Гулькевичи- Маклаково

После окончания средней школы я поступил в ЛГИ (Ленинградский горный институт) на маркшейдерский факультет. Питер той поры больше напоминал город–музей, чем северную столицу, и  увядающая красота былого величия уводила меня в далекое прошлое:в события, которые определили судьбу огромной империи. А город, в котором «из искры возгорелось пламя» затих и постарел. Я стоял на Университетской набережной, и чудная картина открывалась мне: справа- старое здание «Корабелки», слева- зеленые корпуса университета, у ног- Нева, а за ней сама история; Зимний дворец, Исаакиевский собор и, освещенный утренним солнцем, Шпиль Адмиралтейства. «Здесь каждый камень историю помнит», - вспомнил я школьную «зубрилку», повернувшись к зданию института, на котором в ряд висели таблички с фамилиями знаменитостей, учившихся здесь." Я самый счастливый человек: сегодня посвящение в студенты! Может  через много лет повесят на этой стене еще одну табличку с моим именем и фамилией."
 Нас пригласили в поточную аудиторию, и  мы; молодые, счастливые, веселой толпой двинулись занимать места. Я сел в первом ряду, а после того, как декан вручил нам студенческие билеты и  произнес напутственную речь,  на кафедру поднялся старшекурсник: комсорг института и вожак студенческого отряда. Он, бывший матрос, в тельняшке и рабочей робе, стал делиться с нами необычными впечатлениями, которые вынес, работая два месяца в стройотряде. Тогда стройотряды только зарождались, и питерские горняки были первопроходцами. Но не это было главным событием, которое так потрясло бывшего матроса, отслужившего в ВМФ- 4 года. Он сообщил нам об открытии, как Колумб об Америке: «Вы знаете, где мы были этим летом?! Да вам такое и в страшном сне не привидится. Мы были там, где еще нет Советской власти, где люди никогда не видели цивилизации, живут не по законам, а по понятиям…». Далее, не сдерживая эмоций, он поведал нам «страсти-мордасти», которые он там увидел. Но мы не разделяли его страданий, и думали лишь о том, как скоро закончится торжественная часть, чтобы бежать на Невский и по-настоящему  отметить праздник. Я уже не слушал его, как и другие студенты. Но вдруг он произнес слово – «Маклаково». Я  посмотрел ему в глаза и заулыбался. Это еще больше распалило командира стройотряда и он, теперь уже обращаясь ко мне, возмущенно воскликнул: «Чего ты смеешься, пацан?! Ты хоть знаешь, где это находится. Это забытый всеми посёлок в глухой тайге, за тысячи километров от Ленинграда.  Ты бы там и неделю не смог прожить! Запросился бы в слезах к мамочке…». Я перестал улыбаться. Смотрел на бывшего матроса и думал: «Это ты мальчишка, побыл там два месяца и ахнул, а я там прожил не один год, и в условиях куда более суровых, чем они сейчас». Он еще распахивал робу и бил себя в грудь, рассказывая о своем неожиданном открытии, а я уже мысленно улетел в те далекие и совсем недавние годы.

Мне только исполнилось 8 лет, когда мы приехали из благодатной Кубани в суровую Сибирь. Поселок назывался Маклаково. Стоял на берегу Енисея в глухой тайге. Поселились у старого дедушки - лесника, который построил новую избу  на опушке и, выйдя на пенсию, жил в ней с бабушкой. Детей у них не было, богатства они не нажили, а пенсии хватало только на хлеб. Вот они и пустили квартирантов: хоть и небольшая, а прибавка к пенсии, да и не так одиноко осенними вечерами, когда под  дверью сопит и топчется чалдон. Чалдоном местные называли медведей, а приезжие называли местных чалдонами. Так и жили вместе люди и звери. Хотя приезжих практически не было. Жили там только ссыльные. Коренные, то есть те: предки, которых были сосланы еще при царе. Местные, которые были сосланы в 30-е годы, и вновь прибывшие, которых поселяли на вечное проживание в Сибирь, после отбывания долгих сроков в лагерях (от 10лет и выше). Мы относились к той редкой категории, которые сами приехали в Сибирь. Естественно местные интересовались: откуда еще, кроме лагеря люди могут ехать в Сибирь, а когда узнавали, что с Кубани, то конечно не верили.  О Кубани они знали, лишь то, что показывали в фильме: «Кубанские казаки». Представляли это, как рай на земле и недоумевали, как можно добровольно покинуть «рай» ради Сибири. Мы-то знали, что это фильм-сказка, тем более, что съемки проходили в нашем районе, а съемочная группа отдыхала и общалась с местными на толоке, прямо перед нашей хатой. Но то, что выдавали за желаемое, совсем не походило на действительное. Теперь не ссылка, а нищета, гнала кубанских казаков в Сибирь.

