Простите нас, девочки

(художественно-документальная повесть)


Уважаемые коллеги.

Представляю на ваш суд необычную для меня работу – повесть о войне, написанную по реальным событиям, происходившим в период 1941 – 1945 годов в Ленинградской области и в одном из концлагерей на территории Польши. Книга «Простите нас, девочки» вышла в прошлом году и была рекомендована Комитетом образования к чтению в старших классах средних школ Лужского района.

Не буду ничего писать о сюжете, лишь несколько слов о том, что побудило меня к написанию этой повести. Случайно узнав о подвиге молодых подпольщиц, я около года решался написать об этом хотя бы рассказ. Не хотелось создавать очередную конъюнктурную вещь, которая пройдет мимо внимания широкого читателя и особенно молодежи. В общей сложности больше двух с половиной лет ушло на эту работу. Получив от земляков множество позитивных откликов, я решил разместить повесть на сайте «Проза.ру». Тираж давно раскуплен жителями Ленинградской области, но всем желающим могу прислать электронную версию книги.

***

1941 год. Деревни и посёлки Ленинградской области оккупированы немцами. Многих жителей расстреливают или угоняют в Германию, оставшиеся пытаются просто выжить и по мере сил бороться с врагом. Одни служат переводчиками, старостами и полицаями, другие уходят в партизаны, третьи продолжают работать под надзором немцев в железнодорожных депо и на земле. Главное для людей – сохранить жизни своих детей и дожить до Победы.

Четыре девушки во главе со своей бывшей пионервожатой создают подпольную ячейку. В течение полутора лет они собирают сведения для партизан, переписывают и расклеивают листовки, поддерживая этим односельчан и выводя из себя немцев. И когда к 25-ой годовщине Октября на крышах домов появляются красные флаги, терпению оккупантов приходит конец...

Сюжет основан на реальных событиях и воспоминаниях людей, переживших то страшное время.


ГЛАВА 1

Распустилась верба на заре,
Разбросала жемчуг по ветвям.
И стоит, как будто в серебре,
Прикоснувшись трепетно к рукам.

Природа той весной лучше людей понимала, что мирных дней и ночей остаётся всё меньше. Земля, даже иногда помимо воли человека, выжимала из себя последние соки, чтобы напоить яблони, дать вызреть капусте и картофелю, налить зрелостью пшеничные колосья.

«Давненько такого урожая не было», – радовались люди, ещё не понимая, что все эти овощи и фрукты, ягоды и зерновые станут спасением в первую зиму войны…

***

Старшая пионервожатая Анна Семёнова, высокая симпатичная шатенка с короткой стрижкой, шла по коридору родной школы посёлка Торковичи. Послезавтра, 23 июня 1941 года, должен был начаться её долгожданный отпуск. Внимание Анны Петровны привлёк многоголосый смех, доносившийся из класса.

Заглянув в приоткрытую дверь, она увидела нескольких выпускников, весело обсуждавших свои планы. Ребята хоть и повзрослели, но оставались для Семёновой теми же родными и близкими воспитанниками, с которыми она проводила почти всё своё время в течение многих лет.

– Ну что, молодёжь? – двадцативосьмилетняя пионервожатая обвела собравшихся слегка насмешливым взглядом. – Не помешаю? Решаете, чем заниматься будете после школы? Может, поделитесь?

Ребята и девчонки загомонили одновременно, перекрикивая друг друга, будто дальнейшая судьба каждого из них была главной не только в этом классе, но и на всём белом свете. Впрочем, для семнадцати-восемнадцатилетних юношей и девушек иначе и быть не может. И не имеет значения, в каком веке или в какой стране они живут.

«Да уж, – размышляла Анна Петровна, пытаясь разобрать, что говорят ребята, – не так много у них вариантов. Практически у всех родители трудятся на стекольном заводе, в колхозах, на железной дороге. Мало кому удастся поступить в техникум, а тем более уехать в Ленинград».

Почти все выпускники жили здесь же, в посёлке, и только Люба Герасимова, старшая дочь в многодетной семье мастера железной дороги, да Саша Федоровский, сын учителей немецкого языка, после окончания начальной школы в своей деревне Борщёво продолжили обучение в Торковичах. Саша и Люба почти каждый день пешком преодолевали по три километра в одну и другую сторону, обходя озеро Антоново.

– Тихо, тихо, – успокаивающе произнесла Анна Петровна, поднимая руку. – Устроили галдёж, как сороки на кусте. Начнём с Федоровского, если он не возражает.

– В Ленинград поеду, учиться, – покраснев, тихо произнёс Саша, худощавый черноволосый юноша, не приученный возражать старшим.

– Ему-то что, сынок учительский, – забубнили ребята. – Проторили дорожку родители, накатали, как на горке ледяной.

– Цыц мне! Радуйтесь, недоросли, что хоть один ваш одноклассник высшее образование получит, – притворно грозно прикрикнула Анна и обратилась к Федоровскому. – Значит, тоже учителем немецкого языка решил стать, как родители?

Саша скромно кивнул.

– Правильно, молодец! – одобрила Семёнова. – Будем потом гордиться, что учились с тобой в одной школе. А ты, Катюша, что решила?

Катя Богданова, стройная девушка с красиво обрамляющими лицо тёмными волосами, пристально смотрела на Сашу, будто пытаясь прожечь на его левой щеке слово «люблю». Услышав своё имя, Екатерина очнулась, оглянулась, решила, что все одноклассники одновременно прочитали её мысли, и выскочила из класса.

– Это ещё что за новости? – проводив Богданову непонимающим взглядом, спросила пионервожатая. – Обиделась, что ли?

