Мария

               

     Укрывшись на подоконнике в складках тюля, Мария вприщур, с неодобрением  наблюдала за происходящим в комнате. Вовик, она знала, искал её взгляда, но не мог увидеть за занавеской. Кроме того, перед глазами мельтешили эти, чужие. Мария не любила чужих. Всех. А эти... Молча обнюхивают Вовика, лежащего на диване, пускают к потолку острые пахучие струйки какой-то жидкости, укалывают ими Вовика.
     Эта жидкость не выветрилась из ковра с прошлого их прихода. Мария каждый раз, обходя пятна, с брезгливым негодованием подёргивает левой передней лапой – задние у неё называются ногами – и нервно взвинчивает хвост.
     Чужие переговариваются между собой, время от времени поглядывая на Вовика, укладывают в белый ящик свои причиндалы.
     "Суета, – подумала Мария и отвернулась к балкону, считая мечущихся по ветвям берёзы синиц. – Суета... Сейчас вы оставите его в покое и уберётесь со своей грязной обувью и вонючими пузырьками. Я же легонько вспрыгну на диван, заберусь к нему на грудь, немного полежу... И ещё не успею закончить первую часть серенады Любви, как он снова легко задышит, улыбнётся и разгладит мои сказочные брови в стороны..."

     Синицы за окном отчаянно трещали про своё, играя в догонялки и дразня Марию. Она отвернулась от них, обвила кончиком хвоста лапки и прижмурилась. Мысли накатывали, как тёплые волны. Мария не отгоняла их, позволяя переносить себя в разновременные отрезки своих жизней – нынешней и многочисленных прежних...

     Вот Вовик. Он, считают, мой хозяин. Или того чуднее – старший брат. И то, и другое – полная бессмыслица. Эти существа полагают себя созданиями высшего порядка по отношению ко всему остальному в мире – живому и кажущемуся неживым. Убогая самонадеянность. А главное – полная безосновательность.
     Помнится, когда Вовик десять лет назад – по их исчислению длительности текущей воды – пришёл из больницы домой, чуть держась на ногах, меня позвали для знакомства. Я вышла к порогу. Я была прелестна – чёрненькая, белый галстучек. Крохотная, с ладонь, а хвост вдвое длиннее тела. Я подняла его вверх для приветствия, кончик качнулся в его сторону... и всё. Он стал мой раб.

     Он сел, в чём был, на пол и протянул ко мне руки. Но я изящно увернулась и ушла на кухню. Меня заносило на поворотах, я была не столь уверенна в движениях, но кончик хвоста из-за угла показала, чтобы он знал, где я вся.

     Вовик быстро пошёл на поправку.
     А на руках у него я оказывалась тогда, когда сама хотела. И залезала к нему без спросу. В те времена Вовик ничего не знал обо мне, кроме того, что говорили ему бедные знанием глаза. Видел во мне лишь миленького котёнка неопределенного – для него – рода, правда, с характером. Позже, заметно поумнев от нашего общения, он стал задумываться: кто я и кем могла быть. Я стала к нему уважительнее. Но панибратства не поощряла – ведь я чёрная кошка! Уважительность проявляла не вилянием хвоста, а намурлыкивая ему свои истории.

     С тех пор я встречаю Вовика на пороге. Он входит в дом, садится на скамеечку, чтобы переобуться, а я вспрыгиваю на тумбочку рядом с ним. Он берёт в руки мою голову, и мы смотрим в глаза друг другу. Он проводит пальцем по моим бровям, щекочет под подбородком. Это происходит недолго. Я спрыгиваю и скрываюсь за углом на кухню, оставляя ему маячок в виде кончика хвоста.
     Конечно же, тапочек домашних я ему не подаю – не обучена, я же не тузик какой-нибудь. И ещё – я не выхожу к нему, когда от него несёт этой мерзостью. Не терплю.

