Золото Сербии ч1 Пластуны Совм. с Н. Зайцев

 Перевал, где-то в Сербии или Македонии.
                Сотник Билый   
 Справа застрекотала птаха. Не удержался, посмотрел в небо. По голубому полотнищу в бешеном ритме кружили две точки: ястреб гонял свою жертву, сужая круги, готовился к решающей атаки. Невольно улыбнулся. А ведь чуть сам чуть не поверил в первое мгновенье.
            Нет, не птица божья это. Самый острый на ухо Сашко сигнал тревоги подаёт. Припав к камням горной гряды, принюхался. Порыв пряного от весенних трав ветра донёс запах чего-то кислого. А вот и лошадиный дух. Сербы, греки или застава турецкая, про которые Вук Сречко предупреждал. Нашёл глазами Сашка, показал, чтоб рассмотрел получше. Грицу дал знак выдвинуться вперёд, остальным - замереть. Снял и надёжно пристроил заплечный мешок-сидор. Лёг на спину, упёршись ногами в камень. Здесь склон был не такой крутой, так что отдышаться можно было спокойно, не боясь соскользнуть вниз. Синее небо почти без облаков, солнце приятно грело кожу и уже нагревало камни. Какой здесь воздух пахучий. У нас весной тоже свежая трав пахнет и акация, когда цветёт, голову дурманит. Каштановые рощи в горах, за версту слышно, но здесь оливы, лавр, апельсины, кустарник неведомый, да каждая травинка старается своим запахом выделиться. Даже знакомые цветы здесь пахнут сильнее.
Разглядеть среди камней Грицко без привычки практически невозможно. Пластун, зная своё дело, двигался бесшумно, не тревожа веток. Гамаюн и сербы только угадывались. Батька Швырь, повинуюсь команде застыл чёрным камнем без движенья. Вот ведь две противоположности – две разные опасности. Для Швыря каждый бой мог стать последним и умереть он на старость собирался героической смертью, чтоб «сынкам меньше досталось иродов-супостатов». Я и сейчас вижу, как он говорит эти слова с прибаутками, пряча улыбку в седые обвислые усы. А глаза так и зыркают по сторонам, внимательно оценивая обстановку. Слишком много и шуток в речах пластуна над своими годами, но не хотелось бы оказаться под его прощальным обстрелом.
Грицко, литературных журналов не читал, даже не знал, что такие существуют, но был строгим рационалистом. Все свои жизненные движения делал по кратчайшей прямой, не задумываясь как он будет выглядеть со стороны. Сухой, как камыш. Стойким стеблем гнулся под любым ветром, но не ломался. И не собирался. Он просто воевал. Уползая ужом из любой засады, выбирал новую позицию, стрелял, рубил, а то и бросал нож или камень с неожиданной стороны.
Заполучить такого пластуна в ватагу мечтал каждый атаман, суля золото, и славу. А что мог предложить друг детства, сотник Билый, известный только в пластунских станицах? Уйти в дальний поход, из которого можно не вернуться? Чем пронять и, как достучаться до души?
Хотя истина проста: пока не спросишь, не узнаешь.
Сухой камыш шелестел под лёгким ветерком. Плавни. Безбрежное море камыша. Стоят, колышется в выцветших стеблях тёмно-коричневые вытянутые шапки-папахи. Словно казаки застыли в вечном дозоре, наблюдая за тобой. Дальше за сухостоем сплошные ряды зелени. Тянутся к солнцу стебли, раскинуты в разные стороны. Сплетены не пройти, кажется. Только утки, цапли и чайки видят с высоты, где лиманы соединяются с морем, где реки делясь на многочисленные гирла и протоки, заросшие камышом.
Замотал башлык, так, что остались только глаза, тучи комаров уже ждут, жужжат:
- Давай к нам, казаче, поспешай! Ждём.
Сейчас мне нужно найти «заход» в этот особый мир, где теряешь ощущение времени и направления. Человек в плавнях слышит только шелест листьев и жужжанье миллионов комаров. Для человека, случайно попавшего сюда, здесь нет ориентиров, только пластуны, неизвестно как, находят нужные направления.
 Забудь про прямые линии, про солнце и звёзды. Только память, внимание и чувство времени и расстояния. Сверху лист у камыша шершавый, не продраться, а кромка острая как бритва, режет открытые руки.
Сотник замедляется, оглядывается. Всё, верно. Не подводит чутье. Вон и «залом» в стенке камыша. Все стебли в одну сторону небольшой наклон имеют, а в этом месте природный порядок нарушен.
Значит ему туда.
Через полсотни шагов, сухой жёлто-коричневый камыш начал меняться на жёлто-зелёный, вот и обманчиво-жизнерадостный зелёный. С каждым шагом земля становилась всё влажнее и влажнее. Поворот влево. Через час должна быть протока. Зелень, шелест, влажная жара. Потревоженные комары закрывают солнце.
До вечера всё затаилось.
Только гадюки бесшумно шныряют в поисках птичьих гнёзд, очень яйца они уважают.
Четверть часа по щиколотку в воде, теперь осторожней, иначе можно ухнуть с головой в протоку.  Ныряй потом за винтовкой! Только по полосе пригнутых, как морская волна камышей, узнаёт пластун противоположную сторону протоки. Быстро раздевается и ныряет в прогретую воду. Распугивая серебряные стаи рыбы, подныривает под волну камыша. Вода прозрачна, но его транспорта не видно. Проплыв метров пятьдесят, периодически ныряя, нашёл и в несколько приёмов вытащил четырёхметровую тычку – шест и привязанный нему плотик-лодку.  Привязав на камышину тряпицу, чтоб на обратном пути быстро найти место схрона, поплыл с плотом к одежде.
 Час по протоке, стоя на крошечной деревянной площадке, управляя шестом, четверть часа посуху (по колено в воде). Теперь плотик на плечах, час по другой протоке, ещё волок. Узкая полоска чистой воды, делиться на две, ему вправо и вот молибоговский балаган, стерегущий два конных прохода и водный путь по речке.
Вёрстах в трёх, другой балаган ещё дальше «крепостица» с пушкой.
Такими сторожевыми линиями перекрыты все возможные тропинки и проходы, по которым не мирные черкесы старались пробраться к стадам, отарам и табунам казаков.
 Между балаганами хамыляли пешие и конные разъезды, станичники ходили на охоту и за рыбой, и всё равно время от времени отчаянные абреки проскальзывали к станицам.
  Чаще бесследно пропадали в негостеприимных плавнях или нарывались на балаганы и тогда пластуны, выбив их лошадей, загоняли незваных пришельцев в гиблые топи. Болотных трясин здесь нет, но, когда проваливаешься по грудь в ил, чистой воды над илом на пару ладоней, причём, если ладони ставить параллельно поверхности, моментально выбиваешься из сил, без посторонней помощи чужак не выберется, а помогали не всем. Утонувших мусульман, Аллах в рай не пускает.
 Балаган, это две, три или четыре стены, высотой по шею из двойных камышовых матов, заполненных глиной. Иногда отгороженное место для кострища, так, чтоб огня не особо видно было. Сторожевая вышка до пяти метров высотой. В случае опасности, на вышке зажигался сигнальный костёр.
Соседние балаганы, шли на помощь. На молибоговском балагане вышки не было. Уж очень удобное место было для засады.
 Особые места службы, заставило вырабатывать особые приёмы ведения боевых действий, а казаков особые качества и умения. Со временем из кубанских казаков выделился особый вид – пластуны. Пласта - это то, что под ногами в плавнях.
По довольно плотной пласте подходил к своему родовому балагану пластун Григорий Молибога. Задолго до выхода из камыша, Грицко понял, что на островок прибыл гость: тянуло лёгким дымком и ароматной ухой. Скорее всего, одиночка, так как голосов не слышно, но стоило убедиться. Перед тем, как выйти, казак замер, скрываемый шелестящими листьями, пристально рассматривая просеку. Сразу бросилось в глаза, что гость замазал трещины и отвалившиеся куски стенки балагана – свежая глина не успела высохнуть и жирно поблёскивала в лучах солнца. Дрова в костерке догорали, превращаясь в белую труху углей. В подвешенном на перекладине котелке мирно булькала уха, благоухая ароматами трав и рыбы. Под навесом за грубо сколоченным столом сидел Микола. Разморённый от зноя, в одном исподнем, крутил в руках слабо тлеющую трубку, затягивался, пуская дым вверх.
Грицко поморщился, поправил тушу подсвинка на плече и, выходя из камыша, сказал:
- Да уж бросал бы ты табак. Совсем провонялся. За версту разит.
- И тебе не хворать, - оживился сотник, поворачиваясь на голос. Улыбнулся, оценив добычу. – Как раз на уху вышел. Тебя ждал, не хотел один снедать.
- Давно отаборился? – спросил Грицко, сбрасывая добычу в тень и проходя к воде.  Скинул старенький бешмет, снял и прополоскал пропотевшую рубаху. Умывался казак шумно, с наслаждением.
- Из станицы на заре вышел, - ответил Билый, нарезая большие краюхи хлеба.
- Соскучился? – спросил Грицко, беря со стола чистую тряпицу и вытираясь.
  - Ага. Пришёл службу проверить.  Балаган пустой, наружная обмазка отвалилась.
- Местами.
- Где дядья?
