Взгляд из траншеи

Александр Береснев
Взгляд из “траншеи” (из записок безработного журналиста)




Издательство, 2018
340 с.

Нет, эти “записки” не о войне. Их главный “герой”, копаясь в земле,  далёк от неё, хотя ему известно, что против России уже вовсю ведётся тотальная война, которая пока считается “гибридной”. Но каток, который прошёл по стране, раздавив мирные мечты, катится;  разве нельзя его остановить? В этих условиях возникает много наболевших вопросов. Но во всем ли ты прав, стремясь “докопаться до звёздных корней” и стараясь жить и работать по лекалам, вбитым в башку с детства? А если прав, то почему неудачник? Или всё же, прав древний мудрец Джами, сказав: тростник, что чересчур стремится ввысь, становится циновкой под ногами? 

 



                Вместо предисловия

О ком и о чём “Взгляд из “траншеи”? На этот обычный и закономерный вопрос читателя можно ответить коротко и просто: о неудачнике. “Таких не берут в космонавты”. И девушки их не любят. Если этого ответа достаточно, то, наверное, можно и отложить книгу и смотреть боевик о тех, кого называют баловнями судьбы, которые ни в воде не тонут, ни в огне не горят.    
А почему он неудачник? Это его вина или беда? На этот вопрос ответить уже сложнее. Но автор не задавался целью дать готовый ответ или рецепт. Жизнь придуманного “героя”, а именно так, как и все имена и события – это всего лишь, как признавал Владимир Маяковский, “глупая вобла воображения”. Она призвана показать среду его обитания и когда она “тихо барахтается в тине сердца”, и когда, как “крик торчком стоит из горла”.
Было это, как теперь говорят, время и “лихих”, и “нулевых”. Вопросы, которые тогда мучили не только неудачника в “траншее”, оставаясь для него зачастую надолго без ответа, сегодня покажутся простыми и наивными. Но тридцать лет назад они не казались такими даже известному писателю Юрию Бондареву, когда он, выступая в Кремлевском дворце съездов на XIX Всесоюзной конференции КПСС, задавал вопрос: “Можно ли сравнить нашу перестройку с самолётом, который подняли в воздух, не зная, есть ли в пункте назначения посадочная площадка?”   
Сегодня же, зная уже ответы на сакраментальные вопросы “Кто виноват?” и “Что делать?”, разве всем стало известно, “есть ли в пункте назначения посадочная площадка?” “Та отож”, как говорят в родном селе “героя” данного повествования. Поэтому автор, многие годы спустя, словно, откопав зарытую в “траншее” рукопись безработного журналиста, даже не дёрнулся, чтобы внести в неё какие-то исправления, уточнения, дополнения с поправкой на время.
А то мы все крепки задним умом. 

Александр Береснев





                Детям и внукам своим посвящаю

                Думайте сами,
                решайте сами,
                Иметь или не иметь…
                А.Аронов "Песня о собаке"

                Солнце и на собачий хвост светит.
                Пословица

                …для скакуна и беззубого мерина
                в Божьей горсти не иссякнет овёс.
                Николай Перовский
                “КОВЧЕГ”


                Лучше своих лягушек слушать

Славка резко воткнул лопату во влажную землю, выпрямился и огляделся. Пора и перекурить. Денёк разгорался жаркий. Весенняя садово-огородная лихорадка, которая с утра до ночи сопровождалась шумом разнокалиберного автотранспорта и громкими голосами озабоченных владельцев участков, давно закончилась, и устоявшуюся тишину дачного поселка нарушало лишь редкое отдаленное петушиное “а капелла”. Но это было не то, по-сельски, обычное утреннее призывное пение петуха. Этот голосок звучал тоненько с легким дребезжанием, который издают только декоративные петушки. Такую забаву мог позволить себе хозяин, уже решив основные проблемы на своём участке.
На всех участках его улицы красовались крепенькие особнячки, в основном, из силикатного кирпича. Участок же Славки Столярова, с которого, как ему потом стало известно, в числе первых начиналась разбивка территории кооператива, – единственный на его улице ещё не имел дачного строения. Это пустое пространство, отгороженное с фасада лишь ржавой проволокой, которое зияло как дырка от зуба, породило у Славки незнакомый ранее  комплекс бедного родственника.
“М-да-а, может и правильно заметил, не менее лет этак тридцати назад, его бывший одноклассник Фима: ты, мол, друг, сначала создаёшь себе проблемы, а потом их героически преодолеваешь”.
Был у них какой-то обычный спор. Кажется, Славка сказал, что проблемы надо решать, а не уходить от них, и Фима сделал это замечание со своей обычной иронией. Сказал, как бы свысока, походя, ибо, если бы он понимал, насколько болезненно Славка мог воспринять этот укол, то возможно бы и поостерёгся. Впрочем, Фима в подобных случаях был толстокож как бегемот. Но не только иронией в интонации, скорее, эта фраза особенно резанула Славку своей отточенной формулировкой. Он всегда обращал внимание на слово.
Внешне Славка принял удар спокойно, лишь про себя, словно, замер и прислушался. Задело, конечно, крепко и он  незаметно покосился на приятеля. Каков подлец! Такие формулировочки на дороге не валяются. Их держат под рукой, чтобы можно было мгновенно пустить в ход. Но эту, как говорится, засапожную формулировочку, Фима явно не сам сформулировал, наверняка, где-то услышал или вычитал. Читал же он много и быстро.
Фима обладал завидной памятью, что, разумеется, прежде всего, позволило ему без пота и крови получить по окончании средней школы серебряную медаль. И в этом никаких оснований для сомнений не было, как у Славки, так и вообще у всех у них в 11 классе.
Но как объяснить, что эта фразочка через три десятка лет стала широко распространённой в стране после известных событий, связанных с горбачевской перестройкой? Она срывалась из площадных уст не однажды. Причем, её стали применять надменно презрительно по отношению к, так называемым, совкам, то есть, к людям советского покроя. Но Фима-то произнёс её задолго до этих, будь они неладны, “известных событий”. Славка запомнил не просто одни слова. В его памяти, как в “видеозаписи”, чётко отпечаталась знакомая, в подобных случаях усмешка Фимы.
Естественно, что Славка и не подумал уточнить у Фимы происхождение этой фразочки, мол, сам придумал или кто-то научил? Он и думать о ней забыл, но вот, годы спустя, оказавшись в “траншее” на участке, он вдруг услышал её от молодого человека новой формации. Это был случайный разговор. Молодой человек, занимающийся живописью, говорил, что порой ему не удаётся нарисовать так, как он бы хотел. Славка, сочувствуя, посоветовал в таком случае выбрать другую тему или ещё как-нибудь облегчить задачу. Но художник вдруг резко заметил:       
 – Ну, уж нет. Я сам создаю препятствия, а потом мужественно их преодолеваю.
Славка, чуть ли не на генетическом уровне вздрогнул, и поэтому машинально спросил:
– А зачем?
– А потому, что иначе скучно, - без какой-либо рисовки ответил, широко улыбаясь, живописец и добавил, -  чтобы выйти на новый уровень внутреннего комфорта, надо ставить сложные высокие цели.
Вспомнив обо всём этом и после, сверяя свою память с компьютерной, Славка докопался и нашёл, что эта фраза, оказывается, не так-то проста. Настолько непроста и известна во всём мире, что, конечно же, не могла сама по себе родиться в голове его одноклассника, хоть и серебряного медалиста, Фимы, который ради красного словца пульнул её в адрес Славки.
Во-первых, в перестроечных баталиях она прозвучала так: “Русские сами создают себе трудности и потом их героически преодолевают”, а во-вторых, и, наверное, прежде всего в  оригинале, как начертано в скрижалях мировой паутины, она звучит так: “Большевики сами создают себе трудности и потом их с блеском преодолевают”. И принадлежит это замечание, незабвенному Уинстону Черчилю. Тому самому Черчилю, который, как можно узнать из истории борьбы молодой советской республики, как с внешними, так и с внутренними врагами, был одним из “главных сторонников и основных инициаторов интервенции в Россию, заявив о необходимости “задушить большевизм в колыбели”.
Да, этот толстяк обладал, наверное, не только за столом, но и в политике зверским аппетитом на халяву. К тому же природа наградила его, как известно, и даром прозаика, о чём свидетельствует присуждение ему, политику, Нобелевской премии по литературе, где при этом отмечено, в частности, его блестящее ораторское искусство. Но тут нам сегодня, возможно, тоже не лишне заметить тягу тех, кто присуждает эту премию, отдавать предпочтение при этом политике, а потом уже литературному дару. Ведь разве случайно, что в тот год, когда на рассмотрение хитроумного комитета был выдвинут также знаменитый писатель Эрнест Хемингуэй, то предпочтение было отдано этому британскому любителю кубинских сигар, армянского коньяка и людоедских интервенций, а также не только, как бывшему журналисту, автору нескольких нашумевших книг, лорду, но и премьер-министру Великобритании наконец?!
Вона как. А вы говорите “Фима” … Хотя надо отметить и определенное предпочтение школяра в чтении … Где-то же он вычитал эту фразу в те далекие годы на стыке хрущёвско-брежневского правления. Славка готов был поспорить на что угодно, что в их классе вряд ли кто ещё мог заинтересоваться  книгой, где употреблялись бы подобные с глубокомысленным подтекстом  выражения. Воздав должное начитанности одноклассника, Славка готов также согласиться, что он, как и всякий человек, мог нарваться на трудности, о которых не подозревал по неопытности или незнанию. Но чтобы сам, не отдавая отчета, их создавал? Такого, кажется, за ним не водилось. Значит, Фиме хотелось просто его унизить? Вот это возможно, хотя и непонятно зачем.
Но в этой фразе крылось ещё что-то такое, что очень напоминало классические крылатые латинские выражения, обобщающий смысл которых был выстрадан веками поколений. То есть, к Славке он мог относиться так же, как и к большинству остальных живущих на Земле.
И ещё. На первый взгляд вроде как бы и неплохое это утверждение: “героически”, а ещё лучше в трактовке британца - “с блеском”. Но всё портит до боли обидный смысл, заложенный в её начале, который вызывает справедливый вопрос, а что разве “русские сами создают”? И почему именно русские? И потом, случайно ли в этой парадоксальной фразе, которую заносчивый британец адресовал на счет большевиков, в ходе перестройки в нашем обществе почему-то лукаво подменили их просто на русских. Кому-то надо было политическую принадлежность заменить национальной?
Когда Славка начинал размышлять на эту тему, ему почему-то обязательно приходила на ум поговорка, которую нередко он слышал от отца: ну, вот – куда конь с копытом, туда и лягуша с лапою …
Правда, есть и другой вариант: “… туда и рак с клешней”. Ну, да смысл-то один, понятный испокон веков, как отец тоже говорил, мол, какая разница, что в лоб, что по лбу.

ДА, видно, здорово зацепило, коль столько лет прошло и помнится. Эх, кабы знать, где упадёшь… Раньше Славка нередко, чуть что, в запальчивости говорил: “Да я лучше “траншею” копать буду…”. Смысл его протеста сводился к тому, что он, дескать, лучше будет заниматься самой простой и грубой физической работой, но не изменит своим убеждениям.
Что и говорить, настрой его души всегда был боевой. Наверное, поэтому он, копая землю на участке, иронически употреблял не слово “канава” или “ров”, а “траншея” - близкое к военному лексикону. Интересно, а почему не окоп? В окопе, что, страшнее? Возможно. Ведь в нём ты вообще один. То-то и оно. 
Можно бы с иронией и так рассуждать, но то, что он копал, все же больше напоминало траншею чуть ли не в рост глубиной, а по-военному – в полный профиль, чтобы только голова торчала, так вот, после укладки рваного известняка на цементном растворе это должно стать фундаментом для дачного строения. 
А вообще ведь давно у нас повелось, что и места отдыха детей на школьных каникулах мы называли лагерями, и вместо сердца у нас был “пламенный мотор”. Но это, что в своё время “повелось”, к послевоенному поколению, к которому принадлежал и Столяров, он считал, относится с большой натяжкой. Он, к примеру, положив руку на сердце, не мог бы утверждать, даже, условно говоря, что вместо сердца у него в груди “пламенный мотор”. И не потому, что он был, извините, нездоров, или не понимал шутки юмора. Но каким-то отдалённым участком души или мозга (как там точнее?) он чувствовал (ага, значит, все-таки не умом), что, ну, нет у него ни той душещипательной романтики, ни огневого задора, присущего “комсомольцам-добровольцам” довоенной закваски, о которых он читал и которых изображали актёры в кино.
Да и насчёт “траншеи” он, поостыв, почувствовал на тех же задворках души, что опять погорячился. Потому как, откровенно говоря, Славка вдруг пронзительно ясно понял, что если бы он раньше увидел себя со стороны в этой канаве, в которой он ковыряется как жук в навозе, то вряд ли бы согласился пойти на такую жертву, то есть, сменить журналистское перо на лопату землекопа. Понял, но виду не подавал.
А всё-таки напророчил. Всё же накаркал. Дохорохорился.  Добился, батькин сын, что, обронённые в запальчивости, слова и дело, которым он стал заниматься, стали буквально однозначными: теперь он, действительно, копал траншею…
Но и здесь он пытался себя успокоить: мол, копает-то он, ребята, все же не канаву, а траншею… под фундамент будущего дачного домика. Не Бог весть, какого, но своего.
Ага, как подшучивали хохлы в подобных случаях в его родном селе: “Ны знала баба хлопот, та купыла порося”.

ЭТОТ садово-огородный участок, где Столяров “развернул фронт земляных работ”, достался ему лет семь назад. Славка тогда ещё работал на телевидении.
Как-то, проезжая по окраине города, он обратил внимание на одного мужичка, который тащил тачку, наполненную всяким садово-огородным инструментом. Тачечка раньше явно была детской коляской.
Картина, в общем-то, привычная, и было  совершенно ясно, что мужичок определённо направлялся на свою дачу. Но просёлочная дорога, вся в рытвинах и колдобинах, вела как бы в никуда. Кто-то из спутников сказал, что эта дорога, которую вернее надо называть направлением, ведёт всё-таки на дачи, до которых ещё километра три. Но это, если двигаться напрямую.
Славка, вслух посочувствовав мужичку, про себя решил, что сюжет с дорогами и со всем шлейфом проблем, связанных с дачными участками, которые стали выделять в массовом порядке, будет вполне актуальным. Да, власть, щедрой рукой раздавала участки. Но в этих местах, на неудобьях возле города, дорог не было отродясь,  что в свою очередь породило новую волну проблем.
Сотни, если не тысячи счастливых владельцев садово-огородных участков, имевшие в качестве транспорта в лучшем случае велосипеды, вдруг поняли, что добраться до вожделенного места, где они намеревались иметь райские кущи, не так-то просто.      
В одной из программ Славка выдал в эфир сюжет на эту тему. Участник телеэфира, руководитель городского общества дачников, очень довольный тем, что Славка толково подал больную тему, сказал:
– Вы так хорошо разбираетесь в наших проблемах, что сразу видно – опытный дачник.       
Узнав же, что у Славки нет, и никогда не было такового, он очень удивился и в знак благодарности предложил свою помощь в оформлении участка. Славка, искренне рассмеявшись, сказал:
– Спасибо. Но вы мне предлагаете, чтобы я тоже приобщился к этим мученикам с тачками.
– Так у вас и машины нет? – с сочувствием уточнил благодетель.
– Была бы, может быть, я и рискнул.
– А вы знаете, я, наверное, все-таки могу вам помочь найти участок поближе. Через день-два я вам позвоню…

РАЗГОВОР о приобретении дачного участка заходил у него дома не раз. Но как это часто бывает в жизни: есть желание – нет возможностей. Денег не хватало даже на ремонт квартиры. Жена считала дачу лишь обузой, мол, времени не хватает даже, чтобы домашние дела переделать.  Двое детей – забот полон рот, а выходной у неё один.  Она преподавала экономику в институте, поэтому и суббота у нее была рабочей.
Но чаще всего Валя выдвигала почему-то третий аргумент:
– Тебе-то дача, зачем нужна? Чтобы оторваться, да попить-погулять?
Аргумент безотказный как автомат Калашникова. Помнится, еще лет десять назад (когда о дачах говорили, как о недоступном для простых смертных) один знакомый, но, можно сказать, случайный собутыльник, у которого почти полгорода было в друзьях и приятелях, предложил Славке оформить участок. “Тебе это будет стоить десять, нет, не будем мелочиться, пять бутылок коньяка”. Славку почему-то рассмешила мгновенная скидка цены, выраженная в натуральном виде, поэтому он принял предложение за обычный нетрезвый треп. Но к удивлению приятель не шутил. Он сказал, что готов хоть сейчас показать участок для Славки и повёз его за город.
Сначала приятель показал свой участок. Это была настоящая диковина. Участок представлял откос, в который, как глыба бетона, был впаян трехэтажный дом-дот. Внутри этот дом-крепость, почти в трёх уровнях, был начинен всяческими самоделками. Да, руки у хозяина были золотыми. Славку больше всего поразил самогонный аппарат, ключевыми агрегатами в котором были две  стиральные машины. Вся установка поблескивала трубками из нержавейки. 
– А для чего они? – спросил Славка, показывая на стиральные машины. Вместо ответа хозяин сделал жест ладонью, мол, минуточку внимания. Открыл дверцу резного под старину шкафа, достал внушительную темную бутыль, стаканчики и молча налил в них золотистой жидкости:
– Ну, быть добру! – провозгласил хозяин.
Славка внутренне напрягся, но, сделав добрый глоток, понял: напиток был отменный. Прозрачно-золотистый цвет. И лёгкий яблочный запах. И был также в меру крепок.   
– Так всё-таки, зачем стиральные машины? Просто как резервуары для браги? – спросил Славка, поставив полупустой стаканчик на самодельный резной столик.
– Не только? – улыбнулся хозяин дачи. – Я их заливаю и включаю. И время брожения занимает не полмесяца или больше, а трое суток и даже меньше.
– Разве можно таким образом ускорить этот процесс? – удивился Славка.
– Ну, ты же попробовал фирменный напиток? Нормально?
– Классный! – согласился Славка, и в знак приветствия, подняв шкалик,  допил его содержимое. При этом он вкусно причмокнул, подтверждая, что верит не только на слово.
Да, ни выдумки, ни трудолюбия хозяину не занимать. Оказывается, он специально взял участок на откосе, чтобы быть ближе к ручью, который протекал внизу. А грядки нарезал, как террасы.
Оглядывая весь этот диковинный участок, Славка с ещё большим уважением посмотрел на хозяина дачи. А ведь, чего греха таить, когда этот приятель появлялся в студии, Славка не принимал его всерьёз. Какой-то он был шебутной, с какими-то пустыми разговорами. А за всем этим балаганом, как выяснилось в ходе разговора за стаканчиком доброго самодельного напитка, скрывалась добрая душа, попавшего в аварию и чудом выжившего, бывшего вертолетчика.
– На наше счастье вертолет рухнул с высоты пять метров. Нет, это было не в боевых условиях. Обычный рейс вертолёта госавтоинспекции. Ну, хватит об этом. Давай еще по глоточку, - предложил хозяин и Славка, переваривая услышанное, с готовностью согласился.   
Задуматься было над чем. Молодой ещё, здоровый мужик, а уже инвалид, на пенсии. И всё же, когда у человека золотые руки и светлая голова,  он всё равно найдет им применение.
А в студию он приходит, чтобы поболтать с “умными людьми”. Раньше у него здесь был друг. Но друг не берёг себя и рано “сгорел”. Вертолётчик кивнул на рюмку:
– Вот теперь по старой памяти я порой захожу к вам в студию, где меня все знают и мне приятно. 
При этом у человека, казалось бы, неунывающего ни при каких обстоятельствах, взгляд стал вдруг совершенно трезвым и грустным. Потом он махнул рукой в сторону соседнего участка, рядом, вспаханного и огороженного металлической сеткой и прямо спросил:
– Ну, что подойдет? Я готов посодействовать.
– Что, вот этот? – не веря, спросил Славка.
– Ну да? – просто и спокойно сказал приятель, и добавил, что этот участок предназначался одному человеку, но потом ему отказали. Плохой оказался человек. А у них здесь абы кому участок не дадут. Но Славке… он с друзьями… мог бы уступить за “смешную цену”, потому что Славке можно доверять.
Окрыленный Столяров, приехав домой после гостеприимного приёма у бывшего вертолётчика, спросил у жены, каков её положительный ответ насчет дачи.
– Ты посмотри, можно добраться  хоть на велосипеде, хоть на городском автобусе. Это же красота!
И вот тогда жена впервые сказала:
– Тебе-то дача, зачем будет нужна? Чтобы оторваться, да попить-погулять?
Быть может, если бы за Славкой не водился такой грешок, то он и не обиделся бы так сильно. Но он, действительно, не думал о даче, как о месте, где можно только “попить-погулять”. Особенно поразил и вдохновил его  пример вертолётчика, сумевшего на террасных грядках развести удивительный огород.  Поэтому он обиделся настолько, что ничего не ответил и года три вообще о даче не заговаривал.
Как-то, незадолго до встречи его с руководителем городского общества дачников, Славка с женой в очередной раз выехали на велосипедах “на природу” и остановились передохнуть-перекусить на краю плоскогорья. Отсюда открывался захватывающий вид на озеро. Столяров, глядя вдаль, и вслушиваясь в доносившуюся древнюю трель лягушиного хора, искренне сказал:
– Да, вид чудесный. Но это… раз-другой … А всё время слушать чужих лягушек я не хочу. Вот так бы мы могли приехать и на свою дачу. И слушали бы своих лягушек.
Жена коротко взглянула, но спорить не стала. Как будто и в самом деле ничего не имела против довода о лягушках она. Только, наконец-то, спросила, а что же с тем участком за “смешную цену”. 
– Дорогая, - горячо и с нарочитой обидой заметил Славка, - ты что, проснулась? Это когда было? Поезд давно ушел и гуси улетели. Ты думаешь, нашего согласия три года будут ждать. Да у нас и без того проблем хватает, - и он, сев в седло велосипеда, махнул рукой, - поехали домой.   
Да, проблемы остались те же, если не сказать, что их даже прибавилось. Особенно семейных. Дети подрастали, а доходы родителей, то есть заработная плата, была стабильно нерушимой как Великая китайская стена. Сыну вот куртку не смогли купить, пришлось самим сооружать. Смешно звучит? Но именно сооружать. Иначе как ещё четырнадцатилетнего парня убедить, что куртку можно и самим сшить не хуже, чем в магазине продают. Другого пацана (и не обязательно из богатой семьи) этот довод скорее бы шокировал, чем убедил.
Но коварство родительского довода заключалось в том, что у мальчугана, действительно, были умелые руки. Портновский дар, который проявился у него, был в деда. А дед занимался этим ремеслом сызмальства, всю жизнь лишь с перерывом на войну. Он был мастером, как говорят, от Бога. Он мог человеку с нескладной фигурой так сшить костюм или пальто, что тот, увидев себя в зеркале, не верил своему преображенному изображению.
Кое-какое умение шить Славка в свое время перенял от отца, но потом оказалось, что его сын, посидев год-другой рядом с ним за швейной машинкой, с удовольствием освоил её и в азах портновского дела его явно превзошел. В этом Славка окончательно убедился, когда однажды попытался помочь сыну в шитье жилета и, что называется, “запорол” прорезной карман с листочкой с втачными концами. Сын играючи исправил допущенную им ошибку и сказал спокойно и серьезно:   
- Ты шил без соблюдения технологии, нарушил последовательность операций, поэтому у тебя не получилось.
Так старшие великодушно поучают младших, но сын, не скрывал, что был этим весьма доволен. А Славке оставалось лишь покорно согласиться, что причина, действительно была в “несоблюдении технологии” и, похвалив парнишку, из педагогических соображений гордиться им лишь втайне.
Но на самом деле, такой жилет, сшитый подростком с применением аксессуаров из металла и кожи с таким качеством и фантазией, наверное, не постыдился бы надеть любой герой из американских боевиков, которые теперь можно было смотреть в видеосалонах, которые в эту пору выросли как грибы на каждом углу города. Но это уже другая тема, хотя это тоже в какой мере объясняет, почему на довод “сшить самим”, можно сказать, мальчишка купился давно, окрылённый своими портновскими успехами.
На рынке уже стали появляться, хоть и самопальные, но модные “варёнки” из джинсовой ткани. Цеховики даже на замудрялись для солидности нацепить им какую-либо на фабричный манер этикетку, но это не умаляло спрос на товар и не значило, что такое мог изготовить каждый. А вот в Славкиной семье это было меньшей проблемой, чем покупка. И они-таки соорудили непромокаемую, теплую защитного цвета ветровку. Верх, типа палаточной ткани, правда, пришлось купить, а на подкладку пошла элегантная «шотландка», которую предложила поставить жена, уступив свою не очень поношенную юбку. Голь на выдумки хитра.
А дочь? Ведь она уже чуть ли не готова на выданье! О какой тут даче может идти речь?

ТЕПЕРЬ, после предложения “главного дачника города” Славка Столяров решил вечером за ужином, прежде, чем порадовать жену новостью, сначала спросить у неё, по-прежнему ли она настроена против дачи. Посмотреть её реакцию. Затем напомнить о вопросе, который она задала там, у озера, под хоровое пение лягушек. А уж потом и порадовать новостью.
Он сидел на кухне за столом и, поглядывая, как жена  занималась  у плиты, игриво спросил:
– Ну, что, Валь, скоро поедем чужих лягушек слушать? Мы уже давненько их не навещали… И погода уже располагает.
Но жена ничего не сказала, только окинула его коротким, но выразительным взглядом, вздохнула, словно, ничего не поняла и ни о какой даче они никогда не заговаривали, и продолжила готовить ужин.
Славка слегка даже растерялся. Он понимал, что она не забыла как свой вопрос, так и его ответ. Она вообще в таких случаях ничего не забывает. А молчит, значит, показывает характер. 
Вздохнув в свою очередь, он, уже не  надеясь на положительную реакцию, спросил: 
– Ну, что ты молчишь? – и, не дождавшись ответа, продолжил, - А мне, между прочим, один хороший человек по-обещал помочь с участком для дачи …
И он передал весь разговор с “главным дачником”. Она выслушала спокойно, и лишь резкая форма вопроса: “Так, где этот участок?”, - выдала её несомненную заинтересованность.
И до Славки сразу дошло, что жена не против. Только она хотела бы сначала посмотреть на этот участок. Договорились, что как только всё будет известно, они сразу же посмотрят “райские кущи”.
Не в обиду тому будет сказано, Славка, в общем-то, не особенно надеялся, что “главный дачник” может помочь. Но тот вскоре позвонил, сказал, что есть подходящий участок. К телестудии подъедет человек и все объяснит.
Тренированная зрительная память Столярова тотчас услужливо воспроизвела облик “главного дачника”, который ещё при первом знакомстве показался Славке человеком неординарной породы. Такие мужики вызывают уважение уже всем своим внешним видом: сухой старик, убеленный сединой, спокойный и доброжелательный.
Почему-то при виде его Славке пришли на память строки из  школьного стихотворения “Вишня” Михаила Исаковского. Помните:
В ясный полдень, на исходе лета,
Шел старик дорогой полевой;
Вырыл вишню молодую где-то
И, довольный, нес ее домой.
Он глядел веселыми глазами
На поля, на дальнюю межу
И подумал: “Дай-ка я на память
У дороги вишню посажу”.
Этот дедулька рассуждал ещё о том, как она вырастет большая-пребольшая, будет радовать тенью и плодами и, может статься, люди вспомнят его добрым словом…
А не вспомнят — экая досада,
— Я об этом вовсе не тужу:
Не хотят — не вспоминай, не надо,
— Все равно я вишню посажу!   
Почему-то и без лишних слов Славке было ясно, что доброжелательный дедуля, “главный по дачам”, при всех обстоятельствах имеет твердые убеждения, которые приобрел в сложных житейских водоворотах, и менять их не собирается. Чаще всего Славка встречал таких среди бывших фронтовиков. Сейчас их сильно поубавилось. Нынче таких не делают.
Теперь на видных местах появились всё больше рыхлые и полысевшие, наверное, ещё в юные годы. Таким он представлял себе и уже взрослого гайдаровского Мальчиша-Плохиша, почему-то похожего на всем известного внука знаменитого писателя.
Говорят, что раннее облысение – из-за нехватки йода. И ещё утверждают, что йод, очень важен для улучшения мыслительных способностей. Если этим мальчишам не хватало в свое время йода, тогда почему же их так много оказалось среди тех, кто сегодня при чинах или явно при деньгах и порой немалых? Впрочем, дело, наверное, не только в лысине.
Как-то, ещё вначале 90-х Славка наблюдал сценку, которую потом долго вспоминал, потому что она была, на его взгляд, пока ещё нетипичной для российского уличного пейзажа. Отсутствие же светофора и “зебры” было самым, что ни на есть типичным. И самое главное, что в нашей жизни  ни в головах, ни в документах ещё не было жёстко узаконено правило, что уступить дорогу пешеходу на пешеходном переходе - это обязанность водителя, а обязанность пешехода - обеспечить для себя безопасность.
Он стоял у кольцевого перекрёстка и ждал, когда можно будет перейти улицу. Дожидаясь, когда предельно иссякнет поток машин, а их тогда всё же не было столько, сколько появилось через полтора-два десятка лет, Славка обратил внимание на одну любопытную пару на противоположной стороне улицы. Два взрослых человека стояли друг против друга примерно на расстоянии вытянутой руки. Что-то в их противостоянии напоминало сельских кочетов - петухов. Но эти “петухи” не наскакивали, не пускали в ход  шпоры и не хлопали крыльями. Они стояли как вкопанные, глядя друг другу в глаза, и если что-то и говорили, то, не раскрывая рта, а, очевидно, сквозь зубы. Сколько они так стояли до того, как их заметил Славка, неизвестно, но даже наблюдать их ему уже надоело. И когда он уже собрался перебежать дорогу, один из этих кочетов вдруг, без каких-либо прощальных жестов, резко развернулся в противоположную сторону и быстрым шагом подошёл к спортивного вида машине с номерами из другого региона. Сел за руль и мгновенно, дав газу, с визгом рванул, чуть ли не на двух колёсах огибая кольцевой перекрёсток. Наблюдая, как второй,  медленно, гораздо медленнее, чем его (соперник?), тоже развернулся, понуро подошёл к своему обычному жигулёнку, завёл его и двинулся в противоположную сторону, Славка перешёл перекрёсток и долго ещё размышлял, что его так поразило в поведении этих современных молодых петухов. Раньше он так бы и подумал, прежде всего: соперники! Но теперь, когда вся страна встала на дыбы от вторжения ещё не вполне понятных, но уже ощутимо жёстких потрясений рынка, он, словно увидел, в этом безмолвном диалоге на перекрёстке, символ отношений нового времени. Это “диалог” не соперников, который прежде мы привыкли видеть в старой комедии: “Это моя девушка, ты понял?”. “Ну, это мы ещё посмотрим”. “Ну, смотри, смотри, не пожалей”.  “Ты тоже…”. Словом, один базар.
А эти “новые русские” петухи, если и произнесли, то каждый не более двух, от силы - трёх слов: “Так, ты чо, ещё не понял? ”. “Да понял, понял”. “И запомни: дважды мы не повторяем”. Затем зловещее молчание, которое красноречивее всех слов. Резкий разворот на сто восемьдесят градусов и никаких больше прощальных жестов и слов…   
Славка к такому ещё не привык. Но потом, с годами, он замечал, как диалоги в отношениях людей становились всё короче и короче, как в американских боевиках. И он вспоминал эту сцену на отечественном перекрёстке как формулу предстоящих перемен. Помните, в едином порыве толпы тех, кто ещё не могли “похвастаться мудростью глаз” требовали всем сердцем вместе с Цоем: “Мы ждём перемен”. И дождались …      
Впрочем, об этом лучше чуть позже, а сейчас речь, а том, что дедуля, действительно, был из того десятка, что слов на ветер не бросали. Он, в благодарность за публикацию злободневного материала о дачных проблемах,  элементарно, “как у Ватсона”, помог Славке получить возможность слушать “своих лягушек” на своём садово-огородном участке, до которого можно было добраться пешком менее чем за час.
 
С ТОЙ  поры прошёл не один год, и Славка Столяров копал траншею под фундамент уже не на пустом месте. На садовом участке фруктовые деревья, посаженные его рукой еще до нашумевшего миллениума, уже выглядели солидно, хотя плодов практически не давали. Клубника тоже росла, где хотела и как хотела.   
А ведь Славка так и не поблагодарил человека за беспокойство. Вот почему - у нас не хватает (зачастую или порой?), вот этого душевного движения: сказать вовремя доброе слово человеку?! И кажется, что с этим делом у нас всё сложнее и сложнее. Вот, уже как-то и в телеящике один весьма авторитетный человек, добравшийся почти до политического Олимпа, так и заявил спокойно: “Я в совесть не верю”.
Когда председатель низового садово-огородного общества принёс в студию, к нему в кабинет, журнал, разграфленный как старая бухгалтерская книга, то Славка, расписавшись там, где стояла “птичка”, в получении участка, поблагодарил этого незнакомого человека, хотя тому его благодарность была нужна как зайцу стоп-сигнал. Это Славка понимал и собирался (честное слово!) тут же перезвонить “главному дачнику”, но что-то его отвлекло и он не позвонил. Что-то срочное (хотя и не очень важное!) помешало, он окунулся в рабочую рутину, а там -  командировки, сюжеты, телеэфир, встречи, лица…  и он совсем позабыл, что надо позвонить.
Все эти впечатления, кстати, при всем их многообразии, как в дороге на большой скорости, слились в пеструю одно-образную картину, а вот лицо старика, его спокойный доброжелательный взгляд не забылся. Потом, когда Славка узнал, что его уже нет на этом свете, у него заныло в затылке, и в ушах долго стоял звон. По ком стоит звон? “По ком звонит колокол?” “… он звонит по Тебе”.
Между прочим, нынешние читатели, в отличие от ровесников Славки, не прилагают особо все силы, чтобы прочитать так нашумевший в своё время и, можно сказать прямо, чуть ли не обязательный тогда для прочтения роман Эрнеста Хемингуэя “По ком звонит колокол?”. Ныне можно даже услышать:
“А стоит ли читать это произведение? Говорят, стоит. О чём?”
“Гражданская война в Испании, разразившаяся на фоне второй мировой войны? Кучка испанских партизан, собравшихся вместе с целью взорвать мост и приехавший к ним американец? История, полная правды и трагизма? Да? Пожалуй, попробую”.
Почему эта книга так волновала Славкино поколение? Может быть, потому, что в нашей стране был относительный покой и прочный мир вокруг?
 
