Возвращение. Часть третья. Глава восьмая

Странным образом он не думал об этом. О ней не думал, о произошедшем не думал, спокойно вел себя и все. Ходил, думал, общался с родителями, часто курил – слишком только часто, возможно. Был спокоен, уравновешен, задумчив даже, очень тих. Весел - тихо весел, доброжелателен и красив.
Он много времени проводил на улице, но теперь он практически не разговаривал, не заговаривал с собой. Он не давал свободу рукам и животу – они были почти незамечаемы им но послушными и простыми. Ел он с аппетитом но не особо увлеченно, ощущал вкус но не думал о нем.
По улицам – на улицах, под ярким солнечным небом, особенно в первой половине дня, его стали сильно привлекать дети. Он так улыбался, когда видел их! Светлел лицом, распрямлял свои плечи и порой даже останавливался, чтобы посмотреть на них. Он очень радовался, когда в свою очередь они сами замечали его и то хмуро, но наоборот совсем также весело и светло смотрели ему, не смущаясь, прямо в глаза, или на его живот, или на его руки. Он конечно очень боялся подходить к ним близко, но и не хотел делать так, хотел смотреть и даже не долго, только увидеть и не улыбнуться сразу, не улыбаться им совсем, - позже, уже себе, вздохнув счастливо до легкого укола в груди, не радостно, не очень радостно, а счастливо. Маленькие детки, еще и не школьники даже или только-только пошедшие в школу.
Он стал часто ходить в новое, открывшееся совсем недалеко от дома кафе, небольшое, простое, но очень уютное, где почти никогда не бывало много народу. Он так и говорил себе – «уютное», говорил и улыбался, пряча – стесняясь – улыбку в шарф. Он старался бывать там как можно чаще, не каждый день – потому что стеснялся, что его стали узнавать официанты, но как можно чаще. Почти каждый день, вечером. Он старался садиться за один и тот же угловой столик - брал кофе, только одну чашку, потому что и от нее сильно билось сердце, и сидел, так долго, как только мог. Он делал вид, что очень занят своим телефоном, но на самом деле больше просто курил, глядя в окно, которое было прямо перед ним, или разглядывал других людей. Радовался себе, улыбался, от тех, кто ему нравился, и возмущался, даже немного злиться себе позволял, если кто-то ему не нравился. Смотрел на них с гневом, легким-легким-легким. Он очень стеснялся того, что мало заказывает, потому что кафе не было слишком дешевым.
Одеваться он стал теплее и комфортнее, даже слишком тепло по погоде, но так, - на его хорошей куртке он не поднимал воротника, потому что считал, что это будет слишком вычурно для его, слишком «аляписто» - слово, которое он произносил с сильным, истеричным движением в лице…
Шарф, теплый, вязаный, куртка… Очень удобная и с глубокими застегивающимися карманами, свободная, на синтепоне… не узкая. Шарф не обматывал даже один раз, - считал, что так нескромно, особенно когда снимаешь куртку. Ходил пешком, положив руки в эти широкие карманы, обе руки. Про машину он даже не думал…
Еще он ходил в кино. Кинотеатр на последнем этаже, в тихом, небольшом торговом центре, не на широкой улице, доходя до которого он каждый раз останавливался выкурить сигарету и посмотреть на двор и пустырь перед ним. Ходил тоже часто, тоже почти каждый день.
У него слегка изменилась походка. Он не ступал с пятки на носок как раньше, стал ходить медленнее, переступать медленнее, не отмахивать рукой, руками…
Чаще всего, когда не боялся и не видел детей, он был раздражен. Даже почти всегда в эти моменты. Это очень хорошо было видно по его лицу, сильно и неприкрыто, немного комично даже. На раздражающие его вещи, очень многие, он ворчал вслух, проходя мимо них, уже пройдя, а когда не боялся, - это гораздо реже, - останавливался и бормотал свое недовольство, смотря прямо, даже выпятив живот но все еще держа руки в карманах.
Большой проблемой для него, даже в передвижениях по маленькому городу, стал туалет. Он хотел очень часто и постоянно злился, когда не мог найти места. Но по началу только, позже, определившись с маршрутом, он уже знал, куда заходить, куда зайдет. Напряжением для него было только сделать это, потому что заходить приходилось в кафе, и хотя в обоих помещениях в туалет можно было попасть минуя зал, это было тяжело для него, он боялся. Боялся особенно одного официанта, который кажется запомнил его, не говорил пока ничего, но поглядывал уже с неудовольствием. Когда он впервые увидел это, испугался так, что, мокрый на спине по позвоночнику, твердо и с облегчением решил, что ни за что больше не зайдет сюда, неавидел официанта за его «ублюдную рожу» и дрожал. И действительно не ходил долго, терпя, проходя дальше, до следующего места. Но однажды, как на смерть свою, он зашел, решив что будь что будет, готовый позволить надругаться над собой, «надругаться», но только бы сходить в туалет. Того официанта не оказалось, и с тех пор он только на это и надеялся, надеялся просто не попадаться ему на глаза, проскользнуть, тихо, тихо, мимо… Это была самая сложная часть его дня, самая тяжелая… И когда удавалось, он очень радовался, очень гордился собой, шел и пыхтел дальше, еще, наверное, с полчаса…
Момент этот, разумеется, был самым тяжелым только лишь в дни, когда он не ходил в институт. Он ходил туда, конечно же, ему приходилось…
Это не было мукой, не было пыткой для него, нет… Пот не сходил с него литрами, не слабели колени, не слабел живот, нет… Он не терпел, - смотрел спокойно и ясно, полными открытыми глазами, - не то чтобы уверенно, но тихо, без движений, почти совсем без нервов. Совсем без нервов. Только часто слезились глаза его, но он сам списывал это всего лишь на продолжающее падать зрение, а очки в университет он не одевал. Он вообще не был похож на себя уличного, непохож настолько, что показался бы другим человеком, если б кому-то вздумалось понаблюдать за ним тут и там. Разумеется ни с кем он не разговаривал, и постепенно даже смеяться над ним стали меньше. Конечно, периодически ребята еще задирали его, но и он сам относился к этому просто, легко и с умиленной улыбкой сквозь свои вляжные глаза. Как к молодым, полным жизни и здоровья, полным веселья людям, которым просто необходимо над чем-то весело смеяться, - ему теперь казалось даже, что шутки их не так и злы. Да и ребята, видя, что он относится проще, правда стали меньше шутить над ним, проще, легче и беззлобнее. Постепенно на него просто перестали обращать внимание, чем дальше тем больше, он стал спокойнее еще более, чем был сам по себе. И ему стало легче.
Юля конечно же была здесь. В том числе виделаа и все отношение к нему и поведение его, все-все. Поначалу, сразу после их встречи, она немного смущалась, здоровалась, но как-то застенчиво – именно застенчиво, не зло, что он, конечно же, увидел, заметил и умиленно навзрыв плакал дома и по дороге домой в троллейбусе, как только осознал это. Но позже, видя его редкие, только естественно оправданные взгляды, простые, честные и полные, она перестала смущаться, перестала обращать на что-либо иное и смотрела проще и даже… чаще. А он – теперь – не замечал этого.
Он смотрел на доску, в свои тетради, изредка, только в одной аудитории и только если сидел рядом, в окно. Совсем не дрожали руки, не было влаги на коже, ровным дыхание, - но и этого он не замечал, он не думал практически ни о чем посторонеем, вообще трудно было бы сказать, что он думает о чем-либо. И если бы ему сказали именно то, что Юля иногда поглядывает на него, больше, чаще чем обычно, - он не удивился бы, наверное он просто не осознал бы этого.
Выходя, он шел еще сколько-то подняв плечи, голову, светел глазами, расслаблен, тих и весел, но с каждым шагом, с каждым редким движением он менялся, и уже к первому перекрестку выпячивалась губа, выпячивался живот, поднимались плечи, шея казалась растущей не вверх, а вперед, и все лицо начинало приходить в движение. Встречая первое же раздражающее его явление, - а оно неизменно попадалось тут же, - он останавливался, еще более выпячивал свой живот, с руками в карманах, и начинал говорить.
- Суки, ****и!.. ****и, суки, ьевотные уёбки все… Че вот он бибикает, блять, вот че?!.. Сам же выпер свою колымагу сюда а теперь орет. ****, блять… Накупят себе колымаг и потом выёживаются друг перед другом и орут друг на друга, лохопедоры, блять… Они лохи а не я!.. Они лохи! Эта ***ня че-то опять весь день ухмылялась на меня, сам, блять, че-то как будто представляет из себя, папин сынок, блять! Лох! Лох! Чмор!..., - он мотал головой на каждое это слово и говорил довольно громко, - Суки… Суки они… Эта тоже… Че улыбалась все время? Вот че? Толстожопая… хихикают еще че-то там, шепчутся, не расслышишь… Корова… Аня, блять. Да разве анями таких зовут? Корова ей самое название, самое название…
Часто люди, видя, как он говорит, обходили его, косясь, но он нечасто замечал это. Он же, после первого такого всплеска, особенно сильного, успокаивался, не совсем конечно, но ощутимо, и потихоньку, все еще бормоча, начинал идти дальше, шаркая ногами но не торопливо и не боясь. Страх нагонял его позже – у кафе с туалетом и у своего кафе, к которому он подходил уже дрожа и озираясь.
…Шло время, на улице становилось теплее и солнечнее, и в один из дней получилось так, что они вместе с Юлей вышли из университета после пар. Она была одета в джинсовые потертые шорты, высокие рыжие сапоги, свои мятую вытянутую футболку и кожаную курточку; она молчала и стеснялась. Они довольно долго молчали оба.
Андрей, конечно же, понимал, что происходит, но, как и должно было быть – не осознавал этого. Он не смотрел почти, - смотрел по сторонам, перед собой и совсем-совсем не волновался. Шел, ступал, держа на плече свою сумку как винтовку, чуть-чуть, едва-едва хмурился. Юля не уходила, не собиралась уходить, так же топала ножками рядом, тоже смотрела чаще всего в противоположную от него сторону. Может быть она немного волновалась.
Он был даже чуть-чуть впереди, так что она шла следом и время от времени поглядывала. Она поглядывала с интересом и немного с опаской, в которой, очевидно сама не совсем отдавала себе отчет. Сапоги ее были на каблуке, так что она была почти его роста, но сама себе казалась меньше, что нравилось, то, что он большой - нравилось. Он ей нравился, снова, опять, - что там она себе говорила раньше о его поступке, что сейчас, - неважно, что там она знала про него, что о нем говорят, как к нему относятся, - чего, конечно, не могла не знать – неважно. Сейчас все это было неважно. Это было скорее ее стремление выйти с ним вместе.