 Гриц снял котелок, аккуратно поставил на стол. Микола улыбнулся, оценивая чужой аппетит.
- На охоте был или гонял кого?
- Второго дня черкесы вышли на Малайкин балаган, - поморщился казак, шуруя деревянной ложкой. - Шумели знатно, стреляли.  Батька с дядьями со стороны лимана вдарить решили, а меня на подмогу к Малайке послали.  Там без потерь, справились без меня, но сказали, что двое самых отчаянных ушли.
Микола вскинул голову, а Молибога потупил глаза, несколько раз опустошил ложку.
- Хорошая уха. Вкусная.
- Не томи. И что?
- Ну, как что? Вестимо, что. Не ушли. Тут же каждая камышинка за нас. На что только надеялись.
- От тебя сложно уйти, - усмехнулся сотник. Грицко добродушно хмыкнул:
- Забегался трошки. На обратном пути кабанчик попался. Пришлось схрон сделать, всё не унести. Попозже сходим?
Билый кивнул.
Теперь ели молча. И только, когда застучали о днище ложками Микола первым не выдержал:
- В поход я собрался.
Грицко кивнул, мол, продолжай.
- Для всех иду в Грецию, выполнять материнский наказ. Тебе правду скажу- за славой иду. Что скажешь? Пойдёшь со мной?
Грицко равнодушно пожал плечом:
- Мне слава не нужна.
У сотника душа оборвалась.
- А гроши? – тут же спросил он. Молибога положил ложку на стол, глянул на Билого. Покрутил головой, то ли комаров отгонял, то ли мысли чужие. Полез в карман шаровар, достал золотую монету, подкинул в руке. Поймал. Раскрыл ладонь. Заблестело золото.
- Так оно и тут есть.
Сотник глотнул воды из баклажки, дёрнулся к трубке, но замер:
- Мне много золота нужно. Помнишь разговоры наши. Лагерь хочу пластунский завести. Чтоб в каждой кубанской сотне хоть пяток пластунов было приписано. Без лагеря столько не подготовишь. Грицко. Пошли со мной, а? Батька с наказным атаманом переговорил. Третьего дня прискакал из Екатеринодара с приказом прибыть в штаб всей ватагой.
Долговязый казак усмехнулся, видя чужое смятение.
- С этого начинать нужно было, а то, слава, гроши, - передразнил он, - а про дружбу забыл?
- Не могу я тебя из-за дружбы в поход звать, - растерянно ответил сотник. – И приказом выписать не могу. Для всех паломниками в Грецию пойдём. Тут понимание должно быть и твоё согласие.
- А ты позови, - предложил Грицко и улыбнулся, - может не откажу?
Два друга детства смотрели глаза в глаза и только улыбались. Чего говорить и так всё понятно. Здесь как не крутись, всё равно будешь под присмотром, а за морями за горами, всё станет ясно, прежде всего, про себя. Сможет ли сотник стать хорошим атаманом. Заслужит ли авторитет и доверие больших ватаг.
 А верный Григорий из разведчика - «плеча» дорастёт до есаула, правой руки
атамана.
Однако в этом походе одна была беда - денег не хватало.  Денег не было у турок и у повстанцев. Прихватив полковую казну одного из турецких гарнизонов, пластуны удивились скудности кассы. Только серебряные ачхе. Деньги на войне – это патроны и оружие. Продовольствия хватало, а вот военный припас, только у турок. В лагеря повстанцев приезжали фургоны торговцев оружием. Попадались интересные новинки. Новые многозарядные американские винтовки Генри с мало дымными патронами, пластунам не понравились из-за малой убойной дальности и плохой кучности. Пятизарядки Спенсера были получше, но патронов у османов к ним, почти не попадалось.
Воевать ради патронов как-то скучно.
Нужны деньги много и сразу.
Вот тут сербы привели Вука Сречко. Вук – это волк. Сербы часто добавляют к детским именам приставку вук, как оберег от лукавого. Но Сречко был настоящим волком. До войны он промышлял грабежом и не стеснялся пускать в дело нож и револьвер. Моментально они сошлись с Гамаюном, будто знали друг друга всю жизнь.  Волчара сходил с нами пару раз. Особо не высовывался, но порученную ему боевую задачу выполнял старательно. Сотник понял – присматривается. Потом видно сделав выводы, поведал о своей тайной и недостижимой мечте. Раз в полгода из Порты, военный корабль подходил к устью небольшой горной речки. Неширокий стремительный поток изобиловал порогами и водопадами. Вырываясь из теснины скал, размывал глинистые берега и через версту, упираясь в гранитную плиту, разделялся надвое, обтекал её, образовывая мелководное озеро, соединяющиеся с морем.
Со временем течение с одной стороны и зимние шторма с другой, сотворили остров, окружённый водой. На островке построен османский форт с парой пушек. С военного корабля спускали плоскодонную фелюгу. На неё перегружали железный сундук с золотыми лирами, для выплаты османскому войску на Балканах. В течение месяца, хорошо вооружённые конвои развозили золото из форта по всем турецким гарнизонам. Как оповещались гарнизоны, что деньги прибыли, Вук не знал. Военных кораблей у сербов не было, а рыбацкую посудину без труда расстреляют пушки форта. Подобраться можно было только через горные кручи, другой пологий берег, прочёсывали конные и пешие патрули. Затаиться и ждать, может месяц, а может два, там было совершенно невозможно. Но выйти на берег, дождаться «золотого» транспорта, взять форт, было полдела, как вывезти деньги?! Вот вопрос. Какая-нибудь лодка на островке найдётся, если не целиком, то по частям переправить на горный берег можно, а дальше? Дальше стали думать пластуны. Пройти по горам тяжело, но можно. Спускаться придётся на верёвках, а подниматься с грузом как? Да и опять же турки. По хребту у них посты, значит какая-никакая, тропа есть. Быстро перебросить подкрепление смогут. Пока мы внизу, им нас не достать, а вот на верёвках при подъёме, перестреляют легко, ещё и веселиться будут. Возможна лодочная атака с противоположного берега. Вся эта радость ещё под пушечным огнём. Значит и пушки сперва заткнуть придётся.
 Всего делов, взять каменную крепость, ну, не крепость-крепостицу. Заклепать пушки, незаметно вывезти тяжеленный сундук на берег моря и сбежать от погони всего османского войска, лишённого законной оплаты за полгода. Зато даже о неудачной попытке сложат песни и детям сказки рассказывать будут о русских богатырях-пластунах.
Нужна мелко сидящая фелюга, но идти по морю с тяжеленым ящиком опасно, может перевернуться.  Кроме того, лодка должна прийти, когда золото будет у нас, а турецкий корабль уйдёт. Обычный, в таких случаях, казачий приём - спрятать в воде, здесь тоже не годиться. Найдут, да и не решает этот способ ничего. Будет лежать сундук в другом месте, но не у нас.
Сречко, тогда только в усы ухмылялся, поддевая:
- Пустой мешок тяжелее полного?
- То не наш мешок.
- А что в вашем мешке, думаешь, не знаю? Дома тебе, небось, не пробиться, а здесь только и разговоров: «чет казаков Билого-то, чет казаков Билого-сё». Если голову не сложишь, домой со славой вернёшься.
 Много сил стоило, чтоб лицо сохранить. Челюсти сжал, так что Грицко кашлянул, уберегая от необдуманных поступков. Таких разговоров мы не вели между собой никогда, но опытный налётчик проник в потаённое и от этого почему-то стало стыдно.
 Когда отец отбирал казаков для отряда, то просил сопровождать до Афонского монастыря, чтоб сын исполнил обет, якобы матушкой даденный. Про восстание в Греции он уже прослышал.
- Собирайся Миколка в свой поход. Пока ты сотник по нашим плавням грязь пластаешь, твою мечту в Петербурге никто не услышит, да и здесь продвигать тебя тяжёленько будет. Разговоры пойдут, Билый сынка тянет, а если героем из зарубежья вернёшься, - тут мать рот ладонью зажала и вон из куреня, батька даже бровью не повёл, - а ты, героем вернёшься! Ну, если казаков всех не растеряешь, и чего на шашку добудешь, то подъесаулом станешь. Это за год-полтора. Дальше моя забота и ни одна собака не гавкнет. Батько Швырь с тобой пойдёт, Гамаюн, Василь Довгий, остальных сам отберёшь из молодёжи. На советах всех слушай. Учти, каждый простую каменюку по-своему видит. В бою командуй без сомнений, ну да, если б не был в тебе уверен, не послал.  Нехай и в Европах про пластунов услышат.
 Сказал просто, обычным голосом, как будто не в неизвестность посылал, а в родовой хутор.  На улице чего-то делили куры, мукал телёнок, требовал мамку. У казака в глазах мир крутился. Мимо хаты в поводе вели лошадей два оружных казака, начинался обычный день казачьей станицы. Через пару дней она останется только в памяти. Станица то никуда не денется, а вот пластунского сотника Миколы Билого в ней не будет. Суждено ли вернуться. Исповедаться нужно на дорожку и благословения испросить у батюшки.

  Дозорный Сашко Гулый.

Сереет в предрассветном свете беленый потолок. В углах тёмные пятна от пучков чабреца. Подушка пахнет лавандой и Марфочкой. Хорошо то как!