СТОЯ в траншее, которая была ему уже выше пояса, Славка, вместе с землей  мысленно переворачивал пласты времени. Вопросов было гораздо больше, чем ответов. И вместе с тем, он, перебирая годы, как тот вычитанный давным-давно, в каких-то детских книжках Скупой, перебирал в сундуке жемчуг, вспоминал, как досталось ему его “богатство”. (“Мои года-а-а – моё богатство”?)
Хотя кто их знает, этих скупых и жадных. Только общеизвестно, что у каждого свои проблемы: у кого - суп жидкий, а у кого – жемчуг мелкий.  А у него, у Славки – участок площадью 4,8 сотки, как пядь собственной земли и … - “траншея”. Что ж, тоже неплохо, хотя в его, а то и в менее почтенном   возрасте уже и футбольную команду приобретают. Кстати, кто бы ни услышал, какова площадь участка, всегда переспрашивают:
– А почему - 4,8? А еще называется дачный кооператив “Русский стандарт”?! Но это же чистое местничество. Почему не шесть соток, то есть, общесоюзный стандарт? Если отсюда в хорошую погоду хоть и виден Эльбрус, но это всё же не ущелье? Здесь пока ещё со времен печенегов простору хватает. Так как же это понять?
Славка полностью соглашался, вот только насчёт печенегов немного сомневался, но, тем не менее, с удовольствием рассказывал, что нарезали так по приказу местных сановных “радетелей земли русской”, мол, дорога нам земля-то. И чем ближе к городу, тем дороже. А раз землицу-то раздают практически бесплатно, значит, надо давать поменьше. Этот же участок, на котором Славка теперь хозяйствует, достался одному из сановников. Зачем она ему понадобилась, если у него давно стоит дачка совсем другого пошиба, причём на участке совсем другого раскроя? В общем, говорят, когда он сюда приехал, посмотрел, покачал головой, буркнул то ли себе под нос, то ли своему водителю:
– Поехали. Нечего здесь делать. Я же говорил им, что здесь в трусах не разгуляешься … Радетели земли русской, мать их …       

СЛАВКА копал спокойно, не спеша, иначе быстро выдохнешься. Порой он чувствовал себя археологом, вскрывающим наслоения лет. Когда лопата звякнула обо что-то твёрдое, Славка замер. Эх, найти бы хоть завалящий кладик. Уж тогда бы он домик живо выстроил. Ведь так хотелось бы построить не времянку, а добротный загородный дом. Чтобы внуки потом говорили: “Дом, который построил дед”.
Сын, понимая, что движет отцом именно это чувство, и, зная, что ни силёнок, ни деньжонок у бати нет, всё-таки предложил рыть фундамент под размер нормального дома. Благо теперь на это нет идиотских запретов.
– Пап, смотри, как в Грузии всегда строили. Да, может и очень долго, но дом должен быть таким, чтобы в нём поместилась и просторно жила вся большая семья.
“Почему Грузия”? – подумал Славка. Так строят и на Кавказе". Это он видел, бывая в командировках. Он, правда, видел ещё и то, что зачастую колхоз едва на ладан дышит, а у колхозников дома больше помещения, где располагается правление. В русских селах – наоборот, исключая подворья руководства.
“Но почему Грузия? Ведь малец-то был там только один раз с командой на спортивных соревнованиях?” И вдруг до Славки дошло, что сын прекрасно знает отношение отца к Грузии. Ведь Славка там родился, когда его отец был еще военным.
Родители его уехали из Грузии, когда Славка ещё под стол пешком ходил, поэтому он знает о тех годах только по воспоминаниям мамы, которая перетащила отца на свою родину, в свои края. Но его сын говорит, что всегда помнит, как по-доброму вспоминала бабушка о солнечной Грузии, и он знает, что его отец, хоть и отшучивался, но был согласен с бабушкой, которая, улыбаясь, объясняла чернобровую внешность и пылкий характер своего сына так:
– Так, то ж всё от солнышка, внучек, от солнышка.
Отец, чисто российской закваски человек, давно слышавший эту семейную шутку, тоже только снисходительно улыбался…
Да, горшочек бы с купеческой “заначкой” не помешал. Ох, не погорячился ли он опять? Ну, на что он надеется, копая траншею по указанным сыном размерам?
Да, привез он кирпич несколько лет назад на участок на двух “КАМАЗах” с прицепом. Но оказалось, что кирпич некачественный. Неровно выжженный, он почти весь рассыпался на куски сразу, как только его ссыпали на краю участка. Славка потом пытался дать понять это директору кирпичного завода, показывал ему фотографии куч распавшегося на обломки кирпича. Но куда там! В стране уже полным ходом шла грандиозная перестройка. И если раньше на директора хоть как-то можно было повлиять, то нынче на подобные претензии кооператоры горбачёвского розлива, не стесняясь, только плевали.
Директор всё же к Славке отнесся по-дружески. Он посочувствовал, сказал, что постарается что-то сделать, но только после капремонта печей. Капремонт затянулся на годы, так что вся эта история уже  давно быльём поросла. Даже соседи по даче перестали и сочувствовать, и шутить.
Так и была все эти годы открытой яма, которая должна стать подвалом. Приезжая на участок, Славка то и дело очищал её от мусора, который бросали соседи. А зачем далеко ходить, если мусорная яма под боком? Но за этим фактом Славка видел не просто лень, а скорее презрительное отношение владельцев крепеньких особнячков. Хорошо, что они с сыном успели обложить яму бетонными блоками, а то бы за эти годы от неё осталось бы одно воспоминание. 
Груды кирпичного боя на участке осели, слежались и даже проросли травой. Смотреть на всё это было больно, но и продолжить стройку не хватало ни сил, ни времени. Это стало возможным только теперь, когда подрос сын, а у Славки выдался неожиданный и длительный “простой” в работе.      
Сын предложил весь этот кирпичный мусор использовать как компонент в раствор для фундамента, и Славка, поняв, что ещё не всё потеряно, с радостью согласился. По их расчетам вчерашнего богатства, рассчитанного на стены, теперь вполне должно хватить на фундамент.               
Так что же там звякнуло? На такой глубине, где уже по-шла чистая глина, не должен быть просто камень или железка. Славка нагнулся и выковырнул…голыш размером с кулак. Простой голыш, но почти идеально круглый как шар. Он повертел его, поскрёб. В одном месте у голыша был скол не больше пятака. Лопатой сколол? Но где этот кусочек? При самом тщательном обследовании кусочка он не обнаружил. Неужели оттуда упал?
Славка бросил взгляд в небо, которое под палящим солнцем совсем вылиняло. Нет, “кина не будет, кинщик заболел”. Это только в кино так заканчиваются страдания главного героя. “Режиссер небес” сегодня помогает только лысым.
 А ведь говорят, что метеоритное железо ценится, подумал Славка, разглядывая голыш. Но, нет, это просто камень. Ладно, решил он, пусть это будет талисманом дачи. Надо сохранить. Да и пора передохнуть. Он с трудом выбрался из траншеи и присел в шалашике, который они смастерили с сыном. Хоть и неказист шалашик, а от жары спасает. Да и чаёк из термоса здесь прямо-таки в самый раз. В пустыне знают, как от жары спасаться. Сейчас начни воду пить, не перестанешь, а потом и лопату не поднимешь.
– Правильно, Филя? – обратился вслух Славка к псу, который лежал рядом и, словно, спал. Но при упоминании клички чуткий ирландский сеттер тотчас вскинул свою забавную мордашку и посмотрел на хозяина преданными глазами. Поняв, что это просто разговор, он снова положил голову на лапы и так  вздохнул, что поднял пыль возле чёрного кончика своего чуткого носа. О достоинствах этой собаки Славка готов говорить сколько угодно.
Пёс понимал даже шевеленье бровей хозяина и был готов за него хоть в огонь, хоть в воду. Правда, когда Славка или жена и дети заходили далеко в воду, Филя с тревожным лаем сначала бегал по берегу, а потом, не выдержав, бросался за ними вслед и пытался, как мог, не на шутку повернуть их к берегу. Даже делал вид, что готов укусить непослушных. Удержать его на берегу в это время было невозможно. 
Филю ему подарили щенком дети. Славка вообще любил собак, но в  сеттере он просто души не чаял. Какой же неугомонный и весёлый характер у этой породы! С Филей Славка не скучал нигде, в том числе, и в траншее… А может быть это оттого, что сам Славка родился в год собаки? Мама говорила, что он появился на свет вечером. Значит, сторож. Дворняга. Породистому Фильке не чета, но они прекрасно ладили.      
Столяров открыл термос, выпил  глоток чаю и посмотрел на подросшую лозу винограда. Уже даже тень над шалашом даёт. Почему он так хотел, чтобы на даче рос виноград? Он даже не отдавал себе в этом отчёта. А вот теперь и думай, не влияние ли это еще того солнышка, о котором говорила, смеясь, мама? Мама любила подшучивать над отцом, когда он был в благодушном настроении. И чем больше он сердился, тем больше её это подзадоривало. Хотя отцу, наверное, нравился мамин характер, потому что он всегда, хоть и с ворчанием, но сдавался и вместе с нею смеялся.
Теперь они живы были только в его памяти.
Эх, как хотел Столяров построить дачный домик, чтобы мама приехала и отдохнула здесь. Но ему так и не удалось осуществить свою мечту. Не успел, не смог...
Перемежая сигарету с горячим чаем, и, глядя на голыш, “упавший с неба”, Славка подумал, что принцип: “На Бога надейся, да сам не плошай”, - тем и ценен в народе потому, как и надежду не отнимает, и человека отваживает от уныния. Так что не стоит лукавить ни перед небом, ни с самим собой.
Он сидел в тени шалашика и точно знал, сколько минут ему надо на отдых, чтобы опять копать с новыми силами. Жара под сорок градусов быстро выматывала, и только в тени шалашика тело хорошо остывало. Но Столяров прекрасно знал, что если отдых затянуть, будет очень тяжело снова приняться за работу. Штирлиц, да и только. С той лишь малой разницей, что легендарный киноразведчик, как известно, останавливал машину и засыпал ровно на двадцать минут, чтобы отдохнуть, а Столяров вообще не дремал, хотя глаза от усталости были полузакрыты.
Он сидел, отвалившись к спинке скамейки и вытянув ноги. Эта поза усталого путника сидящего под деревом напомнила ему о редакторе, который учил, как надо сидеть в его присутствии.


                Кто в кабинете хозяин

В районной газете у одного из первых его редакторов была такая привычка: вызвать сотрудника в кабинет и, не предлагая ему сесть, долго-долго что-то писать. При этом он даже глаз не поднимал на вошедшего. Сотрудник робко произносил: “Вызывали? ” и, стоя, ожидал уважительно, переминаясь с ноги на ногу. Некоторые, кто посмелее, не получив ответа на вопрос, решались спросить, мол, если не вовремя, то готовы зайти попозже. Наконец редактор недовольно отрывался от писанины и выдавал какую-нибудь указивку.
Так зачастую происходило и во время проведения планёрок. Сотрудники входили и, видя, что редактор что-то сосредоточенно пишет за своим рабочим столом, молча рассаживались вокруг общего стола.
Славка, человек новый в редакции, ещё не полностью вошёл в курс всех этих местных традиций и не сразу догадался, в чём дело. Вместе со всеми он зашёл в кабинет одним из последних  и оказался за общим столом в самом его конце.
Редактор по обыкновению дописывал свой срочный и очень важный материал, а наиболее преданные сотрудники, поедая шефа глазами, застывали с ручкой в руке, демонстрируя полную готовность записать его важное указание.
Славка, усевшись у края общего стола, всё это отметил, но выводов никаких не сделал. Вернее, сделал один и очень поспешный. Он заинтересовался годовой подшивкой газеты, которая лежала перед ним на столе. Что обычно пишут в районной газете, это понятно, но как в этой - ему пока было ещё неизвестно, поэтому он, не спеша и с интересом, стал перелистывать страницы подшивки. Благо - выдалось время. Вдруг в какой-то момент он почувствовал, что в атмосфере кабинета, словно, что-то изменилось. То ли все совсем прекратили дышать, то ли … Он оторвался от газетного текста и увидел, что все сотрудники смотрят не на редактора, а него. Редактор тоже оставил свою писанину и застыл с ручкой в руке.
– Ну, что нам всем подождать пока ты дочитаешь? – елейным тоном спросил шеф.   
Славка, не зная, что сказать, положил руки на подшивку. Планёрка прошла, как ни в чём не бывало.
Но почему-то и после этого Славка не удосужился сделать определённые выводы. Когда он по вызову зашёл в кабинет редактора, то застал его как всегда очень занятым важным дописыванием самых выстраданных и актуальных мыслей. Спросил: “Вызывали?” Молчание редактора, продолжавшего водить ручкой по бумаге, принял за согласие. Мол, подожди, видишь же, занят. Постояв, Славка сел за приставной стол. Выложил на стол свой блокнот и тоже стал что-то в нём черкать. Конечно же, это он уже сделал не бездумно, хотя и не представлял, к чему приведёт его выходка. Редактор же тотчас прекратил писанину и удивлённо поднял на него глаза. Славка тоже застыл с ручкой в руке, демонстрируя полную готовность записать важное указание шефа. Чем бы это кончилось трудно сказать, но на счастье Славки раздался звонок телефона на столе редактора. Звонок, видать, не простой, так как редактор суматошно замахал руками, мол, освободи кабинет и затем Славку вообще не вызывал.   
Но после этого, когда Славка входил в кабинет, у него не было и секунды на “самовольные действия”, потому как редактор сразу же давал задание…
У Константина Симонова в “Записках молодого человека” есть эпизод на подобную тему из его фронтовых наблюдений. Когда писатель с коллегой приехал на Закавказский фронт, то они, пишет Симонов, зашли ночью к члену Военного совета фронта Шаманину. Тот долго и дурно начал ругать их общего (отсутствующего) знакомого, “а мы, - вспоминал Симонов, - стояли перед ним. Беседа продолжалась около двух часов, а мы все стояли и стояли”.
“Я всегда, - писал Симонов, - считал своим долгом в подобных случаях, прежде всего, помнить, что я человек, одетый в военную форму, а потом уже писатель. Раз начальство не предлагает сесть, стало быть, надо стоять. Но на этот раз, когда такое состояние продолжалось почти два часа, я под конец смотрел на Шаманина уже с любопытством: додумается он все-таки посадить нас или не додумается? Он так и не додумался. Если он сознательно хотел этим поставить на свое место корреспондентов – еще так сяк. Гораздо хуже, если он сделал это просто так, нечаянно, - тогда это значило, что он так поступает со всеми…”
Славка в это время “Записки…” уже прочитал, и старался,  но не мог понять: сознательно или не сознательно так ведёт себя его начальник. Конечно, Славке не вредно бы было подумать не над логикой поведения редакционного “генерала”, а о том, что он не Симонов, да и не два часа он дожидался указивок, но куда там …   

ДА, он тогда только-только женился. Валя после окончания вуза получила направление в город, в котором ни она, ни Славка никогда до этого не были. Это было старинное, утопавшее в роскошной южной зелени, село, которое по каким-то чиновничьим соображениям совсем недавно стало называться городом. Да, село было большое, с довольно развитой традиционной инфраструктурой. А когда-то здесь процветал промысел горшечников. Но об этом уже помнили только старики. 
Поселились молодые в центральной и единственной свежепобелённой пустой гостинице. Этот одноэтажный дом с высокими потолками до революции (разумеется, Октябрьской 1917 г.р.) явно был барским домом. На следующий день после приезда, проснувшись, Славка, пройдя по гулкому коридору, вышел во двор гостиницы. Двор, окаймленный огромными тополями, был пуст и усеян листьями, рано пожелтевшими и опавшими от жары, которая уже притомила горшечников.
Глядя на ковёр опавших листьев, Славка вдруг услышал в утренней тишине звук, словно, кто-то пересыпал монеты. Этот звук чудесно сочетался с золотом листвы, хотя утверждать, что ему приходилось часто пересыпать золотые монеты, он бы не стал. А если честно, то такого случая он и не помнит. Золотых монет он и в глаза не видел. Да у него никогда не было даже полной жмени медных монет. Но … в этом барском дворе старинной станицы всё могло быть.
Славка прислушался внимательнее. Нет, этот характерный звук он не мог спутать ни с чем. Да, точно, так могли позвякивать, скорее всего, матрицы работающего линотипа в типографии. А где типография, там должна быть и редакция газеты. А это – работа, без которой Славка и не мыслил своего будущего. До этого Славка уже работал в районной газете, правда, немного, но он уже вкусил от того плода, который пахнет свежей типографской краской и славой первых газетных публикаций. Но вот женился, и  пришлось рассчитаться “по семейным обстоятельствам”.
Славка вышел на улицу и убедился, что не ошибся: действительно, рядом с гостиницей, в соседнем дворе в обычном домишке, располагалась редакция районной газеты и, естественно, типография.
Да, вот так, как говорится, прямо с улицы, Славка пришёл в редакцию на предмет работы, и оказался перед тёмными очами Братишочка. Братишочек – это не имя и не фамилия, и с братвой в нынешнем понимании редактор местной районной газеты не имел ничего общего, но тем не менее … Впрочем, об этом чуть позже …               
Сначала редактор, оказавшийся на своем рабочем месте в кабинете, выслушав его короткую биографию, без промедления согласился взять на работу, сказав, что завтра в восемь Славка должен быть в редакции. 
После этого Славка, слегка стесняясь, задал, казалось бы, обычный и, в общем-то, закономерный вопрос по поводу размера его будущей зарплаты. Хотя, в общем-то, он почти не сомневался, что расклад по зарплате здесь, как и во всех редакциях районных газет в СССР одинаков, как и залежалый рисовый гарнир во всех столовых общепита, и ставка литературного сотрудника везде неизменна, исключая, возможно, надбавки на Крайнем Севере.
Но, о, ужас, как изменился вид редактора! От удивления и возмущения его глаза чуть ли не вылезли из орбит, и вместе с горбатым носом напомнили хищную птицу. Мэтра прямо-таки затрясло от негодования. Поток слов обрушился на опущенную голову будущего сотрудника газеты. Гневная речь руководителя  сводилась к тому, что не просто негоже спрашивать о зарплате, не поработав ни одного дня, не опубликовав ни строчки, это вообще свидетельство того, что молодой человек ставит на первое место свои меркантильные интересы, а не те вопросы, которые поставлены партией и правительством перед редакцией газеты. Всё это настолько, мол, по мнению редактора, выходит за рамки положенного, что он, при всей своей душевной доброте, уже сомневается в том, что решил принять молодого человека на работу.
Между прочим, в стране Советов вопрос об оплате труда при приёме на работу зачастую приводил в негодование начальство, Да, тогда еще была очень популярна песня с припевом, в котором утверждалось, что:
Есть традиция добрая
В комсомольской семье:
Раньше думай о Родине,
А потом о себе.
Славка, в общем-то, практически, избегавший высокопарных слов, все же глубоко в душе искренне исповедовал высокие чувства созвучные припеву и, святая простота, считал, что в советских средствах массовой информации журналисту без этого внутреннего убеждения нечего делать.         
“Но дорогой, редактор! Он, Славка Столяров не был полным идиотом, он знал, что в стране, где он живёт, собирались, построив коммунизм, отменить деньги. Но ведь, насколько ему было известно, этот момент еще не наступил?! Да, он был готов, действительно, не щадя живота своего способствовать тому, чтобы скорее наступило это светлое завтра, где все советские люди будут поголовно счастливы и без денег. И он, кстати, мечтал о журналистике, как о поприще, на котором раскроются все его способности как нельзя лучше именно на благо построения прекрасного будущего. Так что не просто из-за презренного жалкого окладишка он пришел просить, чтобы его взяли на работу в редакцию на самую скромную должность литературного сотрудника”.
Но ничего этого вслух в тот момент Славка не сказал. Это вот сейчас, у траншеи, отвалившись в своей любимой позе к спинке скамейки и вытянув ноги он, слишком задумался, и ёрничая, и негодуя от воспоминаний, вдруг почти вслух забормотал высоким “штилем”. Славка, словно, очнулся и даже посмотрел по сторонам. Благо, никого не видно, а то ведь так и психом прослыть недолго …
Но, действительно, тогда, около сорока лет назад, в тот августовский день, когда он пришёл в редакцию районной газеты наниматься на работу, он был до самого донышка доверчиво честен и далёк от меркантильных мыслей.   
Правда, опешивший от потока неожиданных и несправедливых обвинений, хотя и понимая коммунистический занос редактора, Славка сказал, что и поэты хотят кушать и должны ходить в штанах. И это не его, мол, слова, а Маяковского, который, требуя гонорар, в одном из писем в издательство так и сказал про штаны. Возможно, ссылка на непререкаемый авторитет поэта, а может быть смущённое признание, что он только женился и у него семья, но что-то подействовало на редактора, и Славка был принят на работу с испытательным сроком.
Что повлияло в пользу положительного решения редактора – Славка и сейчас затрудняется предположить, но, скорей всего, – причина в кадровой нехватке. А что, наверное, подумал начальник, ему помешает в любой момент избавиться от этого воробышка? Ничего. Ну и пусть себе, пока других кандидатур нет, чирикает на благо газеты. Чего не сможет – научим, чего не захочет – заставим.
А если уж зашел разговор насчёт “жалкого окладишка”, то зарплата в районной газете, действительно, всегда была несоизмеримо мала по сравнению с той ответственностью и объёмом, который возлагался на ее сотрудника. Не как в том анекдоте, когда при приёме на работу на склад человека с предприимчивой жилкой предупредили, что зарплата невысокая, он удивился: “Еще и зарплата?”. Впрочем, здесь подразумевалась тема весьма далекая от редакционной тематики.            
Позже, гораздо позже, когда он будет уже работать в газете областного масштаба, в материале, посвященном Дню печати, он сравнит работу в редакции районной газеты с гонками без финиша, упомянув при этом строку из песни Высоцкого “Горизонт”: “Меня ведь не рубли на гонку завели”…
Но “гонки без финиша” будут сразу же замечены бдительным оком редактора и выброшены. Комментарий человека, который ни одного дня не был в шкуре районщика,  был сформулирован в форме вопроса: “Какие еще гонки? Не надо сгущать краски”.
Кстати, “возвращаясь к напечатанному”, аккурат почти в одно время с приёмом его на работу под началом Братишочка, вышло с большим шумом Постановление ЦК КПСС “О повышении роли районных газет в коммунистическом воспитании трудящихся”. Вся низовая печать с надеждой ждала, что “повышение роли” соответственно отразится и на размере заработка газетчиков, который, к примеру, у того же Славки, как у рядового литературного сотрудника, едва превышал сотню рублей. Да отразилось - в размере от трёх до пяти “рваных” - на усмотрение редактора. Мэтр был вправе владеть такой “вилкой” и увеличить Славке зарплату примерно на стоимость бутылки водки.  Об этом всегда почему-то стыдливо умалчивают историки отечественной журналистики. Да и вообще о таких вещах у нас не принято было рассуждать прилюдно.
Славка долго не понимал, почему бухгалтерия, начисляя отпускные, строго придерживается какого-то предела. Ответ на вопросы был безоговорочно лаконичен: “Такова инструкция”. Как потом он понял и своими ушами услышал, что такой ответ сотрудники получали и во многих других районных газетах нашей страны.  Услышал и, когда на самых первых порах перестройки побывал в Москве на журналистском съезде, где собрались коллеги со всей страны. Вот они в числе самых неотложных вопросов задали и этот вопрос (который Славка задавал в бухгалтерии  своей редакции) выдвиженцу Горбачёва секретарю ЦК КПСС В.А. Медведеву, который, как идеолог, занимал в президиуме съезда почётное место. Вадим Андреевич удивлённо ответил, что об этом “пределе” никогда не слышал. Возможно, ведь всё же он, доктор экономических и политических наук, и когда ещё преподавал в Ленинградском технологическом институте, был весьма далёк от этих проблем низовой печати, не говоря уже о том, когда стал членом Политбюро. С мест стали ему объяснять, что, мол, этот регламент был заложен ещё в тридцатые годы. Якобы зарплата сотрудников низовой печати, не должна превышать ставку работника партаппарата. Вадим Андреевич, в связи с демократическими переменами в обществе, уже носивший кепку прямо “под Ленина” (не путать с приблатнённым “блинком” Лужкова), клятвенно пообещал разобраться с этим анахронизмом. Но, видимо, не успел. Вскоре волны перестройки смыли не только чаяния, находившихся в эйфории посланцев средств массовой информации СССР, но и самого партийного идеолога и привнесли в нашу жизнь такие проблемы, в которых и сама вся низовая печать едва не захлебнулась.               

В ПЕРВУЮ командировку в одно из хозяйств района в качестве литсотрудника районной газеты, Славка поехал чуть ли не на следующий день. Он не знал ни географии, ни экономики района, да что там, он даже суть задания представлял довольно смутно. Редактор сказал, что надо просто найти хорошего человека и написать о нем зарисовку. Это и будет, мол, его “боевым крещением”.
Кстати, когда Славка услышал это выражение из военной терминологии, то подумал, что редактор из бывших фронтовиков. Во-первых, он, седоватый, казался ему уже довольно пожилым. Во-вторых, у него вместо кисти левой руки был какой-то муляж в черной кожаной перчатке, который обычно мэтр засовывал в карман пиджака. Это было вполне похоже на ранение с фронта. Но, как потом оказалось, в годы войны он бегал ещё босоногим мальчуганом и вместе с ровесниками при “разминировании” на пустыре очередной военной находки лишился части руки.
Но мэтр явно не хотел этот факт особо афишировать. Увечье придавало ему особый специфический вес. Собираясь сказать что-то важное, он, как правило, дотрагивался до муляжа, осторожно поправлял его в кармане пиджака, а потом уж произносил слово. Вот и теперь, при словах “боевое крещение” он поправил кожаную перчатку-кисть.
Приказ был получен и обсуждению не подлежал. Славка без промедления выехал на задание. Автобус подвёз его почти к правлению колхоза. На месте он сориентировался без труда. Он узнал, что руководил хозяйством человек, для которого хор художественной самодеятельности значил не меньше основных производственных отраслей. Поэтому, когда ему без проволочек порекомендовали  “просто хорошего человека” из этого хора, он согласился без сомнения. “Просто хорошим человеком” оказалась пожилая словоохотливая колхозница, которая была не только активной участницей художественной самодеятельности, но и опытной дояркой. Эта женщина заслуживала высокого уважения своим нелёгким долгим трудом в сельском хозяйстве. Она испытала и становление хозяйства со времён коллективизации, и военное лихолетье, и послевоенную разруху. А по характеру она была, что называется, настоящей запевалой, и не удивительно, что и  в хоре она являлась таковой. Но в разговоре вдруг выяснилось, что даже при всех наилучших результатах в работе, председатель колхоза не выдвинул бы ни на какое поощрение ту или иную колхозницу-певунью, откажись она участвовать в хоре. Вот так была поставлена с ног на голову местная председательская идеология. Только через пару-другую лет мемуарист Брежнев в “Целине” укажет на правильный акцент в этой сакраментальной формулировке: “Есть хлеб – будет и песня…”. А не наоборот. Хотя то, что хлеб – всему голова, это прекрасно знал и председатель колхоза. Но он знал и другое: его инициатива устраивала и вышестоящее начальство. Как потом понял Славка,  в районе почему-то председателя за это никогда не упрекали, наоборот ставили ему в заслугу. Конечно, не принцип, а мощную художественную самодеятельность, которая, как правило, была лучшей на всех районных мероприятиях. Но сказать, что эта “идеология” была собственным изобретением колхозного председателя, наверное, будет сильным преувеличением. Разве не напоминает это известное и распространенное по советским временам явление: человеку, одарённому творческими способностями, легче прожить хоть в армии, хоть в тюрьме, спортсмену дают поблажки в вузе, а в школе нарушение обязаловки по участию в хоре художественной рассматривалось как серьёзное нарушение дисциплины.
Возможно, тот факт, что именно этот председатель впоследствии стал здесь первым секретарем райкома партии, надо рассматривать не как исключение, а скорее как подтверждение определенной тенденции в местной партийной политике. Ведь не было известно, чтобы на эту должность вышестоящее партруководство настойчиво выдвигало другого весьма авторитетного председателя, у которого колхоз был самым передовым и богатым, и колхозники которого вовсю, уже тогда, строили себе на полученный в хозяйстве кредит настоящие коттеджи? Нет, об этом речи не было. Но в районе поговаривали так: Картаев песенки поет, а Лесков денежки кует. Да, Александр Сергеевич Лесков, бывший фронтовик, Герой Социалистического труда умел “ковать” денежки, на которые строили в этом хозяйстве по генплану добротно и красиво, как здания общехозяйственного назначения, так и жильё. И, вместе с тем, этот человек не замыкался лишь в сугубо производственных делах, он умел ценить прекрасное. Запомнилось открытие картинной галереи, построенной по специальному проекту в колхозе и заполненной уже припасёнными произведениями мастеров живописи, на которую председатель пригласил, кроме чиновников и журналистов, также и художников и искусствоведов. Славка был поражён весьма как неожиданным, так и искренним признанием председателя.
– Вы знаете, - сказал он, - я видел пашню в разное время года и в разные часы.  И на заре и на закате. Но никогда не подумал бы, что пашня может быть фиолетового цвета.  Но, когда я побывал в Национальном музее Прадо в Мадриде и увидел картины великих мастеров, то на одной из них я увидел пашню фиолетового цвета. И она выглядела так естественно, что я поверил:  бывает пашня и такого цвета...       
Но об этом, как и о многом другом, что характеризовало в целом то или иное хозяйство района, Славка узнал гораздо позже.
А тогда в селе, где Славка во время первой командировки познакомился с дояркой-певуньей, ему показалось, что время, здесь, словно, остановилось. Это село выглядело настолько архаичным, что если бы делать съёмки фильма о жизни захудалой сельской глубинки, то не надо было бы никаких дополнительных декораций. 
В селе, практически, не было проложено ни одного метра дорожного асфальта. Вместо дорог – живописные “милые” тропинки, всюду лужи, ручьи, какие-то запруды, над которыми живописно склонились ивы. Водоплавающая живность весело резвилась на всех улицах. В общем, чисто сельский пейзаж, на фоне которого и пошёл разговор с дояркой о её жизни. И не случайно, наверное, в разговоре Славка вырулил на тему о  коллективизации, уж больно всё здесь дышало, как ему показалось, тем временем. Доярка тоже согласилась, что в селе многое осталось нетронутым с той поры, когда она была молодой и слыла в застрельщиках первых коммун. Она живо и подробно вспоминала о молодости, о мечтах первых членов коммуны, в которой её называли не иначе как “товарищ Оля”.
Так и назвал свою зарисовку Славка: “Товарищ Оля”. Ему показалось, что сочетание нежно звучащего имени с официальным обращением отвечает и духу того времени, и соответствует общему настрою материала. Материал редактор одобрил без поправок и сомнений. Это было видно по всему его виду, когда, после прочтения, он вошёл в комнату, где располагались сотрудники редакции.
Он появился в дверях тихо, поэтому Славка, задумавшийся над чем-то, заметил его не сразу. Славка смотрел на редактора сбоку. Ему был виден его гордый орлиный профиль. Окинув сверху притихших сотрудников, редактор медленно поднёс сигарету ко рту, сделал глубокую затяжку и, слегка покосившись, выпустил под потолок изящную струйку дыма. Манерно держа сигарету на отлете большим и указательным пальцем, он внимательно посмотрел на Славку и произнёс протяжно в нос:
– Ну что, братишочек, прочитал я твой материал, - и он опять окинул всех многозначительным взглядом, а Славка почувствовал себя как перед прыжком: сосредоточенным, готовым к любым неожиданностям. Редактор перевёл немигающий орлиный взор на Славку и протянул гнусаво с удивлением:
 – Хо-ро-шо!         
Материал пошёл без единой правки. И так затем, в общем-то, было всегда, если иметь в виду публикации…
Что же касается всего остального, то Славка не может вспомнить ничего, что в его словах или в поведении вызвало бы редакторское одобрение.

СЛАВКА, конечно, ещё в школе, понял, как положено, сидеть в общественных местах. Но он не мог долго сидеть на стуле, не меняя позы. Он и в школе за партой был крученый-верченый. Все его штаны на тех местах, где парные косточки его “пятой точки” соприкасались с доской сидения парты, протирались мгновенно. На новые штаны, конечно же, средств в семье не было. Маме ничего не оставалось делать, как ставить аккуратные заплатки.
Когда Славка уставал сидеть на тех самых косточках, от которых протирались штаны, он принимал свою излюбленную позу: сдвигался так, чтобы с сидением соприкасалось самое мягкое место, и вытягивал ноги. Он, между прочим, обратил внимание, что примерно в такой позе находятся космонавты на старте. Очевидно, так легче переносить перегрузки.
Но, извините, советское учреждение - не космос, так что, блюди определенную этику поведения в рабочем кабинете. Это только американцы, как известно, ради удобства и на стол ноги кладут. Но вряд ли они делают это в чужом кабинете, то есть там, где они не чувствуют себя хозяевами.      
Славка, разумеется, не чувствовал себя хозяином в кабинете на четырёх сотрудников, но всё же считал, что коль он здесь  работает, то на какой-то момент, в какой-то степени может позволить себе расслабиться.
Святая наивность, как любил приговаривать его друг Старый.    
В ту минуту, когда он сидел в позе космонавта на старте, и, скрестив руки на груди, в открытой двери, как всегда не-слышно, появился редактор. Остановившись на пороге, мэтр затянулся сигаретой и пустил вверх струйку дыма. Как обычно, манерно по-дамски, держа сигарету на отлете большим и указательным пальцами, с отставленным мизинцем, он свысока обвел взглядом всех присутствующих и, как обычно, с ехидной иронией произнёс: 
– З-здрасте! 
Славка вместе со всеми, отвечая на приветствие, кивнул головой и, произнеся четыре согласных “здрст…”,  снова уткнулся в листок бумаги, словно, высматривая в нём эпизоды из вчерашней поездки в командировку. Взгляд его невидяще был уставлен в листок чистой бумаги. Рядом лежала уже стопка исписанных листов. Материал был почти готов. Осталось только написать последнюю фразу, ту на которую, как говорил Чехов, ложится вся нагрузка.
Через какое-то время он вдруг поднял голову и увидел, что редактор смотрит на него, не мигая. Кроме Славки в кабинете, который представлял одну из самых просторных комнат редакции, сидело еще трое коллег. Славка обвёл их взглядом. Все, склонив головы, напряженно трудились. Но тишина была явно зловещая. Он тоже склонил голову над столом, но поза его оставалась прежней. И тут же раздался крик:
– Ты что же это, так и собираешься в такой позе сидеть?
Славка вздрогнул, понимая, к кому относится этот рык. Редактор в упор посмотрел на него, потом на коллег:
– Редактор заходит, а он сидит, развалившись, как барин. Ни приличия, ни уважения.
Потом повернувшись к Славке, он ещё более резки тоном добавил:
– Ты что не понимаешь, где ты находишься и как себя надо вести? Какое хамство!
Славка не успел ничего сказать, как мэтр вышел. Только облачко дыма потянулось за ним.
Если бы редактор сделал замечание в более корректной форме, Славка, наверное, постарался бы объяснить, почему он “неправильно” сидел, что своей позой он обидеть никого не собирался, но какой-то бес, тут же, словно, шепнул ему:
– Сиди, не дергайся. Ты не в казарме. Ему уже по барабану все твои объяснения раз ты не вскочил,  не встал,  не вытянулся, как говорится, во фрунт и не лизнул его, уважаемого босса, преданными глазами.

В ТЕХ же “Записках молодого человека” Константина Симонова, о которых уже упоминалось, есть эпизод, который тут же вспомнился Славке.
Писатель во время войны, побывав под Мурманском на базе английской авиационной части, писал: “Из досок и набитых сеном матрацев англичане устроили у себя в дежурке низкие самодельные кресла, на которых можно сидеть развалясь  и даже дремать”… “Меня приятно поразило, - объясняет писатель, - по контрасту с тем, что я видел у нас, это отсутствие у англичан серьезности и официальности там, где ни то, ни другое вовсе не требуется. У нас в авиационном полку пришлось бы, пожалуй, сначала убеждать соответствующее командование, что это никого не размагнитит и никого и ни от чего вообще не отвлечет, и что вообще не будет плохого, если в блиндаже, где дежурят летчики, появятся вот такие …” Описав далее детали быта в блиндаже английских летчиков, находившихся на боевом дежурстве, писатель грустно заключает: “Есть у нас, у русских этот грех. Какая-то мрачная отрешенность: на реку – так на реку; воевать – так воевать; дежурить – так дежурить, мрачно сложив руки на животе. А между тем это отнюдь не улучшает настроения, скорее наоборот”.
Но разве редактор, назвал позу Славки за столом хамством потому что, якобы, она может “размагнитить” молодого сотрудника? Нет, как ни молод и наивен был Славка, он чувствовал, что прав был тот “бес”, который ему шепнул про “фрунт”.    
“Записки молодого человека” тогда только вышли из печати и поразили Славку правдивостью и нетрадиционной свежестью писательского взгляда, на, казалось бы, устоявшиеся в литературе каноны быта войны. И еще, наверное, поэтому они были на удивление актуальны.   

КАК-ТО, желая, чтобы его материал был отпечатан по-быстрее, Славка спросил машинистку, нельзя ли  отодвинуть в сторону рукописные листочки, которые она печатала?
– Что вы Славик?! Это же статья редактора.
– Да? Тогда я молчу, - и Славка машинально взял один отпечатанных листочков, исписанный мелким, бисерным почерком.
Это была заметка о концерте известнейших московских гастролёров. Странно, подумал Славка, ведь на этом концерте было полгорода, в том числе почти все сотрудники редакции. Почему бы не поручить эту заметку кому-нибудь из них. Славка думал не себе. Эти темы его не касались. Но есть в редакции сотрудники, которые освещают вопросы культуры, им бы, как говорится, и карты в руки. То есть после концерта, а может быть и в ходе традиционного фуршета, на который могла расщедриться местная власть для московских знаменитостей, кто-то из сотрудников мог элементарно взять интер-вью у отработавших артистов. Потом возможно коллеге придётся ещё, как обычно, звонить, сверять какие-либо факты для того, чтобы написать небольшую заметку. Разве редакторское это дело?
Славка поделился своими мыслями с машинисткой. Он  весьма и весьма уважал ее как за профессионализм (чуть ли не 200 знаков в минуту), так и за глубокую добропорядочность.         
Машинистка, которая четверть века отстучала в свое время в одном из столичных министерств, прекрасно разбиралась в людях, поэтому она с грустной усмешкой заметила, что Славик может быть и прав, но он не знает, как шеф любит изображать из себя большого мэтра от журналистики. А фуршет - как раз, подходящий для этого, повод. И не исключено, что он, общаясь с московскими знаменитостями, в присутствии представителей местной власти пообещал похвалить москвичей через газету. Тут ему просто деваться некуда. Вот и приходится не царским делом заниматься, коль заранее не поручил эту работу сотруднику.    
И она кивнула в сторону листочков с бисерным почерком о прошедшем вчера концерте. Славка вгляделся в строчки и обомлел: “Фелармония”, “композитор Фраткин”, и уйма других ошибок, выдающих малообразованного человека.
– Я его исправляю по ходу, когда печатаю, - шепотом сказала машинистка.
– А он знает?
– Конечно.
Опытная и грамотная машинистка могла заменить, скажем, в фамилии Фрадкин “т” на “д” или по ходу исправить какие-то орфографические ошибки, но не более того. Зачем ей лезть дальше? А, к примеру,  лексические ляпы в материалах редактора, если могла заметить молоденькая, но грамотная корректорша, но разве она могла осмелиться указывать на них мэтру? Его это вряд ли обрадует. Поэтому “очепятки” и проходили в газете на “ура”.
Запомнилась, к примеру, фраза, с которой мэтр как-то начал сугубо официальную передовую статью о приближении весенне-полевых работ. Вот оно это игривое начало статьи:
“Повсеместно журчат ручьи”.
Чувствуете, как с первого предложения в левой колонке на первой полосе газеты прямо-таки повеяло весной. Достаточно повторить нараспев несколько раз словосочетание “журчат ручьи” и можно вспомнить, как пела Любовь Орлова, кажется в первом из послевоенных фильмов - “Весна в Москве”.
 Журчат ручьи,
 Слепят лучи,
 И тает лед и сердце тает,
 И даже пень
 В апрельский день
 Берёзкой снова стать мечтает.
Да, “даже пень в апрельский день” испытывает то же, что и набухшая почка и “берёзкой снова стать мечтает”.    
Но в статье ведь речь идет о сугубо деловых, прямо скажем, рутинных проблемах накануне очередной сельскохозяйственной кампании и автор, конечно, даже не думал веселиться.
Но получилось наоборот, потому что автор смешал слова из разных стилей. Поэтически яркое сочетание, “журчат ручьи”, весьма уместное для передачи весеннего настроения в той же песенке и казенно-канцелярское - “повсеместно”, - вместе же они образовали смешное словосочетание, которое даже первокурсники факультета журналистики не пропустят или употребят для фельетона. 
Да, видимо, при всей, казалось бы, окаменелой политической зрелости мэтра  его вторая скрытая поэтическая натура в эти дни, видать, пересилила и не могла удержаться в строгих рамках жанра передовой газетной статьи. Это свидетельство вопиющей для руководителя газеты безграмотности, которого, видимо, бес ткнул в ребро.
Надо заметить, что этот “пень” седой, партлирик с плешью, был большой сердцеед. Ах, как загорались его глазки с восточным разрезом при виде молоденьких сотрудниц редакции! Каким умильным было выражение его смуглого лица, на котором хищным клювом выделялся с плавной горбиной нос. Но как однажды сменилось это выражение, когда он увидел, что Славка мило беседует с молоденькой черноглазой брюнеткой, которую недавно приняли на работу в качестве корректора. Славка же под впечатлением от “повсеместно журчащих ручьёв” рассказывал ей,  как в одной районной газете не заметили ошибку в призыве, набранном очень крупно на первой полосе. Всего одну букву поставили не ту: “О” вместо первой “Е” в слове “полевые” и призывное восклицание -  “Весенне-полевые работы начались!” - вышло далеко за пределами района, и вместе с всеобщим хохотом приняло такой скандальный характер, что мало не показалось всем от редактора до корректора.
Брюнеточка, доверчиво выслушав, так громко ойкнула и всплеснула руками, а затем так шаловливо повела глазами, что даже выглянул из своего кабинета редактор. Но он так поторопился понять из-за чего шум и смех, что чуть не споткнулся об порог. Посмотрев сначала на корректоршу, томно закатившую глазки, а потом на улыбающегося Славку, он поправил кожаную кисть в кармане, потом, покачивая головой и сверкая круглыми глазами, с нескрываемым раздражением прошипел: “Не-хо-ро-шо, - и, уходя, добавил, - в рабочее время шашни разводить”.               
Казалось бы, мелочь, но с той минуты, он всегда косился и сверкал глазами, увидев Славку беседующего с любой из молодых сотрудниц. Славка же всегда легко сходился с людьми, если они вызывали у него доброе чувство. Это касалось и его ровесниц, к которым он проявлял самое вежливое обращение, как всегда сдобренное, легкой “шуткой юмора”. Они платили ему тем же. “И не более того”, подчеркивал он, если разговор заходил на эту тему при его молодой и доверчивой жене. Но у старого мэтра, видимо, на этот счёт было своё представление о нравах.   
У этого генерала от районки было также своё мнение, не только о нравах, но и о служебной субординации. И зря Славка, по наивности, всю церемонию при вызове “на ковёр”  принял сначала за безобидную привычку ретрограда.
Эх, Славка, Славка. Во-первых, ты перепутал кто в кабинете хозяин. Во-вторых, раба из себя тоже надо выдавливать умеючи. Сказано же было классиком: по капле. А ты выдавил, видать, чуть ли не всё сразу.
Святая простота! “Наивность вырабатывается с годами”.