Они сделали неколько шагов в противоположную той, старой, сторону, прошли ворота и остановились на широком тротуаре перед шумной улицей. Юля отставила ногу в сторону, Андрей повернулся к ней, но не смотрел, был нахмурен, - она широко и белозубо улыбнулась поэтому. Ему не нравилось, что она вышла с ним.
- Ну чего, ты куда сейчас? – спросил Андрей.
- Да никуда… Не знаю еще. Никуда особо не собиралась, - она уже разглядывала его и совсем не удивлялась его сухости.
Он кивнул и снова отвернулся.
- Ты торопишься? – спросила Юля.
Он глянул, и у нее по-хорошему прошел мороз по коже от такого взгляда. Она улыбнулась и откинула волосы от лица головой.
- Хм…, - он посмотрел еще раз с удивлением и опаской, он конечно же уже понял, что она не хотела бы уходить, - Ну как сказать…
Юля быстро перехватила его слова:
- Не хочешь посидеть где-нибудь? Я бы кофе выпила. Не хочешь?
Он не отвечал. Смотрел.
- Не знаю…
- Нет, если ты, конечно, торопишься…, - и она заметно и абсолютно по-настоящему порозовела на щеках, на скулах.
Взгляд его изменился, брови расслабились:
- Да нет, я не то чтобы так уж тороплюсь… Просто есть дело одно, но в принципе я и попозже могу его сделать. А пойдем, да, попьем кофе.
Она улыбнулась снова и широко, кивнула головой и покраснела еще больше. Он все это видел.
- Ага, - сказала она, - Смотри, вон там есть нормальная кафешка, уютненькая такая.
Она стала показывать рукой, а он, хоть его и покоробило немного от «уютненькой», смотреть, куда показывают. Она подошла близко при этом, и он почувствовал запах. Еще больше нахмурился.
- Идем? – она кивнула, спрашивая.
Он шуточно пожал плечами и поморщился. Она засмеялась во всю белозубую улыбку.
- Пойдем, - сказал он.
Они стали спускаться по тому же тротуару в сторону старой части города. Она шла теперь рядом, и шли они немного быстрее.
- Ты не против, если я тебя под руку возьму? А то я, честно говоря, заманалась в этих сапогах…
- Н-нет, не против…
Она взяла его под руку, - он держал свой локоть не очень уверенно, - и стала совсем близка. Он все смотрел перед собой, чувствовал ее руку и теперь щурился.
До кафе было довольно далеко, и асфальт под ногами был мокрым. Они прошли весь путь молча, только немного недоходя Юля засмеялась и сказала «придурки!», когда их обогнали шумящие мальчишки.
Там были ступени, перед дверью кафе, и Андрей, теперь очень внимательно и напряженно смотрел, как Юля поднималась по ним, как ступала по ним, – из-за каблуков ставя ногу полностью вертикально от колена. У него заслезились глаза, и он вытер один из них рукавом, не судорожно но резко.
На этот раз они сели не напротив а под девяносто градусов друг от друга, по граням квадратного деревянного, из цельных досок, стола. У Юли не были распущены волосы, а собраны, как у гимнастки. Она сняла куртку, показав немного загорелые, не бледные, острые плечи, осталась только в майке и в шарфе – простом тонком платке, обмотанном вокруг шеи в несолько оборотов и даже вроде бы туго. Андрей смотрел все это но не говорил ничего, просто все еще щурился, теперь уже одним слезящимся глазом, - как раз тем, который вытер. Как всегда на глаза ему попалась ее ямочка от прививки, - теперь раздразившая, раздразившая сильно, ужасно, злобно. Но быстро, молниеносно почти – на один резкий, рваный взгляд, который никто не заметил, - Юлька сидела и листала меню.
Она сидела нога на ногу, с характерным продольным переломом на ближней к нему ноге, верхней. Он опустил взгляд, долго смотрел и поднял его, сильно покраснев. Открыл и тоже стал листать меню. В воздухе кафе пахло кофе, было не очень светло, но действительно уютно и очень немного народу.
Юля была очень красива в здешнем свете. Ее большие, тяжелые глаза собирали весь здешний мягкий свет, кожа на плечах, на части груди, которую было видно над майкой, казалась еще темнее, губы – были полными и почти такого же цвета как кожа на лице. Она была без косметики сегодня – глазки по углам, нижние веки – полненькими, надутыми, ресницы светлыми… Она выглядела гораздо лучше, естественнее и свежее чем тогда, когда он видел ее так близко в прошлый раз.
Ноги, плечи, ключицы, шея ее, после того, как она сняла свой платок, были голыми, и он чувствовал ее запах, - он совсем рядом сидел, так рядом, что когда садился постарался не задеть ее там под столом коленями. Все это было быстро, пока они не закзали, и Юля не повернулась смотреть на него. В этот момент он сидел нормально, облокотившись на стол, широко и просто расставив колени.
- Ну как? Нравится здесь? – спросила Юли и посмотрела на него.
Он пожал плечами и обвел помещение глазами, - все абсолютно правильно. Она не стала улыбаться, а, наоборот, сделала серьезное лицо и с ним стала немедленно и немного торопливо говорить:
- Да нет, здесь не то, чтобы очень уж как-то прикольно, просто близко к универу, и мы часто с девчонками заходим сюда, - так, просто кофейку попить или съесть че-нить, - она теперь улыбнулась, но штамповано и быстро, - Мы любим. Ну а где еще есть? Там я съедаю, конечно, иногда этот хотдог, но блин, попа рухнет постоянно же жевать такое, да?
Вообще нельзя было бы сказать, что она волнуется как-то или смущается теперь, она только по-прежнему более обычного, - более, чем принято и нормально, задерживала на нем взгляды и чуть побольше хмурилась. Сидела она на обычной, нормальной дистанции и совсем не пыталась приближаться к нему, - это уже он думал, проговаривал про себя, теперь он уже начал говорить, конечно.
Нет, он все еще спал, был тих и суров, уверен. Но уже наблюдал и за собой, и не только за руками своими, не только за пальцами. – его они давно уже не привлекали настолько, чтобы делать это сейчас. Главное, что его действительно привлекало, что нравилось ейчас, что не было умиления, - того, чего он боялся больше волнения, больше страха. Страха не было совсем.
Он относительно долго говорил с официанткой, задал несколько вопросов, выслушал ответы, улыбнулся, вызвал улыбку девушки, посмеялся даже вместе с ней и привлек к их смеху Юлю. На щеках его не было розовых пятен, но он не был и особенно бледен, глаза его не двигались особенно быстро и двигались далеко не только по ней. Теперь, все еще хмурый, но уже меньше, и спокойный, он нравился ей еще больше.
Кофе им принесли.
- Как кофе здесь? – спросила Юля, - Ты вообще кофе любишь?
- Ну да. Да, - он попробовал из своей чашки, - Но у нас, по-моему, тяжело довольно нормальный найти, в городе у нас имею ввиду. Но здесь, правда, по-моему ничего. Вкусно.
Он не солгал, ему нравилось. Напиток был густой, терпкий и немного кислый. Он все заметил это и проговорил про себя. Долго смотрел в чашку и, взяв ее в руки, погонял кофе по стенкам.Он упорно, тщательно даже, молчал и старался как можно меньше смотреть. Колено под столом все-таки касалось теперь его, он конечно чувствовал, но и об этом старался не думать.
Она тоже молчала, но старалась подбирать тему для разговора, еще не злясь но уже готовясь к тому. Правда, ее теперь уже удивлято то, как он молчалив и незаинтересован. Немного раньше еще можно было списывать все и на его смущение, но теперь она не видела особой застенчивости, - парень был спокоен, уверен, но сух и молчалив. Нахмурен. От него приятно пахло, - ей так казалось, она так чувствовала.
Она все не убирала колено, и он теперь обратил на это полное внимание. Ему вдруг сльно не понравилось это, сильно, до раздражения, до раздражения, похожего на те, что бывали на улице. Но свою ногу он решил не убирать и склонил для этого голову, вперед и набок, как делают, когда пытаются жестом кого-нибудь заставить сделать что-то, стал смотреть на стол. Она, разумеется, не понимала всего но через некоторое время просто пошевелилась и пересела, подвинувшись. Колено ее перестало касаться его. Они все молчали, Андрей тихонько пил, не курил, стесняясь ее и злясь от этого. Она уже просто возмущенно смотрела на него, мешая ложечкой в своей чашке.
Он тоже пересел, пошевелившись всем телом и шумно вздохнув. И тут же снова просто замер.
- Андрей, а может я пойду?
Она вся встрепенулась, подняла голову, выпрямилась и сложила руки на краешек стола. Он посмотрел на нее. Лицо ее вспыхнуло, глаза стали злыми, и губы сжались в тоненькую линию. Она очень заметно и потрясающее красиво покраснела. Он посмотрел на нее, и смотрел долго, - ей показалось, что тупо. Она еще больше возмутилась от этого, и ее ручки уже дернулись к сумке и к сигаретам на столе.
Расслабив глаза и отпустив их, опустив мускулы лица, - почувствовав это в первую очередь, расслабив мышцы таза, справившись без рук, без пальцев, с густой и горькой слюной, почувствовав, как обрывается внутри желудок, в-в-вовремя поймав крупный выброс влаги по телу он просидел не шевелясь, потому что знал, что будет, если пошевелиться. По лицу его немногое можно было бы сказать, - он только сильно побледнел и сразу же сильно покраснел. Глаза его совсем не двигались, губы были немного распахнуты от того, что он пережидал облегчение после первой порции и знал, что сейчас будет вторая. В этом ее ожидании он собрался, сжался весь и, набравшись сил, нахмурился. Она пришла, вторая, тут же, но… легче, легче, несравненно проще и неожиданнее, чем он ожидал. Он кончил, без эрекции, но сильно сокращаясь, сильно, как женщина, сокращаясь животом, - влагу он тут же почувствовал на своем животе, в паху…
Не было только слез – но все остальное: мерзость, страх, дрожь и подкравывающаяся паника, отчаяние, - все было, все появилось сразу же. И только по глазам и по запаху, по кривой его улыбке – липкое, остро-сладкое, светлое и греющее, как солнце по содранной коже и мягкий мех по ней, - как кожа женщины к содранной коже…
Те сдвинутые брови, которые были у него до сих пор – ничто. Ничто перед тем, как он собрали их снова, собрал сначала их. Он собрал их и остановился передохнуть как после покорения вершины. Он отдышался, собрасля с мыслями и осмотрел себя. Остался доволен, не очень но уверен и двинулся дальше. Сначала поступью, робкой поступью, но уверенно и строго, хмуро и сомкнув уста. Шаг его нарастал, он приблизился к новой ступени, собрал себя. Сжал себя, не плача, не в силах делать этого хотя и желая более всего на свете…
И понятно, что потрачено было на это какое-то время. Понятно, что она успела встать, успела собрать все свое со стола и с дивана, взять в руки. По лицу его ничего этого – вообще ничего – не было видно, поэтому она просто стояла и совершенно возмущенно, разозлившись так, что почти до испуга, правда немного испугавшись, и потому сама не зная, почему все еще стояла. Это ее движение тоже длилось не больше какой-то секунды и конечно закончилось бы само по себе, если бы не он.
