плен Часть П Дао глава Рай Спиридона

   Газель остановилась у ворот, шофер просигналил, откуда-то появился сгорбленный мужичок, одетый, как охранники, но в валенках по колено. Мужичок с ноготок в лес за дровами собрался. Налегая всем телом, раздвинул ворота, махнул рукой, и мы въехали  на территорию с заснеженными корпусами.  Остановились у длинного здания с вязью труб по бетонным стенам. Охранник ткнул меня в бок, взял  Анфису за локоть и  повел, не оглядываясь. Я заспешил следом. Было холодно, я замерз, но старался запомнить, где мы идем. Обратил внимание на высокий забор  без колючей проволоки, кое-где отметил  провалы.  Не зона.
       Внутри промкорпуса еще  холоднее, где-то грохотало, от слабого освещения я почти ничего не различал. Замедлил шаг, но меня подтолкнули, и я чуть не скатился по ступеням. В подвал, так обычно поступают с пленными. 

       Охранник с усилием открыл пуленепробиваемую дверь.
                - Ваши апартаменты, - засмеялся он.  - Давай, шевелись.
       Я получил тычок в спину, скорее дружеский,  Анфису не тронули, она сама вошла,  включился свет под потолком, дверь закрылась.
      В тишине звонко капала вода  в оцинкованный таз из ржавой трубы.
                - Зато тепло. – Я попытался обнять ее, но она отстранилась.
       Бледные губы дрожали, ей было страшно впервые за все путешествие. Наверное, боится крыс. Мне тоже стало не по себе, но я увидел еду на тумбочке. Приятный сюрприз: в глубокой тарелке  булки в розовой глазури,  ватрушки с творогом и кольцо, посыпанное арахисом, - все круглой формы. В наше время только женщины способны на что-нибудь  хорошее. 

                - Еда в открытом доступе. Значит, крыс нет, они бы все сожрали и крошек не оставили. Едим. - Но она не двигалась, - Не бойся, будем спать при свете.
                - Будем спать при свете, - повторила она и ткнула в ватрушку: - Дрожжевое тесто, не ем.
         Я не разбирался, просто жевал и запивал водой из пластмассовой бутылки. Она пристально вглядывалась в плесневелые  разводы по когда-то белой штукатурке и  бормотала:   «Жар-птица, блеснув короной, улыбнулась ярко накрашенным ртом  бабушки Нины и стала пропадать в сером тумане, пока не превратилась в сияющую точку».
        Про бабушку Нину  слышал впервые, но к чему ее приложить, если биография Анфисы  никак не складывалась. Да и не время думать о биографии. Я огляделся в поисках постели.
                - Там, – она показала в темный угол за трубой.
      
        Труба  теплая, за ней  валялся матрац, покрытый серым суконным одеялом из времен детства моего отца,  на нем  две стеганные серые куртки и такие же штаны. Костюм оказался мне впору. Анфисе куртка доходила  до колена, штанины гармошкой спадали на пол, руки глубоко упрятались в рукава, высовывалось только маленькое личико.   Мелькнула мысль,  но быстро затерялась в потоке новых впечатлений. 
       Вода уже не капала, а текла струйкой, я поискал туалет. Нашел быстро, в стиле минимализма: просто дыра, зато была дверь и внутри лампочка.

       Все быстро меняется, не успеваешь соображать, но все же старайся отделять главное от второстепенного, этим облегчишь себе жизнь, - наставлял Щука. Мера событий определяется болью. Прислушайся к боли, задумайся, почему болит, для тебя это важнее  вращения земли вокруг своей оси и вокруг Солнца.
       Я тогда поспорил: без солнца не было бы ничего. Но он возразил: думать нужно о том, что можешь изменить, а вращение звезд и планет от тебя не зависит. Этим мир и прекрасен, как прекрасно все, что получаешь по праву рождения. А любовь? - спросил я. Любовь как солнце, от тебя не зависит. Как это? -  не поверил я.  Если бы зависела, счастливыми были бы, кто этого хочет. Но в жизни  кому как повезет. И  солнце не везде греет, есть полюса холода.
       В этом смысле мне повезло, в удачном  месте родился, спасибо мамуле и отцу, а также бабуле за то, что  на моей малой родине  солнце и светит и греет.
 
       Анфиса взяла  булку, но не ела, а разламывала на мелкие кусочки,  будто собралась кормить голубей.  Погрузилась в себя, это надолго. Но ведь надо отдыхать, неизвестно, что нас ждет завтра. Я поднял ее, такую легкую,  и  бережно положил  на матрац.
                - На новом месте приснись жених невесте, - засмеялась она и вздрогнула: за стенкой что-то загудело, застучало, заухало,
     Задрожал пол, грохот такой, что она заткнула уши, но это не помешало ей продолжать говорить: «Помнишь, как мы с тобой в легких куртках промокли насквозь. Вдруг резко похолодало, и пошел снег. Куртки и джинсы покрылись серебристым инеем как сединой. Ты кашлял всю зиму, надрывался, кровь шла горлом. Летом все прошло».
      Грохот прекратился, я обнял ее,  она не сопротивлялась.
      
