам бассейн были окрашены в зелёный цвет, видимо для того, чтобы не рябило глаза. Молодец тот маляр, который так покрасил дощатые стены – от души,  со вкусом. Я тоже люблю спокойный зелёный цвет. Цвет травы, цвет листвы, цвет всего растительного мира. Лежишь себе в тёплых водах закрытого бассейна, и вокруг тебя колышаться зелёные волны этих стен, вселяя умиротворение и согласие с окружающим миром, надежду и уверенность о выздоровлении.
Посредине ущелья текла бурная речка. Её журчащая холодная вода неустанно и весело прыгала с камня на камень. Сама вода чистая и прозрачная, поскольку речка горная, ледниковая. Скорей всего, как я понял, рыба в ней не водится, если судить о том, что не видел ни одного рыбака с удочкой на её прекрасных девственных берегах.
Право, я не сказал, что очень люблю природу. О природа, природа! Ласковое и милое слово, как светлое имя «Хабиба». Мой отец сейчас, наверное, думает, что я в санатории стану бегать за медсёстрами, искать интересные встречи с иностранками, когда у меня перед глазами стоит одна Хабиба.
Конечно, мой русский и английский совсем неплохи. И внешностью я не обделён. Легко знакомлюсь с девушками, но думаю только о Хабибе. Эх, Хабиба, Хабиба! Насколько крепка и долговечна будет наша любовь, спрашиваю себя? Только почему-то я не верю ни себе, ни тебе. Я – мечтатель! Мои мечты розовые, с привкусом сладкого ожидания. Иногда хочется носить солнцезащитные очки, чтобы мечты стали чёрно-белыми.
 Впрочем, хватит про мечты и юношеские грёзы. В молодости все мечтают и грешат на каждом шагу.  А с возрастом люди становятся степенными, серьезными, опытными, с чётками в руках и постоянными молитвами в голове. Ждут, чтобы Аллах смилостивился над ними перед уходом в другой мир. Моя покойная бабушка когда-то говорила: «Санги калонро об намебарад. (Тяжелый камень селевой поток не уносит)».
Со стороны танцплощадки до меня доносилас песня Олега Газманова:
«Эскадрон моих мыслей шальных
Не решеток ему не преград
Удержать не могу я лихих скакунов
Пусть летят, пусть летят
Мои мысли – мои скакуны
Вас пришпоривать нету нужды…»
Я зашёл в столовую. На видном месте висела табличка с крупными буквами: «У НАС САМООБСЛУЖИВАНИЕ». Ну, самообслуживание – так самообслуживание, и я иду за подносом. Беру первое и второе, прохожу к свободному столику на четыре персоны, сажусь и… Словно человек, долгое время проведший за решёткой и годами не видевший вкусной пищи, набрасываюсь на еду. Одновременно пристально смотрю на осиную талию моей соседки по столу, юной блондинки, одетой в шорты. Почувствовав мой ненасытный взгляд, она посмотрела в мою сторону и приветливо улыбнулась. Если признаться, мне стало не по себе. Упрекнув себя в некультурности и несдержанности, от досады буркнул себе под нос: «Дикарь!»
Даа, женщин тут было много, но красивых мало. Подумалось, они не столь симпатичны и привлекательны, потому, что не успели после купания в бассейне привести себя в порядок, как и подобает всякой женщине. Загар у всех был жгучим, кожа – бронзовой, как у индейцев в фильме «Апачи».
Я заметил из общей массы посетителей столовой, у одного «курортника» кожа покраснела до такой степени, что белые кружочки и пятна окрасились в красновато-коричневый цвет.  Вероятно, витилига?
Быстро справляюсь с обедом. Блондинка загадочно смотрит на меня. Надеясь встретиться с ней на дискотеке, покидаю столовую. Выхожу во двор. Вижу одни и те же озабоченные выражения лица. Мужчины, женщины и дети, одетые не по сезону в тёплую одежду с мокрыми полотенцами, наспех брошенными на плечи, идут в разные стороны. Кто-то спешит к бассейну, кто-то – к нарзану, кто-то – в сторону специально огороженного места для солнечных ванн, а кто-то – в столовую. У каждого – свой недуг: один болен псориазом, другой страдает от экземы, третий приехал сюда за тысячу вёрст, чтобы излечиться от витилиги.
