Круги на воде

1. Миг милосердия

- Девушка, вам нужна помощь.
Она сидела в парке, прислонившись к берёзе. Это был старый прадедов метод как восстанавливать силы. Зимой березы сами еле-еле теплились, лишь бы перезимовать, и обнимать их смысла было мало, зато весной, когда земля оттаивала, а корни наливались живительной влагой, посылая сок вверх к ветвям, дабы было чем напитать будущие листочки, берёза охотно делилась живительной силой. Эля давно этого не делала, лет пять, но сейчас казалось, что сама она уже не справится. Видимо, выражение её лица это полностью подтверждало.

- Вы так считаете? - защитная реакция включилась до того, как Эля успела её осознать.
- И срочно! - невозмутимо сказал собеседник. Внешне он был похож на старичка-лесовичка с суховатым лицом и взъерошенными короткими волосами, проницательными глазами и таким внутренним зарядом энергии, что, казалось, он едва его удерживает в своем теле.
- И как этому можно помочь? - поинтересовалась Эля, подавляя первый порыв холодно поблагодарить старика и сменить берёзу, а, может, и парк.
- Тебя тянут дела, не твои дела, но они словно цепи из прошлого. Можешь мне не верить, я говорю, что вижу. Ты запыхалась, словно белка в колесе, и надолго так бегать тебя не хватит.
- Белка - это метко, - вынужденно согласилась она, - и как выйти из колеса?
- Ты должна вспомнить, где его моторчик.
- В одном месте, естественно! - попыталась сострить Эля, но старичок оставался невозмутимым.
- Ты должна вспомнить все цепочки событий. И решить, насколько они тебе нужны.
- Цепочки событий за какой период?
- Дедов, прадедов, прапрадедов... Их дела перекликаются с твоей жизнью. Люди обычно боятся так глубоко копать, но ты справишься, в тебе это есть.
- Как я вспомню то, что случилось даже не со мной?
- Твой Род живёт в тебе, спроси у них.
- Как? Я же не шаман какой... Даже не курю...
- Советую начать с момента милосердия. Он дал шанс всем, и тебе в том числе.
- Какого момента милосердия? - при всём желании, Эля не могла припомнить, чтобы ей пришлось делать что-то настолько выдающееся, что бы заслужило такого названия.
- В Праге в сорок пятом.

* * *

Гроза собиралась долго, но наконец разразилась. Похолодало, ливень безжалостно хлестал по мостовым, собираясь между камней мощными потоками и заметно ухудшая обзор. Оставалось только надеяться, что нацистам было тоже плохо видно своих противников.

Берлин пал, но местные офицеры сочли эту весть вражеской пропагандой и отказываясь сдаваться. Советские солдаты зачищали подвалы один за одним, но засады можно было ждать откуда угодно. Пару дней назад их обстреляли из ничем не примечательного подвала, а когда Васько забросил туда гранату, выяснилось, что нацисты прятались в окружении детей. Поздно выяснилось. Васько запил. У других тряслись руки. Фрицы клятые перешли все возможные границы. Теперь хотелось лишь поскорее избавить от них и город, и мир.

- Генка, проверь подвал! - Саша показывал на подозрительно аккуратно прикрытую дверь. Генка молча кивнул и сжал покрепче винтовку. Спуск пах сыростью и плесенью, чем ниже, тем сложнее было различать ступеньки. За поворотом было светлее - через узкое окно с выбитыми стеклами проникал скупой свет и редкие капли дождя. На ряде дверей висели крупные замки. Генка толкнул ту, на которой замка не было и запоздало услышал испуганный вдох. С пальцем на курке он вошёл.

Первым порывом было стрелять. За дверью был нацист. Он стоял к Генке спиной, прикрывая собой кого-то. Из под его руки испуганно таращился на советского солдата чумазый ребенок, девочка. С другой стороны недоверчиво косилась женщина. Бежать им было больше некуда.
- Ваффен... гебен... - строго пригрозил Генка.
- Пожалуйста, не стрелять... - на ломаном русском сказал нацист. - Мой фамилие, мой тохтер, бежать...
- Ваффен! - повторил Генка. Нацист опасливо развернулся, так, чтобы быть между Генкой и своей семьёй, протянул ему пистолет.
- Ми уходить, тиха, тиха. Битте. Гитлер капут. Райх капут. Тохтер жить.

Генка внимательно посмотрел на женщину с ребенком. Живота видно не было, но по тому, как женщина держала руки, было похоже, что она беременна. Плохое время. Генку дома тоже ждал сын. Проследив за его взглядом, женщина испуганно прикрыла живот руками. Неужели они думали, что советский солдат может застрелить ребенка, особенно нерожденного? Что же им понабрехали в их Берлине! Генка опасливо выглянул наружу. Вдалеке слышались шаги. Женщина, может, и выживет, а вот у офицера шансов было мало. И будут ещё два ребенка без отца, если с голоду не подохнут.
- Тихо! - Генка поднес палец к губам, - китель снимай!

Офицер удивлённо уставился на Генку. Тот постучал рукой по погонам.
- Нацист не гут, это надо вег.

Жена сообразила быстрее. Затараторив что-то, она почти силой стянула с мужа форму, а потом взъерошила ему волосы и мазнула щеку пылью.
- Гут? - с надеждой спросила она.
- Сгодится, - махнул рукой Генка.
- Отставить! - коротко и с холодной яростью в голосе приказал кто-то. В дверном проёме стоял особист. Он приехал в часть недавно, ни с кем особо не разговаривал, только пристально наблюдал кто что делает. Его побаивались. Война вот-вот кончится - не хотелось бы вместо поездки домой схлопотать что похуже. Зачем он приехал не знал никто.

- Товарищ Бугин, у него же жена на сносях да ребенок малый! - взмолился Генка.
- Фрицы, когда на нас нападали, об этом не думали! Сколько сирот дома останется!

А сколько в довоенные годы и без немцев сиротами наоставляли, подумал Генка, но промолчал. Насупился, надулся и опустил винтовку.
- Выполнять приказ, красноармеец! - стальным голосом повторил особист, - никакой жалости к клятым фрицам!

Генка опустил глаза и продолжил стоять молча. Тогда товарищ Бугин направил свой именной пистолет на Генку. Не впервой. Позади были Блокада, Сталинград, Курск, снайперы, танки; такие ужасы, о которых Генка никогда не расскажет своему сыну.
- Миша, война закончилась, хватит пустых смертей.

* * *

Эля проснулась. Странный сон, тем страннее, что Генку она знала, лично. Это был её прадед. Второго она не знала, или не помнила. Это было определённо милосердием, но какое оно отношение имело к ней?

- Это подобно кругам, расходящимся от брошенного в воду камня. Волны растормошат застоявшееся болото, влияя как на события, что, в твоём понимании, произошли до этого мига, так и на те, что, в твоём понимании, произошли после.

Старичок-лесовичок всё ещё сидел на скамейке рядом, внимательно наблюдая за её реакцией. Более того, они всё ещё были в парке. Сколько же времени прошло? К слову о времени...

- Как может то, что произошло после, влиять на то, что произошло до?
- Только оно и влияет! - искренне поразился столь глупому вопросу Старичок-лесовичок, - оно настолько обусловлено причинно-следственными связями, что без одного другого бы не было! Можно сказать, что оно всё происходит одновременно!
- То есть миг милосердия происходит в тот же момент, как мы с вами разговариваем?
- Абсолютно! Иначе мы бы не разговаривали! - обрадовался старик.
- Вот и мечтай о свободе выбора... - пробормотала Эля. Старик расхохотался.
- Вот потому я тебя и заметил. У тебя есть шанс всё поменять!
- Как, если у нас нет выбора?
- Выбора нет, а шанс есть! - ухмыльнулся тот, смакуя Элино удивление.
 
2. Тридцать семь

- Да здесь он! Не может не быть! Генка!!! - Витин голос, хоть это и было невозможно.
- А что не отзывается? - глухо и угрюмо спрашивает кто-то неизвестный, - Пойдем уже!
- Генка!!! Ребят, где Сигачев живёт? Спасибо!

Сил отзываться не было. Как и шевелиться. Сил не было вообще ни на что. Столярный клей, как и прочая ересь, что они тянули в рот, притупляли чувство голода, но не заменяли еды. Собственно, чувства голода тоже уже давно не было. Вчера он отдал свой паёк какому-то ребенку, сегодня сил не было даже за пайком сходить.

Наверное, так и проверяется желание жить. "Когда отказывают силы, и только воля говорит "Держись!". А каково было морякам в штиль, или в ледяном плену Арктики! Генка столько об этом читал в мирное время, так восхищался стойкостью матросов, мечтал быть как они, а вот, пожалуйста, лежит ничком на раскладушке и даже не хочет шевелиться.

Непорядок! Жить надо! Зачем? Не важно, просто надо! Держись, двигайся! Из последних сил Генка попытался поднять руку. Со второй попытки получилось. На этом силы подошли к концу.

- Живооой! Поднимай его! - сквозь полусон пробивались обрывки фраз.
- Всё одно не выживет!
- Я его тут не брошу! Поднимай!  Какой лёгкий то! Хватай бумаги и побежали к машине!
- К-куда? - еле слышно выдохнул Генка.
- Домой, по дороге Жизни!

Зима была особенно морозной, хотя холода Генка тоже не чувствовал, или просто уже настолько к нему привык. Мороз позволил завозить в Ленинград продукты и забирать из города людей. Ему дали немного чаю из личной фляжки одного из ребят, что за ним пришли - по телу стало робко и недоверчиво разливаться почти забытое странное чувство тепла. Путь до автобуса был как в тумане. Серые здания тенями прощались с ним. Ослепительное и ничуть не греющее солнце. Лежащие рядом обтянутые кожей скелеты разных возрастов. Девочка, то и дело прикладывающая зеркальце к носу похожей на мумию женщины - мамы. Мама наверняка отдавала свои пайки ребенку. Некоторые люди с голоду ударились в каннибализм, но явно не эти, истощенные. Были и те, у кого были припрятаны дома запасы. У Генки и дома не было - студенты жили в общаге. Кто-то рассказывал, что некоторые приноровились варить дождевых червей, только это летом.

Где-то далеко, в родной деревне, верно, мама недавно подоила корову. Младший брат отхлебнет из крынки и над его верхней губой появятся белые усы. Там тепло, всегда топится печка, а самовар всегда наготове с ароматными чаями из луговых трав. Туда немцы ни в коем случае не доберутся, не пустим! Казалось, ещё чуть-чуть и Генка сможет навсегда остаться в этом сне, где нет ни холода, ни голода, ни истощенных блокадой детей, зато есть мама, бабушки, прадеды, луга, лоси, медведи и прекрасная Ожин.

- Генка, не спать! Держи крепче!

Проморгавшись, Генка удивлённо рассмотрел то, что он схватил сначала на автомате. Целых полбуханки хлеба. Невиданная роскошь, и все ему одному? Может, и это - сон?
- Главное всё не ешь - помрёшь. Запомнил? Откусил кусочек и под язык, полчаса соси. Ты спасся, теперь еды будет достаточно!

Витя бойко организовал другу место в автобусе, пихнул во внутренний карман какие-то бумаги и ещё раз знаками показал, чтобы Генка хлеб держал крепко, а ел медленно. Потом Витёк распрощался и побежал помогать другим. Генка усилием воли подавил желание вгрызаться в хлеб, как делали некоторые соседи. Он осторожно отломил часть корочки и дрожащей рукой положил в рот. Сначала корочка так и лежала там, сухая и царапающая. Постепенно рот стал наполняться слюной, а со временем Генка почувствовал и вкус хлеба.

Не расслабляться! Ты ещё не спасён! Впереди ещё переход по Ладоге, немецкие бомбардировщики... Расслабляться нельзя! Надо сначала добраться до дому!

И бомбардировщики были. Даже ночью автобусы было заметно на льду. Лёд содрогался от взрывов, всё гремело. Страшнее было только то, что происходило внутри автобуса - все, кто на радостях ели хлеб впопыхах, теперь кричали и рычали от нестерпимой боли. Отвыкшие от такого количества пищи желудки и кишечники бунтовали, людей скручивало, резало и только смерть была им избавлением. Генка старался сосредоточиться на хороших воспоминаниях, на родительском доме, их студенческой компании, строгом и торжественном доблокадном Ленинграде. И сверив по часам, что прошло ещё полчаса, глотал очередную корку, чтобы постепенно начать рассасывать следующую. Желудок включался постепенно, как и кишечник. Вскоре в животе впервые за долгое время заурчало, но без боли. Без заворота. Теперь Генке было уже не всё равно. Теперь ему снова нестерпимо хотелось жить.

Дорогу Жизни осилили от силы половина тех, кто выехали из Ленинграда. Один автобус взорвали по пути, многие умерли от заворота кишок. На железнодорожной станции отгрузили трупы, а остальным помогли добраться до врача. Врач казался после Ленинграда почти жирным, хотя в мирное время Генка бы счёл его совершенно нормальным.
- Что, боец, тяжко пришлось? - как ни в чем не бывало спросил он. Генка кивнул.
- Ничего, вот, поставим тебя на ноги - отомстишь им за всё. Только ты отъешься, будь добр. С тридцатью семью килограммами живого веса много не навоюешь.

* * *

В дверь заколотили в семь утра. Настойчиво, нагло. Так позволяли себе колотить победители, знающие, что они тут главные, а стуком только оказывают тебе милость. Жена встрепенулась. Герхард заворочался в кроватке.
- Что это? - испуганно спросила жена.
- Я открою, - как можно спокойнее сказал Карл, по-военному споро натягивая брюки. Стук повторился.

- Хеа Брьюкна? - настойчиво спросил кто-то со смешным английским акцентом. И почему англичане никогда не могли освоить другие языки? Они, конечно, пытались, но результат был скорее смешным. Хотя бы не мистером обозвали.
- Я иду, - пробурчал себе под нос Карл Брюкнер и зашаркал тапками по лестнице. Стук и его имя повторились.

За дверью и правда стояли оккупанты. Два офицера и несколько рядовых, униформа английская.
- Каал Брьюкна? - уточнил один из офицеров с тем же акцентом.
- Это мое имя, - подтвердил Карл.
- You must come with us!
- На каком основании? - поинтересовался Карл.
- You are under arrest, - презрительно сказал второй офицер. Карл пожал плечами. Этого следовало ожидать. Англичане с американцами рьяно старались показать, что и они здесь не зря, поэтому с параноидальной настойчивостью печатали газеты с пропагандой о том, что именно они, а не Советы, всех спасли, и продолжают спасать от злых Советов, а также рьяно выискивали всех сторонников Рейха.

- Папа! Куда ты?
- Мне нужно помочь этим милым англичанам, Герхард, иди спать.

Сын сидел на лестнице. Мама не могла скрыть страх, который Герхард ощущал каждой клеточкой своего маленького тела. Храбрись - не храбрись, а ведь не известно, вернётся ли он домой. Карл неспешно, будто и вправду ничего не произошло, одел куртку, ботинки, проверил документы в нагрудном кармане и, насвистывая что-то, вышел на улицу. Обернувшись, он задержал взгляд  на ясных глазах сына. Дверь захлопнулась, и на Карла вылили очередное ведро ледяной воды.
- Не спать! - рявкнул кто-то.

