Посреди океана. Глава 128

И вражду положу между тобою и женою, и между семенем твоим и между семенем её;
оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту. (Быт.3:15)

Прежде чем обратиться с наказом к жене - замужней женщине, имеющей уже своего мужа, своего родного человека, из ребра которого создана, Бог определил её участь на
все века, определил жизненное её предназначение, обращаясь к змею. Именно ему Бог наказывал - от слова "наказ", а не от слова "наказание"...ибо что это за наказание, а уж тем  более для змея:"И вражду положу между тобою и между женою..." Это, скорее, определение некоего возмездия со стороны жены, которая была обманута лукавым змеем и теперь обязана за это мстить ему вечно. Должна, в отместку за предполагаемый прежде мир и согласие, вступить в борьбу за веру в Бога: как свою так и мужа, за верность и следование Его заповедям, во имя чистоты душ ради обретения в них рая.

Бог определил так, что рай для человека обитает в душе его, но он невозможен в одиночестве; чтобы быть счастливым в полноте своей - духовно и физически - муж и
жена должны стать единым целым: и телом и душой, храня верность и чистоту помыслов по отношению друг к другу перед Богом. Причём за праведность эту пожизненно ведёт борьбу со злом, коварством и ложью именно она, жена. Враждуя и сохраняя нравственное, духовное начало в "семени" своём, то есть, в помыслах и словах, поражающих лукавое начало "в голову" -  в самую суть лживого "семени" коварного змея. Который, однако, обречен выискивать слабину слабой половины пары, чтобы "жалить в пяту".

Так повелел Господь, чтобы муж и жена даже в слабости своей оставались сильными, руководствуясь верой и верностью Всевышнему, соблюдая Его заповеди. Иначе не обрести им рая в душах, если станут отворачиваться и прятаться от Бога, обманывая и обманываясь; лукаво оправдывая себя и своё отступничество, подпадая под грехотворчество змея, посеянного его жалящим "семенем", сулящим рай земной, обретаемый усладами телесными и материальными, но отделяющий от рая истинного, духовного.

Иначе говоря, Господь, предвидя подлинную сущность природы, как змея так и женщины, определил их судьбу на века. Жена, защищая семью, будучи с мужем единым целым, ибо создана ещё в раю из ребра его, обречена за двоих бороться со всяческим  земным злом. И защитив слабые места семьи своей, не доверяя никому, кроме Всевышнего, она, с Божьей помощью, способна одерживать победу над злом, "поражая его в голову". Именно на жену  Господь возложил эту ответственную миссию. Обладая умом и знаниями от Бога, жена должна побеждать своим словом лукавое слово противника Всевышнего.

Но змей тоже не бессилен и не безоружен, воздействуя на женскую слабость благами земными, материальными, прельщая её, уводя от мира духовного, Божьего. Потому не должна она отрываться от мужа, заручившись его защитой, его силой, его верой.

Но только многим церковным толкователям здесь под словом "жена" пригрезился символ -"церковь". Мол, именно святой церкви определено Богом с помощью религии
противостоять змею, как символу вселенского зла.
Но почему-то, когда ранее в Писании речь шла о прегрешении жены, прельстившейся некими знаниями от хитрого змея, предложившего ей отведать запретный плод с дерева добра и зла, то ни о какой церкви толкователи не заговаривали, упирая лишь на то, что именно жена является главной виновницей первородного греха. Однако наказ Бога враждовать со змеем якобы возложен на церковь, символически подразумеваемую под словом "жена"... Может, и в болезни рождать детей тоже должна церковь?
"Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей..." (Быт.3:16)

Однако с чего бы вдруг на женщину последовали со стороны церкви гонения, особенно в средние века? Отчего представители церкви, упирающиеся именно в вину жены за изгнание человека из рая после свершения первородного греха, маскировали своё лукавство под покровы религиозных догм? Или, может, опасность какую увидели церковнослужители в наказе Господа, данного женщине, разить своим словом в "голову" змея, поражая лицемерие, ложь, лукавство в самом зародыше, в "семени" зла?  Отчего женщина была объявлена вдруг чуть ли не отродьем дьявола; и в храм ей вменялось входить с покрытой головой, тогда как мужчина обязан, наоборот, голову обнажать? И священнослужителем
она быть не вправе, разве что монашествовать дозволено; и нечистое она существо, которое как ведьму сжигать надо было на костре? И много всяких других предрассудков нагромоздили церковнослужители в сводах своих правил в отношении женщины...