И ВСЁ ЖЕ, вспоминая работу в этой редакции, Столяров, даже годы спустя не мог до конца понять, чем он вызывал у редактора такую глухую ненависть к нему.
Да, если босс вызывает не уважение, а навязывает правила, от которых здорово воняет угодничеством и прихлебательством, то молодой человек, переполненный радикализмом юности, не хочет даже формально соблюдать правила приличия. Но в таком случае он может нарваться на серьезные неприятности. Это Славка понимал как тогда, так и сей-час. Но то, что приготовил ему старый сатир, было похоже не на дисциплинарное взыскание, а на самую настоящую расправу.
Славка тогда проходил кандидатский стаж. Ещё когда он работал в предыдущей редакции районной газеты, его приняли кандидатом в члены партии. Переезд, новая работа, - всё это отодвинуло приём в партию, и его кандидатский стаж теперь насчитывал почти полтора года. Это не противоречило уставу, но вопрос давно созрел. В нынешней редакции он уже достаточно поработал, набрав хорошие очки своими добротными публикациями. И это, конечно, должно быть зачтено при рассмотрении его кандидатского стажа в члены КПСС. Редактор, конечно же, об этом знал с самого начала работы Славки в редакции. Славка тоже об этом не забывал. Но он даже никогда не мог подумать, что мэтр решит отоспаться на нём в этой ситуации. Да критика – это одно, причём, практически необходимое условие при рассмотрении прохождения кандидатского стажа, но чтобы зарубить кандидата на корню – такое возможно при особых проступках человека, подавшего заявление о приёме в члены КПСС. Таковых за Славкой не числилось и поэтому мнение, которое высказал редактор на партсобрании, ошарашило всех.      
На партийном собрании коллектива редакции, где рассматривали вопрос о приёме Славки из кандидатов в члены партии, редактор вдруг выступил “против”. И хотя все знали его коварный характер, это было полной неожиданностью для всех. Секретарь парторганизации, она же ответственный секретарь редакции с большим авторитетом и опытом и в той, и другой ипостаси, попросила редактора конкретно назвать причины, в связи с которыми он занял такую позицию. Но мэтр не смог назвать ни одного существенного факта. Он отделался общими фразами о вызывающем поведении Столярова “на планёрках и вообще” … А два его “единомышленника”, пенсионеры, внештатные селькоры, которые в парторганизации редакции лишь числились на учёте, поддержали мнение редактора, вообще не добавив ни слова.  Три человека: секретарь парторганизации и ещё два уже не молодых сотрудника,  сделав некоторые малосущественные замечания в адрес кандидата, высказали твёрдое “за”. Таким образом, в итоге три человека проголосовали “за” и  три - были “против”. Словом, фифти-фифти, 50 на 50, как говорится, ничья. Но это же не футбольный матч, где всё может решить сомнительный пенальти. Здесь необходимо было внести полную ясность в прохождении кандидатского стажа сотрудника. Её должны были установить на бюро райкома партии. По тем временам решение бюро не в пользу Славки – это ярлык на всю оставшуюся жизнь. Это крах всей его незамысловатой карьеры в газете, где идеологической стороне анкеты сотрудника уделялось первостепенное значение. Ситуация была угрожающей для Столярова, если учесть, что редактор был членом бюро райкома партии и его мнение могло быть весьма весомым. На это, очевидно, и был у сатира простой и подлый расчёт, в основе которого не было ничего кроме мелочных амбиций уязвлённого самолюбия начальника.
Славка всё это уже прекрасно понимал, хотя от этого в ходе всей экзекуции, затеянной мэтром, ему было не легче. Он помнит, что даже с сердцем у него случился какой-то сбой. Когда через много лет у него после инфаркта, потребуется операция на сердце, то хирург, который её успешно проведет, заметит, что у Славки был скрытый порок сердца. Но какой мог быть у него порок сердца, если он вёл активную жизнь, сопряженную с довольно-таки мощными физическими нагрузками как на занятиях спортом, так и на охоте, и на рыбалке, не говоря уже о бытовых тяжестях, типа мешка с зерном или картошки? Впрочем, он этот вопрос даже не думал задавать хирургу, который вручную “завёл” его сердце. Славка просто очень удивился и был лишь воистину благодарен, что мог снова видеть мир во всем его многообразии.
А тогда после партсобрания в редакции, когда он представил себе крах в его дальнейшей журналисткой перспективе, в груди у него что-то сдавило, и он едва отдышался. Так что он крепко запомнил тот момент, когда “братишочек” хотел его столкнуть в бездну. Но он также не забыл, как его принципиально защищали коллеги, старшие товарищи. Ему уже и тогда и позже было перед ними неловко. Перед ними, но не перед тем, кто, по существу, вынудил его на “детские” выходки.
К счастью Славки и к удивлению тех, “примкнувших” на партсобрании к мнению редактора, на бюро райкома приняли решение в пользу Славки. Славка, никаких подробностей о принятии этого решения не знал и не пытался узнать. Он, не ожидая, что редактор решится на столь подлый шаг, был здорово шокирован всей создавшейся ситуацией и, отдышавшись, по-ребячьи, подумал: “Ну, попадись ты мне на узкой тропе…”. Попался…

СЛАВКА расстался с “братишочком”, уйдя при первой же возможности в областную печать. А вскоре после этого “братишочка”, как не справляющегося, перебросили в самую глушь, дав возможность доработать до пенсии.
Шли годы, и “братишочек”, доработав до пенсии, списал редакционный практически добротный газик-вездеход а, уходя, надеялся этот факт как-то по-тихому замазать. Обо всём этом Славке  рассказал Виталий, коллега, сменивший “братишочка” на посту редактора районной газеты. С ним Славку  связывали давние дружеские отношения ещё по учёбе на журфаке МГУ. Славка заглянул в редакцию по пути, находясь в командировке. С Виталием они виделись редко, поэтому Славка ничего о нынешних делах своего бывшего шефа не знал. 
Да, за эти годы совести у этого ворона не прибавилось. Виталий при приёме-передаче дел сказал бывшему хозяину кабинета прямо, что покрывать его он не собирается.
Рассказав обо всём этом Славке, Виталий добавил:
– Он должен вскоре подойти, можешь поговорить. Но разговор у меня с ним будет очень короткий… Да вот и он собственной персоной…, - сказал Виталий, когда в кабинет заглянул “братишочек” и попросил принять его. 
Виталий вопросительно взглянул на Славку. Славка пожал плечами. Мол, тебе виднее и стал незаметно рассматривать “братишочка”, который стоял у порога и, не узнавая его, всецело обращал своё внимание на хозяина кабинета.
Да, теперь он уже не выглядел важным господином, а напоминал унылую ворону. Даже нос-клюв торчал без прежней горделивости. 
Не слушая дальнейший разговор, Славка сразу вышел покурить, дабы не смущать старого прохиндея. Он даже не докурил, когда тот вышел с понурым видом. Славка окликнул его вежливым приветствием. Но “братишочек” продолжал уходить, делая вид, что не узнает его.
– Я так и предполагал, - сказал Славка ему вдогонку, - что, встретившись в подобной ситуации с людьми, над которыми вы глумились, вы сделаете вид, что их не помните, - А знаете, почему?
Но “братишочку” было не философских бесед. Поспешив отойти на безопасную дистанцию, он, повернул голову и визгливо прокричал:
– Да, узнал я тебя, сразу узнал…
А Славка еще долго смотрел ему вослед с непонятным чувством в душе. Оказывается, чувство мести, которое жгло его в своё время, испарилось, и никакого удовольствия в этот момент он не испытывал. Ему было только противно и грустно. Ведь с этим человеком был связан (да еще как!) кусочек его искренне прожитой жизни.
И всё же, подумал Славка, если постараться посмотреть на “братишочка” не только глазами того парня, который презрительно усмехался, узрев в редакторских материалах “очепятки”, то справедливости ради надо сказать, что, в общем-то творить он ни Славке Столярову, ни его коллегам не мешал. Его “дурь” не касалась собственно творчества. Он можно сказать даже давал свободу в поиске интересных тем и особо никогда не лез со своей правкой в их материалы, не напрягался.
Да, правильный ты написал материал – молодец, получи свой пирожок, то бишь, трёхрублёвый гонорар, но имей ввиду: когда ты в редакции его пишешь, то сидеть за столом в присутствии начальства должен правильно.

                Круговая оборона

Солнце палило нещадно, но в глубине траншеи было прохладно. Ноги, хоть и обутые в кирзовые сапоги, ощущали подвальную земляную сырость. На Столярове были короткие шорты, которые он смастерил  из старых брюк. Когда-то он сам сшил эти брюки из легкой хлопчатобумажной брезентовой ткани. Был он в них и на охоте, и на рыбалке. Сносились, но пригодились. Жилет из такой же ткани тоже уже выгорел и вытерся. Но в такую жару он тоже был очень удобен.
Жилет когда-то сшил сын-подросток. Сколько удовольствия и радости испытывал мальчуган, осваивая портновское дело на дедовской швейной машинке. Вот бы порадовался дед, глядя на внука, который мастерски овладел машинкой. Надо было видеть, к примеру, сколько выдумки проявил пацан, решив сшить себе сумку для учебников. Ткань из старых джинсовых штанов, карманчики, цепочки, - всё придумывал и находил сам. И всё у него получилось, даже не сразу скажешь, что вещь не “фабричная”. Когда он стал шить себе жилет, то отец решил ему помочь. Сына дома не было, у Славки выдался свободный час, и он попытался сделать один из многочисленных карманов, которые задумал сын на жилете. Возился, возился пока не пришёл сын, который посмотрев, коротко сказал:
– Знаешь, почему у тебя не получилось? Потому что ты не соблюдал технологию последовательности.
Затем он полностью распорол навороченное отцом шитьё и сделал карман очень чисто и аккуратно. После этого отец признал, что сын уже его в этом деле обошёл, чем, конечно, был весьма доволен. Дети должны быть умнее своих родителей. Иначе прогресса не будет.
Стоп, а не вспоминал ли он уже о сыне в этой связи? Точно. Было. Это бывает с ним, когда речь заходит о сыне. Ну, извините, как говорится, раз пошла такая пьянка, режь последний огурец.            
А шляпа у Славки тоже “в цвет” – это у зятя осталась от армейских времен, где он служил в ПВО. Был капитаном, и оставалось всего три месяца до майорских погон, как весь их военный городок вдруг попал под сокращение. Такое надо было ещё пережить. Одно время Славка даже советовал зятю не ходить в форме, потому что, оказывается, этих ребят, выбравших профессию “родину защищать”, с чьей-то подлой подачи приравняли чуть ли не к врагам народа. Зять не из пугливого десятка, но к совету тестя прислушался. И, несмотря на крах военной карьеры, о которой он мечтал и по-настоящему готовил себя, “на гражданке” не раскис, проявлял настойчивость и целеустремленность в поисках работы. А сколько его ровесников и даже более закаленных мужиков, выбитых из колеи ельцинской политикой разоружения, сгинуло в передрягах перемен?! 
А зять, кажется, уже пристроился на фирме у олигарха местного разлива. Сумел добиться, чтобы приняли, оценив его чёткую дисциплину и исполнительность. Не пропадёт. Рыночный беспредел заставил всех напрячься.
Вот так, вроде бы случайно, вид и условия работы у Столярова, оказались, чуть ли не приближённые к боевым. Но как бы иронически не воспринимал всё это Славка, земля была по-настоящему тяжёлой. Спокойно и методично выбрасывая землю из “траншеи” так, чтобы она ровным слоем ложилась  поверх “бруствера” и не осыпалась, Славка мимоходом отмечал,  что происходит на соседних участках. То есть, проводил, если быть последовательным, рекогносцировку, осмотр позиций.
Кстати, давно он хотел поконкретнее узнать об одном из членов их дачного кооператива, участок которого был недалеко от Славкиного. Уж больно сходились некоторые его “параметры” с “Ф.И.О.” одного человека, с которым имел случай познакомиться в одной из командировок в те времена в тех же местах, где Славка набирался ума-разума под руководством “братишочка”.

ИНТЕРЕСНО было бы узнать, не тот ли этот “фио”? Помнится, как-то Славка, приехав в одно из хозяйств района, обратил внимание на молодого инженера-механика в ремонтно-механической мастерской. Парень пришёл работать в колхоз недавно, после института. Он был не только молод, но и энергичен. Они долго ходили по мастерской, где ремонтировалась колхозная техника. Молодого специалиста здесь уже все знали и он не чувствовал себя новичком. Он уверенно   высказывал суждения о том, как надо организовать работу в мастерской по ремонту сельскохозяйственной  техники, объяснял и показывал Славке, что уже удалось сделать. Словом, готовый герой очерка, так и просился на страницу газеты. Надо заметить, что они, кажется, были почти ровесники, и это помогало им лучше понимать друг друга.
Славка сделал большой материал, в котором воздал молодому специалисту должное и за деловую инициативу, и авансы на будущее. Он был очень уверен, что парень себя ещё покажет, в чём, как говорится, и расписался, желая ему успехов в намеченной цели. Но не прошло и двух-трёх месяцев, как этого молодого специалиста вдруг избрали на должность первого секретаря райкома комсомола. Славка, сначала слегка расстроился. И не только потому, что мастерская колхоза потеряла перспективного специалиста, а ещё и оттого, что сам он, словно, промахнулся. Но потом подумал, что промах промаху – рознь. Молодёжь района, возможно, получила толкового вожака, а его публикация в газете, вполне возможно, тоже сыграла свою роль при отборе кандидатов на роль молодежного лидера в районе. То есть, всё хорошо: избрали, значит, туда ему и дорога.
Вскоре после избрания Славка случайно столкнулся с вожаком молодёжи района в Доме культуры. Ну, ребята, теперь его было не узнать. И не только потому, что парень сменил ватник, в котором он был в мастерской, на строгий темный костюм и белую рубашку с галстуком; солидная походка, взгляд поверх голов, - весь вид совершенно иной.
Когда Славка поздравил героя  материала с избранием, парень едва повернул “головы кочан” в его сторону и произнёс абсолютно без эмоций что-то вроде: “А-а…, газета…, а я сразу тебя не признал…”. И не договорив, он прошёл со свитой из комсомольских функционеров мимо, к выходу из Дома культуры… Славка с удивлением посмотрел тому вслед, не зная, что думать и сказать.
После он мимоходом отмечал, рост “героя” по карьерной лестнице: после комсомола – партийный орган районного масштаба, затем ещё выше… Но орбиты их больше не пересекались.
А вот теперь, случайно услышав на собрании дачников  “фио” одного из соседей, Столяров вспомнил, что параметры  бывшего “героя” его материала точь в точь были такими же: Серов Анатолий Иванович. А после он убедился, что его карьерный путь полностью совпадал с тем, который начинал инженер-механик из Славкиного очерка.  Славка гадал: он или не он? Этот сосед  сейчас на высоком посту. Вполне может быть, что он. Хотя судить по внешности Столяров не брался. Лет прошло с тех пор немало, да и особых примет он не знал. Не судить же лишь по деловой хватке? А хватка есть. Вот решил Анатолий Иванович подъезд к дому на своем дачном участке обустроить, пожалуйста, приехал цементовоз с вертящейся бандурой, слил раствор через трубу, и нанятая бригада только успевает поворачиваться. Работяги знали, с кем имеют дело и старались, как могли, угодить начальству.
Впрочем, если учесть, что Анатолий Иванович – величина областного масштаба,  то и удивляться тут нечему. Но когда имя его назвали среди тех, кто, находясь у руля в верхнем эшелоне местной власти, то и дело становился тормозом в делах общехозяйственного значения, то Славка вообще потерял к нему интерес. Другое дело, если бы он был в строю, то есть, в журналистской упряжке. Правда, говорят, что и среди настоящих журналистов “бывших” не бывает. Но, во-первых, Славка хоть и разделял это мнение, но он ещё не считал себя совсем выбывшим из строя и, во-вторых, знал разницу между расследованием, когда находишься в штате, и когда занимаешься этим, прерывая … будем называть это важным занятием, которым он увлечен на своём участке. Удивился он лишь тому, какая Земля круглая: бывший “герой” его публикации оказался через десятилетия там же, где и Славка. Но тут же себя поправил: не он с Серовым, а их участки оказались почти рядом. И потом, если говорить о месте в обществе, где находится, Серов и где он, Славка? Впрочем, всё в жизни относительно. К примеру, как члены одного кооператива, они равны. Вот пожалуйста, третьего дня, проходя мимо участка Серова, Славка увидел, как широко известный в узких кругах его визави, по-простому, в одних трусах и в майке-“алкоголичке” вышел с тяпкой и, тихо напевая, пытался что-то пропалывать рядом с заборной сеткой. Славка не переваривал такие майки, но эта демократичная “спецодежда” почему-то так его расположила, что он чуть даже не остановился, чтобы поздороваться. Ему очень захотелось узнать: а вдруг он ошибается? Но не решился. Столько же лет прошло!
Вообще же сближаться дальше Славка отнюдь не собирался, тем более, когда ему сказали, что этот участок у Серова больше для отвода глаз. Есть у него, мол, другой – покруче. Хотя у них в дачном кооперативе тоже есть постройки покруче. В ходе перестройки развернулись ребята на всю катушку. Ведь, по сути, не стало никаких ограничений, кроме финансовых. Наблюдать, сравнивать, у кого в какую сторону развернулась фантазия или “поехала крыша” было даже интересно. И всё же Столярову, с его вечно недоделанной траншеей для фундамента, бывало очень даже неуютно среди этих перестроечных фантазеров. Если бы он знал, что окажется в такой ситуации, то может быть и отказался от решения приобрести этот участок? Ведь, почему он согласился, расписался в получении, не глядя и не задумываясь? Потому, что от его дома до этого участка можно пешком дойти менее чем за час. И этот факт перевешивал все остальные сомнения и неурядицы.   
Вот так порой мы и принимаем решения, которые в будущем во многом определяют наши дальнейшие действия. И не только собственные, но и тех, с кем мы пересекаемся. Пример, история с визави в трусах, о котором речь шла выше. И возможно не просто определяют, а даже диктуют наши шаги. Да что там шаги! По истечении времени, оглянешься и видишь – оказывается, это решение вообще определило, чуть ли не весь твой “траншейный” образ жизни. Что ж, как ни смешно или грустно, но это тоже помогало ему, Столярову, держать почти  круговую оборону в условиях “переходного периода”, когда огромная масса дипломированных специалистов, оказалась за бортом активной жизни. Сколько талантливых ребят и среди его коллег сломалось из-за того, что они потеряли работу.
А ведь “круговая оборона” – это тоже из нашего военного словаря. Да и не удивительно. Из последней тысячи лет – добрую половину жизни государства - России пришлось воевать, но чаще, кажется, держать  оборону. Нам чужого не надо, но и своего, как известно, не отдадим. И за последние полвека мы привыкли, что над нами мирное небо. Поэтому Славка считает, что мало радости, когда после развала страны Советов,  камуфляжная форма у нас стала очень популярна. Недавно такую же зять приобрёл по случаю. Столяров примерил и согласился: для охоты удобная вещь. Но охота нынче ему не по карману. Сегодня охота – недешёвое удовольствие. Ему сегодня, после того как он остался без работы, “по карману” только копать землю. Вот здесь в этой канаве для него пока все: и работа, и отдых, и развлечение и … “круговая оборона”. А что значит пока? Это значит, что пока он надежды не терял и больше из какого-то суеверия на эту тему не мог и не хотел говорить. Настолько боялся потерять надежду… Ну разве не смешно?
 
ДА, всё это было бы, возможно, смешно, часто повторяет Славка, если бы не было так грустно. Он понимал, что вид его полузаброшенного участка, дал соседям возможность составить о нём своё определённое мнение. Какое? Очень простое. Им было не только начхать на него и на его участок, но ещё и  для полного удовольствия выразить своё мнение. То есть, коль участок не вызывает уважения, кто-то бросает мусор на его участок, другой ворует у него воду, а ближайший сосед – однажды чуть не испортил его резервуар для воды. 
Между прочим, если говорить об “уважении” к данному резервуару как к чужой собственности, то надо заметить, что эту ёмкость из толстого металла, объёмом чуть ли не девять кубометров, Славка заказал за приличные деньги. А скольких трудов стоило только доставить её на участок. Но сразу наполнить её водой он не успел. Поэтому, как и пустующий участок, так и пустая бочка, даже несмотря на её внушительные размеры, не вызывали должного уважения у соседей.
Когда однажды он приехал на участок, то сначала даже не понял, что случилось с резервуаром для воды: из прямоугольного тот почему-то стал округлой формы, почти как бочонок. Славка залез наверх и увидел, что емкость наполовину заполнена водой. Слабенький контрольный  замок на крышке был сорван. Кто это сделал, выяснилось сразу. Славка не успел слезть, как откликнулся Колян - сосед слева. Славка никогда бы не подумал на этого тихоню. Но именно так оно и было, потому что этот тихоня стал торопливо объяснять, что “енералу”, так в шутку, но с оттенком уважения звали военного, тоже соседа по даче, привезли воду в пожарной машине. Он слил себе половину, больше ему не надо было, а точнее – “больше не влезло”. Поэтому остальное, все-таки добрый по натуре, вояка предложил остаток всем, кто нуждался в воде. В ином случае воду необходимо было слить хоть на землю по соображениям безопасности управления автомобилем. Машина с цистерной, заполненной наполовину, на повороте могла запросто перевернуться.
– Я, как ты понимаешь, очень нуждался и нуждаюсь в воде, - слегка склонив повинную голову, сказал Колян, - но ёмкости-то у меня нет. Вот я и подумал, что залью-ка я в твою ёмкость и будет у нас вода на двоих. А раздуло её, потому, что напор воды был очень сильный.
Короче, выходит Колян, практически, вообще был не причем. Славка это уже понял, как и то, почему раздуло резервуар, несмотря на толстый металл и даже крестовину, которая для крепости была приварена внутри. В общем, все, конечно, погорячились. И “енералу”, надо было срочно слить воду, и пожарный шофёр очень спешил, потому что он пожарный, а не водовоз. Он и врубил слив на полную катушку. А Коляном, кроме того, руководила обычная жадность. Он торопился обтяпать выгодное дельце: вода-то, считай, на халяву. А Славка, мол, никуда от него “благодетеля” не денется, бесплатная вода будет общей, пока не кончится.
– А что ты с этим предлагаешь делать? - пнул ногой в раздутый бок ёмкости Славка.
Тихоня начал нести бред про дырку, которую надо про-вертеть в ёмкости, чтобы, через эту дырку болтом закрепить сорванную крестовину. Тогда Славка, вконец озверевший, тыкая пальцем в предполагаемое Коляном место для болта, прошипел:
– Так ты ещё и дырку предлагаешь провертеть?
И в эту минуту на выручку мужу-благодетелю подошла его жена, которую сам Колян за глаза называл “Леди”. Она смерила Славку уничтожающим взглядом и сказала своему благодетелю:
– Брось ты его учить. Не хочет слушать добрых людей, не надо. Это его дело. Займись-ка лучше огородом.
Славка от такой наглости просто потерял дар речи, а добрый сосед Колян, таким образом, был рад закончить все извинения и молча отвалил. Так, уже с одним соседом отношения, можно сказать, практически полностью прояснились

В НАРОДЕ говорят, что прежде чем поселиться, выбери соседа. Слов нет, правило мудрое. Славка разделял его, когда о дачном участке даже и не мечтал, а получив его, очень  надеялся, что с соседями он будет в самых добрых отношениях. Но сегодня, к сожалению, по нынешней ситуации люди зачастую рады просто заиметь крышу над головой, а уж потом они готовы посмотреть и на соседа. Это, очевидно, относится и к садово-огородному участку.      
А вот, с соседом, участок которого напротив, и который приезжает на роскошной белой японской иномарке, даже при всем старании, Славка не то что подружиться, но хотя бы увидеть и просто поздороваться не мог. Нет, это не бывший  комсомольский герой очерка, этот – из другой, правда, пока неизвестной оперы. Да, белую иномарку Славка замечал не раз, но самого соседа на участке не видел и вообще нём ничего не знал. Так получалось, что машину видел, а её владельца нет. Да и некогда Славке следить, кто там из соседей приехал, кто уехал. У него своих забот на предмет рытья земли хватает. Хотя как владельцу “тойоты” шустро возводила дом бригада из мужичков неславянской внешности, Славка не мог не заметить. Но лучше бы он за своим участком так следил.
Когда, каким образом произошло нарушение границы его частной собственности, это, наверное, кроме Славки, все соседи видели. Это же надо: как назло что-то помешало ему рыть землю, и он отсутствовал на участке несколько дней. Когда они с сыном приехали, как обычно, на велосипедах, то увидели, что на их участке протоптана свежая тропинка прямо через грядку к резервуару с водой. Многочисленные следы вели также к строящемуся домику владельца японской иномарки, что свидетельствовало о полной беспечности нарушителей. Догадаться было не трудно, что водой из Славкиного резервуара пользовались для строительства дома напротив.
Славкин участок от дороги отделяла лишь изгородь из проволоки, которая для посторонних была лишь символическим препятствием и не могла защитить резервуар от чужих посягательств. И хотя дело шло к осени, и вода Славке вроде бы была уже ни к чему, но от такой наглости он обалдел.
Да, его участок отделяет от дороги всего лишь никудышняя изгородь из проволоки. Да, вода строителям нужна. Но простите, когда человек собирается строить дом, он должен запастись своей водой. Тем более, если он может позволить себе иметь роскошную белую японскую иномарку марки “Toyota”. Так и хотелось во весь голос вспомнить его японского бога: “Тычосука!”   
И ещё одно, не последнее, а, пожалуй, что самое главное соображение: разве не понятно, “японамать”, что не с этого надо начинать строить соседские отношения? Или он не собирается здесь долго находиться или …
Как впоследствии оказалось, именно это скорей всего и было на уме у соседа, так как он вскоре продал свой дачный домик.    
Короче, в отсутствие хозяина участка, владельца резервуара с водой, строители без разрешения пользовались этой водой. Кстати, которую, что ни говори, а он получил даром. На халяву, говорят, и уксус сладкий. Но Славка ощущал привкус горечи. И всё же, ребята, халява, она и есть халява. Жизнь показывает, что как ОНО приходит, так ОНО и уходит: будь то хоть вода, хоть деньги, хоть … Да хоть счастье, если оно на халяву. А раз так, то Славка, недолго думая, решил открыть кран и слить воду. А кран вообще открутить и убрать подальше. Всё равно уже воду он не будет заливать до весны. Сын тоже был полностью солидарен.
Пока вода уходила в сухую грядку, как в прорву, Славка, в прострации уставившись на остекленелую струйку, не мог понять, почему у него было так противно на душе. Словно, он делал какое-то нехорошее дело. К примеру, сливал драгоценную воду в пустоту.
Но позвольте – это его вода. Она находится в его бочке на его участке. Да, есть такое добротное старинное выражение: сам не гам и другим не дам. Но ведь всё не так. Вполне возможно, что если бы сосед обратился к нему с просьбой разрешить брать воду, мол, такой момент, время дорого, о воде не позаботился и т. д.,  то Славка вряд ли бы отказал.
Но ведь сосед не обратился. Не подъехал на белой тойоте и не попросил, а распорядился, как у себя дома.
– Да ты знаешь, пап, - сказал сын, - сосед, может быть, и знать не знает о том, что строители берут у нас воду. Это ведь конкретно их проблемы. Хозяин их нанял. Они все эти проблемы должны решать без него, а он всё оплатит. Ты же видишь, какой он крутой. Вот они и решили эту проблему.
Славка согласился, что может быть и так, но всё равно противно на душе. Надо заметить, что у Славки, выросшего, как справедливо указано даже в специальных сельскохозяйственных документах, в засушливой зоне рискованного земледелия, к воде вообще было особое отношение. Дома он старался лишней капли воды не расходовать, даже когда ещё счётчика и в помине не было. Впрочем, за привозную воду всё равно надо было платить. Но он был так в этой среде воспитан, что  не мог спокойно наблюдать, если понапрасну расходуют воду. Когда он видел как в редакционной фотолаборатории фотокорреспондент, промывая фотоплёнки, часами не закрывает кран, он морщился как от зубной боли. Но так уж было положено по неписаной, но вынужденной технологии подготовки к работе фотоплёнки. И всё же, когда в этой фотолаборатории он был сам, печатая свои фотографии, то все равно воду старался экономить. Хотя это, несомненно, могло отразиться на качестве плёнки и соответственно фотоснимков.
Эх, жаль, что тогда ещё не было возможности делать цветные фотографии, как это стало теперь просто при изобретении цифровой техники. Вот это был бы снимок лебедей, которые тогда так низко пролетали над самой редакцией районной газеты! Помнится, это было ранней зимой в воскресенье, когда он слишком засиделся в фотолаборатории и, выйдя на белый свет, изумился, каким ярко белым показался после красного света в помещении недавно выпавший снег. А сверху, в тишине затухающего воскресного сельского дня, с чистого, прямо-таки неестественно голубого неба, в вышине, раздавался какой-то незнакомый и удивительный трубный горний звук. Славка задрал голову и увидел, как по лазоревому небосводу торжественно движется большая стая лебедей-трубачей. Эти огромные птицы летели совсем невысоко,  неторопливо и не беспорядочной стаей, как летают на кормёжку, а правильным четко очерченным клином. Это значит, они улетали к югу на зимовку. И ещё поразило, что эти большие белые птицы при заходящем солнце казались слегка с розовым оттенком. Вот это кадр! Эта мысль одновременно жутко расстроила Славку. Фотоаппарата, конечно же, как всегда в таких случаях, при нём не было.
Да, зрелище было настолько красивым и невероятным, что старушка, которая в этот момент остановилась возле Славки, в недоумении с легким испугом спросила:
– Да что же это за чудо такое?
– Это лебеди, бабушка.
– Красота-то, какая божественная. Прямо архангелы какие-то. Вот впервые увидела, и после этого и помирать не страшно ...
Славка, глядя на текущую воду, так отвлекся, вспоминая тот давний ясный зимний воскресный день, и диво-дивное в небе, что совершенно успокоился. И хотя мысли о выходке строителей никуда не ушли, но на душе почему-то стало легче. Да, противно было не только в частности, но и вообще. Если бы у них на участке  было хоть какое-то строение, хоть мало-мальски было загорожено, то тогда и претензии легче было бы предъявить, как к соседу, какому бы богу он ни кланялся, так и к строителям, будь они, хоть трижды любого вероисповедания или внешности.
Этот разговор с сыном они вели на ходу на велосипедах и уже отъехали от дачи метров на пятьсот.               
– А давай, пап, вернемся и посмотрим, что сейчас делают строители, - вдруг предложил сын. – Ведь, они там работают и, наверняка, им водичка нужна и сейчас.
Славка остановился, и удивленно посмотрел на сына. А что? Может, действительно, вернуться и посмотреть, что они там делают? Это не займёт и минуты времени. Ведь они едва только выбрались из дачного поселка.
Да, за какие-то лет пять-семь уже вырос целый поселок. Дома здесь росли прямо-таки как грибы. А когда Славка оформлял участок, было голое поле. Теперь на их улице по-чти на всех участках уже стояли вполне приличные дома. Среди них многие не просто садовые домики, а настоящие загородные дома.
Спрашивается, что мешало предоставить людям эту возможность лет сорок-тридцать назад? Это, как говорится, с одной стороны, а с другой – это-то при полунищем житье-бытье большинства…   
– Так, ладно, поехали сынок. Интересно посмотреть, как они решают теперь проблему с водой.
Когда они подъехали к своему участку, то увидели, как возле опустевшей ёмкости суетливо мечется один из строителей. Вернее, тот, который ими руководил. Было сразу видно, что этот пожилой с благородными сединами человек сам давно уже не брал мастерок в руки. При его сановитости восточного феодала можно было только принимать руководящие решения, в том числе и где без лишних слов и затрат брать воду.
Увидев их, предводитель водяных воришек резко повернул в сторону от Славкиного участка и пошёл с независимым видом деловой походкой вдоль улицы, наверное, посмотреть, где ещё есть бесплатные водные резервы.   
 Вода из резервуара уже вытекла и так быстро впиталась в сухую землю, что о ней напоминало лишь темное пятно.
– Пусть теперь поищет водичку, - сказал сын и строго, словно, копируя какого-то начальника, шутя добавил, - а об этом надо было раньше подумать, чтобы  темпы строительства не зависели от таких “случайностей”.
В последующем владелец белой “тойоты” ещё дважды “напоминал” о себе подобным образом. Когда они с сыном приехали на велосипедах в очередной раз на участок, ушлый мальчуган первым заметил, что одного кола в изгороди не хватает. Кольями служили самые разные железки, обрезки труб. А этот кол представлял собой добротный металлический “уголок”. Проволока была пропущена через отверстие в его верхней части, но это не остановило похитителей. Проволока была перекушена и небрежно брошена, а уголка не было. И вдруг сын, глянув по сторонам, вдруг воскликнул: “Я знаю, где он”. Мальчишка подошёл к дому владельца белой иномарки, строительство которого уже было почти завершено. Стены из силикатного кирпича выстроены, крыша гофрированным металлом накрыта. Зияли только проёмы дверей и окон.
Сын подошел к входу в дом и показал на мощный металлический уголок, который использовали для перекрытия дверного проёма:
– Посмотри, пап. Это он. Я его хорошо помню.
– Неужели, правда? – С этими словами Славка тоже по-дошёл к соседскому дому.
Сомнений быть не могло.  Даже сквозное отверстие, свидетельствовало, что светлые грани по его краям оттого и не тёмные, как вся поверхность уголка, потому что вытерты проволокой, которая служила изгородью их участка.
Сын вне себя от обиды и ярости побежал на свой участок и вернулся с молотом:
– Это наш уголок. И я имею право забрать его. - Он вполсилы грохнул по уголку. На уголке лишь отпечаталась слабая вмятина.
Славка понял, что будет, если сыну удастся выбить уголок, который поддерживал кирпичи над проёмом. Завалится по меньшей мере полстены, которая может накрыть и того, кто будет находиться в опасной близости.
– Брось это дело, сынок. Уголок наш, но дом чужой. Пойдем отсюда.
 Сын нехотя повиновался. Нет, у парня не было желания напакостить соседу. Кстати, он сам предположил, что хозяин мог и не знать, что творят его наёмники. Но он не видел другого способа, как объяснить этим людям, что если вы строите себе дом, то это не значит, что стройматериалы и другие средства для этого можно воровать у своего соседа.
Да, пусть это просто кусок железки. Но она не валялась на дороге, а была частью изгороди участка, то есть границей, которую рушить - это уже не по-соседски, о чём и хотел Славка объяснить соседу, да всё как-то не мог увидеть его.
Конечно, это не тот случай, который был показан в советском сериале “Государственная граница”, где пограничник пытался водрузить на место сбитый танком врага тяжеленный полосатый столб с гербом СССР. Пограничник так был занят, что не заметил молча подошедших и наблюдавших фашистов, пока его не без уважения окликнул немецкий офицер. Впрочем, это не помешало ему отдать приказ расстрелять отважного пограничника. 
И как ни было кому-то смешно это сравнение, подумал Славка,  уважение к соседу порой начинается именно с таких вот фактов. В принципе границу и самой мелкой частной собственности не следует нарушать. Об этом, в общем, и в частности и собирался поговорить Славка с владельцем белой иномарки. 
И однажды такой случай вроде бы представился. Дом соседа, “японамать” его, был уже выстроен, добротный уголок, вырванный из соседской изгороди, также исправно нёс свою нагрузку и на чужом подворье. Видимо, обживая, жильё, сосед привёз мебель. К даче подъехал фургон и из него стали выгружать новый диван, мягкие кресла. При ярком солнце трудно спутать эту роскошь, которая была явно прямо из магазина или хорошо сохранилась, со старой рухлядью, которую обычно сплавляют на дачу.
Вся эта суета даже из траншеи была хорошо видна. Но внимание Славки привлекла не мебель, а рабочие. Они, очевидно, приехали сами без хозяина, хотя Славка все же надеялся с ним встретиться. Но странно, что рабочим никто ничего, как бывает, по-хозяйски, не указывал. Они сами открыли ворота и дверь дачи. Сами перенесли мебель внутрь помещения.  И всё это они делали очень сноровисто, без лишней суеты, криков и, что ещё примечательно, без мата. Почти молча. Слышны были лишь короткие фразы, похожие на команды. Мебель в руках этих работничков казалась невесомой. И все они были в спортивных костюмах, коротко стриженные, молодые рослые, плечистые, а внешность - истинно славянская. Словом, все как на подбор…   
Но где ж их “дядька Черномор”? Хозяина-соседа Славка так и не увидел. Точнее, он до сих пор так и не знал даже, как тот выглядит. Поэтому был сосед или не был, не известно. И вообще, кто он такой, Славка ни у кого не спрашивал и не знал.
С тех пор прошло немало времени. Славка успел уже выкопать большую часть траншеи под фундамент, когда в один из жарких летних дней у ворот соседа остановилась белая японская иномарка. Тут уж Славка даже из обычного любопытства хотел увидеть её водителя. Но копая, не прерываясь, он, наверное, упустил момент, когда водитель выходил из машины.
Не заметил также за своим делом Славка, как кто-то по-дошёл почти к краю траншеи, которая была крайней от улицы. А Славка был в другой стороне прямоугольника. Он копал, стоя по пояс в траншее, когда раздался чей-то негромкий голос:
– Ну, что поддается? 
На Славку смотрел человек, невысокого роста, с легкой полнотой, которая часто присуща людям в довольно уже зрелом возрасте. Да, человек был далеко не молод. Седина светлым пухом аккуратно обрамляла ту часть головы, которая вскоре должна стать лысиной. Лицо круглое, глаза светлые с прищуром. Словом, взгляд добродушный и участливый.
Всё это мгновенно отпечаталось в памяти при Славкиной дальнозоркости: светлая иномарка, светлая улыбка доброго соседа, интересующегося  его делами. Причём, сосед умница: он нашел такой тон и такие слова, словно они тысячу лет знакомы, и вот он почти утверждает, что таким людям как Славка, всё нипочем, даже эта траншея, которую он продолбал в спекшейся от жары глине.
И Славке ничего не оставалось делать, как согласиться с соседом, что ему всё нипочем:
– Да куда ж она денется? – бодро произнёс он, ожидая, что ещё скажет сосед, который уже построил напротив дом. А они до этой минуты так еще и не видели друг друга глаза в глаза.         
Но сосед, очевидно, был полностью удовлетворён и этим знакомством. Он, действительно, уже не молод и не такое повидал. Они кивнул и пошёл к машине. Ты, мол, сосед занят круговой обороной (хе-хе), чего тебя отвлекать. Да и я, дескать, хоть и намного старше тебя, но ещё не готов рассиживаться на завалинке у дачного домика и лясы попусту точить. Я ещё при делах, да может таких, которые тебе (хе-хе) и не снились.
Дорогая иномарка мягко тронулась, и после этого только через несколько месяцев Славка еще лишь один раз увидел соседа.
Однажды приехав на дачу, Славка, взглянув в сторону соседского домика, увидел ключ, который торчал в замочной скважине железной калитки со стороны улицы. Да ключ не один, на связке ещё несколько. Славка подошел к калитке, хотел сначала вынуть ключи, но передумал и попытался позвать того, кто их оставил в замке.
На его громкие вопросы так никто и не ответил. Он вошёл во двор. Дверь дома была заперта. За домом тоже никого не было. Словом, ключ явно впопыхах оставили в скважине и уехали. Славка запер калитку, покрутил ключи в руках. Куда их девать? Не оставлять же в калитке? А вдруг здесь ключи и от всего дачного дома?
Славка подпрыгнул и, перевесившись на калитке, повесил ключи  на ручку со стороны двора. Теперь их можно увидеть, только открыв калитку ключом или перелезть через неё.
Когда он после сказал об этом сыну, тот спросил, а дом он не пробовал открыть этими ключами. Славка сказал, что не пробовал, хотя такая мысль приходила в голову. Жара была такая, что если бы в доме он нашёл в холодильнике бутылочку пива, то она была бы очень кстати. Сын сказал, что бутылка пива в качестве компенсации за уголок – вполне справедливый бартер. (Вся страна в это время была больна бартерными сделками).
Славка сказал, что согласен. Но не исключает ли сынишка случай, что за всё исчезнувшее в доме могут привлечь к ответственности того, кто открыл дверь в чужой дом, хоть и родными ключами? На том разговор по бартер и закончился.
И только осенью, наконец, представился случай увидеть неуловимого соседа. Славка, увидев белую иномарку, стоящую у дома соседа, решил сказать ему о забытых в калитке ключах и спросить, нашли ли они их. Мол, как сообщить им вовремя он не знал. Дождавшись, когда тот вышел из калитки, Славка коротко проинформировал и … Но беседы никакой не вышло. Сосед, садясь в иномарку, кивнул и безразличным тоном произнёс  что-то вроде “да, ключи нашли”, и, не сказав больше ни слова в ответ, укатил.
Ну, как тут не вспомнить друга Фиму с его иронией по поводу того, что ты, мол, друг Славка, “сначала создаёшь себе проблемы, а потом их героически преодолеваешь”?
Потом эту дачу сосед продал. Говорили, что он и строил её, скорее, для продажи, потому что у него давно есть другая - посолидней. Словом, больше его Славка никогда не видел, но облик соседа с обманчиво добродушной внешностью божьего одуванчика остался в его памяти накрепко. Хотя зачем ему память об этой примете сегодняшнего дня? На всякий случай? 