Снова сон-воспоминание. Это всё было, на самом деле, пару месяцев назад. А, может, недель. То ли соседи, то ли кто донесли на Карла англичанам.  Даже было за что - он искренне поддерживал Третий  Рейх, добровольно и без принуждения служил нацистам и верил в Фюрера. Кто бы мог подумать, что Фюрер и правда всех предаст и пустит себе пулю в рот? Кто бы мог подумать, что те, кого он звал унтерменшами, проявят столько силы духа, что подобно танку, ценой миллионов жизней сметут все преграды на своём пути и возьмут Берлин?

Теперь его родная Вена была постыдно разделена на оккупационные зоны. Кёрнер, бургомистр, по слухам, из кожи вон лез, чтобы удержать хотя бы иллюзию контроля, спокойствия. Хотя, его люди днём и ночью рыскали по городу, выискивая последних нацистов, бунтарей и несогласных. Одни его регулярные "посылки с провиантом" для русских офицеров чего стоили! Впрочем, русские хотя бы сотрудничали с ним, понимая истинную цену новым конфликтам. Англичане и американцы приносили гораздо больше проблем и шуму. Крысы Кёрнера хотя бы работали тихо и адресно, эти же хватали всех без разбора. И серые массы безоговорочно верили оккупантам. Верили, что было плохо, верили, что станет лучше. За еду возводили позорный памятник советским солдатам, будто не они не так давно гордо именовали себя арийцами. При Фюрере всё было бы иначе. Но они предали Фюрера.

Карл уже не воспринимал, чего у него спрашивали. Жалкие корки хлеба, серые стены подвала, сквозняки и эти чёртовы холодные обливания, призванные сломить его - этим они добились обратного - Карл всё чаще уходил в свой собственный мир, внутренний, а во внешнем могло происходить что угодно - хоть атомная бомба, которую по слухам вместо Москвы и Ленинграда сбросили на Хиросиму и Нагасаки. Англичане спрашивали хаотично, будто сами не знали, чего ищут. В начале он пытался им отвечать, потом перестал. Он потерял счёт серым однообразным дням в застенках. Он похудел. Он перестал походить на прежнего себя. Однажды в зеркале он увидел скелет, похожий на те, что были на фотографиях из Ленинграда. Он перестал спрашивать бога "за что".  Может, потому что он и не должен был выжить.

Тогда в Праге его едва не застрелили. Фюрер пустил себе пулю в рот, но офицеры решили, что это - советская пропаганда. Они сохраняли верность Рейху и продолжали воевать с советскими солдатами. Пока жена Карла, беременная жена, не закатила истерику. И тогда он решился на предательство ради семьи. Русских всё прибывало, а Берлин не отвечал. Они уже собирались выбираться, когда оказались в советском окружении. Те прочесывали все подвалы и только непонятный, необоснованный поступок советского солдата спас им жизнь. Спас жизнь ему.

Когда советский солдат после колебаний направил пистолет на старшего по званию, Карл едва ли не возликовал. Вот она, суть этих восточных недочеловеков! Чуть что - хаос и разрушение. Но потом случилось то, на что Карл бы никогда не отважился. Солдат перехватил пистолет за дуло, аккуратно положил на землю перед старшим офицером, заслонил собой Карла с семейством и тихо сказал: "Миша, война закончилась, хватит пустых смертей."

Карл часто вспоминал тот момент. Момент, когда он осознал, что нелюдями были они, нацисты. Те, кто посмели подумать, что жизнь одних людей может быть менее ценна, чем других. И теперь их жизнь потеряла ценность. Или никогда не имела. Англичане его за человека точно не считали.

Что есть человек? Создание Господне? Потомок обезьян? Что делает человека ценным? Незаменимость или навыки, харизма или характер? Карл подумал, что того русского человеком в его глазах сделала храбрость, но храбрость питалась милосердием. У Карла милосердия не было. Зато у Карла был сын, тот самый, которым была тогда в Праге беременна его жена. Тот самый, чьи глаза были его последним воспоминанием из дома. И ради этого сына Карл был готов вынести все издевательства англичан.

Человек - это цель. Цель быть Человеком с большой буквы. Это наличие Цели с большой буквы, делающей тебя человеком. Милосердие русского имело свой источник энергии - его Целью был Мир. А у Карла был Сын, ради которого Карл был готов вытерпеть всё и выжить.

Пожалуй, именно ради этого осознания Карл и попался англичанам. Потому что после того, как он снова стал Человеком, после того, как он снова обрёл Цель, плен длился недолго. Или, ему так казалось. Когда англичане выпустили его, он был болезнен и истощен. Он весил тридцать семь килограмм, с трудом шевелил языком, внешне походил на скелет.... Но он обрёл свою Цель.

3. Красные

- Красные идут! Они победили! - Петр Андреевич Сигачев был в ужасе, но скрывал это настолько, насколько мог, - собери самое необходимое... Я договорился о лодке.

Страшно, когда нужно покидать дом, привычную жизнь, быт и всё нажитое. Покидать, чтобы выжить. Страшно, когда в какой-то момент всё вокруг настолько меняется, что не ясно куда бежать и за что хвататься. Когда привычный мир внезапно больше не существует, он рушится, рассыпается, и вал обломков в любой момент может накрыть тебя с головой. Уля поспешно покидала в торбу носки и кофты, завязала узелок с сухариками да сухофруктами. Машка торопливо собрала детей, сокрушаясь, что придется оставить все красивые кружевные костюмчики. Петр Андреевич достал из сейфа сбережения, часть рассовал себе под одежду, часть отдал Уле, а часть спрятал в узелки.

- Барыня, ваши украшения же! - охнула Машка, срываясь в спальню. Петр недоуменно покосился на жену.
- Продадим по потребности, - с какой-то обречённостью в голосе сказала Уля.
- Не понадобится, - словно сам себе что-то обещая, пробурчал Петр Андреевич.

Степан помог отнести мешки в лодку, потом помог с детьми. Они грузились почти на ощупь,  в темноте, стараясь не привлекать лишнего внимания.

Казалось, весь Петроград замер тогда в ожидании. Что будет... Как будет... И ни дома, ни набережные, ни мосты больше не казались такими родными и любящими. Будто кто-то вывернул город наизнанку, сломил его суть и оставил от былого Петрограда лишь тень, воспоминание. Да и от былой страны тоже. Казалось, что всем происходящим управляет чья-то злая воля, которая заранее знает, какие шаги будут предприняты против неё и заблаговременно принимает меры. Дёргайся, сражайся, кричи - всё бесполезно. Страну накрыла волна тьмы и безнадёжности.

Сколько она гуляла с детьми и с подругами там, на набережных! Теперь же они плыли внизу, тайком, словно воры, преступники, стараясь как можно тише окунать весла в воду. Мимо пролетали серые крыши зданий и мостов. Петроград был, казалось, неприступным городом. Сколько раз их род отсюда высылали - и при Петре, и при Павле... Они неизменно возвращались, а теперь вновь бежали. Потому что одному Богу ведомо, что сделают с ними Красные - эта могучая, необузданная и необразованная масса, поверившая, что им дадут за так всё, что они не заработали. Может, стоило уговорить Петра Андреевича сбежать в Париж? Хотя, поздно уже думать, что стоило делать, а что нет. Они спрячутся в деревне, благо крестьяне их любили и не должны были выдать. Отныне быть тебе, Уля, селянкой-крестьянкой. Почти как у Пушкина, да только навсегда.

Они спаслись. В этот раз. Река тихо вынесла их за город, а дальше они на перекладных добрались до села. Крестьяне их любили, и Уля надеялась, что всё обойдется. Тем не менее, они поселились поодаль, на отшибе, считай, сами по себе. И дабы не слишком горевать о былой жизни, взялись поскорее обустраивать быт.

* * *

- Советы идут! Они победили! - Йохан выглядел несколько озадаченным.
- Но, это же хорошо? - спросила Анна.
- Конец фашизма - это определенно хорошо, но что принесёт нам советская армия?
- Ты о чём?
- Они против богатых. Мы для них - классовые враги. К тому же, моя национальность... Поэтому наше имущество, вероятно, патриотично пойдёт на нужды коммунистической партии и её отдельных представителей.
- Но мы же ничего не сделали!
- В Советском Союзе почти никто ничего не сделал, но репрессиям это не помешало. Они уже чистили горожан до войны, а теперь стали только злее.
- Я... Я не готова сейчас бежать... Как же наша дочь? - Анна схватилась за ещё еле заметный животик.
- Сын! - усмехнулся Йохан.
- Дочь! - с твердой уверенностью сказала Анна.

Они выдержали первую волну зачисток, вели себя незаметно и тихо, а потом Марек, лучший друг Йохана, шепнул им на рынке, что вечером их должны забрать. Марек сотрудничал с Советами, по одному ему известным причинам. Но сколько бы Йохан это не осуждал, это помогло.

Притворившись, что они с ним не разговаривали, Йохан и Анна торопливо слились с толпой в направлении окраины.
- Не волнуйся, мы спрячемся в деревне.
- Они узнали, что ты - немец. Что будет, что будет...
- Всё будет хорошо, я о тебе позабочусь. И не такое переживали!
- Как? Как мы спрячемся?
- Тихо, под другими именами. В деревне.

Они договорились о телеге и лошади. Собрали только самое необходимое: деньги, украшения, теплую практичную одежду, оделись попроще и насколько возможно неторопливо покинули Ригу. Фермер спрятал их в сене. Сено грело и приглушало разговоры. Анна пыталась по поворотам понять где они находились. Вот, они проехали дом их родителей, а вот рынок - там было шумно и телеге пришлось постоянно тормозить. Хорошо хоть токсикоз уже успокоился! На выезде из города у фермера досмотрел документы, но телегу смотреть не стали. Анна ещё раз возблагодарила Богоматерь. Они почти выбрались.

Они покидали родной город тайком, словно воры или предатели, гонимые судьбой, хотя не так давно казалось, что всё будет хорошо. Что сделалось с миром! Они относительно спокойно пережили советские репрессии после оккупации и советизации. Они пересидели фашистов, и даже радовались, когда немцы стали проигрывать. Они даже радовались советским войскам, пока не прошел слух, что те снова проводят зачистки.

Йохан выбрался из сена и подсел к фермеру. Анна осталась лежать, откинув сено, и глядя на чистейшее небо с редкими кучевыми облаками. По сравнению с небом всё остальное казалось малозначительным. Сколько войн оно видело, сколько крушений империй...

Вдалеке раздался автомобильный гудок. Фермер подхлестнул лошадей, но быстрее ехать отказался. Йохан перебрался в телегу и спешно закидал Анну сеном. Сам же вернулся вперёд - его уже заметили.

Автомобиль вскоре нагнал телегу, фермер остановил свою лошадь. Дальше были крики, приказы, протесты и тумаки. Анну буквально за шиворот вытащили из сена, с едва ли не презрением глядя на её живот. Она с ужасом осознала, что в ней видят только ту, что вынашивает нациста.

* * *

Уж на что Петр Андреевич мог гордиться своей родовитостью, а ручной работы он никогда не чурался. Не даром, давно ещё, вскоре после свадьбы, он сводил Улю в домик Петра Первого. Вот, мол, если уж сам царь-батюшка работы не чурался, то и им негоже. Глядя на мужа, Уля и сама прониклась, и принялась обустраивать дом, вычищать все углы и закрома, отмывать горшки и выбивать одеяла. Иногда она даже могла убедить себя, что это своего рода игра - вот, поиграют маленько, а потом домой, в Петроград. Машка только диву давалась с барыни - откуда только силы брались за двоих работать. А детям и привыкать не придётся - малы ещё покуда, да барской жизни не ведают.

Вскоре их знали и привечали в деревне. Быт налаживался. Петр Андреевич умудрился наладить хозяйство так, что на них ещё и деревенские батрачили. А урожай был такой, что хватило с лихвой на всех. На радостях, они приобрели корову.

- Видишь, и украшения продавать не понадобилось! - радовался Петр Андреевич, - Вот, жизнь наладится, я тебя в них ещё и на бал свожу!
- Не до балов нынче, Петр Андреевич, разве что до партсобраний...
- И эта чума не долго задержится... - бормотал Петр Андреевич, и обнадеживающе приобнимал жену.

Вскоре родились ещё два сына, начался НЭП, а потом на смену пришли голодные годы. Петр Андреевич схоронил их сбережения и еду в лесу, от греха да лихих людей подальше. Но лихие хотели большего. Несколько раз приезжали обезличенные и зачесанные люди, звать Петра Андреевича в колхоз, осматривали избу как свою собственную, лазали во все закрома и звали детей на собрания.

На третий раз приехали ночью, выгнали семью на мороз, перевернули всё вверх дном, забрали всё из кладовых да объявили, что поля отныне колхозные. Хотите жить - присоединяйтесь, а нет - на нет и суда нет.

Их приютили в деревне, выделили предбанник, накормили. Петр Андреевич стал брать детей на промысел, Уля подрабатывала где могла. Всё уже давно перестало казаться игрой, но думать об этом у Ули не было ни времени, ни сил. Петроград казался каким-то призраком из другой жизни, доброй и сказочной, о которой нельзя было рассказывать детям и подругам. По весне Петр Андреевич снова залез в лесной схрон, купил инструменты, распахал и засеял поле поодаль от колхоза. Всевышний любил их семью, и урожаи взошли знатные. Уля даже начала надеяться, что уж теперь то всё точно наладится.

Удачи хватило на два года. Потом к ним снова пришли, снова опустошили все запасы, забрали корову. В этот раз забрали и Петра Андреевича. Уля с сыновьями остались одни одинёшеньки, и скорее из безысходности вступили в колхоз. Сказка закончилась.

Петр Андреевич вернулся уже после войны. Похоронка в тридцать пятом оказалась ошибочной. Он вернулся слепым, исхудавшим, но не сломленным. Он знал, ради чего должен был выжить. И только дома он наконец дал слабину. Расслабился, ушел на промысел, да так и не вернулся.

* * *

- Смирнов, с каких пор мы беременных арестовываем? - Миша Бугин недоуменно покосился на Анну, потом на своего ассистента.
- Это жена Брюкнера.
- Которого из них?
- Младшего, Йохана.

Бугин ещё раз посмотрел на женщину. Усталая, напуганная, на последнем месяце. Их с мужем взяли при побеге из Риги. Йохан Брюкнер не кололся, утверждая, что давно не общался с братом. Бугин допускал, что Анну можно будет использовать для давления на немца, но почему-то секретарь забыл упомянуть в бумагах о её положении.

