Глава первая. Ветроворот. Отрывок 1

«Беда, ребята, упала с неба, на Девяту по Пасхе, на Всех святых, в 1862-м по Рождестве Христовом. Сильно, видать, согрешили мы в тот год.
Всю Троицу и Духов День деревенские дрыхли в домах, пили до икоты, ели до зевоты. И баре с домочадцами в храм не шли – запрягать, ехать куда-то с ранья, видать, не досуг. Барин только из полка, барыня на сносях, пупом в небо ходит, вот-вот разродится. В общем, никого из наших в Павшинской церковке не было, большую троицкую службу на коленочках не выстояли. Ни един человек из наших мест святой праздник Господень не почтил, грехов не исповедал. Никто Святых Тайн не причастился. Прозевали всю литургию. Видать, за то лихо с нами и приключилось…»
Пегий лохматый дед с клочками сена, мелким голубиным пером и пометом в волосах и бороде, дремотно сидя в теньке у барского пруда, размеренно, со старомодным почтенным достоинством вещал деревенской мелюзге о ста-ринном случае. Мелкоты собралось штук пять, почти все якшинские, один приказчиков шпанёнок, чуть раскосый, кареглазый, самый подвижный и плутной. Другой новый, потише, на девку похожий: глаза покладистые, а ко-жа светлая, облупилась на курносом носу, через щеку наискось  угольный след от печеной картошки.
«Ну, так вот, июня в девятый день с утра слепило, парило, а потом почер-нело все кругом, задул ветрило и пошел ветроворот. Небо до того ясное бы-ло, по приметам не следовало, откудова взялся? Что твой белый плат, жгутом скрученный, по земле волоком поволокли: сверху небо голубое, а под ним все черно. Ветрило задувал, аж дышать невмоготу. Тучную пятнистую корову Филькину с моста снесло, перевернуло, и в реку, а там водоворотом утащило. Прочее зверье попряталось, куры квохтали под клетьми, козы с лошадьми кричали, что малые дети. Мамки детей успели со двора отволочь, и своих, и чужих. Одного мальчонку малого прибрать не успели, подняла бешенная заверть, закрутила его сердешного до самой крыши и кинула на березку, на самый верх. Думали, все, а он – нет, ничего, очуялся. Благо, березку ту облазил, знал, как свою. Уцепился за сук, к стволу прижался, по нему слез и в дом бежать. Прибег в крови, в ссадинах, глаза навыкате, дар речи потерял, кричит, а крика-то нет. Мать глядит – батюшки, седой! Этот малец долго промолчал, а как заговорил, сказал тихоненько про то чудесное избавление. Я, грит, как летел, за тельный крест держался и творил молитву Иисусову, ею только уцелел». Он потом, Васька этот, в монахи ушел, под Калугой подви-зался, в Мещовске, в Георгиевском монастыре... Но парень-то что, полетал и живой, так, волосы побелели. А нам каково? Градины летели, что утиные яй-ца, кому в голову попало, тот больной, разбитой лежал, а кто и помер потом.
Крыш посносило, домов-то разворотило! Тридесять и четыре дома в де-ревне сровняло – по числу годов Христовых и еще один нам для острастки – как враг пушками разнес. И всё, ребя, крепкие падали дома – их кругом де-ревни по бревнам раскатало, кое-где и убился народ. А развалюхи, в землю вросшие, бабок наших богомольных, ничего, поскрипели, потужились – вы-стояли, Бог миловал.
Самому горькому пьянице Петюхе, что жену с семью малыми в пьяном угаре до того в бане спалил, бревно будто вслед бежало. Голосил на всю де-ревню – никто не выскочил. Спотыкнулся о корень, через себя навзничь упал, так оно ему по ребрам дало и прям на горло накатило – такой лихой ветер. Оклемался, гришь? Да кто после такого оклемается? Закопали… И на Аньку гулящую, солдатку, дом упал, так под собой и погреб… Да, получили за грехи многая. У меня вот стариков задавило, очнуться не успели. Все я Бога гневил, всё думал, когда ж помрут – лежали оба почти тринадцать лет, что твой Илья Муромец, все силы и соки из меня да жены высосали. А как не стало – тоска-то, пустота…
И баре схлопотали. Барыня соседкая, полька, заводчица та, Лясотович, впрямь, только лясы точила, униатка шутова, веру не чтила, народ в праздни-ки православные, на Пасху, на работы к ней таскался за двойную плату – шли, дураки, вот-де неверы. Так винокурня ее в бурю накрылась медным тазом, ни-кто с тех пор больше вина не курил.