Были тут и отдыхающие, вроде меня. Самое интересное то, что больные и здоровые без всяких страхов и предубеждений вместе купались в одном бассейне. Между ними не было никакой дистанции. А у меня кожа, гладкая, как шёлк, и тело мускулистое, натренированное. Жаль, нет Хабибы со мной.
Она не знает, где нахожусь. Хабиба постоянно говорила мне, что я красив. А я отвечал, что идиот, и она смеялась мелодичным голосом. Я же протестовал и напоминал ей, что это она назвала меня идиотом: «Ну, помнишь, на первом же свидание всё это было?»
 Она соглашалась и говорила:
– Хорошо, ты – идиот, но только «идиот-красавчик».
Смех брал нас обоих. От воспоминаний о первом свидании мне всегда становится «хуже некуда». Обычно мы встречались по ночам на скамейке, у памятника Рудаки, неподалёку от Аграрного института. Была одна из не очень благополучных ночей сентября. По крайней мере, для меня.
Почти шёпотом мы беседовали. Не влюбленные, но партизаны-разведчики. То и дело вздыхали и охали на скамейке, как дети. Ни поцелуев тебе, ни вольных движений влюблённости. Вдруг дрожащими руками я взял Хабибу за талию, а мои губы, словно осы, впились в её губы. Она еле-еле высвободилась из моих рук. Ошарашенно посмотрев в мою сторону, она чужим, испуганным голосом громко сказала:
– Болван! Идиот!
– Тогда зачем мы сюда пришли?
– Ты для меня таким останешься – идиот идиотом. Ни сказав ласкового слова, набросился на меня, как волк на ягнёнка.
– Ты не ягнёнок, но овечка.
– Вот я и говорю, что ты дурак и идиот. Хоть окончишь институт с красным дипломом, но идиотом так и останешься на всю жизнь.
– Хабиба!
– Перестань!
Через три месяца помирились. Простила меня моя Хабиба. – О, Хабиба, Хабиба! «Хабиба» – арабское имя, означает – «милая». Моя Хабиба – милее всех Божих созданий для меня! Была бы ты сейчас рядом со мной!
Из настежь открытого окна моей комнаты раздавалась песня из индийского фильма «Али Баба и сорок разбойников».
«Хаттуба хаттба о-о-о-о-хаттуба
Хаттуба хаттба о-о-о-о-хаттуба
Хаттуба хаттба о-о-о-о-хаттуба
Хетини тивани тинии
Хетини тивану мизи
Хесеки кадаль ми, ми хаттуба – ба-ба-ба-ба.
Хаттуба хаттуба о-о-о-о- хаттуба У-у-у-у»
Представляя себя в роли Али Бабы, а Хабибу в роли Марджины, я мечтательно закрыл глаза и вощёл в комнату, где остановился. Вошёл, открыл глаза и увидел необычную картину: «Натюрморт с явствами: не ждали!»
Моё удивление было велико, а моя неловкость – ещё больше.
Весь стол был покрыт разнообразной снедью. Посреди стола возвышалась, как ракета, фирменная пластиковая бутыль спирта «Рояль». За этим «художественным столом»  сидело двое мужчин. Глаза у них горели, как угли,  а рот смеялся до ушей. Увидев меня, оба нежданных гостя встали, и дружным хором прокричали:
– Ура-ура-ура! А вот и наш студент!
Рыжеволосый мужчина с очень большим животом, готовым вот-вот выпрыгнуть из его штанов, как мячик, запросто подал мне руку. Он представил себя:
– Иванов Борис Сергеевич. Можешь звать меня дядей Борей, и забудь про мои шестьдесят лет.