- Фрау Брюкнер...
- Я вам не фрау, - тихо ответила женщина, - мы с мужем против всего, связанного с нацизмом.
- Допустим. Я всё же продолжу. Не так давно в Вене был арестован брат вашего мужа. Он занимал не последний пост и имел определённое влияние. Вы окажете неоценимую помощь свободному миру, если дадите показания...
- Мне нечего вам дать. Мой муж с братом уже давно не общаются, по как раз идеологическим разногласиям. Это не та часть семьи, которой можно было бы гордиться.
- Анна, чем быстрее вы расскажете, тем меньше вам здесь пребывать. Я не слепой, я понимаю, что вам вот-вот рожать...
- Тогда вы понимаете, что будь хоть один шанс от вас отделаться, я бы им воспользовалась! Нам с мужем нечего вам сказать! Отпустите нас... Пожалуйста.
- Почему вы пытались сбежать из Риги?
- Чтобы родить ребенка спокойно и без ваших идиотских вопросов! Имейте совесть, в конце концов!

На ее глазах появились слёзы. Бугин, не выдержав её взгляд, опустил глаза. Он ещё помнил ту, другую беременную в Праге. Жену Карла Брюкнера.

Женщины... Хрупкие и сильные, ждущие и творящие, прекрасные и беззащитные, несущие на своих плечах все грехи этого мира, все грехи выбранных ими мужчин. Смиренно несущие, следующие за мужем, терпеливые и любящие. Ради женщин была начата не одна война, но ни одна из них не была начата женщиной. Всё же, именно они, женщины, которых полагалось всемерно защищать и оберегать, больше всех страдали от того беспорядка, который устраивали в мире мужчины.

Бугин верил ей. Верил тем больше, чем больше смотрел в её необычайно зелёные глаза. Верил тем больше, чем чаще косился на переданную англичанами фотографию брата её мужа, того самого, которого он, Бугин, самолично отпустил в Праге. Из-за другой беременной женщины. Мог ли он отпустить и Анну Брюкнер? Ой ли, здесь всё было записано, задокументировано, скреплено печатями и подтверждено множеством свидетелей. Как будет воспринят такой "демарш"? Не окажется ли после этого сам Михаил Бугин на этом же самом стуле, вынужденный объяснять бездушным офицерам, почему пощадил беременную нацистку? А они, не дай Боже, припомнят ему, что и сам он голубых кровей. Отец был идейным революционером, по слухам, крайне жестоким и расчётливым. Он бы не пощадил нацистку... Какая она к черту нацистка!

Дождись, милая, пересиди, покуда всё уляжется. Тебе никто не посмеет навредить, а Бугин распорядится о дополнительном пайке. Только дождись!

Но она не дождалась. Наутро Бугину доложили, что Анна Брюкнер умерла в родах, Йохан Брюкнер, словно чувствуя это, взбесился, пытался сбежать и был застрелен. Дежурные только дружно разводили руками.
- Где ребенок? - прорычал Бугин.
- У уборщицы... Девочка это...
- Сюда. Немедленно! И да, причину смерти придумай, но про ребенка ни-ни!
- Товарищ Бугин...
- Эта война породила достаточно сирот... А за эту я, считай, в ответе...

4. Потерянные

- Проклятье! - в стену полетела бутылка, разбилась, оставив на стене красный винный след. Дети вздрогнули. Открылась входная дверь, Ребекка молниеносно оценила обстановку. Герхард Брюкнер в гостиной с запасом отцовского вина, дети наверху, "прячутся" за перилами. И неизвестно, куда запропастился дед. Ребекка осторожно положила сумочку на пол около входа, сложила туда же детские куртки и шарфы. Потом шагнула вперёд.

- Дура! - взревело дикое животное, за которого ей не повезло выйти замуж. Она промолчала.
- Ты с ними заодно! Вы губите нашу страну! Фюрер знал, как надо правильно! Стоять! Слушать, что я говорю!

Герхард попытался преградить ей дорогу к лестнице, но запнулся о ковёр. Ещё одна бутылка полетела в её сторону, но к счастью, муж был слишком пьян, чтобы метко целиться. Дети вскрикнули. Зря, теперь он заметил и их.
- Смотрите, выродки, смотрите! До чего ваш "свободный мир" доводит людей! Нас заставляют стыдиться самих себя! Своей сути! Фюрер видел путь для нас! Запомните, никогда не стыдитесь Фюрера!
- Прекрати, Герхард! - взвизгнула Ребекка, - ты сумасшедший, но не своди с ума детей!
- Мир уже сошел с ума! Штаты и Советы вот-вот сбросят друг на друга атомные бомбы! Наши бомбы! Мы их изобрели! Великий Рейх! Великое достижение человечества! Знаешь, каково это, быть последним разумным человеком в мире? Ты же дура, тебе не понять...
- Ты чудовище... - пробормотала Ребекка, поднимаясь вверх по лестнице и беря на руки малыша Морица. Клаус вцепился в мамину юбку, стараясь спрятаться за ней от папы. Втроём они осторожно спустились по лестнице. Герхард тем временем возился с очередной винной пробкой.

- Знаешь, я, как вчера, помню. Я сидел на том же самом месте, наверху, за перилами. А они пришли и забрали моего отца! Эти сволочи его мучали, издевались, а ведь он делал правое дело! За что они боролись... Чтобы турки строили нам дома и метро?! Может, мы ещё и ислам принять должны будем? Они забрали папу, чтобы был такой хаос! Они забрали папу... - Герхард начал то ли рычать, то ли реветь. Клауса начало трясти.
- Успокойся, твой отец жив и просиживает штаны на очередном собрании подпольных нацистов! - не выдержала Ребекка, и тут же об этом пожалела.

Герхард словно очнулся, заметил, как она с детьми крадётся к выходу.
- Они забрали отца, а теперь забирают тебя и детей!!! - взревел он, разбивая недопитую бутылку о край комода и, вооруженный острым сколом, двинулся на Ребекку.
- Хватай Морица, куртки и мою сумку и ждите меня на крыльце! - приказала Ребекка, вручая Клаусу младшего брата. После этого она встала между мужем и детьми. Клаусу повторять не пришлось, он уже видел отца пьяным. Тихо, пока мама отвлекала внимание на себя, он проскользнул за входную дверь, а потом сунулся внутрь только чтобы забрать одежду.  Ребекка выдохнула. Дети выведены, но она потеряла фору. Муж отрезал её от входной двери, а его тяжёлый взгляд не предвещал ничего хорошего.

- Только тронь меня! Твой отец тебя самолично застрелит! - зашипела она.
- Не смей забирать у меня мою семью! - взревел Герхард, и бросился на неё со своим оружием наперевес. Ребекка побежала в кухню в поисках орудия самозащиты. Герхард с несвойственным пьяному проворством метнулся за ней, выломал кухонную дверь и, получив по затылку чугунной сковородой, повалился на кухонный стол. Перепрыгнув через его тушу, Ребекка побежала к входной двери, заперла её снаружи на все замки и торопливо привела себя в порядок. Дети сидели на крыльце. Мориц был на коленках у Клауса. Оба дрожали, хотя Мориц, скорее всего, просто чувствовал настроение брата. Нельзя их ещё больше пугать!

- Мамочка, что теперь? - спросил Клаус.
- Теперь мы пойдём в парк, покормим лебедей и купим мороженое!
- Но ведь ещё апрель! Ты никогда не разрешала нам покупать мороженое, если ещё слишком холодно!
- Поэтому мы взяли с собой куртки, чтобы холодно не было, - нашлась Ребекка. Не говорить же сыну, что она ни малейшего представления не имеет о том, когда можно будет вернуться домой.

Пару часов спустя в парке на них наткнулся её свёкор, Карл Брюкнер. Некогда офицер Вермахта, отсидевший после войны в тюрьме, он нашёл в себе силы адаптироваться к новой жизни и до сих пор сохранявший форму и воинскую выправку. Единственным его грехом было посещение сборищ таких же стариков, где они сожалели о былой жизни при Фюрере. Ну и, пожалуй, сын, Герхард. Ребекка восхищалась выдержкой и силой воли свёкра, как, впрочем, и многих других из "военного" поколения. Не так уж важно, правы они были, или нет, но их дисциплина и самоконтроль, казалось, остались вырезанными в самой их сущности. Английский плен сделал Карла Брюкнера только сильнее и целеустремлённее.

- Давайте я отведу вас домой. - Карл с первого взгляда понял, в чем дело. И сказал всё так, что Ребекка и не думала возражать. Герхард отца боялся до сих пор, поэтому в таких ситуациях на Карла была вся надежда.

Они молча шли по тихим улочкам в начинающихся сумерках, и Ребекка поймала себя на мысли, что уж лучше бы она вышла замуж за отца. Жена Карла умерла незадолго до того, как Ребекка познакомилась с Герхардом. И, пожалуй, Ребекка выходила замуж не за сына, а за надежду, что сын будет как отец.

Постепенно они подошли к крыльцу особняка. Клаус остановился в нерешительности. Карл уверенно взял Ребекку за руку и они вместе поднялись к дверям. Карл спокойно отворил все замки и они вошли. Внезапно Карл быстро, но мягко развернулся, обнял Клауса и Морица и вывел их обратно на крыльцо. Ребекка удивилась, почему она осталась в особняке одна, и только оглядевшись, запоздало заметила висящего на старинной люстре мужа.

Карл организовал всё: и похороны, и бумаги. А потом как-то незаметно заменил отца и малышам, и самой Ребекке. Но это было после, когда её жизнь устаканилась и приняла тот идеальный вид, который она себе воображала до свадьбы. А сейчас Карл просто по-отечески обнимал её, давая отреветься, и тихо шептал.
- Он был слаб, позорище, не имел Цели, но ты сильная, ты справишься и будешь счастлива!

* * *

Таня торопливо покидала в сумку самое необходимое, достала из книжки "заначку" и положила её между тряпьём. Она с детства привыкла всё делать сама. Другого выбора у нее и не было. Из всей вырастившей её семьи более ли менее хорошо к ней относился, помогал только отчим, только он редко бывал дома. Мачеха, сколько Таня себя помнила, напоминала той, что она не часть семьи, что она должна быть благодарна, что они её вообще терпят и кормят. А ещё пугала, что если Таня расскажет об этом отчиму, то они разведутся и это испортит ему карьеру.

По бумагам Татьяна Михайловна Бугина была полноценным членом семьи, младшей дочерью офицера НКВД. На деле приёмный отец говорить о её происхождении не любил, а приемная мать как-то пару раз обмолвилась, что Михаил Бугин привез её грудничком из одной из многих командировок. Тамара Бугина была уверена, что Таня - нагулянный мужем ребенок. Таня же однажды подслушала, как во время очередной ссоры Михаил объяснял жене, что он не мог бросить осиротевшего ребенка в застенках НКВД в Риге. Так или иначе, ей не довелось познать ни родительской любви, ни тепла. Старший брат Гена относился к ней предвзято, по молодости издевался, но вскоре уехал учиться. Хорошо хоть Ленка Бугина, вторая дочь Михаила, вопреки маминому недовольству, хоть и не воспринимала её как сестру, но и жить не мешала; да Валька Кирова оставалась ей верной подругой аж с первого класса.

Валька позвонила в дверь, когда Таня потянулась было за очередной папиросой.
- Давай отменим! - вместо приветствия предложила она.
- Нельзя... - вздохнула Таня, - как я Серёжке объясню...
- Скажешь, что это его. Я себя соучастницей преступления чувствую!
- Валечка, милая, ты же знаешь, у меня никого ближе тебя нету...
- А Серёжа? - с готовностью напомнила Валя, и Таня разревелась.

Серёжа был волшебным. Воплощением всех сказок и мечтаний. Статный, голубоглазый, весёлый, необычайно аккуратный, щедрый и заботливый. Это было воплощением её желаний и спусковым механизмом всех её страхов. И главным страхом было, что она его не достойна. Ведь, она была всего лишь маленьким скромным человеком. Без роду и без племени, взятым из жалости, а уж за что её родители в НКВД попали - одному богу известно. Не привыкла она, с детства не привыкла, чтобы её любили. Привыкла слышать, что любить её не за что.

Вот и сейчас, когда, казалось, всё только-только налаживается, не отпускал её страх, что всё это только сон, что Серёжа вот-вот одумается, что вмешается какая-то неведомая "злая сила", и она снова останется одна. Особенно теперь, когда у Серёжи появились перспективы в партии, он стал принимать участие в разных важных заседаниях, после которых приходил пьяным. Не спасала даже мысль, что он не бросит её одну с ребёнком. Она ещё сидела в декрете с маленькой Татой, Танюшкой, но явно занятости дома было недостаточно. Казалось, ум жил собственной жизнью, изощряясь в придумывании разных причин, почему Серёжа не может её любить и почему он её бросит. И она ничего не могла противопоставить этому, только психовала, истерила, курила одну папиросу за другой и набрасывалась на Серёжу, почём зря. Словно какая-то часть её боялась быть счастливой.

А потом появился Ваня, Ваня Красов, который умел красиво ухаживать и ещё красивее говорить. А главное, Таня совершенно не чувствовала, что она его не достойна. Она отдавала себе полный отчёт в том, что Ваня был бабником и совершенно нечестным человеком. Зачем она вообще с ним всё затеяла? Валька не раз задавала ей этот вопрос. Таня вздыхала, что Вальке не понять. И правда, куда ей, такой правильной, из семьи интеллигенции, будущей директрисе их сельской школы. А для Тани это был глоток свободы, доказательство того, что она нужна не только Серёже, что даже если он её решит бросить, она будет кому-то ещё нужна. Нельзя же и правда складывать все яйца в одну корзину! Вот и довольничалась - залетела от Вани, перепугалась, отплакалась, да решила, что надо от ребенка избавиться.

Вот и ехали они теперь к какой-то страшной, чужой, найденной через каких-то левых людей бабке, что на дому помогала таким, как она. Гулящим, падшим. Что бы сказала Наталья Васильевна, мама Серёжи? Внешне такая строгая, но невероятно мудрая женщина, которая в войну пешком обошла с театром не одну республику. А что бы сказал Геннадий Кириллович? Никогда они не узнают об этом! А сама Таня смирится и постарается больше никогда не думать о дурном! У неё есть теперь маленькая Танюшка - о ней и надо заботиться, а не изображать из себя героиню ненаписанного романа!

Час езды на автобусе, и подруги вышли на шоссе посреди леса. По памяти следуя инструкциям медсестры, Таня вывела Вальку на тропинку и под конец они подошли к покосившемуся домику.

- Прямо Баба Яга какая-то! - поежилась Валька.
- Лишь бы дело сделала... - пробормотала Таня.
- Добрались, вот и славно! - Баба Яга как-то хищно рассматривала девушек, - заходите внутрь, сейчас быстренько всё справим...

Вечером они уже были дома и забрали Танюшку от Валиных родителей. Валина мама за чаем отметила, что Таня странно бледная, а после чая на Таниной юбке была кровь.

Таня угасала ещё два дня. Она бредила. То ей виделся убитый горем Серёжа, то как её приёмный отец, и Серёжин папа наставили друг на друга пистолеты, то как её родители пытаются сбежать из незнакомого города в гружёной сеном телеге. За несколько секунд до смерти ей привиделась её родная мать в какой-то холодной и сырой камере, из последних сил приподнявшаяся, чтобы посмотреть на любимую и долгожданную дочь и говорящая, даже приказывающая ей так, как может только родная мама. С таким посылом любви, на который потратились остатки всех её сил: "Живи! Хоть ты выживи!"
- Мамочка, прости... Прости, Танюшка...