В полумраке Марфа потянулась. Обдала дыханием горячим, наградила поцелуем страстным. Перехватило всего, скрутило. Что за баба. Сердце учащённо забилось. Не открывая глаз, потянулся губами, но нашёл пустоту. Марфа рассмеялась. Сидела уже в постели, скручивала волосы в узел, заколола деревянным гребнем. Глаза озорно блестели. В губах пухлых, расцелованных за ночь ещё один гребешок на два зубца, словно преграда какая-то. Сашко попытался притянуть к себе Марфу, но та ловко увернулась.
Плечико ночной рубахи завлекательно соскользнуло. Однако, без помощи его рук рубаха сама не оголит полную грудь с тёмными кругами и крупным соском. По ночам он, иногда теряя голову, слишком сильно прикусывал этот волшебный сосок и после возмущённого стона старался зализать боль, ещё больше теряя связь с окружающим миром.  Женщина замерла, прислушиваясь к чему-то. Запели первые петухи.
- Пора тебе.
- Успею.
- Увидит кто, брехать будут лишнее.
- Та нехай, - Сашко пожал плечом и вытянулся на кровати во весь рост, давая понять, что никуда не собирается уходить.
- «Нехай», - передразнила Марфа, - ты – парень молодой, женишься по осени, а я – вдова честная, мне лишних разговоров не надо.
- Тю, - протянул Сашко, - «жениться по осени»? Так невесту ещё сосватать надо.
- Погоди, узнает Кириллыч, что ты по вдовам бегаешь. Зараз сосватает.
- Не по вдовам, - насупился Сашко, - мне ты люба Марфа. Краше тебя нет никого.
- Заладил. Брехло.
- А вот и не брехло, - загорячился Сашко. Щеки его заалели. Марфа от души расхохоталась. Не удержалась, запустила руки в волосы, подёргала за волнистый чуб. Навалилась грудью, смотря в глаза.
- Не брехун?
Сашко отчаянно затряс головой, потом сказал виновато:
- Я ведь цветы тебе принёс, только забыл их на лавке.
- Так цветы до дарят, а не после. Всему тебя учить что ли? Какие хоть?
- Белые. А пахнут то как.
- «Белые», - передразнила Марфа, злодейски, под чужими окнами
добыл или ромашек в поле нарвал?
- В поле, - признался Сашко, - с вечернего водопоя ехали, а они стоят и так пахнут. Тобой пахнут.
Марфа не удержалась, тихонько стукнула по плечу, сказала громким шёпотом:
- Ну, неси, а то дети проснутся, скажут, что леший снова приходил, да на лавке цветы оставил. Низки сделают. Я же голову сухой ромашкой мою. Так что и приятно, и полезно.
- «От бабы, чего только не придумают! Голову и то не просто, а каким-нибудь кандибобером моют»- подумал казак.
-  Принести? – приподнялся на локте Сашко.
- Неси! Одевайся уже. Торопись.
Только Сашко не послушал, некогда ему было, в белых кальсонах и выскочил на улицу. Дверь хлопнула. Марфа покачала головой, улыбаясь: чумной, так и сгореть от любви может, впрочем, такая мысль грела женское сердце. А Сашко кинулся к покосившейся от времени старой лавке, и вдруг замер истуканом. Переступил с ноги на ногу. Выпрямился. Высокий, худой. Гордый. Готовый ко всему.
Чёрный кот увидев его, выгнулся дугой на острой штакетине, принимая вызов, зашипел, царапая в щепу трухлявое дерево, не удержался, сорвался и сиганул в лопухи с обиженным мяуканьем.
Под шелковицей на лавке с букетом цветов в руке сидел сотник Билый. Курил. Прикрывая большим пальцем огонёк трубки. Если бы не острый взгляд с рождения Богом подаренный, и не заметил бы в тени человека Размыт в предрассветных сумерках.
- А штаны где? – сотник кажется, удивился. И Сашко был готов поклясться, что в сумраке утра увидел мимолётную улыбку пластуна. Воображение дорисовало, как гаснет она в пышных пшеничных усах.
- К Марфе? – задал свой вопрос молодой казак и на деревянных ногах прошёл к скамейке, присел рядом, не глядя на сотника. Грудь стиснуло, так что дышать стало трудно, неужто не одного его в этом доме по ночам принимают. В голове молотом застучала кровь.  Такому я не соперник. С таким и не порубишься. Страшно. Да и безнадёжно.
-  Не обмирай, к тебе я, - хмыкнул пластун, словно мысли читая.
- Ко мне? – удивился Сашко, поворачиваясь. Привстал даже. Потом грузно сел. – Шуткуете, господин сотник?
- Ага, нет, чтобы перину мять, пришёл к чужому куреню трошки пошутковать.  Нет, Сашко. Только мы пока не в строю, забудь про сотника.
- Да, как же меня нашли то, дядька Микола?  Я ведь так ховался!
- Батька твой, дай Бог ему здоровья на многие годы, указал. Вечером к вам пришёл, а батька твой прямо так и сказал, что искать тебя надо у вдовы Пидшморги - Марфы. Прямая дорога.
- Батька, - протянул Сашко, и спина его выпрямилась, как оглобля. Зоркие глаза остекленели. Колени мелко дрогнули. Но справился с волнением, спросил, - думаете, и мамка знает?
- Так все в станице знают, - пыхнул трубкой Билый, - и я знаю, только думал, раньше уйдёшь. Сейчас бабы на дойку вставать будут.
  Дети  тоже все знают, прозвище тебе придумали ладное.
- Какое? – насторожился казачок.
- Леший, - пожал плечом Билый, - Сашко Леший.
- Гулые – мы, - нахмурился паренёк, - старая фамилия знаменитая. Дедами прославленная ещё на Днепре. Ляхов, турок, татар рубили. Батька с братовьями черкесам спуску не давали. Никакой я не Леший. Негоже мне по - другому зваться.
- А хоть бы и леший, всё лукавому труднее найти тебя будет.
Сашко насупился, промолчал, зло прихлопнул комара на щеке. Глазами своими зыркнул.
- Не нравится мне и всё тут.
- Привыкнешь. Что станица дала, то уже не исправить.
- А я исправлю!
- Ишь, как запыхтел. Я думал, ты знаешь, - пожал плечом пластун. – Так, что без штанов? Решил и фамилию, и прозвище оправдать?
Сашко опять вспыхнул, хорошо при таком свете не видно, промямлил:
- Так я за цветами.
-Ты ей бусы коралловые подари. Бабе без бус нельзя.
- Коралловые? Да где же я их возьму.
Замолчали. Сашко ещё раз вздохнул, думая о бусах. Билый докурил. Неторопливо выбил о каблук трубку.
- Куришь?
- Ни.
 - И не начинай, только так к зорким глазам нос добавиться. Носом любую залогу почуешь. Кто чесноком пахнет, кто сыром и луком или лошадиным потом, кто своим, на пол версты разит и все пахнут дымом.
Сашко знал, но закивал соглашаясь.
 Внезапно захлопали десятки крыльев, раздался возмущённо- тревожный клёкот кур. Из ветвей старой раскидистой яблони, где до зимы ночевали несушки, во все стороны полетели разноцветные комки, отчаянные усилия, позволяли им пролетать пять- семь метров. Куры разбегались в панике по двору, бестолково квохча. Тотчас , рыча заметалась под яблоней серая тень.
- Проспал хорька, кабыздох, хорошо, что тепло, в зимнем курятнике, передушил бы большую часть знаменитых пидшморговских курей.
- Когда  покойный - казаки перекрестились – Васыль Пидшморга вёз в клетке из персидского похода двух заморских птиц , как только над ним не потешались, а теперь вся станица яйца у Марфы Егоровны клянчит, а кто и по копейке готов заплатить, чтоб таких птенцов у себя завести. Так что, Сашок, ты уж силков тут поставь на этого разбойника. Помоги вдове хозяйство сберечь и обчество тебе спасибо скажет. - Сашко состроил неопределённую мину- мол, дождёшься от них.
- Любишь вдову что ли?
- Люблю, - прошептал Сашко.
- Осенью тебе батька сосватает Екатерину Елизарову. К моему батьке приходил за советом.
- Дядька Микола… Да как же так. Да не могу я! Да она же рыжая! Сбегу! Вот тебе крест, сбегу! Нет жизни мне без Марфы.
- Молчи. Супротив слова батьки не смей! – Сашко при таких словах поник головой. Билый смягчился, продолжил, - в поход иду я. Дальний и опасный.  За море.
Он замолчал, поднял голову, словно проверяя блёклое утреннее небо, все ли звёзды на своих местах. Петухи стали перекликаться.
 У Сашка даже ладони вспотели:
 - Господин сотник возьмите меня. Христом – Богом прошу! Глаз острый, рука твёрдая, в джигитовке не последний. Только боевого опыта почти нет.
- Опыт появится, - улыбнулся Микола, - Про зоркость твою наслышан – стреляешь «на хруст», среди молодёжи первый. Наслышан, как прошлым летом через Мархотский перевал к Кабардинке трое суток без воды шли.
 - Лето сухое было, все речки, родники высохли.
- Если бы ты не настоял вперёд идти, может и не вышли бы. Тут ведь дело не в том, что воды не сзади не впереди не было, а ты убедил всех продолжать идти, не зная, что, встретите черкесов, да ещё мирных. Это, Сашок – чуйка, она в нашем деле ох, как важна.
