После войны

В 1946 году мама повезла меня в районную поликлинику в город Мышкин. Очередь к доктору тянулась со второго этажа на улицу. Мама положила меня на крыльцо, а сама зашла внутрь здания. Через несколько минут вышел доктор и сказал, чтобы люди не толпились в дверях и пропустили нас с мамой к нему вне очереди. Из поликлиники меня увезли в больницу. Больница была переполнена, врачей и персонала не хватало, я пролежала в ней больше месяца. Белье не меняли, лежачих больных не мыли, обовшивела. Меня навещали мама и Володя, проходили пешком 12 километров от Новинок до Мышкина, приносили что-нибудь поесть, а потом обратно возвращались. Володя приносил землянику в стаканчиках. Сделали гипсовую кроватку (гипс от макушки до колен по бокам и по всей спине), вставать нельзя. Мама уговорила доктора отпустить меня в таком виде домой — и уход дома будет лучше, и в больнице место освободится. Дома тоже приходилось все время лежать, шевелить можно было лишь руками и головой. Мама приносила мне книги из библиотеки в Артемьево. Очень много всего интересного перечитала за те девять месяцев. Мама сказала, что я встану перед Пасхой, на Вербное воскресенье. Так оно и вышло.

Мыло в те года было большим дефицитом. Мама делала крепкий отвар золы, в нем и мылись и стирали. Бани тогда в деревнях еще не строились. Все деревенские сызмальства привыкли мыться в русских печах, а мы наливали горячую воду в корыто, ставили его посреди комнаты и мылись, периодически подливая кипяточку. Мама как-то решила попробовать по примеру деревенских тоже помыться в печке. Настлали соломы на под, поставили внутрь печи кадку с водой. Мама разделась и залезла внутрь. Бабушка, чтобы жар не выходил, устье печи заслонкой прикрыла. Буквально через минуту мама взмолилась: «Откройте заслонку, душно!» Через некоторое время стала, помывшись, вылезать. Бабушка напротив устья стоит, командует: «Направо, налево!» Мама вылезла ногами вперед, вся в саже перемазанная. Потом, распаренную, ее без мыла тут же рядом с печкой и оттирали. Больше никто из нас в печку лезть не захотел.

Мама, будучи горожанкой, научилась за годы войны всем премудростям крестьянской жизни: косить траву, жать серпом рожь, чесать лен, запрягать коней и скакать на них, как заправский жокей. Поскольку последнее у нее выходило лучше, чем у других женщин (мужчин тогда в деревне мало было — всех старше 18 лет забирали на войну), то маме доверили уход за грозным районным конем-производителем по кличке Затей. На этом коне и бывалые колхозники боялись работать. Но маму и бабушку Затей слушался. Еще у него была такая особенность — терпеть не мог, когда впереди ехала какая-нибудь лошадь, обгонять себя никому не позволял. Вот и ездила на нем мама всегда впереди всего обоза. Однажды мальчишка-подросток, эвакуированный финн, запрягая, ударил Затея. Конь ухватил его зубами, поднял в воздух и стал трясти. Хорошо, мама была рядом, подбежала, прикрикнула на Затея, и тот опустил мальчугана на землю.

К маме, сразу после того, как закончилась война, стали подступать с уговорами, чтобы она вступила в колхоз. Мама отказывалась, говорила, что скоро за ней приедет муж и заберет в город. Медаль за труд целый год под сукном хранили — «не колхозница».

В конце 1946 года папа из Уфы приехал к нам в Новинки в отпуск. Подбрасывал под потолок меня и Вову, а мы визжали от радости. Мне папа привез акварельные краски, тетради. Тогда это было сказочным сокровищем — ведь до этого писали на старых книгах между строк, а красок я не видела с довоенного времени. Бумага в тетрадях была тонкая — на одной стороне пишешь чернилами, на другой все написанное проступает, но это была чистая белая бумага. За время своего короткого отпуска папа успел подлатать крышу на доме, построить из старых бревен хлев для скота. Когда пришло время возвращаться в Уфу, пообещал, что долго там не задержится.

В сентябре 1947 года мама, будучи беременной, решила ехать в Рыбинск*. По дороге на станцию зашла в медпункт во Фроловском. Там ей сказали: «Поезжай спокойно — еще неделю не родишь». Она и пошла дальше на поезд в Шестихино, а это еще пять километров. По дороге начались схватки, еле дошла до станции. Родила в медпункте кирпичного завода.

Я гуляла на улице, когда мне кто-то сказал о том, что мама родила мне братика. Не заходя домой, ничего не сказав бабушке и ничего с собой не взяв, пошла к маме в Шестихино. Она лежала на деревянной койке, отгороженная от всех простыней, а сбоку к ней прижимался завернутый в ее юбку, маленький, красный Алексей. Мама спросила, что я с собой принесла. Я ответила: «Ничего». Тогда мама велела мне идти назад и сказать обо всем бабушке. Потом маму увезли на поезде в Рыбинск, а там ее встретила скорая помощь.

Этой же осенью к нам окончательно вернулся папа. Вернулся, не снявшись с партучета. Его не отпускали из Уфы. Все его просьбы и доводы парторг отметал убийственным: «Партия лучше знает, где нужнее кадры». Мама посылала туда документы о моей болезни, о своей беременности — бесполезно. Папа договорился с начальником цеха, получил расчет и уехал, невзирая на угрозы парторга.

Потом он несколько раз из Рыбинска писал в Уфу, чтобы выслали партийные документы — безответно. В конце концов его вызвали в Ярославский обком партии и поставили условие — незамедлительно погаси задолженность по партвзносам или исключим из партии. Папа отказался гасить задолженность: «Не моя вина, что в Уфе с учета не снимали. А сейчас денег нет: троих детей и жену надо кормить». И папу исключили из партии.

* С сентября 1946 по октябрь 1957 года официальное название города было Щербаков, но горожане упрямо продолжали именовать его Рыбинском.

Продолжение: http://www.proza.ru/2018/10/06/935

Оглавление и начало: http://www.proza.ru/2018/10/06/871