Когда Сергей Сигачев вернулся из очередной командировки, дома его встретила заплаканная Валя Кирова с годовалой Танюшкой на руках.

5. Шопен

Ленинград, Петроград, Петербург. Как его ни называй, город завораживал своей строгой красотой. Порой Тане не хватало слов описать, как она его любила, ибо казалось, что она живёт здесь целую вечность. А порой она с тем же пылом его ненавидела с его непогодой, завывающими между длинными высотками ветрами, несущими острые осколки снежинок, высоченными сугробами по обочинам и непрекращающимися дождями да слякотью. И всё же город жил, дышал, пульсировал там внизу. Где-то далеко. Там спешили по делам толпы ничего не подозревающих прохожих. Там с грохотом проносились по улице трамваи - звук отражался от противоположной высотки и казалось, что трамваи проезжают совсем близко. Вроде, и не четырнадцатый этаж... Город жил, дышал и был счастлив. Городу не было дела до Тани. Да, в общем-то, никому не было.

Папа, Сергей Геннадьевич Сигачев, дни напролет трудился и строил карьеру в Партии. Только из-за папы, наверное, Таню замечали в школе - не простая девочка. Хорошо хоть, подругам не было дела до Таниного папы - с ними Таня могла быть самой собой. Впрочем, подруг, которых не отпугнула Инесса, осталось мало.

Инесса была Таниной мачехой. А мамы у нее не было. Мама умерла, когда Тане был годик. Сначала папа отвёз её в Дом Малютки, а потом к своим родителям. И на несколько лет Наталья Васильевна стала Танюшке самой настоящей Мамой. Впрочем, сама она просила так себя не называть.
- Я твоя бабушка. А как папа женится - будет у тебя настоящая мама! - говорила она. И Танюшка ждала - ведь Бабушка так сказала.

А когда Танюшке исполнилось семь лет, папа приехал, чтобы забрать её обратно в Ленинград. И с ним была Танина новая Мама. Маму звали Инессой, она была прекрасна, как фарфоровая кукла с огромными голубыми глазами и убранными в высокий хвост золотыми волосами. Вот только любви в глазах было не больше, чем у той же фарфоровой куклы. Но это Таня поняла только годы спустя. А до того она тщетно пыталась этой любви добиться, показать, что уж она то ради мамы готова на всё, добиться хотя бы одного ласкового взгляда, жеста... Но чем больше она старалась, тем больше ненависти пробуждала в Инессе.

Будто героиня детских сказок, Таня Сигачева послушно бралась за любую работу по дому, драила ванную и унитазы, таскала тяжёлые сумки с продуктами, пропалывала грядки на огороде, мыла посуду и молча выслушивала крики Инессы о том, какая она, Таня, неблагодарная дрянь. Казалось, главной целью Инессы было вывести Таню из себя, сломать её. А Таня всё не ломалась.

В детстве она воображала себе, что она будто Настенька из сказки про Морозко, должна всё вытерпеть. В подростковом возрасте вера в сказки ушла, зато пришло упрямство. Таня каким-то образом чувствовала, что больше всего достанет Инессу тем, что будет с улыбкой выполнять все её приказы, и это осознание придавало ей сил. А Инесса и правда бесилась всё больше, придумывая всё новые способы навредить падчерице. То настроила всех детей на даче против неё, то наврала семье, что Таня про них плохо говорила. Видеть разочарование в глазах Натальи Васильевны, тем паче, что оно было незаслуженное, было величайшей пыткой, но Таня продолжала приветливо улыбаться Мачехе и говорить как сильно её любит.

Последней каплей был Ваня, беспутный старший брат Инессы. По мере того, как Таня росла, Ваня подолгу странно на неё смотрел, но чуть что, отводил взгляд и огрызался. Это когда был трезвым. По пьяни Ваня слонялся вокруг Тани, каялся ей, плакал, говорил, будто бы и не с ней, хотя называл её всегда по имени.
- Прости, Танечка, я всё понял! Я был дурак, такой дурааак! Брось Серёжу, я больше тебя не оставлю!
- Папу? - ахнула Таня.
- Иван, - словно хлыстом огрела его Инесса, - ты что себе позволяешь! А ты, бегом отсюда, в кухне полная раковина посуды!

В кои то веки Таня была ей благодарна, хоть и понимала, что дело было не в ней. Проскользнув на кухню, она изо всех сил старалась прислушиваться, о чем мачеха ругалась с братом - вдруг да поймёт, с кем он её путал.
- Ты мне всю жизнь испортить хочешь! Мало мне одного довеска! Тебе же уголовное дело с этой соплей малолетней грозит! Что если она отцу пожалуется?
- Ох уж этот отец, ненавижу я его! Надо было тебе именно за него замуж!
- Кто бы говорил! - судя по звуку, Инесса одарила брата пощечиной. Таня из первых рук знала, насколько тяжёлая у мачехи рука, - если что-то не нравится - вон отсюда! Но чтоб рядом с Танькой я тебя не видела! Иди, бухай под забором где-нибудь! Почему ты вокруг неё крутишься?
- Тебе не понять... - пробурчал Ваня, по крайней мере, так показалось Тане. Полминуты спустя на кухне стояла разъярённая Инесса.
- Подслушиваешь? Ишь развесила лопухи! Я тебя, козу, насквозь вижу!

Таня инстинктивно втянула голову в плечи, ожидая оплеуху. Инесса вопила что-то ещё, но Таня уже не разбирала слов, нарочито громче гремя сковородкой и вилками. Потом под аккомпанемент криков начала мыть ванную. Когда буря утихомирилась, Таня вздохнула и прокралась к себе в комнату делать уроки на завтра. При Инессе Иван больше не приставал. Он затаился и ждал момента. Таня это чувствовала, но ничего не могла поделать. Только мечтала поскорее сбежать отсюда. То ли в другую страну, то ли замуж.

И вот, Иван "дождался". Все ещё были на работе, а Людка, родная дочь Инессы, встречалась с подругами. Таня пришла домой и с облегчением вздохнула. Она любила бывать дома одна. Только так её никто не дергал и ничего не требовал. Она положила сумку на свою кровать и с ужасом почувствовала чей-то взгляд. В гостиной сидел Иван Красов, судя по виду, выпито было немало. А дальше всё происходило, будто во сне или кошмаре.
- Я тебя больше не оставлю! Ты будешь моей! - взревел Иван и бросился на неё. Таня завизжала и метнулась в единственном свободном направлении - на кухню. Иван рычал и бормотал какую-то бессмыслицу, то угрожая Тане, то умоляя её сжалиться. Таня вооружилась сковородкой потяжелее, приготовилась к самому худшему, и когда Иван прыгнул на нее, приложила его своим оружием. Сковорода отозвалась звонким гулом. Иван встал, с недоумением глядя на Таню. И та ударила снова, а потом ещё раз, пока Иван не упал на пол. Вот тогда ей стало действительно страшно. Её и так все ненавидят и за человека не держат, а тут она ещё и кого-то убила. Теперь Инесса точно позаботится, чтобы Таню возненавидели все - и папа, и бабушка, и все подруги... В ушах гудело. Она поставила сковороду на плиту и как робот, не особо стараясь обходить углы, пошла на балкон.

Так она здесь и оказалась, по ту сторону балконных перил, свесившись вниз, разглядывая новый микрорайон. И ни один прохожий, ни один обитатель дома напротив её не замечал. Будто её и не было. Или будто её никогда и не должно было быть. Значит, всё было правильно, осталось только отпустить руки. Таня закрыла глаза и вдохнула поглубже. Три... Два... Один... Отпускаю!

Сила тяжести потянула её вниз, словно в замедленной съёмке. И вдруг падение прекратилось. Всё ещё остерегаясь открыть глаза, Таня ощупала себя, попыталась встать. Что-то подсказывало ей, что на асфальте под их домом ощущения были бы другими. Тогда она открыла глаза и осмотрелась. И не поверила увиденному.

Она была в зимнем садике, заполненном разными растениями и цветами. Через открытые окна струился солнечный свет, но жарко не было. На плетёной скамейке, будто на страницах романа в имении аристократов, сидели две прекраснейшие женщины из тех, кого Таня когда-либо видела. И обе с безграничной любовью смотрели на неё. Одна была очень на Таню похожа, и словно сердце подсказало ей, что это её...
- Мама?...
- Танюша! - обрадовалась та, вскочила и обняла дочку.
- Я... Я умерла?
- Нет, но Ване мозги вправила основательно. Надо было это ещё тогда сдедать... Так что, согласись, было бы весьма глупо умирать после столь значительной победы, - хмыкнула Мама.
- Но я же...
- Не трать силы на это. Главное - у тебя будет чудесная семья, прекрасные и талантливые детки. Я перед тобой очень виновата, но ты мои ошибки почти уже отработала. Да и бабушки помогли.
- Бабушки?
- Бабушка Наташа и Бабушка Аня - те ещё молельщицы. Под их напором ни одно препятствие не выстоит, - улыбнулась Мама, и показала Тане бабушку Аню.

Таня не знала, сколько же времени они болтали. Впервые в жизни она чувствовала себя настолько дома, настолько любимой и желанной. Она буквально купалась в лучах любви своих Мамы и Бабушки. А потом Бабушка Аня играла Шопена. Они смеялись над Таниными детскими шалостями и обсуждали, кем она станет, когда вырастет. А потом, словно в сказке про Золушку, часы "пробили полночь". Мама несколько погрустнела.
- Тебе пора, золотце моё.
- Как пора? - ахнула Таня.
- Тебе ещё жить и жить. Я буду обязательно тебя навещать, а ты навестить меня ещё три раза, прежде чем остаться здесь с нами.
- Я хочу остаться уже сейчас!
- Ты и в те разы будешь проситься остаться, но всему свой срок. После ты каждый раз будешь благодарна, что не осталась.
- Я хоть запомню эти разы?
- Глубоко в Сердце ты будешь их помнить, но знай главное: мы все и так живём в тебе. И после бабушки Наташи именно тебе предстоит быть Хранительницей Рода. Мы тебя очень сильно любим и будем всегда беречь!

Когда Таня открыла глаза, она лежала на полу на балконе. С момента её прихода домой прошёл от силы час. Она смутно помнила драку с Ваней и совсем не помнила встречи с Мамой и Бабушкой. Только изнутри её наполняло удивительное ощущение спокойствия и умиротворённости.

В двери зашевелился ключ. Верно, Людка пришла оставить вещи. Таня метнулась на кухню, но Вани там уже не было. Остались только следы драки.
- Что это за погром? - зашипела сзади Инесса - именно она зашла на пару минут домой.
- Иван на меня напал, он был пьян... - пролепетала Таня.
- Всё ты врёшь! - взвизгнула Инесса.
- А ты у него спроси! - неожиданно для самой себя огрызнулась Таня, и вдруг заметила, как в глазах Инессы проскользнул страх.
- Чтоб как я вернусь с работы - ни пылинки тут не было! - рявкнула мачеха, и вихрем вынеслась из квартиры.

И что-то действительно изменилось. Таню будто кто-то берёг, кто-то любил. У неё добавилось уверенности в себе и исчезло чувство своей ничтожности. Она теперь отчётливо видела, что Инесса её побаивается, но это вызывало у Тани скорее сочувствие. Ведь у Инессы не было того тепла, которое Таня теперь чувствовала внутри себя.

Несколько лет спустя в институте она услышала, как кто-то играет Шопена. Она не помнила где она слышала эту мелодию и почему она так на неё реагировала, но зайдя внутрь влюбилась в того, кто сидел за пианино.

* * *

С раннего детства Анна Лепшинская любила музыку. Она не связывала с ней своё будущее, но когда выдавались свободные полчаса-час, она бежала к роялю. Вот и сейчас она с головой погрузилась в очередной этюд Шопена, свой любимый, когда сестра прибежала сообщить, что к ним пожаловала карга Брюкнер собственной персоной. Анна даже догадывалась почему.

Не так давно она познакомилась с её сыном. И по какой-то неведомой причине Гертруда, а так звали каргу Брюкнер, с первого взгляда девушку невзлюбила. Йохан же даже слышать ничего не желал, сказав, что мамин выбор лишь самой Гертруде и навредит. Он был родом из Австрии, там у его родителей был впечатляющий семейный особняк под Веной. Его идеальный брат Карл во всём слушался родителей, а Йохану довелось в Париже познакомиться с Анной, и больше он не мог себе ни дня без неё представить, как и она без него. Йохан нашел себе работу в Риге и отказался от семейного наследства, лишь бы быть с Анной. Они планировали свадьбу на после Пасхи. И всё было хорошо, пока он не представил Анну матери.

Гертруда Брюкнер была из тех принципиальных австрийских аристократок, что искренне считали Австро-Венгрию пупом земли, традиции - столпами общества и искренне симпатизировали "этому молодому шизофренику" Гитлеру, как его называл Йохан, чья звезда медленно но верно поднималась в Германии.
- Они ещё будут стыдиться своих симпатий, - угрюмо пророчествовал он, - если, конечно, доживут. Война не закончилась, только приостановилась.
- Откуда ты знаешь?
- А разве ты сама этого не видишь? Униженные немцы, Гитлер и спонсирующие его Штаты на западе, коммунисты на востоке и совершенная неразбериха в Старом Свете. Удивительно, что сейчас ещё мир...

Анна сама не заметила, как мысли уплыли куда-то далеко, и решила не отвлекаться от этюда. При всём её понимании, что надо быть милой с матерью жениха, на деле Анне этого не хотелось. Гертруда никогда ей слова доброго не сказала. Будто Анну и за человека не считала. С самой первой встречи, когда при одном её виде карга задрала нос, поджала сухие губки и словно боялась даже задеть её юбку, дабы не запачкаться.

- Милочка, вы не соизволили даже ко мне спуститься! - холодно произнесла Гертруда, - но я не такая гордая, как вы возомнили. Особенно когда дело касается моей семьи.

Анна перестала играть и повернулась к карге. Смысла изображать приличия и симпатию она не видела. Уж лучше покончить с этим как можно скорее.
- Я вас слушаю.
- Вы должны отпустить моего сына.
- Это невозможно. Чтобы кого-то отпустить, нужно его держать, а Ваш сын сам решает, что ему делать со своей жизнью.
- Неужели Вы не понимаете, что Вы ему не подходите?
- Фрау Брюкнер, я понимаю, что по непонятным мне причинам вы невзлюбили меня с первого взгляда, даже не потрудившись меня узнать. Возможно, если вы объясните мне эти причины, я могу постараться их понять, но даже тогда я не в праве лишить Йохана выбора. Я слишком его люблю...
- Перестань издеваться! Ты не можешь его любить! И уж точно не можешь стать частью моей семьи! - взвизгнула карга. Анна заставила себя промолчать и отвела взгляд. Гертруде понадобилось время, чтобы привести в порядок дыхание.