Его товарищ, здоровый высокий (чуть не до потолка) мужчина был совершенно седой – без единого чёрного волоска. Всё лицо человека было в морщинках, словно скомканный и наспех расправленный лист пергамента. 
– А я – Равшанбек! – добродушно заулыбался седой великан, также протягивая свою руку.
Подавив свою неловкость и удивление, крепко пожал каждую руку, как и подобает настоящему мужчине, и, тем самым дал понять, что не слабак и сумею постоять за себя. Каждому персонально представился, сухо и деловито. Затем прошёлся к своему шкафк, вынул сумку и достал соленья, колбасу и сдобные лепёшки – кульчи.
– Итак, я пришёл не с пустыми руками, – сказал я и присел к своим новым знакомцам.
Уже опьяневший дядя Боря налид мне полную рюмку спирта, чем вызывал недовольство своего соседа. Дядя Равшанбек тихо, но настойчиво посоветовал другу:
– Борь, он ещё молодой. Нам бы – побольше, а ему –поменьше.
Дядя Боря посмотрел на меня с укоризной и, едва ворочая языком, сказад:
– Бери воду, а потом – типа того, «пнимаешь»…
Да! Весёлая компашка. Отступать некуда.
Я закрыл глаза и, выдавая себя за бывалого знатока питейного дела, смело взял рюмку и целиком опрокинул в рот, до капли.
Горло сразу вспыхнуло огнём, будто туда влили расплавленный свинец, слёзы фонтаном брызнули из глаз, но я ничего –
вида не подал, будто так и надо, дело обычное. Я же учёный в этих делах!
Тотчас набросился на еду. Жевал и жевал, пока зубы не стало ломить.
Дядя Боря налил мне вторую. Я посмотрел на дядю Борю, и мне стало гадко.
– Что за мужик с брюхом? Как вообще жена переносит его? Мне кажется, что мужчина с животом – жалкое беспомощное существо. Он и в постели – увы и ах! – невольно подумал я и опрокинул в себя вторую порцию «горячительного»…
Перебивая друг друга, друзья говорили о том, о сём. Из их отрывочных скомканных реплик я узнал, Борис Сергеевич работает главным инженером на Регарском алюминиевом заводе. Ему скоро на пенсию, но директор не отпускает его. Нет замены ему на заводе, как выходило по словам «главного инженера Иванова».
– Ишь ты какой, – злорадствовал я, – тоже мне, незаменимый!
Незаметно для себя выпил третью рюмку…
Какой-то лукавый шайтан вселился в меня, щекотал мой нос и живот, сам хохотал вовсю, учил меня всякому вздору и укладывал на язык громкий смех. Я еле сдерживал себя и рукой закрывал рот, чтобы мои нечаяннеые соседи по столу не услышали моего смеха.
Дядя Равшанбек оказался научным сотрудником Памирского ботанического сада. Оказался специалистом без научной степени, потому что ещё не защитил.
– Пока не защитил, – говорил подвыпивший великан, твёрдо уверенный в том,  что однажды защитит свою кандидатскую диссертацию, – но обязательно это сделаю!
Я смотрел на его седину и ехидно говорил себе:
– Он, что ли, двух научных руководителей похоронил, если под пенсию решился защищаться? Дядька, очнись, ты уже уже давно дедушка, а всё мечтаешь, как вчерашный аспирант...
Тут я осёкся. А чёрт его знает, что у него в голове? Может быть, он чувствует себя молодняком, даже моложе меня, а? Я же смог представить из себя сильного непоколебимого бывалого искателя звёзд на дне стакана, когда до последней капли выпил свою первую в жизни  рюмку спирта?! Вот и он надеется на чудо. Как говорится, пока живу – надеюсь!
Смех стал разбирать меня. Я почувствовал, что лечу, как во сне, и весь мир летит мне навстречу, как перевёрнутое небо, ооо-о! Почему-то заплетается язык, заплетаются мозги, и очень трудно говорить – произносить членораздельную речь. Тем не менее, мои сокамерники  не должны знать, о чём я думаю. Чёрт, мои соседи, сотрапезники. Мы – в санатории, не в тюрьме, пока ещё, если не ошибаюсь, как и в том, что меня зовут …
Огромным усилием воли успокаиваю сам себя.