Тогда как она, жена своего мужа, единственное, по сути своей, существо созданное Богом в раю и для жизни райской в Эдеме. То есть место её обитания предполагалось в душе мужа, находящейся под властью духовного, истинно райского счастья.
Ведь если учесть, что рай - это не небо и не земля, а состояние души человеческой, состояние духовного, неземного блаженства...то душа мужчины, зачерпнутая Богом из
пара, образовавшегося над землей с шестого Божьего дня по седьмой, является
вместилищем души и жены. Ибо она создана из ребра мужа, родного человека, родителя своего рода.Иными словами, душа жены является частью души мужа. И по отдельности ни они сами, ни их души не являются полноценными. Лишь когда они вместе, души жены и мужа, сливаясь, образуют одну, общую, цельную - истинно счастливую Божью душу.

Причём рай изначально сокрыт именно в женской душе, потому как она была создана в  раю для жизни в райском саду Эдеме. И потому без жены никогда не достичь мужу рая.
Может поэтому, лукавым ревнителям церкви - существам мужского пола, обуреваемым похотью и целибатом, женщина изначально виделась врагом, некой угрозой и рассадником разврата. Но врагом-то она, по воле Божьей, являлась лишь хитрому и коварному змею. Выходит, он, исчадие зла, проник в лоно церкви и, прикрываясь религиозными догмами, организовал угнетение женщин. Отсюда и охота на ведьм, и заточение пожизненное в монастыри - хоть царских особ, хоть простолюдинок... Якобы она, женщина, главная греховодница, изменщица по своей природе и особа изначально порочная.
Тогда как на самом-то деле всё обстояло как раз наоборот. Никакого телесного греха не было и не могло быть в раю. Ибо там обитали бестелесные души, пусть и незрелые, но чистые и невинные в своей Божественной духовности. Рай - это состояние душевного блаженства. И люди, обитавшие в раю, представляли из себя духовную энергию душ.
Свои "кожаные одежды", то есть тела, они получили от Бога уже после обретения ими земного воплощения, уже утратив свой рай, после нарушения Божьего запрета не есть плодов с дерева добра и зла.
"И сделал Господь Бог Адаму и жене одежды кожаные, и одел их..." (Быт.3:21)
Поэтому ни о каком телесном соблазне и какой бы то ни было измене мужу со змеем,
как утверждают многие церковные толкователи, не могло быть и речи.
Так же как и порочно-грешных связей жены с мужем своим Адамом быть не могло. Ибо они в раю были, во-первых, бестелесны, а во-вторых, не было в том никакого порока  для человека, чтобы плодиться и размножаться. Бог повелел это всем живым существам ещё на шестой Свой день, ещё до вдохновения в человека его бессмертной души.

                МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.

После минутной паузы Анюта опять завела речь, что камбузники все тут обабились.
Пекарь, услышав такое, поспешил снова убраться вон, а Пашка развыступался:

- Если не заткнёте свои глотки, я сейчас старпома приведу! Я сейчас капитана приведу!

- Да приводи ты кого хочешь, хоть заприводись! Что ты нас пугаешь? И что они нам сделают? Выговор влепят? И что нам это выговор, если мы в море больше не пойдём? Спишут? Пускай спишут. Тем лучше. Придём на берег - лето, солнце, люди, земля под ногами не шатается, птички поют и ваших рож дебильных нет нигде поблизости - вот где счастье, вот где красота!

На тот момент на камбуз заявилась прачка и с видом несчастной жертвы, приготовленной на заклание, уселась рядом с нами чистить картошку. Сначала она работала молча, а  потом потихоньку стала заводится и наконец завелась, завозникала, обвиняя невесть кого 
в эксплуатации её персоны и в выжимании из неё бесплатного труда.
Но как только мы с Анютой хотели конкретизировать эксплуататоров и пытались сказать что-то против старпома или против Пашки, прачка сразу же корчила постную мину и строгим голосом одёргивала нас:
- Не грубите!

Пока суд да дело, подошло и время обеда.
И первым, на кого мы с Анютой наткнулись, покинув камбуз, оказался Колька Филимонов.
Завидев его, мы подступили к нему с решительными вопросами:
- Хотим списаться. Расскажи, как надо писать заявления. И вообще, всё расскажи на  этот счёт.

Колька охотно нам рассказал, как и что. А потом задал свой вопрос:
- Ты, Инга, почему Фейфица обижаешь?

