Из цикла О героях иных времён. Скажи-ка, Дядя...

Аробщик гортанно что-то кричал, причитал, воздевал руки к небу и речь его, пересыпаемая многочисленным повторением имени  Аллаха, воспринималась сидящими на камнях офицерами и нижними чинами одним  бурлящим потоком: ала-ла-ла-ла… Повод для такого извержения был с точки зрения русского человека пустяшный: у перегруженной арбы   сломался деревянный штырь, запиравший колесо на оси, и вот это самое колесо – огромное, сажень в диаметре – отвалилось и лежало теперь на дороге, а если точнее, то на том, что здесь называют дорогой. Двухколёсная арба почти перевернулась, на каменное крошево, по которому она ехала только что, свалились какие-то мешки, высоченные плетёные корзины. В России в такой ситуации уже давно высыпала бы вся самая захудалая деревня – помогать, налаживать воз, а здесь хозяин обращаться за помощью к неверным не желал, а сам справиться не мог. А потому фонтан молений и жалоб продолжал изливаться, а безразличные  ко всему серые буйволы опустили свои приплюснутые головы с откинутыми назад плоскими рогами и жевали, жевали…

Почти так же безучастно наблюдал  сцену драгунский прапорщик. Страданий арбакеша он не разделял, слов не понимал, а просто приглядывался к живописности картины, впечатывая её в сознание: может быть, когда-нибудь… И ещё думал о том, что надо бы выучить татарский язык, без которого на Кавказе, – как в Европе без французского! Солдаты, отдыхавшие тут же, близ дороги, всё же остались верны своей расейской натуре: несколько человек поднялись неторопливо, подошли к арбе, посбрасывали остатки груза и подняли арбу. Дело нехитрое: насадить колесо на ось, вытесать топором запирающий клин, вставить его, загрузить арбу заново. И только-то. Но колесо было очень большим и тяжёлым, поднять одному – не по силам, а двоим никак не удавалось точно его посадить.   Разморённые жарой и усталостью, остальные солдаты наблюдали за неудачными манипуляциями, потом всё же растолкали спавшего гренадёра:

– Петрович! Без тебя не обойтись, наверно!

Тот хмуро глянул из-под косматых седых бровей, проворчал:

– Ну что за черти! И вздремнуть не дадут…

Уяснив ситуацию, поднялся, разогнал всех собравшихся у арбы, велел придерживать только, чтобы не заваливалась повозка. Взял колесо за две ступицы, крякнул, поднял и одним движением насадил колесо на ось. Сказал только:

– Что за слабый народ пошёл нынче… Остальное сами доделайте.

Прапорщик уже с любопытством слушал, как подначивали молодые солдаты гренадёра.

– Чего это – «слабые»! Можно подумать, что раньше одни богатыри были. Что-то не слыхали мы про таких! Святой Илия Муромский с товарищами давно жил, тогда, может, и были ещё богатыри.  А сейчас все одинаковые!

…Нет, это было, действительно, чрезвычайно интересно. На его слуху разворачивался диалог, ещё недавно придуманный им самим! Да-а, были люди в наше время… Впрочем, этот гренадёр на участника Бородинского сражения никак не похож – в тот год ему, вероятно, едва исполнилось пятнадцать лет…

– А ты себя не равняй даже! Богатыри были и сейчас, совсем недавно. Я тебе не совру – уж один такой точно был. Из наших мест, между прочим. Я из Стрельни родом, так вот там про него все знают, даже песни поют.

–  Ну и что же он такого  сделал?

– А ты не скачи, как блоха! Прыткий какой! Сейчас всё и обскажу.

        Петрович неторопливо расположился, так же неспешно достал табак, трубку набил, ловко высек кресалом об кремень искры на трут, раскурил… Прапорщик смотрел на это действо с затаённым восхищением: уж настолько вся повадка гренадёра была наполнена силой и… уверенностью в этой силе. Видно было и другое: солдаты явно признавали за Петровичем право на такое поведение. То ли за боевые заслуги, то ли рассказчик он был хорош, то ли верным старшим товарищем был всем – кто знает? Прапорщик тоже устроился поудобнее, снял офицерский сюртук, оставшись в одной красной канаусовой рубахе. Белую свою неформенную фуражку, однако, не снимал, а черкесскую саблю на тонком ремешке, в красивых, с серебром ножнах придержал тоже при себе. Приготовился слушать. Арбакеш всё кланялся солдатам, уложившим его скарб, всё благодарил не по-русски, хотя по жестам и интонациям было понятно, что русские люди – люди хорошие. Но каждый, кто видел и слышал всё это, прекрасно понимал, что   пожилой мужичонка, с ног до головы обросший тёмными густыми волосами, в одну минуту может превратиться в умелого и  жестокого воина, который при другом случае ни секунды не помедлит, увидев лицо того же самого доброго русского солдата,   только что помогавшего ему. И тут же выстрелит прямо в это же самое лицо...