                “Еду я на родину …”

“Бартерные сделки”, “японская иномарка”, “холодильник на даче” … Славке, фанату фантастики в возрасте его сына, эти словосочетания даже во сне не снились. Хотя в этом возрасте он в своём селе мог бы с любым ровесником потягаться в знании современной фантастической литературы. Мог-то мог, а вот представить не мог, что сегодня его сын будет употреблять эти выражения без соли и хлеба. Трижды  был прав его кумир фантастики всемирно известный польский писатель Станислав Лем, который, находясь в Кракове десятки лет в затворничестве, не общаясь с прессой, наконец, дал интервью и на вопрос, каким он представляет себе будущее, ответил гениально и лаконично, одним словом:
– Иным.
Жаль, что коллега, наверняка, счастливый уже потому, что смог задать вопрос и получить ответ фантаста с мировым именем, не задал такой вопрос: 
– А интересно, мэтр, это “иное” будущее – возможно как, и через сколько лет? Через пятьдесят, сто?
Возможно, если говорить о героях книг Станислава Лема или русского писателя-фантаста, учёного-палеонтолога и философа космиста Ивана Ефремова, так оно и есть. А вот великий “кремлёвский мечтатель” (как в 1920 году назвал Ленина английский писатель-фантаст Герберт Уэллс), считал, что времени для того, чтобы общество стало “иным”, необходимо меньше. А как ещё надо было понимать ленинское предвидение, объявленное им на III Всероссийском съезде Российского Коммунистического Союза Молодежи 2 октября 1920 года: “Тому поколению, представителям которого теперь около 50 лет, нельзя рассчитывать, что оно увидит коммунистическое общество. До тех пор это поколение перемрёт. А то поколение, которому сейчас 15 лет, оно и увидит коммунистическое общество”.
Хрущёв же считал что для этого достаточно и  двадцати лет, когда он в 1961 году на ХХII съезде КПСС твёрдо объявил, что к 1980 году в СССР будет построен коммунизм.       
Но в свете всех этих несбывшихся мечт и, исходя из своего скромного  жизненного опыта, Славка, находясь в траншее и абсолютно соглашаясь с мнением любимых фантастов, хотел бы ещё немного уточнить:
– Это, в каком же смысле “иным”? “Иное” будущее ведь может быть, и “прекрасным далёким”, и ужасным близким ...
Нажимая на лопату так, что отваливался пласт земли, который едва можно было удержать и выбросить на довольно высокий “бруствер”, Славка, размышляя, как обычно, с иронией и о себе, родном и незабвенном, вдруг пришёл к банальной, но, тем не менее, поразившей его мысли: неужели вот так, как говорили древние, и проходит земная слава, и приходит, наконец, старость.
Но при этой мысли всё его существо взбунтовалось. Да, древние знали, что говорили, но сегодня мы тоже знаем, что “жизнь не вода: она должна кипеть при любой температуре!”, что “старость… разве это не чувство нового?” Да, человеку столько лет, насколько он себя чувствует. Дело не в физическом состоянии, а в силе духа. Хотя, когда Старый неожиданно позвонил: “Приезжай…”, он не сорвался сломя голову. И не потому, что это было трудно осуществить в силу, каких-то бытовых обстоятельств или лени. Славка всегда был легкий на подъём.
По работе он, бывало, по три командировки в неделю мог делать и любил ездить, встречаться с новыми людьми, набираться новых впечатлений. И нередко говорил, что побывав где-нибудь “в глубинке”, он ощущал такое чувство, словно из родника попил. Разумеется, попадались роднички и с примесью, но это уже как придётся…
Но он любил и возвращаться к родному дому, к матери, отцу и сестрам. Сестры разъехались давным-давно. Родителей тоже не стало. Их могилы - рядом с могилой дедушки.
Все меньше становилось связующих нитей, поэтому, сменив место жительства, он сюда уже не рвался.  После смерти мамы он здесь был только раз по срочному делу. А теперь нет никаких дел. Только посещение родных могил. Но после слов Старого: “Постарайся приехать на юбилей школы. Дело-то не только в празднике. Может быть, больше не получится встретиться”, в его душе тенькнула какая-то струна, и он понял, что ехать надо. Траншея за это время не зарастёт.

ТРИ сельских района надо пересечь, чтобы попасть на юбилей родной школы. Времени в рейсовом автобусе хватало для размышлений обо всем, ну, к примеру, и том, что такое вообще праздник? Гром оркестра, флаги, транспаранты, торжественные речи? Всё это лишь атрибуты сложившегося представления, привычный стереотип.  Праздник же, рождается в душе из ощущения того, что вот-вот что-то должно произойти, из извечной надежды на лучшее, которое, если не сейчас, так завтра, но всё равно обязательно произойдёт.
Нет этого ожидания, нет и праздника. Как сказал писатель Юрий Бондарев, вспоминая о чувствах накануне выхода своей первой книги, счастье – это ожидание счастья. Наверное, так оно и есть, но Славка по себе давно уже знал, что с тех, “кто строит воздушные замки, жизнь взимает порой непомерно высокую квартплату”.
Хотя, конечно, каждому своё: у одних есть основания для ожидания ещё чего-то не сбывшегося, для других, как, например, для Славки этот юбилей, – скорее, невольный, но вполне подходящий повод для воспоминаний о состоявшемся и несостоявшемся.
На встрече выпускников он был лишь один раз - через десять лет. Вот тогда, действительно, было ощущение праздника. Он пришёл в школу раньше всех и ожидал одноклассников во дворе под тополями на длинной скамейке. Ах, какая же она была знакомая эта длинная скамья из широких, грубо оструганных и не крашенных толстых плах; не изменившийся, но по случаю летних каникул безлюдный школьный двор;  милый шелест тополиных листьев в тишине затухающего жаркого августовского дня. Все это будило до боли трогательные воспоминания.
Да, чёрт побери, каким же он был ещё полным сил и, главное, надежд во время той встречи через десять лет. Ещё хотелось и на ребят посмотреть, и себя показать.
Вторым после него пришел Дьячок. Как всегда, уважительно поздоровался и молча сел рядом. Невысокий, с походкой усталого рабочего человека, этот одноклассник, как всегда, был внешне спокоен,  доброжелателен и молчалив.
Однажды на уроке физкультуры преподаватель (кажется, по кличке Сыч)  остановил игру в баскетбол и стал своим обычным издевательским тоном за что-то упрекать Славку. Да, он и играл плохо и недолюбливал этот вид спорта, где, как ему казалось, зачастую важен только рост. Но от унижения ему хотелось провалиться сквозь утоптанную баскетбольную площадку или вмазать мячом в надменную толстощекую физию этого крепкого, с медвежьими ухватками, физкультурника. И в эту минуту, Дьячок, перекидывавший мяч из руки в руку, вдруг запустил этот тяжелый баскетбольный снаряд прямо в стриженый затылок  Сыча.
Дьячок, несмотря на свой далеко не баскетбольный  рост, всегда приносил команде очки, точно бросая мяч в корзину с дальней дистанции.
Опешивший Сыч, очнулся и моментально оглянулся назад, но было поздно: все, кто был за его спиной, в том числе и Дьячок, стояли с невинными лицами,  как будто они ничего не видели.
Глядя на пустынный пыльный двор, где уже и в помине не было баскетбольных щитов, Славка спросил одноклассника, к которому питал глубокое уважение (не будь даже этого случая с мячом):
– А ты помнишь, как стукнул мячом Сыча?
– Да, прыпомынаю. Вин, шось, придрався до тэбэ. Цэ в дывятом чи в ысятом?
– Не помню в каком, - ответил Славка, - но точно помню, что никто от тебя такой выходки не ожидал. Ты ж, какой был в классе? Мухи не обидишь. Но я тебе и сейчас благодарен.
Дьячок молча кивнул, мол, свои люди – сочтёмся, и неожиданно спросил:
– А скажи, ты о цэ скризь буваешь, як таки люды, як о цэ наш Клёпа, та вин як раз вон идэ, становлються начальниками. Я оцэ ны чув у нас в колхози, шоб його люды за шось дуже уважалы.
Славка понял, что, Дьячок, лучше его понимает причину карьеры приближающегося к ним одноклассника. Значит, его больше интересует что-то другое. Поэтому Славка ответил, как думал:
– Я знаю, что многие в колхозе им не особенно восхищаются. Но их мнение, наверное, не интересует высокое начальство, которое рекомендовало и поддерживает Клёпу. Одни люди делают карьеру, заходя к начальству с парадного подъезда, другие – с чёрного хода. Ты, небось, и не знаешь, как заходить с чёрного хода?
Разговор прервался, потому что подошёл одноклассник, Клёпа, легкий на помине. Он поздоровался и, не садясь рядом с ними на скамейку, нарочито начальственным голосом спросил:
– Шо вы тут, хлопци, про чёрни ходы балакаетэ?
Дьячок мудро промолчал, Славка же, привычно переходя на суржик, то бишь, хохлатский местный говор, когда шутил с земляками, брякнул первое, что пришло на ум:
– Та мы про то, шо сёдни жизнь така пишла, шо, если ны знаешь, як с чёрного ходу зайты, то ничого и лизты в начальныки. Ты якого мнения?
Клёпа, конечно, сразу же учуял, что в воздухе запахло жареным. Засаду его нюх чуял за версту. Будь он, один на один со Славкой, он бы ему, наверняка, ответил более-менее, откровенно по-дружески. Но при Дьячке, который, к тому же, был его подчинённым, как и все остальные члены самого известного в районе колхоза имени Ленина, решил, на всякий случай, в дискуссию не вдаваться. (Вместе с тем, это же “Дьячок!”, от него и по кумполу можно схватить.)  Поэтому Клёпа, уже стреляный воробей, с уже слегка забелевшими висками, в ослепительно белой, из дорогой хлопковой ткани, рубашке с модным галстуком, не подав виду, что всё понял, натужно рассмеялся:
– Мне бы ваши проблемы…
И разговор покатился по другим рельсам.
И всё же тогда было ощущение праздника от встречи с одноклассниками через десять лет после окончания школы. Точно! Было!
Даже не меньше, чем на вручении аттестатов зрелости, у этих же скамеек, когда директор школы спрашивал каждого выпускника, кем тот мечтает стать. Многие тогда с искренним пафосом говорили о своих мечтах-профессиях. Когда очередь дошла до Славки отвечать, кем он хочет стать, он, с кислой улыбкой слушавший одноклассников, брякнул где-то вычитанной фразой: “Выйти в люди, но не забыть, что до этого был человеком”.
Директор, кажется, даже вздрогнул, но уточнять не стал. Бросил дежурное: “Хорошо”, - и обратился к другому выпускнику.
Славка же ответил так, даже неожиданно для самого себя, словно, в лужу ляпнул, из свойственного ему чувства противоречия, замешанного на стеснительности и неприятии сюсюканья. Получилось же дерзко, что, конечно, не понравилось директору. Но опытный директор вызов не принял, он, по-своему умудрённый, наказал Славку напускным равнодушием. Дескать, давай, дружок, дерзай. Ты даже и не знаешь, на что ты замахнулся. Вот об этом бы, действительно, лучше не болтать вслух. Я ж тебя, мол, не об этом спрашиваю. Ну, что ж, коль назвался груздем…
А может быть, директору, исполнявшему привычный обряд провожания выпускников, вообще, было наплевать на Славкины выкрутасы? Вечно замотанному хозяйственными заботами, директору скорее гораздо большее неудовольствие могли причинить скабрезные надписи в туалете, которые оставили на память в разные годы пребывания некоторые хлопцы не только с помощью карандаша, а, похоже, и – топора.
Так или не так, но Славке при этом воспоминании всегда в душе было немного стыдно за эту выходку перед старым человеком. И пусть земля ему будет пухом.
С новым директором Славка лично не был знаком, но не сомневался, что по нынешним временам у него гораздо больше хозяйственных проблем, чем у его предшественника. Ну что ж, если нынешний юбилей в подспудных заботах директора школы замысливался вместе со всем прочим и как возможность поправить материальное благополучие учебного заведения, которое явно было подкошено стремительными переменами в обществе, то в этом ничего ни удивительного, ни крамольного нет. А встречи выпускников всех поколений по случаю юбилея родной школы – тоже большое и по-своему замечательное событие.   

ПРИВЫЧНО ныряя в глубины воспоминаний и размышлений, Славка машинально отмечал изменения за окном автобуса.
Мрачноватый февральский день уже давно перевалил за полдень. Поля, покрытые легким, подтаявшим с солнечной стороны, снежком, вдали незаметно переходили в блеклые небеса. Горизонт был закрашен нежной акварелью сизой дымки.
Дорогу, по которой автобус вёз его в родное степное село, он знал, как свои пять пальцев. Здесь ничего не изменилось за последние тридцать лет. Те же поля, лесополосы. Да в ходе “перестройки” прибавилось запустения. Хорошо, что хоть до “обновления общества” успели заасфальтировать три десятка километров непролазного в ненастье, как раньше называли его, грейдера.  И именно на этом отрезке пути он всегда не просто глазел по сторонам, а, жадно вглядываясь вдаль, отмечал каждую мелочь. Здесь проходила граница между районами, и уже начиналась многажды изъезженная им земля.
С годами дорожный настрой души при приближении к родным местам стал меняться. Теперь он ехал без того чувства, с которым возвращаются домой. Когда вся душа пронизана щенячьим восторгом, когда каждая клеточка поёт: “До-о-мо-ой!”.
Что его ждёт кроме встречи со Старым? Шумное застолье с земляками, за исключением нескольких одноклассников, давно уже ставших чужими? Разве что только  ностальгические воспоминания между тостами: “А, помнишь?” могут и согреть душу.
Да, вспомнить есть что, но это возможно, скорее, в узком кругу одноклассников. А здесь, где соберутся все, кто учился ещё при царе Горохе? Ведь школа праздновала не какой-то там, знаете, новомодный, типа презентации, худосочный, высосанный из пальца, трёх или пятилетний юбилейчик, а чуть ли не столетний рубеж со дня её основания. Поэтому и народу могло собраться в этот февральский вечер в районном Доме культуры достаточно много.
“Приветствую тебя, пустынный уголок”…
Эта пронзительно щемящая пушкинская  фраза из стиха “Деревня” сама по себе всплыла в памяти, абсолютно точно отвечая душевному настрою Славки. Всплыла она, когда до села осталось около трети пути. Когда закончилась, забитая транспортом трасса, и поля раскинулись до самого горизонта.
Как там дальше у Александра Сергеевича? “За ними ряд холмов и нивы полосаты, вдали рассыпанные хаты”… Наверное, на самом деле, чем старше становишься, тем ближе творчество великого русского поэта.
Помнится, Славка, сдав сессию на факультете журналистики в университете, ехал на подмосковной электричке к Старому, который учился в институте торговли, расположенном в получасе езды от Ярославского вокзала столицы.   
Славке повезло. Ему достался почти последний на при-лавке факультетского киоска сборник стихов Евтушенко, ещё пахнущий свежей типографской краской, и он в электричке самозабвенно вчитывался в звонкие строки. Да, вот это поэт! Интересно, есть ли в нём те строчки, которые автор прочитал, кажется, на каком-то поэтическом вечере, а ему они достались в машинописном виде:   
Когда румяный комсомольский вождь
на нас поэтов кулаком грохочет
и хочет нашу душу мять, как воск,
и вылепить свое подобье хочет…
Очевидно, на Славкином лице отражались все испытываемые им при прочтении стихов сборника чувства, потому что, сидящий напротив, мужчина с весёлым приятным взглядом, тонко усмехнулся и спросил:
– Что, здорово забирает?
– Не то слово, - не задумываясь,  доверчиво ответил Славка,- Это же Евгений Евтушенко! Читали?
Мужчина кивнул и снова усмехнулся. Задетый этой усмешкой, Славка оторвался от стихов и задиристо спросил:
– А вам, он что, не нравится?
Мужчина внимательно посмотрел на Славку, потом на обложку сборника и спокойно ответил:
– Да нет, почему же. Только я вот, чем старше становлюсь, тем чаще перечитываю Пушкина. Читаю и не перестаю поражаться: с годами, не только в ранее непрочитанном, но и в прочитанном, делаю для себя открытия. Как он всё понимал, как актуально и сегодня многое из того, о чём он писал. Я уж не говорю о художественной ценности его поэзии.
Славка почему-то так и не нашелся, что сказать в ответ на неожиданное признание незнакомца. Он молча захлопнул книжку, вежливо попрощался и пошёл к выходу. Электричка подходила к его остановке…
Тогда Славка ещё не знал, что упомянутого стихотворения, которое он надеялся найти в сборнике поэта “Нежность” не могло быть, хотя оно уже было широко известно. Он прочитал его в рукописном варианте в письме, которое получил от Старого. Стихотворение же “Письмо к Есенину” впервые публично прозвучало  в Колонном зале Дома союзов на “поэтическом вечере”, который транслировался в прямом эфире на всю страну. Евтушенко воспользовался этим мероприятием, чтобы прочесть своё “Письмо к Есенину”. И, оказывается, в президиуме собрания сидел первый секретарь ЦК ВЛКСМ Сергей Павлов. А Евтушенко, глядя на него, декламировал:
…Когда румяный комсомольский вождь
на нас,
       поэтов,
              кулаком грохочет
и хочет наши души мять, как воск,
и вылепить своё подобье хочет,
его слова, Есенин, не страшны,
но тяжко быть от этого весёлым,
и мне не хочется,
                поверь,
                задрав штаны,
бежать вослед за этим комсомолом…
Зал грохотал аплодисментами, в президиуме сидел, красный от гнева, Павлов, не зная, что делать... А Евтушенко, дочитав до конца стихотворение, ушел с вечера.
Словом, вышел большой скандал.
Конечно же, тогда, Славка всего этого не знал. Телевидение тогда ещё не пришло в каждый дом. И вообще, что он мог бы тогда понять, когда на экранах телевизоров после этих слов появилась табличка: “По техническим причинам передача прервана”. Да разве только поэтому?! Ведь само “Письмо к Есенину”, прочитанное поэтом в Колонном зале Дома союзов 4 октября 1965 года на вечере, посвященном 70-летию со дня рождения Есенина, было напечатано лишь через 22 года! А стихотворение стало известно тогда, потому что оно мгновенно разошлось повсюду в машинописном, а чаще и в рукописном виде.
Как потом с нескрываемой гордостью вспоминал сам поэт в своей автобиогрфии: “Но зато не было ни одного человека нашего поколения, который не знал бы “Письма к Есенину”. Говорят, что Павлов планировался на должность секретаря ЦК по идеологии после Ильичева, но Суслов якобы сказал: “Человек с такой пощечиной, как стихотворение Евтушенко, не может быть секретарем по идеологии”. Павлова “бросили” на спорт, а затем отправили за границу – сначала в Монголию, потом в Бирму. Словом, он должен был ненавидеть меня, ибо я сломал ему карьеру. Однажды мы случайно встретились с ним на новогоднем вечере в ЦДЛ – он сидел за одним столиком с певицей Майей Кристалинской. Вид у него был какой-то затравленный – вид человека, ожидающего, что его каждую минуту кто-нибудь может оскорбить. Мы столкнулись в курилке, и вдруг он, неожиданно для меня, сказал, что я был прав в своем стихотворении. В 1968 году, когда бирманские власти не давали мне визы, наш посол в Бирме Пав-лов послал мне приглашение быть его гостем. В этом случае визу обязаны были предоставить.
Я согласился. В Рангун я прилетел поздней ночью из Вьетнама. Еще из-за стойки паспортного контроля я увидел Павлова. В его руках были цветы, а в глазах просматривалась напряженность, которую не удавалось прикрыть улыбкой. Некоторые посольские работники с плохо скрываемым нехорошим любопытством наблюдали, что же произойдет во время нашей встречи. Поняв всю двусмысленность этой ситуации, я первый сделал шаг к Павлову, и мы по-дружески обнялись. Он вел себя по отношению ко мне безукоризненно во время всего моего пребывания в Бирме. Однажды за ужином я спросил, кто его заставил напечатать фельетон про меня в “Комсомолке”, и вдруг получил ошарашивший меня ответ: “Никто. Я сам. Был момент, когда я потерял голову от власти. Когда часто разговариваешь по вертушке, когда на твоем столе все время высится кипа бумаг с надписью “Совершенно секретно” – нелегко проникнуться самомнением. Об этом мне, правда, никто не говорил, за исключением одного человека. Это был мой отец. Ну что же, твоё стихотворение было мне серьезным уроком”.
О том, что Московской писательской организации поручили разобрать поведение Евтушенко, что пострадал и Пав-лов, что Суслов сказал, что после такой публичной пощечины его не следует брать на работу в ЦК КПСС, - станет известно позже. А ещё гораздо позже стали говорить, что Евтушенко, будучи не только очень талантливым поэтом, но и не менее одаренным конъюнктурщиком, сейчас снова подредактировал бы этот стих...
Между прочим, Евгений Александрович, размышляя о лукавстве памяти и Главных Стыдах сказал: “Я презираю тех, кто пытается перечеркнуть поколение шестидесятников. Как правило, это от зависти к сделанному нашим поколением. Но идеализировать нас тоже нельзя. В нас было все изначально перепутано, и другими мы быть, наверно, не могли”.
Для Славки же он всегда был ближе других поэтов - шестидесятников.
А стихотворение, которое он читал тогда в электричке в сборнике “Нежность”, Славка и сегодня считает в чём-то для себя очень важным:

Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы — как истории планет.
У каждой все особое, свое,
и нет планет, похожих на нее.
 
А если кто-то незаметно жил
и с этой незаметностью дружил,
он интересен был среди людей
самой неинтересностью своей.
 
У каждого — свой тайный личный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире этом самый страшный час,
но это все неведомо для нас.
 
И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой...
Все это забирает он с собой.
 
Да, остаются книги и мосты,
машины и художников холсты,
да, многому остаться суждено,
но что-то ведь уходит все равно!
 
Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?
 
Что знаем мы про братьев, про друзей,
что знаем о единственной своей?
И про отца родного своего
мы, зная всё, не знаем ничего.
 
Уходят люди... Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать.

Как же давно случился этот разговор о поэзии в электричке, а Славке, придремавшему в автобусе, кажется, что это было вчера. Почему он запомнился? Почему о нём Славка вспоминал не раз и не два за эти годы? Ответ, казалось бы, лежал на поверхности, но он так, в общем-то, его и не сформулировал, хотя и берег в памяти эту встречу, как  раньше хранили в сундуке вроде бы и не нужные, но очень дорогие сердцу вещи. Памятные вещи. А это памятная встреча. Одна из тех, которым мы вначале не придаем никакого значения, а они почему-то со временем становятся незабываемыми.
Где-то недавно Славка услышал, что жизнь, по большому счету, состоит из событий и встреч с интересными людьми, которые также становятся событийными вехами.  А в него еще со школы намертво вбили клише: жизнь человека оценивается по делам его. То есть, все эти твои встречи - в графе “итого” –  никому не нужны? Но потом дошло. Все правильно. “Итого” – это результат. И он скорее важен для других. А встречи - это процесс, который может быть важен только для тебя. Конечно, все это несколько попахивает эгоизмом, даже цинизмом, но не лицемерием и, наверняка, честно.
Хотя с какой стороны на это посмотреть. К примеру, его давние увлечения. Их он перечислял по примеру всем известного тогда у них в селе Брата-теннисиста: “Вело, фото, теннис и охота”. Особенно в последнем (охота), Славка ценил, прежде всего, процесс, а не результат.  Кто спорит, что меткий выстрел не важен. Но он тоже, наряду с рассветом и закатом, с костром, охотничьими байками и заботами о маскировке является частью ничем не заменимого, увлекательнейшего процесса, а не просто условием для  добычи. Есть такой взрослый анекдот про процесс и любовь к детям. Ну, да ладно, об этом потом …
Да, давненько Славка не держал в руках ружьишко. По приезде обязательно кто-нибудь заведёт разговор об охоте. Послушать и то будет приятно.
Это так, но если раньше, приближаясь к дому, он произносил с чувством восторга и упоения только первую фразу из пушкинского стиха “Деревня”, то нынче обязательно добавлял про себя и вторую часть стиха, в которую гений со всей силой вложил вековечную русскую печаль:
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея.
А что у него, у Славки, в городе, куда он сдёрнул из родного села в поисках лучшей доли, сегодня больше “надежд”, чем у земляков?
Надежды, они, понятное дело, скорее юношей питают. Хотя, что ждёт большинство из них сегодня в России? После школы, допустим, армия, а потом? Отсутствие надежды изыскать кругленькую сумму для оплаты обучения в вузе? Безработица не только в сельской местности, но и в городе? И полная беспросветность с жильём, если у тебя нет достаточного заработка?
А разве в оболганной жизни в дореволюционной России или в не менее обруганном времени Союза ССР любой здоровый парень, заведя семью, не мог построить себе дом? Да, не сразу, да, надо было потрудиться, но ведь не было такого, чтобы это было так сложно как сейчас. При нынешней даже “средней по стране” зарплате и стоимости дома ли, квартиры разве это для большинства возможно? Не потому ли также в этой обстановке вопрос даже о самом худосочном наследстве далеко не  всегда решается на высоком моральном уровне?
Ну, ладно, будем всё же надеяться, что время всё равно расставит всё по местам. Учитывая,  Вяча, что твой возраст сегодня, кажется, означает среднюю продолжительность жизни в постреформенной России, лучше все же оставаться хоть и вялым, но оптимистом, нежели ярым пессимистом. 
При осознании этого неопровержимого факта (взросления, мужания и, наконец, старения), закономерно приходящего с возрастом, у Славки впервые возникло исподволь и тихой сапой вползло в душу неясное, но болезненное чувство, которое, пожалуй, вообще не собирается его покидать.
После, копаясь в своей траншее, он понял, что так оно и есть: лишь, слегка угаснув, свернувшись где-то глубоко внутри, оно стало постоянным. Только эпизодически напоминало о себе.
 

                “Мы все родом из детства”

С каким бы чувством не цитировали эту всеобъемлющую формулировку Антуана де Сент-Экзюпери из “Маленького принца”, она верна в любом случае, как бы ни сложилась наша жизнь. Сам же известный французский писатель, профессиональный летчик, и, кстати, граф исповедовал правило, что “нужно всегда выжимать себя до конца”.
Кажется, Уильям Фолкнер сказал, что у человека на одном плече сидит ангел, а на другом – дьявол. Да, а “поле их битвы, замечено у Достоевского, – сердца людей”. Но мало хотеть, надо решиться на поступок. Тогда и дьяволу придётся сложнее.
Мама рассказывала Славке, как однажды, когда ему было лет пять-шесть, они с отцом ушли в гости, а его одного оставили дома. Вернулись поздно вечером и, ещё не заходя в дом, услышали Славкин голос. Он окликнул их. Оказывается, он вылез в форточку и ждал их, неподалеку от окна, во дворе. Чем же он занимался в темном дворе, спросила мама, беспокоясь, не испугался ли чего малыш. Лягушек рассматривал, ответил он.
– А ты знаешь, мам, я помню этот случай, - подтвердил Славка.
Этот разговор состоялся, когда Славка был уже настолько взрослым, что мог, как говорится, не только “смело бросить вызов судьбе, но и найти в себе мужество, чтобы уклониться от встреч с ней”.
Да, он хорошо  помнил, как сидел ночью на дровах в тёмном дворе. Испуган он был? Вряд ли, потому, что, от нечего делать, палочкой шевелил жабу, коротая летнюю ночь у поленницы дров. Он также точно помнил, что решил выбраться на улицу потому, что не захотел находиться один в комнате.
Замкнутое пространство и одиночество он с детства никогда не любил. Может быть, ещё и поэтому он любит степь. И в степи ему никогда не было скучно.
Да, мы все родом из детства.
В пятом классе Славка сам, без давления со стороны, решил чистить по утрам зубы и обтираться холодной водой. А сегодня, его внук ничего нравоучительного, и тем более, героического в этом давнем поступке деда не видит. Мол, нормально, дед и хвастать этим просто смешно.
Да, конечно, замечательно, что внука (сегодня уже изучающего английский), приучили к этому с тех пор, как только у него выпали молочные зубы. Приучили! А тогда, для Славки, который впервые увидел водопроводный кран только в школе, где сегодня решили провести юбилейное торжество, осознание необходимости соблюдения этих простых, но важных  санитарных норм было своего рода открытием. Собственным. И применение их на себе без понукания, можно без преувеличения назвать знаковым поступком в мальчишеской жизни.
Если говорить о школьном детстве, стыдиться особо   Славке вроде бы не было особых причин. В младших классах, помнится, только один раз его посылали за родителями. И то он не пошел. В чём он провинился, не помнит. Наверное, мелочёвка. Может быть, урок не выучил, может, разозлил учительницу тем, что очередную книжку под партой читал? Сколько он их перечитал, глядя в щёлку в парте! Тогда были парты с наклонной откидывающейся доской. Иначе было бы трудно выйти или просто встать за партой, если поднимала учительница. В новых или отремонтированных за лето партах щелей не было. Но при желании это можно было элементарно сделать.
Да, точно, так оно и было: он читал какую-то книжку в щёлку. Учительница засекла его в очередной раз и отправила за родителями, а он, выйдя из класса, стоял тогда в пустынном коридоре, и тихо скулил. Ему жутко не хотелось идти за родителями. Их никогда до этого не вызывали в школу. Поводов таких не было. Кроме обычных родительских собраний, где почти всегда, как обычно, характеризуя его учебу, говорили: способный, но ленивый.
Даже отец, мягко говоря, не очень щедрый на ласку, как  к нему, так и к обеим его младшим сестрам, скупой даже на простую похвалу, и тот иногда выражал гордость своим сы-ном именно этим выражением. Хотя назвать это проявление чувств гордостью можно было бы  лишь с великой натяжкой. Скорее, он признавал его потенциальные способности. Но в редчайших случаях и уж, конечно, если пребывал в добрейшем расположении духа.
Славка помнит один такой случай, когда отец после работы стоял в одном питейном заведении за столиком с одним каким-то мужиком и, распивал вино, а он, ожидал родителя у входа в помещение. Собственно, это было даже не питейное заведение государственного типа. Это была просто хата типа сарая, который по случаю хозяин сдавал в аренду заезжему грузину. Дверь находилась в глухой саманной стене сарая, обращенной на улицу. Над дверью прямо на шалёвке, окаймлявшей скат черепичной крыши, была намазана надпись: “ВИНО”.
Славка гораздо позже узнал из местной истории села, насчитывавшей в ту пору около ста тридцати лет, что раньше, ещё до революции как раз в таких землянках и в подвалах под домами были то ли частные кабачки, то ли магазинчики. А всего на это село при царской власти приходилось тридцать три питейных заведения. Это в десять раз больше, чем было при советской власти вплоть до девяносто первого года. До семнадцатого года здесь и населения было в два раза больше. Но за годы советской власти, вместившие мясорубку гражданскую войны, вытравленный из памяти голод в начале тридцатых, Великую Отечественную, прибавившую длиннющий список погибших,  народу в селе не прибавилось, а наоборот убыло.
До последнего времени в двух сохранившихся подвалах под домами располагались магазины потребкооперации. В пятидесятые годы здесь выстраивались с ночи очереди за хлебом, которые Славка еще захватил. Порядковый номер каждого писали послюнявленным химическим карандашом на ладони. Правда, самостоятельно в этих очередях ему стоять не пришлось. Мал ещё был. Но он видел, что в прохладной тишине здесь торговали также консервами, селедкой в бочке, и хомутами.
Так вот в этом самопальном питейном заведении, устроенном в старой саманной хате с земляным полом, где стояли два высоких столика и бочки с вином, привезённым откуда-то издалека предприимчивым кавказцем, Славка и услышал редкую отцовскую похвалу.
Внутри было тихо, прохладно и темновато. Но у Славки не было никакого желания ни разглядывать, ни слушать отца и его собутыльника. Он хотел только одного: по наказу мамы уйти с отцом, и как можно скорее. Наверное, у отца в этот день была получка.
Отец был явно в добром расположении духа и, наверное, не особо доверяя в данном случае себе, он был спокоен, что с сыном он без лишних разговоров и хлопот доберется до дому. Поэтому, оценив терпение мальчугана, он по-своему выразил свое благодушное состояние.
– Он у меня способный, - кивнул отец на сына, подпиравшего косяк дощатой двери, - учится неплохо, правда, в последнее время  что-то заколбасил.
Даже такая отцовская похвала, которая, строго говоря, таковой была лишь наполовину, накрепко отпечаталась в цепкой памяти мальчишки. Доброе слово и кошке приятно.
На родительские собрания отец никогда не ходил. Да и мама бывала редко. У неё и других забот после работы хватало. Она верила сыну, когда он говорил, что двоек нет, всё нормально и только, вздыхая, просила:
– Ты уж, сынок, старайся. У меня только на тебя надежда. Девчата, что они? Повыходят замуж и, поминай, как звали.
Ну, как при таком раскладе вдруг сказать родителям, что их вызывают в школу?!