- Вас ведь зовут Анна, - сказала она, - Анна Лепшинская.
- Вы потрудились запомнить!
- Уверяю Вас, для обеих наших семей будет лучше держаться как можно дальше друг от друга. Вам не нужно знать причины. Я готова вам компенсировать все возможные неудобства. Назовите любую цену.
- Как Вы смеете! - Анна с ужасом уставилась на каргу. Та оставалась невозмутимой.
- В противном случае я буду вынуждена отказаться от сына, лишить его наследства и материнского благословения. Неужели вы желаете ему такой судьбы?
- Как может родная мать такого желать? - удивилась Анна.
- Так не вынуждайте меня!
- Сударыня, Вы действительно просите меня обмануть, предать и продать Вашего сына?
- Я прошу Вас признать, что вы ему не подходите! Моя сестра уже пострадала от славянофилии, и родного сына я потерять не готова!
- Я никак не причастна к несчастьям Вашей сестры, но Вашего сына я слишком люблю, чтобы его предать, как Вы того требуете. Я готова, впрочем, пересказать ему наш разговор и предоставить право ещё раз продумать своё решение.
- Ты заносчивая дрянь! Вся в свою беспутную мать! Не видать вам с ним счастья, а тебе я желаю никогда не познать радости материнства!

Карга Брюкнер вылетела из квартиры Лепшинских, будто разъярённая фурия. Анна какое-то время стояла без движения, стараясь собрать мысли воедино. Её щеки пылали, а сердце билось. Как эта карга посмела её ещё и проклинать! Впрочем, Йохану она этого не расскажет, он и так сильно переживал из-за маминой реакции. Пусть думает, что та сдалась.

Чтобы успокоиться, Анна села дальше играть этюды. Сначала они получались рваными, её мысли сбивались и путались. И проклятье, и тот факт, что карга знала её покойную мать... Но со временем Анна смогла успокоиться и музыка вновь заструилась единым потоком красоты и гармонии. Шопен был волшебником.

6. Грехи отцов

На рассвете море всегда спокойно, словно оно тоже ещё спит. За императорской набережной в Аббации достаточно было перелезть через скалы, чтобы оказаться в защищённой от посторонних глаз бухте. Слишком маленькой и недоступной для изнеженных отдыхающих, но достаточно большой для дуэли по старинке. Антону не спалось, поэтому он был здесь ещё до восхода, бродя вдоль кромки воды по шуршащей под сапогами гальке. Подумав, он снял сапоги и чулки, и с удовольствием намочил ступни ног. Море было ещё прохладное, но ничуть не хуже Финского залива. Даже, пожалуй, лучше, без всей воды из окрестных болот.

В голове было чисто и ясно, будто не его могли застрелить через час-полтора. Что ж, Пушкина и Лермонтова настигла также участь. Он, конечно, не поэт, и даже не настолько аристократичен, несмотря на льняные кудри и голубые чисто русские глаза. Но кто знает, может, ему ещё удастся выбраться и из этой заварушки живым, и, возможно, даже убедить Эмилию выйти за него замуж.

Чем он плох? Статный, здоровый, образованный и совершенно не привык останавливаться перед препятствиями. А Эмилия просто ещё не осознала, что с ним ей будет лучше всего. Но она обязательно это осознает. Он позаботится. Несмотря на свои вспышки гнева, Антон умел быть невероятно заботливым и жертвенным. А упрямство, порой переходящее в радикализм, было так и вообще отличительной родовой чертой Бугиных. Это упрямство каким-то непостижимым образом умел успокаивать Петька Сигачев, но его вызвали в Петербург, и после его отъезда Антона ничего не сдерживало.

А как всё начиналось! Беззаботное время, новый век, научно-технический прогресс, жужжащая от напряжения в ожидании разрядки Европа и молодежь, гуляющая как в последний раз. Они с Петей приехали на курорт в Аббацию, где встречались с давнишним другом Максимилианом Брюкнером. Макс бывал здесь с завидной регулярностью и давно зазывал их в гости. И вот, накануне взросления и Петиного сватовства, было решено провести лето на курорте.

Сказано - сделано. Они нашли и уютную гостиницу, и прелестные набережные, по которым, говорят, гулял сам Франц Иосиф, и даже ветра были нехарактерно умеренные. А главное, в той же гостинице отдыхали две подруги, из-за которых всё и началось.

Очаровательнейшая Эмилия Блум собирала на себе взгляды доброй половины гостиницы. Её зелёные, почти ведьмины, глаза излучали невероятную смесь женской мудрости и детской наивности. Темно-русые локоны богатыми прядями обрамляли её аккуратную головку, а мелодичный голос заставлял забыть о любых других мыслях и только слушать и слушать. Не заметить её было невозможно, и, конечно же, трое друзей охотно составляли компанию ей и её подруге, соревнуясь в удали и остротах. И несомненно у Антона было больше всех шансов. Петя должен был жениться по выбору родителей, а Максимилиан с его австрийской чопорностью ещё не скоро бы решился сделать Эмилие предложение. К тому же, с Максимилиана не сводила глаз подруга Эмилии, Гертруда Штольц, типичная австрийка с мелкими чертами лица и быстрыми, голодными глазками. Антон не преминул сообщить об этом Максимилиану, и продолжал напоминать. Чем меньше конкурентов, тем лучше.

- Бугин! - Максимилиан карабкался по скалам в бухту, - Где твой секундант?
- Зачем он мне? - усмехнулся Антон, - ты же немец, и так честный!
- Хотя бы сейчас попрошу вас быть серьезным! - возмутился Максимилиан. Вот потому то у него и не было шансов с Эмилией. Слишком серьёзный он!

Максимилиан никогда не умел шутить так, как умели русские. Антон и Петр помнили сотни анекдотов и историй про разных знаменитостей и политиков, а также про разного рода бытовые ситуации. Они на ходу переводили их на немецкий и адаптировали под своих иностранных друзей. Максимилиан не всегда успевал понять, что именно там было смешного, а вот Эмилия всегда смеялась, да так заразительно, что только ради этого смеха хотелось вспоминать все новые шутки. Гертруда тоже не всегда понимала юмор, но как и полагалось верной подруге, хихикала за компанию, и всегда сопровождала Эмилию, тем не менее, оставаясь в тени. Что крутилось в её маленькой австрийской головке, сколько она ещё была способна терпеть роль второго плана... Антон сразу распознал в ней верную потенциальную союзницу. У него было четыре сестры, и он на редкость хорошо знал цену женской верности.

- Не бойся, Брюкнер, мой секундант скоро придёт.
- Кого ты взял? - поинтересовался Максимилиан. Его секундантом был какой-то немолодой офицер, глядя на которого Антон грешным делом подумал, что если дуэль каким-то образом решится не в пользу Максимилиана, то офицер обеспечит им "ничью". Секундантом Антона был местный портье по имени Хрвойе. Антон уже предвкушал возмущение австрийца по этому поводу.
- Увидишь, - В ожидании Хрвойе, Антон медленно натянул чулки и сапоги.

Когда-то давно, а именно, в самом начале лета, Бугин с Сигачёвым решились на романтику. Едва распрощавшись после ужина с новыми и старыми друзьями, они взяли раздобытую где-то Петей гитару и прокрались в сад под балкон Эмилии и Гертруды. Дождавшись, пока в окне загорится свет, Антон вышел вперёд и взял первые аккорды. Из-за соседнего куста послышался едва ли не возмущенный вопль и тут же рядом появился задумавший точно такое же "хулиганство" Максимилиан. Сигачёв расхохотался в голос. Максимилиан и Антон ревниво зыркнули друг на друга, и тут девушки вышли на балкон. Решив оставить распри на потом, Антон поудобнее перехватил инструмент и не иначе как из чисто русской щедрости начал играть серенаду, которую Брюкнер не мог не знать. Дуэт получился знатный. Эмилия была в восторге.

- Бугин, ты позвал его?! - изумился Максимилиан, увидев карабкающегося через скалы Хрвойе.
- Петя то уехал, - пожал плечами Антон.
- Петя бы не дал всему так далеко зайти!
- Может, да, а может и нет...
- Я послал ему телеграмму. Он возвращается.
- А вот это ты очень зря! - Антон почувствовал, как внутри снова закипает ярость. Петя здесь был лишний, совсем лишний, хотя бы потому, что именно на него в итоге положила глаз Эмилия.

Когда рано утром за завтраком очередной сотрудник отеля принес почту лично Сигачёву, никто не понял, почему тот так загрустил. Антон знал, что Сигачев был заочно помолвлен с кем-то, кого выбрала его семья. На все расспросы Петр отшучивался, что авось повезёт, и будущая невеста сбежит с корнетом. Конечно же, даже Петр Сигачев не смог избежать чар Эмилии, но держался в стороне, зная, что не вполне себе принадлежит. Вечером он признался Антону, что весть о будущей помолвке огорчила его гораздо сильнее, чем он ожидал.

- Но ты же не откажешься? - Антон очень осторожно подобрал интонацию. Чтобы в ней скользило беспокойство о чести Сигачёвых, но не проявилось волнение потерять Эмилию. То ли Петина сдержанность, то ли его более взрослый и ответственный подход к жизни очаровали девушку настолько, что Максимилиан с Антоном могли хоть в лепешку разбиться, но девушку бы не получили. Не будь Петя Сигачев настолько верен семье и данным обещаниям. При таком раскладе Антону оставалось только перенаправить внимание Максимилиана на Гертруду.
- Ты меня слишком хорошо знаешь, друг, - улыбнулся Сигачев, и на какой-то миг Антону показалось, что тот видит его насквозь. Хотя, скорее, это было невозможно. Антон слишком хорошо умел прятать эмоции.

За обедом новости сообщили Эмилии с Гертрудой. Эмилия выглядела потерянной, а Гертруда насупившейся. Именно этого момента Антон и ждал. Улучив время после обеда, он вызвался прогуляться с фроляйн Штольц по набережной.
- Уверяю Вас, нам нужно обговорить только дела.
- Я слушаю вас, герр Бугин.
- У меня под Новгородом остались четыре сестры, а потому я привык замечать вещи, другим не явные. От меня не укрылось, что Ваша подруга симпатизирует моему другу Петру...
- Она искренне обрадовалась моему уходу! Наверняка улучит возможность посекретничать с ним перед его отъездом! - необычайно холодно выдала Гертруда, словно радуясь, что идеальная подруга дала слабину.
- В связи с чем, остаётся вопрос, кого из оставшихся она одарит вниманием после отъезда Сигачева... - Антон выдержал паузу, наслаждаясь тем, как Гертруда старалась скрыть свои страхи, - От меня также не укрылось, что Вы искренне восхищены герром Брюкнером... И я готов Вам помочь в этом.

Гертруда явно не знала, как реагировать. То ли удивиться, то ли возмутиться, то ли поблагодарить. Бугин искренне любил эту игру чувств и эмоций, которую он так легко умел провоцировать в людях. Порой он считал себя едва ли не злобным кукловодом, а порой удивлялся, почему же большинство людей настолько предсказуемы и скучны. Впрочем, Гертруда его приятно удивила, оказавшись умнее, чем он ожидал. После молниеносной оценки всех за и против, она убрала эмоции и сменила тон на крайне практичный. Истинная австрийка!
- Я принимаю Вашу игру, герр Бугин, она отвечает моим интересам. Что вы хотите взамен?
- Доверия. Я обещаю, что в конце концов Максимилиан останется вам, а уж как вы им распорядитесь - Ваше дело.

Они какое-то время обсуждали детали и подходы, после чего Гертруда на прощание заглянула ему прямо в глаза.
- Вы страшный человек, герр Бугин. У вас нету ни моральных принципов, ни жёстких убеждений. Вы пойдёте на всё, ради достижения своей цели. Неужели все русские такие?
- Многие, и не только русские. Мы с вами на удивление легко договорились, возможно, в вас тоже есть русская кровь?
- Меня это тоже пугает. Я хотела бы быть о себе лучшего мнения, но мне важен результат. Я искренне надеюсь, что ни с вами, ни с вашим народом мне больше никогда не придется иметь дело.
- Судя по вашей реакции, я не первый русский, который вас, скажем так, неприятно впечатлил...
- Моя старшая сестра вышла за русского, некоего Красова, и резко возненавидела нашу Империю. Мы стараемся дома о ней не говорить.
- Я сочувствую вашей потере, и надеюсь, что от нашего сотрудничества у вас останутся более приятные впечатления.

На тот момент Антон дуэль не планировал. Антон рисовал себе гораздо более лёгкие варианты развития событий, планировал диалоги и рокировки, вилки и гамбиты, из которых у Эмилии бы не было иного выхода. Да, потом он вспылил. Что ж, и с этими последствиями он справится.

Секунданты проверили пистолеты, обозначили разметку, огласили правила. В основном этим занимался австрийский офицер, Хрвойе топтался следом за ним и что-то мычал, в общем, честно отрабатывал заплаченные Антоном деньги. Австрийцы недовольно косились на него, но молчали. Формальности были соблюдены. Дуэлянты взяли по пистолету и разошлись в противоположные концы бухты.
- Ты ещё можешь отказаться, Брюкнер, - насмешливо предложил Антон.
- После того, что ты сделал?
- Да, после того, что я сделал, я готов, как честный человек, жениться!
- Бугин! Таким, как ты, в этом мире не место!
- Уж тебя то я переживу... - хмыкнул Антон чуть слышно и по-русски. А потом поднял руку с пистолетом. Брюкнер сделал то же самое. Они сделали первые шаги по сближению.
- Стойте!!!

Мужчины замерли. Через камни, подобрав юбку, бежала Эмилия. Следом неуклюже балансировала Гертруда. Не сговариваясь, мужчины опустили пистолеты.
- Стойте, петухи вы этакие! Делать вам больше нечего, как в пистолетики играться! Вы что себе вообще удумали!

Эмилия гневно смотрела на недоумевающих мужчин. Гертруда же готова была испепелить взглядом Антона. Когда они договаривались о сотрудничестве, Антон и сам не ожидал, что всё так закончится. Пока она, как они и договорились, отвлекала Максимилиана с выбором подарка на день рождения Эмилии, Антон получил свою возможность поговорить с фроляйн Блум наедине. Он посочувствовал, что Петя Сигачев уехал на помолвку, заверил, что всегда готов оказать посильную помощь, и что был бы безмерно счастлив общаться с Эмилией не только после отпуска, но и всю жизнь.

- Герр Бугин, я не ожидала от Вас такой подлости. Я всегда видела Вас насквозь, как вы пудрили голову Гертруде ложными обещаниями, как коварно пытались манипулировать Максимилианом и Петей. Поймите, я никогда не соглашусь быть с Вами. Вы не сможете так же управлять мною. Уж лучше в монастырь...

И Антон понял, что она была абсолютно серьёзна, что она его попросту презирает, как и всё то, что ему всегда казалось особенно умным и гениальным. Но природное упрямство взяло своё. И там, где ему полагалось извиниться, сдаться и уйти, он поступил иначе. И после всего она всё же старалась помешать их дуэли.

- Эмилия... Я обязан отомстить! - Максимилиан также не понимал, что к чему, - И вне зависимости от результата, я предлагаю вам руку и сердце!