  Прапорщик, ещё недавно бывший корнетом привилегированного лейб-гвардии Гусарского полка, за несколько месяцев, проведённые здесь, во время участия в боях и мелких стычках, уже  сумел понять то, что правители России, вероятно, не понимали никогда и не поймут в ближайшие столетия: эта земля – земля войны, эти люди – люди войны. Здесь нет иного служения, иных занятий, иных мыслей кроме войны. Веками складывался этот образ жизни, когда пропитание и достаток добывались у соседей оружием, а не ежедневным трудом. Покорить их нельзя никакой силой, можно заставить их сложить оружие, но покорности пусть не ждёт победитель, потому что память о лихой хищной жизни, как костёр, гаснет очень долго. Ты думаешь, что перед тобой остывший пепел, но пошевели его – и всегда найдёшь под ним непогасший уголёк… Ермолов был прав, ставя здесь казачьи поселения, крепость Грозную: сила – против силы, обычаи против адатов. И постепенное, десятками, если не сотнями лет, привыкание к мысли, что нормальная жизнь возможна только в мире и в постоянном труде…

Такие вот размышления увели  прапорщика далеко, и он не заметил, что по соседству степенный рассказ уже идёт, что у Петровича прибавилось слушателей, а он сам не возле пыльной дороги находится, на смертоносном Кавказе, а где-то далеко на севере, в родных местах…

– …а тогда с Наполеоном воевать наш император стал. А раз воевать, так, значит, служивые нужны, новые полки, новая армия. И пошла коса косить по сёлам и деревням! Я совсем малой был, меня тогда не скосило, а вообче-то у нас, в наших краях, это возле Стрельни, всех мужиков  императорских вотчин, а  там все земли –    императорские, собрали в один новый полк. И назвали его  Финляндским зачем-то, будто мы чухня какая, а не русские люди. Да и то сказать – не совсем полк настоящий получился, а как бы ополченский. Как-то его ещё… о, ми-ли-цейским батальоном называли… А главным начальником был у них Великий князь Константин Павлович. Крепкий батальон был – пять рот, одна из них гренадёрская, четыре мушкетёрских да ещё полурота артиллерийская была – людей больше ста, пушек с десяток…

  – И погнали в Бородино? – встрял молодой солдатик с красным, облупленным от здешнего беспощадного солнца носом.

  – Дурень ты, Петька. Если не знаешь чего, – так  не высовывайся, слушай, на ус наматывай… Какое Бородино, когда с французом война началась ещё годов за пять-шесть до того! Но воевали, правда, не в России, это  потом Наполеон попёр на нас.  А тогда всех наших в Ригу направили. Обучиться немного, – и давай, воюй от души.

И состоял там наш мужик, Левонтий. Вот про него-то и речь у нас. Мне сродственник  много про него рассказывал. Ещё  дед  его, Михаил Прокофьич, знаменит был по всем соседним деревням силой своей. Рассказывали, что на праздниках во время гуляний понасажает полный воз девок, чуть не со всей деревни, да и катает их, – что в горку, что под горку! А сам вместо  жеребца, да без пристяжных, один! Его за  те катания так и прозвали – Коренной. А он и вправду во всём коренником был. Во всём. К примеру, если у кого изба покосилась, то сразу его звали. Походит он вокруг, посмотрит, потом возьмёт слегу потолще, почти бревно, и загоняет её под нижний венец. Забьёт, поднатужится да и поднимет всю избу, слышь, чтоб перекоса не было. Только заранее предупреждал, чтоб стояли наготове с камнем большим, который под угол подставить надобно. И только потом туда чурбаки забивали, выравнивали…

До баб лютый был, ни одну не пропускал.  Глянется какая, разговор быстрый: как увидел, так и сгрёб, а где сгрёб, там и… в лоб! Пытались его угомонить, наваливались разом, да только бестолку: раскидает всех, тем дело и кончалось. И опять всё сызнова. У нас вообче народ в кости широк да в плечах, а в том селе да в окрестных деревнях, как летом грибным: куда ни загляни – молитвами Коренного белая, крепкая братия подрастает под каждым кустом!

