Приюти мою душу

Декабрь плескал солнцем в лицо, завораживал блеском разноцветных, пляшущих на снегу искр. Голубое, совершенно весеннее небо пульсировало, будто дышало, вдыхая атмосферу города, выдыхая в его клокочущее жерло озоновую свежесть. Улицы, забитые движущимся транспортом, переполнялись звуками, скрипами, вспарывались неожиданными гудками и звонами… Канун Нового года – суета, нервозность, еле сдерживаемое возбуждение.
Алексей, пройдя пару кварталов, утомился, раздражился, изнемог. Ему хотелось одного: войти в квартиру, сбросить тяжесть зимней одежды и повалиться на диван. Чувство голода успело притупиться за дорогу, не бодрило больше, не подгоняло – он еле плёлся, замешивая вялую снежную массу в рассыпчатые завихрения под ногами. Внутри ныло, словно нудная, изматывающая терпение чужая мелодия бесконечно звучала в мозгу. Всё было кончено. Всё. Она ушла навсегда: не к маме, рассердившись на его мелочные придирки, не к подруге Ленке или Наталье, уличив его в якобы контакте с миловидной соседкой, не к бабе Наде в соседний подъезд оттого, что он пришёл поздно и в подпитии… Нет. Все эти причины ссор, все придирки и разборки виделись сейчас как радости, сладостные слезинки, горячащие перчинки их жизни. Теперь Анна ушла навсегда, совсем, безвозвратно, в ту даль, которая уготована каждому, но о которой так мало известно. Ещё не прошли сорок дней со дня её ухода, ещё ни на миг не затихает нудящая боль в пустоте души.
Глупые, необъяснимые ассоциации выхватываются взглядом и буравят душу. Ну, какая связь с Аней у этой, сидящей боком на острие штакетника, синичкой? Этот взгляд сбоку, сверху вниз – тоска по её обиженному, уничижительному, круглому от сдерживаемой слезы глазу, смотрящему как бы отстранённо, в пространство. Вот и закипело внутри, зажгло так, что он наклонился, подцепил горстью рыхлый снег и приложил к распираемому спазмом горлу. Иногда начинало бить ритмом в уши всё одно и то же: тридцать два, тридцать два, тридцать два…  Вот срок её жизни на земле, её промчавшиеся годы, из которых только девять – его.  «Да, мои, мои! Каждая минута, секунда – моя! Даже те, в которые она уходила, сердилась на меня, жаловалась на меня маме, бабе Наде или подругам. Она была со мной, во мне, в моей жизни… А теперь…» Он застонал, растирая левой, не увлажнённой снегом рукой, горящее, мокрое горло.
Дома было неприютно: пыль слоем лежала на полированных поверхностях – на столе, вокруг кружевной салфетки, на открытых полках серванта и книжного шкафа, на пианино. Это её пианино… Алексей воспринимал инструмент как чужое, властное существо, поселившееся в доме против его воли. Он немного злился на набитый звуками, но сдержано помалкивающий ящик, досадовал, что не имеет над ним ни малейшей власти, не способен понимать его, ревновал к нему Аню. Ещё бы! Как трепетно она подходила к лоснящемуся, элегантному торсу, нежно гладила руками крышку, бесшумно поднимала её и сливалась с этим предметом-существом в доверительном, экстазном упоении, словно с любовником, обладающим не только её плотью, но и духом. Она работала в филармонии, считалась лучшим из аккомпаниаторов, а дома играла для себя. Сначала Алексей убеждал себя, что – для него, пробовал проникнуться сложной и нудной для себя музыкой, но со временем понял: нет, она играет для себя и, может быть, для своего ангела, потому что ей было всё равно, слушает её муж или нет. А для чужих она вообще не играла. Никогда, ни для кого, только аккомпанировала поющим или наигрывала что-то танцевальное для компании, так, между прочим, когда просили. «Она мстила судьбе, что не дала ей стать пианисткой-исполнительницей, не продвинула на сцену, куда она так стремилась в юности», – понимал Алексей. Во время учёбы в консерватории Анна сломала предплечье, совершенно случайно, глупо – упала на скользкой дорожке парка, проходя к крыльцу учебного корпуса. Вот так, победительница международного молодёжного конкурса пианистов должна была уйти на вторые роли. «Может быть, это и стало первым толчком в пропасть – стрессом, спровоцировавшим её болезнь», – горько вздохнул Алексей.
