Балерина

У нас, на даче, в Пушкине, она всегда появлялась неожиданно, как заблудшая, перепутавшая выход, артистка кордебалета, выпрыгнувшая из-за тяжелых, расшитых золотыми орнаментами бархатных кулис, невпопад, без приглашения, где-нибудь к завершению дел и исчерпанию теплого летнего вечера, среди запахов влажной земли, политых растений, смородинного и малинового листа, укропа и цветущего лука и приятных ожиданий завтрашней теплой погоды и приезда милых гостей с шампанским и шашлыками, ни к чему не обязывающему общению и, как всегда, традиционными шутками и анекдотами, сплетнями на злободневные темы.
В руках она держала цветы-букет отцветающих влажных флоксов, которые осыпали песочную дорожку десятками разноцветных крестиков, и курчавую рассаду овощей в маленьких пластмассовых ящичках, хотела, чтобы они росли у нас на участке, с бутылкой водки подмышкой, чтобы выпить вместе с нами, за компанию.

По обыкновению с ней мы говорили о балете.

Это была обрюзгшая и спившаяся женщина непонятных и смазанных временем лет.
Наши домашние животные, кошка и собака, ее знали и любили. Она всегда приносила для них какое-нибудь лакомство, а они праздновали встречу размахом хвостов, ласковостью и влажностью языков. Между ними было полное взаимопонимание.

В прошлом она была балериной и закончила класс Вагановского училища у известного своей строгостью и верностью принципам старой классической формы педагога и завершила выступления на сцене по необходимости решения семейных проблем,
родила сына от первого мужа, который поколачивал ее, не понимал и обкрадывал.

Она не любила ни его, ни его ребенка, развелась и снова вышла замуж за футболиста, крепкого худощавого парня, который ей нравился хотя бы тем, что защищал ее, исправно и прилежно приносил ей выпить, но был невероятно неверен, как многие профессионалы кожаного мяча, ведомый по жизни лишь  комбинациями футбольной игры, задуманных ни богом, ни чертом, ни аллахом, а тренером, и был частью команды — c 22-двумя взрослыми мужчинами, свершающими важное дело. Это  зеленая трава — пол под ногами и основа мироздания, казалась ему пределом горизонта, формулой и аксиомой. Он был далек от восприятия излишеств из венков  винограда и плюща, украшающих Мельпомену, как и всех остальных неразгаданных секретов мироздания и богов, не владеющих дриблингом и не сведующих в таинственной прелести владения кожаным мячом.

После окончания футбольной карьеры он стал работать водителем.
Футболист был обычном игроком на этом маленьком-большом поле, где не снискал ни денег, ни славы.

В порыве гнева она говорила: « Что с тебя взять, водила? Ты даже не знаешь, что такое вариации и фуэте! К чему они? Что означают? » И морщась, приказывала, простирая руку, как владетельная принцесса в перьях и нарядах, отрешенно вглядываясь в мутное и бесконечное дно стеклянной рюмки:
"Repetez une fois de plus!"***

Так, как у станка в балетном классе, ей указывала строгая преподавательница.

В алкогольном бреду она могла звездануть ему по морде, радостно и от души, как будто бы именно он был в ответе за все несуразности, несовершенство окружающего мира.

Футболист не возражал и не сопротивлялся, никогда не отвечал на эти упреки-она не была противником в спортивном поединке, и, одновременно, не выносил неблагожелательной критики и косых взглядов посторонних на ее счет, и в этом смысле был ей абсолютно верен и по своему ее любил.

Пожалуй, он даже не задумывался, чего же все-таки она от него хотела, чего требовала. Он страдал и не понимал, куда он так ловко отбил головой мяч, успокаивая и вразумляя ее, и кто же  будет пробивать штрафной за нарушение правил.

Футболист любил всех собак и кошек, которых она приносила в дом, но порой, использовал их в личных корыстных целях и специально "терял" очередную пригретую и обласканную ею собачку,  на самом деле благополучно и надежно сидевшую у него подмышкой, чтобы по причине розысков последней, заглянуть на краткое, но приятное, ни к чему не обязывающее свидание, к другой, более сговорчивой и простой женщине.

Балерина падала в алкогольный ад от бешеной и безобразной, бездонной тоски, плоскости и предопределенности существования, серых, никогда не завершающихся будней с чашкой крепкого чая, вареным яйцом и пресной кашей по утрам — увертюры дня и грустного предсказуемого вечернего финала с оттенком надежды на завтра, без смены декораций, без обезумевшей от восторга публики, цветов, бросаемых с галерки на сцену, влюбленных и возвышенных речей в театральном буфете, горевших глаз и запаха мокрого паркета в репетиционном зале и подолгу бродила, невзирая на погоду, морозь, дождь, хмарь, по бесконечным улицам города, беседовала с прохожими, почти заговаривала, как цыганка болезни, исповедовалась незнакомцам, шепталась с ними ни о чем и обо всем одновременно в парках, дворах и скверах, пытаясь что-то объяснить и найти в их почти разрушенных бытом  душах остатки искренности и доброты, понимания сущности имперского стиля и великолепия, строила хрустальные мосты от свинцовой мерзости бессмысленного существования к обители фей и виллис, решающих любую проблему велением движения цветка в руке.