– Анна Петровна, а Катька в нашего учительского сынка втюрилась, – весело затараторила Люба Герасимова. – Переживает, что он в Ленинград уедет, образованную фифу себе найдёт, а о ней забудет.

Саша показал Любе кулак и опустил голову, глядя на изрезанный перочинным ножиком стол. Катины чувства не были для Федоровского новостью, но ему, как всегда при упоминании об этом, хотелось стать маленьким и незаметным, чтобы спрятаться от изучающих взглядов одноклассников.

Класс загалдел. Девушки переживали за измучившуюся от неразделённой любви Катерину, ребята поддерживали Федоровского, утверждая, что нечего думать о всяческих глупостях, потому что надо специальность получать и родителям помогать.

– А я в наш борщёвский колхоз «Рассвет» пойду, – не дожидаясь своей очереди, громко сказала Люба Герасимова, миниатюрная девушка со слегка вьющимися светлыми волосами и насмешливыми глазами. – И мамке помогать буду. Она у нас на сносях, родить скоро должна. Папка один трудится, на железной дороге, а у меня ещё трое братьев и сестёр: Нинке восемь, Сашке три, чего с них взять. Аньке двенадцать, а я старшая, значит, и готовка, и уборка на нас с ней, и корова, и прочая животина. Учиться дальше будет некогда.

– Иди домой, Люба, – сказала пионервожатая внезапно замолчавшей и, видимо, вспомнившей, сколько ей ещё сегодня предстоит дел, девушке. – Тебе же три километра до Борщёво добираться. Вы ведь с Сашей соседи? Шагайте вместе, ребята.

Люба быстро собрала холщовую сумку с парой тетрадок, карандашами и книжкой, вскочила и, приветливо улыбнувшись, кивнула сразу всему классу. Саша, почти не отрывая взгляда от стола, а затем и от крашеного дощатого пола, быстро завязал на папке тесёмочки и, не прощаясь, вышел вслед за Герасимовой.

Они молча прошли метров сто, свернув с наезженной грунтовой дороги на тропинку среди покрытых буйной зеленью кустарников.

– Тебе Богданова совсем не нравится? – неожиданно спросила Люба.

– Не твоё дело, – процедил Саша. – Будешь дурацкие вопросы задавать, пойду быстрее, а ты сама тащись.

– Да ладно, будто я слепая, – хмыкнула Герасимова. – Патефон вынесешь послушать?

– Вынесу, – кивнул Федоровский. – Только завтра.

– Не, завтра некогда, – счастливо вздохнула Люба. – Праздник великий. Папа выходной будет, мы на праздник всей семьёй пойдём, будем у Матери Божьей здорового младенца просить.

– Темнота ты, Любка, – усмехнулся Сашка. – Не к Богу надо обращаться, а к докторам. Они ближе, и больше в родах понимают.

– Замолчи лучше, сынок учительский! – прикрикнула Герасимова. – Не гневи его!

– Может, искупаемся? – предложил Федоровский. – Вода тёплая, я вчера испытал.

– Некогда, Сашок, – вздохнула Люба, – совсем некогда. Столько дел, боюсь, до ночи не управлюсь. Да ещё на завтра обед праздничный готовить.

***

– Вот вы и выросли, – беззвучно, будто для самой себя, прошептала Анна и чуть повысила голос. – Взрослые совсем, я даже разницы в возрасте между собой и вами почти не ощущаю. Идите по домам, к родителям. Катя, Тася и Лена, останьтесь ненадолго.

Пионервожатая внимательно взглянула на трёх подружек и спросила:

– Ну, вы-то меня не бросите, мои ближайшие помощницы? Замуж пока не выскочите?

– Вот ещё! – ответила за всех Катя Богданова. – Перебьются на мелководье!

– А я вообще замуж не собираюсь! – выпалила Лена Нечаева, брюнетка с удлиненным аристократическим лицом и умными проницательными глазами. – Нет в Торковичах нормальных ребят. Молодые ещё из коротких штанишек не выросли, а кто постарше да посолидней, давно женат. А тот, кто смолоду не женился, или ущербный какой, или выпивоха, или со странностями. Буду с мамой жить, помогать ей до старости, а потом, может, рожу для себя доченьку, и буду дальше жить, как мы с мамкой, душа в душу.

– Философ ты мой, – вздохнула Анна Петровна. – Девочки, я на вас рассчитываю. В школе каникулы, а нам занавески постирать нужно, полы, окна и стены отмыть. С ремонтом столов и скамеек директор стекольного завода помочь обещал.

– Да куда ж мы денемся! – воскликнула Тася Яковлева, симпатичная девушка с косичками, из которой при мальчиках учителя не могли вытащить даже устного ответа.

У Таси с детства болела нога, и она прихрамывала даже при небыстрой ходьбе, поэтому никогда не участвовала в подвижных играх, сидя в сторонке и ревниво наблюдая за подружками. Когда Яковлеву вызывали отвечать, она частенько записывала свой ответ на доске мелом, что вызывало усмешки всего класса. Зато в девичьем коллективе она снова становилась общительной и непринуждённой.

– Давайте, Анна Петровна, с понедельника и начнём, – улыбнулась Тася. – Я тряпок чистых принесу, мыла кусок у мамы спрошу.

– Хорошо, девочки, – согласилась пионервожатая, – так и запишем: двадцать третьего июня в девять утра собираемся в этом классе.

***

В воскресенье семья Герасимовых поднялась затемно. Борщёво, несмотря на раннее время, будто переговаривалось короткими и протяжными звуками, как в азбуке Морзе, от двора к двору, от окна к окну, от околицы к околице.