ОДНАЖДЫ ранним летним утром мама разбудила Славку и попросила съездить к дедушке, то есть, к её отцу. Он, не раздумывая, согласился.
Славка знал, что мама всегда берегла его сон и никогда попусту не будила ни свет ни заря. До этого, только однажды, она, осторожно разбудив его, вывела на середину двора, где в раскидистых ветвях большого дерева, устроили гнездо дикие голуби. Они сидели друг против друга и в особой утренней тишине по очереди издавали нежные гуканья.
– Сынок, ты глянь, какая красота!
– Где? - спросил он, недовольно зевая и протирая кулаком заспанные глаза.
– Посмотри, как солнышко всходит. Извини, сынок, что разбудила, ты, всегда в это время крепко спишь, но вот решила. … Так красиво!
По-житейски, мама была лишена ложной патетики. В со-рок втором году она, не успев окончить десятилетку, стала главой семьи. Её мать заболела и скоропостижно умерла, а отец ушёл на фронт. На её руках остались  три сестры и брат. Мал мала, меньше.
Если человек, хлебнув немало горя и невзгод, не становится глухим к красоте природы, наверное, это дорогого стоит.
Мать и сын всегда понимали друг друга. Он и сейчас всё понял. Да, такого рассвета он больше не помнит. Но разве он не видел до этого восход солнца? Ещё сколько раз! Особенно прошлым летом, когда поработал на молочно-товарной ферме пастухом. Пас телят.
Когда встал вопрос, чем он займется на каникулах, он твердо сказал: “Только не в лагерь”. Об отвращении к пионерскому лагерю, в котором он, скорее всего из-за ошибки медиков провел изрядный срок в инфекционной больнице,    речь ещё впереди. И зачем надо было ехать к деду тоже по порядку. Но сначала, раз уж вспомнил, о том, как пас телят. Это, одно из незабываемых воспоминаний детства, по сегодняшним временам – уже редкое занятие. Хотя нынешним детям не из богатых семей в пору пещерного российского капитализма всякое пришлось терпеть. И вряд ли многие из них отказались бы от пионерского лагеря. Только они уже и не знают что это такое.
Но вернёмся к нашим телятам. Когда после седьмого класса начались каникулы,  Славка с великим удовольствием принял предложение знакомых соседей животноводов поработать на колхозной молочно-товарной ферме. Там нужен был пастух. На лошади пасти телят. Чем не ковбойская романтика!
Но поначалу её сильно подпортили суровые будни. В чём заключалась их, на первый взгляд, простая суть, ему объяснил старый животновод, который на этой ферме работал и жил вместе с женой в небольшой хатёнке-мазанке. Здесь же, в сенях определили место и Славке. Дедуля сказал, что Славке придется пасти гурт подсосных телят.
Что такое телята, Славка знал, как понимал и слово пасти. Остальное: гурт, подсосные, как все-таки их пасти, – всё это ему было пока неизвестно. Объяснение он получил на практике и быстро, в этот же день. Но романтики от этого не прибавилось. Более того, то, что в его юной головушке когда-то нарисовалось под впечатлением прочитанного в книгах Майн Рида, напрочь отсутствовало в этой продуваемой всеми суховеями степи. Ковбойским был разве что короткий сон, в который он впадал мгновенно, лишь коснувшись старого теплого одеяла, которое заменяло практически все постельные принадлежности на железной кровати с панцирной сеткой.
Будили его на рассвете. Более скупого на слова человека, чем этот сухой костистый дед Сашка, Славка до этого в жизни не видел. Будил дед коротко: “Славка вставай”. А мог бы и за ногу стащить с кровати. “Завтрак подавала” бабушка Поля, жена животновода. Давала пол-литровую банку молока с хлебом и – в седло с порога. Бабушка сердобольно и от души предлагала “для сытости и вкусу” ещё и сахару добавить в молоко. Славка, несколько раз попробовав, наотрез отказался от этого “вкусу” на всю оставшуюся жизнь. Лучше с солью.
Выпив залпом молоко, а бутерброд с маслом, посыпанным солью, он окончательно дожевывал и просыпался, уже сидя на лошади.
В первый же день дед торжественно представил ему это благородное животное, призванное делить с ним службу. Этой понурой кобыле по кличке “Кукла”, наверное, было не меньше лет, чем деду. Кукла, очевидно, когда-то была вороной масти. Но годы превратили её шкуру в масть по цвету почти похожую на старую стеганку, которую ему дали вместо седла. Долго еще эта стеганка, которую, наверное, дед Сашка носил еще в молодости,  то и дело сползала  с костлявого лошадиного хребта во все стороны, пока Славка не научился, крепко сжимая ее коленями, удерживать на нужном месте. На это понадобилось около недели, пока кожа, которая между ногами горела, как обожженная, не огрубела. Мышцы же болели еще дольше.
Но нет худа без добра. Хорошо, что лошадь оказалась не молодой норовистой “Куколкой”. Дед Сашка, конечно, прекрасно понимал, на какую лошадь посадить молодого ковбоя. Ведь в первый раз Славка-то и  взобраться на неё не мог без помощи животновода.
А старая “Кукла” свою задачу понимала великолепно, что доказала в первый же день.
Выгнав гурт телят на пастбище, Славка зорко и гордо обозревая окрестности, следил за тем, чтобы эти мальцы никуда не разбежались. “Кукла” пыталась ущипнуть какие-то травинки. Славка то и дело призывал её к порядку, дергая за уздечку. Но уздечка была простая, без железных удил, поэтому особенно лошадь не беспокоила, и она, покосившись на беспокойного ковбоя, снова не спеша принималась за своё привычное дело.
Поле, несмотря на то, что лето еще только началось, было покрыто уже вытоптанной и сухой травой. Что там находили телята, Славка не понимал. Но он видел, что не всем нравился этот корм. Некоторые побойчее, так и норовили убежать в сторону поля покрытого молодой кукурузой. Стоило ему зазеваться - и они уже почти в кукурузе. А это было им строго-настрого запрещено. Точнее, запрещено Славке, а он уже обязан по своей службе довести это правило до сведения телят и сурово его блюсти.
Когда впервые телёнок вдруг отделился от стада, Славка, кажется, не успел даже дернуть уздечку, как “Кукла” бодрой рысью направилась в ту же сторону. Теленок неохотно, но всё же повиновался громким крикам Славки. Быть может, это получилось бы и не так быстро, если бы “Кукла”, догнав телка, не укусила его за филейную часть.
“Вот это да!” - восхитился Славка умению лошади служить ещё и по-собачьи. Но не успел он полностью осознать это открытие, как последовало другое, которое он сделал уже на земле.
“Кукла”, догнав и наказав телка, вдруг остановилась, как вкопанная и… Славка, перевернувшись через голову, оказался впереди лошади на земле. При этом  шлепнулся практически не только на ноги, но и прямо на “пятую точку”.  Это было почти не больно. Только всё же внутри его во время приземления что-то ёкнуло. Так бывало, когда в спортзале, немного не рассчитав, он падал на спортивный мат.
Подобные кульбиты он потом делал не раз, забывая об особенности характера “Куклы”. Эта старая мудрая лошадь, вернув телёнка в стадо, не хотела  больше делать ни одного лишнего шага. Поэтому, не дожидаясь указаний, она сама резко останавливалась.
Зато она позволяла Славке вести себя на ее спине как угодно. Он научился потом и сидеть, скрестив ноги, и лежать, хоть на животе, свесив руки и ноги, хоть на спине, глядя в знойное летнее небо. И даже стоя ездить верхом на лошади он научился. “Кукла” в этих случаях была спокойной, как… как трактор в огороде.   
А почему телят называли подсосными, Славка тоже вскоре понял. Они ведь были, так сказать, еще младенцы, которые нуждались в материнском молоке коров, которые паслись где-то отдельно. Вечером он должен был пригнать телят на баз, где находилось стадо коровьих мамок. Этих коров доили, оставив немного молока для телят. По разным причинам не все телята для коров были родными.  Поэтому одну корову могли сосать и два теленка. Но обычно корова чужого теленка не подпускает. Животных надо было ещё специально приручить. Этим искусством и владела старая чета животноводов, у которых Славка был помощником. Взяли они его по просьбе его родителей, с которыми давно по-соседски дружили.
Но, несмотря на такие добрые отношения, Славка по договору нёс полную ответственность за каждого телёнка. И если бы пропал любой из них, высчитали бы его стоимость из его жалованья. И надо заметить, что вряд ли бы его всего первого в жизни заработка хватило рассчитаться за недостачу хоть одного теленка. Это Славка узнал потом. Но, во-первых, такого не случилось, а во-вторых, и не зная данного соотношения, он не на шутку переживал всё время, боясь потерять телёнка. Более того, не только за потерю телёнка, но и за потраву ближайшей плантации кукурузы он нёс материальную ответственность.
Помнится, в очередной полдень, как раз уже перед воз-вращением на водопой, он вдруг не досчитался одного телёнка. Отвлёкся! Не доглядел, может быть как раз в тот момент, когда разглядывал цветы, которые называют бессмертниками. Когда он своими босыми ногами тронул их сухие до звона, розовато-белые лепестки, то понял, почему они так называются. Ведь они никогда, наверное, и не бывают живыми.
Но что цветы! Где телёнок-то?! Всё-таки прошмыгнул недокормыш в кукурузу. Славка, оставив стадо, галопом помчался к зелёному массиву, в котором теперь уже не только телёнок, но и он с лошадью мог укрыться. Он дважды или трижды уже пролетел по краю плантации поперёк рядков, высматривая в просветах недокормыша. Нет нигде. Страх перед расплатой заставлял Славку вновь и вновь шарить по кукурузе.
“Кукла” была уже в мыле, когда Славка нашёл телёнка, который просто стоял в дальнем углу плантации, скрытый в тени кукурузных стеблей и от палящего солнца, и от догляда перепуганного пастуха.
Лето, как и всегда в этих местах, стояло почти без дождей. Небо от жары выцвело и было почти белым.
 Пять недель работал Славка. От этой “ковбойской романтики” его освободило лишь приближение учебного года. Домой он приехал за неделю до окончания каникул. Старые животноводы никаких претензий к нему не имели. Наоборот, ещё долгое время они говорили добрые слова матери о работе Славки. 
Он так привык видеть вокруг одну степь, что странно было видеть дома и много людей. Село, казалось, за это время изменилось. Дома стали большими, а улицы узкими. Да ещё как раз дождь прошёл и умытая яркая зелень деревьев вдоль домов, казалось, даже рябила в глазах.
Когда он в первый же день по возвращении домой надел белую рубашку, закатав длинные рукава, тёмные брюки и пошёл в кино (впервые не на дневной, а вечерний (!) сеанс), то он ощутил, действительно небывалый праздник в душе. Да ещё ему впервые мама дала целых десять рублей. Это же было целое богатство.
(До 60-го года прошлого века “десятка” была не маленькой “красненькой”, а увесистой, размером и цветом с доброго сазанчика).
На эти деньги можно было и в кино сходить, и сладкой воды попить. Даже на мороженое хватит, если, конечно, привезут, да ещё и сдача останется. Вот это жизнь!
А в глазах ещё стояла степь, телята, телята… Недаром их называют подсосными. Немало они попили и Славкиной кровушки.
Он ежедневно поил около сотни голов телят, доставая ведром на верёвке воду из бассейна (колодца) и наливая его в железное корыто. Три раза в день. И так - пять недель. Огрубели ладони, хотя вроде и белоручкой-то не был. Под палящим солнцем он загорел дочерна. Как на море побывал! Это потом, лет этак, через двадцать, когда он впервые увидел море, ему стало ясно, чем отличается морской загар от его степной черноты. 
Да, это вам не Канары! Впрочем, об этом излюбленном месте отдыха нуворишей, расплодившихся на ворованном народном добре благодаря смене общественного строя в стране, никто тогда и не мог даже в мыслях представить.
Хотя Славка, уже прочитавший Ильфа и Петрова, мог бы вслед за Остапом Ибрагимовичем из “Золотого телёнка” согласиться, что степь – это тоже не Рио-де-Жанейро. Но в пионерский лагерь всё равно не тянуло.
Кстати, домой он приехал не только с чувством хорошо поработавшего человека. Как бы там, в колхозе, прижимисто ни начисляли заработок, но на велосипед, кажется, хватило. Он уже не помнит, сколько он получил, но мама тогда сказала, что теперь они купят ему велосипед. Вот тогда и исполнилась его мечта. У него появился велосипед. Надо ли говорить, что в этом седле он ощущал полный комфорт. Отмахать без передышки десяток километров для него ничего не стоило.

КОГДА мама сказала, что надо срочно съездить к деду Акиму Семеновичу (её родному отцу), и объяснила, зачем, Славка предложил сделать это на велосипеде. Она не сразу согласилась. Шутка сказать, до посёлка, где жил дед, если автобусом - было чуть ли не полсотни километров. Но он убедил её, что на велосипеде, доберется быстрее, чем на автобусе с двумя пересадками,  или на попутках, если, конечно, повезёт.
– Я прямиком, мам, через степь. Так короче. А дорогу я знаю. Это же мимо фермы, где я на лошади летом всё изъездил.
Последний довод всё решил. Да и срочность поездки диктовала условия. Дело было в том, что накануне вечером неожиданно в их дом, нагрянул фининспектор и застал отца за шитьём. Отец, портной милостью божьей, получал в швейной мастерской гроши. Поэтому, в просьбе соседей выполнить тот или иной заказ, никогда не отказывал. Но шитьё штанов для соседа на дому без специального оформления считалось страшным нарушением. Могло последовать строгое наказание. Таковы были порядки, корнями, уходившие во времена, когда, за опоздание на работу или за зерно, из опавших в поле колосков, которое мать принесла голодным детям в бутылке из-под молока, могли посадить в тюрьму.
Родители сказали фининспектору, что штаны – для родного деда. Фининспектор пообещал сей факт проверить. Деда надо было упредить. С этой целью и решили послать к нему Славку. Он, выехав с восходом солнца, добрался до места назначения ещё до полудня. Помогло то, что степь в эту сторону, словно, шла почти всё время под уклон, да и ветер, на удивление, был попутный. Обычно в это время чаще дул с востока, так называемый, “астраханец”, а на этот раз ветер был с запада. Вот он-то и принёс потом дождь, который превратил путь назад домой в серьёзное испытание.
Но сначала надо сказать, что дед, выслушав внука, сказал, что его никто ни о чём не спрашивал, значит, Славка опередил фискала. Хотя вполне может быть, что инспектор только попугал родителей. Славка же, выполнив задание, выпил добрую банку молока из погреба, упал замертво и проспал в прохладной дедушкиной мазанке с занавешенными от света окнами, пока солнце не прошло две трети своего пути до заката.
Очнувшись ото сна и сообразив, где он и зачем приехал к деду, Славка заторопился домой. Дед отговаривал ехать, на вечер глядя. Но Славка не остался. Он обещал маме приехать назад в этот же день. Других способов сообщить ей о том, что задание выполнено, не было. В этом, затерянном в степи, поселке,  наверное, тогда не было телефона. Во всяком случае, Славка раньше никогда здесь о нём не слышал и не видел. Да и куда он мог позвонить? Ведь на всей улице, где он жил, кажется, тоже ни у кого не было телефона.
А был он на каникулах у деда не раз. Именно здесь он впервые сел на коня, которого дед поручал ему повести на артезиан и попоить. Бывал и в деревянном магазинчике, в который надо было подняться по длинной, чуть ли не по винтовой,  деревянной, порядком изношенной, лестнице. Судя по всему, это строение досталось ещё с дореволюционных времён. Продавец здесь, в тесной полутёмной комнате за высоким прилавком, действовал словно фокусник, доставая те или иные товары. Здесь телефона не было. Не было и в замызганном подобии кабинета заведующего отделением совхоза (самого главного в этом посёлке начальника), и тем более не было в клубе. Славка бывал не раз в поселковом клубе, где “крутили кино”.
Парни приходили в клуб в тёмных пиджаках, наброшенных на плечи. Все грызли семечки. Во время киносеанса тоже. Курили в перерывах, пока киномеханик зарядит в аппарат новую часть киноплёнки. После сеанса парни, чинно провожая девушек, накидывали им на плечи свои пиджаки. Если были танцы, то раздвигали по сторонам деревянные скамейки для сидения. Но всё это кроме кино, конечно, Славку, в общем-то, мало интересовало.
Больше всего Славка любил ездить с дедом на одноконке, развозить в большой деревянной бочке питьевую артезианскую воду комбайнерам, чабанам.
После нигде никогда в своей жизни он не видел такого ковыля, как здесь, в целинной и залежной степи. Особенно его поразила степная долина, которая открывалась в этой бескрайней плоской степи после долгого почти незаметного подъёма. Отсюда сверху открывалась долина, которая  покрытая ковылём, напоминала море. На самом дне долины стояла чабанская арба, которая казалась лодкой размером с букашку. Достаточно было легкого дуновения ласкового ветерка, чтобы ковыль серебристыми волнами начал перекатываться от края до края этой огромной впадины. Славка, спрыгивал с брички прямо в эти волны, и ковыль доставал ему до подбородка, щекоча шею.
В этой степи стадами ходили сайгаки. Ночью они приходили в посёлок, попить из каменных корыт артезианской воды. А если повезёт, то можно было увидеть и стайку дроф. Вернее, стадо, потому что эти огромные редкие уже тогда птицы размером с крупного индюка, действительно по весу не уступали средней овце. Дед рассказывал, что в гололедицу их, обледеневших, можно было загнать, словно, овец в баз.
Дед говорил, что в степи есть и волки.
По малолетству Славка не вдавался в подробности странной работы деда. Но слышал, что его называли труповозом, и это не вызывало у него никаких жутких картин.  Он сам с дедом возил трупы …, забирая у чабанов павших овец, которых потом они увозили в скотомогильники. Чабаны деда очень уважали. Всегда были рады его приезду. Предлагали нехитрое чабанское угощенье: бастурму из баранины, чай, иногда варили шулюм – суп из баранины.
В ином случае дед долго не задерживался. Павших овец надо было скорее увозить. На жаре их туши раздувались и невыносимо воняли.
В безлюдной степной глуши таились ничем не огорожен-ные, старинные  глубокие колодцы. Некоторые из них  видел и Славка. Когда они среди степи подъезжали к колодцу, Славка удивлялся, как дед их находит. Ведь никаких видимых примет, кроме небольшого возвышения в виде кургана, не было. Просто среди степной травы вдруг открывалась яма, диаметр которой достигал не менее пяти-семи метров. Видно было, что края её от времени обвалились. Дед не разрешал подходить близко к краю ничем не огороженного шурфа. Сам же он вытаскивал из брички туши павших овец и, не доходя пару шагов, бросал их в тёмный провал. Туши гулко ударялись о стенки колодца, и по протяженности этого звука можно было прикинуть страшную глубину этой огромной дыры в земле. Дед говорил, что эти колодцы рыли еще при татаро-монголах, добывая воду в степи, где на десятки километров нет ни одного источника. Теперь же вот люди использовали их лишь вместо скотомогильников.
На обратном пути, избавившись от неприятного груза, дед, утомленный жарой, засыпал на ходу и говорил, что лошадь сама дорогу домой найдет. Лошадь шла неспешно, но, действительно, точно по курсу.
Дед, бывший кавалерист, делил, полушутя – полусерьезно, все человечество на буденновцев и остальных. Хороший человек, значит, буденновец.
Ноги деда были немного согнуты - “калачиком”, поэтому походка, слегка напоминала утиную. Наверное, всё же езда верхом повлияла, хотя Славка ни разу не видел деда в седле. Невысокого роста, с темным и зимой, и летом лицом, покрытым глубокими морщинами, с узкими щелками глаз, дед был похож на калмыка.
О прошлом деда никто, даже мама не знала. Говорила, что дед был сирота, что он появился в селе со стороны калмыцких степей, якобы, удрав от хозяина, у которого был в батраках. Что бабушка, по фамилии Корецкая, (будущая жена деда) была из богатых. Её дед (или прадед? Какая же куцая у всех у нас “совков” родословная!) был даже купцом, какой- то гильдии, и почему-то из французов. Этот купец поразил всех тем, что женился на цыганке. Оттого у всех в их роду чёрные глаза. А от деда, отца матери, – с калмыцким разрезом. Когда дед прибился к их двору, ему сразу и навсегда понравилась чёрноокая, с толстой длинной косой хозяйская дочь Прасковья. Он ей тоже понравился, бойкий и смелый. Конечно, это, по тем временам, не всем из домашних понравилось, но с молодыми ничего поделать не могли.
Вспоминая, Славка поражался: ведь дед в те годы был лишь чуть  старше, чем он сейчас. Но каким он казался ему тогда древним! Такими же казались и его рассказы о прошлой жизни в дикой степи.
Дом деда, обычная по тем временам землянка-мазанка,  стоял крайним в посёлке. Рядом  с домом сарай, в котором в ненастье дед ставил лошадь. Других построек, не считая бассейна (колодца) с привозной водой, не было. Никакого, даже символического забора не было. Через дорогу начиналась настоящая целинная степь.
Душными летними ночами дед предпочитал спать в бричке, подложив на дно пахучей травы. Славка с великим удовольствием присоединялся к деду. Без беседы перед сном они не засыпали. Славка слушал простые рассказы деда, глядя в звёздное небо. Если рассказ становился немножко страшным, он приподнимался над бортом телеги и оглядывал степь. В безлунную ночь вокруг была сплошная тьма, как при татаро-монголах. Ни одного огонька. В доме деда тоже…
У деда с войны была любимая песня про тёмную ночь, когда только пули свистят по степи и ветер гудит в проводах… Наверное, на фронте, слушая эту песню, дед вспоминал свою хатёнку с подслеповатыми окошками, где ждали его пятеро детей мал-мала меньше… От внезапной болезни их мать Прасковья вдруг в одночасье умерла. Среди них мама Славки была самой старшей. Как же тяжело ей пришлось в эту военную пору, пока отец (Славкин дед) не вернулся с фронта.      
С нынешней бабкой (её все дети деда не без оснований называли “мачеха”) Славка почти не разговаривал. Он была молчалива, вставала и ложилась (после молитвы под образами, подсвеченными лампадкой) рано, как говорят, вместе с курами.
Но Славке и с дедом было хорошо. Вот они лежат в ночи на бричке, а в тишине только изредка всхрапывает, жующая сено, лошадь, взбрёхивает в чужом дворе пёс и стоит неумолчный звон цикад.
“Преданья старины глубокой”.

ДА, времени наблюдать степь во всем её первозданном величии, сохранившемся с половецких  времен, у Славки в детстве было вдоволь. Так что, ориентировался он в степи почти интуитивно и верно.
Когда он на велосипеде мчался к деду, дорога шла всё время почти под уклон. Дул попутный, западный ветер, и дорогу в несколько десятков километров он пролетел как на крыльях.
Возвращаться оказалось гораздо труднее.
Западный ветер почти всегда приносил дождь. Об этом Славка вспомнил, когда закапали первые редкие, но крупные капли, выбивая в еще светлой дорожной пыли темные точки. Словно, следы от небесных пуль. И он ещё сильнее стал нажимать на педали. Скоро ферма, где он работал. Это уже половина пути.
Но дорога вдоль лесополосы пошла круто на подъём и темп замедлился. Как бы сложился дальнейший путь, если бы его не подобрал колесный трактор “Беларусь”, сказать трудно. Но как получилось, Славка помнит до мельчайших деталей.
Когда тракторист помог ему снять велосипед с горячего капота трактора и предложил переночевать на полевом стане, Славка почти согласился. Дорогу из-за дождя совсем развезло. Но к утру должно просохнуть и, оставшиеся полтора-два десятка километров, – просто плёвое дело. И мама поймет: дождь, поэтому задержался. Так он размышлял, глядя на серое небо в проём двери просторного дома полевого стана. Дождь едва сеял, явно шел на убыль. В гулкой тишине коридора, где он стоял, отчетливо слышались из дверей комнат, где ночевали полеводы, разные голоса. И вдруг Славка услышал как два молодых механизатора, обсуждающих тему дождя, решили пойти к девчатам на ферму. Его мало интересовали их планы на наступающий вечер, но они решили воспользоваться его велосипедом! При этом  даже и не думали спрашивать его разрешения. Не колеблясь, Славка взял велосипед, который он поставил в коридоре, махнул в седло и был таков.
Грязь мгновенно налипла на колеса и спрессовалась под крыльями. Ехать было невозможно. (После, он, именно по этой причине, снял крылья и никогда больше не ставил их на велосипед. Это не те крылья, которые помогают лететь. Но это - после.)
А что было делать ему сейчас в открытом поле? Он очистил грязь из-под крыльев и попытался ехать по узкой обо-чине, где между дорогой и созревающей пшеницей, кое-где зеленела трава. Повторив эту процедуру несколько раз, и поняв, что так продвигается даже медленнее, он повёл своего конька  на поводу.
Дождь идти перестал. Быстро наступил тёмный вечер. Не по-летнему,  холодный ветер пронизывал тело сквозь мокрую рубашку насквозь. Но Славка знал, что пока будет идти, никогда не заболеет. Вот только велосипед не позволял идти быстрее.
Вдали в темноте показались огни. По раскисшему грейдеру еле двигался по направлению к селу запоздалый грузовик. Его мотор выл в темноте натужено и на одной ноте. До места пересечения шляха с полевой дорогой  и у грузовика, и у Славки оставалось, примерно, одинаковое расстояние. Славка решил, что у него есть шанс прийти первым. Почему-то ему уже очень не хотелось тащиться по грязи в ночи ещё полтора десятка километров. Когда до грейдера было не более ста шагов, Славка понял, что не успевает. Он отвел велосипед вглубь мокрого пшеничного массива, но недалеко от обочины и побежал, крича и махая руками. Грузовик проехал мимо медленно-медленно, но Славка все-таки не успел.
Глядя на удаляющиеся огни, Славка поймал себя на том, что ему совершенно не хочется возвращаться за велосипедом. Но это была настолько кощунственная и предательская мысль, что он мгновенно очнулся, сразу  вспомнив, как ещё со второго класса мечтал о велосипеде. Вздрогнув то ли от этой мысли, то ли от ветра, он побрёл назад, поднял своего верного конька и с новыми силами продолжил путь, всё-таки, благополучно добравшись, домой, правда, далеко за полночь. Мама, ахнув, нагрела воды для мытья, собрала поесть. Он очень устал,  говорил мало. Но мама поняла, что всё в порядке, когда он, доложив, что всё деду объяснил, и сказал: “И все же я, мам, не остался”.  Попив только чаю, он заснул как убитый.
А наутро, когда он вышел во двор, то увидел, что вовсю светит яркое солнце, и о прошлой ночи и грязи напоминает лишь велосипед.
– Мам, я на пруд. Заодно и велосипед помою…
 
МЕЧТЫ,  мечты, где ваша сладость? Великий поэт рифмовал со словом “радость”, а нынче приводят лишь “слабость” или “гадость”. Почему мечты порой, трансформируются до такой степени, что их автор искренне удивляется: да разве я этого хотел? Почему, когда, где происходит сбой? Что, значит, “а не надо переоценивать себя”? Всегда ли  можно определить пределы своих возможностей? А как же тогда, вообще, быть с мечтами? Не попытаться их осуществить, не попробовать, не испытать, не рискнуть? Господи, одни вопросы. “Короче, Склифосовский”.
Короче, умные люди давно уже сформулировали, например, кто не рискует, тот не пьет…
Как-то в программе, кажется, “Страсти-мордасти” тележурналист вёл интервью с врачом, который разработал уникальную концепцию, на основе современной медицины и опыта индийских йогов, коим он лично овладел и даже про-демонстрировал на одной бедной женщине, сидевшей в студии среди других статистов. Прослушав её пульс, он, с точки зрения своей концепции, разложил всю подноготную наследственной болезни этой бедной женщины и указал не только на физиологические проблемы, которые она испытывает в этой связи.
Как, утверждают медики, в человеческом организме присутствуют бациллы всякой нечисти, которые могут мирно дремать в нем до самой смерти, если нет предрасположенности, если крепок иммунитет, если. …  Ладно, эту тему, действительно, лучше оставим профессионалам.
Разговор о том, что, очевидно, так обстоит где-то дело и с моральными категориями. Здесь тоже важен баланс. В человеке ведь, в какой-то степени могут присутствовать и самонадеянность, и самолюбие, и тщеславие, и честолюбие и …, - словом,  куча всяких подобных черт и чёрточек. Избави Бог, конечно, от всякой патологии, но не зря же говорится, что ничто так не примиряет человека со своими недостатками, как любовь к самому себе.
Чтобы совершить поступок, зачастую необходимо не только  уметь, но и решиться. Научили, скажем, тебя в тихом теплом бассейне технике плавания, теперь прыгай в холодный горный поток. Тогда на смену самоуверенности придет уверенность.
А если не придёт? Если скорее утонешь, чем придёт это хорошее качество?
Скажем, если с детства напуган? Ведь в таком случае в холодной воде можно быстрее простудиться, чем закалиться.

КОГДА сыну было, лет пять, он всё время просил Славку взять его на охоту. В один теплый ясный сентябрьский день Славка решил с ним выйти в степь. Благо, откуда-то подвернулся друган Клёпа на служебном газике-вездеходе, и Славка попросил его вывезти их с сыном за село. Километра через три Клёпа спросил, хватит или ехать дальше. Славка решил, что достаточно, если что, не трудно будет вернуться назад пешком. Посигналив им на прощанье, Клёпа уехал, а они продолжили путь, как настоящие охотники. У Славки за плечами – рюкзак и одностволка, а у сына игрушечный автомат.
Естественно, Славка не собирался охотиться. Но для сына всё выглядело, как взаправду. Когда они прошли с полкилометра, Славка предложил сделать привал. Достал бутерброды, чай, и они с аппетитом перекусили на свежем воздухе. Прошли ещё почти столько же, и теперь сын предложил сделать остановку, чтобы ещё немного поесть. Славка понял, что ребёнок лукавит, значит, он устал. Спешить было некуда. Недалеко стояла скирда соломы, и Славка сказал, что лучшего места для уик-энда не найти. Сын согласился. Принимая всё за чистую монету, мальчуган спрашивал, когда же они будут охотиться. Отец объяснял, что дичь просто так не даётся. Её надо выслеживать, подкрадываться и всё это, желательно, делать незаметно. Когда они съели по бутерброду, Славка сказал, что очень устал, немного отдохнет, а сын должен его охранять. Таковы, мол, правила на охоте.
Чудесен отдых в тени на свежей соломе, когда солнце ещё в зените, на небе ни облачка и только легкий ветерок ласкает кожу. Да еще под такой охраной. Славка, полулёжа, наблюдал, как сын с автоматом наперевес, строго выполнял обязанности часового, обходя кругом скирду и поглядывая по сторонам, и незаметно для себя, действительно, задремал.
Встрепенувшись, он понял, что слишком расслабился. Где сын? Слава богу, всё в порядке. Мальчуган был у скирды и охотился на мышей. Увидев, что отец проснулся, он сообщил, что видел лису. Но далеко и стрелять из автомата было бесполезно, совершенно серьёзно сказал малыш. Он, вообще, производил впечатление серьёзного человека. Однажды в детском саду его потеряла из виду воспитательница. Когда она нигде его не нашла и начала громко звать, он вылез из шкафа и спокойно сказал: “Дядя Миша здесь”.
Взглянув на солнце, Славка решил, что пора возвращаться домой. Усадив сына на рюкзак, он понёс его на спине. Сыну это очень понравилось. Но Славка больше обрадовался, когда их вдруг нагнала пароконка, и чабан, сидевший в повозке, охотно согласился их подбросить. Они с сыном уселись на сидение-скамейку этой простой чабанской повозки рядом с возницей. Лошади бежали довольно быстро, но Славка заметил, что они были очень разные по темпераменту. Чабан подтвердил: тянул старый добрый конь, а молодой только резвился, его совсем недавно приручили к упряжке.
И вдруг случилось, то, что называется, дорезвился. Внезапно ослабела и соскочила петля на конце постромков, то есть, ременной тяги, от хомута к, так называемой по местному, барке. Иначе её называют валёк. Эта толстая деревянная  палка-барка или, валёк, чёрт его бери, у передка экипажа, освободившись от ремня, ударила по ноге Резвого. Конь дико рванул вперёд, что есть мочи. Его испуг передался старому и они, что называется, понесли во всю прыть.
Эту ситуацию дольше объяснять, чем она происходила. Ведь известно, что порой, на происшествие, которое занимает во времени порой одно мгновенье, после специалисты тратят уйму слов и бумаги.   
Славка увидел, что чабану одному не удержать лошадей. Он тоже схватился за вожжи. Но куда там! Телега набирала скорость и в любую секунду могла перевернуться. Малыш сидел между ними. Славка крикнул чабану, что он будет прыгать с сыном. С одной стороны, как раз с той, где сидел Славка, вдоль дороги тянулось вспаханное поле. Выбросив рюкзак, ружьё и автомат сына, Славка взял малыша в охапку и рассчитал прыжок так, чтобы приземлиться на пахоту плечом или спиной.
Всё так и получилось: сын в его руках “приземлился” ему на грудь. Славка лихорадочно ощупал руки и ноги сына, не проронившего за это время ни слова. Всё в порядке, пара шишек и синяков, но у малыша очень уж серьёзное выражение лица.
– Всё хорошо, сынок, – сказал Славка. – Просто одна лошадь плохая, а другая хорошая. Так бывает. Держись, если ты настоящий охотник.
Эти слова, наверное, оказались как раз теми, которые надо было сказать ребенку, чтобы как можно быстрее снять у него чувство испуга. Мальчуган, повторив их за отцом:
– Одна лошадь хорошая, а другая плохая, – тут же совершенно успокоился.
После их полёта в пахоту, телега опрокинулась. Дышло отломилось, и кони, освобождённые от телеги, но не от хомутов, пробежали с частью упряжи сотню метров. Прочертив дышлом след в мягкой пахоте, они остановились, как вкопанные. Взяв за руку сына, Славка подошёл к лошадям одновременно с прихрамывающим чабаном, которого, очевидно, выбросило из телеги.
Больше всего пострадал молодой конь. Он стоял на трёх ногах и косился в их сторону. По его крупу пробегала дрожь. Одна из его задних ног была перебита напрочь. Кровь из раны ручьём стекала по ноге на пахоту. Действуя спонтанно, словно по наитию, с согласия малыша, Славка снял с него майку, как самую чистую, и постарался потуже перевязать ногу коню. Было, по-летнему, тепло и на ребенке еще оставалось достаточно одежды, поэтому можно было не беспокоиться, что он продрогнет. А вот такое участие в этой “кровавой операции”, Славка надеялся, только успокоит детскую психику.      
Оставив раненого Резвого на поле, они помогли чабану довести невредимого коня до места расположения отары, что было уже совсем недалеко, и отправились домой. Пеший путь до села был неблизкий, но он был совершенно безопасный, по сравнению с поездкой на пароконной чабанской повозке. Попалась по дороге попутка. Когда домочадцы, ахая и охая, слушали о приключении, малыш спокойно и твёрдо повторил: “Одна лошадь хорошая, а другая плохая”.
Не стоит приукрашивать жизнь. Она всегда богаче любого вымысла. Не стоит и обманывать ребенка, объясняя ему сложную ситуацию. Просто, наверное, важно найти необходимые для него слова.