Алексей увлажнил салфетку и тщательно, совершенно не думая о том, что делал, протёр везде пыль. Стало как-то светлее, тем более что за окном пошёл снег, завесил стекло ажурным занавесом. «Нет приюта душе моей. Ничего не хочу, ни о чём не мечтаю, никого не люблю. Даже от боли своей не желаю избавиться – без неё совсем опустею. О-о-о-о! Как больно! Как тяжело», – не думал, ощущал он.
Зазвонил телефон.
— Да, слушаю…
— Алёшенька, как ты? Твой мобильник недоступен, в чём дело? Что с тобой? – тревожно дрожал голос тёщи.
— Ничего, Татьяна Дмитриевна, был занят. Как вы? – спросил он, зная, что нельзя было этого делать.
— А… как… – она всхлипнула и зарыдала.
«Дурак я, дурак! – схватился он за голову, – зачем задел?» Он молча ждал, когда она притихнет, потом, не находя слов утешения, тихо сказал «до свидания» и повесил трубку. Слов не было. Какие там слова, когда исторгались только междометия, слоги, бессмысленные звуки болящего нутра: «о-о-о», «у-у-у-у», «охо-хо», и только иногда вопли к Богу и судьбе: «Боже, Боже!», «Господи!», «за что?» и «зачем?»…
День угасал.  Сквозь снежную кисею у самого подоконника протянулась розово-зелёная, матовая полоса, словно мазнули по стеклу испачканным в краске пальцем. Алексей вяло жевал непрогретый вчерашний жареный картофель, стараясь изгнать из памяти, вставшую перед глазами картинку: лыжня, впереди закатная, яркая до жжения в глазах, полоска, а он, обернувшись, смотрит в Анино разгорячённое лицо и поджидает её, чтобы убрать со лба потную каштановую прядь. Она подходит вплотную, и он губами отодвигает волосы и приникает к её глазам, к горящим румянцем щекам, ловит подсохшие от жаркого дыхания губы. 
Тогда ещё была жива его мама, она не полюбила Аню, укоризненно выговаривала сыну: «Ну, ладно, она старше на три года, это неважно, хотя молоденьких вокруг – только свистни. Но, главное, другого она сорта! Не по себе дерево рубишь! Не по Сеньке шапка! Не по зубам орех! Тебе простая нужна, понятная, такая, как мы – без великих наук и этой их благородности! Ты после техникума кто? Прораб на стройке, работяга. Что ты в её музыке понимаешь?» Он не понимал, это так, но, глядя на неё, видя её погружение в чуждую ему музыкальную атмосферу, вдруг осознавал, что не женщина ему досталась – волшебное, загадочное, почти инопланетное существо, которому он, простой, земной, стандартный, как гвоздик, зачем-то пригодился, понадобился. Она готовила пищу, убирала квартиру, устраивала постирушки – всё как у всех, а он, во всём ей помогая, даже шутливо отгоняемый от простых женских дел, воспринимал эти её заботы как что-то недостойное её, мол, не королевское это дело – мужу бельишко стирать. Сам старался изловчиться постирать, убрать, приготовить.
Но не везло ей, его королеве. Почему она, именно в то время, когда его услали в отдалённый район области на стройку для переселенцев из чернобыльской зоны, когда все за него переживали: и мама, и тёща, и больше всех сама Анечка, именно тогда она, наконец-то забеременевшая, заболела этой дурацкой детской болезнью, потеряла не рождённого ребёночка? За что, Господи? Не за то ли, что он в свои двадцать два года не женился на Ольге, отказался от того своего младенца? Была тогда страсть к женщине зрелой, погулявшей не с одним, грубоватой и напористой, что и отвернуло от неё. Но ведь это он решил тогда, что не будет у них ребёнка, он отступился от дара Господнего! Да, виноват он, а заплатила Аня.