     Так, эти ушли.
     Мария мягко спрыгнула на пол и, подойдя к дивану, вопрошающе поскреблась. Вовик открыл глаза и кивнул. Сделав два с половиной круга, она улеглась, где сочла нужным, положила свой подбородок на тыльную сторону его ладони и звучно, старательно, полуприкрыв жёлтые глаза, завела серенаду Любви.
     Звуки, рождающиеся в её вибрирующем горле, лишь равнодушному могли казаться однообразными. Вовик давно научился слышать в них всё, что Мария желала передать.

                *

     Когда в прежней жизни я была младшей жрицей в храме инков, каждое утро начиналось с урока помощи страждущим. Я училась утишать любую боль, лечить трофические язвы, раны, предродовую горячку.  Не могла помочь только обезумевшим от страха и от  любви. Этого не умела даже старшая жрица.
     Каждое утро мы сидели лицом к солнцу, поднимающемуся из-за небесных скал, курили аку и учились. С тех пор моё тело умеет отдавать Нечто, чему я не знаю названия. Оно проникнет в твоё тело и устранит причину болезни. Потом уйдёт и боль.

                *
     Боль утихла. Вовик мягко погрузился в сон. Мария сошла с его груди. Из кухни послышалось ласковое:
     – Машуня, кушать!
     Это – Марго. Про неё говорят – Хозяйка. На самом деле, тоже раб, точнее рабыня Марии. Марго кормит и поит её, предоставляет ей тёплый и уютный ночлег и дневной отдых, убирает туалет, проявляет ласку и терпение.
    
     Насчёт терпения.
     В ванной комнате, под полотенцесушителем, стоит бельевая корзина. Здесь самое тёплое место в квартире – Мария обожает тепло. Она обожает комфорт во всех проявлениях. Из старых мохеровых шарфов Марго сшила ей удобную подстилку. Теплее и уютнее придумать невозможно. Но Мария каждый раз, запрыгнув на корзину, обязательно стащит с полотенцесушителя все висящие там тряпочки, разложит поверх подстилки, и только тогда устраивается на отдых. Если же при этом что-то упадёт на пол, Мария будет взывать о помощи пока не будет услышана.
     Однажды, когда Мария отдыхала на корзине в ворохе тряпок и носков, Марго потребовалось положить что-то. Она приподняла крышку вместе с Марией, обеспокоив её. Зашипев, та вдруг резко шлёпнула её по руке, забыв убрать когти, и спрыгнув на пол, стала неспешно удаляться из зоны конфликта. Марго опешила от вероломства, возмущения и боли, но, придя в себя, хлестнула кошку тряпкой, что была в руках. Та резво скрылась в  комнате, под диваном.
     А Марго, входя в раж – кровь текла из рассечённой вены – возжаждала продолжить наказание, выгоняя её из-под дивана.

                *

     Я, естественно, ретировалась, на всякий случай, в надёжное укрытие, и стала оттуда выть, для устрашения: поднять на меня руку! Марго не отходила от моего укрытия, норовя пихнуть чем-то, чтобы я выскочила. Что я, дура. 
     Я вопила всё сильнее – она должна была услышать! И услышала: "Ах ты, плебейка! Мало того, что ты, не вымыв перстов, провонявших на кухне, смеешь касаться меня и нарушать мой покой. Ты имеешь наглость поднять на меня руку! Тебе это так не сойдёт! Запомни: в моих жилах течёт расплавленное солнце всех широт, а в генах – священный огонь неприкасаемости тибетского тигра, африканской пантеры и сибирской рыси. Посмей только повторить подобное!"
 
                *

     Оценивая вечером инцидент, Вовик сочувственно поглядывал на обеих участниц, сидящих  мирно рядышком. Наконец, вымолвил:
     – Знаешь, она так намерзлась там, в этих Андах, в прошлой жизни, что никак не согреется.
     Мария отвернулась, пряча ухмылку в усах: "Соображаешь, Вовик..."
     С того вечера она стала на ночь забираться к ним поверх одеяла и располагаться в ногах у Марго, под коленками. А к Вовику, постоянно вздрагивающему и громко храпящему, приходила лишь под утро, когда надо было вставать.