– Они, что ли, телепаты, если знают, какой бред кипит в моей голове? – спрашиваю себя, и мысли рассыпаются, как горошины из рваного мешка.
Дааа, это называется: влип!
Внезапно почувствовал, как  тепло разлилось по всему телу. Меня разморило. Пол под ногами заходил ходуном. Меня стало качать туда-сюда, как на качелях, как на корабле при шторме. И смешно и грустно, одновременно. Ну и ну! Ещё стошнит чего доброго, и – прямо на богатый стол…
Это мой молодой организм спортсмена, не привыкший к алкоголю, дал сбой. Дядя Борис больше мне не подливал, о чём просил его дядя Равшанбек, который спорил с первым о науке. Тема диссертации седого соискателя на научную степень «Генетическая изменчивость картофеля в условиях высокогорья» нам мало о чём говорила.
– Тема интересная, – горячился дядя Равшанбек и продолжал, успокоительно приглаживая свой коротко отстриженный волос: – Все живые организмы подвержены мутации: растения, животные, человек. Мне кажется, в будущем люди станут больше поддаваться мутации. Вот, к примеру, пьёшь и пьёшь эту поганую водку, и в крови станет меньше эритроцитов и лецкоцитов. Вместе них там начнёт бурлить «ал-ко-голь»! Кстати, у бомжей и алкоголиков количество алкоголя в крови зашкаливает. Одному Аллаху известно, что это за шкала: по Рихтеру, по Фаренгейту или по Цельсию? Ясно одно, шкала у них «ка-тас-тро-фи-чес-кая»! В этом я уверен. На сто процентов!
А я лежал уже на мягкой постели. Получается, сегодня не будет никаких процедур: ни купания, ни массажа, ни солнечных ванн – ну, и ладно! И мои сокамерники… простите, сотрапезники (хотел сказать, «сотрапы», но это из другой оперы) постарались на славу – всё устроили. Мудро и терпеливо окружили меня заботой и вниманием, что я ничего не заметил и не почувствовал, не услышал от них ни единого грубого слова. Да простят меня дядя Борис и дядя Равшанбек, что я слишком вольно думал о них…
Спасибо им огромное, низкий поклон. Человек я вовсе непьющий, но отныне – даю зарок! – вызубрю все рубаи Омара Хайяма. Как хороши они, рубаи мудрого старика Хайяма. Ну, например, вот одно них:
«Гора, вина хлебнув, и то пошла бы в пляс.
Глупец, кто для вина лишь клевету припас.
Ты говоришь, что мы должны вина чураться?
Вздор! Это дивный дух, что оживляет нас».
Но снова шайтан вселился в меня, и мысли потекли по старому руслу…
– Например, дядя Борис – белорус, – продолжал развивать свою мысль дядя Равшанбек. – Как известно, у славян присутствует особая тяга к спиртному. Если мусульмане после похорон проливает слёзы чуть меньше «алычи», то славяне устраивают поминки. Не чокаясь, они пьют, поминая умершего только добрыми словами. «О мёртвых говорят или хорошо, или ничего» – таково их правило.
Я без устали бежал по кругу, за мной бежала минутная стрелка и, как всадник на скаку, рубила всем махом секундной стрелкой цифры, пузатые, как дядя Борис: «1»; «2»: «3»; «4»…
– Поминовением усопшей души через чару, славяне легко валят гору с названием «горе» на хрупкое плечо поминального стола. Водка, как губка, впитывает всякое горе, всякие неурядицы и проблемы. Становится весело, беззаботно. Махнув рукой на проблемы, выпившему человеку и горе кажется не таким страшным, как представлялось ему до этого, – не умолкал дядя Равшанбек, оседлав часовую стрелку.
Его научный руководитель живёт в Москве. Оказывается, сам Равшанбек очень поздно взялся за науку. До этого он работал в Агропроме, где его сократили.