Алексей встретил её пять лет тому назад, увидел на концерте тонкую тень в чёрном длинном платье, словно отброшенную дородной певицей, её робкий и небрежный поклон – не взять на себя и отблеска чужой славы, её тонкий, как народившийся месяц, молочно белый профиль, выступающий из копны каштановых, с выбившимися пружинками прядей, волос. Он засмотрелся на пианистку, не мог оторвать взгляд от её ритмичного покачивания за инструментом, не слушал пение, не воспринимал его. Он тогда подумал: «Вот живёт в нашем городе такая девушка, может быть, ходит по тем же, что и я, улицам, трогает те же ручки дверей в транспорте, а для меня она – недостижимая звезда». После концерта он стоял на ступенях концертного зала, смотрел на расходящуюся публику и медлил, не уходил. Широкая лестница, ведущая от дверей к площади, опустела, Алексей опустил голову и, не спеша, пошёл за угол, к троллейбусной остановке. Апрель дышал влагой и запахом свежей зелени, ещё было светло – день увеличивался с каждыми новыми сутками, на голубом небе прозрачной льдинкой светился месяц. Троллейбус, переполненный зрителями, ушёл, и Алексей стоял на остановке один. Тут и открылась боковая дверь филармонического здания, и вышла худенькая, бледная девушка с пышной тёмно-каштановой причёской, его Аня. Он затрепетал, нервно заходил туда-обратно, и тут, судьба прикатила пустой поспешной маршруткой, куда он вскочил вслед за Аней, не зная толком, куда едет. Оказалось, живут рядом, вышли на одной остановке. Но перед тем было: он помог ей войти в машину, она оперлась на его поданную ей руку, не рискнув заплатить за неё, взял из тёплой узкой ладони деньги, поймал её нежную полуулыбку, помог покинуть салон. И вдруг решился, нырнул, как Иван-дурак в кипящий котёл:
— Я… простите… на концерте был. Вы так красиво играли…
— Спасибо. Но, понятно, вы из вежливости это говорите. Я всего лишь аккомпаниатор – меня не заметно, как и должно быть. Вам певица понравилась?
— Вы мне понравились. Я в музыке мало понимаю, билет на работе дали, вроде премии. Концерт хороший, но ваша певица романсы пела, а я не очень в них разбираюсь. Голос хороший…
— Что ж, не все любят и понимают классику. Это не порок. Спасибо за правду.
— Правда моя главная в том, что очень с вами познакомиться хочу. Я Алексей, простой строитель, техникум окончил. Вам, наверное, такие не интересны…
— Что значит «такие»? Какие это? Люди все разные… Важно, чтобы порядочность была.
Это её слово «порядочность» очень ему понравилось. Оно было известное, но мало употребимое в обычной жизни, в той жизни, что была его средой. Он проводил её, она позволила. Так и началась их любовь весенним апрельским вечером, словно развесившим декорации для трепетного знакомства и проявления чувств.
Они обменялись телефонами, он тут же позвонил, и они проговорили более двух часов. Мама дважды выходила на кухню с удивлённо поднятыми бровями, с ироничной улыбкой и поощрительными кивками. Алексей иногда отмечал про себя, как нежно и звонко звучит его голос, как удачно складывается разговор, откровенный, лёгкий, весёлый… А ещё её слова: «Вы чуткий, добрый. Понимаете меня…»
«Было, было, было и ушло», – пронеслось в голове, придушило горло.
Прервавшаяся беременность подкосила Аню, не было надежды на повторение, здоровье не позволяло. Тут и проявились новые недуги, потащили в бездну – необратимые, роковые. Врач после операции дал ей месяц жизни, она прожила два. Так судьба и решила: в июле мама ушла, в ноябре Аня. Мама всё просила прощения за ту начальную нелюбовь к невестке, у него, конечно, у сына. Аня знать не знала о предубеждении любимой свекрови, ухаживала за ней до последней минуты, скрывала потерю беременности. Мама так и умерла, надеясь, что будет у неё на земле внучка (девочка должна была быть). Не сложилось. «Не будет, мама, девочки… Хотя… Жизнь длинная впереди, пустая… Неужели смогу полюбить, жениться, детей завести? Но ведь так неприкаянна душа, так уныла! Господи, приюти мою душу!» – подумал вдруг он, понимая, что просит смерти.