     Мария покосилась на миску с едой, потом на Марго: "Опять этот Wiskas, "аппетитные подушечки с рыбой, ягнёнком, кроликом». Гадость, надоели..." Дёрнула левой лапой и удалилась, выражая вихляющей походкой нескрываемое презрение к трескучим подушечкам и возмущение Марго.

     "Они полагают, что я стала стара и от этого ворчлива. Они забывают, что я стара всю жизнь, как бы я не выглядела. Чудаки. Для определения моего возраста используют странную методу: множат количество календарных лет, прожитых мною, на непонятную цифру "7". Исчислять длительность текущей воды они не умеют. В результате получается, что мне около семидесяти человеческих лет. Буду справедлива, мне удаётся передавать им Большое Знание, что возможно лишь в условиях Любви.
     – Марго, подлей, пожалуйста, молока в миску. Благодарю.
     Итак, о чём я? ...в условиях Любви.
     Кстати, их любовь ко мне в пору моего полового созревания и позже выразилась в извращённой форме. Я была напрочь изолирована от  контактов с представителями мужского пола. Я конфликтовала. Я аппелировала к Вовику – как к мужчине. Напрасно. В ответ невнятное мычание, неопределённые обещания, которые в момент обострения libido, как зайцу спецмигалка. Кошмар!
     Марго "сострадала" по-своему: купила в кошачьем шопе таблетки ContraSex и пихала в меня в "критические дни". Я отбивалась, царапалась, не открывала рта... Но была слишком измучена страданиями и не имела сил противостоять. От этих таблеток я бывала подавлена физически, психологически. Интересно, что их женщины принимают для подавления своих инстинктов? Я бы очень желала им попринимать кошачьего Contrasех.
     Однажды сердобольный Вовик, не разобравшись в циклах, движимый состраданием, привёл ко мне гостя. Это был рослый блондин благородных, по некоторым косвенным  признакам, кровей. Что, однако, не помешало ему нахально войти в дом, не принюхиваясь к моим меткам на косяках и не поприветствовав меня как положено.
     Он стал обследовать моё жилище. Прошёлся бойцовской походочкой по периметру комнат, залез под диван, на кресла. В кухне понюхал мой столовый прибор. Наглец зашёл даже в мой туалет. Там он, бессовестный, воспользовался моим лоточком и дезодорирующим средством. После чего возомнил, что достаточно выказал мне знаков внимания и пора "брать за холку".
     Сильно кося левым глазом, голубым от страсти (или от страха), блондин приблизился ко мне. Я благовоспитанно шипела, не спуская с него глаз, чуть сдавая назад. Но он пёр напролом, балбес белобрысый. Я сделала упреждающий хук слева и подала голос рыси. Он, недоумок сексуальный, рысиного стоп-сигнала, видимо, не расслышал – излишне сократил дистанцию. И тут я с резкостью мангуста влепила ему слева оглушающий удар по уху, а правой прочертила три полосы между глаз. Сбитый с толку, он получил ещё серию молниеносных ударов и стал метаться от меня, как от чумы. А-а! Он кидался из-под дивана к входной двери и обратно, выкатив свои косые глаза. Белая морда его была залита кровью – я чудом не ослепила его.
     Вовик открыл дверь, и... только его и видели! Терпеть не могу этих альбиносов саксонских. Тоже мне, лорд Байрон! Когда я была барракудой, то многих пиратов из их племени разодрала на куски, стоило им оказаться за бортом при  абордажных схватках.
     На следующий день беглого блондина поймала пограничная стража на западных рубежах страны. Без документов, подтверждающих его высокое родство. Там он и сгинул, разодранный сторожевыми псами. Я узнала об этом от Марго, она – от соседки. Вот она сидит, моя Маргоша, в любимом кресле, за любимым занятием – вяжет носки внуку. Я – у неё на коленях, тоже за любимым занятием – посплетничать про то, про сё... Нам хорошо.
     Вовик тогда долго хохотал и восхищался мною. А внук – он присутствовал при финальной сцене – рассказывал потом своим родителям:
     - От него только белые пёрышки полетели!
     Вовик хохотал и говорил:
     - Ну, Машка, ты строга!
     Сам, небось, такой же был охальник безразборный. Лежишь вот теперь, потеешь...