Он успел сделать все, что нужно было сделать. Его можно было наблюдать со стороны, и в какой-то степени он сам наблюдал себя так. Не то чтобы его несло, или он как-то перестал себя контролировать, - нет, вовсе не так. Он просто стал знать, что делать, как это делать и делал это. Сомнений не было и не было страха.
Он видел солнце из окон, ласковое и мягкое. Уже было около трех часов дня и тепло, тепло на улице, тепло здесь, в кафе, тепло ему самомоу, не жарко но тепло. Он чувствовал и это в первую очередь. Ему и это доставляло радость и много еще чего… Радость была и в глазах его, вокруг глаз и на губах его тоже. Он не волновался, он не боялся и не плакал конечно же тоже…
Успел он и сесть по-другому, - как смог? когда успел? - но успел. Расслабилось его тело, так, как очень дано не расслаблялось, - он не помнил, как давно. Это почувстовалось так остро, что заставило задуматься, замереть на этом – но очень не надолго. Он раздвинул колени, расправил плечи, откинул голову и сел шире. Мягкими, стройными и четкими, сильными показались движения его, усталыми, но также мякгими, спокойными и добрыми, - глаза. Он поднял руку и взял ее за запястье, улыбнулся, и само собой что нужно было вложилось в эту улыбку, она получилась такой настоящей, настолько настоящей, насколько этого в принципе можно было ожидать.
- Извини, Юль… Не уходи… Я немного рассеян сегодня. Не обижайся.
- Нет, ну просто рассеян – это одно, а когда вот так вот не смотреть и просто игнорировать человека, причем нагло по-моему, это, по-моему, совершенно другое!
И конечно же тут же она попыталась высвободить свою руку. Он отпустил, но не сразу, - улыбнувшись. Голос ее был высокий, возмущенный, сама она – красная, вся еще больше вспыхнувшая, выгнувшая бедро. Он скорее встал, не потому, что понял, что она стоит, а он сидит, а потому, что он не мог сидеть, когда стоит такая… Но перед тем как встать он еще видел ее косточку бедра прямо на уровне своих глаз.
Она немного отпрянула, но он обнял ее одной рукой за талию, - первым движением она потянулась сбросить его руку, но не стала. Он потянул ее к себе, и она сложила на груди руки с сжатыми кулаками, чтобы упереться в его грудь. Он не улыбался, только чуть-чуть, едва заметно хмурился и смотрел. Смотрел на ее шею, подбородок, ключицы, на ее плечи, губы, груди, ручки.
Очень, сильно, здорово изменилось его лицо. Стало большим. Оно было спокойным, расслабленным и серьезным. Такую силу, как сейчас, в своих руках он не чувствовал когда-нибудь, но и они были мягкими, - его ладони на ней были большими а пальцы – толстыми… Но сухими, теплыми и красивыми. И он, он сам, целиком, делал так, что Юля задрожала, коленки ее стали слабыми, по плечам, по рукам и по затылку стали лапками бегать мурашки, крупные, настойчивые и какие-то острые. Он все держал ее, смотрел но не приближал к ней своего лица, - и она все стояла немного отклонившись – сколько позволяла его рука на талии. Они так и стояли оба, она смотрела ему прямо в глаза, красная и млеющая вся насквозь, «красная и млеющая» как сама, по-моему, себе говорила.
- Ты целовать меня будешь? – в конце концов спросила она и посмотрела так, как будто доверяла этому человеку всю свою жизнь.
Он тогда посмотрел ей в глаза но и еще ничего не ответил и не поцеловал. И долго молчал, так что она снова возмутилась и распахнула свои брови как крылья.
- Наглый какой!
Волосы у нее были густые и тонкие, хотя и короткие. Не длинные то есть, далеко не до попы, только до плеч, с явно срезанной челкой. Позже, от влаги, потемневшие. Ноги – не худые не тонкие, но и не толстые, когда стояла – с коленками внутрь, когда сгибала – узкими-узкими коленками. Талия не была слишком тонкой, и немного вперед был животик, но едва-едва. Пупок впалый, внутрь, ямкой, такой, аккуратный… Соски крупные, правильно круглые с четкой и очень ровной границей. Плечи – острые, даже слишком острые, но теперь было видно, что они широкие, почти такие же по широте, как бедра, уже они становились, только когда поднимала, а далала так часто, - это была ее манера, привычка. Ручки прямо от плечей – очень тонкие, тонкие до локтей и от локтей к плечам, на ней были два браслета, простых серебряных, просто цепочками, один на щиколодке, один на запястье. Еще была цепочка на шее, тоже белого металла, с кольцом на ней, которое нельзя было одеть на палец. Все похожее но не одного комплекта. Ей очень шло. Волосы у нее очевидно были осветлены совсем недавно и такого, почти не отдающего желтизной цвета. Больше волос на теле не было, эпиляция, видимо, была сделана не только на лобке но и подмышками.
Она была очень гибкая. Сильно и без видимых усилий прогибала спину и поясницу, могла сильно раздвигать ноги, поворачивать голову на длинной тонковатой шее. Она не была истощенно худой, но очень хорошо виден был позвоночник, лопатки, выделялись ребра. Внизу шеи выступала косточка, на затылке волосы были немного темнее чем на голове выше. Волосы она держала в пучке, заплетенном одной черной резинкой.
Страха у него не было, но и особенной расслабленности тоже. Его конечно колотило, но вполне контролируемо, вполне терпимо. Кончал он пять раз, первый – еще до введения, но ни он ни она сильного внимания на это не обратили. Оба все время были с сильным румянцем на щеках, она – даже до глаз, она тоже очень волновалась. Она не плакала, не смеялась, он совсем ничего не говорил. Она говорила много, не совсем своим голосом, особенно в начале. Он не волновался, но то и дело чувствовал, что вот-вот упадет в обморок, что теряет сознание. Но не смотря ни на что, в эти моменты он до странного не терял эрекции, не терял даже румянца. Они использовали презервативы, и поначалу он двигал тазом очень резко и очень часто, почти задавив ее, так что ей приходилось останавливать и успокаивать его, просто удерживать его, потому что ей было больно. Получалось у них плохо, им было неудобно, но несмотря на то, что Андрей уже два раза кончил, колотить не переставало ни его ни ее, у ней выделений было так много, что они стекали по ногам. Дышалось ему тяжело, он почти не отдыхал после того, как кончал, только уходил в ванную снять презерватив и вымыть член. Она улыбалась, бегала глазками и тоже вставала и закрывалась в ванной, но не одевалась, возвращаясь. Приседала рядом с ним, лежащим, но он клал ее на спину и точно так же, резко и быстро, начинал снова, - она охала, стонала, закрывала глаза, - все это позже, а сначала слегка придерживала, отталкивая, его бедра, немного боясь, немного сдвигая мокрые брови.
Он не чувствовал ничего особенного, кроме обычной для себя, только лишь многократно увеличенной, обиды ребенка на родителей, которые только что сильно и злобно накричали на него, за то, что он хуже, гупее и слабее, чем остальные дети. Но это чувство было на втором месте, на первом – желание вставлять член в нее и двигать тазом вперед и назад, - оно захватывало его полностью и заставляло, позволяло думать только о себе. Он и делал так, тщательно, сосредоточенно и серьезно, как будто что-то сложное делал руками. Он смотрел, следил, как член вставляется, как ее губки двигаются от него, удобно упирал руки вокруг ее бедер и двигал своими, следя за амплитудой и траекторией движения. Кончал он молча и морщась, досадуя даже, и старался еще долго не вынимать члена, продолжая движения. На нее, ей в глаза он не смотрел, заставлял себя, но не мог, даже то, что заставлял, делало ему и больно и плохо.
Видя все это, она не говорила ничего, не говорила ему «расслабиться», а только гладила его, когда удавалось, по голове и так долго, сколько удавалось. Еще ноздри его были полны запаха, но пока он не чувствовал его, не разбирал то есть, он был занять совершенно не тем.
В конце концов он очень устал, совершенно задохся и сильно вспотел, особенно на висках и на спине. Видя, как тяжело он дышит, она у же просто и настойчиво обняла его, крепко, за шею двумя руками и потянула его к себе. Он сначала сильно упирался и первый раз длинно и как будто с удивлением, - настоящим удивлением, ему странным казалось, что она здесь, она сама, не ее тело, не ее пупок, лобок и торчащий клитор, - она сама, - смотрел, но потом поддался и лег ей на щеку своей щекой, сильно надавив, так что она вынуждена была просить его подвинуться, - он подвинулся и лег головой на подушку рядом с ней, но тело оставив на ней, немного скосив, так что одно плечо и рука, легли рядом.
Он дышал тяжело, ей на шею, на губы, ртом, прикрыв глаза, дышал так долго, а она все немного гладила его по голове. Так они пролежали долго, почти не шевелясь, только она подвинулась немного, потому что было неудобно и тяжело, подвинула бедра, а позже, несколько минут спустя, обняла его ноги своими.
Много, очень много времени спустя и совершенно забыв, что она здесь, он отвалился от нее и лег на спину. Глаза его были открыты, он не засыпал, дышал теперь уже мирно и спокойно и расслабил закинутые за спину руки. Он конечно не думал, не смотрел куда-то определенно и конечно не смотрел на нее, просто дышал, - поднимал и опускал грудную клетку…
Толчком, резко защемило сердце, - он испугался, дернулся, но лег тут же обратно и тут же, словно ничего и не было, так же расслабил тело.