Муж искал, находил ее, сидящей на какой-нибудь ржавой, с пузырящейся зеленой краской скамейке в парке с остановившемся взглядом и недопитой ядовито-желтой бутылкой портвейна в руке, покрывал теплым платком и возвращал домой.

Ей все равно категорически не хватало этого "адажио" и "па-де-де " Черного лебедя" из «Лебединого озера» — взрыва агрессии и необъяснимой розовой глупой наивности, одновременно, национального знака России, этого странного сочетания разновеликих подлостей и предательств, отвратительных страстей и чудовищных заблуждений, властвующих ничтожеств, безупречной недостижимой красоты свободы, незатейливого понимания добра и зла, связанных в один клубок, обрамленного, как последняя истина, как бессмысленный, ни в чем не виноватый своими свойствами  бриллиант, безупречный, как строй и линия русских балерин, то, чем она могла и должна по праву гордиться.

Здесь, в этом городе, имеющем странный искусственный образ черно-лиловой розы с блестками на влажных лепестках, городе, который пронзает мрачное небо золотыми шпилями, отражается в воде большими мостами и малыми горбатыми мостиками, проплывает кораблем-видением над синевой чугунных кружевных оград, она родилась и выросла, здесь жила, была взращена и вскормлена ее душа, сознание и честь, где есть Черная Лебедь, к которой она себя относила.

Она была ближе и роднее, чем Белая Лебедь, которая ей казалась слишком наивной и банальной. Она танцевала это столько раз и поняла, что в реальной жизни нет ни Черных, ни Белых Лебедей и меньше всего-прекрасных Принцев, спасающих от пошлости существования, сакральных бумаг в руках окаменевших от циркуляров чиновников, печали и горести, как нельзя спастись и даже уберечься зонтиком и плащом от худой питерской погоды. Можно ли выжить, видя бессмысленность дня, спрятаться от отвращения бытия, без подвига, без истины, без славы? Нет!

Это был страшный, трагический и убивающий вывод.

Однажды она ушла внутрь города,( нет, в нутро города, его матку, естество), похожего на глобальную театральную ,придуманную на потребу изысканной публики, декорацию, великую копию всех мировых столиц, поднявшейся красотой, как оперная дива, над всеми алчущими первенства конкурентками. Город  она  любила больше, чем всех этих жалких мужчин своей жизни, любила и слегка побаивалась, остерегалась его тихого гнева и иронией над неудачниками, презрением к малодушным и хитроумным подлецам и закрутила 32 стремительных обвораживающих стремительных фуэте по набережным, по дворам-колодцам, грязным, мрачным подъездам и заплеванным подворотням Санкт-Петербурга.

Ничто и никто не мог остановить это вращение! Этот безумный балетный круговорот!

Казалось, в волосах, свернутых в маленькую кичку, из ниоткуда появилось и задрожало от ветра то самое знаменитое чёрное перо, и сверкнули подлинным светом драгоценностей пластмассовые черепаховые пуговицы на сером бедняцком пальто.

Она всей грудью вдохнула совершенство улицы Зодчего Росси, едва коснулась затертых бронзовых ручек входных дверей Вагановского училища, сделала круг мимо «Александринки» по «Катькиному саду».

Затем повернула направо к Фонтанке до прекрасных кудрявых и обнажённых юношей Клодта, все еще сдерживающих своих коней, и, не взглянув на них, пошла безудержным проходом вдоль неспешной воды, и, бросив взгляд на темные зашторенные окна таинственного особняка Державина, пролетела мимо золото-голубых строений Никольского собора, из открытых дверей которого плавно вытекал запах ладана и тающих у икон свечей, и входили и выходили старушки-молельницы в платках и темных одеждах, до Мариинского театра и Консерватории.

И дальше, дальше, дальше…

"Repetez une fois de plus!"

    Ее тело нашли в серой воде Крюкова канала с широко открытыми глазами, лицом кверху.

    Эти глаза были устремлены в небо!

Где-то там, наверху в перистых облаках над нею, уже за горизонтом, пролетел и махнул ей широким крылом Черный лебедь!
И только черное перо упало и понеслось в никуда в нефтяной волне канала!



*** "Повторите еще раз" ( франц.)