     Так размышляла Мария о перепетиях своей жизни. Время от времени она потягивалась, меняла положение или вовсе спрыгивала с колен Марго. Подходила к навесному шкафу и задирала вверх голову – давай, ладно уж, этих "хрустящих Wiskas с ягнёнком", а то до обеда ещё далеко.
     Мария поела подушечек, запила их молоком и отправилась подремать.
     Марго наслаждалась её джазовыми руладами в стиле bee-boop, доносящимися из  ванной, радовалась теплу пушистого клубочка в руках – будущие носки внука – и сама напевала что-то светлое.
     Они с Марией давно научились создавать ровное настроение друг другу, даже находясь в разных помещениях. С тех пор как Мария появилась в их доме и немного подросла, Марго стала видеть сны – пейзажи Рериха с гималайскими вершинами и буддистскими храмами, Золотую Мечеть в Багдаде, костры инквизиции и многое другое, что наяву никогда не видела.
     Вовик тоже, только реже. Для объяснения явления консультировались со сведущими. Те, в качестве причины необычных снов, указывали на Марию:
     – Читайте, общайтесь, обогащайтесь... у вас в доме такое чудо.
     Ещё Мария умела передавать тревогу. Не подходит, не ест, без причины мяучит – заболел внук, умер старый друг...
     Когда сами стали болеть, Мария проявила способность лечить. Для Вовика лечащим фактором стали её "истории", воспринимаемые им как информация из телевизора. Рассказывала она их часами, прерываясь только на его неожиданное чихание – громкое, неопрятное. Мужлан всё-таки этот Вовик. Манер никаких, платка в кармане не имеет...

     Итак, слушай, Вовик. В незапамятные, но мною вполне ощутимые времена, прохладным зимним утром служитель императорского дворца вошёл в покои своего господина. Он доложил, что размножившиеся за последнее лето до космических масштабов полчища крыс оккупируют дворец, с угрожающей быстротой уничтожая все съестные припасы, захватывая дома, поля и хранилища деревень, посягая на скот, птицу и даже грудных детей.
     Кесарь жестом остановил его и нетерпеливо боднул тяжёлой головой:
     – Ты пришёл показать свою беспомощность или предложить решение?
     – Господин, я бы не посмел...
     – Говори.
     – Господин, сведущие люди подсказали, что в стране берберов, что на северном побережье Африки, живут особые чёрные кошки, которые могут справиться с нашей бедой. Нужно снарядить корабль и галеру с охраной.
     – Сколько это будет стоить империи?
     – Один раб за десять кошек, господин.
     – Сколько нужно кошек?
     – Сообразно крысиным полчищам – пятьсот, мой господин.
     Император поскрёб выпуклое надбровье. Ещё один вопрос беспокоил его:
     – Что будут жрать кошки, когда управятся с крысами?
     – Господин, в побоище погибнут и те, и другие.
     Император хмуро улыбнулся и махнул правой рукой в сторону страны берберов.