Старшая, Люба, едва открыв глаза, замурлыкала мелодию, услышанную недавно по радио, подскочила из постели прямо в ночной рубашке и, не обуваясь, затопила печь на летней кухне, поставила чугунок с водой, чайник, растолкала сестру Аню и они уже вместе, зевая и охая, оделись и отправились поить скотину, кормить кур и гусей. Доить корову доверяли только Любаше. Маме, Александре Андреевне, в её положении уже не разрешали брать на руки даже младшего сына. По подсчётам и авторитетному мнению повитухи, рожать многодетной матери предстояло где-то в первых числах августа.

– Всё, – с трудом сев на кровать, заявила будущая роженица мужу, Николаю Титовичу, – хватит с меня. Вот последнего на белый свет выпущу, и довольно.

– Тут уж как получится, – угрюмо ответил глава семейства, вспоминая, что давненько не обнимал свою тёплую и отзывчивую на ласку жёнушку. – Ты роди поскорей дитя, да чтоб здоровенькое. И сама не захворай.

– Я тебе дам «как получится»! – воскликнула Александра. – Одиннадцатого вынашиваю! Ты забыл, что мы шестерых детишек схоронили? Так сходи на кладбище, все могилки, как одна, рядком стоят!

Нина и Аня в маленькой детской спаленке, отделённой от большой комнаты громоздким шкафом, пытались утихомирить хныкающего трёхлетнего Сашку, чтобы послушать, о чём так откровенничают родители.

Николай Титович уже и не рад был, что ввязался в спор с женой. Человеком Герасимов был тихим, работящим. Жил глава семейства по принципу «Я деньги зарабатываю, а дома меня не трожь». Отдыхал он на рыбалке и сборе грибов, но по дому не делал практически ничего, кроме заготовки дров.

В сельских коллективных хозяйствах за работу насчитывали трудодни, от количества которых зависела доля работника в общем доходе колхоза, а на железной дороге, хотя платили и немного, но зато живыми деньгами. К тому же работа на станции давала возможность бывать в Новгороде или Пскове, гораздо реже – в Ленинграде, чтобы купить гостинцев супруге и деткам, посмотреть большой город хотя бы в районе вокзала.

Николаю за участие в Империалистической войне и в борьбе с белогвардейцами Советская власть выделила пятьдесят соток земли, на которой семья Герасимовых поставила небольшой и крепкий дом, сажала картофель и свеклу, капусту и репу.

Супруга его, Александра, в отличие от мужа, с домашними делами справлялась легко. В обращении с коровой и лошадью, плугом и бороной Герасимовой во всём Борщёво не было равных.

Но всё это было в жизни сорокатрёхлетней многодетной женщины на втором плане. Из двадцати двух лет супружеского бытия почти десять лет она проходила либо беременной, либо кормящей матерью.

– Прости, Шура, – тихим голосом сказал Николай. Эта фраза обычно была сигналом к началу примирения между супругами. – Праздник сегодня  великий.  Любка, Анька, кашу, молоко несите, завтракать будем!

***

Таисия Яковлева, с рождения жившая в Торковичах, со своими ровесницами общалась мало. Да оно и понятно. Из-за врождённой хромоты она отказывалась от прогулок и посиделок, которые не обходились без местных парней. Девушке невыносима была даже мысль о том, что её за глаза называют хромоножкой или уточкой с косичками. Мама, Анастасия Кузьминична, и соседка Галя Комлева, перешедшая в седьмой класс, были её верными подружками и собеседницами. Да ещё заветная тетрадка со стихами, о которой, кроме самой Таси, не знал никто.

Девушку за её скромность и чистоту помыслов любили все одноклассницы, часто бывали у неё дома, но настоящей двусторонней дружбы не получалось. Как только при Яковлевой заходил разговор о местных парнях (а как же без этого в девичьей беседе), Тася тут же замыкалась и не могла дождаться, когда гостьи разойдутся по домам или сменят тему.

В воскресенье, двадцать второго июня, рано утром в дверь Яковлевых постучали.

– Тася, открой, – послышался голос Гали, – у меня новость для тебя!

Анастасия Кузьминична, Тасина мама, даже в воскресенье трудилась с подругами на прополке и окучивании картофеля. Молодая хозяюшка, с трудом доковыляв до двери, сбросила крючок, приветливо пригласив подружку войти.

– Меня назначили председателем пионерской дружины! – гордо заявила Комлева. – Аннушка наша Петровна рекомендацию дала.

– Поздравляю, – искренне обрадовалась хозяйка. – Давай пирог испечём? Отметим это событие. Ой, запамятовала, муки-то нет. Мама только завтра в магазин ехать собралась. Ну, тогда просто молока с хлебом и вареньем попьём. Погоди, сейчас по сусекам поскребу.

– Слушай, Таська, – мечтательно произнесла Комлева, удобно устроившись за столом с куском хлеба, густо намазанным вареньем, – а ты в моём возрасте уже влюблялась?

– И ты туда же? – возмутилась Тася. – Терпеть не могу все эти разговоры про парней! Запомни раз и навсегда, если хочешь со мной дружить! Как будто больше не о чем поговорить!

– Ладно, ладно, расшумелась, как несушка над своим яйцом, – хмыкнула Галя и мечтательно вздохнула. – Погода замечательная. Может, погуляем, а, Таська?

– Только недолго, – согласилась подруга. – Мне ещё обед готовить.

***

Пионервожатая Семёнова была старшим ребёнком в семье, помогая матери воспитывать и обихаживать семерых братьев и сестёр, да к тому же ещё своего шестилетнего сынишку Вовку.

Замужество у Анны Петровны было неудачным. Вышла она за своего ровесника в двадцать два года. Супруг пару лет назад уехал в Новгородскую область на заработки, а спустя два месяца привезли на попутной машине его остывшее тело. Разбирательства толком и не проводили. «Убит неустановленным лицом в пьяной драке» – значилось в сопроводительной записке с печатью местного милицейского начальника. Да и кому было дело до чужака, приехавшего подзаработать немного денег.