 - Просто свезло, да чего об этом, дядька Микола… к осени не вернёмся? Не хочу на Елизаровой жениться.
- Нет, - твёрдо ответил сотник, - возвернёмся не скоро. Через год, а может и два. В Грецию пойдём, на Афон. Так что, навряд Катюша Елизарова тебя ждать будет. Девка пригожая, замуж по годам, пора. Не засидится.
 - Так что, на богомолье пойдём, – не справившись с разочарованием, протянул Сашко.
- Истинную веру защищать! Турки, говорят, сильно расшалились – на монастыри покушаются, святых людей режут. Нет управы на них! Надо заставить бояться и чтить людей божьих. Греки уже поднялись, трошки пидмогнуть треба.
 - Так это другое дело, - воспрянул юный казачок. «Хотя, насколько он меня младше, года на три, четыре», – подумалось сотнику. – А что дядько Микола, может и бусы там, где продаются?
- Обязательно добудем тебе бусы, самые лучшие. Жемчуговые! Ты же знаешь, если пластун чего захотел, обязательно достанет - протянул сотник, вспоминая разговор вечерний с батькой Сашка. Тот в поход благословил с радостью, лишь бы от вдовьей юбки сына отвадить. «А тут любовь оказывается неземная», - сотник вздохнул, продолжил, - «Плечом» пойдёшь?
- Почту за честь. Вы не пожалеете, господин сотник! Вы же знаете, не один десяток раз меня «плечом» брали. И в плавни, и в горы, только серьёзно рубиться не доводилось. Так… постреляем и разойдёмся.
 — Значит «голова» у вас умная была. В горах делить особенно нечего, ну а
 если в наших плавнях на абреков наткнулись, так они тоже не дурни, коль обнаружены, домой пятками засверкают, понимают, пластуны пока всех не упокоят, не успокоятся.
 Там, казаче, куда пойдём, плечо креста весь крест бережёт. Мало первым врага учуять «голову» и «сердце» упредить и сберечь. Понять нужно, где супостат, как расположен, какими силами располагает, может крест сдвинуть трэба и тебе ближе будет и полезней правым плечом стать.
 - Кто вторым «плечом пойдёт?
 - Гриц Молибога.
 - О, це гарно!
 - Ну и добре, одевай штаны, босяк, да хоря излови. Пиду в ковальню, Швыря проведаю.
И была дорога.
Через перевал к Новороссийску, где пешком, где на попутных фурах под сонные команды возничих: «Цобе, Цоббе, биссого душа, чтоб тебя разорвало» и щёлканье кнутов и батогов. Из Новороссийска на приказной фелюге до Крыма. Почти двое суток мы с Сашком на бортах висели, нутро выплёвывали, под беззлобные шутки обеих команд, морской и сухопутной.
Дальше морем с паломниками аж до Греции. Толи псалмы помогли, которые распевали паломники, или животы привыкли к качке, но всё устроилось, и можно было спокойно пищу принимать.
Встречи, знакомства, незнакомые блюда, и растения, сшибки, раны, ароматные сеновалы, монастыри и древние храмы, харчевни и таверны.
И вот мы здесь перед турецким секретом на последнем перевале.
Сейчас Батька Швырь лежал, отвязав верёвки там, куда успел отползти от края пропасти, хватая воздух и никак не мог надышаться после почти часового подъёма по почти вертикальной стенке. Хотя пожилого казака, по правде, подняли на верёвках два здоровенных серба, ему оставалось только отталкиваться от скалы руками и ногами. Но эти усилия отобрали все силы.
- Был бы железным, вся ржа обсыпалась от такого подъёма – думал он, рассматривая подранные на коленях шаровары.
 Мыкола, понимал, что сейчас, его не полностью поднявшийся отряд, наиболее уязвим, только «плечи», могут прикрыть от внезапной атаки, после восхождения последних двух бойцов, им нужно отдышаться и пробежать шагов сто по довольно крутому склону до густого кустарника. Там их взять будет уже не просто, ну а пока ждать и надеяться на лучшее. Выдержит ли старик такой бросок? Он опять нашёл глазами Швыря, а мысленным взором, как сейчас видел,
как шёл в предрассветной мути, по родной станице
 на удары молота. Утро начиналось в кузне до рассвета. Не было больше мыслей о Сашко, надо было дальше собирать ватагу. Прислушался: часто и звонко застучал малый молот, видать к концу работа подходит. Принюхался: белый дымок шёл из трубы, видать и горшок мяса с зеленью в печи томится.
  - Здорово ночевали, Батько Швырь, - поздоровался пластун.
 - Слава Богу.
- Слышу, не спите молотом балуетесь, дай, думаю зайду.
- Я, молодой не любил жизнь на сон тратить, а теперь покемарил час – другой и как новый, а ты чего шастаешь, думы о походе спать не дают.
Микола хмыкнул, вот и весь Батько.  Вопрос задал сам и ответил. Нечего и сказать.
Швырь подцепил клещами железку на наковальне сунул в ведёрко, запахло маслом, словно хозяйка на огонь сковородку поставила, масла подсолнечного налила, да и забыла за другой работой, продолжил:
- Имел беседу я с войсковым судьёй, согласился крайний раз за море сходить. На вот примерь, - он вытащил из ведра, обтёр тряпкой и протянул заготовку ножа. Полоска шириной полтора пальца, только кончик заострён. И ручки нет, но чёрный металл с серыми волнами, как врос в руку. Длинный чёрный палец.
- Познакомься. Твой будет. Ладно ли?
 - У-у-у! – только и смог промычать сотник. Сам аж прослезился. Тайком слезу вытер будто ранняя мушка в глаз попала.
 - К послезавтра будет готов. - Швырь забрал будущий пластунский нож и без замаха, неуловимым движением руки кинул в бревенчатую стену. Железо, воткнувшись, тоненько запело.
 - Центр, вроде на месте, заострю, рукоятку склёпаю, подправлю, чтоб сам летал. Каким порядком пойдём? - неожиданно перевёл разговор о походе.
 -  Думаю батька не зря Вас просил сходить, кто ж более опыта и сноровки боевой имеет и языки Вы знаете. Вам и атаманить.
 -  Не гоже подхорунжему при сотнике атаманить, да и какой я охфицер, ни письма, ни счёта не разумею, за заслуги возвели в достоинство. Советом помогу, но по нраву мне, что ради дела, ты за атаманство не держишься. Каким порядком «крест» видишь?
- Думаю по обстановке, будем менять, но основа такая. «Плечи» Молибога с Гулым. В голове сам пойду, Вы «сердце», Довгий – «низ». Гамаюн с Вами, готовый усилить, любую сторону и подменяет меня каждые три версты.
- Вроде ладно, когда идём?
- Седьмицу, все дела здесь закончить, думаю, хватит.
Вот и весь разговор. Не думал сотник, что так коротко выйдет. В станице к Швырю нужно было на «кривой козе» подъезжать.
 А тут и говорить не пришлось.
 Сколько времени прошло?
Микола Билый вздохнул. Время стёрлось. Не было дня, ночи. Исчез отдых. Не стало границ. Память творит чудеса, картинки годичной давности иногда всплывают с невозможной чёткостью, пугая сотника - неужели всё это было и только привычно-ободранный вид сотоварищей, убеждал в реальности происходящего.
Что мы здесь делаем? Кому мы здесь нужны?!
Что за глупая задумка. Горстка пластунов может изменить судьбу целого края?! Целой страны или скорее всего нескольких стран.
 Много народов, разные религии. Только русский царь, с вековым опытом управления разными племенами, сможет примерить десяток разных разобщённых ветвей одного народа. Родная Кубань, Сибирь, Кавказ этому подтверждение. Далековато от России, конечно, и две враждебные империи на флангах, если бы мне предложили эти земли, я бы не взял.
Полгода назад всё казалось простым и лёгким. Станица. Ватага. Наказ отца. Словно, как сон прошлогодний – остался в дымке, не растаяв до конца.
 Сейчас Швырь лежал под кустом лавра в десяти шагах от края пропасти, хватал воздух и никак не мог надышаться. Кровь стучала в уши кузнечными молотами и сигнал тревоги казак не слышал.
Среагировал только на сжатый кулак, поднятый «головой», инстинктивно выполняя команду: «Замри, чужие». Прислонил голову к прикладу, такому же потемневшему и затёртому от времени, как и кожа. Проморгал пот, заливавший глаза. Прикрыл. Веки мелко подрагивали. Виделась горница чистая. Скамейки, выскобленные до бела. По углам образа в рушниках цветастых. На столе самовар латунный, начищенный до зеркального блеска. В его отражении искажённые лики старых казаков: войсковой судья и он – батька для всех походных. Сидят после бани распаренные. Горячий чай душист. Пахнет травами. Парит так от кружки, что пот льётся по лбу. Спокойно то как.
Иван Билый, отец Миколы, начинает первым и сразу просит:
- Присмотри за сыном, Андрей.
Молчат. Всё сказано. Теперь ему думать. Эх, годков бы сбавить…Вернуть молодость, задышать жизнью.
Если б не обращение по давно забытому имени, не согласился бы Швырь. Не то чтобы годы, просто запал пропал. Не видел он больше интереса в походах, отвоевался, наползался и настрелялся за двоих.