Мы приехали в Маклаково по приглашению родственника – дяди Жоры. Он, отсидев в лагере 10 лет, был сослан на пожизненную ссылку, а женившись на местной девушке, обжился и написал письмо: «Страна будет богатеть  Сибирью, работы здесь хватает, а заработки в 5-6 раз выше, чем на Кубани». Это и подвигло моих родителей на «подвиг»: бросить голодный «рай» Кубани, чтобы пожить хоть нелегкой, но сытой жизнью в Сибири. Заработки действительно были солиднее, а вот сытости - кроме картошки, грибов и ягод – не было. Но для людей, знавших только нищету, голод и лагеря и это было большим достатком.

Судьба дяди Жоры не была уникальна, для его поколения взрослевшего в годы войны. Еще подростком (ему было 14 лет) его, как и сверстников в оккупированной немцами Кубани, посадили в эшелон и отправили на работы в Германию. Не буду описывать в деталях то, что я в детстве много раз слышал от своей бабушки. Об том правдиво и достоверно написал Константин Симонов в знаменитом очерке «Поезд  Гулькевичи-Берлин», напечатанном в  «Красной звезде», под названием «Поезд рабов». Он даже не изменил фамилию дяди – Пугачев. Как вербовали «добровольцев» знали все жители станицы, но не знали они, тонкостей иезуитской морали тех, кто пришел наводить очередной «порядок» под названием «Немецкий орднунг». Несчастных подростков заставляли подписывать бумаги, которые впоследствии и сыграли роковую роль в их искалеченных судьбах. И надежда на скорое освобождение, так возвышенно поданная писателем: «…Но уже идет грозная расплата за детей России, украденных злобными чужеземцами. И идет на запад Красная армия. Она спасет наших детей от рабства и вымирания, вернет им свободу и родину» (Константин Симонов. Северокавказский фронт). Да, Симонов умел не только писать, но и говорить. Бабушка вспоминала день освобождения Гулькевичи. Освобождение началось с нашей улицы, впоследствии названной улицей Свободы. На улицу, на лошадях и в бурках ,«ворвался отряд казаков», а впереди на белом коне чернявый красавец в высокой папахе. Это и был Константин Симонов со своим агит. отрядом. Они спешились на толоке возле нашей хаты. Их тут же окружили женщины с детьми, которые собрались со всего хутора, от радости плакали и слушали поэта, который обещал им скорую победу и читал свои стихи: «Ты помнишь, Алеша, дроги Смоленщины…», «Жди меня, и я вернусь…». И победа пришла, но вернулись единицы (и те калеки), а вот угнанные дети, не вернулись. Советская бюрократия была не хуже фашистской, освобожденных детей отправляли (теперь уже на восток) с сопроводительными документами, где была подпись владельца о «добровольной» вербовке в Германию. Суд был скорый и безжалостный: «пособникам» фашистов дали по 10 лет лагерей и пожизненную ссылку в Сибирь.