***

Воскресные радиопередачи двадцать второго июня сорок первого года, как обычно, были вполне соответствующими выходному дню. Правда, к семи утра, когда под бравурную музыку передавали утреннюю зарядку, деревенские жители уже успевали переделать много дел.

Накануне, в субботу, Анна с матерью настирали кучу белья и развесили на верёвках во дворе, потом вся семья Семёновых вымылась в бане. Сегодня с утра пионервожатая гладила высохшие вещи, расположившись на улице под навесом. Тяжёлый чугунный утюг постоянно подогревался на стоявшей тут же небольшой печке. Окна дома были раскрыты, и из репродуктора доносилась весёлая мелодия.

После полуденных новостей трансляция радиопередач внезапно прекратилась, будто кто-то перерубил топором провод и разорвал последнюю связь Торковичей с внешним миром.

– Папа, глянь, почему радио не работает? – крикнула Анна отцу, мастерившему что-то в доме.

И в эту же секунду из репродуктора раздался громкий, напряжённый и одновременно какой-то даже торжественно-печальный голос председателя Совнаркома СССР Вячеслава Молотова, объявившего о вторжении немецких войск.

– Война, доченька, – тихо сказал отец, когда радио снова замолчало, теперь уже тревожно и надолго. – С германцами.

Анна в волнении прижала теплую простыню к лицу, пытаясь сообразить, что делать. Она крикнула матери, чтобы та присмотрела за бельём, и вбежала в дом. В тумбочке у кровати лежал партбилет, завёрнутый в холщовую тряпицу. Пионервожатая надела пиджак поверх платья, обулась, положила во внутренний карман дорогой сердцу документ и быстрым шагом направилась в Оредеж. Она была уверена, что, несмотря на воскресный день, там уже должны были находиться члены райкома.

***

В шумной и работящей деревне Борщёво в воскресенье, единственный выходной день, весь люд собрался на косогоре у озера. Пришла даже чета местных интеллигентов Федоровских с сыном Александром. Родители, сельские учителя, уселись на принесённом из дому покрывале и несколько отстранённо наблюдали за весельем. Саша стоял с молодёжью, хотя в танцах участия не принимал.

Подвыпившие женщины зарядили частушки:

Колхоз «Рассвет» – закололи кошку,
Шаромыга говорит – ешьте понемножку.

– Ведь правду поют, – вздыхал Николай Герасимов. – Колхоз у нас вроде бы в передовиках числится, а на трудодни шиш проживёшь. Да и налог на собственное хозяйство непомерный. Вот скажи мне, Шура, если бы здесь мне платили нормально, разве я бы в Оредеж на железную дорогу таскался?

– Тебе, дорогой мой Коля, чем дальше от домашних хлопот, тем лучше, – улыбнулась Александра. – Не пей больше, завтра на работу.

– Когда же ещё выпить, как не в праздник, Шурочка? – улыбнулся Николай. – А вот не работал бы я на железной дороге, не привозил бы вам ни маслица шоколадного, ни хлебца ароматного.

– Добытчик ты наш, – хмыкнула супруга. – Лучше погляди, где наши детки?

– Вон, хоровод водят и малых с собой таскают, помощницы наши, – пустил пьяную слезу глава семейства, – Скоро семья подрастёт, веселей будет.

***

Глазастая Нина Герасимова первой увидела конную милицию. Двое служителей закона подъехали вплотную к танцующим и поющим людям и спешились. Подняв руку и обратившись к веселящейся толпе, один из них крикнул:

– Прекратить танцульки! Война!

– Ты чего, служивый? – заорал Николай Титович. – Сначала подумай, потом шути!

– Не до шуток, граждане! – как-то обречённо махнул рукой милиционер. – Вы что, сообщение по радио не слышали?

– Да мы с утра здесь, – загомонили впитывающие страшное известие люди. – Праздник же, день Всех Святых!

– Вот вам, на хрен, и праздник германцы устроили, напали сегодня утром на нашу страну, – резко ответил один из милиционеров, с остервенением сплёвывая в траву. – Прошу внимания! Надеюсь, хорошо слышно? У меня список призывников, кого назову, завтра к восьми утра явиться на сборный пункт в Оредеж.

На косогоре у озера стало так тихо, будто все собравшиеся здесь несколько десятков человек одновременно умерли от страшного известия или уснули, устав после разудалого веселья, танцев и песен.

Каждая названная фамилия призывника отзывалась узнаваемым и одновременно не верящим стоном, тут же сменявшимся глухим оханьем, кратким и мгновенно подавляемым, потому что нужно было слушать дальше, не пропустить ни одной фамилия, ни одного имени, ни одной буквы, ни одного звука. Где-то в третьем десятке прозвучало: Федоровский Александр Петрович!

– Петя, – буквально застонала Сашина мама. – Петенька, сделай же что-нибудь!

Она умоляющими глазами, мгновенно наполнившимися слезами, посмотрела на мужа, схватив его за лацкан пиджака и притянув к себе.

– Всё будет хорошо, Оленька, всё будет хорошо, – машинально ответил Пётр Тимофеевич. – Только не плачь, пожалуйста.

 Фёдоровский-старший дождался, когда милиционеры завершат оглашение списка военнообязанных, и подошёл к ним, с трудом соображая, что следует сказать в такой ситуации:

– Простите великодушно. Я всё понимаю, конечно, но мой сын, Саша Федоровский, школу успешно окончил и подал документы в Ленинградский Педагогический институт. Ему же надо на экзамены через неделю явиться. Нельзя ли отложить как-то это всё?