В дверь позвонили. Некому было звонить: знакомые поняли его нежелание общаться, слишком прямо он всем об этом намекнул. Но были всякие службы, могли побеспокоить. Он нехотя встал с дивана, поплёлся открывать. Незнакомая женщина стояла на пороге, прижимая левой рукой к себе девочку лет шести.
— Извините, здравствуйте. Вы Алексей Казаков, – проговорила она без интонации вопроса, утвердительно.
Алесей кивнул и почувствовал, как удивлённо взлетели его брови, совсем как у мамы в такие моменты. Незнакомка явно заволновалась, замялась.
— Войдите. Слушаю вас.
— А можно я девочку в туалет свожу? Она долго терпит.
Алексей пожал плечами: «Сводите», – протянул руку в сторону санузла, не переставая удивляться этому странному визиту, означенному знанием его имени и неловкой просьбой женщины с улицы.
— Давай сапожки скинем, а то натопчем здесь, – наклонилась незванная гостья к ребёнку и сама быстро сняла сапоги у порога, чем только подогрела недоумение Алексея.
Когда незнакомки вернулись, Алексей, cмирив своё недовольство, пригласил раздеться и присесть на стулья. Женщина благодарно взглянула на него, чуть заметно улыбнулась, а девочка, избавленная от шапки и шубейки, показалась ему отдалённо знакомой.
— Вы меня извините, – женщина напряжённо сжала руки, – я должна с вами поговорить, только наедине. Это дело не моё –  ваше, поручение у меня…
— Можно пройти на кухню, только…
— Алечка, посиди тут, ладно? Не скучай, я скоро вернусь.
Девочка посмотрела на неё испуганно, словно затравленный зверёк, и Алексей, пожалев её, достал с полки несколько журналов «Муравейник», положил на край дивана.
— А давай ты сядешь здесь, на диване, посмотришь картинки. В этих журналах много фотографий всяких зверей. Можешь прилечь на подушки. Ага? – он ласково улыбнулся ребёнку, и девочка кивнула в ответ. Взрослые прошли на кухню, но через минуту Алексей принёс на блюдце яблоко и печенье.
— Грызи, малышка, не грусти.
Ещё ничего не было сказано, а в душе Алексея забилась, заволновалась волна тревоги. Он сел за стол напротив гостьи, посмотрел ей в лицо. Простые, приятные черты, серые, выразительные глаза, лет сорок пять, может, чуть больше… Он ждал, а она волновалась, подыскивала слова.
— Я Алечке никто, соседка. Но люблю её, как родную. Приходилось не раз сидеть с ней, когда мама её на работе была. Её мать – Ольга, та, с которой вы … жили семь лет назад, она рассказывала. Так вот, Алина – ваша родная дочь.
Долгая пауза повисла в воздухе, как яркая молния, за которой ждётся раскат грома. Алексей, резко дёрнувшись, окаменел на стуле. Прозвучал в памяти живой Ольгин голос: « Аль! Аленький!» – так она звала Алексея. Женщина напротив замерла, ожидая его слов.
— Значит, Оля…
— Она оставила ребёнка. Это же правильно! И отчество записано у девочки – Алексеевна. Какая  славная наша Алечка! Трудно было с малюткой. Приехала она к двоюродной бабушке в наш городок, той уже под девяносто было, помочь она ничем не могла, наоборот, ей помощь требовалась, за то и пустила Ольгу с ребёнком в квартиру. Намучились все: одна комната, Оля с Алечкой на кухне ютились, бабушка капризная была… А надо же работать! Вы бы видели, как брала Ольга ребёнка с собой – она уборщицей в гастроном устроилась. Придёт, положит маленькую на ящики в уголке – я ей ватное одеяло отдала на подстилку, сама там продавщицей работала – и давай валтузить! Грязи было всегда полно. А потом дома за бабулей надо помыть, постирать каждый день, памперсы дорогие, не накупишься. А как Алечка подросла, ползать стала, пришлось привязывать ребёнка за ножку к батарее, как щенка. Потом, правда, выбили мы место в садике, я председателем профкома была, а Оля уже стала продавцом работать. Через три года бабушка преставилась, отмучилась сама и их отмучила. Вроде наладилась жизнь. Но, женщина-то она молодая, природа требует. Стала встречаться с мужчиной. На вид неплохой и так тихий. Выпивал нечасто, но пьяный – дурак дураком, ничего не помнил, а всегда куролесил как-то совсем глупо: то разденется догола, то тряпки из шкафа достанет, развесит по стульям лифчики, трусы Олины, то… Да что говорить, глупость есть глупость.  