  Хотя недавний подъём в горы, о годах не только напомнил, а ясно дал понять: «Всё, крайний поход».  Пот струйками стекал по лицу, и вспомнил казак, детство. Так же, как пот, текли по лицу слёзы, когда увидел, как соседи выносили из кузни отца, с завязанной какой-то тряпкой головой. Молодой здоровый кузнец, никогда ничем не болевший, вдруг упал головой в горн на раскалённые угли. Мать, обеспокоенная отсутствием привычных звуков из кузни, зашла и заголосила страшным голосом. Старшая сестрёнка побежала по соседям. Вспомнил как тётка Дарья схватила его, накрыв голову мальчонки платком, бегом потащила его пятилетнего в свою хату, он помнил очень хорошо, а вот как, через месяц хоронили маму, почти не помнил. Всплыла в памяти картина, посыльный казак несёт его на руках в атаманский курень, скользя по раскисшей и скользкой как масло земле. Станичный атаман с батюшкой в чёрной рясе, чего-то объясняли ему, про кузню и землю, дядька Кириченко молча сидит на лавке, трубочкой попыхивает. Станичный писарь, выпачкав сажей с печной заслонки ему большой пальчик, приложил к исписанному бумажному листу.   Много позднее, дядька Кириченко, взявший их с сестрой в свою семью, объяснил, что подписал он документ на владение кузни и земляного клина. Покойный кузнец был пришлым, прав на землю не имел, а вот Андрей, родившийся здесь в станице Бриньковской, считался полноценным казаком и при рождении, ему был нарезан земляной пай. Отец, до совершеннолетия, распорядился его землёй, сдавая её в аренду Войску. Теперь, до совершеннолетия Андрея Свырько эта земля переходила во временное пользование Остапу Кириченко, как и доход от кузни, самостоятельно построенной отцом мальчишки. Сестра через несколько лет вышла замуж и уехала к мужу в далёкую предгорную станицу. Все мужчины в семье Кириченко были пластунами или готовились ими стать. Хлопчик, как все с детства учился стрелять, рубил саблей воду, гонял верхом без седла, с одним недоуздком в ночное и соседние станицы с мелкими поручениями. С десяти лет взрослые брали «держать линию» от черкесов. В двенадцать, ему пробили уши и повесили серьги, что означало в правом - «последний в роду», в левом - «единственный сын в семье». Тринадцатилетним участвовал в ответном набеге в чеченские горы. Угнанный табун отбили и ещё прихватили для укорота, но нохчи собрали серьёзные силы для преследования, тогда казаки решили «рассыпаться». Пластуны оставляли по 3-5 человек для залог - засад на пути злых и умелых черкесов. Табун тоже раздробили и мальчонка повёл десяток лошадей горными тропками, зная только направление к своим. Через неделю пригнал свой табун к месту сбора. Ещё две недели ждали всех, кто смог выйти. Возвращали владельцам угнанных лошадей, делили добычу.  С тех, почти велико заветных пор, участвовал во всех больших сшибках и походах. По шрамам на его теле, можно было писать историю кубанского войска. Наслушавшись рассказов и баек о казаках Запорожского войска при вступлении в совершеннолетие, отписал Войску свой надел и кузню.    Семью не заводил, своего дома не имел. По полгода жил в одиночку в плавнях. Бил кинжалом диких свиней, ловил нутрий и ондатр, икряных осётров и с того дохода жил. На зиму перебирался в станицу, ночевал в кузне, а в особо морозные ночи, в любой хате. За его рассказы длинными зимними вечерами, под злой вой завирухи, ему открывались как курени простых казаков и вдов, так и атаманские хаты.
Была у Швыря одна, как тогда в станицах говорили, придурь.
Любил он кузни, с любым ковалем в два счёта, какой бы тот не был нации, общий язык находил.
Покойный отец успел приучить к огню и железу, а первые пять гвоздей для подков, самостоятельно сработанных, запомнил на всю жизнь. Возле горна и наковальни, умел делать всё, хотя сам ковал только ножи и кинжалы. Штучно ковал, не на продажу. Работал он нож, только в одиночку и только со значением. Брехали, что в персидском походе, под городом Дамаск, тамошний кузнец открыл ему тайну ковки не тупящихся клинков. Дал тогда уже Швырь, страшную клятву на лезвии, что ни одна живая душа не увидит, не узнает этого секрета. Ножи его были тёмные, ночью блеска не давали, точить их было не нужно, не тупились. Шкуру звериную снять, так запросто, а попадёшь на «веселуху», так и против черкесской сабли выйти не страшно.
 В станице у четверых были его ножи.
 У Войскового судьи Билого, у батьки Грица и его брата Георгия, хозяин четвёртого недавно умер от старых ран. Гордились казаки таким оружием, почитали за честь. Специально хвастаться никто не любил, но, если пускали в дело, обязательно уточняли, - Швырёвым карбижом достал. Дывись ни единой царапки на осталось. - Нож извлекался и демонстрировался всем желающим, однако, только из рук хозяина. Так ценность ножей понималась лучше. Молодые и зрелые станичники вздыхали, мечтали, но подступиться к кузнецу не могли – не делал старик на заказ оружия и всё тут. К ценностям же тяги никакой не имел, ибо равнодушие испытывал.
 Когда приходил кузнец - хозяин кузни, Швырь не умничал работал подмастерьем, если кузнец не спрашивал, с советами не лез, заказы не брал, как и платы от коваля. Еда и лавка возле горна, ну и возможность ночью постучать
 Славно, что Батька решил свой крайний поход именно с Билым сходить. В каждом селе, где есть кузня, коваль становился другом пластунов, а дружба с кузнецом, снимала все бытовые вопросы с селянами. Были ли у казаков деньги или нет, голод им не грозил и соломенный тюфяк под крышей тоже находился.
 Поперед пластуны в Греции османов били, теперь Сербия. Хотя границы очень условные. Завоевав эти земли, когда в России ещё царь Горох был, османы нарезали захваченные земли на санджаки и пашалыки, как им удобно было. Греция, выгнав турок, пока согласилась признать границу по турецким картам. На соседних территориях вообще всё запутано. Италийские князья ещё сами не определились, где своё, где чужое. Австрияки готовы хоть все Балканы проглотить.  В редких болгарских сёлах, местные говорят, что до Порты, здесь было Болгарское царство.   Может поэтому война идёт лениво, неспешно.
 Русских волонтёров здесь было гораздо больше, чем в Греции. По слухам формировалась Тимочко – Моревецкая армия. Командующим сербы пригласили русского генерала Черняева. Добравшись туда, нашли неуправляемый лагерь примерно из двух тысяч русских добровольцев, в основном отставных военных. Генерал из России пока не прибыл. У сербов военных такого ранга не было. Кто- то, плюнув на воинских начальников, уходил в сербские отряды.  Вот, герой Туркестана полковник Раевский, набрав не пойми кого, вёл с переменным успехом боевые действия. Однако, языковые различия, и привычка к дисциплине, армейскому ранжиру, для большинства русских вставали непреодолимым барьером. Кубанская балачка, во многом совпадала с сербским языком, сословных различий казаки не признавали. Походили по лагерю, послушали, определились. Тут ждать нечего и некого.  Некоторые толковые офицеры, повоевавшие в горах Кавказа и Туркистана, пытались организовать обучение сербов, но чему могли обучить бывшие поручики и капитаны. Ходить строем в штыковую, да строиться в каре, для отражения кавалерийских атак. Для горной страны, эти умения далеко не первостепенные. Да и учиться, отважные наследники Александра Македонского, не хотели. В Греции каждый из пластунов набирал свою команду, учил всяким пластунским премудростям, потом со своей командой давал туркам жару. То есть, сразу шесть ватаг выходили «зипуна добывать».  Здесь же, приходилось, брать три – пять человек в свой отряд или как здесь называют, чет. Натаскивать их по ходу жизни. Горячность и ненависть к османам, приводили к срывам и ненужным потерям. Попросили коменданта лагеря, как же без него, присылать добровольцев только из охотников. Стало лучше получаться.  Охотник это почти пол пластуна. Он умеет неслышно занимать удобную позицию, читает следы, с любовью относиться к оружию. Через некоторое время, эти ребята набирали свои команды и успешно пускали басурманам красную юшку.
 До пластунов им было, конечно, далеко, но делать засады и малыми силами беспокоить большие отряды, они научились.
 Слухи о налётах чета Билого, (это и по-сербски Белый отряд), позволяли нам отбирать самых лучших. Иногда комендант приводил сербов и приказным тоном требовал взять их к себе для обучения. При этом он подмигивал, мол не в службу, а в дружбу.
 Микола понимал, что комендант не может отказывать, нескольким зажиточным крестьянам, привозившим бесплатные продукты. Казаки, хоть не питались с общего кошта, а частенько подкидывали на кухню добытые у османов припасы, но сориться с лагерным начальством не хотели.  Бестолковых быстро передавали в другие четы. А вот двоих из тройки недавно приведённых комендантом, взяли в горный поход и пока не пожалели. Одного, Гроразда, привёл Вук Сречко, мол пастух бывал в тех краях. Последние дни вокруг отряда начали происходить странные, непонятные для казаков происшествия
 Однажды Сашко увёл новичков в горы, стрелять на пределах дальности, учиться позиции выбирать. Пути отхода, загодя намечать.