– Что отложить? – строго произнёс милиционер. – Войну? Вы даёте, папаша. Вот победим германцев, выгоним беспощадного вражину со своей земли, тогда пожалуйста, учитесь, где хотите, работайте, влюбляйтесь. Извините, некогда. Ещё раз повторяю для всех! Завтра без опозданий в восемь утра быть на сборном пункте! Минутная задержка будет приравниваться к дезертирству!

***

Анна Семёнова возвратилась из Оредежа в Торковичи к вечеру. Время белых ночей в этих краях было в самом разгаре, и великодушное солнце, прячась под вуалью редких тёмно-серых облаков, освещало ей дорогу. Разговор в райкоме коммунистической партии с его первым секретарем Иваном Ивановичем Исаковым был коротким и жёстким. Он, как и все остальные члены райкома, выглядел растерянным и не вполне понимал, что им делать дальше. Никаких указаний сверху пока не последовало, а проявлять инициативу, звонить кому-то, бить в колокола было не только бессмысленно, но и опасно.

– Иди домой, Анна Петровна, – строго произнёс Иван Иванович, глядя на обречённо молчащий телефон, стоящий на его дубовом столе, покрытом тёмно-красной материей. – Будет информация, вызовем. Об одном только прошу – поговори с людьми, пытайся пресекать любые проявления панических настроений. И выше нос, Аннушка, Сталин и Красная Армия с нами.

У калитки её дома пионервожатую ждали Катя Богданова и Лена Нечаева. Они умоляюще смотрели на свою любимую заводилу во всех школьных делах, надеясь, что она сейчас, как обычно, скажет: «Ничего страшного не произошло, мои дорогие девчонки».

– Вы чего это такие перепуганные? – с трудом улыбнулась Анна. – Не забыли, что завтра собирались порядок в школе наводить? Не проспите.

– Анна Петровна, – взмолилась Катя. – Завтра всех наших и борщёвских на фронт забирают. Можно нам попозже на уборку подойти?

– Давайте так, – вздохнула Семёнова, борясь с подступающим рыданием. – Все пойдём провожать наших мальчишек и остальных мужиков, а уж потом займёмся другими делами.


ГЛАВА 2

Идёт фашистская орда
На Родину огнём,
Но мы свободу никогда
Свою не отдаём!

В Оредеж всех призывников из деревни Борщёво, посёлка Торковичи и прочих населённых пунктов района организованно привезли на полуторках и автобусах. На сборном пункте к семи утра уже было многолюдно. Тревожно гудящие ручейки из юношей и зрелых мужчин, их семей и соседей, стекались и вливались в гомонящее озеро безмерной глубины.

К стоящему на отдалении семейству Федоровских подошла Лена Нечаева, буквально волоча за руку упирающуюся Катю Богданову.

– Саша! – бодро воскликнула Лена. – Успехов тебе в службе! И чтоб ни царапинки! Ладно?

– Береги себя, – прошептала Катя и осторожно подняла глаза на одноклассника. Александр по привычке смотрел в землю, будто где-то там находился залог его успехов и здоровья. Он лишь кивнул в ответ, показывая, что услышал девушек. Сашина мама, Ольга Ивановна, в полуобморочном состоянии опиралась плечом о супруга, вцепившись обеими руками в пальто сына.

Подошла Анна Петровна, держа за руку своего шестилетнего сына Вовку. Она провожала всех сразу, потому что не было здесь ни одного призывника из Торковичей и Борщёво, которого бы она не знала лично. Из её семьи в армию не брали никого. Отец Анны, как и Николай Герасимов, как и многие другие родители выросших подростков, по возрасту и здоровью не годились даже для нестроевой службы. Почти все они воевали в Первую Мировую войну, а Николай Титович побывал в плену у немцев, получив тяжёлое ранение и чудом оставшись в живых.

– Становись! – поднявшись на крыльцо сборного пункта, крикнул седой майор, стоявший почему-то без фуражки. – Всем родственникам и провожающим сделать десять шагов назад! Военнообязанным выстроиться в две шеренги. Сейчас будет перекличка!

Люди заволновались, сомкнулись вокруг уходящих на фронт, пытаясь хоть на мгновенье продлить прощание. Слёзы, до сих пор многими сдерживаемые, обильно увлажнили воздух этого страшного утра.

– Куда, куда их? – пытался докричаться до майора Пётр Тимофеевич Фёдоровский вместе с ещё десятком отчаявшихся родителей, пробиваясь сквозь плотную стену угрюмо молчащих людей.

– Не имею права, граждане! – отбивался явно нервничающий офицер. – Прошу вас, разойдитесь по домам. Доберутся призывники до своих воинских частей, напишут вам сразу же, как только будет можно.

Будущих солдат после переклички быстро рассадили по машинам и повезли куда-то в сторону Луги. Родственники растерянно смотрели на то место, где только что стояли их сыновья, мужья и отцы. Трава на всей площади была вытоптана, земля усыпана окурками, воздух пропитан мужским потом и женской тоской.

***

В Оредежском райкоме партии никогда не было так многолюдно, как в первые дни после начала войны. Иван Иванович никого специально не собирал, никому указаний не давал, но люди тянулись сюда в надежде услышать слова надежды и ободрения. Бездеятельность и неизвестность изматывала.

Видимо, на самом верху тоже понадобилось время, чтобы прийти в себя после неожиданного нападения, выйти из оцепенения и начать принимать решения. Пограничные гарнизоны были брошены на самовыживание. Но немецким вышколенным и не привыкшим к настоящим битвам войскам впервые с начала Второй Мировой войны пришлось столкнуться с ожесточённым сопротивлением.