Ну, да это – дед. А Леонтий, родной внук его, по-нашему, по-деревенски Левонтием звали, тоже той породы: рост – гренадёрского поболе, подкову смять – раз плюнуть. И вот когда, значит, в Финляндский батальон народ собирали с императорской земли, все молодцы были, как один. Но Левонтий, конечно, на правый фланг! Так и пошла у них солдатская работа. Не за себя, а за кого-то. Два года воевали с этим Бонапартием на чужой земле. И, видно, неплохо воевали, потому что уже через эти два года   стрельнинский наш Финляндский стал гвардейским, и начали его называть лейб-гвардии батальоном Императорской милиции. А ещё через три года, как раз незадолго до того, как французы на нашу землю пришли, кончилась милицейская жизнь, батальон стал Финляндским лейб-гвардии полком из трёх егерских батальонов…

…Разгоревшееся было любопытство прапорщика стало постепенно тускнеть. Он никогда не разделял дотошного интереса русского воинства к истории своих полков ли, батальонов… Можно было, впрочем, понять некую словесную конкуренцию между элитными частями. Он, в недавнем прошлом гусар, и сам грешил этим делом: поглядывал на не-гусаров свысока. Но всё это было в прошлом, в другой жизни, а здесь война уравняла всех. Теперь, казалось ему, знание прошлых заслуг своей части не так важно, как память об истинных героях, о людях, которые и составляли славу русской армии.

Вот и в этом случае он ожидал интересного рассказа, сюжета, а не перечисления переформирований пусть даже одного из лучших русских полков. Он уже потерял нить рассказа, уже прикрыл глаза, уставшие от яркого солнца, но до слуха донеслась фраза Петровича:

– А прозвище было у него в полку Дядя…

…Что за чёрт! Опять эта мистика! «Скажи-ка, дядя»… А может быть, правильнее было бы «Скажи-ка, Дядя»? Он снова прислушался.

– Он под Бородином хорошо бился. Да и полк отличился весь:  егери стояли насмерть, никак французы и поляки не могли их одолеть. Что? Да, поляки на нас шли с Наполеоном…

…Да, поляки. Прапорщик попытался посчитать, сколько раз Польша сама или с кем-то в союзе оказывалась на исконно русских землях. Веками! Даже Москву захватывали, своего польского царя сажали. Грабили, жгли, убивали… И это – единство духа славян? При чём тут славяне? Католики и православие – вот причина, вот движущая сила этой неугасимой ненависти, напитанной высокомерием. Утвердить Крыж вместо Креста, и повелевать, заставлять работать на себя. И самое во всей истории непонятное в том, что самих этих гордых панов давили все, кому не лень: шведы и прочие европейцы, но всё равно они неизменно устремлялись на Россию, усматривали причину всех своих бед именно в России, присоединялись ко всем, кто был против России! Каждый раз, так и не урвав кусок, получали сполна по заслугам, но всё равно – снова и снова устремлялись на восток… Вот и с Бонапартом – то же самое…

– …и поляки обошли наших слева, пришлось даже отступить. Там два самых стойких полка держали оборону – измайловцы и финляндцы, на опушке леса, в кустах. Кавалерия в зарослях почти бесполезна, верхом поляки дальше пройти не могли, а пехоту польскую били и ружейно,  и из пушек. Вперёд, правда, сами не шли. Уже к полковнику солдаты обращались: наступать-то будем или нет? А он им отвечал, мол, нет приказа. Вот тогда-то наш Дядя и отличился. Позвал его командир и велел взять нескольких добровольцев-товарищей, чтобы они на самый край пробрались и были как бы сигнальщиками, если поляки ещё глубже захотят обойти и с фланга или с тыла ударить.

Конечно, Дядя наших, стрельнинских набрал, из самых близких  друзей. Перед уходом договорились стоять насмерть один за одного. И, слышь-ко, как в воду полковник Крыжановский глядел: сам-то он, говорят, из поляков был, так натуру ихнюю хорошо знал, наверно. Не успели они лесом пробраться на место, им сказанное, как Коренной остановился вдруг и сказал всем за деревья спрятаться. Оказалось, стороной большой польский отряд подбирается к опушке.

