Любовь моя единственная, вечная...

Восьмидесятилетний Василий Петрович Улиткин болеет около двух недель. Тяжелое со свистом дыхание, удушающий кашель, головные боли. Но самое ужасное, что дедушка особенно ночью храпит. Недовольная жена, Клавдия Никаноровна Улиткина, периодически приговаривает:
 
 -Ты еще долго будешь болеть и невыносимо со свистом храпеть? Мои нервы на пределе. Уже соседи по площадке серьезно жалуются. Амалия Аркадьевна Воробей — старшая по дому, собирается пойти к участковому и написать официальное заявление за нарушение покоя в нашем  подъезде.

Васька, с ней связываться опасно. Женщина Воробей образованная, законы все знает, она до выхода на пенсию дежурила у входа районной администрации. Ей все начальники каждый день головой кивали и широко улыбались, а некоторые даже к ней «клинья подбивали», в горячей любви объяснялись. Знаешь, Васенька, Амалия Аркадьевна мне рекомендовала переправить тебя к старшему сыну Сашеньке:

 -Там его сношенька, Дусенька, и научит, как «хулиганить» в собственной семье и над соседями сутками измываться. Уж Дуську-хулиганку вся полиция знает, ни один раз ее «успокаивали», штраф налагали за буйный нрав на почве алкоголя.

 Василий Петрович косо посмотрел на супругу, молча взяв со своего дивана подушку, и еле — еле волоча больные ноги, положил на кровать любимой жены Клавушки.

  — Ты преднамеренно распространяешь заразную инфекцию.
 Срочно убирайся с моего законного места! А то я огрею тебя веником!

 -Так удобнее смотреть телевизор, — спокойно ответил больной старик.
 Разъяренная Клавдия Никаноровна  вприпрыжку подскочила к любимому мужу Васеньке:

 -Я тебе второй раз говорю. Не ложись, не ложись, ходячая зараза!

 И тут старик не выдержал:

 -А на кого же мне сейчас сверху ложиться прикажете, Ваше величество?! Ты хоть немножко об этом подумала?

 -Ложись на раскладушку. Там тебе будет легче дышать.

 Немощный старик взял ватное одеяло, постелил на раскладушке, как велела жена Клавушка, и спокойно прилег, прикрывая рот большой, натруженной рукой.

  Глаза несчастного были полны слез от незаслуженных обид:

-Клавуля,  отойди, пожалуйста, от окошка. Я последнее время совсем свету не вижу.

         И тут «заботливая» жена взвизгнула:

 -Наконец, старый хрыч, признался. Я так и знала: со Светкой Петровой «шуры–муры» крутил…


И такой вой, истерический крик раздался по всему дому:
 -Чтоб тебя на том свете черти жгли! А ко мне не подходи. Слышишь, ненавижу тебя! Завтра же подаю в Мировой суд на развод. Пусть тебе будет стыдно! Все узнают, даже родные дети, какой ты был развратник! Пусть, пусть, пусть…

        Старушка в истерике повалилась, как подрубленное дерево, на диван...

Василий Петрович Улиткин нашел в себе сил, поднялся и подошел к любимой жене, с которой честно и любя прожил шестьдесят лет, нежно подняв ее за хрупкие плечи, произнес:

 -Любовь моя единственная, вечная. Понимаю, устала. Прости меня за все, если я где — то был виноват. Клянусь своей жизнью: перед тобой я чист и честен, поверь мне, дорогая Клавонька.
 
        Клавдии Никаноровне стало неловко за свою чрезмерную грубость:

        -Васенька, мой единственный и ненаглядный! Честное слово, с этой минуты я буду перевоспитываться, поверь мне. Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ БОЛЬШЕ ЖИЗНИ!!!

 И, как в молодые годы, восьмидесятилетние старики крепко обняли друг друга, растаяв в нежном поцелуе...