Генералы Вермахта докладывали Гитлеру, что пленных советских солдат и офицеров удаётся взять крайне мало. Русские сражаются до последнего вздоха, писали они в своих записках фюреру. Только за счёт неожиданного и подлого нападения и мощной механизированной поддержки на земле и в воздухе фашистской армии удалось в первые месяцы нападения на Советский Союз добиться перевеса на многих участках фронта и продвинуться на десятки километров вперёд.

Люди, живущие в непосредственной близости от западной границы, пытались организовываться в небольшие группы и уезжать, уходить, уползать подальше от надвигающейся смертоносной армады.

Немецкие самолёты летали над Оредежем, Торковичами, другими населёнными пунктами как по графику, сбрасывая бомбы для устрашения населения. Запах войны всё гуще пропитывал воздух, проникал в тела и души людей, заставляя их терять аппетит и сон, а главное, надежду на быстрое окончание войны.

Об эвакуации в первые дни ещё никто не помышлял и даже боялся говорить вслух. Но к началу июля начали стекаться первые беженцы из Прибалтики и других приграничных районов. Вслед за беженцами, которые двигались по железной дороге, на машинах, телегах и пешими группами, потянулись самые решительные или отчаявшиеся семьи из Луги, Оредежа и других городов.

***

– Что делать будем, Коля? – спросила Александра Герасимова у мужа, только к ночи пришедшего с работы. – Некоторые наши, борщёвские, уезжают. Вон, третьего июля колхоз машины организует, обещают довезти всех желающих до спокойных мест, где можно на поезд пересесть.

– Нельзя никуда ехать, Шура, – ответил измученный тяжёлой работой Николай. – Да и спокойных мест не осталось. Немцы мосты бомбят, поезда, по дорогам стреляют, по колоннам беженцев. Нам начальство приказало всё ценное оборудование со станции спрятать. Да и куда тебе, вот-вот родишь. Будем надеяться, что не допустят до нас супостата, остановят. На завтра я отпросился, пойду с мужиками землянку для нашей семьи в лесу рыть. Пересидим немного, может, и обойдётся.

***

– Мне-то можете правду сказать? – потребовала Анна Семёнова у первого секретаря Оредежского райкома. – Пусть выдадут оружие, мы соберём всех боеспособных, выроем окопы. Встретим врага!

– Тебе скажу, – понизил голос Иван Иванович. – Решено уходить в лес. Будем создавать партизанские отряды для борьбы на оккупированных территориях. Да и без тебя есть кому окопы рыть и по врагу стрелять.

– Нас уже считают оккупированными? – чуть не задохнулась от этой мысли Анна. – Всё, надежды нет? Вон, в сводках от СовИнформБюро каждый день только о наших успехах и говорят! Где правда?

– Прекрати истерику! – прикрикнул Исаков. – Если есть возможность, уезжайте. Родственники где-нибудь подальше от границы имеются?

– Все мои близкие здесь! – жёстко ответила Семёнова. – На этой земле и в ней тоже! Некуда нам идти! Да и как уберечься? Восемь детишек на троих взрослых! Иван Иванович, я ведь могу и при немцах пользу приносить! Доверитесь?

– Ты лучше побереги себя, – смутился Исаков. – Нам с тобой и после войны дело найдётся. Как ситуация в Торковичах? Как настроения?

– У кого силы есть, – ответила Анна, – землянки в лесу роют. С борщёвскими скооперировались. Хотят отсидеться, пока немцев не погонят. Возят в лес на подводах доски, кирпичи, капитально устраиваются, как на зимовку. Вы же знаете, что одна машина наша с заводчанами и их семьями уехала, так их всех бомбой немецкий лётчик проклятый поубивал. Почти никто не спасся. И оставаться людям страшно, и ехать, как на погибель.

– На нашей земле пусть врагам страшно будет! – будто поклялся в чём-то самом важном для себя Исаков. – Иди домой, Аннушка, вечереет.

***

В первых числах июля, наняв подводу, из Борщёво в направлении Ленинграда уехали Пётр и Ольга Федоровские. Две недели после начала войны прошли в тревогах и ожиданиях, но надежда на скорое окончание войны постепенно истаяла. Люди, живущие в Оредеже, окрестных посёлках и деревнях, ориентировались не на бравурные и одновременно путаные и неопределённые сводки, каждый день звучащие по радио, а на беженцев, проезжающих и проходящих мимо по дорогам  и тропам.

К потоку людей, текущему из приграничных городов и сёл, добавлялись людские ручейки из Новгородской и Псковской областей. По радио сообщали о боях, успешно ведущихся на псковском направлении, но только от беженцев удалось узнать, что Псков был взят немецкой армией уже девятого июля сорок первого года.

Двенадцатого июля Иван Иванович собрал членов Оредежского райкома и сообщил:

– Информация не для широкого распространения, товарищи. Мы оказались вдали от основных действий. Бои ведутся под Лугой. Судьба Ленинграда сейчас решается именно там. Фронт пока обходит нас стороной, и это время нужно использовать для подготовки к встрече врага. Нам поставлена задача – рыть окопы, возводить укрепительные сооружения, собирать продовольствие и тёплую одежду для нашего военного гарнизона и ополченцев. Своих партизан, которых доверено возглавить мне и нашему секретарю Александру Николаевичу Бухову, мы уже обеспечили всем необходимым на первое время.

***

Немецкие бомбардировщики капитально обрубили линии железной дороги по всем направлениям. Тепловозы и вагоны остановились в ожидании лучших или худших времён. Все попытки восстановить рельсы жестоко подавлялись фашистской авиацией. Если бригаде рабочих удавалось отремонтировать небольшой участок в течение ночи, утром пара самолётов сводила к минусу тяжёлую и оказавшуюся бесполезной работу.