- Чем это я его обидела? Этот дурак всё утро вопил, что ему сорок четыре года и что
он мне в отцы годится. А сам, не то что мне, вообще никому в отцы не годится!
Утроба ходячая. Какой из него отец? Только и умеет, что брюхо набивать, да жаловаться бегать! Это ещё заслужить надо, чтобы кому-то в отцы сгодиться...


После обеда мы с Анютой опять чистили картошку. Прачка безбожно сачковала: прибежит, почистит одну картошину и смоется минут на сорок. И так несколько раз!

На этот раз мы работали молча. Ни говорить о чём-либо, ни возмущаться или ругаться
не было никакой охоты.
До полдника оставалось ещё около получаса, когда мы покончили наконец с чисткой картошки. Придя в каюту, вдруг обнаружили, что страшно замёрзли, и, забравшись в ящики, лежали, греясь под одеялами.


На полдник была гречка с молоком.
Но всеобщее внимание находящихся в салоне было сосредоточено не на еде, а на Кольке Чёрном с Вовкой Беленьким, которые бегали туда-сюда: то в рубку, то к старпому...
Всё-таки они добились своего, их списывали на берег.

Но на эту базу, возле которой мы ошвартовались для выгрузки, их не брали, потому что, прежде чем вернуться домой, она должна была ещё сделать заход в инпорт. А наши "соловьи" являлись безвизовыми. И тогда лазуритское начальство порешило отправить  их шлюпкой на "Финский залив", который тоже собирался в скором времени в Калининград
и сейчас находился от нас поблизости.

Под конец полдника, когда мы с Анютой сидели ели, наши списанные друзья проходили через салон уже со всеми вещами. Завидев нас, Колька Филимонов бросил свои сумки и, попрощавшись с нами за руки, сказал, что будет встречать "Лазурит" после рейса. А про себя бодрым голосом сообщил:
- Вот приду домой, соберусь с силами и чистым паспортом - и...в новую жизнь!

Беленький в свою очередь ничего говорить не стал и встречать не обещал, но глаза у него были явно на мокром месте.

Катер спускали на воду по борту со стороны салона. Высунувшись в люмитры,мы
проводили удаляющихся взглядом и помахали вслед руками.


После полдника мне едва-едва дали убрать со столов: так всем не терпелось посмотреть новый фильм, полученный на базе. О том, чтобы мыть салонную палубу, не могло быть
и речи.

- Меня старпом убьёт, если я не уберу салон, - предупредила я киноманов.

- Мы не дадим никому тебя убить, - обнадёжил меня Коряга.

Тогда я попросила у них несколько минут, чтобы хотя бы подмести пол. Это мне
милостиво позволили, но торопили и торопили.

Дядька Юрка, глядя на всё это, добрым голосом сказал:
- Ничего, Инга, ещё научишься бегать жаловаться к старпому. И ругаться научишься,
пока  в море ходить будешь. До пенсии ещё времени много.

- Да, теперь до пенсии в морях будешь вкалывать! - стервозным голосом подпел ему Сивая Чёлка.

- Что ж, до пенсии - так до пенсии! - не стала я на этот раз протестовать. - Здесь намного веселей и интересней. А главное, безопаснее, чем искать приключений на тёмных городских улицах.

Но у них не было намерения прекратить этот дурацкий разговор или обернуть всё в шутку.
И дядька Юрка зловредным голосом продолжил:
- Придёшь на берег, никому не нужна. И опять в море!

Я промолчала, сделав вид, что сказано это было не мне. Надоело уже слушать такие
речи и реагировать на них. Виду я, конечно, не подала, что слова эти хоть как-то меня
задели, но настроение, однако, упало ниже нуля.

Придя из салона в каюту, я села на диван и сидела так в угрюмом молчании, пока Анюта не предложила мне покурить филимоновских сигарет; Колька как-то сидел у нас, трепался
и курил, а потом забыл свою пачку. Мы ждали, когда он вспомнит о ней, но он не вспомнил. А сами мы не напоминали и не трогали чужого, на всякий случай. И вот
теперь мы могли с полным правом докурить эти трофейные сигареты, не опасаясь, что
о них вдруг вспомнит хозяин.
Но теперь уже ни Чёрный, ни Беленький не постучат в нашу дверь, не придут в салон,
не встретятся на палубе. И осознавать это было даже немного грустно...

Покурив, мы отправились на шлюпочную подышать воздухом.
На море было туманно и холодно. Постояли, поглазели на базу.
Тут же неподалёку боцман и старпом ждали прихода шлюпки, увезшей наших "соловьёв", которая почему-то задерживалась.