«Не за что сократили весь мой штат», – будто эхо в горах, звучали во мне его слова. 
«А может быть, из-за пьянства сократили тебя, неугодный работник? – сомневался я и, словно строгий и справедливый судья, выносил своё решение: – Точно из-за пьянства тебя выгнали!»
Голова ходила ходуном. Эйфория неописуемая. Вообще эйфория и на таджикском языке – эйфория, разницы нет. Раньше, не думал об этом. Теперь пришлось. Только наша молодёжь несколько иначе выговаривает это слово, и оно звучит как «эйфоридай». Означает одно: «Эй, понравилось!» Конечно, звучнее было бы «эйкайффоридай». Вот тогда, на самом деле, было бы здорово.
Я погрузился в раздумья, одновременно проваливаясь в пустоту и дрёму.
Кто-то надо мной читал наизусть на языке оригинала стихи Пушкина и Рулаки, Есенина и Мирзо Турсунзода.
Как долго это длилось, не знаю, но раздался щелчок по лбу, и я тотчас вскочил, если сон был чутким, как у зайчика. Но меня снова одолела дремота. Вновь весь мир закачался, как на качелях. Подступило неминуемое и неудержимое чувство рвоты, и я забылся снова…
Спустя время, очнулся от громкого разговора и чтения стихов. Уже читали Хафиза и Некрасова, «Голоса Сталинграда» Мумина Каноата и «Василия Тёркина» Александра Твардовского. Делать нечего, я снова забылся под это «жужжание». На этот раз до самого утра.
Встал с тяжёлой головой и сильной головной болью, с гадким привкусом во рту. Тело было чужим, и его ломало.
 Дядя Равшанбек делал утренную зарядку. Отжимается от пола до двадцати. «Молодец, мужик! – подумал я, как жернова, ворочая свои мысли: – Сразу видно, спортсмен. Хоть и выпивает, не забывает про физкультуру».
– Ну, как после вчерашнего? – загадочно моргая, спросил меня «пан спортсмен».
– Пока нормально. Что будет дальше, не знаю?
– Сегодня после бассейна пойдём на нарзан. Пикник там устроим.
– Хорошо, – согласился я, а в сердцах заругал их, дядю Борю и дядю Равшанбека, и подумал: «Увидел бы сейчас отец меня вместе с ними. Кожу бы с живого содрал…»
После купания, как и объявил дядя Равшанбек, пошли на нарзан. Место было красивое. Туда шла автомобильная дорога. Источник нарзана находился в конце ущелья, на берегу речки. Как вьючный осёл, тащил большой пакет с едой и напитками. Право, мне, как самому молодому и спортивному человеку, было неудобно отдать его старикам, заставить их тащить его и надрывались. Только эти старики, хотя и пили шибко и безбожно, выглядели куда бодрее меня, что были готовы тащить и пакет, и меня.
Нарзан родником выходил из-под круглого серого камня. По сути, это была тяжёлая пахучая вода. Правда, она полезна для лечения желудочно-кишечных заболеваний. Медленно бежал зловонный ручеёк по лужайке, заполненной желтовато-красным илом.
На этот раз я наливал им сам. Себе – меньше, опираясь на вчерашний горький опыт, а им – по желанию. Странно было, одно. Я и мои друзья не  пьянели, а выпитый стаканами нарзан похоже, как «мясорубка», измельчал съденную  пищу, поскольку ели и пили мы досыта, но никак не насыщались.
Беседовали, перебивая друг друга. По натуре, хочу признаться, я – молчун, но, опрокинув в себя пару-тройку собственных «порций», позабыл свои привычки и стал болтливым.
Я внутренне усмехался и издевался над ними, над своими старшими товарищами «по банкету». Но, как выяснилось, мои «сокамерники» были любителями и знатоками не только классической литературы, но и классической музыки. А я, кроме поп и рок-музыки, ничего другого не знал, и где-то за пределами моих интересов существовала и звучала ещё классическая музыка. Странно, господа-старики…
Как хорошо, что я познакомился с такими великодушными любителями классики, как мои нечаянные знакомцы, не то для меня и литература и музыка остались бы тёмными неведомыми лесами.