КОГДА его сыну будет, примерно столько же лет, как и ему, сгонявшему к деду, чтобы опередить фининспектора, Славка купит туристические велосипеды, и они поедут к бабушке. Эту поездку Славка задумал на отпуск после того как жена сказала, что он мало занимается сыном. Мальчишка, мол, стал отрываться от рук. На самом деле Славка из-за частых командировок в качестве тележурналиста, мало времени уделял дому и, конечно, детям. А с сыном по негласной договорённости с женой, прежде всего, должен заниматься отец. Вот он и подумал, что хоть у них дорога будет легкой и веселой, всё равно найдется место приключениям, которые для его сына станут такой же проверкой “на вшивость”, как и для него в детстве дорога к деду. А расстояние к бабушке, как минимум было раза в четыре больше.
Приключения начались, едва они выехали за город. Посыпался подшипник в заднем колесе его практически нового велосипеда. Провозились часа два.  А могли бы и возвратиться, чтобы купить в магазине подшипник. Но не вернулись, благодаря тому, что сын подсказал, попробовать рассыпавшиеся шарики просто вставить на место с помощью густого солидола. Получилось. А иначе поездка могла сорваться в самом начале. 
Проехав лишь десятую часть пути, первую ночь, они за-ночевали у какого-то пруда, напоминавшего скорее протухшую лужу, в которой, на вид, не то, что рыба, даже головастики не смогут жить. Поэтому они даже не пытались забросить удочку и не осмелились набрать воды для чая.  А воды у них осталось лишь половина солдатской фляжки. Вскипятив эту воду в банке из-под тушенки на таблетках “сухого горючего”, и попив чайку, они втиснулись в палатку. Палатка горного варианта была предельно малого размера и удобна только для таких велопоходов. Велосипеды они положили прямо у входа. Славка даже привязал их к ноге “противоугонной” верёвкой, а сын сверху на них положил большую ветку, которую притащил из ближайшей лесополосы. В открытом поле такая предосторожность была не лишней. Но, как вскоре по-казали дальнейшие события, и этих мер безопасности порой недостаточно.
Они проснулись почти одновременно, услышав рокот мотора. Славка выглянул в, расположенное над головой, треугольное окошко  и в тумане увидел ослепляющий свет фар, направленный на палатку. По рокоту двигателя сразу стало ясно, что это трактор, который двигался прямо на них. Откуда он взялся? Ведь они специально остановились на ночлег подальше от полевой дороги. До трактора, который пёр прямо им в лоб, оставалось не больше десяти-пятнадцати шагов. Туман скрадывает расстояние. Раздумывать было некогда. Они выскочили из палатки почти одновременно, выбив стойку у входа. Едва не попадали, наступив на собственные велосипеды. Когда они выпрямились, трактор “Кировец” остановился в пяти шагах. Из его вместительной кабины один за другим стали выпрыгивать мужские фигуры. Да сколько же их там?! Человек пять уже стояли возле трактора и еще, кажется, двое сидели в кабине. Как понял тут же Славка, фигуры были под крепким хмельком.
Их разделяла скособоченная палатка. Славка чувствовал себя не очень комфортно. И дёрнуться далеко он бы не смог, привязанный к велосипеду. Освещаемые фарами, они  стояли с сыном босые на сырой земле, полураздетые в ночной степи против группы полупьяных парней, которые с первых же слов, вперемежку с матом, дали понять, кто хозяин на этом берегу. По их словам выходило, что они совершают объезд в качестве инспекторов-энтузиастов и зорко охраняют от рыбаков-браконьеров драгоценный водоём. Когда сын сказал, что это можно объяснить и без мата, пара наиболее “строгих инспекторов”, со словами типа, чей там голос из помойки, сделала угрожающее движение к палатке. Славка успокаивающе положил руку на напрягшееся плечо сына и сказал, что мальчугана можно понять, потому что отец при нём никогда не употребляет подзаборной брани. Но если ребята выполняют задание руководства хозяйства, в чём он, разумеется, не сомневается, то он готов хоть сейчас предстать пред ясные очи директора.
– Но, во-первых, - твердо подчеркнул Славка, – мы не браконьеры. У нас нет никаких запретных рыбацких снастей, кроме удочки, которую мы даже не раскладывали.
Насчёт драгоценного водоёма, представлявшего скорее протухшую лужу, в которой, кажется, не живут даже лягушки, Славка умолчал из простого чувства предосторожности, дабы не дай Бог задеть чувствительные струны подогретые алкоголем.   
А во-вторых, – Славка не давал парням очухаться, – я с директором хорошо знаком. Это справедливый человек и надеюсь, что во всей этой ситуации он быстро разберётся.
Славка, действительно, знал некоторых руководителей здешних хозяйств, но не был уверен, знает ли он, именно этого, директора. Он был в одном из ближайших хозяйств не так давно. Директор запомнился ему при своем невысоком росте плечами размером с коромысло. Славка мысленно аж ахнул, когда тот, после пары-другой стопок под шашлычок, мгновенно разделся и прыгнул в водоем, у которого они расположились для вечерней беседы. Но эти сомнения в полночный час в открытом поле высказывать не стоило. Уж в этом Славка был уверен.
Его убедительный тон и “знакомство” с местным начальством подействовали на парней отрезвляюще. Правда, не сразу и не на всех, но инициатива уже была в его руках. В конце концов, “инспекторы-энтузиасты”, чуть ли не пожелав им спокойной ночи, один за другим стали взбираться и умещаться в кабине “Кировца”.
Хорошую машину подкинул военно-промышленный комплекс сельскому хозяйству страны. Жаль только, что этот богатырь долгое время был оснащен лишь “детской” лопаточкой. О соответствующем для него шлейфе сельхозорудий, к сожалению, тогда не подумали высоколобые чиновники министерств. Да если бы и подумали, все равно за водкой по бездорожью, вот такие лихие ребята гоняли бы на “Кировце”.
Но не только эти мысли беспокоили Славку, наблюдающего за отправлением восвояси нежданных гостей. А сын, когда лишь один из ночных гостей еще не залез в кабину, вдруг сказал:
– Пап, может быть, у них вода есть? Спроси.
Вода у парней, на счастье странствующих велосипедистов, нашлась. Вдоволь. Полный котелок! И когда они тут же развели костёр, сварили кашу и ели её, запивая, крепким чаем, сын сказал:
– Считай, пап, что они нам воду привезли.
Они рассмеялись и теперь Славку уже не беспокоили ни-какие дурные мысли. Он понял, что теперь его сына, который ещё почти младенцем,  просыпаясь поутру, спокойно шёл в тёмный угол к своим игрушкам, так просто не напугаешь. Кстати, уже ради этого стоило затеять поход к бабушке на велосипедах.
А им предстоял ещё длинный путь, совершенно неприспособленный для езды на велосипедах. Раньше, когда Славка ездил к дедушке на велосипеде, вдоль лесополос всегда были простые полевые дороги, накатанные десятилетиями. По ним и думал Славка добраться, минуя забитую транспортом трассу, так как он отлично ориентировался в степных просторах и без карты. Но он совершенно упустил из виду, что нынче эти дороги практически все запахали, что, наверное, и с агротехнической и с экономической позиции вполне обоснованно. Но как теперь проехать к маме на велосипеде? Только по загруженной трассе? В результате поездки, в ходе которой не раз возникали довольно-таки опасные дорожные ситуации, Славка ещё раз убедился, что лучше всего по нашим дорогам ездить на “Кировце”.
К слову ещё раз об этой машине, точнее о том, кто сидел за рулём другой такой же махины, которая позже обгоняла их на скользкой от дождя дороге. Мелкий, словно, сеющий сквозь сито дождь, что совершенно не пристало августу, сопровождал их почти весь путь. Славка специально ехал позади сына, чтобы хоть как-то прикрыть пацана, конечно же, не от грязи, которая летела от колёс очень уж близко проезжавших машин. Дело, не в грязи. Грязь – не сало, ещё с детства слышал Славка, помыл – и отстала. Но, услышав знакомый рокот приближавшегося сзади “Кировца”, Славка, обернулся и понял, что его водитель даже не собирается их объезжать. Наоборот, он словно, хочет их прижать ещё ближе к обочине, потому что его движение было по касательной направлено к краю дороги. Славка, с тревогой, что есть силы, крикнул, предупреждая сына об опасности, и вовремя.  Эта быстроходная машина задуманная, как военный тягач, тащила огромный многоколёсный, предназначенный для транспортировки экскаваторов, бульдозеров или танков, но пустой прицеп. Она пёрла так близко к краю асфальтированного полотна, что мальчишке пришлось круто свернуть в залитый водой кювет. Славка видел, как из двух голов хорошо видных в просторной кабине, обогнавшего их тягача, повернулась одна. Удостоверившись, что велосипедист невредимый выводит свой велик на обочину, владелец этой безмозглой головы ощерился в оскале. Славка в бессильной ярости, погрозив ему кулаком, даже сделал вид, что собирается догнать и надрать задницу. Ага, держи карман шире!
Да, дураки и плохие дороги – к сожалению, ещё не пере-велись. Причём, среди водителей на нынешних дорогах почему-то появилось много безнаказанных идиотов. Да и езда на велосипеде по нашим трассам, по наблюдению Славки, вообще всех сидящих в авто, только раздражает.
К бабушке, они, правда, не так быстро как рассчитывали, но всё же добрались благополучно. Она, понятно, радовалась их долгожданному прибытию, но удивительно, что тут же, с улыбкой, вспомнила, как он ездил к деду. Теперь, дескать, он и сына приучает. Что ж, может это и правильно, но, как говорят, хорошего понемножку: обратно они поедут на машине, а велосипеды она потом передаст. А сэкономленные, таким образом, дни они лучше побудут у неё в гостях…


                Ровесники

Обо всем этом и многом другом Славка вспоминал уже потом. А по приезде в родное село он после посещения родных могил, сразу прошелся по “своей” улице, где заглянул в магазин “на Ленина”, потом уже побывал в школе и на ее юбилее, который проходил вечером в Доме культуры, встретился с одноклассниками. И, надо признаться, с каким-то облегчением вернулся к себе домой, к своей “траншее”. Но, несмотря на это, к его искреннему удивлению, нахлынувшие воспоминания переполнили его, как никогда. Естественно, хотелось поделиться всем этим “сокровищем”, излить, как говорится, душу. В ходе юбилея школы было не до этого, а по приезде домой, Славка понял, что это невозможно. Дома некому и некогда было его выслушать, а тех старых друзей, кто мог бы его понять, давно не было рядом.
В простом же “базаре” после стопки он не нуждался. Вряд ли он стал бы говорить на эти темы с первым встречным-поперечным. Ведь, как обычно, то личное, что волнует нас и кажется сокровищем, для других является изношенным барахлом, которое давно пора выбросить на свалку, быть может, вместе с “сундучком”, в котором оно хранится.
Дома молодые уже говорили, что он “не современный”. Ему бы мудро усмехнуться, да поберечь своё мнение до удобного момента, но разве он когда-нибудь отличался такими ценными качествами. Тут же, едва  ли не на дуэль вызвал, в принципе, хорошо относившихся к нему молодых и чуть ли не целую лекцию закатил на тему, что такое современность и современный человек.
Да, это мы можем. Успокоился, лишь почувствовав, что у молодых, нет веских доводов. А то, что они, быть может, жалеючи его, не стали их высказывать, не подумал. Хотя, когда доказывал им, уже понял свою неправоту. Ведь они, “обзывая” его, вкладывали в это понятие общепринятый ныне практический смысл. Мол, вы же, папаша, далеко не крутой. Ни власти, ни денег, ни связей с “нужными” людьми. Даже манеры, разговор у вас, как у учителя вчерашнего дня.
Когда Славка на миг увидел себя их глазами, то тут же вспомнил недавний фильм “Цирк сгорел, и клоуны разбежались” с участием в главной роли Николая Караченцова. Во-обще, когда он смотрел этот фильм, то всей душой понимал переживания и проблемы героя фильма, режиссёра, на творческие проекты которого было всем наплевать в этой затраханной жизни. Но в домашней “дискуссии” с молодыми, вежливо выслушивающими его, Славка, (и смешно, и грустно) вдруг увидел себя в роли не героя из этого фильма, а его матушки, заумно и высокопарно размышлявшей о высоких материях, но совершенно беспомощной в этой жизни. Ведь ей, с её архаичными сегодня принципами, и в голову не могло прийти, на что готов был пойти (и шёл) её сын, чтобы найти средства для реализации своего проекта, и, вместе с тем, своего ещё далеко не исчерпанного творческого потенциала. Его потенциал, как и в целом, накопленные культурные ценности нашего общества, в этой (как бы еще назвать?) жизни, был не востребован. Одни были заняты тем, что все силы тратили на приумножение и трату наворованного, другие – тем, что из последних сил бились в поисках хлеба насущного.
Так что, в чём-то ребята были правы.
Впрочем, обо всём этом Славка размышлял постоянно, только после поездки на юбилей школы почему-то с особой остротой. И мысли о прожитом, как обычно, перемежались с сиюминутными наблюдениями. Иначе он не мог. Иначе он, действительно, был бы ближе к той “матушке”, чем к её сыну.
И именно поэтому в записках, которые он стал вести (от скуки и собственной невостребованности) он не отсекал вы-ношенные мысли о прошлом от сегодняшних, случайных наблюдений. Ах, ты боже мой! Чей там ироничный, до боли знакомый картавый голос: “Не одолжите ли шаечку?” Да, конечно, он отдает отчёт, что это не “плод” “ума холодных наблюдений и сердца горестных замет”. Его даже абсолютно не беспокоило, что этот “винегрет” не отвечает строгим законам жанра. Поверяя бумаге, он хотел, прежде всего, разобраться в своём сундучке, где память хранила и “сокровища” и “барахло”, что, наверное, психологически не вредно.
Почему, к примеру, глубоко верующие в таких случаях идут к попу? Покаялся человек, очистил душу, может, извините, с чистой совестью грешить дальше?
Узнать же мнение о себе со стороны никогда не вредно, в том числе, и на исповеди. Говорят же, что человек, во-первых, такой, каким он сам себя представляет, во-вторых, - каким его видят люди и, в-третьих, - каким он является на самом деле. Познать последнее, наверное, дано далеко не всем.
Бунин в “Освобождении Толстого” писал, что “Софья Андреевна говорила:
– Сорок восемь лет прожила я с Львом Толстым, а так и не узнала, что он был за человек!”
– …“Некоторые живут, не замечая своего существования. Он же был из тех, что слишком замечают, – заметил Бунин, размышляя о поиске великого писателя истины в познании самого себя. – Сколько раз в жизни открывал он “эту, как ему казалось, новую истину”? И, умирая, он, величайший из великих, говорил: “На свете много Львов, а вы думаете об одном Льве Толстом!”
Хорошо, если мы сегодня об этом думаем, пытаясь для себя открыть истину. А если нас не научили так думать, если нам, уже кажется, что надо меньше думать, и больше крутиться, вертеться? “Хочешь жить, умей вертеться”?

НЕСМОТРЯ на то, что выбранная им профессия предполагала постоянное общение, Славка всегда чурался массовых общественных мероприятий. Разумеется, если это не редакционное задание. Некоторых людей хлебом не корми, дай на людях потусоваться. Нет, на других посмотреть он не против, а вот себя показать - не было никакого желания. Нормальные люди, считал он, при всём естественном тщеславии не выставляют себя как на витрине. Это правило, можно сказать, на бессознательном уровне он исповедовал чуть ли не с младых когтей. Но это не значило, что он готов был отсидеться в тихом уголке, лишь бы его не трогали. Он мог и за себя постоять и другу помочь. Да и не только обязательно другу. Кстати, Славка ведь Фиму совершенно не знал, когда в детстве у клуба после киносеанса он бросился тому, окружённому злыми пацанятами, на выручку. Просто он считал, что бить одного превосходящими силами не по правилам. 
Они с Фимой были ровесники, даже родились с разницей в один день. Но это стало известно гораздо позже, когда они уже стали ходить в одну среднюю школу и учиться в одном – пятом классе. До знакомства они учились в разных начальных школах, а вот в кино ходили в один и тот же клуб. В этом старом клубе (до постройки нового кинотеатра из камня разрушенной церкви) очень неудобно было смотреть на экран из-за почти незаметного угла напольного уклона. Хотя для жидкости этого уклона хватало. Это хорошо запомнилось Славке.
В проходе между экраном и передним рядом, после сеанса детского фильма помимо шелухи от семечек, почти всегда были потёки мочи разной длины и ширины, уже впитавшейся в доски старого, давно некрашеного пола. Видать, пацаны не выдерживали, а выходить, пропустив кино, не хотели, пользовались темнотой и круговой порукой. Поди, потом докажи, чьё это дело? Да и кому это было нужно? Разве что контролерше, которая, здесь, могла  заодно производить уборку помещения?  Она, правда, для острастки предупреждала, что если кого заметит, тому несдобровать. Но разве она могла уследить, щелкая в это время семечки в фойе.
Славка, перешагивая через потёки, брезгливо кривился. У “истоков” этих потёков находились не только малыши, но и его ровесники, которые, двигаясь после киносеанса толпой по проходу, смеясь, тыкали друг в друга пальцами: ”Это ты?”. “Нет, ты. Я дальше сидел”.
Однажды в жаркий летний полдень, выйдя из клуба после киносеанса, и щурясь от ослепительного солнечного света, Славка увидел как, вышедшие кучкой,  несколько  подростков толкают кулаками одного и кричат: ”Яврэй, яврэй!”. Славка не знал, что обозначает это слово: то ли прозвище, то ли боевой клич, но он знал, что несколько человек против одного – это не по правилам. Сказать, что он усвоил эти правила в каждодневных мальчишеских схватках, было бы очень сильным преувеличением. Но кое-какой опыт имел. Большей частью, накопленный в обычных детских играх, которые, бывало, и драками заканчивались. Здесь же на игру совсем было не похоже. Здесь попахивало издевательством потому, что пацан, которого атаковали его ровесники со всех сторон, как ястребы суслика, выглядел очень растерянно и беспомощно. В белой рубашке с короткими рукавами, пухлый и неповоротливый он и на вид, по Славкиному разумению, не выглядел бойцом по сравнению с этими загорелыми худощавыми огольцами. Всё это отложилось в Славкиной памяти намного позже и, как оказалось, он совершенно точно ухватил суть. Но тогда он долго не раздумывал. Ворвался в круг и, оттолкнув одного, другого, сказал, что, когда все против одного, – это нечестно, не по правилам. А потом уже спросил: “За что?” Пацаны опешили и, ничего не ответив, оставили их в покое.
Задай он сейчас тот вопрос любому из тех огольцов, они и сегодня, седые, лысые вряд ли на него сразу ответят. Может быть, что Славка допускает лишь в порядке исключения, и найдется такой, который ухмыльнется и скажет:
– Та мабуть, за то, что яврэй.
Но и этот “оголец”, вспомнив, что он уже седой и лысый, извиняюще добавит, - Та мы ж тоди диты булы. Шо мы тоди понималы. Ото чулы, шо взросли люды так кажуть и мы - за нымы. 
Скорее всего, так оно и было. Здесь, возможно, трудно сразу поставить все точки над “i”. Но, во-первых, надо сказать, что Славка, как в детстве, так и поныне, ненавидит, когда бьют не по правилам. Во-вторых, в “пустынном уголке” он, в общем-то, больше никогда не сталкивался с явным проявлением антисемитизма. Поэтому для него и до сих пор является загадкой, откуда у этих ребят возникла “испанская грусть”. Но, независимо от этого, ему и сегодня, как выражаются, абсолютно по барабану, какой у человека цвет кожи, если он не сволочь.   
И он бы никогда не затронул сложную, не вписывающуюся в его повествование, тему, если бы впоследствии одним из самых близких школьных его товарищей, не оказался  Фима.  Его мать, работавшая врачом, была еврейкой, что Славка понял гораздо позже, а отец, скорее, из местных хохлов, был бухгалтером. В принципе, Славку, как, обычно, и всех подростков, не особо интересовали подробности судьбы родителей Фимы.  Хотя краем уха, гораздо позже случайно он услышал обронённое, кажется, тем же Фимой, что его родители жили одно время где-то на Дальнем востоке, где отец отбывал срок за какое-то финансовое нарушение, допущенное по излишней доверчивости. Он был бухгалтером. Быть может, дебет с кредитом попутал. А может, как говорится, просто недоглядел что-то в балансе и загремел. Как бухгалтер он понёс по закону ответственность, а начальник остался в стороне, хотя без него бухгалтер решений не принимал.
А как оказалась там его мать? Ведь до войны она жила, вроде бы, в Днепропетровске? Эвакуация? Спрашивать у Фимы о его родителях, об узко семейных делах,  не было в правилах ни в его, ни вообще у них в отношениях с друзьями. Славка интуитивно чувствовал, что с вопросами о таких сугубо семейных делах, если сами не говорят,  лучше не лезть в душу товарищу. Например, если бы Фима стал интересоваться, как познакомились его родители, Славке почему-то не хотелось бы рассказывать, что отец во время войны попал в плен, что гитлеровцы чуть его не расстреляли, и, что он остался жив благодаря маме, которая назвала его родственником. Но родители об этом почти никогда не говорили. Поэтому и Славка не теребил их вопросами. Правда, сегодня, когда их уже нет, он об этом сильно жалеет, но… поезд ушел.
И еще одна завитушка случая. Гораздо позже получилось так, что Славкина мать стала работать на одном новом предприятии в бухгалтерии под началом отца Фимы. Она отзывалась о нём всегда искренне с большим уважением и говорила, что все на работе его очень ценят, как прекрасного специалиста-бухгалтера и справедливого человека. Славка потом как-то сказал об этом Фиме, и тот, с удовольствием подтвердил, что батя его такой, и ещё, мол, он умеет, несмотря на возраст, делать на турнике “угол” в девяносто градусов. Да, у них существовало твёрдое, хоть и неписаное правило, что жизнь их родителей – это одно, а их отношения  – это совсем другое.
Славка же всегда был благодарен судьбе, позволившей в оные времена встретиться и подружиться с Фимой. В тот день, когда случай свёл их у клуба в ходе пацанячьей стычки, Фима, очевидно, в знак уважения и благодарности пригласил Славку к себе домой в гости. Он, не раздумывая, согласился: день ещё в разгаре и  дома у Славки ещё никто не должен был беспокоиться.
Назвать жильё домом, где проживала семья Фимы, было бы очень громко. Но в те годы в этом степном селе все жили в саманных домах, которые справедливо называли – “хата” или “землянка”. И это никого не удивляло, пока через пару десятилетий хозяйства не стали богаче, и многие люди здесь зажили в лучших условиях. Дома, хоть из того же самана, но уже зачастую обложенного кирпичом, были просторнее с большими окнами. Правда, в тот момент Славка на эту тему даже не задумывался, а вот то, что, он тогда увидел в доме у Фимы, для него было полной неожиданностью. 
В этот день впервые в своей жизни он увидел: китайский термос (да не только о посуде речь)… полный мороженого с изюмом, чудесную игру “Конструктор” и тёмный шкаф со стеклянными дверцами (и не о мебели речь в данном случае тоже), весь заставленный книгами.
Когда они пришли, в доме был отец Фимы. У него, кажется, уже заканчивался обеденный перерыв, и он вскоре ушёл на работу. Едва они стали есть мороженое и собирать что-то из “Конструктора”, как в гости к Фиме пришёл его одноклассник Клёпа. Они знакомы, как узнал Славка гораздо-гораздо позже, с самого родильного дома. Вернее, этот факт зафиксирован в их свидетельствах о рождении. Их матери лежали в родильном доме рядом и родили их в один день.
Но это не помешало в этот час Фиме вдруг ни с того, ни с сего выпроваживать из своего дома Клёпу. Славка не понял из-за чего, но он точно помнит, что Клёпа вел себя тихо и благопристойно. Тем не менее, несмотря на огромное желание Клёпы продолжать с ними игру, Фима был обидно непреклонен. По отношению к взрослому человеку Славка охарактеризовал бы поведение Фимы надменно непреклонным. Но тогда Славке, впервые попавшему в дом Фимы и впервые в этот день увидевшему их обоих, было просто очень неловко, словно, и он в чём-то был виноват.
Давно замечено, что подобная типичная ситуация нередко возникает и среди взрослых людей, когда пришлого человека заведомо считают или более интересным, или более способным, чем своего местного. И пусть он, родной, исконно-посконный, будет трижды талантливым, зачастую ему не отвалят столько авансов, сколько человеку со стороны. Недаром же сказано, что нет пророка в своем отечестве.  Но чужак должен иметь  “лицензию”. Иначе он всю жизнь может стараться, но так и останется чужаком, что Славка изведал в детстве и с этой стороны. Ведь на своей улице он тоже долго считался пришлым. Может быть, это тоже отложило какой-то след в его жизни?
Его родители уехали отсюда до его рождения, а вернулись, когда он самостоятельно осознал, что зубы надо чистить. Это к тому, что он уже был достаточно взрослый. Но без “лицензии”. И его чужака, порой не понимавшего сначала многих слов из местного суржика, улица долго учила как надо “показывать зубы”. Ведь было же, что даже взрослые, видя, как он пытается, по-детски, но справедливо защитить своё достоинство, ворчали:
- О цэ, понаихалы сюды…         
В общем, когда вышел обиженный Клёпа, Славка, почувствовав себя в доме Фимы не в своей тарелке, не успел даже что-то спросить, сказать, как вдруг дверь открылась, и в комнату быстрым шагом вошёл отец Фимы. Славка сначала не понял: ведь хозяин дома только что вышел. Уходя, он даже что-то благодушно произнёс, вроде, играйте, ребята, играйте. А теперь он за руку привёл Клёпу и был вне себя. Славка увидел, что Фима страшно испугался отца. Потому что тот со словами: “Ты опять…”, - замахнулся на сына. Но отца, очевидно, сдержало присутствие ребят. Клёпа стоял рядом с ним.
Стало понятно, что отец Фимы не успел далеко уйти. Он увидел Клёпу,  вышедшего из дома, и вернулся вместе с ним. Затем он ушёл, Клёпа остался, но дальнейшая игра явно не ладилась. Славка и Клёпа вскоре пошли по домам.
Несмотря на надежды родителей, на то, что они все последующие школьные годы учились в одном классе, проводили время одной компанией, но, на взгляд Славки, Фима и Клёпа никогда не были друг с другом, по-хорошему, дружны. Во всяком случае, как казалось Славке, он с каждым из них был более близок, чем они друг с другом. Хотя благодаря Его величеству Случаю и, как зафиксировано было в их метриках, он родились в один день, а он в другой - в следующий.      
Интересно, с точки зрения современных звездочётов, имел ли какое-либо значение в их отношениях тот факт, что случай свел их, Близнецов по зодиаку, троих вместе? Впрочем, ко всем этим оккультным наукам Славка относился довольно ровно и благодушно. Чем меньше ограничен диапазон поисков и исследований, тем больше пользы, на его взгляд, для прогресса.

НА ПЕРВЫЙ взгляд отец Фимы внешне казался более требовательным и строгим, чем мать, но его влияние на сына оказалось гораздо слабее. И на Славку Софья Георгиевна оказала неоспоримое влияние. Она для многих в селе была авторитетной фигурой.
Как знать, может быть, и в журналистику его не потянуло, если бы он не прочитал те книги, которые она читала или советовала прочитать, если бы не было этих лет невольного общения с ней, в процессе которого их беседы превращались во всевозможные и очень даже полезные для его развития ненавязчивые блиц-дискуссии. (Кстати, книги, которые он увидел у них в книжном шкафу, он впоследствии, на протяжении многих лет тоже почти все перечитал.)
Помнится, когда Фима и Славка уже оканчивали среднюю школу, вышел фильм “Всё остаётся людям”. Они с Фимой посмотрели этот фильм и пришли к нему домой.  Угощая их чаем и бутербродами с колбасой и сыром, Софья Георгиевна поинтересовалась их мнением о кинофильме. Сын отмахнулся:
– Ма, ты ж сама его смотрела, зачем спрашиваешь?
Она недовольно взглянула на своё лукавое чадо. Вздохнула, как всегда в таких случаях, качнула головой, ладно, мол, с тобой всё ясно и посмотрела на Славку:
– А ты что скажешь?
Славка не был готов к серьёзному разбору и тоже решил уйти от ответа:
– Фильм для взрослых.
Софья Георгиевна отставила чашку с чаем, закурила свой “Беломор” и долго молчала, глядя как молодёжь расправляется с едой, Потом, пустив в сторону струйку дыма, задумчиво произнесла своим низким чуть хрипловатым голосом:
– Ты, в общем-то, прав Славик. Фильм для взрослых. В нём поднимаются важнейшие вопросы: семья, работа, долг … Но ведь и вы уже далеко не дети и должны уметь отличать зёрна от плевел. Но я не уверена, сын, – она обратилась к Фиме так резко, что он чуть не поперхнулся, – да, я не уверена, что тебе всё понятно. Что ты можешь сказать о споре академика и священника?
– Да какой там спор? – снова отмахнулся Фима. Он не любил разговоры на тему, в которых не был силён. А ещё больше не любил, когда ему на это указывали, в том числе и мать.
– Ну, правильно, не спор, а, вернее, полемика. Но какой у них диалог! Помните, священник говорит:
– Пуста душа у человека без веры.
А академик в ответ:
– Это у нас-то пуста?
– У таких, как вы, нет. Вы из сильных, – соглашается священник и говорит о том, что не все ведь такие. А каково слабым, страждущим, покинутым, одиноким и больным? …
– Ах, как это верно, - со вздохом заканчивает вспоминать диалог из кинофильма Софья Георгиевна, глядя на притихшую молодёжь, – это я вам говорю не только как врач, но и повидавшая всякое в своей жизни.
– Так это ж ещё не конец, ма, - подсказывает Фима, - там ещё академик говорит:   
– Значит, вы признаёте, что вера нужна слабым?
– А разве этого мало? – за священника добавляет Славка.
– Ваша сила, в нашей слабости, – процитировав академика, восклицает Фима,  при этом победно взглянул на Славку. Его памяти можно было только позавидовать.
– А чему ты радуешься? – вдруг нахмурилась мать, глядя на сына. – Ты вдумайся, родной, что имел в виду академик, о чём вообще пошла речь… Ну, ладно ребята, вы тут занимайтесь, а я пошла по своим делам…
Да, фильм “Все остается людям” – драма, отражавшая мировоззрение и настроения советской эпохи, но вопросы, поставленные в нём и сегодня, когда в угоду капиталу смешали грешное с праведным, не менее, а может быть и более актуальны.   
Софья Георгиевна ушла, а вопрос, который она задала Фиме, словно, повис в воздухе. И после Славка мысленно ещё не раз возвращался к нему, вспоминая и мощную силу игры Черкасова, и умную речь служителя бога. На таком уровне в советском кино полемика со священником без заурядной атеистической пропаганды была редкостью. Но вопрос-то, который задала мать сыну без примитивной дидактики, о чём был? О равнодушии в обществе, вот о чём, как потом дошло до Славки. Когда он сказал об этом Фиме, тот усмехнулся:
– Да, ладно, проехали.
И в этом был весь Фима. Он практически никогда не вёл длинных бесед и совершенно не любил признавать свои ошибки. Хотя, кто это любит?
Сына она, несомненно, очень баловала, многое ему позволяла и прощала и, в принципе, этого не скрывала. Как, искренне сожалея, не скрывала после и того, что именно по этой причине сынок становился всё менее управляемым. В то же время она почему-то сразу и навсегда решила, что Славка может положительно повлиять на её сына, и поэтому очень хорошо относилась к нему. Только однажды (через много лет) она здорово обиделась на Славку, когда он слишком уж крепко дал Фиме по “морде лица”, когда тот нахально решил на одной вечеринке увести девушку, с которой Славка познакомился первым. Вообще-то, на протяжении детских и юношеских лет стычки у них случались и не раз, но обиды она не таила. Более того, находила мужество и мудрость признавать вину сына. Но здесь, когда Фима с подбитым глазом рассказал ей, за что (рассказывал он ей почти всё, она всегда добивалась этого), она на следующий, а может быть, на третий день, когда Славка появился у них дома, сказала, что эта девушка не стоила того, чтобы так поступить с её сыном. Славка удивился её логике: да какая, мол, разница, что это за девушка и, вообще, как можно судить, не зная её? В конце концов, Фиме она приглянулась тоже. А если, по сути, то в любом случае Фима, как друг, не прав. Нет, твердо, сказала она, за это бить не стоило. Славка остался при своём мнении, а Софья Георгиевна – при своем.
На этом она, видимо, посчитала, что его положительное влияние на сына кончилось. Да, они уже окончили школу и были уже достаточно взрослые, чтобы отвечать каждый за свои поступки. Но для неё сын всегда оставался маленьким, как для любой матери, и в Славке она уже не видела того, кто мог постоянно поддерживать её  сына. И она была права. Для роли, которую должен теперь выполнять Славка, нужен или телохранитель или подлипала, который будет всегда признавать правоту её сына. Славка же считал, что не подходит ни к первой, ни ко второй роли. Впрочем, для последней, кажется, уже нашёлся человек из более широкого круга их друзей и почти сразу после этого случая. Этот новый фигурант жил недалеко от Фимы, был, кажется, на год-два младше их, но они хорошо знали друг друга. Появление его в доме у Фимы, по мнению Славки,  не  помешало ему ни в чём, даже наоборот, скорее, от чего-то освободило… Он это понял, придя однажды вечером к Фиме как всегда без предупреждения. Он увидел, что место за столом, где, по обыкновению, сидел он, играя в карты или распивая чай, было занято новым фигурантом, который, вроде бы, даже и не взглянул в его сторону.
Славка удивился, как этот корешок повёл себя: слишком уж расковано и весело. Так Славка, не вёл себя здесь, наверное, и через десяток лет после знакомства с семьёй Фимы.
Славка знал, что этот “дружок” играл в карты гораздо лучше, чем он. Это было замечено и за столом. Но не поэтому, и при всём обычном радушии хозяев дома, ему вдруг стало некомфортно. Ему, привыкшему в этом доме чувствовать в кругу компании, а не за её кругом, стало немного не по себе. В карты играли только вчетвером. Поэтому за столом был полный комплект: Фима, его родители и кореш. А ему оставалась роль зрителя. Он испытывал двоякое чувство: чего-то было жаль и, в то же время, хотелось как можно быстрее уйти. Что он и сделал: тактично и почти, по-английски, не прощаясь.
После этого Фима уехал на учебу в институте. Славка и в его отсутствие  приходил к ним в дом, но очень редко, хотя к матери школьного товарища он всегда был преисполнен уважения. А как она? Он думал, что несколько иначе, чем раньше.
Но оказалось, что когда она смертельно заболела, то в бреду звала… Славку. Об этом рассказала Славке потом после её кончины весьма влиятельная в "пустынном уголке" особа, которая была с Софьей Георгиевной в давних дружеских отношениях. Это признание его глубоко потрясло. Он глубоко переживал, что его не было в это время в селе, и он не навестил больную.
С сегодняшней колокольни Славке совершенно чётко было видно, как много для него значило общение  в этой семье. Кто-то из педагогов сказал, что именно в этом случае семена попадают на благодатную почву.


                Книжная душа

Еще во втором классе, когда Славка впервые пришёл в детскую библиотеку, ему попалась огромная, вся в цветных картинках, книга Бориса Житкова “Что я видел?”. Он впился в неё, сел на ступеньках у входа в библиотеку и не встал, пока, кажется, почти полностью не прочитал. Его поразил мир, который он увидел глазами маленького москвича, ехавшего на каникулах через всю “необъятную родину”.
Да, он стал “книжной душой”, как, вздыхая, но с тайной гордостью иногда говорила мама, но утверждать, что книги заменили ему всё, нельзя. Не в таких условиях он жил, чтобы позволить себе подобную роскошь. Вот Фима, да, тот мог бы и целый день проваляться с книжкой на диване. Из домашних дел на нём, единственном сыне благоустроенной семьи из трёх человек, лежало лишь мытьё посуды. Да, кроме того, по пятницам к ним приходила какая-то женщина, наводившая генеральную уборку.
Боже, как Фима изгалялся с тряпкой, которой мыл посуду после обычно чего-то наваристого или  тушеного с добрым куском мяса. Он эту мокрую жирную тряпку, жонглируя, чуть ли не ртом ловил. То ли он был лишен нормальной брезгливости, то ли ему, действительно, доставляло удовольствие мыть посуду, в чём он, к удивлению Славки, сам как-то признался. Для Славки это было такой же странностью, как, скажем, пристрастие мальчишки … к перине. Да, да к перине, как части постели. Нет, Фима в этом не был замечен. А вот с одним пацаном, чем-то неуловимо похожим на него, Славка встретился в пионерском лагере. Право, забавный пацан.
В пионерском лагере Славка был после пятого класса. В первый и последний раз. Лагерь находился в лесу за городом. Жили, в основном, в палатках. Сначала Славка был доволен. Только дожди надоели. Он даже написал домой одно письмо, в котором сетовал, что в одной рубашке с короткими рукавами здесь все-таки прохладно. Это он хитро намекал о своей давней мечте: курточке из вельвета, с нагрудными карманами на молнии, которую почему-то называли “чарлистонкой”. Сегодня-то он знает, что в США есть такой портовый город Чарльстон и с его именем был связан зажигательный танец “чарльстон”, модный сначала в 20-х, а потом и в 60-х годах. И помнит он, что в фильмах этих 60-х лет герои носили этакие куртки, с цепочкой-“молнией”, с фигурной кокеткой из другой ткани, с под названием “чарльстонка”. Но он, возможно, так бы до сего дня не задумывался об этом, если бы и в богом забытом селе, где он жил, не пользовалась большой популярностью “чарлистонка”. 
Но ни письма, ни “чарлистонки” пионер Славка не до-ждался. Где-то, через неделю его отвезли в инфекционную больницу. Сказать, что это было обидно, значит, не передать и сотой доли его чувства. Ведь он чувствовал себя абсолютно здоровым. Но, решение врачей обжалованию не подлежало: при общей проверке, когда у всех брали мазки, у него обнаружили “палочки”.
В инфекционной больнице, где Славка уже на второй день озверел от скуки,  в палате их было двое. Второй - тихий спокойный пацан, по виду напомнивший Фиму, наверное, так бы ничем и не запомнился, если бы не показал один “фокус”. Это было в полдень, когда по режиму их заставляли лечь.
Представьте – лето. Где-то пацаны играют в разные игры, купаются, загорают, словом, как сегодня выражаются, оттягиваются по полной программе, а, он? А он, совершенно здоровый,  лежит  в этой больнице, где тишина, словно, в гробу! В этой могильной тишине, в затемнённой прохладной палате, где они все дни были лишь вдвоём, однажды, когда они в “в тихий час” укладывались на кровати, напарник, кстати, он тоже не производил до этого впечатление больного, вдруг сказал:
– А у меня дома вот такая перина! – И он, взяв простыню за углы двумя руками, взмахнул ею. Простыня надулась как парус и медленно опустилась на постель. – Вот такая, – и он еще пару раз ею взмахнул.
– Ну и что? - не понимая, спросил Славка.
– А то. Люблю я свою перину. Эх, сейчас бы сюда её, поспал бы как дома…
Вряд ли в этой больнице когда-нибудь раздавался такой душераздирающий смех. Славка сам давно уже в это лето не смеялся, а так истерично, вообще никогда! Ну, потешил пацан! Это ж надо?! Как дома! Принесите ему в инфекционную больницу, здоровому пацану, ой, не могу, - летом, перину - и он будет счастлив?!
Мальчишка, конечно, обиделся и молча сделал вид, что  уснул. На шум прибежала нянечка и Славку тоже утихомирила.
Дня за три до окончания потока в лагере Славку выпустили из больницы. В эти дни всё было: и диковинное пирожное с разноцветным кремом, и финальные соревнования по футболу, где Славка забил, кажется, решающий гол, и команда чествовала его, как героя; мелькнула и восхищенная улыбка, которой наградила его одна белокурая девчонка. Она, кстати, ему ещё сначала, до больницы, чтоб ей пусто было, показалась самой симпатичной. Да не девчонке - пусто, а той в белом халате, которая, скорее всего просто перепутала мазки и по чьей вине он залетел в “инфекционку”. Словом, возвращение его в лагерь, можно было бы назвать триумфальным, но всё это так и не залечило его душевную травму.
Он больше никогда не хотел проводить каникулы в пионерском лагере и вообще всю свою оставшуюся жизнь избегал организованного отдыха. А мальчика с периной всегда вспоминал с улыбкой.
Но полежать хоть на перине, хоть на траве, хоть у черта лысого на голове и всласть запоем почитать хорошую книжку, он был готов когда угодно. Лучше всего – во время законного отдыха, но он мог читать и на уроке, и в автобусе, и даже на велосипеде. В детстве перечитал уйму сказок всех времен и народов.