Дядя наш тут сразу смикитил, в чём полковник ошибся. Велено было открыть стрельбу, тогда, мол, полк услышит непорядок на фланге и развернётся каким-нибудь батальоном навстречу. А дозорные, боевое охранение, то есть, быстренько отступить должны к своим. А того полковник не учёл, сообразил Дядя, что вокруг тысячи пушек стреляют, войска палят друг в друга, кони эскадронами несутся, а рядом – штыковая и «ура!», а чуть в сторону подайся, – там рубка идёт, кони ржут истошно, чуя смерть… И всё заволокло дымом пороховым, густым, без продыху, да на измайловцев и финляндцев другой противник прёт… Где уж там услышать за полверсты залп шести ружей!.. Пусть даже и дружный. Одна надежда: солнце уже к закату идёт, скоро начнёт темнеть. Если до темноты выстоять, то можно будет гонца послать к полковнику за подмогой.

Залегли они в кустах. Ещё раз наставил Дядя товарищей своих:

– Видно, братцы, не уйти нам отсюда живыми. Потому как велено нам стоять здесь. И будем мы сполнять приказ. А заряды будем беречь до последнего, целить по офицерам да по заводилам, за кем солдаты идут. Ежели, паче чаяния, услышат нас,  Бога возблагодарим. Не услышат, – всё, идём навстречу той судьбе, какая нам предназначена!
…
         Петрович рассказывал, и перед слушателями вставала, как наяву, картина боя. Несколько дружных залпов изрядно покосили строй поляков. Они остановились, пытаясь понять: сколько их там, этих русских, сидят в засаде, что предпринимать будут… А залпы продолжались: плотные, смертоносные. Потеряв десятка два человек, отряд дрогнул, попятился. И в этот момент из кустов встали шестеро финляндцев. Грозно выглядели они, неся перед собой блестящие острия  багинетов, шагая широкой поступью. Впереди, не оглядываясь, уверенный в том, что за ним поднялись все, шёл Дядя. В сумерках, в дыму не было видно, сколько русских идёт за первыми храбрецами. А за ними никого не было…

  Поляки даже перестали стрелять, и лихорадочно начали изготавливаться к штыковой атаке.  И вот в этот момент сзади, из леса, раздалось громкое «ура!», выбежали посланные на подмогу егеря-однополчане…   Отряд был разбит окончательно, немногие оставшиеся в живых бежали с места этой маленькой битвы на поле большого сражения…

–  Так  откуда ж подкрепление пришло? – снова  высунулся Петька. – Сам говоришь: не услышать ничего!

 – Да откуда я знаю! Меня ж там не было. Я говорю, как у нас в деревне рассказывали. Наверно, полковник сам понял, что за грохотом можно и не заметить сигнала, и послал на помощь. А Дядя не посрамил лейб-гвардии егерский Финляндский полк. Все шестеро первыми в штыковую пошли гнать поляков. Потом уж, когда песню сложили в полку, так и пели:
Мы помним Дядю Коренного Он в нашей памяти живёт. Бывало, на врага какого  В штыки с ребятами пойдёт, Тогда булат зашевелится, Бой рукопашный закипит, Ручьём кровь вражья заструится, А Коренной вперёд валит!

– А наградили?–

 –  Врать не буду, точно не знаю. Слышал, что вроде солдатским знаком   отличия Георгиевского ордена. Но вообще-то у Дяди много таких случаев было. За один из них он такой чести удостоился, какой, наверно, в русской армии никто не имел.

– Ну да?