Николай Титович Герасимов устроился работать на Оредежскую водокачку, исправно функционирующую для нужд посёлка и военного гарнизона. Всё происходящее напоминало какую-то фантасмагорию. Буквально в тридцати километрах, на Лужском рубеже, шли кровопролитные бои, а здесь люди оказались в  тревожном безвременье.

Сводки, оглашаемые красивым и поставленным голосом Левитана, сочиняли умные и дальновидные сотрудники Кремлёвского аппарата. Советские граждане, жившие вдалеке от непосредственных боевых действий, с тревогой и одновременно надеждой слушали сообщения от СовИнформБюро и подпитывались от энергетики всесоюзного глашатая.

***

Пионервожатая Анна Семёнова, чтобы не сойти с ума от часто накатывающей нервной истерии, взяв за руку сынишку Володю, ежедневно обходила своих бывших воспитанниц. Парней в Торковичах практически не осталось, только девятнадцатилетнего Серёжку, которому пару лет назад обрубило руку по локоть стеклом, упавшим со стеллажа на складе завода, не взяли в Красную Армию.

Начинала свой обходной маршрут пионервожатая с Гали Комлевой, своей любимицы, всего месяц назад назначенной председателем совета дружины. Попив молочка у Комлевых, они уже втроём с Галей двигались к дому Богдановых. Катя старалась к приходу Анны Петровны испечь блинчиков или оладушек, достать варенья, вскипятить самовар. К Нечаевым они приходили вчетвером, а спустя час-другой уходили впятером, чтобы, по понятным причинам, завершить день у Таси Яковлевой.

Тасина мама, Анастасия Кузьминична, ждала прихода девушек не меньше дочери. У Семёновой можно было разжиться последними новостями из Оредежа, поделиться с ней своими переживаниями по поводу судьбы ушедшего на фронт супруга.

***

Страшным событием в деревне Борщёво стало возвращение к концу июля Петра Тимофеевича Федоровского. Он уехал около трёх недель тому назад на телеге, аккуратно застеленной покрывалом поверх сена, в белом плаще, новом костюме, отглаженной рубашке с галстуком, светло-серой летней шляпе, бежевых сандалиях.

Супруга Ольга Ивановна в светлой шляпке и бледно-жёлтом плаще, плохо сочетающихся с чёрными кругами под глазами, зашла к Герасимовым, попросила Николая присматривать за домом, крепко обняла и расцеловала Александру и девочек. Федоровская уезжала, будто навсегда прощаясь с соседями, поэтому собрала несколько чемоданов вещей, понимая, что обратно они могут возвратиться очень не скоро либо не возвратиться никогда.

В Борщёво Федоровский вернулся без супруги и вещей, в мятом плаще, висящем поверх рваной рубашки, в каких-то резиновых ботах, грязный, со следами крови на руках и ободранном лице. Вокруг Петра Тимофеевича, из последних сил добредшего до своего дома и буквально сползшего на крыльцо, почти мгновенно собрались практически все оставшиеся жители деревни. Они стояли и молча осматривали осунувшегося и тяжело дышавшего учителя немецкого языка.

– Где Ольга Ивановна, Тимофеич? – решилась спросить Александра Герасимова.

Федоровский, обведя односельчан глазами, почти ничего не видящими из-за застывших и смешавшихся с пылью слёз, тихо застонал, как воздушный шарик, из которого резко выпустили воздух.

– Под Вырицей похоронил, – ответил учитель, немного придя в себя. – Не на чем довезти было. Потом, когда всё закончится, перезахороню, если сам жив буду.

– Что случилось-то? – опять спросила Герасимова. Строго и настойчиво поинтересовалась на правах беременной женщины. Александра Андреевна вынашивала будущую новую жизнь и считала себя вправе задавать самые прямые вопросы.

– Поехали к Луге, понимаете, – будто оправдывался Пётр Тимофеевич. – А нас с полпути военные развернули. Куда, говорят, едете, немцы впереди, бои идут. Развернулись, решили через Вырицу проехать, а мост через Оредеж разбит. Оленька тогда сказала, что, видно, не судьба. Поехали, попросила, домой. А я заупрямился. Понимаете, впервые в жизни с супругой не согласился.

– Воды выпейте, – предложила Люба Герасимова, подавая кружку. Все собравшиеся тихо стояли и наблюдали, как Федоровский буквально всасывал в себя пересохшими губами воду, не в состоянии утолить жажду.

– Это под Вырицей случилось, – неожиданно громко произнёс Пётр Тимофеевич. По его эмоциям, отражавшимся на лице и в голосе, явно ощущалось, что он заново переживает те события. – Там много народу скопилось: беженцы, солдаты из отступающих воинских частей. Местное руководство и офицеры пытались их всех как-то организовать, несколько навесов соорудили, питание устроили. На самолёты немецкие уже никто и внимания не обращал. Привыкли, что они постоянно летают. Вот там, у котла с кашей, бомба и упала. Прямо в середину толпы, мерзавцы, целили. Ольга Ивановна в очереди стояла. И ведь оставалось буквально десяток человек до кашевара. Ещё бы несколько минут, и она бы ушла оттуда. Несколько минуток…

– Так, всё, мать вашу! – прикрикнула Александра Герасимова. – Хватит человека мучить! Пойдём-ка, Тимофеич, к нам, щей свежих покушаешь, умоешься с дороги.

***

– Пора в землянку перебираться, Аннушка, – тревожно вглядываясь в небо над Торковичами и прислушиваясь к нарастающему гулу, обратилась мама к пионервожатой. – Бомбы, они ж не разбирают, где солдаты, а где детки малые.

– Август уже, ночи прохладней стали, – вздохнула Семёнова. – Не простудим малышей?