Но лежать в той же позе уже было неудобно и он пошевелился. Он посмотрел туда, где должна была быть она, но ее не было. Он посмотрел на двери ванной прямо перед собой и услышал шум бегущей воды. Перед уходом она часто-часто целовала его в висок, обняв двумя руками голову, цловала то самое место, которое он потрогал сейчас уже сухой ладонью. Лежал он голым, не прикрытый даже простыней, и постепенно ему стало неудобно, что он лежит голый. Но не надолго, он лишь долю секунды подумал об этом, а позже уже только слушал, как с поверхности его тела высыхает сильно пахнущая влага.
Он не хотел и не стал себя осматривать. Он слушал что она там делает, смотрел на полоску света под дверью. Слушал что она там делает, вода ведь по-разному бежала, не ровным шумом, меняющимся. Он не улыбался, слушая это и смотря, не менялся в лице. Он был едва-едва, чуть-чуть, на пол-миллиметра нахмурено, но гораздо более просто бесстрастен и тих как абсолютно спокойный человек. Он сам знал, сам понимал, что все что ему остается сейчас – смотреть на эту полоску и слушать воду, потому смотрел и слушал упорно, не отвлекаясь и не позволяя себе думать о чем-то другом.
Он делал так, делал, делал, но резко, вдруг, шевельнувшись стал беспокоиться, что она выйдет. Он сморщился, скривился, поднял колени, когда понял, что она точно выйдет. Колени дрожали, крупно и неприятно, но обратно он не стал их класть. Они были волосатыми, бледными и в прыщах.
Он не дождался ее и уснул. Она вышла, завернутая в простое белое полотенце, с едва влажными по краям волосами, с бледно-розовыми полными губами и остановилась, увидев, как он спит, на секунду смутилась. Уснул он так и на спине, с закинутыми за голову руками, повернув к окну лицо, - губы, как сказала бы она. Одно колено было согнуто и отвалено в сторону. Не слышно было, как он дышит.
Она улыбаясь и стараясь ступать тихо прошла к своим вещам, к сумке, оставленным на кресле, так же тихо что-то поделала с ними и вернулась к кровати. Посмотрела на него еще и присела рядом, положив ладонь ему на живот. Смотрела на лицо, на грудь, на живот тоже. Чуть позже так же, как смотрела, стала класть руку, но остановила ее там же, куда положила в первый раз, и замерла. Медленно, постепенно, по ее щекам, спокойным после душа, стала растекаться краска, она улыбалась сильнее, а дышала глубже, - не быстро, но глубже, все больше и больше, так, что в конце концов нужно было положить вторую руку себе на живот, погладить его, немного придавить.
Он лежал у себя дома на диване. На боку, открыв глаза и поджав мокрые от пота и потому замерзающие ступни. Был день, немного за двенадцать, пасмурный и с дождем, от этого свет в комнате был сильно приглушенный, серый, и сама комната – серая. Ничего не было включено, почти ничего не было слышно, только немного шум с улицы. Он смотрел перед собой, и очень интересным было его лицо.
Он был широкоскулым, с небольшими глазами, крупным лицом, крупным лбом… Его лицо никогда не было особо выразительным, по нему тяжело было что-либо прочесть. Его лицо было крепким. Он сейчас не плакал, не стонал, не шевелил губами и бровями. Он не говорил ничего себе – ни вслух ни про себя. Дышал он ровно и неслышно.
Не было оно ни умиленным, ни восторженным. Ни торжественным, ни отрешенным, ни особо глупым. Нельзя было сказать, что оно спокойно, но губы лежали ровно и расслабленно. Оно, наверное, было сильно очерчено, сильнее чем обычно. Не было заострено, однако жизнь была в нем, чувствовалась определенно… Но оно явно было сильнее очерчено, - то ли от теней, от света этого, хотя и бедного на тени. Он не был бледен…
Просто определенным было впечатление, что глаза его становятся больше, а щеки уменьшаются, впадают, но все это наверное со скоростью растущего листа, не больше.
Ему не хотелось ни встать, ни в туалет, ни даже пошевелиться чтобы перелечь. Он не чувствовал неудобства ни в одной из точек тела, хотя даже специально послушал себя, - ничего. Глазами он двигал, не смотрел в одну точку, и веки опускал и поднимал медленно и красиво. Даже влага на его ступнях затихла постепенно, перестала чувствоваться и беспокоить совсем. Он затих, и только движение в лице, описанное выше, продолжалось.
Позднее, уже позже, первой позвонила она. Через день, не на следующий, а через день после их встречи. Было воскресенье и позвонила она в первой половине дня. Он уже встал но был дома, дома были и его родители, поэтому он закрыл дверь своей комнаты прежде чем взять трубку. Он не испугался и не смутился, просто закрыл дверь, чтобы шум телевизора и разговора родителей не мешал ему.
- Привет, - услышал он ее голос и не узнал его, - Ты чего-то не звонишь.
И она засмеялась, как смеются над собственной шуткой.
- Привет. Да нет, звоню.
Она не сразу ответила, не поняв, что это конец фразы.
- Звонишь? – она снова так же засмеялась, - Ну что-то не похоже, - и тут же, но уже серьезнее и проще, - Ну ладно. Как дела?
- Хорошо. Сплю че-то все выходные, - он тоже сказал это улыбнувшись, - У тебя как?
- Не знаю… Вчера что-то просидела весь день глядя в одну точку. Надо больше спать.
Помолчали. Он, заметив это, ответил на последнюю фразу:
- Да уж…, - и тут же, не меняясь и не меняя себя, - Я снова хочу тебя видеть.
Она ответила не сразу, но он не испугался. Вряд ли он вообще мог бы испугаться сейчас, он не чувствовал этого.
- Я тоже, Андрей.
Он ответил сразу:
- Ты сегодня что делаешь?
- Сегодня? Сейчас прямо?
- Ну да, сейчас прямо.
- Э-э-э… Я не знаю… Я встала только. Ну то есть, я свободна сегодня, просто я только встала…
- Это не беда. Давай я приеду часа через два?
- Давай, - выдохнула она.
- Давай, все.
- Ага. Только точно приезжай, ладно?
- Конечно. Пока.
- Пока, целую.
Он нажал отбой, погасил экран и, немного подержав телефон в руках, стирая с него пыль, положил его, наконец, на стол. Правая рука его была в кармане широких домашних штанов, делал он все это левой. Он постоял, постукал пальцами по столу, костяшками пальцев, и вышел из комнаты. Он сказал родителям, что уходит, и вернулся в комнату одеваться.
Шагая по улице до стоянки, он секунду подумал, не купить ли вина, но от этой мысли затошнило, он бросил ее, потом, еще через несколько шагов, подумал об этом еще раз в том смысле, что если он за рулем, будет неплохо показать ей, что он не боится пить. Но подумал об этом с мерзкой улыбкой, - точно такой же, как мерзко было ему самому, и он остановился, дрожавший.
Дрожал он, правда, очень сильно, понял это, когда оглядел себя. Оглядывал он, нагибая голову, и от этого затошнило очень сильно и еще сильнее, когда он ее выпрямил. В конце концов он оглянулся, убедился, что слишком близко никого нет, сунул пальцы в рот, и его стошнило на газон возле тротуара.
Но слабости опять же не было. Его просто стошнило, и он, как ни в чем не бывало, вытерев губы, пошел дальше, постепенно учащая шаг.
Он совсем не разговаривал, он совсем не разговаривал вот уже третий день подряд, не сказал ничего и теперь, он как будто забыл совсем этом. Не помнил проходя двор, проходя перекресток и еще двор, тротуар, улицу и площадь, но ступив в последние сто метров до поворота, после которого, он знал, он увидит свою серую машину, он задрожал снова. Задрожал, замедлил шаг и глобоко и шумно, со стонами задышал. Замедлил шаг так, что всего через несколько шагов остановился совсем. Ноги не шли и не держали. Вот только теперь они не шли и не держали…
Его лицо исказилось, вылезли из орбит глаза, донельзя вверх полезли брови, высунулся бледно-розовый язык. Он дышал тяжело и часто, - еще тяжелее и чаще, громко, сильно побледенело его лицо, побледнело и немного тронулось серыми пятнами по краям скул, у висков…
…Много минут спустя, когда прошло много ремени, с лицом он все-таки совладал. Но по хребту, от головы до пояницы, время от времени, а точнее почти не переставая проходили такие волны, такой страх, останавливавшийся только в постепенно отказывающих, а пока только ходящих ходуном, икрах, что невозможно было даже подумать о тот, чтобы хоть шаг сделать…
Но так же, как и многодневное молчание, было в нем сейчас и упорство и желание. И он стоял, десятки минут уже, и пытался, каждую секунду пытался идти, сделать эти необходимые шаги, сделать хотя бы первый из них.
…Не получалось… Не получалось, ноги не двигались, ни одна из них. И в конце концов, сквозь морось отчаянья и паники, он решил просто подумать, подумать, рационально отнестись к тому, что такое происходит.
Он попробовал шевелить руками, плечами, - ему удавалось, вращать головой, глазами, - тоже. Правда от этого волны ужаса по хребту становились еще непереносимее, но он терпел, сквозь стоны, но терпел. Сознания он тоже не терял, хоть и вспотел так, что текло по лицу и вискам с обеих сторон. Наоборот, чувствовал и понимал он острее обычного. Он попробовал шагнуть в сторону, приставным шагом, направо, - и это ему удалось.
Не сразу, только несколько минут спустя после этого, но его осенило. Медленно, словно боясь за боль в каждой части тела, он развернулся прямо в противоположную сторону, то есть лицом к дому. И тут же – ему удалось сделать шаг, и тут же – удалось пойти, потихонечку пойти, шажок за шажком, шаркающие, но настоящие…
И постепенно, постепенно – все быстрее и быстрее, все увереннее!.. И перестал позвоночник, и перестала почти дрожь, это правда, почти перестала. Не перестала вернее, а изменилась. Волны проходили, но теперь не расходясь, а собираясь где-то в районе поясницы, а позже на том же уровне, но уже не поясницы, а живота, собираясь в животе. Голова поднималась, подбородок задирался вверх, и волны стали уже не собираться, а просто пульсировать в животе, - если положить на него руку, можно было бы почувстоввать их. Он шел уже уверенно, быстро, широко шагая, он улыбался и говорил, говорил взахлеб, громко, с интонациями и слезами на глазах. И когда вышло из-за туч солнце, он глубоко вздохнул, охнул и упал в обморок. Головой он не ударился, ему повезло, - голова упала опять на мягкий газон, такой же, как тот, на который его рвало.