Но об этом я узнал, когда стал взрослым, а тогда 8-и летним ребенком я смотрел на окружающий меня мир с любопытством и восторгом. Людей делил на взрослых и маленьких, добрых и злых. Но злых было мало. Больше  было добрых, хотя любви и ласки они  не проявляли. Наверное, потому, что сами её никогда не испытывали.

Чрез месяц дедушка получил квартиру в новом доме. Дома были деревянными и назывались финскими, потому что собирались по финской технологии из панелей, и стояли на деревянных сваях. К ним были подведены тротуары, тоже из дерева. Дерево было кругом: лиственница, сосна, ель, пихта, а на болоте береза. Дом стоял на самом краю посёлка, и с крыльца открывалась чудная панорама: на северо-востоке крутой берег покрытый тайгой до самого горизонта. В голубой дымке стояли вековые кедрачи,  а у подножия быстрый Енисей, только что соединившийся с Ангарой, нес на себе бесконечные плоты сплавляемого леса, пугая непосвященных ныряющими «головами» топляка. До него было рукой подать: нужно было пробежать огород и обогнуть тихий пруд, на котором росли кувшинки, а в прозрачной воде плавали золотистые караси. Пруд начинался за нашим огородом и заканчивался у соснового бора, который рос на песчаной поляне. В теплый и безветренный день воздух под соснами наполнялся таким густым ароматом, что казалось и песок, и редкая зеленая травка и даже кувшинки на воде пахнут тайгой. Там всегда было тепло и тихо, даже когда поднимался ветерок, он качал лишь верхушки сосен и шум от них звучал как мелодия. Но любоваться, а тем более наслаждаться этой красотой было некогда, да и далеки были люди от этих сантиментов.

Кто их гнал, как плоты по Енисею? В лагеря, в Сибирь, на север все дальше и дальше от тепла и цивилизации. Они как топляки сначала «плыли» в сколоченных плотах, а потом когда основная масса шла в расход, плыли сами по себе, по течению, все глубже и глубже погружаясь в пучину безрадостных дней, пока окончательно не уходили на дно.

Дом, в котором мы поселились, был на 4 хозяина. Нашими соседями были: «Зеленый братец» - дедушка Ян с супругой, литовец. Дядя Миша – бандеровец с семьей. Дядя Толя с тетей Машей и детьми; Леной( моей ровесницей) с младшим братиком Витей.
Дедушка Ян никого не убивал во время войны, но чем мог, помогал «Зеленым Братьям». Поэтому ему дали всего лишь 10 лет лагерей и пожизненную ссылку в Сибирь. Дядя Миша тоже никого не убивал, потому что во время войны был малолеткой и носил старшим братьям еду в лес. Там его и поймали: братьев расстреляли, а ему дали 10 лет и пожизненную ссылку.

Дядя Толя был огромным толстым добряком: всегда улыбался или смеялся когда выпьет. Он тоже божился, что никого не убивал, а был просто главарем Ростовской банды грабителей. А главарем он стал потому, что был большим и добрым, за это его все любили и слушались. А почему грабили? Так богатые сами деньги не отдадут. Вот и приходилось их экспроприировать. Но прокурор не понимал благих устремлений голодных грабителей и попросил для главаря 20 лет и пожизненную ссылку.
Тетя Маша не скрывала, что «грохнула» свою самую близкую подругу. Потому, что та отбила у нее жениха, которого она любила больше жизни. Учитывая смягчающие обстоятельства (на почве ревности), ей дали всего 10 лет. В лагере она познакомилась с дядей Толей. Но тяготы и лишения лагерной жизни не подвигли её к покаянию. Она так и не смогла понять и простить предательства самых близких и дорогих ей людей. И после очередной выпитой бутылки, в пьяном угаре, она «возвращалась к месту преступления» рассказывая в мельчайших деталях, как заманила подлую подругу домой, напоила её водкой, а потом достала припрятанный топор и острием ударила по голове. 