"Лазурит" время от времени испускал гудки, и рядом стоящая плавбаза вторила ему своим мощным басом. А потом из тумана отвечали другие суда.

Мы, однако, очень быстро замерзли и побежали согреться в кают-компанию.
Дурачились: благо, что там никого, кроме нас, не было. Анька читала с выражением разные стихи, спрятав за спину руки. А я, стоя за её спиной и просунув ей в
подмышки свои руки, энергично жестикулировала у неё под носом. Мои руки вели себя очень резво и немного даже по-хулигански. Желая придать выразительности читаемым Анютой стихам, руки хватали её то за нос, то за ухо, то за подбородок, то показывали кукиши и всякие другие неожиданные жесты. Рассказчица, не предполагавшая ничего подобного от действий моих рук, на тот момент казавшимися её собственными, то и дело разражалась смехом и забывала текст.
Время от времени, прервав эти выступления, мы бегали на палубу смотреть шлюпку.
Наконец, она пришла. Оказывается, сам капитан отправлялся в ней вместе со всеми.
После того, как шлюпку благополучно подняли на борт, мы пошли к себе в каюту, а
потом - накрывать столы к ужину.


Народ привалил в салон задолго до ужина и, пока я нарезала хлеб и выставляла посуду, сидел и чесал языками.
Сначала, как всегда, говорили про рыбу и про деньги. А потом завели разговор про какого-то короля, который на Олимпийских играх нашёл себе подругу жизни.

- Вот, Инга, найди тоже себе короля, - предложил мне дядька Юрка.

- Они ж, короли, в моря не ходят, - предположила я.

- А ты что, сюда короля пришла искать? - возмутился Хиппак.

- Да нет, - поспешила я его успокоить. - Если б мне король был нужен, я бы тогда
не здесь торчала, а на Олимпийские игры постаралась попасть.

- Значит, тебе моряка всё-таки нужно, - удовлетворённо заметил Хиппак, подмигивая своему длиннолицему другу Сане.

- Могла бы себе на берегу найти какого-нибудь завалященького. Зачем надо было в моря  за этим добром тащиться? - с неодобрительной заинтересованностью спросил меня дядька Юрка, и с ещё большей неодобрительностью кивая при этом на сидевшую рядом с ним разболтанную молодежь.

- Да, почему в моря пошла? - повторил за ним Сивая Чёлка.

Я сделала вид, что вся эта трепотня меня не касается и ничего не ответила.

- Может быть, ты не поняла вопрос? - не желал угомониться дядька Юрка.

- Ты не поняла вопрос? - опять, как попугай, повторил за ним Сивая Чёлка.

- Ну да, я что-то не поняла.

- Зачем, зачем...- проворчал Боря Стахура и нравоучительным тоном объяснил им
вместо меня: - Потому что одна голова хорошо, а всё поголовье - лучше!

- Как ответил! Тысяча морских чертей! - восхитился Хиппак.

- Тысяча морских чертей? Их всех у нас одна Инга заменит! - высказался Сивая Чёлка
с блуждающей на лице гнусной улыбочкой.


Поужинав, Молдова привычно завёл свою излюбленную песню:
- Инга, я сегодня опять билеты в кино купил.

Я вежливо улыбнулась, но ничего не ответила.

- Ну так придёшь?

- Нет, не приду, - привычно разочаровала его я.

- А что мне с билетами делать?

- Продай кому-нибудь, - последовал мой совет.

- Зачем ты так? - укоризненно спросил меня тралмастер Котов. - На парне совсем
лица нет...

- Да нет, оно, конечно, есть, - вступился за Молдову Коряга, но договорить ему не
дал Юрка-сварщик, влезший в разговор добытчиков со своего места, сидя за столом "машины": - Но лучше б его не было! С такого лица не воду пить, а слабительное!

- Да нет, что ты такое говоришь? - не согласился с этим нелестным замечанием Вася Непейвода. - Наш Лёха очень даже симпатичный.

- Симпатичный! - возмутился Юрка. - Лицо какое-то жлобское, взгляд какой-то идиотский...

- Ты что этим хочешь сказать? - собрался уже обидеться Молдова. - Что я урод, а ты красавец?

- Очень верное замечание! - охотно согласился Юрка и, покончив со своим ужином,  вышел из-за стола.
После чего, насвистывая, неторопливой походочкой покинул салон.

Добытчики же, поев, уходить не спешили; ожидали, когда закончится ужин и закрутят кино.
Румын, состроив озабоченную мину, строго спросил меня, показывая на почтовый ящик, перед ужином установленный на последнем столе первым помощником:
- Письмо написала?