Только полгода назад случилось… Ольга, как чувствовала, говорила, похоже, что у Гришки, это у мужика её (они не расписанные жили), бутылка где-то припрятана. Она через сутки работала до восьми, Алю он из садика в такие дни забирал. Так вот боялась она, что он выпьет и напугает девочку. Я её подменила на полчасика, до дома пять минут бегу, она и помчалась глянуть. Потом она мне на свидании рассказала подробно. Прибегает, дверь отомкнула, а там этот гад голый и ребёнка догола раздел… Ольга закричала, схватила железный рожок, у них такой с длинной ручкой висел около двери, да и рубанула его по голове. В висок попала. Он так и рухнул. Сама «скорую» и милицию вызвала, Алечку, конечно, одела, расспросила, осмотрела… Ну, потом и врачи определили, что ничего он с ребёнком не сделал, слава Богу. А милиция ей так и не поверила: ребёнок одет, а человек, хоть и голый, а в луже крови. Аля, с испугу, видно, толком не могла ответить на вопросы, мол, папа играл с ней в лето, чтобы в речке купаться… Теперь что? Суд был, восемь лет дали. Говорят, ничего с ребёнком не случилось, а человек убит. Оно так. И её понять можно: такое увидеть. Да ведь – я не сужу её, суда с неё хватит – а знала же, что с дуриной мужик, как ребёнка такому доверить? Теперь Алечке один путь – в детский дом. Я её взять не могу – еду к дочке смотреть там за ребёнком, даже навещать Алечку не смогу. Вы всё-таки ей отец, дочка-то на вас как похожа!
Алексей наконец понял, почему девочка показалась ему знакомой – его детский портрет предстал перед ним. В холоде его души что-то загорелось, зажгло болью и трепетом. Но, ярко прогорев, боль словно выжгла часть той, другой боли, и жар стал остывать и обращаться в тепло. А женщина, прокашлявшись, продолжала:
— Вот. Что теперь делать? Я и решила с вами посоветоваться. Не рассердились на меня?
— Что вы! Спасибо вам большое. Как вас зовут?
— Я Ирина… э … Васильевна. Теплакова.
— Добрый вы человек, Ирина Васильевна. Не вам со мной, мне с вами советоваться надо. Алечка останется у меня – это бесспорно. В моем положении она для меня – спасение: я только что жену похоронил, потом маму,  а перед тем мы потеряли не рождённого ребёнка. Я уже не надеялся, что появится смысл в моей жизни. Вы мне всё расскажите об Алечке, о её привычках, какие документы у неё есть, какие нужны, чтобы удочерить её… Я к Ольге поеду на свидание, поговорю с ней, успокою. Спасибо вам, большое спасибо!
Ирина Васильевна, вся радостно засветившись, воодушевлённо заговорила, а Алексей, слушая её, уточняя и запоминая сказанное, готовил стол к обеду. Когда заскворчала яичница, были нарезаны хлеб, сыр, колбаса и овощи, они с Ириной пошли в комнату, позвать Алю. Девочка спала на спине, откинувшись на подушки, разбросав руки. «Точно, моя любимая поза», – улыбнулся Алексей.
— Может, не будить её? – шёпотом спросил он, но Аля вдруг открыла глаза, села на диване и удивлённо, слегка испуганно оглядела комнату.
— Проснулась, умница, – обрадовалась Ирина, – мне ж ехать пора, хоть попрощаюсь с ребёнком. Пошли кушать, детка, ты совсем голодная.
Она взяла Алю за руку и повела в ванную, приговаривая: «Надо ручки помыть, личико освежить…», а Алексей, выхватив из комода свежее полотенце, передал его Ирине.
За столом он смотрел, как Аля ест, самостоятельно, охотно, очень аккуратно. Щёчки её разрумянились, глаза блестели. Только после того, как девочка поела, Ирина повернула её к себе, взяла за плечики и, глядя в глаза, проникновенно сказала:
— Алиночка, ты знаешь, мама лежит в больнице, ей надо вылечиться, а я уезжаю к своим. Детка, ты будешь жить теперь здесь, этот дядя, Алёша, твой родной папа.