Обе девушки уставились на Брюкнера, одна с недоверчивым негодованием, другая с печальной благодарностью.
- Нет. Я не могу принадлежать ни одному из вас, и потому прошу вас отказаться от дуэли.
- То, что он сделал... Это бесчеловечно! Как я смогу уважать самого себя, если хотя бы не постараюсь его наказать? - горячо воскликнул Максимилиан. Эмилия вздохнула.

Когда она отказала Антону Бугину, что-то в окружающем мире изменилось. Словно кукловод заменил то ли декорации, то ли марионеток. И тот отблеск яростной и разрушительной пустоты, который Эмилия то и дело замечала в глазах Антона, разросся в холодное и безжалостное пламя. С этого момента перед ней больше не стоял человек по имени Антон Павлович Бугин. Это был зверь, не знающий пощады, готовый на всё ради достижения цели. Страшной животной цели. Стены резко сомкнулись, окна оказались недостижимо далеко. Выгадав момент, Эмилия почти добежала до двери, но злая, беспощадная сила затянула её обратно в темноту, душила, крутила и вертела, требовала отречься от всего и от бога, от себя самой и от всего, что ей было в радость. Словно адские угли выжигали остатки её души, оставляя одну пустую оболочку, которую должна была заполнить та же ледяная пустота, ненасытная пустота, которая будет требовать новых и новых жертв.
- Матерь Божия, спаси и сохрани!!!

Эмилия очнулась в разодранном платье на разметанной постели. Одна. Чудовище удалилось, оставив лишь мерзкое чувство чего-то склизкого, ледяного, чужого. У неё не было сил защититься от этого, и оно постепенно разрасталось, ехидно хихикало из глубины над её потерянными наивностью и чистотой. Сил не было не только на защиту, сил не было даже на слёзы, даже на то, чтобы поднять голову с кровати. Она могла лишь наблюдать, как её изнутри поглощает пустота.
- Матерь Божия, спаси и сохрани!!!

Словно испугавшись, темнота ненадолго съёжилась, оторопела, но тут же продолжила наступление. Эмилия повторяла эту фразу сначала про себя, потом шепотом, потом вслух, потом едва ли не крича. И темнота отступала, съеживалась, сжималась обратно до зерна, из которого она произросла. Эмилия чувствовала себя сильнее и сильнее, хотя целиком уничтожить эту гадость так и не могла.

Дверь открылась и в комнату вошли смеющиеся Максимилиан с Гертрудой. Эмилия стояла на коленях в разодранном платье и с разбитым лицом, при виде друзей слёзы таки нашли свой путь из глубин её души, и уже ничто не могло их остановить. Её трясло и выворачивало, она выла и стонала. Максимилиан накинул на нее покрывало, Гертруда обняла подругу покрепче. Потом Максимилиан спросил только одно.
- Бугин?

Эмилия не ответила, но по страху в её глазах он и сам всё понял. Его лицо побелело, а спина выпрямилась, будто он палку проглотил. Деревянными шагами, будто механическая игрушка, он вышел из комнаты. И закрутилось...

- Эмилия, фроляйн Блум, позвольте за вас отомстить! - повторил Максимилиан, возвращая её в реальность. Воспоминание далось на удивление спокойно, без эмоций. Только то самое зёрнышко Тьмы внутри неё радостно задрожжало и запрыгало в предвкушении. "Да, пусть отомстит, это будет справедливо! Чем ты хуже Елены Троянской, Элеаноры Аквитанской, Маргариты Наваррской и прочих... Пусть они ощутят твою боль, пусть страдают, как ты..."

Эмилия охнула и инстинктивно прикрыла рукой то место, где внутри неё поселилась тьма.
- Нет. Зло не должно порождать новое зло! Вы вернётесь по домам, будете друг друга избегать, но никогда, вы слышите, никогда не станете друг другу мстить.
- А что будет с тобой? - спросил Максимилиан.
- Я тоже уеду домой. И постараюсь вспоминать только хорошее. Я долго об этом размышляла. Мне осталась нынче только одна дорога...
- Передумай, - подал голос Бугин, - я готов всю жизнь о тебе заботиться!
- Ах ты! - возмутился Максимилиан, поднимая пистолет. Бугин поднял свой в ответ, но не медлил. Выстрел попал в плечо бросившейся между ними Эмилии.
- Я не помогу тебе заполнить твою пустоту, - печально сказала она, зажимая рану, - и никто не поможет...

7. Ответственность детей

Эля смотрела на Старичка сквозь слёзы. Казалось, было прожито столько жизней, а на деле они так и сидели в парке. Старичок с интересом слушал весь её рассказ, то и дело кивая. Да, мол, так оно и было. А иначе и быть не могло.
- И оно всё происходило одновременно?
- Только так!
- Но это же столько жизней! И они... Они даже не догадывались о секретах своих родителей!
- Тебе повезло больше, ну да время нынче такое. Когда пора это всё проработать. Все наши предки присутствуют в нас, советуют, пугают, оберегают, делятся опытом и переживаниями. Всё, что они переживают, вмещаешь и ты, и каждый живущий. Все твои предки, весь твой Род находятся в тебе, а потому ты являешься носителем их опыта и их ошибок. Представь,  сколько можно с этим знанием достичь! Только вот, как видишь, пользоваться не умеют. А нынче время пришло.
- И что же делать?
- Учиться. Все те моменты решений, все те разы они либо принимали ответственность, либо нет. И они всегда были обусловлены поступить так, как поступали. Кроме твоего Прадеда...
- И Эмилии...
- Да, она дала ему возможность выбора, а он - тебе.
- А Антон? Неужели у него не было выбора?
- Был, но сделать выбор было ему не по силам. Давным-давно предки Эмилии и предки Антона очень повздорили. И есть проклятия, которые даже боги отменить нету силах...
- А люди?
- Люди... Уникальные существа! - улыбнулся он, - им как раз выбор дан, выбор стать или нет Человеком, именно Человеком с большой буквы. Но ради этого выбора они должны развиваться и развиваться... Да, люди могут отменить проклятие, только редко, когда имеют на это достаточно сил.

- Но почему я не увидела то, из-за чего Антон был обязан так ранить Эмилию?
- Тебе бы с увиденным разобраться! Путь развития Человека в людях - это длинный путь страданий и борьбы за выживание, длинный путь причинно-следственных переплетений, которые иные зовут Кармой, а иные Карой. Но тебе важны именно эти поколения. Потому что именно у Эмилии хватило сил, а потом их хватило у твоего Прадеда. Хотя, у Эмилии всё отнюдь не наладилось. Спроси у них, что сталось потом.

Эля вздохнула и спросила. И тут же поняла, что уже знает ответ. Та Тьма, которую Антон с Эмилией выпустили наружу, надолго поселилась в них обоих.

Антон Бугин вернулся в Петербург, и усиленно сдерживал себя, покуда страна не начала катиться в пропасть. И тогда его Тьма, распознав похожую Тьму, разрослась по полной. И мелкий дворянин Бугин по идейным соображениям присоединился к Революции, вступил в ряды НКВД и отличался жестокостью, звериным чутьём, и таким холодным расчётом, что пережил и Революцию, и репрессии, оставаясь на вершине "пищевой цепочки". Он успешно заразил своей тьмой своего сына. И лишь под конец Отечественной Войны случайная встреча с потомком рода Сигачёвых помогла Мише Бугину дать этой Тьме отпор. Миша не знал, что в Риге он спас жизнь своей племяннице. Но тем самым он начал было путь искупления. Увы, закончить его не удалось. Тьма в нём не позволила ему стать Тане настоящим отцом.

Вторая попытка искупления появилась лишь полвека спустя. Внук Миши Бугина, хоть и являлся носителем той же Тьмы, слишком плохо знал отца, чтобы перенять все его слабости. У него были все задатки для искупления вины, и Судьба свела их с Элей. По странному стечению обстоятельств его также звали Антоном. Лишь сейчас Эля в полной мере поняла природу их тяги друг к другу, несмотря на разницу в возрасте, а так же природу своего отвращения к нему. Равно как и природу его вспышек недоверия и гнева, когда Тьма в нём пробивалась наружу.

Антон Геннадьевич буквально вцепился в Элю, окружал её помощью и заботой, искал любую возможность оказаться полезным и нужным, бомбардировал её фотографиями своей жизни, окружал и буквально душил своим вниманием. Она поражалась тому, насколько едким, резким и ядовитым он бывал, когда "стравливал" свою Тьму на других в интернете, и вскоре всего, чего Эле хотелось - был глоток свежего воздуха. Воздух, вроде, и был, Антон был далеко, под Новгородом, и неизвестно когда приехал бы, но ощущение сжимавшихся на горле щупалец не проходило. И в попытке доказать себе, что она свободна, Эля поспешила встречаться с будущим физиотерапевтом Марком Брюкнером. От этого осознания её бросило в холодный пот.

Как и сто лет назад, Брюкнер перешёл дорожку Бугину. Что за сила развела её род с родом Брюкнеров, и что за сила постоянно сводила их? После событий с Эмилией Максимилиан, считай, из безысходности женился на восторженно смотрящей на него Гертруде, тем самым исправив ряд долгов его Рода перед её Родом. Потомок тех самых Максимилиана Брюкнера и Гертруды Штольц, а точнее, их старшего сына Карла, не только ухаживал за своей очень дальней родственницей, потомком их младшего сына Йохана, но и имел все шансы, как и Максимилиан, встать как враг напротив потомка Антона Бугина.

- Не хочу! - упрямо сказала Эля, и пошла изучать дальше.

Эмилия Блум покинула Аббацию с искренним намерением постричься в монахини. Приехавший по телеграмме Брюкнера Петр Сигачёв тщетно умолял её выйти за него замуж вопреки помолвке, недавно заключённой в Петербурге. Когда она отказалась, он отвёз её в Ригу и настоял на обследовании у врача. Там выяснилось, что она беременна. Старый холостяк доктор Леон Лепшинский был добр к ней и, узнав все обстоятельства дела, предложил свою опеку ей и её будущему ребёнку.
- Я понимаю, тебе весь свет не мил, но в монастырь никогда не поздно. Я понимаю, ты хочешь сбежать от этого мира, но ты теперь в ответе хотя бы за этого ребёнка. Мне сорок пять, у меня вряд ли будут свои дети, но я готов принять твоё дитя за своё. Ребёнок никогда не узнает, что я лишь приёмный отец, зато мы не лишим его ни отеческой, ни материнской любви.
- Я боюсь, что я заражу моё дитя этой тьмой... Я чувствую её внутри себя.
- Дитя, нет такой тьмы, которую бы не развеял свет любви. Заметь, я не обещаю тебе страсти. Я обещаю поддержку, уважение и семейное тепло. И если ты всё же решишься на монастырь, я не буду противиться.

Эмилия сдалась, согласилась. Вскоре у неё родилась дочка с белокурыми локонами в Бугина, но мамиными зелёными глазами. Аннушка росла в атмосфере любви и взаимного уважения, несмотря на войну в Европе и слухи о страшной красной напасти на востоке. Эмилия усиленно боролась с Тьмой в себе, но с наступлением у дочери переходного возраста поняла, что не сможет уберечь дочь от своей Тьмы. И тогда Эмилия всё же ушла в монастырь, слёзно извинившись перед дочерью и мужем.

Анна росла без Тьмы, но со страхом, который впитала с молоком матери. И этот страх поглотил её, когда она была задержана красными. Анна не могла знать, почему её будущая свекровь Гертруда Брюкнер, урождённая Штольц, видела в ней только зло, а Гертруда, глядя на неё, не могла не видеть свой давний грех и черты русского дьявола Антона Бугина.

Гертруда также не могла знать, что её Род не в первый раз пересекается с Родом Блум. Она не знала, что их прабабушки и их прабабушки часто были то подругами, то предательницами, то соперницами. И проклиная Анну Лепшинскую никогда не познать радости материнства, Гертруда лишь продолжила череду жестоких и бессмысленных проклятий. Ещё больше она бы удивилась, узнав, что второй женой Сергея Сигачева была её родная племянница, дочь её сестры, "вероломно" вышедшей замуж за русского купца Красова. И именно Инесса Красова имела возможность прервать эту цепь соперничества и ненависти. Но, опять, не хватило сил. Не хватило Любви.

- Господи, как же всё связано и обусловлено... - пробормотала Эля, - Неужели вокруг меня совсем нет случайных людей?
- Случайностей вообще нету. В них верят лишь слепцы.
- И всё, что я делала, было обусловлено тем, что было раньше?
- Всё гораздо веселее. Оно обусловлено твоим страхом того, что было раньше. Ваше поколение способно на всё, и при этом панически боится принять на себя за это ответственность.
- Но... Я же отвечаю за свои поступки...
- Только за те, которые можешь просчитать, - усмехнулся старик. Эля удивлённо посмотрела на него.

- Ты чувствуешь в себе отголоски того же семени зла, что было в Эмилии Блум и что уничтожило твою бабушку. И панически бежишь от всего, что могло бы побудить его расти: отношений, мужчин, беременностей. Женщинам в твоём Роду пришлось несладко, и один твой подсознательный страх повторить их мучения мешает тебе жить и наслаждаться жизнью. Подумай, ведь, и у них были прекрасные моменты!
- Ну, были... - насупилась Эля.
- Ты помнишь, слышишь эхом в своём ДНК то, как страдали женщины от разлуки со своими детьми, но ведь уже ты имела счастье вырасти с мамой, за все те разы, когда этого не бывало. Да, в тебе сильна бабушка, говорящая, что и тебя не за что любить, но в то же время ещё сильнее она кричит, чтобы ты подарила своёй маме ту Любовь, которую не смогла подарить она сама, позаботиться о ней...

И Эля снова заплакала. От того, насколько бездарно тратила все возможности, думая, что весь мир против неё, что ей что-то где-то не повезло и так далее. Теперь было видно, что каждый встреченный ею человек имел определённое задание в её жизни, как и она в их жизнях, что каждый мужчина в её жизни должен был отшлифовать и подготовить её личность к дальнейшему пути, ибо их отношение к ней отражало только её собственное отношение к себе самой. И как неверно это воспринималось многими окружающими.

- Понимаешь, жизнь здесь есть постоянное развитие. Для развития необходимо выйти из зоны комфорта, отсюда и страдания. Рай христиан страшит лично меня именно своей идеей стабильности. Пастораль, зелёные луга, пушистые облака, псалмы петь... Как там развиваться? Туда можно только тем, кто уже достаточно развит, чтобы их рай не испортил. Кто достаточно развит, чтобы развиваться духовно, внутрь себя, даже если внешнее стимулирует расслабиться. И в этом гениальность задумки Жизни! Что наверху, то и внизу, что внутри - то и снаружи. И покуда мы это не осознаем, мы будем решать "наружние" проблемы и воевать с создаваемым нами самими адом.

И вот, наступает момент, когда воевать больше не нужно, и... Мы либо настолько потеряны, что начинаем воевать с самими собой, закрываться от мира, идти против своей сущности и бояться жить, либо создаём себе ворох новых проблем и занятий, дел, которые необходимо переделать, перерешать... Мы носимся с работы на работу, из бара в бар, встречаемся с друзьями, которые имеют схожие проблемы с нами, отражаем и усугубляем их... А ведь, всё, что нужно - это сесть под дерево, закрыть глаза и поговорить с собой. Но это страшно. Знаешь, почему многие люди боятся темноты?