В свой финский домик наша компания стала возвращаться ближе к закату. Несмелыми шагами, порой зигзагами шли мы мимо тщательно обработанных и аккуратно унавоженных картофельных полей, а рядом  небольшие островки ржи с бобами колыхались от ветра. Дядя Равшанбек внезапно оставил нас и крупными шагами зашагал в сторону посадок картофеля. Собрав горсть незрелых клубней картофеля, он вернулся к нам.
К нашему всеобщему удивлению, картофельные кусты были богаты на клубни. Сами кусты, в целом, были здоровые, а листья – без следов болезней и вредителей.
– Когда вижу клубни картофеля, мне всегда вспоминается Тарзан, – усмехаясь, сказал дядя Равшанбек.
– Какой еще Тарзан? Нарзан или Тарзан? – удивленно спросил дядя Боря.
– Прощу прощения, я имел в виду фильм про Тарзана, – пояснил седой великан.
Присев на камень, он жестом попросил нас последовать его примеру.  Мы охотно присели возле него, поскольку «в ногах правды нет». Подождав немного, «соискатель научной степени» стал рассказывать историю из своего далёкого прошлого.
«Это было в начале пятидесятых годов, - стал вспоминать дядя Равшанбек страницы своего былого детства: – Тогда в единственном кинотеатре нашего города по три раза в день показывали фильмы для горожан. Я и мои товарищи-ровесники ежедневно ходили в кино. Деньги выпрашивали у родителей. Контролёрша тётя Альфия, бойкая татарка средних лет, была занакома всем. Она была своенравной, кокетливой, но честной женщиной. Свои губы постоянно красила помадой. В те годы тётя Альфия была единственной женщиной в городе, у которой были накрашенные ярко-розовые губы.
Бывало и так, что я и мой друг детства Шакаршо ходили в кино без денег. Подолгу мы стояли в углу двора. И вот, когда все зрители заходили в зал, мы тихо подходили к ней и просили на плохом русском:
– Тота, Алфия, пажалста. Дэнги нет. Пажалста, кино.
Растрогавшись от нашей мольбы, она смотрела вокруг себя, и, покачивая указательным пальцем, шептала на ухо:
– Идите, только никому не говорите!
Окрылённые, мы буквально летели в кинозал, где заканчивался какой-нибудь киножурнал. Однажды я поднёс «тоте Алфие» пакетик с алычой. Мой скромный подарок был принят. Она, поблагодарив меня, погладила по голове и без лишних объяснений пропустила вперёд. Так и повелось,  я и Шакаршо, принеся ей украденные фрукты из неохраняемого совхозного сада, бесплатно посещали кинотеатр.
Мне было где-то лет пятнадцать, когда в кинотеатре начали показывать фильм «Тарзан». Фильм был очень популярным. Многие мальчики подражали Тарзану и, прыгая с высоты, ломали себе руки и ноги. Искусство всесильно!
Почти неделю показывали фильм. Как назло, отец был в командировке. Мама не работала. Надеясь на чудо, я и мой неразлучный друг Шакаршо отправились в кинотеатр. Мы так торопились, что забыли взять гостинцы.  А народа возле кинотеатра  – тьма-тьмущая. Наши выпрашивания и смягчающее сердце тёти Альфии слово «пажалста» на этот раз никак не воздействовали на неё. Меня вдруг осенила одна мысль. Взяв за руку Шакаршо, мы побежали к дяде Кубодбеку, который работал завмагом в городском хозяйственном магазине. Магазин находился недалеко от кинотеатра. От быстрого бега мы задохнулись. Прибежав к родственнику, я попросил бумагу. Он, вопросительно помотрев на меня, сказал:
– Газета годится?
– Да, дядя. Только побыстрее.