Аля недоумённо смотрела на неё и молчала. Потом повернулась к Алексею и так же, словно не понимая, смотрела на него несколько долгих секунд. Потом, сглотнув, тихо спросила:
— А Гриша? Папа Гриша?
— Гриша был мамин муж, вы жили сначала с мамой вдвоём, ты разве не помнишь?
— Помню. Потом пришёл к нам папа Гриша. Он меня любил, в парк водил…
— Я тебя тоже буду в парк водить. И в кино, и в театр, и… куда захочешь.
— Я к маме хочу, домой.
Алечка вдруг заморгала глазами, и крупные слёзы закапали на её синий свитер, усеивая грудь чёрными горошинами. Ирина жалобно взглянула на Алексея.
— Алечка, дорогая! Мы скоро поедем к маме, навестим её. Не плачь, попрощайся с тётей Ирой.
Ирина уже стояла, готовясь уйти. Автобус через полчаса, она едва успевала. Девочка прижалась лицом к животу женщины, плечики её содрогались от всхлипов. Алексей быстро вышел из кухни, вернулся с деньгами в руке.
— Ирина, вы тратились на поездку, на всё, что связано с Алечкой. Вот, возьмите, пожалуйста.
Ирина взяла купюры, быстро их сосчитала и вернула часть Алексею.
— Столько достаточно. Не возражайте! – отвела она его руку, – мне чужого не надо. И так спасибо. Я вам свой адрес оставлю, телефоны, если понадобится, связывайтесь со мной.   
Алексей, подав ей дублёнку, сжал её руки и, наклонившись, поцеловал их. Ирина залилась румянцем и быстро вышла за дверь.
Алина не отходила от отца. Он, рассказывая ей разные истории про зверей, слышанные в детстве и читанные в любимом «Муравейнике», варил суп, кашу на завтра, соображал, как лучше поговорить с тёщей об Алине, куда пристроить ребёнка, если Татьяна Дмитриевна не согласится присмотреть за дочкой в его рабочее время. Вечером, без звонка, они с Алей пришли в дом Аниной мамы. Открыв зятю, Татьяна Дмитриевна застыла на пороге, глядя на девочку.
— Алёша, кто это? Откуда?
— Впустите нас, Татьяна Дмитриевна, я всё объясню.
Алечка смотрела мультфильм, а отец с хозяйкой квартиры тихо и взволнованно разговаривали в маленькой комнате. А когда фильм окончился, папа сказал Але:
— Доченька, познакомься со своей бабушкой. Она нам поможет, будет с тобой, пока я на работе.
— Иди ко мне, детка. Давай ты останешься у меня ночевать, папе рано утром надо уходить. А после работы он тебя заберёт домой. Может, и не стоит её туда-сюда водить? На выходных бы забирал…
— Нет, я хочу общаться с дочкой. Просто, сегодня у меня для неё ничего не готово, потому оставляю. Спасибо, мама.
Татьяна Дмитриевна вспыхнула: впервые зять назвал её мамой. Она кивнула и отвернулась, пряча благодарные слёзы. А Алексей, возвращаясь по ночному городу домой, говорил в мыслях с любимой женой: «Ты, Анечка, не обижайся! Алина пришла из тех лет, где не было тебя. Прости, что мы с твоей мамой так ей радуемся,  будто послано нам утешение свыше. Видишь, как вышло? Я просил Бога, приютить мою душу, а он мне послал возможность приютить детскую душу, такое вот лечение от отчаяния. А как же мне было жить с моей нерастраченной, не излитой любовью к тебе? Душа бы разорвалась на части. Теперь эта любовь начнёт переливаться в ребёнка. Я знаю, ты добрая, поймёшь всё правильно. Видишь, и моей мамы мечта сбылась: живёт на свете её родная внучка. Ангел мой, Анечка, где ты? Слышишь ли меня?» Он поднял глаза и увидел, как с тёмно-синего неба скатилась прозрачно-радостная слезинка звезды, и в мыслях прозвучал живой милый голос: «Слышу-у-у-у…»