- Написала, - кивнула я, имея в виду письмо домой.

- Ну хорошо, - удовлетворённо вздохнул он. - Значит, завтра получу.

Я хотела было напомнить ему, что не я, а именно он обещал написать мне письмо аж
на восьми листах. Но моё внимание отвлёк Толик-рулевой, явившийся на ужин "в лоскуты замазаный". Я никогда не видела его в таком состоянии. Кого как изменяет алкоголь,
но, как правило, пьяным никто краше не становится. Вот и этот парень сделался
каким-то жалким и глупым, хотя в трезвом виде производил впечатление совершенно
иное, противоположное.

- А чего ты на меня так посмотрела? - с беспомощным вызовом спросил он, садясь за стол и не обращая внимания на порцию второго, которую я поставила перед ним.

- Как я посмотрела? Я на всех так смотрю. Очень мне нужно на тебя как-то особенно смотреть.

Он растерянно заморгал и, идиотски улыбаясь, сообщил:
- Мы с ребятами с базы покупку обмывали!

- Вот как? И что же это за покупка? - вежливо поинтересовалась я.

- Бутылка водки! - горделиво похвастался он, словно речь шла о сказочном наследстве, оставленном ему богатым заморским дядюшкой.

Последними ужинали третий механик и стармех.

- Компот у вас сегодня наваристый, - подмигнул мне Дед.

- И второе ничего, - одобрительно закивал головой Кузьмич.

- У нас всегда ничего, - хвастливо заметил им, уже поужинавший, но продолжавший  сидеть тут же в ожидании фильма, Сазанджян.

- Надо переходить сюда кормиться, - сияя синими смешливыми глазами, высказался Дед.
- Здесь всё вообще лучше. И девочки здесь интереснее и моложе. И фартучки у них с кошечками. Викентьевич, не возражаешь, если мы с Кузьмичом сюда питаться перейдём? - обратился он к вошедшему в этот момент старпому.

- Переходите, если официантки согласны, - спокойно ответил тот, останавливаясь и внимательно изучая обстановку в салоне, оглядывая сидевших здесь в ожидании фильма.

Прачка, равнодушно дремавшая до сих пор за столом "рыбообработки", при виде старпома вдруг подхватилась, засуетилась и резко бросилась помогать мне убирать со столов.
Схватив стоявшую перед ней кастрюлю с остатками супа, она подскочила к иллюминатору
и - шарах! - вывернула суп за борт.

Викентьич, увидев это, аж весь затрясся и как заорёт:
- Это ещё что такое?! Будешь мне борт красить!

Прачка, не ожидавшая такого конфуза, побагровела, пошла пятнами и, схватив со стола тарелку с хлебом, попёрла её к амбразуре.

- Не надо, Лилия Фёдоровна, я сама всё уберу, - остановила я её бег.

И ей ничего не оставалось, как поскорее убраться самой.


Едва только я освободила от посуды и протёрла тряпкой столы, как в салоне сразу же выключили свет и закрутили кино; даже не дали мне пол подмести.
Ведро с помоями пришлось выносить не через салон, а в другую дверь, через камбуз.
Пашка, увидев это, завизжал нечеловеческим голосом:
- Не ходи сюда!

- А там кино идёт, - попыталась я ему объяснить.

- А меня не волнует! Я эту дверь закрою!

- Пожалуйста, хоть сам за сторожа стань, - предложила я, проскочив-таки мимо него.

- После сегодняшних комплиментов я и вообще не то ещё сделаю! - встретил он меня, вернувшуюся с пустым ведром. Зайдя в мойку за вторым ведром, я слышала, как Пашка вопил, невесть к кому обращаясь: - Сегодня они дошли до такого! До такого! Просто
ужас до чего! Такое говорили, такое говорили!

Что уж такого особенного мы говорили сегодня? Что они все там, на камбузе, на мужиков мало похожи, а больше на баб? Так разве ж это неправда?

В общем, когда все в салоне смотрели кино, "камбуз" собрался на совещание - наверное, обсуждали наше с Анютой недостойное поведение.
И мы с нею тоже, оказавшись наконец в своей каюте, переживали заново события прошедшего дня. Обменивались едкими комментариями и смеялись до упаду. Попутно выкурили по одной сигаретке... После чего на душе сразу как-то полегчало.
И, представив в очередной раз, как там проклятый "камбуз" перемывает наши кости, мы ещё немного повеселились, а затем занялись своими делами. Я засела за свою писанину,
а Анюта за учебники.