ОДНАЖДЫ попалась ему толстенная в мощном переплёте книга “Украинские волшебные сказки”, и он никак не мог от неё оторваться. Мать, стирая бельё, просила принести воды, он с книжкой в руках в одной руке, с ведром в другой – ходил за водой, почти не прерывая чтения. Садился за столик ножной швейной машинки, рядом с матерью, и продолжал читать, хмыкая или громко смеясь, и когда мать спрашивала, что там такого интересного, кратко пересказывал, лихо перемежая русский с местным суржиком.
С приходом на село телевидения, когда телеэкраны засветились где-то в конце шестидесятых годах, правда, не во всех ещё домах, процесс перехода учащихся школы с балачки на нормативный русский язык ускорился во много раз и проблема снялась сама собой. А ведь что происходило раньше!? Учительница показывает первокласснику в букваре картинку, где нарисован лук и под ним соответствующее слово.
– Так, читай. Что здесь написано?
– Лы-у-кы … лук.
– Правильно, молодец. Значит, что здесь на картинке нарисовано?
– Цыбуля.      
Мать, уроженка “пустынного уголка”, она, как и все коренные жители, хорошо понимала и воспринимала украинскую мову, как неразрывно связанную с историей и жизнью села. Слушая сказки, сдобренные народным юмором, мама улыбалась вместе с сыном и снова посылала за водой.
Воду доставали с помощью ведра на веревке из бассейна. Бассейн – это замкнутый сосуд в форме кувшина, вырытый в земле на глубину не менее четырех-пяти, а то и более метров. Это не колодец, где вода поступает из-под земли. Её привозили на водовозе. Водопровода в селе пока еще не было.
Мама рассказывала, что раньше в бассейнах собирали дождевую воду, которой очень хорошо мыть голову. Волосы, якобы, становились как шёлковые. Мама рассказывала и показывала рукой вдаль на едва виднеющуюся окраину села:
– Вот оттуда, сынок, из ерыка, там били родники, мы брали и на коромыслах носили питьевую воду. А кругом,  на низу в старинных колодцах, где поят коров, вода солёная.
Славка слышал от старых людей, что когда на эти земли, расположенные между калмыцкой и ногайской степями, пришли первые переселенцы, их привлекло именно это место, потому что здесь, в балке, был  пруд с пресной водой. Его питали чистые прохладные родники. Калмыки пытались как-то выжить пришельцев и, прежде всего, старались лишить питьевой воды. Наезжая из степи, тайком ночами, они забивали эти родники шкурами и камышом вперемешку с глиной.
Но хохлы были упрямы и больше никуда, в поисках лучшей доли, не хотели  уходить. Собираясь днем, они откапывали родники. Так было не раз, пока калмыки не угомонились и не поняли, что эти люди  отсюда никуда и ни за что не уйдут.
Интересно, что дальше по балке, тянущейся на восток, пресной воды не находили. “На нызу”, как называли жители, дно балки, буквально в полукилометре от тех мест, где били ключи, в глубоком  колодце вода была соленая. Колодец вырыли в незапамятные времена, обложив стенки камнем-ракушечником, а горловину - толстыми плитами из того же ракушечника. Теперь они были сильно изрезаны. Это следы веревок, которыми доставали воду для скота. Коровы охотно пили эту воду. Для них, видимо, она была вполне подходящей. И молоко не было соленым. Славка пил его. И корову раза два поил. Своей коровы у них никогда не было. Корова принадлежала родной, по матери, тёте.
Обычно же тётя сама ходила “на ныз” по вечерам встречать свою “Вышню”. Там, у колодца, где росло единственное на всю балку огромное дерево, которое называли “белолисткой”, происходило не просто поение животных. Каждый вечер, собирались в ожидании стада с пастьбы, основном, женщины ближайшей сельской округи и, можно сказать, проходило своеобразное вече. Самые последние сельские новости можно было узнать здесь. Женщины стояли с ведрами в руках, отдельными группками, переговариваясь, обсуждая, а иногда даже ругаясь. Времени хватало для всего. Можно было успеть не только поругаться, но и помириться.
Стадо, спускаясь в балку, наискосок, по выбитым с годами тропкам, приближалось медленно. Вымя у коров покачивались тяжело, едва помещаясь, бились об ноги. Животные шли устало, но с чувством полного достоинства. Солнце на закате подсвечивало красным золотом поднятую копытами пыль, почти не оседавшую в нагретом за долгий жаркий день вечернем воздухе. Это шествие, растянувшееся чуть ли не на полкилометра, представляло величественное зрелище сельской идиллии.
Узнавая хозяек, буренки вытягивали шеи и протяжно дружелюбно мычали. Хозяйки, завидев своих буренок, прекращали болтовню и шли поить. Они придерживали ведро, чтобы оно не опрокинулось, так как первую десятилитровую порцию корова торопилась выпить залпом. Вторую и третью – уже врастяжку. В жару корова могла выпить и до восьми-десяти вёдер.
Сколько помнит Славка, все бурёнки у тети, сменяясь, все равно имели одну кличку: “Вышня”.
Стадо из коров, принадлежащих жителям села, называли “чередой”. (Не потому ли, что животные шли на пастьбу и обратно чередой?). По весне люди нанимали пастуха, кажется, в месяц по три рубля за голову. А стадо коров в иные годы доходило до трехсот, так что зарплата у пастуха, по тем временам, была неплохая. Потом стадо уменьшилось втрое, и пастух, соответственно, этому и падению курса советского рубля, стал повышать таксу. Помнится, что в те еще “идиллические” времена ему платили не только деньгами. Пастух иногда брал хлеб, масло, яйца и другие продукты в счет оплаты, что вполне устраивало и хозяек, работавших в колхозе за трудодни.
Пастух имел рожок и толстый длиннющий кнут, который, при особом взмахе издавал очень громкий хлопок. Коровы понимали и звук рожка, и выстрел кнута. По утрам, когда пастух, дуя в рожок и хлопая кнутом, проходил по селу, собирая череду на пастьбу, хозяйкам достаточно было выгнать корову за калитку, чтобы та послушно присоединилась к стаду. Пастух уводил стадо за три километра от села, к местам, где трава была и посвежее, и посочнее. Там были балки покруче, чем сельская. Уклон порой не менее пятидесяти градусов. Их древние склоны, высотой до двухсот метров, если считать строго по вертикали, были изрезаны почти не зараставшими горизонтальными коровьими тропками. Из-за этих тропок и зимой невозможно было спуститься на лыжах. Впрочем, если бы снега навалило по пояс, может быть, самые смелые и могли бы попробовать.
В одну из первых после знакомства с Фимой зим, Славка предложил сходить на  лыжах “в балки”. У Фимы были лыжи настоящие, а у Славки, как у многих, из бочки. Доски из бочки ведь согнуты, поэтому сделать из них лыжи, нет ничего проще. Прибил из кожи крепления и лыжи готовы.
В балке они нашли пологий спуск, ниже основного в три-четыре раза. Попробовали прокатиться. Но больше катились на боку, чем на лыжах, подпрыгивая через коровьи тропки-трамплинчики, едва прикрытые снегом. Зато, каким вкусным на свежем воздухе показался мясной рулет, который захватил в дорогу Фима. Славке он понравился и запомнился ещё и потому, что он еще такой никогда в жизни не пробовал…
В годы детства Славка ходил с друзьями купаться на пруд, где ещё ловилась рыба размером с кильку. Не удочками. На удочку мальки не шли. Для них, наверное, крючки были большие. Ловили или сачком из марли, или просто штанами, связанными внизу.
После весенних паводков пруд наполнялся талой водой и в некоторых местах был сравнительно глубоким. Никто его специально не измерял, но Славка готов поспорить, что не менее семи, а то и десяти метров было в самых глубоких местах. Чтобы утонуть, столько и не нужно. И, бывало, тонули. И зимой в проруби, катаясь на коньках близко от мест, где били ключи, и  летом – зачастую из-за неосторожности. У самого берега, где чаще всего купался Славка с друзьями, стояла зачем-то металлическая вышка около пяти-шести метров высотой. Один из демобилизованных солдатиков, возвратившись из армии, домой, по старой памяти пришёл искупаться, но, не проверив глубину, сразу полез на вышку. Сколько воды, салаги? Один из салаг, стоявших в воде около вышки, ушёл под воду и, вынырнув, чуть подпрыгивая, показал, что “с ручками”. А сам сидел на заднице. Солдатик, не раздумывая, прыгнул и впечатался в плотное дно из глины. Насмерть. Об этой “шутке” потом всегда предупреждали. А однажды Славка, сам, ещё плохо плавая, возле этой же вышки вытащил мальца, неосторожно забравшегося на глубину.
В жаркие летние дни они пропадали на пруду, даже когда он почти пересыхал и вода становилась у берега зеленой и тухлой. Ах, эти долгие летние дни и вечера у пруда! Сколько они оставили светлых воспоминаний. Даже старая и не очень добрая шутка, когда купающемуся, закручивали и намертво завязывали в мокрую майку лягушку, по истечении стольких лет кажется милой забавой.
С годами пруд заилило. Паводки делали своё разрушительное дело. И однажды прошумел последний паводок. Он набрал силу в степях, где наваяли колхозными бульдозерами самодельные плотинки. Вода и в засуху в них сохранялась практически всё лето и притягивала всякую степную живность. Дело благое, но выполнено было без простейшей гидротехнической мысли. Паводок, сметая плотинки одну за другой, набрал невиданную доселе разрушительную силу. Была бы балка не забита доверху илом, кстати, ценнейшим удобрением, вряд ли произошла такая беда. Паводок не уместился в русле, затопил и завалил стоящие у пруда хаты, начисто сорвал и унёс висячие мостики. Большая вода ушла, навредив, и без толку исчезла в полях. И  больше пруда не стало. Вместо него на десятилетия остались только грязные вонючие лужи.
То, что не удалось калмыкам, наконец, случилось. Ключи заглохли. Но калмыки никогда не были против чистой родниковой воды. Они были против пришельцев.
Когда где-то в Индонезии цунами затапливает целый остров с поселениями – это стихия. Там океан. А здесь засушливая степь. Но такие паводки тоже порой называют стихией. Снег едва выпал, дороги некому чистить, автобусы в маршрут не вышли – стихия! На стихию легче списать убытки от бездеятельности и технической безграмотности, легче спасти  свою шкуру от справедливого наказания.
В шестидесятых годах в “Литературной газете” Славке попалась статья одного профессора, где предупреждалось, что лет через двадцать в мире со всей остротой встанет вопрос дефицита чистой пресной воды. Славка недоумевал, не осознавая масштабов надвигающихся проблем экологии. Но в “пустынном уголке” он уже с детства знал, что такое дефицит чистой пресной воды.

И ПОСЛЕ, живя в городской квартире, никак не мог привыкнуть к тому, что кто-то понапрасну тратит воду. Сам невольно открывал кран так, чтобы без надобности не шла сильная струя. Смешно? Но это то, что мы делаем практически на бессознательном уровне, усвоив и впитав привычки, как говорится, или с молоком матери, или с уличным матом.
Как-то Славка, сидя в машине и ожидая человека, который должен подойти с минуты на минуту, обратил внимание на мальчугана со школьным ранцем за спиной. Мальчишка шёл, очевидно, из школы и, по всему видать, не очень торопился. Ну, это понятно и нормально, но мальчишка абсолютно не обращал внимания ни на что вокруг. Он не видел ни машин разных марок, мимо которых он медленно шёл, ни птиц, то и дело посвистывавших рядом, среди весенней зелени. Он брёл, нагнув голову.  Наверное, получил двойку, подумал Славка, когда пацан, нагнувшись, поднял какую-то бутылку и с треском грохнул её об камень. Славка поморщился. Брызнувшие осколки стекла у стоянки автомашин, мгновенно вызвали определенные ассоциации. Человека, которого он нетерпеливо ждал, всё еще не было, поэтому продолжал держать двоечника в поле зрения. Тот продолжал идти, не поднимая глаз. Нашёл еще какую-то банку и так же меланхолично и со звоном разбил её. Когда он проделал это на протяжении десяти шагов пять раз, Славка понял, что дело не в двойке, а в чем-то другом.
Двор, в котором живёт Славка пятнадцать лет, весь усы-пан битыми стёклами. Это следы удовольствия, которое по-лучили такие же разрушители, родившиеся и выросшие в этом каменном колодце со стенами из бетонных девятиэта-жек. Собаки, которых почему-то завели местные жители этого двора не меньше, чем разрушителей, то и дело режут об эти осколки свои босые лапы. Собак жалко. Они ведь бедные даже не понимают, что чем больше они радуются этому миру и беззаботно резвятся, тем больше рискуют.
Но все мы рискуем, привыкая к тому, что этому мальчишке, как и другим его ровесникам,  будущим строителям капитализма в этот час, а может быть всегда и постоянно ничего так не интересно, из всего, что окружает его вокруг, кроме удовольствия бить стёкла.  Оттого, что они вырастают разрушителями, наш завтрашний, пусть хоть и трижды капитализированный мир, не станет лучше. Между прочим, замечено, что дети воспринимают происходящее на телеэкране один к одному, как реальное действие. И если они видят, что на экране бьют бутылки или головы, то считают, что так и надо.   

ФИМА подобные проблемы принимал к сердцу настолько, насколько они затрагивали его личные интересы.
“Молодые выбирают безопасный секс”, – усмехнулся бы он в ответ на разглагольствования Славки о том, что стерильность в половых отношениях еще никогда не вредила здоровью.  Проблемы он мог великолепно знать, но их нравственная сторона, по сути, его мало интересовала. Поэтому мнение женщины, насколько он стерилен, его могла и не волновать, если это не касалось его здоровья.
Когда они были в классе седьмом, Фима в сортире, рассказывал о том, как он отдыхал в Крыму. Он ездил на море с родителями каждый год. Рисуясь перед пацанами, Фима, вспоминал, как он лихо проводил время с отдыхающими девчонками. Заканчивая красочный рассказ, он небрежно, словно кому-то, подражая, сказал, что все женщины ****и. Славка тут же подсёк его вопросом: “И твоя мать тоже?” и запоздало почувствовал, что это удар ниже пояса. Конечно же, вопрос, который он задал, ни в коем случае, не имел в виду мать Фимы. Вопрос он задал машинально, потому что не переваривал обобщения типа: “Все вы, мужики, такие” или “Все вы, бабы, такие”. Он был уже готов извиниться. Но птичка уже вылетела, вопрос попал не в бровь, а в глаз, и Фима готов был броситься с кулаками. Но перед ним стоял не враг, а свой, поэтому даже лёгкой заминки хватило для него, чтобы это понять, и то, что он сам нарвался на вопрос. Поэтому он зло посмотрел на Славку, испортившего всю “песню” и в свою очередь спросил:
– Ты это у Бориса Полевого в “Повести о настоящем человеке” вычитал?
Молодец Фима. Они вместе читали одни и те же книги, но надо же было еще мгновенно вспомнить, где именно была описана подобная ситуация! Славка, оценив и память, и реакцию Фимы, невольно улыбнулся. Фима тоже всё понял. Конфликт был исчерпан. Бычки докурены. Перемена кончилась.
Да, что было у Фимы от природы, того не отнимешь. Он быстрее всех в классе мог решить  любую задачу по школь-ной программе, мог почти дословно пересказать литературное произведение, всего лишь вполуха прослушав учителя на прошлом уроке. Здесь в классе ему не было равных. Славка никогда не видел Фиму зубрящим уроки. И если он мог тягаться с Фимой в гуманитарных науках, то в математике - даже и не помышлял, но и зазорного ничего в этом не видел.
“Каждому свое”. Эту фразу, адресованную самому себе родимому, он  мог произнести даже бегло, по-немецки: “Jedem das Seine”, но, отнюдь, благодаря не урокам в школе, а обычному своему внеклассному чтению, узнав, что она была сделана немецкими нацистами над входом в концентрационный лагерь смерти Бухенвальд. Небось, с подачи своего министра пропаганды Гебельса фашисты цинично использовали это одно из самых популярных и в то же время, одно из самых древних высказываний древнеримского философа, политика и оратора Марка Туллия Цицерона, которое сквозь века дошло и до наших дней и звучит как основной принцип справедливости.

СРЕДИ школьников шестидесятых тогда был замечен модный этакий легкий налёт нигилизма. Но это не тот ниги-лизм, который, скажем, был присущ Базарову в романе Тургенева “Отцы и дети”. Да, наивность и максимализм этого молодого химика 60-х годов ХIХ века в чём-то сродни чувствам юношества столетие спустя. Хотя мысли о том, а не махнуть ли куда-нибудь подальше от этой серой жизни, вообще-то, присущи  молодости во все времена. Но разночинец Евгений Васильевич Базаров встал на путь отрицания, не принимая мораль дворянства, приходящего в упадок. А юношеством 60-х годов ХХ века обуревали чувства, отражавшие дух оттепели, который вдохнуло общество. В 60-х, когда Славка был старшеклассником, не вполне осознанное желание жить не по планам, расчерченным поколением “примороженным” суровым сталинским климатом, формировалось в трезвую позицию жить «не таясь, не сглаживая мысли словами», смело вступать в диалог с властью. Этим духом, кстати, был пропитан и нашумевший роман Василия Аксёнова “Звездный билет”, который Славка зачитал в журнале “Юность” до дыр, упиваясь жаргоном вольнолюбивых московских подростков, который умело использовал писатель, передавая атмосферу времени.  В библиотеках страны за 6-м и 7-м номерами “Юности” (1961г.), выстраивались очереди из тех, кто не смог его приобрести в киосках “Союзпечати”. Буквально через год по мотивам романа на экраны вышел фильм “Мой младший брат”, который, конечно, вызвал не меньшее внимание особенно среди молодёжи.
Но справедливости ради всё же надо сказать, что одно дело реакция на эти события в культурной жизни мегаполиса, другое - в таких поселениях, как “пустынный уголок”. Здесь    на периферии температура оттепели была уже не та, мягко говоря, и труба пониже, и дым пожиже. Вместе с тем пережитое в эту пору юности в душе Славки в осадке оставило вкус к новым идеям и переменам. Ведь и перестройку он не случайно вначале принял с открытой душой. Это уже потом горбачёвско-ельцинское обновление стало всё чаще вызывать всё большее неприятие, если не классовый протест. А суровый реализм в отношениях молодёжи, который навязали в перестроечную пору, вызывал у него, язвенника, настоящую изжогу.      
“Давно не захватывало дух? Подключайся, жуй “Орбит”. Мы за безопасный секс”.
У Фимы же и тогда и после был замечен не лёгкий налёт нигилизма, как дань времени, а скорее “толстый-толстый слой”, как слой шоколада в рекламируемой очередной заморской снеди. Со временем он плавно переходил в плохо скрываемый цинизм. Слой нигилизма, как правило, покрывает подростков из весьма благополучных семей, где детей выращивают как в оранжерее, оберегая от житейских проблем.

“Толстокожий, ты, Фима”, - часто говорила ему с нескрываемой иронией одноклассница, что потом, впрочем, не помешало ей выйти за него замуж. И  принцип отношений, заложенный между ними еще в юные годы в школе, кажется, сохранился и по сию пору. Впрочем, эти два человека ему одинаково дороги, чтобы безапелляционно говорить о них отдельно.
В родительском доме Фимы гостей всегда принимали хлебосольно. А когда Фима после окончания института и ординатуры переехал жить в благословенный край, который издавна в России назывался Тьмутараканью, к нему частенько наведывались многие их общие друзья.  Но, видимо, он очень расслабился, потому, что когда, по случаю круглого юбилея Фимы, кое-кто из близких его друзей хотел приехать к нему, то жена Фимы наотрез отказала, мол, нечего, устраивать здесь очередную пьянку. Может быть, где-то здесь и кроется причина безмолвствия одноклассников из Тьмутаракани и поэтому они ни вместе, ни порознь не приехали на юбилей школы. Материальные проблемы? Вряд ли. Они жили достаточно зажиточно, имея каждый хорошую специальность, свой домик с садиком. Дети уже взрослые. К сожалению, от Фимы давно уже не было никаких вестей.  И у него в последнее время никто не был. Жизнь, так или иначе, высвечивает все прорехи и “нежного”, и “грубого” воспитания.
Обучение в школе с учебно-производственным уклоном, на Славкин взгляд, имело свою здоровую подоплеку. И не только потому, что здесь могли научить с какого конца молоток держать. Все дело решал уровень организации школьной практики. Учащиеся, проходя практику, получали не просто трудовое, но и нравственное воспитание. Ну, об этих тонкостях можно узнать из специальных книг и научных трудов. Жаль, что эту идею в одно время почти похерили. Может быть, это случилось под влиянием тех, кому очень жаль своих чад, которые должны отрабатывать, видите ли, практику в школе во время каникул? Хотя такие подвижки в обществе происходят не из-за капризов родителей, которые считают, что в золотой сезон лучше бы свозить чадунюшку на Канары или Багамы или на худой конец, на турецкий берег Черного моря. Ему, мол, так полезен морской воздух, да и мир ребенок пущай посмотрит. А вместо этого он, что будет подметать школьный двор? Практика, называется. Что мы его в дворники готовим?
Разумеется, морской загар – это чудесно. Плохо только, что его могут получить единицы, а большинство, остаются загорать под светофорами, дыша автомобильным смогом. Дети из зажиточных семей теперь, на каникулах, едут загорать на песочке у Черного или Красного моря, а большинство, у которых родители заняты поиском работы, проходят трудовое и нравственное воспитание  на уличных  перекрестках.
Ну, да что тут растекаться по древу. Очень точно расставил акценты по поводу “детского сервиса” Михаил Евдокимов в своем фильме “Не послать ли нам… гонца?” Здесь, на уличных перекрестках, как в капле воды, отражаются все беды изломанного мужания подростков, в стране, где во главу их жизни поставили “чистоган”. Рост числа детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей, — устойчивая тенденция, но статистика в данном случае лукавит и не показывает истинного положения дел.
Актёр Леонид Филатов как-то горестно заметил: ”Я не верю в поколение людей, выросшее на мойке машин”.
Славке запомнился один из красноречивых эпизодов сочетания трудового и нравственного воспитания на школьной практике, когда он учился, примерно, в классе восьмом. Ученических бригад в том виде, когда это движение повсеместно приняло уже нешуточный размах, тогда ещё не было. Они проходили её на опытном госсортучастке. Объемы работ здесь выполнялись небольшие в сугубо научно-агротехнических целях. Школьникам же задания давали простые. Важно было только аккуратно выполнять все указания агронома, на счету у которого был каждый стебелёк.
Славка часто приходил в контору госсортучастка, где руководителем был славный человек, Глеб Петрович, словно, не от мира сего. Вечно он, сидя за столом,  пересчитывал, взвешивал на аптечных весах зернышки злаковых, выращенных на участке, что-то записывал в журнал, проверял свои расчёты на арифмометре. По углам просторной комнаты стояли, аккуратно увязанные снопы различных злаковых культур, в шкафах виднелись многочисленные маленькие мешочки, наполненные зерном разных лет. Всё это чуть-чуть пахло зерном и пылью, как на току, куда свозили и буртовали зерно из-под комбайнов. Особенно интересно в этой комнате Славке было зимой. Здесь, словно, весь год жило лето. Впрочем, интересно было всегда. Потому что такой это был человек, Глеб Петрович, которого слушаешь и не наслушаешься. Его густые волнистые волосы, цвета вороньего крыла, уже забивала седина. Но темные, слегка запавшие, а может, утомленные глаза, прямо-таки излучали спокойную и заинтересованную доброту, когда он снимал роговые очки и говорил:
– Ты еще не куришь, Славка?
Сам он не курил, пил только слегка и по праздникам за компанию. Но он знал столько шуток и прибауток, имевших происхождение из старой российской глубинки, с удовольствием любил попеть в узком дружеском полусемейном кругу, мог поддержать любой разговор, уважая и не перебивая собеседника. И все женщины ставили его в пример своим мужьям. А мужики? Им  ничего не оставалось делать, как соглашаться, потому что, это, действительно было так.  По знаниям, оценке жизни, по поведению в быту и на работе он был выше многих, но никогда, ни единым словом и жестом, этого не подчеркивал.
Скромность – едва  ли не главная его черта, если, не считать полной самоотдачи в работе. На основе результатов его исследований  только ленивые не писали научных работ и не защищали диссертаций. Об этом он сам Славке говорил. Что же его сдерживало получить научную степень? Об этом он не говорил. Но Славка интуитивно чувствовал, что этот умный, по-настоящему, интеллигентный мягкого склада человек сторонится официальной общественной жизни. Он почти никогда не обсуждал политику, хотя очень внимательно читал газеты и следил за происходящим в стране. В компаниях же порой вытаскивал из очечника газетные вырезки, где описывались разные жизненные курьезы, и добродушно перечитывал вслух.  Но не более того.
Память об этом первом, встреченном Славкой в жизни,  сельском интеллигенте тоже легла в упомянутый сундучок.
– Так, говоришь, не куришь, ну, и не кури. Толька, вот, курил, и у него волосы облезли. Видел?
Но Славка знал, что волосы у Тольки на голове вылезли противными плешинами вовсе не от курения. Шутку же эту он охотно принимал. Глеб Петрович, вообще любил пошутить, особенно с детьми.
У Тольки, живущего тоже рядом с конторой опытного участка, была золотуха, от которой его вылечил сам же Глеб Петрович каким-то старинным забытым и не очень приятным самодельным лекарством, применяя, кажется, чуть ли не пойманных и умертвленных мух. Это знали все.
А женился он на женщине, имевшей двоих детей, и, очень их балуя, ни в чем им не отказывал. Чего только не было у его пасынка:  баян и фотоаппарат,  велосипед и шахматы,  лобзик для выпиливания и инструмент для выжигания рисунков по дереву. По тем временам это были вещи, о которых многие подростки, в том числе и Славка, могли только мечтать. Соседи говорили, что не каждый родной отец так относится к своим детям. О своём детстве в средней полосе России Глеб Петрович говорил так:
– У нас, Славка, пацаны чуть ли не до четырнадцати лет бегали в одних рубахах. Без штанов. Мать нальёт молока в миску, хлеба даст, мол, кроши и ешь. Сидит на полу этакий, здоровый уже, обалдуй, поставив миску между ног, ест и вдруг как заорёт: “Мам, тютя моню перекинула”.
Заходила беседа о самом разном. Порой, даже очень для Славки неожиданном. Например, - говорил Глеб Петрович, - если на  клеточку шахматной доски  положить одно зернышко, а затем, на каждую последующую - вдвое больше, то на последнюю - не хватит всего зерна, выращенного на земле. Славка, конечно, ахал, но не спорил, всё больше слушал.
Словом, можно понять, почему он больше других учащихся переживал и понимал  важность строгого учета каждого грамма зернышка, каждого стебелька на опытном участке.
Поэтому агроном, знавший его, и поручил Славке срезать серпом стебли кукурузы на одной из делянок и при этом дал два серпа. Второй серп Славка мог дать любому по своему усмотрению. Остальные получили другие задания, в том числе, и собирать стебли.
Второй серп Славка, дал однокласснику, который оказался ближе всех. Как взревновал Фима! Он прямо рассвирепел. Он не хотел вместе с остальными “серыми” собирать стебли, он хотел, кого-то, изображая, лихо махать серпом. Но было только два серпа. И они уже распределены. Так уж получилось. И простите, почему Славка должен отдать один из них только Фиме. Может, потому что он Фима?
Ну, допустим, на общешкольной линейке (под тополями у скамеек), чтобы выразить протест американцам в защиту Кубы в ходе карибского кризиса, дирекция вполне справедливо посчитала самым подходящим из учащихся только Фиму. Действительно, он отличник и может грамотно изложить всё, как надо, даже без подсказок. Всё так. И на делянке опытного участка, лихо изображая “мачетерос” - рубщика сахарного тростника, Фима, как и любой из присутствующих, мог также станцевать пачангу, сальса, ча-ча-ча или спеть на кубинский лад песню. Но правило насчёт серпа на поле устанавливает агроном.  Как говорят на острове Свободы, “но пасаран!” (они не пройдут).
Ах, “но пасаран”?! И Фима кинулся с кулаками на Славку. Но, словно, споткнувшись, остановился. Его что-то остановило. Он смотрел на руки Славки, который  уже, кстати, регулярно посещал секцию бокса. Но Фиму интересовали не руки, а то, что было в Славкиных руках  …
Как-то, прямо в классе, на переменке, Фима потряс всех тем, что в завязавшейся мелкой потасовке исподтишка при-менил против противника укол медицинским шприцем. Кто прав, кто виноват - это вопрос десятый. Но шприц! И, вообще, зачем ты его носишь в кармане? На всякий случай? Если у тебя дома полно мамкиных шприцев, и ты сам уже видишь себя только медиком, разве для этого случая он предназначен?
…Славка, следуя взгляду Фимы, всё понял. Нет, он никогда бы и не подумал применить серп. Это не по правилам. И он тут же отбросил оружие в сторону, готовый к дуэли без серпов. Но Фиме не дуэль нужна, а серп, и он кинулся за ним.
Но сей трофей, уже подобрал одноклассник, который был уже удостоен таким же оружием чуть раньше. Он стоял, сводя и разводя уже двумя серпами, как бы изображая страшные ножницы. Едва Фима сделал шаг в его сторону, как он спокойно предупредил: “Я тебе не Славка. Попробуй, отними”. Этого оказалось достаточно, чтобы инцидент, был, как говорил поэт, “исперчен”.
Может быть, тогда уже стали расходиться их дорожки? А может, они никогда и не сходились? Да, и вообще, что такое эти мифические “стёжки-дорожки”? Его величество случай свёл их, за что Славка всегда был благодарен судьбе и семье Фимы, но с годами каждый из них стал жить своей жизнью. Так пытался Славка объяснить тот факт, что в последние годы Фима, вообще ни разу в письменном виде не откликнулся на его письма. В ответ на его недоумённые вопросы жена Фимы лишь передавала, якобы, от него приветы. Но Славка очень сильно сомневался, что эта инициатива исходит от Фимы.
Разумеется, когда-то что-то всех их ровесников конкретно привлекло друг к другу, и не случайно так долго держалась их компания, о которой знали многие и, завидуя, кто-то иногда говорил:
– Вот вы, молодцы. Годы идут, а вы, как и в школе, дер-житесь своей тесной компанией: Фима, ты, Старый, Шульц, Клёпа.
– А Гуля? А Блад Бладыч?- добавил другой.
– Ну, это уже примкнувшие, после школы… 

                “Пустынный уголок”

По приезде в родное село и, посетив сначала дорогие родительские могилы на простом сельском кладбище, поросшем скудной растительностью, Славка поспешил, чтобы хоть глазком взглянуть на тот отрезок улицы, где был родительский дом, где прошла его юность и добрый кусок молодости. 
 Конечно, старики, которые ещё не успели помереть от всех перемен, вряд ли в пору своей молодости могли представить, что по их “Довгой улыци” вскоре так шустро будут мотаться иномарки? Да, что там простые иномарки? Бундесверовский джип в армейском исполнении возле магазина “на Ленина”, хозяин которого решил прикупить дешёвой водки на рыбалку именно здесь, видали? Это вам не солома, которой когда-то здесь печки топили!
После юбилея школы  перебирая “в траншее” еще не остывшие воспоминания Славка подумал, что все эти, бередящие душу чувства, не лишне будет перенести на бумагу. Может быть, тогда они отпустят, потому что он снова и снова, всем нутром переживал чувство безысходности, которое охватило его у магазина “на Ленина”.

МАГАЗИН “на Ленина” – так для краткости называли торговую точку районной потребкооперации на территории колхоза имени Ленина. А улицу старики когда-то называли “Довгой”, потому что она была самой длинной в этом степном селе, расположенном в широкой и глубокой балке. Потом эта улица стала носить имя героя времён Гражданской войны.
 Славка вырос в саманной хатёнке недалеко от этого магазина. Хатёнкой он стал называть на людях  родительское жильё уже теперь, прожив пару десятков лет в городской панельной многоэтажке. Но в это слово он вкладывал лишь малую толику снисходительности, а всё остальное было чувством затаённой нежности, потому что появление этого скромного традиционного сельского жилья прежде всего было связано с невидимыми миру слезами и мечтами мамы иметь над головой собственную крышу. До этого мама с отцом и детьми мыкались по чужим квартирам. Так вот, тогда, когда родители, а вернее - мама, невероятным усилием, накопив и добавив, взятую в долг минимальную сумму, рискнула построить саманную хату. Место было давно определено, напротив дома родной сестры, в пустующем меж такими же хатёнками проёме на этой улице. Тогда они, если они и называли это жильё хатёнкой, то в этом надо было понимать только доброе чувство к своему жилью.
Почему он сделал поправку: “вернее - мама”, да потому что у отца, имевшего золотые руки портного, как говорили тогда, горло было дырявое, и его усилий не хватило бы накопить средств даже на сотню самана, из которого была слеплена эта хата-мазанка. Саман же, между прочим, делали недалеко от места, где должна стоять хата. Это было очень важно по многим причинам. Хранение, транспортировка самана, доставка той же воды и прочих “комплектующих”, всё это, понятно, чем ближе было возле “основной базы”, тем было удобней и, в общем, обходилось дешевле. Славка принимал посильное участие во всех делах, начиная от наблюдения за тем, как делают саман и заканчивая участием в остругивании рубанком необрезной шалёвки, предназначенной для крыши. Строительство хаты заняло не один год. Началось, когда он по причине возраста мог ещё только наблюдать за весьма трудоёмким процессом изготовления самана. В этом процессе взрослый мужик чаще лишь копал глину, подвозил воду, солому для приготовления глины, а остальную работу по формованию самана делали в основном женщины.
Два слова о прогрессе в технологии производства самана, этого стройматериала, который применялся еще до нашей эры древними египтянами. Ну, то, что он лучше всего может быть изготовлен из глины и для крепости с обязательным добавлением соломы, - это, наверное, знают все, кто жил на юге в селе, где дерево в большом дефиците.
Замешивали раствор раньше только вручную. То есть, глубоко разрыхлив глину, не менее, чем на размер лопаты, затем поливая ее водой и добавляя солому, месили ногами до тех пор, пока раствор не становился таким вязким, что его можно было лепить на что угодно и как угодно. Ну а дальше полученную массу формировали с помощью ящика (с дном) определенного размера и высушивали на солнце. Прогресс же заключался, прежде всего в том, что одну из самых трудоемких частей работы – замешивание раствора, с годами стали делать с помощью лошадей, а потом – даже с помощью колесного трактора, у которого были передние колеса ведущие. Ну, это там, где масштабы работы были чуть ли не промышленного характера, а мамину хатку сложили из самана, для изготовления которого было пролито немало не только воды, но и трудового пота сельчан. Из них, в основном, – женщин.               
Это был, конечно, адски тяжёлый труд под палящим солнцем. Женщины спасали от жары лицо косынкой, закрывая его почти полностью, оставляя лишь прорезь для глаз, как никаб у мусульманок. Правда, в отличие от последних, Славка взял бы на себя смелость утверждать, что женщины из “пустынного уголка”, на плечах которых были к тому же и заботы по уходу за детьми и всей домашней живностью, эти добрые соседские подруги находили ещё силы в коротком отдыхе даже для веселых интимных разговоров, при этом, не обращая внимания на Славку. Правда, лишь однажды, видимо, разговор пошёл совсем уж не для детских ушей, одна из них, смутившись, громко заметила, что пацан-то может и услышать. Он тут же отошёл, не желая их стеснять, хотя другая сакманщица, смеясь, сказала, что он ещё не дорос до понимания их разговоров. О чём был у них разговор Славка не мог бы сказать тогда и на следующий день, но вот то, что они посчитали его совсем уж мелкой личностью, это его, видимо, здорово задело, коль уж он запомнил этот момент на всю оставшуюся жизнь. Честолюбив был уже в ту пору, что ли?   
Когда уже дело дошло до крыши хаты, Славка, уже наравне со взрослыми, подавал камыш, солому и землю. Он настолько окреп и вырос, что мог вполне уверенно держать в руках рубанок или топор. В конце летних каникул он встретился с одним из друзей, которого после все будут называть “Старым”, тот, имевший самое крепкое рукопожатие, очень будет удивлён, даже поражён крепостью Славкиного рукопожатия. На его дружеский вопрос:
– Это ж, откуда такая силёнка?
Славка спокойно и с достоинством ответил:
– Работать надо, - и он под одобрительные возгласы рассказал о "домашних физических упражнениях". К этому, для полноты портрета можно добавить и ещё одно замечание:  наслушавшись всяких историй, которыми спешили после каникул поделиться повзрослевшие одноклассники, он теперь тоже мог и анекдот сварганить почище тех, что, шушукаясь вполголоса, рассказывали саманщицы.
Вот сколько времени понадобилось, чтобы и самана было приготовлено достаточное количество, и чтобы сил хватило построить хату. Но что значит построить?
Господи, какой же счастливой была мама, когда хата вчерне была готова. Мама решила, что уже можно жить, постепенно разбираясь и с грубо помазанными стенами и с земляными полами. И стали они жить, и были по-своему счастливы. 