После вечерней трапезы Сашко как бы ненароком оказался рядом с сотником и подбрасывая в костёр хворост, не глядя сказал:
- Из новых ко мне в обучение трое досталось. Из охотника толк будет – сегодня заменил ему кремневое ружье на винтовку – к вечеру стал показывать результат.
- Не юли, Сашко, - попросил Микола, вертя в руках холодную трубку – отчаянно хотелось закурить, но отучался. – Что хочешь сказать?
Грицко и Швырь внимательно наблюдавшие за сотником со своих войлочных попон, тихонько толкали друг друга локтями.
- Дывись, невтерпёж. Сейчас закурит.
- Да, ни.
- А я тебе говорю – закурит. Спорим?
Сотник, услышав, свёл брови, хмурясь, гася улыбку в пшеничных усах и медленно спрятал трубку в карман, так и не достав кисет с душистым македонским табаком. Выбросить – да жалко. Хорошая трубка, резная. Такую и подарить можно за поступок.
- Да, дядька Микола, и в мыслях у меня такого не было. Хотел все по порядку и основательно рассказать. – Дождавшись благодушного кивка, Сашко продолжил, - два других селянина: здоровый дядька и племянник его, щупленький такой, шустрый. Чернобровенький, все глазами стреляет по сторонам. Но не переляканный. Всё ему интересно.
Сотник вздохнул.
- Я тебя понимаю. Однако и ты пойми – не все сербы охотники, пришли селяне – будем учить их. Я думаю, со всем бестолковых к нам не пришлют.
- Какие бестолковые? Стреляют лучше, чем охотник. И с винтовкой знакомы, хоть и скрывают.
- Скрывают? Странно.
От людей с детства привыкшим к оружию, чужие навыки трудно утаить – всё подмечается сразу и очень быстро.
- То не вся странность, - на этот раз вздохнул Сашко и поник взором. Словно застеснялся чего-то.
Грицко не выдержал со своего места и кашлянул, призывая не затягивать паузу. Швырь так же погрозил хворостиной, шёпотом обещая отлупить.
- Увидел чего? – спросил Микола, внутренне напрягаясь, но внешне никак не показывая беспокойства.
- Увидел, - не хотя отозвался Сашко и снова зажурился.
Грицко хлопнул себя по бедру, а Швырь угрюмо сломал хворостину в руках. Кажется, сухой треск привёл в чувства молодого казака.
- Не знаю с чего и начать…
- Да, начинай уж с чего-нибудь! – подсказал сотник, сердясь. Иногда Сашко мог вывести из себя кого угодно.
- Я девок умею чувствовать! – радостно сообщил Сашко.
Трое казаков переглянулись. Грицко медленно опустил голову к седлу, сдвигая папаху, собираясь поспать. Начиналось представление. Батька Швырь сразу оживился:
- Я тебе и не такое могу рассказать. Я их не только чувствую, я их…
- Погодь, - остановил его Микола. – Сашко, тебя что-то тревожит?
- Да. Чутье у меня на девок. Никогда не ошибаюсь. Даже различаю по запаху. Показался мне странным племянник. Не утерпел, перед ужином позвал к ручейку, да и прижал хлопчика.
- Ты прижал хлопчика? – округлил глаза Швырь.
- Ага. Только парубок девкой оказался. А целуется то как! Голова кругом!
Швырь гоготнул:
- Хороший хлопчик.
- Нет, не хлопчик, - мотнул головой Сашко. – Девка. Согрешили мы у ручейка.
- Никто не видел? – озабоченно спросил сотник.
- Никто. Вот тебе крест, дядька Микола! Ты же меня знаешь!
- Знаю, - вздохнул сотник.
Грицко снова сел.
- Что ж получается? Ряженная девка в отряде? —то ли спросил, то ли сделал вывод он.
- Насмехаться над нами решили? Зараз я этого майора-коменданта, отучу так шутковать. – Гамаюн вскочив, прилаживал шашку к поясу.
- Погодь, Степа. Никто из нас не разглядел, и комендант их не раздевал.
 - Да, если узнают, нам проходу не дадут.
- В Отечественную войну у гусар воевала переодетая девица Дурова, когда после войны это открылось Государь-Император именным рескриптом, утвердил её в офицерском чине и награду заработаную оставил.
«Может она мстит за кого», —сказал Сашко и сам вздохнул от такой мысли. Мстит. Зачем скрывать?
- Может следит за нами?
 Что-то не то, и подозрения Грицко срабатывали на всех.
- Так попытать можно, - лениво сказал Швырь в полголоса. Микола нахмурился ещё больше. Не хватало, чтобы местные прознали про пытки. А вдруг, как ошибаются казаки?
- Ага. Мстит. Точно так. Просила не выдавать её. Хочет прижиться в лагере. Ох, и горячая девка, дюже я её полюбил!
- Да ты всех любишь, - осерчал Микола.
- Тут настоящая любовь! Взаимная! Уж, как она меня любит – голова до сих пор кругом. Это навсегда.
- И стреляет лучше, чем охотник и винтовка знакома? – серьёзно спросил Грицко, не разделяя юношеского напора. Волнение у Сашко немного улеглось.
- Научил может кто…
- Что думаете? – спросил Микола у казаков.
- Пытать, - резонно сказал батька Швырь, - узнаем все.
- Не дам пытать, - горячо возразил Сашко, - я же люблю её.
-  Ну ка, замолчь! Не дам... Ты видишь её с утра. Вечером она тебе уже у ручейка отдалась, чтоб тайну свою скрыть, когда поняла, что раскрыта. Гриць, ты что думаешь?
- Засланная. Только не пойму кем и зачем.
- Так спросим, - пожал плечом Швырь. Губы у Сашко затряслись. Микола вздохнул.
- Ладно. Будем наблюдать. Спросить всегда успеем. Бабу в отряде не утаишь. В поход дальний точно не возьмём, раньше раскроем. Как, други?
 - А, може визьмем, тильки недалече - и Швырь пропел строчку из песни «Пидманули Галю, забрали з собою»
- Я с неё глаз не спущу! – заверил Сашко.
— Вот этого я больше всего боюсь, - пробормотал сотник и полез в карман за трубкой.
Как быть? Если бы просто переодетая баба, сбагрили без шума и вся недолга, но зная Сашко не верилось, что на одном разе он остановиться, а это уже совсем другое дело. Серьёзное.
 Мало того, что отряд с девкой, не важно сколько человек с ней спит, превращается в шайку. Тут скоро и дружбе казачьей конец. Провала всего похода, нельзя допустить.
 Зачем, она здесь, хлопцы выяснят, только это не главное.
Изгнать и как можно быстрее.
 В старые времена, казаки постановили сегодня же Сашку зарезать девку.
Теперь времена другие, французы это называют гуманизмом.

                Лагерь русских волонтёров.
Сашко торопился, то и дело, погоняя жеребца.  Ранним утром слабо стелился по земле туман. Между копыт коня неожиданно запрыгал заяц, хотел перебить его нагайкой – да недосуг. Живи, ушастый.
Предчувствие не обмануло. Уже подъезжая к лагерю, увидел, как из секрета, поднялся сотник. Вид его ничего хорошего не предвещал. В руках командир крутил трубку.
Метров за пять Сашко спешился и к сотнику подошёл, ведя коня под уздцы.
- Сашко! Ты где был?
От грозного окрика казак вжал голову, словно оплеуху получил.
- Так в селе. Вдову навестил, - честно признался Сашко.
- Что за вдова? – сразу понизил голос сотник, явно ничего не понимая.
А казалось, что все знают и посмеиваются. Даже Вук Сречко и тот лыбился всегда при встрече.
- Вестимо кто, вдова Фиалка. Ух, и красивая, господин сотник, - блаженно зашептал Сашко, видя, что командир рядом шагает и как-то растерянно затылок шкрябает. Наверное, комар укусил.
- Вдова?
- Да, дядька Микола. «Очень красивая вдова, - протянул казак, — не подумай чего». У нас по любви.
- Что?! Опять?

Сашко погладил морду жеребца, успокаивая животину, вздрогнувшего от рыка сотника.
- Почему опять? – растерянно спросил Гулый. Он искренне не понимал чужого возмущения.
- Ты же клялся, что Марфу любишь!
- Так и люблю! Только, где она? В станице ждёт, а эта под боком.
- Сашко! Ты же нам всё дело провалишь со своей любовью. У тебя какой наказ был? Крутиться у переодетого мальчика, втираться в доверие. Ты там должен венки плести и правду узнать. А ты?
- Что я?
- Опять по вдовам бегаешь!
- Так только к одной. Истинный крест говорю, - Сашко перекрестился. – Я, что дядька Микола не понимаю какое у меня важное задание? Да и люблю я Беляну больше всех. Уж, как она мне в душу запала. Всё выела, только у Фиалки и забываю эту занозу - казак закручинился и поник кудрявым чубом. – Аж слезы из глаз, как вспомню.
И Микола на самом деле увидел в чужих глазах слезы. Однако не удержался и недоверчиво спросил:
- Кто такая Беляна?