…Они не делали чего-то особенного, почти никуда определенно не ходили, не ездили на машинах, ни с кем не общались. Они только гуляли по городу пешком и занимались сексом у нее дома. Они перестали ходить в институт, впрочем тем более, что время было преддипломное, лекции уже закончились, и особой нужды бывать там не было.
На улице они проводили много времени, едвали не столько же, сколько дома, - просто сидя в кафе, или гуляя по паркам и скверам, по улицам, просто по улицам, - по тихим, шумным, по площадям. Спускаясь к набережной, к озеру, смотреть на него… Покупали что-то в магазинах, что-то съедали на улице, что-то покупали съесть домой, покупали вино, сыр, - в дорогом магазине-кабачке, который с начала девяностых странным образом держался в городе несмотря на всех конкурентов, - испанскую колбасу, оливки, масло. Он тащил это все в пакетах, а она что-то клала себе в сумочку на поясе через плечо, набивая ее так, что она становилась круглой. Они оба были постоянно с красными щеками от вина и все время пьяные. Одевались очень просто – джинсы, кроссовки и хлопковые свитера, оба, и этим очень были похожи друг на друга.
Они походили друг на друга даже жестами. Он постоянно убирал ей с лица волосы, двумя ладонями, с двух сторон, и она делала так же, он просто гладил ее по голове, - и она его короткую стрижку. Губы у нее сильно распухли, краснота вышла за границы сильно и неравномерно, его губы были покусаны в паре мест. На шее у него были красные пятна, и он время от времени тер их рукой.
Она не одевала лифчик, только мягкие простые трусики, хорошо растягивающиеся, а со второго дня в одном кафе они обратили внимание на очень большой и чистый туалет, трахнулись там тогда и трахались там еще несколько раз. Она просто спускала джинсы до самых пяток, выпячивала ему попу а ноги держала  прямо, - и он доставал, и ей и ему было удобно. Кричала она громко, и на третий раз на них стали посматривать официанты.
До дома оба они добирались еле-еле, - она снимала с себя одежду прямо в коридоре, а он чувствовал, какая она мокрая, насколько сильно она мокрая, когда начинал ее трогать, руками. Первый раз они заканчивали прямо тут же, в коридоре, и она, теперь только стянув с себя кроссовки, шла в ванную, ничего не говоря. А он смотрел на ее голую попку, выставлявшуюся из под свитера, иногда розовую от шлепков, иногда нет. Иногда перед этим, когда он хотел сзади, поворачивал ее, раздвигал ей ягодички и целовал губки и попку, порой, если она писала, чувствуя немного кислый запах и вкус.
Потом, пока он был в ванной, она что-то готовила, что-то резала, и когда он выходил, уже что-то было на столике в комнате, или она сама ставила на него тарелки и стаканы. Тогда он подходил и обнимал ее сзади, она выпрямлялась, выгибалась, закидывала руку за свою и его голову. Он бывал очень голодным, ел с огромным удовольствием, набивая рот под завязку, запивал вином из простого стакана, а она смотрела на него и ей нравилось смотреть на него. Иногда она еще приглушала свет и зажигала свечки. Потом вставала, включала музыку и танцевала ему, медленно снимая с себя полотенце, а иногда они, если были очень уставшие, просто ложились на диван вместе, обнимались, целовались, гладили друг друга и засыпали. А когда она танцевала, то часто заканчивала тем, что опускалась на четвереньки, ползла к нему, распахивала его полотенце и брала сначала руками, а потом, - не сразу – губами, и целовала, и гладила, и брала глубже, и двигалась медленно, и двигалась быстро, и выпускала из ротика, и выпускала слюнки, и целовала и втягивала в себя то, что ниже, и дергала сильно кулаком, и подставляла лицо с закрытыми глазками, и улыбалась, и охала, слыша, как он рычит, и не размыкала потом ротика и иногда еще глаз…
Она очень любила рассматривать его, его тело, всякие точки на его теле, всякие родинки и волоски. Все родинки, все точки. Рассматривать их, приблизив лицо сильно-сильно, так что глазки косили даже, - казалось, о на о нем самом забывала, о его лице забывала, руках, ногах, о теле вообще, - только разглядывала эти точки, его кожу и проводила изредка по ней рукой.
Она танцевала для него и плакала для него, - она несколько раз успела поплакать в эти дни. Спали они мало, совсем мало, так что у обоих постпенно стали проступать под глазами темные пятна. Она время от времени брала его голву обеими руками, притягивала к себе и исступленно, почти ударяя зубами сквозь губы, целовала в висок, скулу и щеку. Потом так же порывисто отпускала, что-то говорила, вставали и уходила.
Когда трахались или когда просто лежали и целовались, она иногда хотела засунать ему пальчик в попу, но он не давал. Зубки у нее были белые, только на клыках немного желтые, слюнки ее – вкусные, не очень тягучие, не очень густые; из ротика, из носа пахло свежо и сладко одновременно. Ноздри были маленькими и прозрачными, очень живыми… Он целовал ее плечи, одно особенно, где была родинка и еще отметина от прививки. Он целовал ее веки, глазки, целовал ее ключицы, ее лобок, где была особенно мягкая и нежная кожа.
Когда кончала, особенно если сильно, часто называла его всякими словами, говорила «сука», «пидарас», «урод, блять», «хули ты делаешь, хули ты сделал, ты посмотри, че ты сделал, посмотри, посмотри, блять, как дрожу, посмотри, посмотри, посмотри!...» и плевала в него, ему в лицо, все еще сокращаясь всем животом, всеми ногами, плечами и лицом, пинала его ногами. Потом, ревела, обнимала его, не выпуская, руками и ногами, дышала, охала, еще дышала и шептала «маленький», «мальчонка мой», «мой мальчик, мой маленький, мое счастье, сокровище мое» - и все прочее такое… Трахались и в попку тоже, - она тогда вставала как-то по-особенному, умело и подвернув голову так, чтоб видеть его, расслабляла там все так, что ему было просто проникать, сама просила выпустить туда слюну, сама руководила и направляла его, видя, что он не особенно опытен. А он, часто доставая член, смотрел, как розово все у нее там, не красно, а розово, нежно розово…
Хотели они оба постоянно, у него всегда стоял член, она всегда почти чувствовала мурашки по коже и слабые колени, особенно когда чувствовала на себе его дыхание. Ей очень сильно нравился его запах. Просто запах, который чувствуется на расстоянии, запах его пота, запах его паха, запах изо рта, его пальцев, его волос. Во сне, - когда спал он, - она тоже часто целовала его, так же взяв обеими руками голову или просто прижавшись к ней своими губами. Часто, когда он брал ее за подбородок и тянул ее лицо к себе, с силой заставлял его повернуться к себе, или брал ее за плечо, или просто за руку, а она могла при этом дотянуться до его руки, она прижималась к ней, щекой, губами а иногда и полизывала ее и потом смотрела на него.
Ей так нравилось, что он смотрит на нее, а он смотрел, смотрел постоянно, почти не отрываясь, сам себя только одергивая время от времени уже просто из-за стеснения или же смущаясь. Сидел развалившись на кресле, или за столом на кухне, или лежал на диване, повернув голову, но когда она была сдесь же, он смотрел на нее. Чаще всего он ничего не говорил при этом, смотрел и так, что почти смущал ее своими глазами. Она конечно понимала, что ему надо смотреть, и ей конечно нравилось, нравилось до постоянно красных щек, но он уже смущал, по-настоящему смущал ее и может быть даже удивлял, как сильно смотрел и иногда еще смотрел неподвижно, с непроницаемым, непонятным лицом. Но она улыбалась, ему и себе, и отгоняла смущение.
Еще она готовила ему сангрию – просто попить, когда было жарко, когда они становились липкими и мокрыми так, что, если потрогать рукой, то рука прилипала, и они пили ее, наливая из кувшина, большими глотками из больших стаканов, какие были у нее.
У нее был плед, и он заворачивал ее в него, когда она замерзала, когда ей становилось холодно.
Не думали ничего, совсем не думали, он по крайней мере, не обдумывал. Лицо его было либо нахмурено либо просто бесстрастно, - наверное самым бесстрастным за всю жизнь, самым спокойным, самым холодным. Двигались, выражались только глаза, выражались, говорили что-то… И она конечно видела это, но не вглядывалась, не всматривалась, потому что стеснялась.
Он казался ей загадочным и молчаливым и осознание этих двух понятий, что по отдельности, что вместе, приводило только к дрожи, после которой она прекращала думать.
Она тоже хмурилась, тоже одергивала себя, - по крайней мере старалась так делать, но мешал запах. Брови слабели сами собой, расходились, слабели губы, щеки и сами собой поднимались вверх глаза, на него, ему в глаза. Которые просто смотрели. Изредка, пару раз всего, она на его лице видела румянец, - не от возбуждения, не от усталости. И не от смущения. Самый обычный румянец. Он возникал сам собой, - не менялось лицо, не менялись движения, выражение глаз, но сам собой возникал этот румянец. По глазам ничего нельзя было понять…
Волосы распущенные ей не очень шли. Если поставить их обоих рядом так, чтобы он держал ее за руку, и оба смотрели бы на вас… то было бы вот как. Его кожа была бы светлее, а волосы темней. Ее ручки прямо от плечей – гораздо тоньше, хотя сама она не намного ниже его, едва только ниже. У нее – маленькие, чуть-чуть насторону косящие груди с большими сосками, а у него сильно выделяющиеся кости бедер по краям живота. У него – сильно заросший лобок и гораздо более волосатые чем грудь ноги. Ее ноги, четко видно, начинаются выше, чем у него, а животик конечно короче. Плоские животы у них обоих, пупки, разные, хотя почти одинакового размера. У нее – небольшой треугольник света там, где кончается лобок, ниже. Она стояла бы на прямых ножках, стопы вместе, как бы немного вытянувшись вверх, подняв подбородок, вся в струнку. Он – прямо, прямо смотря, на широко расставленных ногах, у него хорошо развитые грудные мышцы, и неожиданно острые тоже, хотя и очень широкие плечи. Он – выше едва ли на полголовы, хотя она и тянется вверх. У нее родинка на лобке, довольно крупная, но из-за того, что плоская и с неровными краями – красивая. У нее – родинка на одной из грудей, ниже соска и немного правее. Он – не исподлобья, ни свысока, просто, прямо, без выражения в бровях и на уголках губ, она – не улыбаясь, но из-за приподнятого подбородка немножко сверху, оба – просто, отвлеченно немного, может немного странно – он особенно, глядя на нас. Синяки вокруг глаз у обоих.