- Ты думаешь,Славка, легко убить человека? – обращалась она ко мне, будто перед ней сидел не 8-ми летний ребенок, а её ровесник, - нет! Я её рублю,суку, рублю, а она живая! Топор скользит по волосам и только кожу сдирает с черепа. Я уже испугалась, подумала: «не смогу убить», а потом догадалась, и изо всех сил ударила её обухом, а когда она упала без чувств, отрубила ей голову.

При этом она в правой руке держала стакан с водкой, а левой рукой изо всех сил мяла черный хлебный мякиш. Потом залпом выпивала водку, нюхала хлебный мякиш и, уставившись в одну точку, замолкала.

Наша улица носила имя Чехова, и была самой спокойной в поселке потому, что на ней жили только семейные. Рядом была улица Пушкина, тоже очень спокойная, так как там "жило начальство" ДОКа (Деревообрабатывающего комбината). Но самая знаменитая улица в поселке называлась Пирогова: по имени знаменитого хирурга.  А славилась она тем, что на ней стояли общежития холостых поселенцев только что покинувших лагеря. Молодые и отчаянные головы устраивали каждую ночь пьяные разборки с поножовщиной. А утром поселок облетала весть: сегодня ночью на Пирогова зарезали только одного, а вчера и позавчера; было двое и трое. Что-то пошло не так: то ли ножи притупились, то ли уже резать некого. Но были и совсем необычные новости, которые долго обсуждались как неправдоподобные: «Представляете! Сегодня на Пирогова никого не зарезали». И в сознании людей созвучие имени знаменитого хирурга никак не укладывалось с ночным событием: будто «хирург» вместо того чтобы резать кого-то взял и уснул.

Но и элитная улица Пушкина тоже попадала в сводку местных новостей, конечно не так часто как Пирогова и не с такими сюрпризами, но и о её обитателях знали все. Например: сын главного бухгалтера – шестиклассник- был двоечник и воришка. Хотя его и "лечили" «пилюлями и ременным порошком» прогресса от такого воспитания не было, он становился только трусливее и хитрее. Ремнем воспитывали тогда всех детей: это было гуманнее чем кулаками и ногами.А мы- дети не страдали от очередной оплеухи или пинка, потому что другой жизни не знали, а взрослые нам хотели добра и воспитывали так, как когда-то воспитывали их.
Как воспитывали главного инженера ДОКа, никто не знал, так как он родился и вырос в Москве, а вот как попал в Маклаково, знали все. Он жил в центре Москвы и работал на заводе «Серп и Молот». Молодого и способного специалиста приметили, и продвигали по службе. И на семейном фронте у него все складывалось хорошо: жена красавица, 3-х летний сынишка, а хотелось еще и дочку. Жили в достатке, и жена родила бы ему еще ребенка, но тут случился праздник: очередной юбилей Советской власти. Молодого инженера, как передовика производства, наградили пропуском на Красную площадь, где будет сам товарищ Сталин принимать парад. Эмоции переполняли  инженера. Еще бы: увидеть живьем вождя пролетариата, генералиссимуса выигравшего войну; не каждому выпадает такая честь.

Он стоял в центре, напротив мавзолея, в первом ряду. И когда на трибуну поднялся товарищ Сталин в сопровождении своей свиты, неистово хлопал в ладоши и кричал со всеми: Ура-а-а! А потом,счастливый, поделился, с рядом стоящими товарищами, сокровенной мыслью: «Это надо же какой смелый товарищ Сталин не боится, что его могут убить».