- Так мальчишка переодетый. Втёрся к ней ближе некуда. Любит меня сильно. За руку так держит! А пальчики нежные. Так и дрожат. Целовал бы и целовал. Как в глаза мои посмотрит…
- Сашко! Заканчивай ты с этими глазами! Выпорю! Ты же не нехристь басурманская, во Христе живёшь, а заповеди не блюдёшь.
- Заповеди все блюду, вот вам крест, господин сотник, - горячо закрестился молодой казак, - у меня всё по любви. Да по какой! Я перед Богом чист.
- Ты перед всеми чист должен быть и голову всегда ясной иметь. Пока у тебя ничего не получается. Другая голова думает. Не хватало, нам войну с селянами из-за тебя начать. Не разорвись на части. Одни вдовы на уме.
- Так ведь слаще вдовьей любви нет ничего, - искренне возразил Сашко. Конь одобрительно фыркнул и мотнул мордой, отгоняя мошкару. С полуслова понимал хозяина. Казак потрепал друга, с опаской поглядывая на сотника – гроза ещё не миновала.
- Беляну с похода привезу, - осторожно сказал он, - батька рад будет.
- А уж Марфа то, как обрадуется, - не удержался чтобы не съязвить Микола, хотя мысль о батьке ему понравилась – выходило, что один наказ выполнил. Забудет парень о чужом привороте. Появятся другие заботы. Или нет? Такой вряд ли забудет. Сотник вздохнул. Да и с лазутчиком не все так просто, в любой момент рука может дёрнуться к шашке и не станет невесты у молодого казака.
- Марфа поймёт!  - поспешно возразил Сашко. - Она добрая и ласковая. Понятливее бабы я не встречал!
- Вся её доброта в раз закончится, как только ты жену с похода привезёшь. Ладно, не о том я. Пока ты по вдовам шатаешься, проследили мы твоего хлопчика. Под утро лазутчик схрон сделала. Грицко и Швырь ждут гостя в засаде, но утро уже. Так что сегодня вряд ли кто появится. Побоится, засветло у лагеря крутится.
- Да, как же так! Не может этого быть! Какой схрон?! Может просто тряпицу какую женскую зарыла?! Как под утро? Она ж в селе собиралась переночевать. Я, поэтому к вдове подался.
Не даёт мужское естество спать. Кручусь с бока на бок по полночи.
- Может, и тряпку. – Микола покрутил головой, не желая в раз развеять чужие наивные догадки. - Только такие мысли у тебя возникли и больше ни у кого. У остальных – веры к твоей зазнобе нет. А вот какой схрон и, что в нем – узнаем. Ты же до завтрака займи Беляночку и глаз с неё теперь не спускай. Понял? Не под каким предлогом.
- Сотник остановился. Замер и казачок. Конь неуверенно переступил с ноги на ногу, топчась на месте. Встряхнул длинной шеей. «Нет. Показалось. Ведь не дошло до него ещё. Прости Господи, душу грешную. И воин удалой, а как дело баб касается, так совсем дуреет казаче. Может перерастёт, если не убьют?»
- За руку можешь держать, не отпуская не на минуту, - сказал Микола, пожимая плечом, - Можешь сказать, что ревнуешь. Если будет спрашивать куда пойдём и когда. Говори, мол только атаман и его есаулиц Гамаюн, знают. А вдова твоя ненаглядная не интересовалась?
- Спытала как-то. Ну я ей, мол моё дело казачье. Прикажут – мешок за спину, винтарь на плечо, короче «Я. Есть! И бегом» Больше таких разговоров не было.
  Билый сдвинул папаху на глаза, и зашагал по широкой тропе от лагеря.  Даже засвистел что-то. Не разобрать.
 Какой этот новик актёр?! Теля с причиндалами. - Пронеслось у сотника, и сам не зная почему улыбнулся в усы. Надо было ещё знаками обменяться со Швырем, а тот, в свою очередь, должен был известить Грицко о окончании сидения. Сашко же продолжал истуканом стоять, машинально оглаживая коня. Прикидывал и размышлял над словами командира и, наконец, ляпнул в вдогонку:
- Да как же мне…
Сотник услышал. Обернулся. Развёл руки в стороны, махнул. Мол, не знаю, сам решай, и зашагал дальше по делам.
 Швырь огляделся по сторонам настороженно. В низине лагерь спал. Крохотные фигурки крючковато лежали возле потухших костров. Лёгкий дымок курился над углями, ветер слегка теребил пологи офицерских палаток.  Девчонка больше тоже не двигалась со своего места. Появившийся Сашко, разберётся с жеребцом, устроится возле девицы. Хотя какая она девица, Швырь в сердцах сплюнул. Поднялся. Пошёл к ведру напиться. Долго стоял, запрокинув голову, утоляя жажду. Пока черпак не опустел. Снял с головы папаху, вытер лицо.
Грицко, принимая эстафету, хорошо видел знаки Швыря, но не торопился. Выжидал, тянул время, прекрасно понимая, что сегодня уже никто к схрону не подойдёт. Скорее это будет завтра, к утру. А то и тогда, когда они свернутся с насиженного места.
 Он находился к чужому схрону ближе всех. Видел потаённое место, размышляя, куда могла девчонка засунуть послание. Думал, что может быть в нем и всё больше склонялся к мысли, что Швырь прав и пора серьёзно браться за лазутчицу. Кубыть потом поздно будет. Беса надо убивать на корню, не давая возможности ему вырасти.
«Чья она помощница? За кем стоит? За турками? Нельзя недооценивать хитрость врага. Так многие гибли. Не уж то всё-таки за османами? Захотели выдавить занозу из задницы и где-то близко на подходе эскадрон регулярных войск. Возьмут на пики и не уйти. А что. Вполне может быть. За золото купили отчаянную девчонку, да заслали в лагерь. Таких, как она по лесам много шастает. Хватай за руку и вешай на дереве или посылай на смерть. В любом случае турки в выигрыше – одним разбойничьем отрепьем меньше».
«Разбойничьем?» Замер от мысли Грицко. Перестал дышать. Больно ему не по нраву Сречко был. И хоть смеялся тот, и лез в друзья, обнимаясь, и в вылазках старался на глаза попасть, но не лежала к нему душа. Пах, как мясо гнилое. При каждой встрече Григорий омерзение испытывал. И стрельнуть хотелось. Непонятно, зачем атаману разбойника так близко рядом держать.  И Гамаюн с ним бражничает. По пол ночи в таверне вдвоём сидят. Бандит, он и есть бандит. Такого нечем не исправишь.
«Так что? За Вуком Сречко? Из шайки одной? Смотрит и он за нами, как и мы ними?»
Не вязалось одно только, никак Волчара не обозначал знакомство такое. Да и зачем девке схрон делать, если он хоть и набегами, но постоянно бывает в лагере. Могут же общаться. Для чего раньше времени так рисковать собой?
Кажется, настала пора разгадок.
Грицко осторожно поднявшись, стал спускаться с горы к потаённому месту, стараясь лишний раз камень не потревожить. Подходил медленно. Тщательно запоминая каждую мелочь. Замер осматривая землю вокруг кустов крапивы. Присел на корточки. Камни есть, но все одного цвета. Ничего пыль не потревожило. Каким бы лёгким девичье касанье не было. Внимательно осмотрел высокие заросли крапивы. У одного стебелька листья не много опущены. То ли ветер примял, то ли движение чьё очень осторожное. Грицко вытащил нож и лезвием тихонько раздвинул крапиву. За густыми мохнатыми сочными листьями, в самой середине зарослей, скрывалось птичье гнёздышко. С ходу и не поймёшь – искусственно подвесили или птицы построили. Вон и скорлупка в траве валяется. Всё продумано.
Грицко погладил пух в гнезде и пальцы тотчас натолкнулись на тугой свёрток. Небольшой подарок. Казак сжал в кулаке платочек. Резко поднялся и зашагал к месту сходки, где должны ждать Микола и Швырь.
Со стариком подошли с разных сторон чуть ли не одновременно. Сотник уже сидел у ветвистого дерева и лишь коротко кивнул. Грицко разжал ладонь показывая свёрток. Микола снял папаху и стали бережно разворачивать, сохраняя полное молчание. Даже Швырь перестал тяжело дышать, затаив дыхание.
Он и первым нарушил молчанье, тяжело выдохнув:
- Во, зараза! Что это?!
- Тихо, - оборвал старого казака сотник. В развёрнутой тряпицы лежало несколько вещей: гильза от русской винтовки; две пули от турецкой; обломок женского деревянного гребешка, где крайние два зубчика, нарочно или случайно изменили – один надломан больше, чем на половину, другой опален в костре полностью; и изломанный цветок, с листьями уже пожухлыми.
- Це шо? – спросил Швырь, подслеповато щуря стариковские глаза.
- Фиалка, - ответил Грицко и равнодушно пожал плачами.
- Назад нужно вернуть, не то поймут, что мы знаем, придумают другое место.
- А может попутаем малость. Гильзу русскую положим, а пулю одну османскую и цветок другой. – Предложил Швырь.
Микола покрутил головой, отгоняя мушку. Назойливая, она никак не хотела улетать.
- Вдову, у которой Сашко перину проверяет, Фиалкой зовут. Непонятно. Про пули ясно. Да, Грицко?
Казак кивнул, соглашаясь:
- Тут и нечего думать. Наша гильза – русских боеприпасов мало, турецкая пуля, наоборот много. И так понятно. Давно в походе. Поистрепались. Пополняемся всегда турецким боеприпасом.