– А вот и точно! Сейчас перекурю, расскажу. О том небываемом, которое бывает…
…Прапорщик насторожился: что за солдат этот Петрович, что вот так просто повторяет слова Петра Великого? Нет, наверно, заурядное совпадение. Или это император где-то у народа  выражение позаимствовал? Небываемое… Бывает оно, бывает… Несколько месяцев назад корнет блестящего лейб-гвардии Гусарского полка, злой остроумец, природные свои недостатки роста и стройности исправлявший славой искусного фехтовальщика, успехами у дам и мало кому известным пиитическим даром, разве он мог предположить, что всё своё зло, всю свою ненависть он выплеснет в двух десятках строк, бросит их в лицо обществу, как вызов на дуэль… Ах, Пушкин, Пушкин! И божество, и вдохновенье… Уж не вернутся они. Нет Пушкина. Ради кого другого сложились бы те строки, ради кого другого он как награду принял бы эту ссылку на Кавказ? А ведь жизнь казалась такой благополучной! Теперь же помогла ему в недолгих кавказских странствованиях воспитанная с юнкерского училища способность слиться с обстоятельствами жизни, не покоряться им, не раболепствовать перед ними, а умение принять эти обстоятельства как единственно возможные в этот момент. Вот и сейчас: есть геленджикская окрестность, Кавказ, точнее – предкавказье, дорога, на которой уже нет исправленной арбы, отдыхающие солдаты и неторопливый рассказ о недалёком прошлом… И ничего больше нет в мире! Впрочем, ещё в этом мире может быть очередной набег горцев…

       Он посмотрел по сторонам, однако, не только не увидел, но и не почувствовал ничего тревожного. Прислушался. За отдалённые вершины цеплялись облака и, наверно, шептались при этом… Оказаться бы там, в этом шёпоте. Но на таком расстоянии всё равно ничего не слышно. Только басовитый шмель Петрович гудит и гудит, иногда приостанавливаясь и присасываясь на затяжку-другую к своей обгоревшей самодельной трубке из какого-то корня…

       – …к этому времени уже давно Бонапартия за Березину погнали, уже и Кутузов не командовал, а дело было возле города Лейпцига. Тогда император наш Александр договорился с двумя другими императорами покончить разом с императором четвёртым – Наполеоном. Всё, вроде, приготовили, чтоб замкнуть его, а вышло-то не совсем так: уж больно ловкий и умелый был вояка. Да что я говорю! Да если б не был он сильным, разве дошёл бы он до Москвы? Тем и славно Бородино, что наполовину разбили там французов, хотя до того они сколько стран подмяли под себя. Но живуч был супостат! Из России бежал без оглядки, а ведь сумел снова войско собрать. Я не знаю – как уж там получилось: то ли измена между союзниками прошла, то ли кони в разные стороны поскакали, то ли каждый хотел себе всю славу забрать, про других забывая… Но не получилась тогда эта битва так, как было задумано.  Говорят, многими языками и непониманием наказал Господь людей,  и не достроили они Вавилонскую башню, не достигли неба, не сравнялись с теми, на небесах… Сражение то потом назвали битвой народов. А ведь не народы там бились. Ну, какое дело тому же рядовому третьей роты егерского полка гренадеру Коренному до французов, если из своей страны он их уже выгнал? Бились там императоры. У каждого своя амуниция, у каждого своя амбиция. А Наполеон здорово дрался. Рассказывали, что тогда был даже момент, когда три императора совет держали, как его всё же скорей доконать. А он, слышь, их всех чуть в плен не взял. Только русские солдаты и выручили! Уж не знаю – правда или неправда…

А с Левонтием Коренным дело так обстояло. Битва эта очень долгой была – три дня подряд да потом ещё мелкие сражения… И хотя разгромили французов, но Бонапартий этот ещё довольно много войска сохранил и сумел из окружения уйти. А вначале-то никто и не знал, что всё так закончится. Слава-то великая у него была, вот и побаивались, осторожничали союзники. А перед этим городом Лейпцигом деревня была – Госса или Госсе, точно не скажу, там как раз наше войско было,  и сам наш император Александр там находился…

        …Прапорщик в который уже раз прикрыл глаза, давая волю воображению, и видел холм, где рядом с императором стояла немногочисленная свита. Александр смотрел на село. Каменные дома, из которых французов очень трудно   выкурить, мощёные улочки, садики с желтеющей октябрьской листвой. Меж домов прячутся пушки, далеко не все из них ведут огонь, дожидаясь своего часа. Стрельба пехотинцев – редкая, отпугивающая. Кажется, место удобное для прорыва. Но это только кажется, потому что и французы отлично понимают, что если Госса, а точнее – госсинский холм, будет взят, то до Лейпцига уже нет никаких населённых пунктов, можно будет наступать широким фронтом. Но Финляндский полк, осадивший село, продвигается что-то медленно. И русский император уже подумывает:   не поторопились ли мы месяц назад, присвоив полковнику Крыжановскому звание генерал-майора? Нужно послать роту-другую в разведку боем, чтобы убедиться, что за каменной оградой, опоясывающей деревню, не кроется засада… Император, не отрываясь от трубы, сказал:

– Немедленно послать к Максиму Константиновичу распоряжение пойти в атаку. И чтобы с тыла зашли. Кто там у нас на фланге?