- Потому что там могут прятаться чудовища?

- Именно! Там прячутся все чудовища нашего сознания, всё страхи и ужасы. Только на самом деле они прячутся не в темноте, они прячутся в нас, а темнота лишь не позволяет нам отвлечься от них на внешнее, на мельтешащий калейдоскоп мирской суеты. И лишь в темноте да в тишине мы имеем возможность услышать их голоса, пригладить их шерстку, принять их как часть себя. И тогда они перестанут быть чудовищами. Только мы, люди, способны их отвергать и тем самым демонизировать. Чудовищами их делает наше к ним отношение!

Зачем идти в церковь и молиться по ритуалу? Да, он нужен по началу, когда ты не готова, и не знаешь что сказать, но впоследствии он лишь отвлекает от искреннего диалога со Всевышним. Более того, "иже еси на небеси" - прекрасный пример заблуждения! Ведь Бог не на небеси, он в каждом из нас! Зачем ради медитации расстилать коврик, разжигать благовония,  следить, чтобы всё было тихо и садиться в необычную позу? Да, оно помогает поначалу, когда мы не привыкли усмирять какофонию в нашей голове, но впоследствии и оно лишь отвлекает нас от искреннего диалога с самими собой. С Богом в себе! Выходит, нет разницы, стоять на коленях в церкви или в йога студии. Нету разных целей... Есть лишь потребность познать себя, признать себя, принять Себя.

Да светится Имя Твоё в Сердце Твоём! И да дарит оно Свет всем, кто тебя окружает! Да будет Воля твоя, да будет Желание твоё, и Царствие этого Желания, ибо Всевышний в тебе и цель развития твоего есть Любовь! Желание Творения создало этот мир, и Желание Любви питает все наши действия. Не отказывайся от Желаний своих, знай желания свои и будь вольна ими распоряжаться!

Хлеб наш насущный дай нам, напитай нас способностью Желать, способностью созидать миры новые и дай нам сил принять всех наших чудовищ. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим, не ведая, что мы сами - наш величайший должник!

Именно у самих себя мы постоянно берём взаймы время, силы, здоровье, мечты, идеи... Мы постоянно идём против своей же воли, мы боимся ответственности перед внешним, тем самым отвергая ответственность перед самими собой. Мы преуменьшаем себя, дабы преуменьшить и эту самую ответственность. Мы истязаем себя, загружаем себя и всячески бежим от того момента, когда нам придется встать перед собой и честно ответить самим себе: "а что я сделала для себя, для своего роста и развития?" Ответить мы не сможем. Мы сможем только искренне простить себя. И перестать убегать от ответственности и от самих себя!

8. Прощение

Когда-то давно, в прошлой жизни, когда Эля ещё не ведала о жизнях и выборах своих предков, она начала бояться доверять мужчинам, всем, и особенно тем, что обращали на неё внимание. Потому что, за что её любить? Ведь такой страх и урок сидел в ней от Бабушки, Тани Бугиной, и именно его успешно культивировала в Элиной маме, Тане Сигачевой, её мачеха. Кто она такая? Всего лишь не самая красивая и не самая успешная девушка, белый воротничок, офисный планктон. Все, конечно, хотят быть "звёздами", питают тщеславие в социальных сетях и на фоне подруг, но Эля как-то привычно уступала им лидирующие места, парней, инициативу. Эмилия Блум-Лепшинская бы не уступила, за что и поплатилась сполна.

И вдруг на горизонте появился Антон, который превозносил Элю так же, как их далёкий предок - Эмилию. И постепенно Эля поверила в себя. Она оперилась, начала расцветать и всё лучше оценивать свои собственные силы. За это можно быть лишь благодарной.

Пожалуй, в этом одна из грандиозных проблем человечества - люди разучились дарить и принимать комплименты. Не пустую лесть, не отговорки, обусловленные этикетом, а именно комплименты: искренние и справедливые. Комплименты, идущие от сердца, в которые невозможно не поверить. Комплименты, превозносящие твои действительные достоинства настолько, что как-то само собой хочется им соответствовать, повышать планку.

Только для этого надо их уметь и принимать. Не жеманно, не обнюхивая на предмет подтухлостей, не рассматривая на предмет трещинок и шероховатостей, не отказываясь от них, деланно преуменьшая свою ценность, а именно прямо и с пониманием, с благодарностью и с признанием собственной ценности в своих же собственных глазах. Такое умение принимать комплименты означает глубокое понимание и принятие самого себя, наравне с глубоким пониманием и принятием ближнего.

Если бы люди так делали, насколько меньше было бы несчастных и непонятых людей, занимающихся самообманом, насколько проще было бы говорить с людьми, не подстраиваясь, не заискивая, не боясь обидеть неверно подобранным словом! Увы, людям дороже их иллюзии и песчаные замки.

И постепенно они с Антоном от настоящих комплиментов также перешли к самообману. От признания достоинств друг друга они перешли к почти хозяйственным планам на эти достоинства, планируя отдельные этапы будущей семейной жизни так, будто она уже случилась. Так же спланировал и всё решил за Эмилию Антон Бугин почти сто лет назад в Опатии. Но всего Бугинского упрямства не хватило бы, чтобы пресечь дух противоречия Блумов. И смесь противоречия, упрямства и недоверия привели Элю к Марку Брюкнеру - невротичному, чудаковатому рыжему человечку, который ещё не познал не только науку комплиментов, но и науку отношений. Если вдуматься, ему в наследство досталось не меньше страхов и не меньше ответственности.

- Понимаешь, я был в отношениях, я посвящал себя всего этим отношениям и когда они закончились ничем, я пообещал себе отныне заботиться только о себе! - оправдывался он перед Элей. Раньше Эле это было удобно. Марк не мешал ей поддерживать отношения с Антоном, но чувствовать себя достаточно свободной. Сейчас Эля видела весь груз разочарований и расстройств в его Роду, от бессилия Максимилиана, от безысходности женившегося на Гертруде Штольц, до обретения Цели Карлом и утраты цели Герхардом. Марк до сих пор находился в поиске этой Цели, и тот факт, что неведомые да невидимые привязки из прошлого тянули его к Эле, в каком-то смысле путал ему все карты.

- Ты не находишь, что ты бросаешься из крайности в крайность?
- Что ты имеешь в виду? - Марк удивлённо смотрел на неё поверх очков.
- Ты отрицал себя в отношениях, это же неправильно, болезненно, и, естественно, эти отношения разрушились. Нельзя в отношениях обесценивать себя и душить партнёра своим самопожертвованием...

Эля осеклась, понимая, как же много общего между Бугиным и Брюкнером. А раз они оба снова встретились с ней, то эта черта, видимо, присуща была и ей самой. Все те разы, когда она в ущерб себе помогала другим, все те романтичные и восхваляемые в сказках примеры ненужных жертв... И те редчайшие случаи, когда восхваляется тот факт, что человек остался Личностью и делает что-то по собственной воле во благо других, а не исключительно в ущерб себе.

- Ты меня не поняла... - возмутился было Марк.
- Я слишком хорошо поняла и тебя, и себя, - возразила Эля, - быть Личностью в отношениях - воистину огромная ответственность. Дарить внимание и Любовь партнёру, дарить ему часть своего драгоценного времени, заботиться о партнёре... Это всё очень сложно. Гораздо проще войти в роль ребёнка, несмышленого и полностью зависимого. Повиснуть на шее у партнёра в обмен на свою пресловутую любовь, которой грош цена, если ты сам не личность и не способен принимать ответственность.

- Ты хочешь сказать, что я - безответственный? - опешил Марк.
- Что ты, ты честно обозначил правила игры, которые в очередной раз приведут к одновременному проигрышу обеих сторон. Но честность - это уже маленькая победа. В каком-то смысле, мне самой не всегда доступная.
- Я тебя совершенно не понимаю!
- И не надо.
- Я считаю, что надо. Объясни!
- Больше всего на свете ты сейчас нуждаешься в Любви, но ты же от неё бежишь, потому что ты боишься связанной с ней ответственности. Для тебя любовь - это полное самопожертвование, это отказ от собственного я. И, естественно, вся твоя сущность против этого бунтует. Ты стремишься к тому, что ты недополучил в детстве, любви матери, которая сама как ребёнок, а потому не была готова делиться любовью с тобой. И поэтому тебе жизненно необходимо, чтобы кто-то тебя просто любил.
- Да, я этого хочу. Но я же ничего не могу дать взамен... Я пообещал себе заботиться только о себе... Я обязан это сделать для себя.
- Да, обязан, так почему ты себя за это винишь?
- Ты опять не поняла, я не виню, я объясняю тебе из-за чего я вынужден себя так вести...
- Разве я требую иного?
- Нет... Но ты же меня любишь. Я обязан уделять тебе больше времени!
- Послушай, если ты бросишь всё ради меня, перестанешь следовать той цели, которую для себя поставил, мне будет не за что тебя любить. Ведь это будешь уже не ты.

Пожалуй, так же поражен был Максимилиан Брюкнер, когда Эмилия потребовала прекратить дуэль. Так же поражен был Карл Брюкнер, когда русский солдат решил спасти ему жизнь, а Клаус Брюкнер, когда его мама как ни в чем не бывало предложила им поесть мороженого, в то время как папа сошел с ума. Что-то не укладывалось в его систему ценностей, в его идеально упорядоченный мир, где у всех была своя роль и свой монолог. Словно бы у автора, который только что закончил новую книгу, герои взбунтовались и переписали концовку по-своему, отдав, ко всему прочему, ещё и дань автору.

- Ты... Ты невероятная женщина... - проговорил Марк, а Эля внезапно осознала, что все её умозаключения об ответственности и самопожертвовании в той же мере применимы и к ней самой. Не принесла ли она себя только что в бессмысленную жертву успеху Марка? И можно ли вообще найти "золотую середину", где все оказались бы в выигрыше?

Полгода назад, когда у них с Марком всё начиналось, они сидели в кафе и болтали о жизни. Марк сказал, что в жизни каждого мужчины нужен кто-то, о ком надо заботиться. Эля спросила, не хочет ли Марк позаботиться о ней. Марк охнул, заказал вина, выпил бокал почти залпом и сказал, что хочет. А потом начались отговорки и нытьё, что это сложно, и что Марк пообещал себе самому заботиться только о себе. Что вело их в тот момент: любовь, вожделение или всего лишь родовая память, разочарование и безысходность Максимилиана Брюкнера, у которого с Эмилией всё ещё могло бы получиться...

- Невероятно! - Эля подняла глаза и изумлённо уставилась на стоящего рядом со столиком человека. Антон Бугин собственной персоной, в кои то веки решившийся на спонтанный поступок и прилетевший в Вену из своего городка в российской глубинке. Он собирался написать Эле, назначить ей встречу, но совершенно неожиданно наткнулся на неё с Марком прямо на выходе из вокзала, куда приходила электричка из аэропорта. Как раз когда Эля задумалась о ненужных жертвах.

- Невероятно, - повторил Антон, чувствуя, как из глубин поднимается волна ослепляющей ярости. Марк удивлённо посмотрел на Антона.
- Он к нам обращается?
- Да, к вам! - злобно процедил Антон на немецком, постепенно наращивая громкость, - я тут в лепешку расшибаюсь, чтобы всё устроить, чтобы обеспечить нам хорошее будущее! Я такую систему запустил! Таких людей задействовал! А ты в это время с каким-то...
- Что он от нас хочет? - растерянно и напряженно улыбнулся Марк, - ты его знаешь?
- В первый раз в жизни вижу в живую, - честно ответила Эля.
- Зато не в живую прекрасно знаешь! Я тебе поверил, а ты играть со стариком вздумала! Чтоб я ещё раз доверился женщине!
- Вы кто такой? - Марк встал с кресла и распрямился перед Антоном. Они выглядели совершенно разными и в чём-то похожими. Высокий жилистый и в чём-то несуразный Марк с рыжей бородкой и слегка косо сидящими очками и такой же высокий но полный Антон с буйной бородой и забранными в хвост волосами. Напряжение между ними нарастало, а воздух начинал буквально искрить.

Как Эмилия смогла остановить ту дуэль? Что за слова она нашла, чтобы остудить их пыл, и за которые она же и поплатилась. Неужели необходимо снова жертвовать собой? Какой в этом смысл, и как вообще можно найти решение, которое всех бы устроило?

В каком-то смысле Эля была обязана им обоим, а они оба ей. За их иллюзии, за грехи их отцов, за все те решения и нереализованные возможности. Казалось, они втроём стояли на рассвете на пляже в Аббации, а не на закате в центре Вены. И снова двое мужчин желали друг другу едва ли не смерти. Следствия и причины смешались в неведомый, невиданный клубок, представители всех родов снова оказались вместе, и от следующих слов и действий зависело будущее их потомков. Правила игры были определены, кости брошены... И только в ушах крутилось когда-то давно услышанный от одного совершенно волшебного человека призыв: "а ты не играй!"

- Весь этот мир игра, заранее нечестная, потому что правила определены не тобой и твой противник - прожженый шулер, - говорил тот человек. Речь шла о сюжете из Махабхараты, где царь согласился играть в кости и поставить на кон свою жену, которую в итоге и проиграл. Это привело к тому, что жену почти опозорили, а потом и к величайшей войне, описанной в Ведах.
- И что же ему следовало делать?
- Он ничего не мог поделать, а ты можешь. Откажись от игры и встань из-за стола!

Эля долго думала как можно отказаться от игры под названием жизнь, если все действия в ней заранее предусмотрены, а все попытки выхода идут только на руку тому самому шулеру. Как веками выходили из этой игры ознакомленные с Ведами брахманы, да и выходили ли вообще? Учитывая, что те же Веды рассматривали смерть как обнуление памяти, но никак не выход из игры. Бугины, Сигачёвы, Брюкнеры, Блумы и Штольцы веками слепо принимали правила и проигрывали. Что может сделать она?

Встать из-за стола.

Как?

Так же, как Эмилия отказалась играть. Не из страха и не из ненависти, из Любви, которую не смогла поглотить та Тьма.

- Стойте! - Эля встала из-за стола и встала рядом с мужчинами, - Я наконец поняла эту игру. И тот единственный выход, который из неё есть. Мы прямо сегодня, сейчас разойдёмся в разные стороны и никогда друг друга не вспомним. Вы не осознаёте тех связей, что тянут нас друг к другу. Но мы все заслуживаем большего, чем следовать ошибкам наших отцов.
- Каким ошибкам? - пораженно пролепетал Марк.
- Не важно. Важно, что всё, что мы строим, построено на лжи самим себе. Важно, что мы мешаем друг другу найти свой собственный путь, который гораздо прекраснее и правильнее. Важно то, что некоторые узлы можно только разрубить...
- Попрошу не решать за меня какой путь мне выбрать... - возмутился было Антон.
- Я выбираю только за себя. Я позволила этому зайти настолько далеко и закрутиться почти до точки невозврата. Я виновата в этом, но дальше оно не зайдёт. И я выхожу из этой игры. Простите меня.