     Через два дня корабль с рабами и галеры причалили к африканскому побережью. Кесаревы посланники совершили сделку, и на следующее утро караван с кошками был в пути. Нелишне заметить, что кошки-камикадзе были только самки. Ровно пять сотен.
     От берберийской стороны в путь отправился кошачий начальник, мастер по их боевому применению, Абдель Саид, да продлит Аллах его славный род. В первой квадриге кошачьего войска находилась и моя прародительница. Время не сохранило её имени...
     Боевые действия начались с очистки императорского дворца, в котором через пару дней не осталось ни одной твари. Крысы перекинулись на крестьянские дома. С каждым днём их становилось всё больше. Перевес был на их стороне. В домах не осталось ни крошки съестного, начался голод и ропот.
     Император чесал надбровье.
     На его счастье и, не будем скромничать, всей империи во дворцовой страже из африканских пантер служила и я (в тогдашней своей ипостаси). Дворцовая стража – всегда отборные воины.
     Абдель Саид провёл экстренный совет с императором для поиска и принятия переломного решения. Оно оказалось гениальным. Как по замыслу, так и по исполнению. В день замирения главному пасюку было предложено гладиаторское сражение – сто  крыс на одну пантеру. По меркам разума от этой пантеры на арене не должно было остаться даже крохотной косточки, так как крысы за сезон разбоев достигли размеров гиены. Не нужно особой проницательности, чтобы догадаться – жертвенной пантерой оказалась я.
     Накануне моя прародительница благословила меня:
     - Детка, главное, не подпускай к себе ни одну из этих тварей ближе, чем на длину твоих когтей.
     Перед выходом на арену она натёрла моё тело мазью, приготовленной из спермы нильского крокодила-восьмилетки в смеси с ядом чёрной кобры из аравийской пустыни.
     Настал мой час! Я с рыком вылетела на арену, источая всей кожей боевое амбре. Вокруг – в четыре каре – сотня отборных крыс. Они кидались десятками, но, вдохнув моего аромата, визжа отскакивали, иные падали замертво. Они перестраивали свои порядки, лезли по трупам павших, стараясь достать до моего горла, прыгали – но запах не позволял им сомкнуть челюсти. Весь амфитеатр был набит крысами.
     И тут прозвучал сигнал – Абдель Саид ввёл в бой свой чёрный легион.
     Берберские кошки ожесточённо рвали крыс, хватая их за загривок, а я сражалась на арене. Несмотря на защитный запах, ран на мне было множество – крысы обезумели от ярости и бессилия. Их оставалось против меня не более дюжины. Дикий визг и вопли умирающих в корчах вдруг заглушил внезапный грохот. Это проснулся вулкан.
     Извержение длилось секунды. Огненная лава, жаркие разломы в земле, горящий газ поглотили в считанные мгновения всё – арену, сотни кошек, мириады крыс, людей. Всё было кончено. Чудом спаслись единицы. Я оказалась в их числе. Это была истинная доблесть.
     Не так ли, Вовик? Теперь скажи мне, мой дорогой, как ты думаешь – кто в критический момент вскрыл вулкан? Не знаешь? А почему животные не почувствовали извержения и не покинули заранее поле битвы? Не знаешь?
     Ну, что ж, об этом в другой раз...

     Утро следующего дня.
     Вовик на работе. Марго с внуком пьют на кухне кофе. Лучи солнца легко проникают в окно сквозь блестящую листву берёзы, нагревая квадраты линолеума на полу. На самом тёплом из них возлежит Мария. Пристрастия Марго к кофе она не разделяет, шоколадных конфет, столь любимых внуком, тоже не любит, а молочка после завтрака уже попила. Спать пока не хочет, поэтому склонна к общению. Только без рук.
     Внуку - они зовут его Денис - очень хочется погладить меня всю – от затылка до самого хвоста. А это, пардон, недопустимо по соображениям приличий, о которых этот молодой человек ничего не хочет знать. Такое воспитание. И вот, это коварное дитя, не знающее ни в чём запрета, дрожа от нахальства и страха перед неотвратимым наказанием, протягивает ко мне свою ручонку. Будь он спокойнее и увереннее в своем желании, я бы позволила ему. Но он шумлив в играх, непослушен с родителями и боязлив со мной. А посему – пусть знает дистанцию. И я легонько шлёпаю лапой по его руке. Два или три раза, не извлекая когтей.
     Денис огорчён – он думал, что я сплю. Ничего, детка, у тебя всё еще впереди.
Денис заглядывает на соседский балкон, где девочка Настя играет со своей кошкой Клариссой. Она держит её у себя на коленях, жмёт и давит её, хватает за лапы и крутит вокруг себя, целует. Денис с завистью наблюдает за их игрой, поглядывая на Марию. Ему подобное и не снится...
     Мария отлично понимает, что творится в душе маленького человека. Она встает, потягивается, удлиняясь телом чуть ли не вдвое, и, выгнув спину, грациозно подходит к Денису. Заглядывает снизу вверх в его глаза: "Ну, погладь, погладь меня. Но не более – тискать себя я не позволяю даже Вовику".
     Денис не верит в возможность такого. Он счастлив.