– Те же финляндцы. Егерский батальон, Ваше Императорское Величество!

–   Пусть демонстративно идут в лоб на ограду, берут часть сил противника, если они там есть, на себя. Отвлечь, отвлечь от главного направления! В случае серьёзного неравенства сил разрешаю отступить!

…И вот верховой уже влетает на позицию:

– Приказ Его Императорского Величества командиру батальона полковнику Жерве!

…А Петрович тем временем поёт полковую:

Молвил Царь: «Финляндцы, в дело!» И Финляндский полк готов. Сердце каждого кипело Исполнять священный долг. Командир всегда удалый, Крыжановский наш орёл, Молодцов своих со славой В Госсу на врага повёл…

…И сразу – шевеление, беготня, построение. Все офицеры впереди. Ещё бы! Приказ самого императора, который, как сообщил ординарец, будет  лично наблюдать за действиями егерей и гренадёров.
Жерве обернулся к строю:

– Третья рота преодолевает ограду прежде всех, сразу за офицерами. Остальным ждать сигнала. И помните: на нас смотрит сам император! Вперёд! В атаку!

Пошли. Ускоренным шагом, почти бегом. Где-то впереди, на другой стороне села, идёт бой, слышны ружейные залпы, гремят орудия. А здесь – каменная ограда и ни одного выстрела. Только тогда, когда офицеры  вместе с передовыми егерями спрыгнули на землю, они поняли, что попали в засаду. Французы были готовы встретить противника и с этого направления, но ничем себя не проявляли до поры, до удобного момента. И вот этот момент наступил.

        Растерянность Жерве. Он со своей обнажённой шпагой суетливо оглядывается по сторонам: французы радостно бегут к ним. Ещё бы! Так повезло! Сразу несколько офицеров можно взять в плен. Егери стали полукольцом, защищая командиров, но французов намного больше, и шансов уйти – никаких, сзади – стена…

Коренной перебрался одним из первых, ловил прыгающих сверху товарищей, помогал офицерам. Одним из первых заметил противника…

– …и пошёл он на этих французов! А за ним – его земляки, друзья… А враги вначале не сразу поняли, с кем им придётся дело иметь. Увидели, конечно, что здоровенный мужик на них идёт, но их-то много, смеются, пальцами показывают, что-то кричат. Наверно, чтоб сдавались они. А особенно Леонтия они хотели в плен взять, чтоб потом на площадях показывать: вот, мол, с кем приходилось нам воевать, вот зверина! Ну, вид у него, конечно, был в бою страшный. Пару раз он успел выстрелить, а они уже тут как тут с багинетами своими. Но с Дядей так шутить было нельзя, а они этого не знали. Полетели в разные стороны: кто проколот, кого прикладом по башке… А он уже на помощь офицерам побежал. Несколько егерей остались на месте, дрались геройски, но плетью обух не перешибёшь: погибли все друзья Левонтия там же. На том же месте. А офицерам-то совсем туго пришлось,    прижали их французы к стене с несколькими егерями; уже вокруг много мёртвых, что наших, что врагов,  но дело безнадёжное: французы, конечно, могли их всех расстрелять возле этой стены, но уж очень хотелось пленных привести своему начальству.

И вот тут-то сзади на них, как медведь взъярённый, наваливается Коренной и расшвыривает их как котят. Своим штыком, будто вилами орудует! Один, другой, третий… Попятились они в страхе, а Левонтий – к своим:

– Чего стали? Офицеров спасайте!

Егеря замешкались – как, мол, спасать!? А Дядя как гаркнет:

– Кто если ранен, то спину подставьте, чтоб перелезть. Ну, а если кто цел-здоров, просто перебрасывайте!