А наш-то барин как перетрухнул! Тут буря бушует, а у него жена надумала рожать. Ни доктора привезти, ни акушерку. Трех деревенских баб-повитух под ветром и градом вели в дом – сам видал, как укрывались зимними тол-стыми попонами, чтоб градом не покалечило. Слава Богу, роды легкие, быст-рые, девка родилась. Хорошая, белая, спокойная – бабы сказали, и грозы не пугалась, спала себе тихохонько под иконками. И любопытно нам стало, что за дитя будет, из такой-то вышло заверти?
Дитя тихое, а барыня так перетрухнула в черноте средь бела дня с градом и молниями, что, чуть оправилась от родов, собрала вещи и на первое время в Самару к родственникам подалась, там чадо сие и записали. А ведь она, де-вонька эта, наша барышня, тутошняя! В Якшине ее место рождения.
Да, самое лихое по нам прошлось, по якшинским, но и другим деревенькам отозвалось – в Панковичах с церквы сорвало обе главы со крестами, кровлю насквозь пробило, там, говорят, два попа с молодухами соблудили. У  их по-мещика, по картежному делу ловкому, дом порушился, крышу снесло. По всей нашей округе случилось. И мы не за свое только терпели. Наш барин, говорили, тоже провинность имеет. Молиться раньше-то негде было, народ в вере стал охладевать, а в село идти ко причастию – лениться.
Отцы-то и барские, и наши еще в 17-м году в Якшине храм закончили строить, а младший – тот не радел, он с тех пор, как старый барин помер, все кутил, то в полку, то по балам, по заграницам, денег, чтоб церковь закончить, нету. И женился, алтаря не было. Стыдобища – храм  в своей усадебке, а вен-чаться в Тулу ездили!
Ну, бабки не соврали. Как ураган прошел, все наши опомнились. Запости-лись, замолились сразу, в грехах покаялись, старики с печей встали, да по святым местам, блудные из молодых кто за ум взялся и к алтарю пошли, а кто по своим разбежался. Барин тоже струхнул – дыры залатал в усадьбе и сразу за церкву принялся, в прошлом году достроил-таки, нынче обустраивает. Господь сподобил бы освятить, тогда и житье наладится».
«Деда, а зачем крестный ход у нас на Девяту?»
«Вот то-то и оно, что со своим крестным ходом мы, якшинские. У нас од-них на всю округу завелся благочестивый обычай. Ведь, как хоронили мы после заверти Петруху и прочих за церковкой, случай был. Видим, приходит незнаемая раба Божия – девка неместная, молодая, красивая, ясноликая и в темном платье, и стоит за нами всю панихиду. Молится, крестик из красного конского щавеля в пальцах вяжет. Я справа стоял, помню. Одна палочка, другая, метелками крест-накрест переплетает. Связала и положила на один свежий холм – тоненький такой крест, и батюшке говорит не по-нашему. Сказала и исчезла, как ушла незаметно. Мы к нему: отец Павел, что это она? А он стоит весь бледный: это она, мол, на латынице – ходите, мол, каждое лето в этот день вкруг деревни с молитвой, крестом и хоругвями, Бога славь-те. Тогда заверть  и град такой не случатся, а будет вовек место благодатное. И я с вами рядом крестным ходом пойду, Господу о вас воздохну.
Нас как подстегнули всех – бегом побежали в храм недостроенный, в один перекрытый придельчик, где молебны бывали – к стоящим иконкам, посмот-реть, на кого девица похожа? Ни одного лика схожего нет. И вдруг видим, справа на окне что-то темнеется. Лежит плохонький образок-краснушка, из дешевых, мож, строители позабыли. А на ней дева несказанная с красным тонким крестиком в руке, как живая, и поименовано: «Параскева Пятница». Ну, мы как дети заплакали, бабы запричитали, там-то и молебен отслужили. И стали с тех пор на девятую пятницу по Пасхе – через неделю по Троице крестным ходом ходить с иконой святой Параскевы, с крестами да хоругвями вокруг Якшино.
С тех пор, как живу, у нас чудо чудное – кругом непогода, холод, в Панко-вичах, в Павшино ветер заворачивает, дождина стеной, а у нас тишь да бла-годать, облака кучевые бродят как барашки над речкой, буря ни посевы не бьет, ни скот, ничего нам не делается».
Дед  с чувством вытер нос рукавом, через старые слезящиеся глаза, как сквозь запотевшие очки, подслеповато, сердечно поглядел на притихшую мелюзгу. Детвора разморилась в тени, нахохлилась, что скворцы желторотые, двое давно спят, видно, и не слышали ничего. Еще двое безучастно ковыряют  землю.
Только одна чумазая девчуля в мальчишьей рубашонке наматывает на ус – пытливо взглядывает на него и задумчиво крутит в пальчиках связанный  из конского щавеля тонкий багряный крестик.