     Клариссу Мария недолюбливает. Даже не её саму, а её хозяйку – тощую, как вобла, блондинистую челночницу, которая поселилась с дочкой и кошкой в соседней квартире. Происходила Кларисса из знатного рода голубых фламандских кошек, занесённых в Красную книгу. Теперь Blonde готовила её к участию в международной кошачьей выставке.
     Всё это Мария знала из разговора Марго с Вовиком.

     Однажды неосторожная синичка-вертушка, дурочка невнимательная, запорхнула ко мне на балкон. И пока шустро озиралась вокруг, я сцапала её, мяконькую. Не то чтобы слопать – боже упаси! – сработал инстинкт. Кларисса увидела, забеспокоилась – мяу-мяу, мол, и я хочу. Выскочила на балкон её хозяйка и стала орать:
     - Развели чёрных котов-живоглотов!
     Я, конечно, охотничий пыл утратила, ещё немного потискала синичку, слизнула с неё крохотную капельку крови, да и отпустила вполне живую – лети. Синичка, приведя себя в порядок и, не веря в свою звезду, перепорхнула на берёзу. Её подружки завертелись вокруг неё, закричали, мол, дурочка, да разве так можно! Хорошо ещё кошечка попалась такая славная – неголодная и гуманная. Это про меня.
     А на том балконе что творится! Blonde орёт:
     - Милиция!
     Дочка ревмя ревёт на всю улицу так, что машины "Камаз" останавливаются. Сама Кларисса чуть не писается, так ей птичку хочется!
     Чтобы перекрыть их вопли и снять огорчение, я гордо выгнулась, надула щёки и трубно завыла голосом Армстронга:
     - Let, s my people, go!
     C тем и удалилась внутрь помещения.

     День и ночь думала. Старалась подавить ненужные эмоции – чего не бывает между соседями. Прощу, думаю, обиду... Это насчёт чёрных живоглотов. Но натура кошачья – бабья: отомстить!
     Ночью я, запрыгнув на берёзу, придушила там вонючую помоечную галку. Перепрыгнула с ней на соседский балкон и, распотрошив, спрятала в коробках из-под всякого барахла. Тщательно вылизав с лап липкую мерзость галочьих потрохов, вернулась к себе и заснула.
     Назавтра, как только пригрело солнышко, с соседского балкона раздался визг. Blonde металась с дезодорирующей салфеткой у носа и вызывала МЧС. Пока они ехали, Кларисса нашла мою галку. Blonde на пару часов утихла, не догадываясь, каким образом дохлая галка попала к ним на балкон. Потом, увидев мой прищуренный взгляд из-за балконного цветка, испугалась и опять стала орать про "чёрных".
     Ночью я повторила с галкой. Только удвоила. Вторую не прятала – сунула прямо в балконную дверь, отвертев предварительно её тупую башку.
     На следующий день приехала мать Blonde, выслушала, посидела денёк с внучкой, а утром дала дочке совет – съезжай с квартиры! Мудрая женщина.
     Вскорости соседи съехали. Марго говорила, в другой микрорайон.
     А я с этого дня каждое утро начинала вместе с Армстронгом: "Let, s my people, go!" Как гимн во славу себя.

     О моей роли во всей этой истории с галками хозяева не догадываются. Хотя иногда мне кажется, что Вовик что-то подозревает. Но не посредством проницательности – у него довольно скромные способности – скорее всего, я во сне проболталась. Стал ко мне ещё более почтителен и относится, я бы сказала, с сыновней гордостью.
     Кстати, о снах и прочих неразгаданных разностях. Вовик рассказал Марго сон. Стоят они с Лужковым у ворот московского зоопарка и держат в руках растяжку: "Даёшь кошачий абортарий!" Лужков без кепки, а на дворе – зима.