        Сам подхватил полковника Жерве под колени, толкнул вверх, тот и перевалился через ограду, как куль с мукой. Потом тем же путём ещё двоих перебросил. Двух раненых егеря аккуратно перетащили. О себе они, наверно, в тот момент не думали, потому как среди них уже многие убиты были да почти все поранены. И стали они у той стены, богатыри русские, и дали свой последний в жизни бой. Ни одного выстрела! Нет времени заряжать. Только дышат тяжело, только стоны да ругань на двух языках. Падали они на землю, которая им и матушкой-то не была, не могла сил придать, и умирали. Многие, может, успевали подумать, что враг тоже дорогую цену заплатил. А ведь так оно и было!

  Вскоре Дядя остался один. Да ещё такая незадача: штык сломался. Да другая незадача – кровь из проколотой руки течёт, третья – из плеча кровь льётся, четвёртая… Восемнадцать таких незадач кровавых навалилось на Дядю Коренного, а он  взял ружьё за ствол и всё бил и бил прикладом по головам, отбрасывал свору, но она вновь бросалась на великана, вновь кусала больно, а кровь всё текла и текла из ран…Он много крови потерял. Закружилась под ним земля, и упал он, уже не сознавая, что с ним…

Когда рота вся ворвалась за ограду, когда погнали французов, егеря с помутнённым от горя разумом бросились искать Левонтия, героя этой битвы. Не нашли. У ограды лежали несколько десятков трупов врагов. Нашли тела и трёх последних егерей, кто ещё оставался с Коренным. А его самого нигде не было... Значит, решил полковник Жерве, попал его спаситель в плен. А это уже нехорошо, когда здорового солдата, не израненного, берут в плен, пусть даже он герой из героев, пусть даже он всё время кричал соратникам: «Не сдавайтесь!»…

…Слушавший рассказ Петровича прапорщик при этих словах незаметно для себя кивал согласно головой: так у нас бывает часто. Человека какого-то уважают, ценят, любят, что-то очень нужное он делает… Всё нормально. Но стоит ему… нет, не оступиться, не предать, не украсть, не убить  невинного – сделать что-то, что окружающие не в состоянии понять или просто не знают всех подробностей, мотивов поступка, и сразу всё кончается: обходят стороной, как  заразительного больного, как зачумлённого, не зовут, не приглашают, боясь как бы высокое недовольство не передалось бы случайно им… И это – в жизни вполне мирной! А тут – война! Тут поиск предательства. Только что израненный человек спас тебе жизнь, а ты, Жерве, назначаешь его здоровым человеком, сдавшимся добровольно в плен! Ну, неужели вот такое – сидит в русском характере, и будет продолжаться и продолжаться из поколения в поколение? Впрочем, тебе, судя по фамилии –  французу, трудно быть справедливым, воюя с французами…

А  Петрович продолжал:

– … Офицеры говорили полковнику, что Леонтий – герой, что не мог он сдаться в плен, на что полковник ответил, что он ещё не встречал случая, когда с поля боя забирали бы в плен израненного противника. В лучшем случае его оставят там, где он бился: если выживет – его Бог! В худшем же случае просто добивают тех, кто всё равно умрёт. А посему, закончил полковник Жерве, вывод может быть только один: Коренной не ранен, и он сдался сам, спасая свою жизнь. И обидно, что сделал это один из самых уважаемых солдат не только в роте, но и во всём полку…

Эх, не знал господин полковник, что имя Левонтия по всей армии русской разнесётся. Да он и не хотел в это верить. А дело было вот как.

        …Когда Коренной очнулся, вокруг него были только чужие мундиры, говорили не по-русски. Быстро понял. Так. Французы. Плен. Он попытался шевельнуться, но увидел, что весь он – от головы до ног – в повязках, во многих местах сквозь них проступает кровь. Движение его было замечено, и над ним склонился офицер, спросивший по-русски:

– Как тебя имя?

Коренной ответил, и сам поразился тому, как слабо звучал его голос, который всегда можно было услышать за версту. А по палатке лазаретной уже пошли перекрикивания, стали подтягиваться поближе люди, они разглядывали его и переговаривались. На лицах – восхищение, сочувствие, что угодно, но только не ненависть! Говоривший по-русски объяснил, что офицеры и солдаты пришли посмотреть на человека, который, имея восемнадцать штыковых ранений, продолжал биться до того момента, когда силы совсем оставили его.
 
К тому времени молва о русском богатыре уже прошла по всем уцелевшим частям французской армии. Доложили Наполеону. Он резко вскочил:

– Я должен это посмотреть!