Взяв газету, мы побежали в сторону совхозного картофельного поля. Пополнив газетные кульки картофельными клубнями, плотно упаковали их и побежали обратно, к кинотеатру. И вот, тяжело дыша, с честными серьёзными лицами мы отдали «гостинцы» тёте Альфие, а там пустились бегом в зал. В эту пору зрители смотрели киножурнал.
Согнувшись в темноте, я наощупь шел к первым рядам. Глупый Шакаршо почему-то отстал. А в зале яблоку негде было упасть. Свободного места не нашлось, я попросил незнакомого мужчину подвинуться и присел рядом с ним. Он начал допрашивать меня, кто я такой и почему опаздал. Мне ничего не оставалось, как чистосердечно признаться ему, и я всё рассказал, как было.
– Да ты не бойся. Я тебя не выдам. Ты лучше спрячься под стульями, когда войдёт контролёр.
Вот закончился киножурнал. Включили свет. С понурой головой я сидел, словно мышь в мышеловке. Через три минуты услышал громкий голос тёти Альфии, которая гневно выговаривала:
– Бессовестный мальчуган. Без билета зашёл. Я тебя приметила. Выходи, не то я оторву тебе ухо.
– Что там?
– Тётя Альфия взяла за ухо одного мальчика и вывела его из зала.
Фильм «Тарзан» я посмотрел, но какой ценой! Клубни картофеля меня выручили, а моего лучшего друга за ухо выставили на улицу. Потом, спустя годы и годы, тема диссертации снова столкнула меня с картофелем, и я решил вернуть свой долг – за ту спасительную картошку и за Шакаршо. Только вот, замучился я с этой защитой, но ничего, буду защищать «кандидатскую» в следующему году. Дай-то Бог !» – дядя Равшанбек завершил свою историю и тут заговорщески подмигнул нам, обхватил нас за плечи и сильно прижал к себе, говоря: – Если честно сказать, братцы-кролики, то картофельное поле, по которому мы шли, это моё поле, и на нём растёт тот «чудо-картофель», над которым я долго и упорно бьюсь. А клубни бесспорно – просто отличные, и это в условиях высокогорного Памира! – тут наш великан приуныл и чуть ли не заплакал, как беспомощный мальчик: – Как видите, друзья, картофель – прекрасный, а диссертация… Ну, не писатель я, не умею писать. Мне легче добиться удивительного результата, отдав этому годы тяжёлого, порой бессонного труда, чем связанно и толково написать два-три слова…
– Если бы не пил так безбожно, давно бы защитил «докторскую», не то, что «кандидатскую», – в сердцах я мысленно обругал дядю Равшанбека.
– Хм-хм, – тут прокашлялся дядя Борис, мы обернулись к нему и увидели, как он украдкой вытирает проступившие слёзы, но после овладел своими внезапно нахлынувшими чувствами, встал перед Равшанбеком – смешной толстяк-коротышка перед седым великаном – с достоинствои и уважением пожал его руку и сказал: – Спасибо!
Потом дядя Борис вернулся на своё место, снова сел и стал рыться в карманах своей одежды. Долго он рылся, а мы терпеливо ждали, и, наконец, что-то нашёл, вложил в свою руку и с торжественным видом представил нам на ладони огрызок какого-то серебристого металла.
– Хотите – верьте, хотите – нет, я отдал лучшие годы своей жизни вот этому металлу – аллюминию, более качественному и совершенному. И то, что сейчас лежит на моей руке, образец – не только будущее нашего Аллюминиевого завода, но и будущее нашей страны. Это не столько моя заслуга, сколько заслуга всего нашего трудового коллектива, живым и действительным нервом которого состоит ваш покорный слуга, Иванов Борис Сергеевич.
«Вот тебе и картофель с аллюминием, - подумал я, не зная, как быть, и сказал самому себе: – Учись, студент!»
  День простился с нами. Незаметно наступили сумерки. Как молчаливые тени, мы поспешили к своим финским домикам.
После этого ещё пять дней подряд мы пили и пировали, обсуждая музыку и литературу, гордясь своим настоящим и не сожалея об утраченных возможностях,