Эля развернулась и пошла в сторону городского парка. Она старалась не оборачиваться, не пытаться угадать как среагировали мужчины. Убегала ли она от проблем? Наверное, со стороны так оно и выглядело. Боялся ли создать такое ощущение царь из Махабхараты, что его обзовут трусом, недостойным, сбегающим, или это всё лишь отговорки чтобы оставаться в игре? В глубине души она знала, что любое иное действие означало бы продолжение той самой заранее проигранной игры дальше, на следующие поколения. Отказаться от игры можно лишь оставаясь в ней, но не принимая в ней участия. Очередной удивительный парадокс этого мира...

Нас приучают, что начав что-то, нужно заканчивать. Не принято на середине пути отказываться от цели, не принято прерывать игру, если уже начал, но видишь, что проигрываешь. Но разве она начала эту игру? Этой игре миллионы лет, и в ней запутались, не видя выхода, миллионы душ. От поколения к поколению обречённые повторять сценарии и ошибки своих предков, но слишком гордые, чтобы остановиться. Слишком уверенные, что им принадлежит весь мир. Слишком забывшие, что всё в этом мире даётся нам во временное пользование, а на тот свет с собой ничего не возьмёшь.

Она шла и ощущала, как её наконец отпускают призраки прошлого. Она понимала, что прощает и Бугиных, и Брюкнеров, и Сигачёвых, и всех остальных. Они долгое время возвращались к ней, но с этого самого момента они ей больше ничего не должны. И в первую очередь она прощала саму себя.

9. Будущее

Есть такое нынче модное понятие - быть здесь и сейчас. Все повторяют его, носятся с ним, как с пасхальным яйцом и мечтают о времени, когда же они наконец смогут быть здесь и сейчас. И ведь, нового в этом ничего нет. "Есть только миг между прошлым и будущим", осознанность, присутствие... Всему этому учили веками и пели об этом тоже.

Именно настоящий момент связывает прошлое и будущее, переводит одно в другое. И именно в нём так невероятно трудно остаться. Всё, что узнала Эля о своих предках, было прошлым, которое определяло её настоящее. И она постаралась разорвать те связи и путы, чтобы теперь задуматься, а что же дальше?

Дальше - это уже будущее. Дальше тоже никогда не случается - ведь рано или поздно оно превращается в сейчас. Но это не мешает о нём размышлять.

Итак, что же дальше? Ну, разорвала она те привязки. А потом ещё и ушла с работы, чтобы освободить время на дальше - это тоже важно. Какое вообще может быть дальше, если на него ни времени, ни места не найти! А тут и время освободилось, и место, а будущего всё не случалось. И тогда, гуляя по одной из венских улочек, Эля поняла третью и самую важную составляющую "дальше" - Желание.

Желание - это вам не ежедневные хотелки поесть, новый телефон или полежать на пляже. Когда говорят "бояться своих желаний", подразумевают, наверное именно хотелки, потому что во всех сказках желания у героев часто простые и непредвзятые: корыто новое, на печке полежать, из ямы выбраться, дрова до дому довезти, денег заработать - всё такое сбыточное-сбыточное. В принципе, если поднапрячься, можно их и самостоятельно выполнить, а не ждать щуку или джинна.

А Желания должны быть искренними и необычными, чтобы их выполнять весело было. А главное - своими. Можно, конечно, желать "счастья всем, и пусть никто не уйдет обиженным", Эля даже годами этого всем желала - только ведь и счастье у каждого своё, эфемерное да невыразимое. Настолько невыразимое, что люди и сами его выразить не могут, а как им тогда счастье дарить? Поди туда, не знаю куда, да принеси то, не знаю что получается.

Вот и разучаются люди желать. Либо желают чего-то простого, либо абстрактного. Либо вообще больше не желают, и это самое страшное. Оно, конечно, хорошо обосновывается. Люди говорят себе, что и желать то им что-то незачем - у них и так всё слава Богу, и есть люди, которым выполнять желания важнее, да и проблем у которых побольше, да и пусть лучше у них всё будет, а мы и так справимся... А другие говорят, что зачем желать, если всё равно не сбудется. А третьи желают множество мелочей, и не дожидаясь выполнения первых желаний, желают чего-то диаметрально противоположного. А в итоге все они перестают желать, или перестают желать для себя. Перестают слушать себя, чтобы понять, чего именно они желают.

Будь в этой Вселенной некая волшебная служба, где бы работали ангелы по выполнению желаний людей - они бы наверное уже с ума сошли от таких взаимоисключающих заказов и желаний доказать самим себе, что желания всё равно не исполняются.

Настоящее желание должно быть большим и тёплым, оно должно сиять, и заполнить своим сиянием всего человека от пяток до макушки. Оно должно задать "службе выполнения Желаний" более ли менее определённые и хотя бы совместимые друг с другом критерии, но при этом не должно содержать конкретных способов его осуществления - а то вдруг есть способы попроще, а мы лишними умствования и всё усложняем. А главное, настоящее Желание должно быть настолько сокровенным, чтобы хотя бы на миг да вытеснить из головы все остальные мысли, способные помешать его осуществлению. Так вот раз и заполнить собой всё здесь и всё сейчас, чтобы из Настоящего творилось прекрасное Будущее.

И в какой-то момент именно такое настоящее Желание созрело в её голове. И будучи готовым, оно вытеснило остатки сомнений и противоречий, оно на короткий срок захватило её полностью, и тогда время словно остановилось. Остановились звуки и круговорот пространства. И в полной тишине и ясности она озвучила это желание, отпустила его вовне, и позволила ему заполнить своим сиянием не только её саму, но и всё, что её окружало. И Вселенная её услышала.

- Наконец-то ты собралась, дорогая! - обрадовалась Вселенная, - а то удерживать это Желание от исполнения и ждать когда же ты будешь готова становилось всё сложнее и сложнее!

Именно так, и никак иначе. Чем больше наблюдаешь за этим миром, тем больше похоже на то, что времени и вправду не существует, а желать можно исключительно то, что и так у нас есть. И только иллюзия времени, данная нам на работу над самими собой разделяет нас с желаемым и желанным. А исполнение наших Желаний (именно желаний, а не хотелок) - лучший показатель успеха в этой работе.

Конечно, это ни в коем случае не означает, что после загадывания желания нужно сесть на кресло и ждать, когда же служба исполнения желаний принесёт тебе в прихожую готовый и завёрнутый в подарочную бумагу пакет - такому не бывать. Но и слишком форсировать ситуацию тоже нельзя. Все ответы находятся вокруг нас, главное уметь успокоить ум и их слушать. А потому, стоило Эле прислушаться, как перед ней раскрылась дорога к исполнению её желания. Это не была новая дорога, Эля пробовала её и раньше, но толку не было, потому что она сама не была готова. Сейчас же она пошла по ней, и в отличие от всех предыдущих неудач, результат пришел в невероятно короткие сроки. Иные годами мучаются и ищут, а к ней взяло, да и пришло, да так, что все знаки судьбы это только подтверждали.

Она встретила человека, который отражал только лучшее в ней. Воистину подходящего человека, рядом с которым ей не нужно было лихорадочно думать о будущем. Только встретив такого по всем пунктам подходящего человека понимаешь, что все советы по тому, как найти и удержать мужчину, направлены на удерживание неподходящих людей, не нужных, которые соответствуют хотелкам, но не искренним Желаниям.

Встретив такого человека, понимаешь, что такое истинная верность, потому что всё, что было раньше, уже не важно, потому что больше не видишь себя ни с кем, кроме этого человека. И понимаешь, что такое истинная Любовь, потому что с бабочками в животе, сводящим с ума желанием, ревностью и неспособностью оставаться вдали от этого человека Она и рядом не стояла. Воистину, только состоявшиеся Личности могут искренне любить, искренне уважать и не ущемлять ни свои, ни своего партнёра права и желания. О такой любви редко пишут в книгах и ещё реже в стихах.

Людям нужен надлом, страдания, эмоции и наслаждение - именно они интересны, они позволяют волноваться и сопереживать, возвышаться над обыденностью и витать в облаках иллюзий. Настоящая Любовь ограничивается скупой фразой "и жили они долго и счастливо", а потому совершенно не привлекает юных и не столь юных идеалистов. А ведь, сколько стоит за этой "скупой" фразой! Целая жизнь вместе, отнюдь не безоблачная, отнюдь не безэмоциональная. В ней есть всё: ссоры, обиды, разочарования, примирения, принятие, уважение и поддержка друг друга во что бы то ни стало. Пожалуй, мало кто способен это всё описать словами, а уж прочесть и понять могут ещё меньше.

И вскоре словно в подтверждение того, что в жизни начался новый этап, Эля узнала, что именно этот человек скоро станет отцом её ребенка. Ребенка, свободного хотя бы от ошибок её Рода, который сможет выбрать себе жизнь и прожить её как захочет.

Часто в фильмах и книгах спекулируется на предмет того, что на Землю прилетят инопланетяне, и какими они нас увидят. Мало кто задумывается о том, что "инопланетяне" прибывают на нашу планету каждый день. Каждый новый рождённый ребенок - тот же инопланетянин, который сразу же видит все наши слабости и отсутствие логики. Каждый новый ребенок видит несоответствия между словами и делами "землян", между их моралью и желаниями. Каждый новорожденный, который за первые три года жизни получает больше информации об окружающем мире, чем за всю последующую жизнь, выступает своего рода судьёй, независимым свидетелем своего настоящего, чтобы потом, решив как справиться со всеми увиденными противоречиями, творить наше общее и своё в частности будущее.

Главная загвоздка состоит в том, что вердикт никто из них не озвучивает. Вердикт зреет и набухает в их подсознании, оттачивается и уточняется в детском саду и в школе, закаляется в институте и приобретает конечную огранку во взрослой жизни. И по тому, как каждое следующее поколение разрушает тот мир, в котором мы живём, легко сделать выводы об их вердикте.

Мы привыкли считать рождения какой-то обыденностью, придавать этому мало значения, либо использовать это в свою пользу. Сколько детей рождались, потому что мать хотела удержать около себя мужчину, а сколько детей рождались вопреки планам и устремлениям родителей! Чем больше Эля об этом думала, тем больше она понимала, что и сама, скорее, родилась вопреки всему, вопреки логике и здравому смыслу. И тем больше она ценила то чудо, что происходило внутри неё.

Её родители были уверены, что её мать не могла забеременеть. Так говорили все врачи, и потому стоило ей начать расти в животе её матери, врачи объявили, что это рак, и едва не вырезали её. Не раз и не два у Тани Сигачёвой была угроза выкидыша, но вопреки всему Эля вцепилась в эту жизнь. И единственным человеком, который ей помогал, кто верил в неё вопреки всему, была её собственная мать. Мама каждый раз отважно защищала её, буквально вырывая из лап злого рока, когда Эля попадала в больницу или когда они переезжали в другое место. Сейчас Эля явственно видела в Маме то стремление жить и то тепло, ту Любовь которые так и не смогла искоренить в ней Инесса. Именно эта Любовь помогала Маме сворачивать ради своих детей горы.

В детстве Эля всегда четко видела когда мама лукавила, что-то не договаривала или когда её действия расходились с её же словами. Эля обижалась на мамино стремление к признанию, на мамин эгоизм, на то, как мама порой пренебрегала Элиными просьбами и интересами ради хороших отношений с очередным мужчиной. Сейчас ей было стыдно, что она не видела всей глубины, всего, что за этим стояло. Она и не могла увидеть того, как мама гордо противостоит всем ветрам, всем шквалам судьбы и страхам из прошлого. Сейчас больше всего ей хотелось обнять маму, показать ей, что она больше не одна, даже если было уже поздно, мама уже выстояла в полном одиночестве, мама уже изменила судьбу своим детям к лучшему, и дальше могло быть только легче.

Дети определенно примечают всё. И, как правило, сразу же сообщают об этом родителям. Только от родителей зависит, готовы ли они принять эту правду о себе и сделать усилие к изменению, или научить детей врать и закрывать глаза на то, что детям кажется важным. И именно тогда ребенок сможет принять решение, сделать ли эту ложь частью себя, наказать ли весь мир за эту ложь, или увидеть то, что за этой ложью прячется.

Эля наблюдала за развитием своего ребенка. Она знала, что он будет внешне похож на папу. Она знала, что это будет мальчик, хотя ни одно УЗИ не могло ей пока этого подтвердить. Она наблюдала, как через пару недель после зачатия в тело спустилась Душа, чтобы направлять работы по формированию тела, и она наблюдала, как ещё несколько недель спустя Душа оказалась словно в плену у тела, не имея больше возможности оторваться от работы и поприветствовать свою маму. И это всё было правильно. Главное, что она знала - это что её сын будет видеть все ошибки и всю ложь как всего этого мира, так и её собственные. И она была к этому готова, готова принимать его критику и стараться менять себя. Она лишь молилась, чтобы она смогла передать ему достаточно Любви, чтобы видя всю фальшь и несовершенство этого мира, он продолжил бы его любить.

Что в сущности мы можем дать детям, кроме Любви? Мы можем постараться не врать и не показывать себя лучше, чем мы есть - они всё равно это заметят. Мы можем постараться не врать и не показывать этот мир лучше или хуже, чем он есть - дети всё равно всё увидят. Но мы можем защитить их и подарить им нашу любовь и уважение, показать, что мы принимаем их такими, какие они есть, и таким образом, научить их принимать мир. Мы не в силах изменить их понимание этого мира, зато можем показать, как с этим миром сосуществовать, и что даже в таком мире, которым, мы и сами порой недовольны, есть кто-то, кто их всегда поддержит.

Именно таким Любви и Уважению смогла вопреки всему научить Элю её мама, и именно это Эля хотела подарить и своим детям. Потому что всё в этом мире, даже если оно обижает или обжигает, вызывает недоумение или негодование, всё ужасное и прекрасное, смертоносное и воодушевляющее - всё в этом мире есть проявления Любви!

* * *

Есть люди, которые живут своими материальными делами, и не видят в жизни ничего иного. Это великое искусство — уметь видеть в жизни волшебство. Волшебство каждого восхода солнца, волшебство каждого вдоха, волшебство зарождения новой жизни и так далее. Когда Эля только начинала постигать эту совершенно неуместную для школьной программы и деловой жизни «науку», в её жизни тут же появились множество совершенно волшебных людей, которые вопреки всему творили настоящие чудеса. Одна из них жила в Риге и напоминала то ли фею, то ли сказочную принцессу, подружившуюся со всеми драконами. Примерно с год назад, когда у Эли ещё были силы на общение, она сказала Эле, что она, как и её мама и её бабушка словно бегут от чего-то. При этом эта Волшебница была совершенно уверена, что Эля и без её помощи сможет, и даже должна непременно сама разобраться, в чём тут дело.

Сейчас Эля просто послала ей свою свежую фотографию.
- Невероятно! - воскликнула Волшебница, - Таких изменений за такой срок часто не встретишь! Ты ещё и беременна! Но, знаешь, что? Я вижу, что весь твой Род стоит у тебя за спиной и поддерживает тебя! Ты — молодчника!