– Всё едино, – как-то обречённо ответила мать. – Простуду вылечить можно, а от смерти лекарств нет. Вон, соседи почти все в лес перебрались. Может, немчура мимо пройдёт, у нас не остановится? Чего им тут делать? С кем воевать?

– Может, и так, – пожала плечами Анна. – Давай собираться, что ли. Раз в землянках много наших, поможете друг другу. А я вас провожу, разместиться помогу и вернусь. Надо на связи быть с райкомом. Может, понадоблюсь.

***

Вася, младшенький сын Герасимовых, родился седьмого августа 1941 года. Появился на свет он в вырытой в лесу землянке, куда перебралось всё семейство Николая Титовича. Дитя, зачатое при мирной, вполне сытой жизни, открыв впервые глаза, увидело над собой небо, перечёркнутое шлейфами от недавно пролетавших немецких самолётов.

Отец смастерил небольшой гамачок из полотна, и новорожденный дышал в нём свежим лесным воздухом, покачиваясь между двух сосёнок. Его вымотанной тяжёлой беременностью матери, Александре Андреевне, родившей одиннадцатого ребёнка, из которых выжило только пятеро, уже три года как пошёл пятый десяток.

По утрам Николай вместе со старшей дочерью уходил на работу. Поступил приказ прятать оборудование водокачки, которое на грузовиках вывозили в лес, где для этих целей вырыли несколько глубоких котлованов. Люба помогала на телефонной станции в Оредеже. Никто в то время не задумывался о зарплате и рад был даже простому пайку, понимая, что надо просто выполнять свой долг, помогая воюющей с ненавистным врагом стране посильным трудом.

В середине августа бои приблизились и к этим местам. Прорвав трёхсоткилометровый Лужский рубеж и продвинувшись к Ленинграду, группа немецких армий «Север» раскинула паутину по всем северо-западным землям. В двадцатых числах последнего месяца лета почти без сопротивления были заняты все населённые пункты Лужского и Оредежского районов.

Танки и мотоциклы с автоматчиками, весело и по-хозяйски стреляющими по любым движущимся или в оцепенении замершим целям, проносились по деревням и посёлкам, показывая, кто с сегодняшнего дня и, по их убеждению, всегда будет главенствовать на советской земле. Боеприпасы немецкие солдаты не экономили – промышленность практически всей Европы штамповала для них пули и снаряды.

***

Восемнадцатого августа Люба Герасимова ближе к вечеру возвращалась из Оредежа. Мама с новорожденным сыном на руках встречала старшую дочь на опушке леса. Люба шла в светлом платье, неся в руках по авоське с несколькими буханками хлеба. Ради того она и работала в Оредеже, таскалась почти каждый день по нескольку километров – чтобы купить и принести в землянку хлеб или крупу.

Когда девушке до первой густой полосы деревьев оставалось пройти около ста метров, автоматная очередь разрушила тишину. Александра Андреевна, крепко прижав ребёнка, спряталась за ближайшее дерево, а Люба, испугавшись и плохо понимая, что делать, как подкошенная упала между картофельных гряд с отцветшей ботвой и затихла, притворившись убитой.

На противоположной стороне поля, почти готового к уборке урожая, виднелись два мотоцикла, перед ними вальяжно стояли четыре солдата. Немцы стреляли в воздух, привлекая к себе внимание, тыкали стволами в сторону Любы и гоготали.

– Лежи, дочка, лежи, родненькая, – прошептала Александра. – Скоро стемнеет.

– Это их разведка, – вздохнул Николай Титович, вернувшись с работы спустя час и обнимая чудом уцелевшую дочь. – Вот и наш черёд с врагом встретиться пришёл.

На следующее утро ни сам Герасимов, ни Люба, ни другие жители Борщёво и Торковичей на работу не пошли. Председатель колхоза «Рассвет» Иван Шарыгин собрал всех взрослых на большой лесной полянке и, попросив жестом тишины, произнёс:

– Как дальше жить будем, люди? Еды мало, всего на пару недель хватит. Да и ночами холодает. Ни докторов, ни лекарств нет. Дальше, в Мшинские болота уходить? Так сгинем ведь. Да и неизвестно, как далеко прорвался враг. Обратно в свои дома возвращаться тоже страшно.

– Поживём здесь маленько, – предложил Николай Герасимов. – Может, за пару недель наши соберутся с силами, подкрепление получат, и погонят германцев? А сюда оккупанты не сунутся. Я ещё в Империалистическую с ними повоевал. Боится немчура лесов и особенно темноты. Главное, чтобы из пушек по нам стрелять и бомбы в наш лагерь бросать не начали.

В эту минуту собравшиеся и услышали нарастающий рокот мотора. Немецкий самолёт сделал два круга над полянкой, запустив предупредительную пулемётную очередь. Посечённые сосновые и еловые ветки, как будто обрубленные руки деревьев, попадали на землю, колючим веером накрыв перепуганных людей. Вслед за очередью над лесом рассыпались выброшенные немецким стрелком листовки.

Аня Герасимова подала одну из них Шарыгину, вторую – отцу.

«Приказ коменданта Оредежа г-на Брунса», – прочитал председатель вслух, держа прямоугольный листок обеими руками. – Ишь ты, на русском языке написано. Значит, точно для нас. «Всем местным жителям в течение трёх суток вернуться в свои дома. Беженцам и красноармейцам с этой листовкой явиться в комендатуру для регистрации. За невыполнение – смертная казнь».

Плечи Шарыгина опустились, руки дрожали, как будто листовка весила не меньше центнера.

– Вот и решили за нас, – вздохнул Николай Титович. – Чему быть, того не миновать.


(Здесь опубликованы только 2 главы. Желающие прочесть повесть целиком могут связаться с автором лично)