      Когда-то избегал бомжих, считал, что от них дурно пахнет. Но ее тело благоухало. Понимаю, оно не может благоухать. Но я реально ощущал необыкновенный запах. Как собака, которая чует запах своего хозяина.
      Щука говорил:  человек живет разумом и в любые ощущения вкладывает свой смысл.

                - Я была замужем и не раз, – шептала она, - Ты мне это простишь?
                - Я ведь тоже был женат, правда,  один раз.
                - Ты не бросишь меня?
               
       Нет, нет, никогда! Только смерть способна  разлучить нас. Волна счастья накрыла теплом.  Она задремала, объятия ослабли, но я не отпускал ее,  и мне было не страшно.
   
       Мы с Щукой  как-то обсуждали, что нас делает счастливыми. Душевное здоровье – необходимое условие, - сказал он. Кто с этим будет спорить, крылатая фраза
       Психолог на тренинге  советовал стремиться к  согласию с собой. Может, кто и понимает, что за этим кроется на самом деле, для меня все это – ахинея, любимое словечко отца, когда он отбивался от мамули и бабули. Силы не равны, женщины придирались к каждому слову, поэтому он ничего лишнего себе не позволял.
       
         Щука считал, что собака зарыта  глубоко, и не только в нас. Если ты знаешь, что нельзя воровать,  но должен украсть еду, чтобы не умереть с голоду или накормить любимую,  какое тут согласие даже при душевном здоровье.  Я возразил, что готов умереть, но спасти любимую.
                - Даже ценой чужой жизни?
                - Да, - ответил я.
                - А если  убьешь, но ее не спасешь? – спросил он.
         
          Я понял, что это и есть величайшая трагедия. Непроизвольно дернувшись, разбудил Анфису. Она испуганно посмотрела на меня, на стены, я боялся слез и криков, и чтобы отвлечь, достал ее открытки и семейную фотографию. От открыток  отказалась, но фотографией заинтересовалась. Семейка Засыпко в лице бабули, ее дочери,  сына и трех внуков.
          Анфисин  палец безошибочно задержался на семени, из которого вырос представленный на фото родовой куст, - на бабуле. Яркая брюнетка, пристальный взгляд, - не обманешь. По образному выражению отца: от взгляда тещи кони падают. Губы в темной помаде  судорожно перекосились,  попадись ей враг отечества, запытает в царских застенках.  Мамуля с аккуратненькой улыбочкой рядом с родительницей невыразительна.

                - Ты,  – Анфиса  ткнула в меня годовалого, - рядом тоже ты, но старше.
                - Это Тарас, сын дяди Димы.

        Широкоплечий, с добродушной улыбкой Дядя Дима нависает над всеми - круглоголовый филин  оберегает нас своими крыльями.  Безобиднее я не встречал, разве что Назар.  В отличие от Назара он  женат. Его жены на фотографии нет. Но  ее хорошо помню: на редкость толстая тетя Катя и такая быстрая, все куда-то спешила и откуда-то возвращалась, чтобы куда-то опять поспешить. Как говорила бабуля: ни посидеть, ни поговорить.
        После отъезда дяди Димы на заработки тетя Катя  перестала выходить из дома. Иногда звонила нам, чтобы Егор съездил в магазин за едой. Возил сосед – таксист, потом подгонял машину к самому подъезду, чтобы легче носить коробки с едой. Когда Егор первый раз покупал по списку, думал, тетя Катя открывает продуктовый магазин, не поверил, что еда на неделю.
         Егор – точная копия отца, но отец его не любил, а бабуля  обожала. Считается, что похожие люди притягиваются, почему в нашей семье не так, не знаю.
         Отец и Егор   длиннолицые, все остальные: мамуля, дядя Дима,  Тарас и я - круглоголовые в бабулю. « Сильна, Мария Спиридоновна! - восхищался отец, - еще немного, и я таким же стану». Он раздувал щеки и растягивал рот.  Со временем мое лицо  вытянулось, ведь зеркало не ошибается, надеюсь, что это так, хотелось бы.
      
                -  Мне жалко тебя, потому что никто тебя не любит. Разве что они, - Анфиса безошибочно показала на дядю Диму и Тараса.
                -  Отец любил меня. Но на фотографии его нет, был на работе.