- Нет, тогда по одной хватило. Тут два к одному. А баба тут причём?
Швырь сдвинул папаху – упрел. Сел на траву скрестив ноги по-турецки, рядом с сотником. Осторожно взял в руки обломок гребня.
- А це шо таке? Я с пулями тоже не всё понял.
- Погодь, - остановил его Билый. – Давайте решим с фиалкой. Кто, что знает.
- Цветок в горшках! – старик хлопнул по колену, - бабам радость!
- То так, - согласился Грицко, - но я видел и кусты в горах. И в сёлах под окнами. Пахуч очень. Махровые цветочки бывают, яркие. Разные. За это любят. Я слышал, что зовут его ещё Анютины глазки.
- Глазки? – Микола задумался. Швырь покосился на папаху с предметами. У этой несчастной фиалки точно глазок не было.
- Не думал, что на старости лет очи у цветов искать буду. Так, что? Девку Анютой зовут? – предположил старик.
- Беляной назвалась. Здесь легче царевну Несмеяну найти, чем Анюту. Сашко хочет её увезти невестой в станицу.
- Сбрендил, парень. Как бы она его на шашку не взяла. Положит ватагу. Ему бы телятам хвосты крутить, а не в походы ходить. Одни бабы на уме. Давайте у него про фиалку спросим или на дыбе у неё поспрашаем? Деревья, подходящие есть, и верёвка для такого дела найдётся. Уведём подальше… Видит Бог, не люблю лазутчиков. Надо сразу кончать с ними! Только в этом деле спешка и важна! Уж, поверьте опыту старика.
Микола задумался. Покарябал щеку – щетину сбрить надо. Не борода- одно расстройство. Не солидная борода, совсем не атаманская. Сбрить к чёртовой матери.
- Господа, казаки, число кандидатов на дыбу с каждым вдохом увеличиваются и пока все женского пола.
Сашко ночью у вдовы ночевал, а зовут её Фиалка.
- Вообще ничего не понятно. Если Сашко о золоте проболтался Фиалке,
Беляне незачем кому-то об этом сообщать, да и знать об этом, она не может.
- Сашка пытать не будем, но поспрошать надо.
 Вот и помогли братьям – сербам. Теперь среди своих ходи и оглядывайся.
Старик-то правду унюхал только не всю. Сашко – воин. Молодой и далеко пойдёт. Сотник покосился на Грицко. Долговязый казак упрямо поджал губы – думал.  Даже в этом суров.
- Ну что? – спросил у него.
- Уже решили – не пытаем, - ответил пластун, - булгачить надо.
- Как? Подменим клевером?
- А я, что говорил? – оживился старик. – Клевер оно самое то!
- Вы, господин подхорунжий вообще-то баб пытать хотели.
- Можно и пытать, - кивнул головой Швырь, - Быстро и надёжно, вот Сашко пускай и учится. А я, подскажу, пока жив.
Микола хотел ответить, но Грицко не дал разгореться спору:
- Клевер – хорошо. Пускай думают, что мы все конные и фуража много. Но это и так понятно. Слишком просто всё.
- Так баба же лазутчица! У неё всё просто.
Казаки задумались каждый о своём. Вспоминая свой опыт общения с женщинами. Кажется, и Швырь был не рад своему поспешному высказыванию.
- Нет, - сказал, Грицко. Нахмурился. Подобрался весь. Сжал губы в тонкую полоску. Сухо сказал, но, как отрезал от себя что-то лишнее.
- Просто, но не всё, - согласился Микола. Старик поморщился, говоря:
- Ладно, поспешил я с доводами. Но, казаче, там мозга вот сколько! – Батько показал тонкую щель между большим и указательным пальцем. Все посмотрели сколько Швырь отмерил женщинам ума.
- Тот ещё знаток! – подумал Мыкола, - Сашко, желторотый, в два раза лучше баб понимает.
 
- То не мозг, одни хлопоты.
- Нехай, - на этот раз согласился Грицко.
- Тогда так, - сказал Микола и поднялся. Под вопросительные взгляды казаков сделал шагов пятьдесят к кусту шиповника. Вернулся с короткой веточкой. Шипастой. С розовым цветком.
 — Это к чему? – опешил Швырь.
Микола неопределённо пожал плечом.
- Не знаю.
Грицко улыбнулся. Понравилась ему мысль атамана.
- Фиалка с шиповником? И шипы есть? А что? Пускай голову ломают. Раз мы тоже не знаем к чему цветок.
- Любо? – переспросил сотник и дождавшись подтверждающих кивков положил веточку в платочек. Швырь протянул ему обломок гребня, признаваясь:
- Чуть не сломал, пока крутил. Старый гребень. Почернел весь от времени. Может про меня?
Микола подержал в руках предмет и передал Грицко.
- Что думаешь?
Казак не спешил ответить. Жевал губы. Хмурился.
- И здесь батька Швырь прав наполовину.
- Да ну? – встрепенулся старик. – А чего только наполовину? Гребень словно жизнь мою показывает, и пожжённый я и поломанный. И старый. Да только откуда они всё узнали?
- Вот-вот. Если бы батька не думал, что вокруг его персоны солнце крутиться, а пересчитал зубья, - Грицко протянул сотнику обратно гребень. Тот выполнил наказ, поднял голову, ожидая продолжения. Казак не заставил себя долго ждать:
- То, не только батька Швырь. То, мы все. Число сходится. Тогда пули про попутчиков. Двое за турок, один за кого?
- А тогда почему один поломанный?
- А ты не понимаешь?
- Про меня? – предположил старик. – Я поломанный. С медведем по молодости сцепился. Пьяный был.
Грицко шутки не оценил.
- Да что ж Вы сегодня не уймётесь, - сказал в сердцах казак.
- Думаю, про Сашко. Половинчатый. И не туда и не сюда. И любит и казак. Непонятный, в общем. Не знает девка, чего ожидать от такого суженного-ряженного.
- Тогда жжённый, - начал сотник и замолчал не в силах дальше продолжить.
- Кто жжённый? – нахмурился Швырь, забыв про обиду.
- Я не знаю кто, - сказал Грицко. – Но вы сами мысль мою раскрыли.
- Ты хочешь сказать, что среди нас жжённый?! – возмутился старик. – Да как такое возможно?! Я вас всех на руках бавил! Вы же выросли на глазах моих!
- Предатель? – тихо спросил сотник. Грицко, не глядя на него кивнул.
-Запродавец!
- Кто? Сашко?
- Сашко? – вскричал Швырь и замолчал, прижимая руку к груди. Побелел лицом.
Грицко покрутил головой.
- Нет. Не Сашко.  Не может быть он. Забыли? Сашко – половинчатый. Влюблённый казак. То ли верёвки вить из него, то ли удавкой сам может стать. Проболтаться мог, похвалиться, перед вдовой или, этой…Беляной.
- Перед ночной кукушкой похвастать, не велик грех, только где вдова, а где наша задумка?
- Тогда кто, и вдову эту ты знаешь? – настаивал старик.
Сотник махнул головой, черствея на глазах:
- Знаю кто. Но пока не раскрою до конца – ничего не скажу.
- И я знаю, - кивнул головой Грицко.
- Молчи! – предостерёг его Микола. – Думу свою держи в себе. Следи только. Даже я не уверен в своих думах.
Грицко кивнул. Жёсткая правда не смутила. Старик тоже приходил в себя. Вздохнул:
- Тогда и я знаю. И тоже буду смотреть.
Сотник кивнул в ответ.
- Тогда всё, казаки? Расходимся? Грицко обратно закладку положит и пост свой снимет, чтобы не спугнуть гостя. Нехай забирает. А сами за девкой смотрим и за… За тем, о ком думаем.
Грицко стал аккуратно сворачивать платок и вдруг замер.
— Это не всё, - сказал он. Аккуратно встряхнул гильзу и показал на ладони кусочек золота. Крохотный. Маленький. Но частица была золотой, и или срезанная с монеты, или обломок от украшения.
- Золото, - пробормотал старик.
- Золото, - эхом отозвался Билый.
- Золото, - сквозь зубы выдохнул Грицко.
Сотник задумался.
- Но это откуда могут знать?
- В лагере об этом никто не знает. Во всяком случае не от нас.  Если только не…
Микола рубанул ладонью воздух.
- Дальше лагеря оно не уйдёт. Изымай.
Грицко кивнул, деловито убрал капельку в кошель. Затянул кожаные ремешки.
- А я бы им грошик подкинул, - встрепенулся Швырь, - а шо? Пускай имают!
- Булгачить, так булгачить.  Накарябать нужно, что -нибудь, - задумался Микола. Казаки заулыбались в предвкушении. Старик полез в карман за грошиком. Казаки склонились над монеткой.
- Чего написать?
 - Нацарапай, атаман, три простые русские буквы, всем славянам понятные.
- А если это туркам уйдёт?
 - Нехань, бошки себе сломают, собачьи дети!
На том и порешили. На пути в лагерь, приземлил сотник,
Чего это Вы, господа, раздулись, мы ещё пока не победили и подлюку не наказали.
 - Твоя правда, атаман, - погрустнели пластуны.
Продолжение http://www.proza.ru/2018/10/11/1258