Ну… он правда не думал. Совсем. Не волновался. Хмурился – это правда, но не дрожал, не стонал совсем, не плакал, не пускал своих слюней себе на ворот рубашки. Просто смотрел, просто кончал в нее, просто слизывал ее пот и глотал ее слюнки, ее влагу, ее соки, ее пот, ее мочу. Ел ее пищу, трогал ее кожу и одежду, трогал ее волосы, ее губы и глаза. Слушал ее слова, следил за ее шагами, и очень изменилось то, что он совсем перестал смотреть на свои руки, на себя вообще…
Еще он нюхал ее трусики и ходил по дому, после секса голым, ходил широко расставив руки и расправив плечи. Он часто имитировал рычание, в шутку и когда трахал ее, делал это осознанно и с большим, сильным удовольствием, делал до срыва горла… Два раза отжимался утром и один раз сделал движения как будто ударяет кого-то, как боксер. Он много, с большим аппетитом ел. У него ничего не болело.
Он съездил домой и сказал, что ночует у подруги. Родители неприятно для него улыбнулись, но не стали возражать, только мама попросила его не выключать телефон. Не стали спрашивать про девушку, какая девушка…
Ей часто звонили. Она постоянно сбрасывала звонки, а когда брала то это были подруги. Она громко, весело и при нем разговаривала, смеялась, разговаривала долго и часто трогала во время разговора его. Но чаще сбрасывала пока, наконец, не стала выключать телефон. Но когда его включала, очень громко приходили смс, видимо, о звонках, - она смотрела, не менялась в лице, могла что-то говорить одновременно, и не перезванивала никогда.
Однажды он, выходя из душа, услышал, как она на кухне разговаривала по телефону. Было понятно, что она одновременно старается говорить и тише и вызывающе, резко.
Говорила так:
… - Да, не брала, и че?
- Ну я ж говорю, что болею, непонятно чтоль? Я не грублю, блин, это ты че-то с какими-то наездами в очередной раз тут выступаешь…
- Я бо-ле-ю! Бли-ан!
- Да, мне надо поспать, поэтому я выключаю телефон…
- А какая разница, чем? Тебя, че, это когда-то интересовало? Че вдруг интересовать стало?
- Да ла-адно! Вот не надо, Вов, я, блять, когда месяц назад загибалась здесь одна, ты че, позвонил хоть раз? А заехал? А лекарства привез? А в больницу свозил меня? Ну вот и не надо строить из себя…
- Не надо, не надо! Не надо строить из себя… Блять, ты че, опять орать начинаешь?
- Я с тобой нормально разговариваю… Я нормально с тобой разговариваю, это ты че-то опять на ор переходить стал…
- Вова-а! Блин! Вот не надо, а! Я тебе сказала, ездить сюда не нужно…
- Ну потому! Потому. Я не хочу тебя видеть…
- Блин! Да нет! Не обижал ты меня…
- Да нет…
- Ну ё!... Ну не начинай только опять, а?! Ладно? Да, блять, я ебусь тут с тремя чуваками третий день подряд! У каждого из них член в три раза больше чем у тебя!
- Знаешь че?…
- Знаешь че?...
- Че знаешь?...
- Опять: пошел ты нахуй, понял!! Пошел! Ты! Нахуй!
- Угу… Угу… Да. Да, блин.
- Ну вот и не надо. Не нужно, говорю же тебе. Да правда, правда.
- Да, успокоилась, ты-то успокоился? Угу, угу…
- Ну правда, зай, правда. Врут чтоль про такие вещи? Цистит у меня сильный. Да, опять.
- Ну потом скажу.
- Скажу, скажу.
- Я думаю еще день-другой.
- Ну да. Не беспокойся только, ладно?
- Да. Ну все, давай. Я позвоню тебе.
- Давай, пока…
Она положила трубку. Андрей все это слышал. Он вошел в комнату, сел на кровать и сумел заставить себя потрогать мокрые свои волосы.
Не было слышно, что Юля идет к нему, она вроде бы там так и сидела. Сколько-то времени у него было, сколько-то минут, и он стал спешить. Стал бы, если бы был сейчас способен на что-то подобное. Тело сопростивлялось, все до последней частички, поэтому он не только не дрожал пока, но даже улыбка его, едва-едва уловимая, еще была на его губах, но сейчас он чувствовал ее так, как будто углы губ были пришиты нитками. И менялась она конечно медленнее, чем он сам.
Смотрел он на то, на что стал смотреть как только сел. Уже начали сдвигаться брови, сильно опустилась вниз челюсть, и во рту стало много слюны. Оттягивались веки, и пара отчетливых серых пятен появилось на лице…
Тогда просто сдвинулись в сторону его глаза, их взгляд, и… все прошло… Так же резко и мгновенно, как само это движение. Просто ушло все, вся тень эта, все предчувствие, весь пот, который готовился появиться между пальцами.
Вернулось на лицо то, что описывалось выше. На лицо, в плечи и живот, под глаза, на пальцы… Он не слышал и не знал ничего, он пошел на кухню, увидел Юлю, которая улыбнулась ему, и взял ее на руки.
Она тогда смотрела на него ожидающе, потому что понимала, конечно, что он не мог не слышать этого разговора. Но он не спрашивал, не смотрел и, главное, не менялся, не изменился совсем. Она очень удивилась и удивилась приятно, очень сильно…
На другой день он поехал домой за деньгами. Ему захотелось купить ей что-то и купить самому, не вместе, а в качестве подарка и сюрприза. Так и не брал он машину и, выйдя из подьезда, обратил внимание, как интересно, разными тонами серого хмурится небо.
Он сколько-то подумал, чего бы такого, и выбрал браслетик на ногу, очень простой, просто цепочкой, с небольшой висюлькой в виде сердечка и ключа. Из белого золота. Не было очень дорого, но прилично, ему очень понравилось, единственно он немного переживал, подойдет ли по размеру.
Он приехал, но ее не было дома, он позвонил, но телефон был выключен. Он пошел в кафе, в котором они пару раз завтракали. Телефон положил перед собой. Перед ним сидела очень неприятная женщина и, чавкая и как-то подергиваясь что-то ела. Смотреть было противно, но он смотрел примерно с тем же выражением лица, с которым смотрел, лежа на диване, как одевается Юля.
Он не ждал слишком долго, но все же достаточно, чтобы уже начать собираться ехать обедать а потом в кино. Он очень проголодался, и было скучно.
- Привет. Потерял меня?
- Привет, ну немножко, - он улыбнулся.
- Я уже еду. Ты где там?
- Я в «Хлебнице». У тебя чего-то голос какой-то. Все хорошо там?
- Ай да… Да нормально все. Ты меня подождешь? Я сейчас, быстренько.
- Я ехать обедать собирался.
- А ну… Ты сильно голодный? Просто я хотела мясо по-бургундски тебе сделать.
- Ого!
- Ну да. Но только это подождать немного придется. Но я уже еду.
- Ну хорошо. Давай, я тут жду, заходи.
- Ага. Давай, целую тебя.
Он положил телефон, взял чашку, отпил немного, поставил на стол и стал ждать.
Она приехала немного напряженная, с серьезными глазами, но так это только потому, что не сразу увидела его. Он четко заметил. Когда увидела, совершенно изменилась в лице, буквально просветлела и улыбнулась так, что он очень и очень нахмурился.
Она исцеловала его всего еще в лифте, ипервый раз она положил ее на ступени лестницы в подьезде. Он сунулся носом в мокрые, солено-кислые губы, и немного погодя она кончила таким криком, который отдался во всех пролетах подъезда.
Они вместе возились потом на кухне, потом она послала его за вином. Получилось у нее не очень, и она переживала и даже сильно расстроилась из-за этого, чем вызвала улыбку и смех у него. Они выпили всю бутылку и сильно опьянели, а потом трахались, еще и еще, до полночи, пока он не уснул прямо так, а она все же нашла в себе силы сходить в ванную.
Вечером он забыл про подарок, про браслет, и подарил его утром, сам одел. Она сидела и смотрела, как он делал это. Она была очень тронута, до настоящих слез, - и он не понимал, почему. Изо рта у нее немного пахло, но не слишком неприятно, поэтому он целовал ее сильно и долго, с языком, и она с языком – засовывая его кам можно глубже, и даже как будто пытаясь вылизать ему рот изнутри. Они занялись сексом, и теперь она потянулась языком к его анусу, он не стал ее отгонять. Она делала так и сосала я..ца, после чего он руками и языком почувствовал, как сильно из нее бежит, поэтому они кончили очень быстро и одновременно, а она сокращалась еще долго, - даже после того как он вернулся, вымыв член.
Они пошли на набережную сидеть на парапете, купили по дороге импортной и дорогой черешни, а уже сидя оба пришли к выводу, что она совершенно невкусная. Потом они поднялись повыше к деревьям, немного спрятались, и она первая оперлась о черный шершавый ствол, выптив попу. Он трахал ее долго, она закусывала губы, потому что стеснялась закричать, а потом, когда услышала, как он охает, успела развернуться, встала на колени и забрала все в рот, чтобы не пачкаться и не оставлять испачканным его. Еще раньше, когда он менее аккуратно выпускал себя на ее лицо, она, часто бывало, пальчиками, со всех бровей, ресниц и носа, сгоняла все себе в рот, до капельки, до самой последней капельки, абсолютно и ужасно бессознательно.
Заговорила она первая, после обеда, там же, где они обедали, когда он пересел к ней на диван и обнял ее. Она подтянула колени к себе, положила на них сначала подбородок, а потом щеку, повернув к нему лицо.
- Как думаешь, куда я вчера ездила?
Он смотрел на стол, не стал поворачиваться к ней и что-то делал с салфеткой свободной рукой.
- Не знаю. Куда?
- Не знаешь?
- Нет. А должен?
- Ну ты же слышал вчера разговор по телефону, - ее голос показался раздраженным, и он теперь посмотрел на нее, она была раздражена, быть может возмущена даже.
- Слышал. И чего?