Взяли его прямо на рабочем месте: тихо, не объясняя причины, посадили в «Эмку» и повезли. Он волновался, и естественно спросил: «Куда едем, товарищи?». Но "товарищи", будто не слышали, а когда он переспросил, то главный ответил: «Вот когда приедем - там тебе все объяснят». Инженер немного успокоился, даже подумал: вдруг на повышение, в министерство. Даже сидя в комнате, где его оставили в тишине и одиночестве, он еще надеялся на лучшее, перебирая в памяти свои заслуги перед Родиной. Но тут вошел человек в штатском, не отвечая на робкое приветствие инженера, он уставился на него так, как смотрит охотник на животное, которое попалось в его капкан. Он еще не знает, что с ним делать, но уже несказанно рад такой удачи. Жертва еще не осознала до конца, что произошло и смотрит на охотника как на спасителя. «Охотник» молча, продолжал рассматривать жертву. Но выражение его лица стало меняться так быстро, что невозможно было понять, чего от него ждать. Но вот глаза его стали наливаться кровью, а лицо побледнело, потом побагровело, и тишина кабинета вдруг взорвалась неистовым криком: «За что вы хотели убить товарища Сталина?!» От крика и неожиданного вопроса инженер потерял дар речи. Он хотел сказать, что любит товарища Сталина, что готов отдать за него собственную жизнь, но язык его не слушался. Ладони рук вспотели, а тело бил озноб, он не отрываясь смотрел в лицо следователя, которое то удалялось, то приближалось. Он уже не понимал смысла слов и угроз, которые сыпались на него лавиной, а только непрерывно шептал одну и ту же фразу: «Я не хотел убивать товарища Сталина». Но вот лицо следователя перекосила гримаса ярости, оно приблизилось к нему вплотную, и глухой удар: «Бух»- оборвал его муки. Он погрузился в кромешную тьму, опять стало тихо. И только яркие звезды фейерверком вспыхивали в его еще не угасшем сознании, после глухих ударов: бух.., бух.., бух... Очнулся он уже в камере. Сокамерник вытирал его разбитое лицо мокрой тряпкой.

- Почему я ничего не вижу? – прошептал инженер.
- Сейчас увидишь. – Сказал сокамерник и двумя пальцами поднял опухшие веки.
Все молчали, а инженер стал возвращаться в реальность и пожалел, что не умер.
- Убейте меня, я не хочу жить.
- Живи и страдай. Таких как мы миллионы. Сейчас ты видишь свет,а когда выстрадаешь с наше, то прозреешь и задумаешься:а тому ли ты так неистово аплодировал и кричал ура.

Сокамерники рассказали как надо себя вести, а главное, как можно быстрее, сообщить жене, чтобы она отказалась от него- как от врага народа.

- Тебе все равно конец. Подумай о семье. Жену могут арестовать, а сына отправить в детдом, поэтому сознавайся во всем, что тебе шьет следователь и подписывай бумаги, а тебе осталась одна надежда: раньше сядешь – раньше выйдешь.
Сообразительный инженер так и поступил, поэтому получил всего 10 лет и пожизненную ссылку. Жена тоже вовремя написала "отказную", где чистосердечно каялась, что не разглядела вовремя затаившегося врага народа и не сообщила куда следует. Следователь показывал инженеру это письмо и злорадно говорил: «Вот видишь, какой ты негодяй, даже жена от тебя отказывается».

Инженер рассказывал про это, только после выпитой бутылки. При этом плакал,вспоминая красавицу жену и трехлетнего сынишку. 

Директор комбината тоже плакал, когда пел «Сулико». С трудом сдерживали слезы и слушатели, хотя по-грузински не понимали ни слова. И просили спеть на русском, но он говорил, что на русском она не поётся и переводил один лишь куплет: «Я могилу любимой искал, Душу мне томила тоска. Сердцу без любви нелегко. Где же ты, моя Сулико?» Сидел ли он в лагере? Об этом не говорили. Но то, что в Тбилиси он занимал высокий пост, был женат, а потом «переведен» в Сибирь без жены и детей знали все. Поэтому сочувствовали ему, когда он так задушевно пел…

Между тем комсомолец закончил свою запальчивую речь, и я вернулся из воспоминаний в реальность. Веселой компанией мы – теперь уже студенты – покинули аудиторию и отправились на Невский, распевая популярную тогда песню: «Здравствуй Невский, здравствуй Кировский. Здравствуй вольная Нева, здравствуй Шпиль Адмиралтейства и веселая толпа!».