        Она прижалась ко мне, нашептывая  ласковые слова, но сил не было отвечать, я погружался в сон.
        На снегу, под мертвым обрубком дерева  что-то полыхало, ярко-красное, но не костер, потому что не было дыма.  Я  продвигался медленно, проваливаясь в сугроб.  Красное пятно похоже на кровь, нет, не пятно, нечто выпуклое. Мяч? Яблоко? Гитара? Женский торс? Ни за что бы не догадался: темно-красная груша, так и просилась в рот. Брызнул сок и потек по подбородку. Откуда-то сверху, с небес смеялась Анфиса:  муж объелся груш. На вершине сосны сидела ворона. Смотрела в упор круглым глазом,  но  так и не закаркала.
        Еще груша, на снегу, вон еще, по  полю рассыпаны, все не собрать и класть некуда. Разве что в кучу сложить.
        Вот и Щука, из леса выполз,  тащит  на  санках  железную бочку, нахохлился как птица,  упирается валенками в сугроб, медленно приближается. 
                - Вкусно? – спросил он.
       Груши рассыпал он, да, вкусно, но зачем  под мертвое дерево – обрубок?  Еще бы на могильный холм  положил.
       От порыва ветра дерево заскрипело,  снег поскрипывал под  ногами Щуки, он  удалялся.
               
                - А не слабо вырастить дерево из зернышка! - крикнул я.
                - Засунь его  в дрожжевое тесто. Запомни, в дрожжевое. Главное, не забывай поливать. 

        Утром  разбудил молодой парень в камуфляже с наушниками в ушах.  Он слушал музыку, слегка покачиваясь, и без интереса наблюдал, как я закатывал рукава и штанины на Анфисе, созерцающей потолок в густой паутине.
        Он один, а нас двое. Нет, не сейчас, она не поймет, если я  побегу, никакой гарантии, что она побежит за мной.
      
        Наверху парня сменил мужчина в возрасте Егора. Он кивнул, и мы поспешили за его  широкой спиной. Я держал Анфису за руку, а вокруг нас что-то двигалось, вращалось, спускалось сверху. Мир пришел в движение нажатием кнопки. И  нажатием  кнопки  замрет.
      
        Все относительно: вход, он же выход, включатель, он же выключатель, не надо впадать в отчаяние, смеется тот, кто смеется последним.
        В голове  мелькнуло, но додумать не успел,  под ногами оказался высокий порог, я переступил, Анфиса споткнулась, удержалась, но от встряски штанины раскатались. Мы оказались в аду с пышущей жаром печью у дальней стены. Я шагнул вперед и получил ощутимый удар по голове. Надо мной плыли решетки,  сковородки и прочая  утварь. В основном решетки.
       Анфиса боролась со штанинами, то одну подтягивала, то другую закатывала и  телодвижениями походила на клоуна в цирке. Смеяться зрителей  не было. Вообще никого, кроме нас - пленных и широкой спины. Были наверняка, но я не видел,  слились с темным фоном.

      Металлическая утварь передвигалась рывками по цепи, похожей на  велосипедную, соединяющую колеса с педалями, только во много раз крупнее. Возле огнедышащей печи, откуда пламя вырывалось со свистом и гудением,   цепь разрывалась.
      Охранник сунул мне в руки тяжелые рукавицы: «Давай к печке, будешь  пирожки печь», -  и подтолкнул в ту сторону.  А как же Анфиса? Ее  вела женщина в серой спецодежде   к штабелям с решетками.
       У печи в темпе двигались два человека: один одет как космонавт, другой с голым торсом и открытым лицом. Космонавт уступил мне место, снял рукавицу и обтер ладонью лицо. Я неловко повернулся, загорелся рукав, космонавт плеснул воду из ведра и   стал объяснять, чтобы я снимал болванки и бросал  на платформу, только быстро, а то случится затор, ведь цепь движется без остановки. Разгребай потом.
       Но я опять не так повернулся, куртка задымилась, уже охранник вылил на меня все ведро.  Болванки сгрудились у моего носа, линия задергалась,   «Шевелись!» - услышал я команду и неловко снял решетку,  бросил в жерло печи и заработал как автомат.
        Космонавт сменил меня, а я  перешел на  место мужчины с голым торсом и стал выхватывать щипцами то, что выползало из огня. Набрасывал  на крюк, что-то падало, дымились ботинки, а я хватал и вешал, еще и еще, никого, не видя и не чувствуя ожогов.   
               
              - Болеть будет, - сказал космонавт, - ты на ночь помочись на волдыри, успокаивает.

       В какой-то момент почудился  женский вскрик, но не было времени оглянуться.   Я увидел Анфису после того, как все остановилось, огонь погас, и  немолодой  угрюмый охранник  приказал идти за ним.  Она шла, прихрамывая. Кто-то помог ей закатать аккуратно рукава и штанины. В аду  не без добрых людей.
       В подвале я разглядел огромный синяк на бедре, обошлось без перелома.  А ведь штабель, если бы завалился, мог покалечить ее.
      
       Парень с музыкой в ушах принес перловую кашу с килькой в томате и чайник. Слабый чай с привкусом горечи и запахом  химии.  Анфиса отказалась от  еды, легла на матрац и сразу уснула.
         Чай я выпил, но есть не хотелось. Болели обожженные руки,  вспомнил совет космонавта и воспользовался им.
      
       Анфиса неожиданно проснулась, резко села, со страхом уставилась  в слабо освещенный угол, я приготовился слушать, - упала на матрац и застонала во сне.