- Не хочешь спросить, с кем это я говорила?
Он пожал плечами и покачал головой:
- Да нет… Это не мое дело.
- Что, прости? – она вся пошевелилась и выпрямила спинку.
- Не мое дело.
- Да-а? – подняла брови и вытянула вперед подбородок, - И почему, позволь спросить, это не твое дело? То есть трахать меня как собачку-сучку твое дело, а это не твое? Оригинальная позиция, не находишь?
Он еще раз посмотрел, посмотрел как приподняты ее брови от краев – как крылья чайки, - какие грустные, не злые при этом глаза, серьезные только. Он не стал притягивать ее к себе, хотя очень хотелось, а только сказал:
- Да нет, Юль. Просто тебе звонили же, не мне, - и улыбнулся, не удержавшись.
- Да что ты! – совсем вспыхнула она, и как будто решилась вскочить, - Ну ладно… Ну да… Ну короче…
Это так она брала себя в руки, с огроменными такими усилиями. Она  покраснела. Теперь он смотрел не отрываясь и чувствовл только, как резко крепчает член. Он первый раз видел ее раздраженной, и красивой она ему казалось ни с чем несравненно.
- Ну ладно, ты прав, наверное, - продолжала она говорить, и видно было, что ей стыдно за свой всплеск. Она покраснела сильнее и смотрела не на него, - В общем суть не в этом. Суть в том, что у меня есть… ну как тебе сказать… ну друг что-ли. Ну в общем можно сказать, что у меня есть парень. Можно так сказать. Вот.
Он посмотрел, подождал и сказал:
- И?
- Что «и»? Что тебе еще сказать? – тут же, без паузы защебетала она, все еще не поднимая глаз, - Разумеется я его нахуй отправляю, что «и»? Просто… Понимаешь… Блять, ну короче это просто такая сволочь, такая падаль блин, так меня он заебал… Ну короче не так просто это будет сделать, понимаешь? Ты меня понимешь? Я вчера-то его на улице уже перехватила, потому что он собирался сюда ехать, да и так едва не поехали. Ну в общем…
Андрей молчал, а она взглянула на него теперь, длинно и по-новому, но так, что пошевелилось у него что-то…
- Ну чего ты молчишь? – спросила она не выдержав, - Вот я тебе сказала. Ну просто потому, что я тебя обманывать не хочу и не собираюсь вообще. И скрываться там как-то, крысятьничать по углам тоже не собираюсь. Я просто хочу тебе сказать, может конечно не надо, да и не говорят так наверное, но то что сейчас происходит, то что со мной происходит – это просто отрыв башни какой-то, у меня такое впечатление, что я собрать себя не могу просто, просто сконцентрироваться даже… В общем… Не знаю, рвет меня как-то нереально, это правда… Такое впечатление, что еще чуть-чуть и сломается что-нибудь… Я… я ничего не говорю, просто чтоб ты знал, я сама справлюсь и с ним и с этим, просто мне поддержка нужна немного… твоя, просто понимай меня и не злись и не раздражайся… И вообще, это все мои проблемы, моя история, я не хотела бы тебя во все это впутывать, но просто в курсе тебя держу, понимаешь, это-то уж конечно делать надо, это я понимаю… А впутывать, а впутывать тебя не хочу, не потому, что не хочу твоей помощи просить, пойми правильно, просто, понимаешь, это такая уже фигня все, такой бред, что непосвященному просто не понять ни под каким соуом, понимаешь?… Только пойми все правильно, пожалуйста, я очень хотела бы, чтоб ты все понял. И… ну в общем вот. Теперь ты говори.
Он очень улыбнулся, что она так закончила.
Она посмотрела на него сколько-то, потом убрала глаза, от смущения, красная была вся. Он улыбался, но едва-едва заметно, наверное даже ей не заметно, а только себе. И не говрил ничего. Не специально, а потому что смотрел на нее…

***

Слюнки. Тягучие, прозрачные, губки розовые или совсем красные, на которых они… глазки мокрые, сверху. Пальцами по всему этому, смотреть на пальцы, как они так делают, и слизывать потом с них. Запахи чувствовать, просто запахи, сами по себе. Не думать, трогать, трогать языком, ярким, красным, тоже мокрым, смешивать свою и чужую слюну, свои и чужие запахи и пробовать на вкус. И дрожать! Дрожать, крупно, мелко, стучать зубами, стонать, плакать, хныкать и снова, снова пускать слюну… Себе, на кожу…
Кожа моя… Разная… Светлая, в пятнах и прыщах там, где она давным давно не видела солнца. Волосы на ней… длинные. Коротки, толстые, вьющиеся… Разные. Если потереть ее, от нее станут отпадать мертвые частички. Она сухая здесь и почти каплями жирная где-то еще, на ладонях например или под мышками. Складка жира под ней вокруг пояса, - если взять ее руками и оттянуть, то наберется почти полный кулак. Иногда родинки, по ним приятно проводить пальцами, подушечками, касаясь едва-едва. Мои голые ноги, голые совсем, от самых бедер, от самого паха, волосы на них, их много, я их чувствую… Волосы выше, на моем животе, их еще больше и они еще длиннее, а потом, к паху, становятся совсем длинными, совсем вьющимися. Кожа белая, волосы на ней черные а прыщи – красные… Мне очень жаль, что до некоторых частей я не могу дотянуться языком и губами, чтобы поцеловать их.
Моча и запахи, слюни, рот утром и запахи, женский анус и половые губы с утра, не мытые и запахи. Мне хочется все подряд трогать пальцами а потом языком. Мне хочется потрогать голый, без волос, лобок – пальцами и языком…
Я могу почти вечно бороться с ними, я это чувствую. Никогда мы не привыкнем друг к другу, вернее я никогда к ним не привыкну, - это я тоже знаю наверняка. Никогда я не научусь управлять ими. Они всегда будут сами по себе, на их ярости, на их силе, их воплях и я живу, если смотреть так, со стороны… Хотя именно они не дают мне смотреть со стороны, они-то и не пускают, поэтому я могу только предполагать, а предположения мои в конечном счете непонятно на чем строятся… Я люблю думать об этом, у меня есть время думать об этом.
Я провожу пальцами и по стенам. По стенам, мебели, тканям штор и покрывал, по стеклу стаканов, по бумаге, по дереву и металлу. Почти все – прохладное, не такое, как моя кожа. Она теплее. Под кожей есть мышцы, но, только когда забываюсь, я напрягаю их и радуюсь, какие они твердые. Только когда ничинаю сильно-сильно бояться, когда начинаю радоваться, что меня любили женщины, что они лизали кожу над ними, когда думаю, что мне нравится, когда женщины меня лижут… Теперь так часто стало, чаще даже чем раньше, и я не пойму, отчего. Кто те «они», о которых я говорю часто? О которых говорил сейчас?. Кого я так называю?
Все еще зима за моим окном. Зима немного затянулась. Еще снег, - я отодвигаю шторы рукой, стоя к окну в полоборота. Смотрю подолгу, и мне не нравится, когда солнечно. Это дни, когда мне страшно выходить, страшно даже слишком громко ходить по комнате, вообще делать громкие звуки, я хочу чтобы комната казалось пустой, - была пустой даже, а я бы в ней был. Часто так хочется. Лишним не было бы сказать, что и на улице когда я, тоже часто так хочется, а люди меня замечают и иногда даже обращаются чтобы что-то спросить. Я тогда злюсь и раздражаюсь а потом иногда плачу дома, что злился и раздражался. Иногда меня пугают голоса детей, потому что они не похожи на взрослые и звучат гораздо реже. Я вздрагиваю тогда и потом едва добираюсь домой. – это дни, когда пугает все. Так сильно, что я еще на улице начинаю плакать, креплюсь конечно,но часто все равно не выдерживаю, хнычу проходя мимо портье. Дни идут, и конца им не видно, мне нравится, что конца им не видно. Я стараюсь молчать по многу дней. Но никогда не получается, потому что начинаю шептать когда темнеет. У меня тихо, тихо и тепло, день заканчивается, и я начинаю шептать, - я много разговариваю. Я тогда не боюсь, я шепчу, но не боюсь, размахиваю руками даже, жестикулирую и строю гримасы, мне нравится, что я сильный и красивый, мне тогда нравится. И потом я плачу, - плачу, что сильный и красивый.
Поэтому у меня часто бывает эрекция, когда я даже не думаю о женщинах. Мне… мне хочется заниматься сексом с вещами, которые мне нравятся больше всего. В разное время суток это разные вещи. Они становятся красивыми при определенном освещении – поэтому я сначала долго смотрю на них. Некоторые из них мне уж очень нравятся, и я возбуждаюсь, а когда я возбуждаюсь, я перестаю бояться, поэтому мне нравится возбуждаться. Я не люблю тогда себя, я люблю их и вижу, насколько лучше они меня. Они уже все мои, я слишком долго живу здесь, поэтому они мои, я и люблю их и занимаюсь с ними сексом, - я царапаю кожу члена о что-нибудь твердое, часто до крови, - я трусь об них и кончаю быстро, часто, много… Когда я очень уверен, я делаю так, только когда очень уверен и ничего не боюсь.
Часто я смелею до такой степени, что выхожу из отеля. Я говорю про те дни, когда мне очень страшно прямо с утра, - иногда к вечеру я смелею… я выхожу тогда на улицу, дрожа еще, но уже преодолевая дрожь. Иду в магазин и покупаю там что-нибудь, чаще всего сигареты. Очень радуюсь, ели на кассе немного людей. Потом иду обратно в отель, закрываю дверь номера и очень радуюсь, что вернулся. Стою у двери, к ней лицом, и оглядываюсь, смотрю, как темно у меня и вдыхаю свои же запахи. Иногда, если снова очень страшно, иду в туалет, дрожу, писаю а потом умываюсь теплой шумящей водой… Или, - если менее страшно, - просто засовываю руку в рот, беру слюну на пальцы и нюхаю только ее…
Часто нравится мне, что страшно… И я тогда очень горжусь, что мне нравится, что страшно, - лицо мое тогда мне кажется светлым и молодым, очень гордым, очень чистым. И гордость переполняет меня, - я просто стою, думаю об этом, и мне стновится спокойнее, теплее, мне становится гораздо лучше…
Птичьи лапки над подмышками, тоненькие ручки, плечики, коричневая кровь на презервативе, когда секс во время месячных, башмаки с круглыми носами… Необьяснимо неприятный человек за столиком напротив, так неприятный, что почти хочется заплакать. Пепельница только с одним окурком, ветер, когда холодно, пепел на лацканах, молодящиеся женщины в возрасте, запах изо рта у Лейлы и запах Олеси, запах своего тела… Станная, сильно шумящая компания с очень некрасивым, пугающим ребенком. Ласковая, теплая вода. Желтые, рвущиеся на ветру салфетки, их цвет, который не нравится. Молодая пара людей, очень красивая девушка, красивый, мужественный парень, хочется увести девушку,и чтобы потом она лицала мне анус… Когда кружится голова, когда не болит совсем ничего… Когда совсем ничего не боишься… Красиво одетая девушка, красиво одетый ребенок. Все еще пар изо рта на улице. Дни, дни, дни без выхода на улицу. Дни когда забываешь поесть… Часть улицы, светлая, когда смотрю из арки. Желание что-нибудь купить себе… Мягкая сигарета в руках, то как мну ее. То как реже стал курить, иногда тоже совсем забывая. Мысль о том, что молчит тело, что не слышно собственного тела, разочарование и плач из-за этого. Частый-частый плач по ночам, редкий-редкий сон...