И уже через несколько минут у полевого лазарета раздались крики:
– Слава Императору! Слава Императору!

Он стремительно вошёл под полог перевязочного пункта, остановился возле израненного:

– Как этот русский оказался здесь?

Врач склонил голову в вежливом поклоне:

– Так же, сир, как и все остальные – доставлен с поля боя на носилках.

– Сколько ранений?

– Восемнадцать, сир. Все штыковые и ни одного пулевого.

– Как же он дрался… – дрогнул голос. – Как дрался!.. Кто приказал доставить его сюда?

Молодой офицер сделал шаг вперёд:

– Я, Ваше Императорское Величество!

– Почему? И не смей лгать!

– Вы вправе меня наказать, но я это сделал в знак огромного уважения к такому великому воину.

Бонапарт рванулся к офицеру, обнял его:

– Браво! Молодец. Вы оказались очень достойным человеком!

…И вышел из перевязочной. Уже на следующий день в войсках зачитывался приказ императора, где простой русский солдат назывался героем, ставился в пример исполнения воинского долга и верности своему Отечеству. Император призывал всех французов быть верными и бесстрашными, как русский рядовой Леонтий Коренной.

Вернулся Дядя через несколько дней: бледный, похудевший, весь в повязках, которые за время пути уже и испачкались, Мундир был распорот во многих местах французскими штыками. Провели его к полковнику. Увидев грязного и оборванного Коренного, Жерве нахмурился и нетерпеливо сказал:

– Н-ну-с-с… Докладывай. Где пропадал, дезертир?

Коренной недоумевающее похлопал глазами, потом всё же  ответил:

– Никак нет, не дезертир, ваше скобородие! Честь имею явиться. Из плена прибыл. Отпущен по приказу лично самого Бонапартия…

И у Жерве отвалилась челюсть!

…Петрович после своего рассказа сделал эффектную паузу, а затем добавил:

-  После, конечно, всё и прояснилось. Из пленных нашлись свидетели, полностью подтвердили. А Коренной всё это время, пока выясняли, всё маялся под арестом. Зато потом! Наш император произвёл его в подпрапорщики, стал он знаменосцем полка. А наградили его такой наградой, какой, наверно, ни у кого больше нет. Такая большая серебряная медаль на шею. А на ней написано: «За любовь к Отечеству».

…Прапорщик дослушал Петровича, чуть заметно улыбаясь: слава Богу, хоть одному повезло, не утонул в несправедливости. Впрочем, сейчас, почти четверть века спустя, героям нашего времени везёт совсем не часто. А тогда ещё сохранялись остатки рыцарства…


…Где-то не очень далеко раздалось несколько выстрелов. Все вскочили на ноги. Куда девалась расслабленность, висевшая над ними всего минуту назад. Здесь почти каждый знает, что в любую минуту может случиться что-то неожиданное. Вот и сейчас все одновременно поняли, что боевое охранение, выставленное перед привалом и вверх, и вниз по дороге, подало сигнал тревоги. На сей раз какая-то опасность исходила снизу. Что там? Кто знает?

Петрович, экономными движениями быстро отряхнулся, заправился, подтянул ремни, проверил оружие – привычный набор самых необходимых сейчас действий. Молодые занимались тем же самым, тем не менее поглядывая на старого служаку. Они ещё продолжали сбор, а Петрович уже стоял посреди дороги. Если бы художнику нужно было нарисовать картину «Солдат накануне похода», то, конечно же, натурщиком он взял бы Петровича. Подтянут, чист, всё, что нужно, – блестит  А если б кто-то сказал, что так выглядит  солдат в середине похода, то его, несомненно, обвинили бы в приукрашивании действительности… Через минуту, когда  все почти были готовы что в поход, что в бой, прапорщик, тоже уже в мундире, держал под уздцы своего коня и слушал, как Петрович негромко говорил соседям по строю:

– Забыл ещё про Коренного сказать. Про полковую песню сказал,  а вот про припев забыл. Думаю, что он нам сейчас и пригодится, даром что мы не финляндцы…

И запел негромко:
Ура! Ура! Финляндцы! Вы стяжали славу Повсюду, где ходили в бой, В сраженьях видели забаву, Там каждый был из вас герой!


        …Прапорщик незаметно вздохнул: да уж, забавы. Забавы девятнадцатого века!