- Так пришел… Просто, от нечего делать. Дай, думаю, проведую, как там Андрюшка, что-то не особо слышно стало. Ты это… Ну… Не обижайся короче… Короче мириться давай. Давай? Ты ж знаешь, я тебе плохого-то не желаю, только добро, только добро!.. Ну?
- Ну, Андрюшенька, ну мальчик мой, мой господин! Да! Господин мой! На коленях, на коленях! Ну вот и встал уже, ну что еще? Ну ножки тебе поцеловать, - вот и поцеловал! А? Ну полизать чтоли ножки? А? А ведь это иногда так приятно – ноги-то полизать, да?
- Че, сука?!
- Ничего, ничего, ничего, ничего!… А х-хочешь, я у тебя отсосу? А? А?! Ну хочешь, ну я запросто, ну вообще без проблем, ты что!...
- Пшел нахуй!
- А не-не, я те вот че, я те телок подгоню, я клянусь! Да и какие, какие! Да блин! Да ни волоска, письки вкусные как персики, попки аккуратненькие такие, обхват самый правильный… Да сами тебе язычком в попку залезут да еще и вылижут там внутри все, всего тебя вылижут. Высокие, соски шоколадные, ровненькие-ровненькие… Глотают, берут так, что закачаешься, да сами кончают да брызжут вкуснотой такой – сок райский одно слово… А? А?! Андрюшенька? Ну голубчик, ну послушай меня! Ну давай мириться а? Ну послоушай!..
- Заткни хайло, мра-азь! Пошел вон! Бля-а-а-ть!
- Не буду, не буду, не буду, не буду!... Черт попутал, черт попутал, черт попутал!... Извини, извини, извини, извини! Все, замолчал, все, рот на замочке, на замочке. Сам скажешь, что ты хочешь, а я вот тут в ножках посижу, на тебя погляжу…
- Что ты хочешь? Скажи! Скажи-говори, все послушаю, все сделаю, всего тебя ублажу, уж ублажу, будь уверен, всего-превсего, товарища моего, господина моего, радость мою и упование!...
- Запах от тебя какой-то… Вонь какая-то… Такой че-то дрянью тянет, не могу описать даже, чем именно. Я такого никогда не чувствовал. Не блевать даже, а вывернуться на изнанку хочется… Че это такое?
- Не знаю…
- Не знаешь?
- Не знаю…
- Говори!
- Не знаю…
- Говори, блять!
- Плоть ел…
- Че? Чего?! Какую плоть, чью плоть?
- Плоть ел… Смердит, каюсь…
- Э-э-э-э-а-а! У-у-у-у-а! У-у-у-йди-и-э-э-а!!!
- Ушел, ушел, ушел, ушел! А с друзьями-то не познакомить чтоль? Не представить друзей-то? Недавно ить об них вспоминал Андрюшка…
- У-у-у-йди-и-и-и!!!
…И кончилось все. Все прошло, как и не бывало, мне стало легче, лучше, спокойнее. Мне стало невыразимо спокойнее. Снова. Больше не болело, не было дрожи – я не дрожал. Перестал думать. Перестал так думать, как думал все это время, мои реакции, мои движения стали лучше, стали теми, какими должны были быть. Все стало так, как и должно было быть, все снова стало тише. Мне стало проще, мне больше не хотелось делать так, как делал еще недавно, еще сегодня. Проще мне стало, тише мне стало, тише, тише, тише… Тише, тише, тише… Кончилось. Прошло все… Вот так просто, вот так вот просто и обычно, разом, вызывая только тихую мою улыбку. Как чувствовал и понимал я? Не чувствовал, не думал, не стал ни чувствовать ни думать. Перестал я давно думать. Я знал это, я знал, конечно, конечно… Об одном прошу – не судить меня строго… Всех прошу, всех просил, всех просил об этом. Я же маленький, я же слабый… Не ругайте меня… Мама, мама… Я скоро-скоро приду, ты знай… Я уже близко. Тот вечер и ту ночь, всю, всю, до самого солнечного и морозного еще утра, я плакал, умиленно и счастливо. Может быть я не имел права так делать, - мне иногда кажется, что я не всегда имею право так делать, - но я делал, и не стеснялся, и ничего не болело и не ныло, не терзало меня. Я не боялся и не волновался, я просто плакал, в голос, не пугаясь и не думая. Искренними были эти слезки мои, искренними, теплыми и солеными…
Я сам гладил рубашку, тщательно и скурпулезно, спокойно и почти не думаю в этот момент ни о чем другом. Все рукава, все складки, воротник, верхнюю часть, все. Брал, смотрел на свет, оставался недоволен, снова гладил, снова гладил… Тщательно осмотрел свои джинсы, почистил их снизу, посмотрел на свитер, что-то поделал с ним, понюхал, не пахнет ли. Я одел все на себя и стал смотреть в зеркало. Складывал руки в карманы, поправлял воротник, поправлял свитер, загнул низ у джинсов, посмотрел и разогнул снова. Чистил сапоги новым кремом, чистил, чистил, чистил… До этого я мыл себя, - я вымыл себя чисто-чисто, несколько раз намыливая и смывая с тела. Я побрился, я хотел успеть в парикмахерскую, но я не пошел. Сколько-то времени я рассматривал, как там мое лицо в зеркале, сколько-то задержался на том, что вокруг глаз, вокруг рта. Смотрел непостриженные волосы.
Я купил новую рубашку, сорочку, светло-молочного цвета, с мягким воротником, одел ее под свитер. Долго поправлял ее воротник, - мне все не нравилось, как он торчит. Немного раздразился от этого, но вовремя остановил себя, опустил руки и глубоко подышал. Я выкурил много сигарет и теперь пошел на свой балкончик с одной в зубах. Руки мои дрожали, не сильно, но ощутимо подрагивали. Время от времени я глубоко и порывисто вздыхал, на щеках своих я заметил красные пятна, когда смотрелся в зеркало. Я очень волновался. Очень.
Какое-то время я смотрел на эти свои непостриженные волосы и пытался уложить их как-то.
До выхода оставалось еще много, а я уже был готов даже с учетом того, что я очень долго крутился перед зеркалом. До того, что просто устал, и теперь я решил прилечь, - чувство было, что я выбился из сил. Я немного вспотел.
Мне было как-то неприятно. Я чувствовал, что морщусь даже, и это не прошло и после того, как я отдышался и остыл. Я морщился потому что мне было неприятно. Это мешало сейчас, - я смотрел на часы и видел, что до выхода оставалось все меньше, а вставать теперь не хотелось.
Я не стал думать, я боялся остаться здесь совсем, если начать думать, поэтому я не стал так делать. Я просто лежал, следил за своим дыханием, слушал сердце и оставался неподвижным сколько мог. Заболел один из позвонков где-то между лопатками, я неудобно лег, и я пошевелился сейчас, спустив голову пониже.
Конечно я понял тут же, что раздражает меня, вспомнил вернее. Я вспомнил, что дома у Леши и Олеси немного грязно для меня. Грязно и повсюду неприятный запах, только их запах, мне больше нигде не встречавшийся, очень терпкий резкий и навязчивый. И то, что у них грязно, и этот запах… Все это всплыло у меня в голове, и тут же сильно-сильно заболел живот, закрутило его. Я сколько-то еще держалс, просто не желая вставать, о мурашек по спине, до пота. Но вскочил конечно и быстро пошел в туалет.
Дрожа от боли я спустил свои тщательно выглаженные брюки, свежие трусы, почувствовал, как как камень напрягся живот, поднял высоко, на ребра рубашку со свитером и наконец уселся.
Я расслабил сфинктер и почувствовал, с какой силой побежало из меня, почувствовал, как покрывает всю раковину унитаза, как падает в воду, а брызги летят обратно на мою кожу, на мои яйца, мне на член. Я стонал и покачивался от боли, напрягался снова и снова выпускал. Лицо мое вспотело полностью, и пот капал вниз, запах вызывал тошноту. Я слабел, но мне все же становилось легче…
…- Привет…
- Привет… Здрасьте то есть… То есть привет…
Меня колотило всего, - я, главное, не понимал, с чего? С чего? Что такого страшного, что такого необычного и нового? Я видел ее уже сколько раз, сколько раз мы разговаривали, ругались даже, темы такие обсуждали, что… С чего?...
- Ну… Как дела у тебя? Все хорошо у тебя?
Она тоже очень смущенная стояла. Не смотрела на меня, вся покрасневшая была. Одета была все в ту же дурацкую голубую куртку с капюшоном, в ту же папочку с помпоном. Но с удивлением заметил на ней новые замшевые валеночки – какие носят девушки, уги. Новые, неизмятые еще совсем. Из них, неаккуратно заправленными, торчали простые широкие синие джинсы. Руки засунула в верхние карманы – которые на груди, и поэтому локти были согнуты сильно.
Я уж очень волновался, я не знал, о чем говорить. Мы и стояли друг перед другом и молчали. День был, не холодно, не темно еще и не темнело.
- Как у брата дела? – сказал я наконец.
- Нормально, - ответила она. Она посмотрела, во все глаза, на секунду покраснела еще сильнее, но потом сразу же перестала краснеть. Смотрела во все глаза, полными, добрыми, огромными, доверчивыми глазами. Я постоял еще совсем немного, развернулся и ушел.