КОВЫРЯЯСЬ в траншее, Славка нестерпимо ясно вспомнил, как они всей семьей стояли в пустой ещё хате и обсуждали дальнейшее житьё-бытьё, и у мамы было такое очень редкое счастливое выражение её карих глаз, что он вдруг, представив, словно, наяву, задохнулся от нахлынувшего чувства и привалился к прохладной земляной стенке траншеи. Такое с ним было редко. Закурив, он отдышался.
Эти чувства были понятны односельчанам, которые также в поте лица обзаводились своим жильём. У Старого есть стихи о саманной хате, которая, в том патриархальном виде, действительно, в скором времени будет диковиной. Эти стихи Старый прочитал в кругу одноклассников, когда они после, так называемой официальной части юбилея родной школы, собрались в “перестроечной” кафушке.         
Во время застолья одноклассников Старый был в своей стихии: во главе стола с гитарой. Ему не надо, ни есть, ни пить – дай попеть. “Всю ночь кричали петухи и шеями мотали, как будто новые стихи, закрыв глаза, читали…”.  Эти слова из песни Окуджавы, Славка, когда-то, наверняка, впервые услышал в исполнении не самого поэта, а Старого. Ведь тогда столичному барду еще не были открыты все двери теле, и радиостудий. Тогда он, работая в отделе поэзии “Литературной газеты”, как он сам однажды признавался, ещё только мечтал об известности, закрыв двери своего кабинета в редакции в обеденный перерыв, где ложился на составленные стулья и в “нелегальной тишине” сочинял стихи. Строки этих стихов потом будут выговаривать нараспев, подражая поэту, будущие корифеи Грушевских фестивалей авторских песен. Старый тоже, как догадывался Славка, доверчиво искал своё место на этих лежбищах осиплых бардов. Славку же почему-то никогда не тянуло на подобные туристско-гитарные кострища.
Старый же бредил рифмами, которые, чего греха таить, у Славки в студенческие годы вызывали только нормальный, как ему казалось, дружеский  смех, ибо дюже уж эти “скоростишия” напоминали упражнения сельского частушечника. Старый даже немного обижался. К сожалению, только теперь до Славки дошло, что в глубине души его друг всегда относился к своему увлечению очень серьёзно. Даже слишком, полагая,  наверное, что серьёзные вещи надо делать только с “серьезным выражением лица” и  даже на дух, не воспринимая на эту тему ни слова дружеской критики. Очень жаль, потому что Славка раньше всегда был уверен, что Старый - тонкий ценитель юмора. Но одно дело ценить, другое воспринимать критику по отношению к себе. Это тоже не каждому дано. Впрочем, Славке тоже. Но он хотя бы не делал из этого великой тайны.
Но они уже давно не виделись. Это он понял сразу, услышав на юбилее школы Старого:               
Часто прошлого сны мне полынью горчат,
Ковылями шумит бесконечный простор,
Вижу тихий рассвет, зноя жаркий закат,
И прохладной луны со сверчком разговор.            
Эти стихи, как и положено, в авторской песне, запел под гитару  за столом Старый. Славка прислушался. Да, Старый делал успехи. Такие “сны” понятны не только  коренному жителю степного села. Здесь прямо-таки “звезда с звездою говорит” и  есть что-то такое, чего, не пережив, не выстрадав, не напишешь. Когда затюканное, но родное, вспоминаешь издалека.
Старый уже больше трёх десятков лет, как покинул родное село, уехав с семьёй на всесоюзную стройку, где по своей специальности сделал карьеру, о которой здесь не мог бы и мечтать. Но душой он никогда не расставался со своей малой родиной.
“Поэтому в твоём “далеке” самая мягкая подушка, кажется каменюкой, и ты её долго мнёшь и не можешь уснуть. Потому что, там “за годами” остался не только “колючий курай – перекати поле”, – делился своими мыслями и подкреплял их своими стихами Старый:
Саманные дома – саманное село,
В диковинку давно, и позади былое.
Не каждый вспомнит. Мне же “повезло”,
Я знаю, почему и что это такое.
  Сейчас в ходу гранит, цемент, стекло, бетон.
                Строительство вокруг уже сменило моду.          
                Не раздается больше жуткий  - бабий стон,
          И вдовы слёз не добавляют в воду.
Тогда же, наконец, закончилась война.
Но об отце пришлось писать военкомату,
И, наша мать сама – одна из самана,
Сложила летом в сорок пятом хату.
                Чуть свет вставала - глины накопать,
                Залить водою, обратиться к богу,
                И, засучив подол, затем весь день топтать,
                Месить солому, слёзы, пот, полову.
      Вертелись рядом пятеро птенцов,
      Где каждый выполнял задания по силе,
      Да только чаще из открытых ртов,
      Рёв вырывался – очень есть просили…

А МАГАЗИН “на Ленина” появился позже того, как они построили свою хату. Он был возведён напротив, в таком же незанятом проёме через пару-тройку лет, представляя достойную для своего времени торговую точку, хотя и напоминал смесь большого дома с сараем. Конечно, его скорей всего построили без особого проекта, но большие из сплошного толстого витринного стекла окна казались верхом современности.  Тогда еще не ставили на окнах решёток, этих первых свидетельств демократической свободы и нового мышления с началом перестройки.
Главное достоинство магазина, пожалуй, было в том, что он был единственным на этом краю села. До его открытия жителям, как говорится, всего этого микрорайона, то есть, всех близлежащих улиц, приходилось тащиться за покупками в “центр”, а это не меньше полутора километров, если твоя хата с краю. Понятное дело, что каждое утро за свежим хлебушком в центр не набегаешься.
Кстати, когда-то здесь многие пекли хлеб сами. Сложенные в деревянном корыте, в котором месили тесто, прикрытые “суровым” полотенцем, круглые в  целый обхват руками, паляницы, могли неделю лежать и не черстветь.
Но чтобы хлеб печь, нужна, извините за случайный каламбур, печь, о которой дети сегодня знают, в основном, только из мультсказок.  А уж желающих и, тем более умеющих самим печь хлеб, сегодня в селе и днём с огнем не сыщешь. Это, действительно, не только хлопотное, но и весьма древнее и тонкое искусство.
Хозяйства хлебного края, в своё время заимели свои пекарни, где при долевом участии колхозников использовали также отменную муку из выращенной на своих полях пшеницы. И селяне не имели хлопот, получая по талонам, конечно же, по советским скидкам, чудесный хлеб высочайшего качества. Бывая в командировке, Славка, как и многие горожане, с великим удовольствием покупал хлеб из колхозных пекарен, которому были всегда рады дома.    
Но в ходе перестройки эти пекарни, к сожалению, вместе с колхозами, постепенно исчезли.       
Перекуривая в траншее и размышляя о своей улице, Славка попутно вспомнил и о старине, связанной с помянутыми “проёмами-пустотами” на улице. Правда, уж больно это тёмная, и, можно уже сказать, древняя даже для поколения Славки история. Но она не давала покоя, потому что Славка так и не добрался до ее существенной сути. История о “проёмах-пустотах” на этой улице, в которые поместилась с одной стороны Славкина хата, а с другой - магазин “на Ленина”. Таких пустот на улицах села раньше было немало. Но это были не просто ещё не застроенные участки земли, а порой едва заметные останки бывших дворов. Землянки, которые здесь стояли, исчезли после того, как их когда-то покинули хозяева. И от стен их на земле остались лишь неровные невысокие прямоугольные очертания, словно глиняные шрамы. А покинули эти хаты хозяева, как потом понял Славка, в голодные тридцатые годы. И в селе десятками лет пустовали не отдельные “проёмы” покрытые шрамами истории, а целые кварталы. Не очень охотно заселяли это степное село, пожалуй, до середины шестидесятых годов.
Славке однажды повезло, можно сказать, практически осязаемо прикоснуться к истории  “проёмов-пустот”. Это случилось, когда он случайно, узнал о двух братьях, которые нашли друг друга через многие годы разлуки. Он, готовя для газеты материал, встретился с ними, с этими двумя братьями, которые встретились лишь через полвека. После того как родителей унес голод, их сирот разместили в разных детских домах. Они потеряли след друг друга, и свёл их только случай. Жизнь выдалась им не сладкая. Этому были посвящены, в основном, их воспоминания, но когда Славка попытался как-то уточнить, помнят ли они, эти пожилые, изрядно пострадавшие от выпавшей им доли, мужики, хоть что-нибудь о бывших хозяевах брошенных и исчезнувших с лица земли хат, они ничего не могли сказать. Никаких конкретных фактов и даже просто слухов он не добился и после. Всё кануло в Лету.
Эту тему тогда ещё вообще не поднимали, и Славкино поколение стало узнавать об исторических подробностях лишь с началом перестройки. Можно заметить ещё, что эта тема так и не получила широкого обсуждения в обществе. Не до того стало, когда всех захлестнула приватизация и другие горячие новости.
Позже он еще раз столкнулся с темой встречи через пол-века бывших сирот, выросших в детдоме. Встреча состоялась в детдоме, где уже находились не, пострадавшие от последствий Гражданской войны, голода тридцатых годов, а дети, которых сюда забросила жизнь, искореженная современной перестройкой в России. Поэтому, наверное, из всего, что больше всего резануло тогда душу Славки, это не только слезы радости и печали, которые пронизывали атмосферу встречи через полвека, а слова директора детдома, посвятившего этой работе всю свою долгую жизнь.
– Вы знаете, - сказал он Славке с печалью в голосе, - раньше таких детских домов в нашем южном регионе было от силы два-три, а теперь, когда нас собрали на семинаре, то оказалось, что теперь руководителей таких детдомов чуть ли не десяток. Почему раньше, после Гражданской и Великой отечественной войн, были беспризорники, сироты - понятно. А что сейчас происходит в нашей стране, я не пойму?               
Изменения, которые произошли и в “пустынном уголке”, можно было заметить, не отходя далеко и от магазина “на Ленина”. Надо сказать, что в свое время он оказался в очень нужном месте необходимым для всех. Правда, раньше здесь и народу и машин  было гораздо больше, и лица у людей выглядели веселей, и товарооборот, как признают продавщицы, намного превышал нынешний.
“Ты ещё скажи, что тогда здесь и трава была зеленей”, – подсказывал Славке, как обычно, его внутренний голос, когда его заносило от чувств, переполнявших растроганную душу.
“С травой, правда, было сложнее в этих местах, где всё выгорало, не успев, как следует, от земли подняться. Зато пыли хватало вдоволь, но не об этом сейчас речь”, - мысленно рассуждал Славка с самим собой. Впрочем, иногда в траншее, не замечая того, он говорил и вслух, а Филя - из благородной породы ирландских сеттеров, его единственный и внимательный четвероногий слушатель не упускал не единого слова, реагируя на малейшие изменения в интонации голоса хозяина.      
Так вот, выезжая из села в эту сторону, люди предпочитали делать в дорогу последние покупки именно здесь, в этом магазине. Это гораздо удобнее, чем искать место для стоянки машины, обходить  магазины в “центре” в поисках хлеба, колбасы, консервов или селёдки и водки. А здесь – магазин рядом с дорогой и всё - в одном. Да и тем, кто с поля забежал только за этими покупками, тоже с руки. Но сегодня, в разгар “перехода” к зачаточному капитализму, машины у магазина "на Ленина" стали останавливаться гораздо реже. Не помогала даже реклама на большом витринном окне, где корявым почерком, но любовно, на разных кусочках бумаги было написано, что в магазине есть и колбаса, и хлеб, и селёдка. Для пущей убедительности рядом со словом “колбаса” была даже прикреплена натуральная подзаржавевшая селёдка. Случайная накладка в “рекламном дизайне” была бы просто смешна, если бы не было постоянного беспокойства у продавщиц от осознания истинной причины снижения покупательского спроса.
Магазин “на Ленина”, вроде бы, и приватизированный,  потерял свою монополию на торговлю. На окраинах уже появились частные ларёчки, в которых и ассортимент не хуже и товар зачастую посвежее. Это печально признаёт и бессменная со дня открытия магазина его заведующая.  Она из бойкой девицы – татарочки, сделавшей себе при Советах всем известное “имя” на торговле привозного разливного пива, давно превратилась в, расплывшуюся до необъятных размеров, тётку. Правда, в последнем (насчёт товара посвежее), естественно, заведующая не призналась бы людям и под дулом пистолета, но факт был налицо. Пиво мужики предпочитали брать в ларёчках.
И все же отсутствие вчерашнего потока покупателей объяснялось не только мелкими проколами в рекламе или долгожданной конкуренцией. Беда была в другом, причём, далеко не в одной заведующей, процветавшей при развитом социализме. Оказывается, что при зарплате, о которой,  сегодня официально стыдливо помалкивают и которой селяне долго дожидаются, в магазин часто не бегают.
Из пяти, подъезжавших к магазину грузовых автомобилей, три - заводили ручкой. Славка удивился: такого, даже когда ещё магазин был новый, он не помнит. “Заводной ключ” практически ушёл в небытие с конца 50-х годов. Его в шутку тогда так и называли “стартер”.  Мужики без шуток объяснили, что аккумуляторы так износились, что никакими уловками их уже не оживить, а на новые - в хозяйстве нет денег. Да и хозяйство на ладан дышит.
Приехали, называется…
Юбилей школы приходился на пятницу. Правда, это всё-таки ещё рабочий день. Хотя, какая сегодня работа в селе в феврале да ещё в пятницу!? В этот период межсезонья и раньше было затишье. А теперь, когда в колхозах общественное поголовье скота сокращено больше чем наполовину и опустевшие коровники зияют пустыми глазницами разворованных окон, когда в разваливающихся хозяйствах хронически не хватает средств на приобретение горючего и запасных частей, теперь и подавно село, словно, вымерло.
Нет той работы у бензовозов и молоковозов, почти некого возить вахтовым машинам ни в поле, ни на ферму, даже лихие мотоциклисты порой предпочитают лишний раз пешком пройти, чем бензин жечь. Да и, вообще, в будний день в селе зря не болтаются, как по центральной улице в областном центре. Если в колхозе нет работы, у селянина и на подворье дел хватает. Без домашнего хозяйства в селе сегодня вообще не прожить. Но как содержать хозяйство, если не на что приобрести для живности корма? И разве никому не известно то отчаянное положение, в котором оказались селяне?
А как жить-то?
В фильме Станислава Говорухина “Ворошиловский стрелок” этот же вопрос задал пенсионер, когда участковый, конфисковал у него якобы дачный “инструмент”? Этот “инструмент”, созданный на базе автомата Калашникова, который дедушка, продав дачу, приобрел на теневом рынке, ещё называется “плёткой”. С помощью этой “плётки” пенсионер воздал должное троим молодцам перестроечного формата, надругавшимся над его внучкой. 
Но жить-то надо.  Причём, как и во все времена, как меч-тал один человек в рассказе Чехова, “хочется, чтобы наша жизнь была свята, высока и торжественна, как свод небесный”.    
– Ты знаешь, воровство воровству – рознь, – ответил Славке на вопрос-подначку: “Как дела? Воруют-с?” – в приватной беседе один из хорошо знакомых представителей власти из “пустынного уголка”, когда они случайно встретились на центральной площади областного центра. И этот старательный чиновник самого низового уровня, только что, получив заряд энергии на высоком совещании, был, как говорится, на взводе и шутливый тон не поддержал.
– А как ты думал? Они считают, что мы не видим, что творится у них там? – и он ткнул пальцем в небеса.
– А что есть свежие новости оттуда? – всё ещё игриво стал подыгрывать Славка, тоже посмотрев вверх.
– Да эти новости ты и без меня знаешь, - отмахнулся чиновник и продолжил, – ты понимаешь, за мешок дерти надо привлекать к должной ответственности селянина, который всю жизнь пахал верой и правдой, а теперь ему нечем семью кормить! А там (палец вверх) за “пропажу” миллиардов из кредита Международного валютного фонда никто пока ответственности не понёс… Ты извини, спешу. Приезжай, ты уже давно на родине не был. Сам всё увидишь…
– Да вот может на юбилей школы, - уже вдогонку крикнул Славка, а сам мысленно представил расклад на юбилее школы. При массовом стечении народа, конечно, можно услышать только самодеятельный хор, да дежурные выступления начальников от системы “наробраза”. На подобных мероприятиях душу отводят, разве что, жёны местных князьков, придя под ручку с сужеными и демонстрируя свои наряды. В таком случае лучше встретиться со Старым в камерной обстановке. Но у него, видать, на этот счёт другое мнение. И тут уж ничего не попишешь. Как говорится, кому что нравится: кому поп, кому попадья, а кому свиные рожки.
Ладно, посмотрим. Как ни крути, а Старый прав, мы уже давно, как сказал вечно опальный поэт Евг. Евтушенко, не на ярмарку мы скачем, а “с ярмарки пешком с пустым мешком бредём тишком”.


                По случаю юбилея школы

Да, народу по случаю юбилея школы собралось в этот февральский вечер в районном Доме культуры тьма-тьмущая…
Но сначала заходили в школу, которая была в двух шагах от ДК, чтобы, как водится, походить по знакомым коридорам, заглянуть в классы, то бишь, по-новому, в кабинеты. Кабинет физики, химии и так далее.
Ну и, конечно, радостные встречи, традиционные вскрикивания, оханья и аханья. В общем, все кто хотел и мог  – походил, заглянул, поахал.
Потом, уже почти через год после юбилея, Славка, просматривая видеозапись, которую прислал Старый, обратил внимание, что Клёпа-то не случайно всё крутился возле стенда, пытаясь привлечь внимание окружающих к фотографиям, где среди выпускников-медалистов всех времён был и он.
Помнится, учителя не раз подчеркивали, что их класс особенно выделяется среди других выпускных. “Сильный класс”, - говорили они при этом.  Но, между прочим, цену медалям своих однокашников Славка уже тогда в выпускном классе понимал. И в принципе до сегодняшнего дня её (цену) не пересматривал, а вспомнил об этом лишь нынче по случаю юбилея школы. Вот Надя, к примеру,  которая все годы получала отличные оценки, несомненно, удостоилась золотой медали благодаря своему удивительному старанию и прилежности. Здесь всё, как говорится, честь по чести. К сожалению, её, как и другого медалиста – Фимы, почему-то на юбилее не было.
Два его дружка – Фима и Клёпа  получили серебряные  медали неожиданно для всех. Нет, учились они хорошо. Но чтобы они получили право на медаль, им разрешили пере-сдать экзамены по одному или двум предметам.
Славке, в общем-то, до лампочки была вся эта возня с пересдачей. Пусть они  навешают себе этих медалей, сколько хотят, как на выставке у породистых собак. Но только не надо из себя цел…, то есть, извините, гордость школы строить.
Славка им, конечно, об этом ни тогда, ни после, никогда ничего не говорил. Во-первых, он был почти убежден, что эта инициатива исходила скорее от взрослых, а во-вторых, раз пошли они на это, ну, и пусть их – тешатся. Как  говорится, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не лакало. Он же, как говорится, был исторически избавлен от всех этих проблем, не потому, что в отношении его никто такой инициативы (насчёт пересдачи экзаменов) не проявлял, а потому, что тогда ему надо было бы пересдать не менее половины предметов!
Что дозволено Юпитеру, то не позволено быку. Так что, бычок, за что боролся на то и напоролся. Каждый - кузен своего счастья.
Таких присказок у Славки хватало на любой случай. Да что там, он, господа, с младых когтей в карман за словом не лез. И не зря учительница нередко хвалила его сочинения за самостоятельное мышление. Да что ты! Ведь вот даже в эту минуту, годы спустя, он, тихо сам с собой ведя беседу, защищает свою позицию юности.
Ты, Вяча, просто продолжаешь завидовать и вообще зануда, так сказала бы ему жена, которая вместе с ним рассматривала фотографии на стенде, выставленном в коридоре его родной школы. Сказала бы  не потому, что, действительно, так думает о муже, а по привычке, урезонивая его, когда он начинал кипятиться по мелочам. Но он даже и не думал поднимать эту тему вслух.
Ладно, не будем мелочными. “Не расстраивайся, Вяча, может так и надо, - как любил повторять-приговаривать его коллега-фотокор. - Факт на лице, вернее, на фотографии есть, а всё остальное не имеет никакого рояля…”.
Даже сейчас, стоя перед юбилейным стендом в школе, Славка ощутил тот ком, который застрял тогда у горла после слов учительницы:
– Без родителей не возвращайся!
На всю оставшуюся жизнь Славка остался благодарен Лобатой: это она спасла его от позора перед родителями.
За что Нине Ивановне дали такое грубоватое прозвище, Славка не знает до сегодняшнего дня. Наверное, как обычно просто из-за внешности этой полноватой, со строгим взглядом из-под высокого лба,  учительницы.
Она его не учила, то есть не вела в их классе свой предмет, кажется, биологию. Но она была завучем школы, поэтому её, конечно, знали все. Как и большинство, он на всякий случай держался подальше от этой строгой “завучки”.
Нина Ивановна, проходя по коридору,  увидела скулившего пятиклассника и участливо спросила, почему он не у дел во время урока. Его вид, видимо, чем-то её растрогал. И когда он объяснил причину, мол, читал книгу под партой, она не на это обратила внимание, а на то, что он ни в какую не хотел идти за родителями. 
– Что? Стыдно? - спросила она.
– Да, - и из Славкиных глаз капнули слезы.
На лице всегда хмурой и озабоченной учительницы вдруг появилась улыбка:
– Ну, хорошо, пойдём в класс.
О чем завуч шепталась с учительницей, Славка так и до сегодняшнего дня не знает. Он остался в классе, и за родите-лями его не послали…

А ЧТО, господа-радяне, прикажете делать бедной сельской школе, если порой даже на оплату уборщице приходится брать у родителей? Глядишь, под юбилей и обломится что-нибудь или от спонсоров, или от власти.
 “Так, так, сынок, - говорила в подобных случаях Славкина мать, - голь на выдумки хитра”.
Все это Славка, конечно, понимал, но, тем не менее, раздутое школьное торжество его волновало лишь постольку, поскольку оно для него значило, то есть, прежде всего, как повод для встречи с двумя - тремя старыми друзьями. Не просто по привычке обращаясь: “Привет, старина!”, а на самом деле, старыми по всем параметрам. И прежде всего со Старым.
А ещё Славка хотел найти свою учительницу по географии и вручить ей цветы. Почему ей, он сразу даже и не смог бы ответить. Она не была первой учительницей, о которой поется в “Школьном вальсе”, а обычным преподавателем-предметником и начала учить его уже с пятого или шестого класса. Не была, кажется, у них и классным руководителем. Она просто вела в его классе уроки географии.
И любимчиком он у неё не был. К таковым он вообще относился с презрением, а сам по себе, тем более не мог быть таковым у учителей. Да и как он им мог быть, хмуроватый, язвительный, не всегда выполняющий домашние задания, подросток?!
Каким должен быть учащийся, исходя из писаных и неписаных правил того, да и сегодняшнего, наверное, времени? Кто считает, что в школе главное – это твои знания, пусть бросит в Славку камень. Важнее всего ценилось строгое соблюдение вышеуказанных правил. Пусть формально, но неукоснительно. Во многом Славка с Фимой были разные, но формализм - они с юношеским максимализмом -  волком готовы были выгрызть. Он (его величество формализм), по их мнению, заставлял их всех идти строгими рядами, душил личность.
Учительница по немецкому языку, к примеру, прежде всего, требовала, чтобы все сидели тихо. Все тихо занимаются, а чем, переводом или играют в крестики-нолики – неважно. Не случайно немецкий язык большинство из них знало отвратительно. Ещё она запомнилась Славке одной своей репликой, которую произносила, когда, вызванный к доске, учащийся признавался, что перевод с немецкого забыл сделать: “А, пожрать, ты, не забыл?”. Произносила не на языке “потенциального противника”, а на русском, нажимая на “р-р”, когда ученик стоял у доски, смиренно потупив голову, а класс дружно ржал.
“Над чем смеётесь? Над этим уже смеялись”. Уроки надо учить.
А на дворе уже кружила головы хрущёвская оттепель. И когда Славке предложили прочитать на школьной олимпиаде стихотворение про два билета огненно-красного цвета, он согласился лишь с условием, что прочитает также стихотворение Евгения Евтушенко “Американское кладбище”. Кто бы с ним торговался в другое время? Но это ведь было в начале 60-х, когда Хрущёв  хотел сделать из Кубы остров, который будет держать в страхе всю Америку, и вся страна на митингах выразила горячую солидарность с кубинской революцией. На остров Свободы с надеждой взирала вся Латинская Америка, где давно в полном ходу было презрительное название американцев - “гринго”.  А в стихотворении Евг. Евтушенко были такие строки:       
Страна Линкольна, Уитмена,
не больно душе твоей,
что кличкою «гринго» презрительно
прозвали твоих сыновей?
Я видел тебя. Ты великая.
Но разве во всем ты права?
Являются страшной уликою
женщины этой слова.
Нам дорог отцовски внимательный
хемингуэевский взгляд.
О смерти великого мастера
Россия и Куба скорбят.
Он умер, но строки бессмертные
величию учат нас,
и разве его, Америка,
мы «гринго» назвали хоть раз?

Хрущёв ещё не показал на встрече с интеллигенцией в Свердловском зале Кремля инакомыслящим поэтам “кузькину мать”, поэтому в школе, покрутив носом, согласились. Уж больно хорошо, шельмец, читал стихи. А рядом, если не изменяет память, стояла учительница по географии и поощрительно улыбалась, мол, не дрейфь, покажи им, Славка, задай им всем жару. Вот за что цветы!
Всё это проносилось в голове Славки, пока он глазами выискивал в переполненном и гудящем Доме культуры свою учительницу.
Самонадеянный все-таки он: думал, что никто никогда не догадается, кому он хотел преподнести цветы. А вот земляк, который ещё под стол пешком ходил, когда Славка читал стихи на школьной олимпиаде, этот салага, с ходу вычислил его, еще топчущегося на входе в ДэКа:
– А ты, небось, букет - Марии Гавриловне?
Вот тебе и простодыра - салага. Этот простодушный парень, для которого кроме футбола вроде бы ничего на свете не существовало, словно, Мюллер накрыл тебя с твоими пальчиками на чемодане радистки.
Когда, где Славка хоть словом обмолвился этому оболтусу о том, что, если он и принесет цветы через тридцать с лишним лет после окончания школы какой-нибудь учительнице, то только Марии Гавриловне?! Да это же не хохлёнок из “пустынного уголка”, которого Славка лет шесть уже не видел, а просто экстрасенс какой-то!
А тот, словно, прочитав мысли на лице обалдевшего Славки, довольно осклабился. 
 Да нет, всё как всегда в жизни на самом деле проще, чем в кино. Правда, это тоже не сразу поймешь: Мария Гавриловна – не только Славкина, она всеобщая любовь.
А вот и она! А рядом с ней, надо же, еще одно наваждение юбилейного торжества: Лоб… фу ты, ну ты - Нина Ивановна… Ведь только сейчас тоже о ней подумал.
Тоже годы своё взяли. Елки-зелёные, а букет один! Но что теперь сделаешь? Здесь и с утра не продают цветы, не только, в этот поздний час. Остается надеяться, что эти мудрые женщины простят и поймут, как всегда понимали и прощали?
Какая же она стала маленькая и седенькая, Мария Гавриловна! А глаза все такие же: c живым блеском, смеющиеся:
– Это мне? Ой, спасибо, спасибо. Ну, как жизнь, Славка? Держишься? Держись обеими руками.
Всё такая же. Когда Славка получал по географии четверку и кривил рот, она говорила:
– На пятерку, знаешь, какие знания надо иметь? Четверка, тоже неплохая оценка. Так что, держись за неё обеими руками.
Славка запомнил совет на всю оставшуюся жизнь и старался не переоценивать себя. Не всегда, правда, удавалось. Но это уже другое дело.               
               
А ЧТО, подумал Славка, глядя на роящуюся толпу народа у Дома культуры, можно, не колеблясь, поспорить, что такого количества людей, собравшихся по случаю юбилея школы, в стенах, довольно вместительного по сельским масштабам очага культуры в “пустынном уголке”, не было, пожалуй, добрых полтора десятка лет.
Так, прикинем… все правильно: аккурат с объявления “коммунистом с божъей отметиной” начала перестройки. Может быть, ещё поэтому, думал Славка, оглядывая просторный зал ДК, люди, соскучившиеся по общению, с удовольствием выходят на трибуну и вспоминают, вспоминают с теплой грустью своё детство, юность и тех, кто их выводил по тропинке знаний на большую дорогу жизни. 
А народ-то веселится! Веселится и ликует-то народ, не безмолвствует. Эва сколько вас! Не про такое разве было сказано: “Жить стало лучше, жить стало веселее”? “Загуляла нищета, затряслись лохмотья”.
–  Все бы Вам, Вячеслав, ёрничать, - заметил “весёлый” внутренний голос. – В натуре, Вы, совок. И злобствуете, как классический старпер. Чужие мы друг другу.
–  А, Вы, простите, - с ходу включился в душевный диалог “задумчивый”  внутренний голос (интересно, у всех Близнецов такое раздвоение личности?), - вы, наверное, из этих новых, “весёлых” и в розовых штанишках, которые везде и всюду утверждают, что всё идет по плану? И люди в эйфории поверили, пока до них не дошли слухи, как шлюхи: что эти планы-указивки, говорят, написаны под диктовку Вашингтонского обкома. Во всяком случае, прошла публичная информация, что заокеанским университетским умникам выплатили немалую сумму за подготовку первых ельцинских документов из кредитов Международного валютного фонда, предназначенных России.
Хотя, что дошло-то до всех? Нет, не из кредита, а из слухов?
Посмотрите: вряд ли большинство отдавало полный отчет в том, что происходило в обществе. И многим, особенно молодым, в том числе и ему, Славке, до смерти хотелось другой жизни, такой как показывали в красивых заграничных фильмах. И пресса, особенно телевидение, старалось убедить нас, что Запад нам поможет. Помните, как эту фразу произносил, рожденный фантазией Ильфа и Петрова незабвенный Остап Бендер: “Крепитесь, Запад нам поможет!”, - гипнотизируя взглядом ошалевших обывателей. А ведь эта бессмертная фраза из сатирического произведения Ильфа и Петрова “Двенадцать стульем”, написанного еще (ого-го!) в 1927 году.
Но, все же, господа присяжные заседатели, справедливо-сти ради, Славка хотел бы заметить, что и тогда (нет, не в 1927 году, а в начале 90-х) он довольно скептически отнесся к заверениям, что на Западе нам желают только добра. Уже тогда символом гениального предупреждения классиков в тренированной ассоциативной памяти Славки тотчас возник великолепный кинематографический образ из фильма “Двенадцать стульев”. Образ этакого плутоватого молодого человека с шарфом и без носков, что не помешало ему прослыть великим комбинатором под именем Остапа-Сулеймана-Берта-Мария Бендер-бей (Задунайского).
Да всё так, но, согласитесь, друзья, кому хочется верить в худшее? Славка искренне мечтал о гласности, здоровой конкуренции и прочих прелестях демократии. Это ведь обещали на каждом углу. Но он хотел бы откреститься от той массы, которая в эйфории перестройки хотела бы сразу иметь миллион хотя бы рублей и, конечно, виллу с бассейном и прочие прелести американской жизни, которые демонстрировали почти во всех зарубежных фильмах. 
До накопления, так сказать, критической массы мелких и крупных фактов и фактиков, которые как мозаика, в миропонимании россиян, понимаешь, стали складываться в конкретную картину действительности, Славка не мог понять, чему больше радоваться, а чему огорчаться. Но когда схлынул девятый вал стихийного многоводья речей с разных трибун и в реальности после зовущих улыбок розовощёких, как попка младенца, физиономий “так называемых демократов” вдруг все чаще стал проступать звериный оскал нового миропорядка, он всем нутром почувствовал, что попахивает тем, что в нашей истории произошло в начале 17-го века и назвали Смутным временем.
Когда Славка в упор столкнулся с ужасной разрухой, походил по осклизлым полам полуразрушенных коровников с темными провалами вместо окон и дверей, которые можно было увидеть чуть ли не в каждом хозяйстве; когда на рынке стали продавать телятину, он вспомнил не только горестную местную статистику массового сокращения поголовья скота, но и одну народную поговорку: если на базар уже привезли телятину, жди голода. Тогда он и задумался: в чьих же интересах эти изуверские планы?
Странно, но все эти мысли где-то краем вспыхнули  у него в памяти при виде веселья в районном Доме культуры, где невиданное в этих краях торжество по поводу юбилея школы набирало нешуточную силу. Словно, он попал на пир во время чумы. 
– Да, - вздохнул задумчивый внутренний голос, - таких, как Вы, Вячеслав, еще Екатерина Вторая говаривала, только могилами исправляют. Не дай бог, вашему теляти нашего волка съесть!
“Что-то этот душевный диалог у парадного подъезда ДэКа затягивается - подумал Славка, - пора кончать с таким настроем, праздник все-таки…”    

ЭТОТ Дом культуры помнил и другие, по-настоящему, грандиозные по сельским меркам мероприятия. К примеру, среди них были особенно многолюдные традиционные тор-жества, посвящённые Дню работника сельского хозяйства. Рассказывал о них на страницах райгазеты и Славка, честно, хотя и без лишнего пафоса, защищая “правое дело”. Высокопарные слова вызывали у него, язвенника, чуть ли не физическую изжогу. Поэтому и запомнил он, как в ходе празднества хлеборобов одна экзальтированная дама из числа приглашенных шефов из Кисловодска, в душевном порыве с театральной интонацией воскликнула с трибуны:
– Люди, да вам надо давать ордена и медали уже только за то, что вы здесь живёте!
И всё же, несмотря на перебор в умилительной тональности, она была права. Эти люди с обветренными лицами своим трудом на полях и фермах заслужили доброе слово. Многие из них имели высокие награды за свой тяжкий труд. И она, эта курортница, ошеломленная жарой здешнего солнца и горячим гостеприимством степняков, получила свою порцию аплодисментов.
А Славке всё же показалось, что если бы эти люди всерьёз думали подобно этой даме, ни за какие награды не променяющей своё жилье в курортной зоне, они бы давно из этого места сбежали. Ну, не сбежали бы, так чувствовали бы себя несчастными.
Но в том-то и штука-жизнь, что этих хитрющих хохлов, которые в большинстве своем населяют этот край “рискованного земледелия”, голыми руками не возьмешь.
Да, они почтительно выслушали курортную даму, снисходительно-добродушно похлопали ей, но что за думки у них при этом были, они же ей не сказали.
Тут, конечно, за всех говорить не стоит. Что там у каждого хохла в душе ворохнулось, чёрт его маму знает. Но если живёшь с этими людьми не один год, если сам наполовину хохол, то ты можешь заметить, как они при этих словах переглянулись.
При этом перегляде, когда человек вместо слов только покашляет в кулак, не так-то просто заметить лукавую усмешку. А по Славкиным наблюдениям это самый распространенный приём сокрытия потаенных мыслей у хохла: прятать их в кулачок.
Так вот если бы того хохла взять, да на солнышко, которое здесь очень яркое, вытащить и спросить: “А скажи-ка все-таки мил-человек по совести, что ты подумал в сей момент?”
Славка мог бы руку на рельсу положить, если ошибается. Но мысль у хохла могла быть примерно следующей: мол, ох и гарно цэб було, мамо, если б ще и за то, шо мы тут живэмо, давалы ордена. Но ты здорово нэ пэрэживай, мы и так живэмо добрэ.
Простая мысль. Можно и не прятать. Но ведь не за ордена живут здесь люди. Да и не за большие рубли. Тут вместо высоких слов скорее уместна пушкинская строфа из Онегина:
Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она.
Ладно, допустим. 
Но можно же жить и по-другому? В одной газете Славке попался факт о жизни “за бугром”. Кажется, в Исландии, в общем, на камнях за Полярным кругом, молодой чете учителей, помимо высокой зарплаты, предоставили жильё, в котором был предусмотрен даже зимний сад, и чета с удовольствием согласилась учить детей. Значит, можно комфортно жить и при испепеляющем зное или вечном холоде, если, как следует организовать жизнь.
А у нас местное телевидение недавно показало сюжет о жизни нескольких семей на острове в несколько гектаров. Остров  образовался, когда при постройке плотины возникло водохранилище, которое образовалось на месте пересыхавшей степной речки. У этих людей в ходе перестройки какая-то рыжая бестия отключила напрочь электричество. Связь с миром, то бишь, с берегом, только по воде. Один из “островитян” с улыбкой признал, что они действительно учатся выживать собственными силами: а разве, мол, не к этому призывает перестройка? И на кой ляд им теперь этот берег, где население дуреет у телевизора от потрясающих новостей, вместо того, чтобы всецело заняться своим личным хозяйством. Поэтому они, в общем-то, не чувствуют себя прямо-таки в стороне от дороги, по которой пошло наше общество. Да, поначалу немного растерялись, но зато никакого начальства, налогов…
Свобода в пределах нескольких гектаров? Да и надолго ли?  Остаётся одно: нужда заставила, и они выбрали наименьшее из зол. А будет ли лучше в ближайшем селе, если они переберутся туда со своим скарбом и хозяйством? Ведь, хотя они и отрезаны от мира и не читают газет, не смотрят телевизор, но с людьми-то они встречаются и могут сравнить, что лучше и что хуже. На Бога надейся, да сам не плошай.
У Дворца культуры, во время торжества Славка снова встретил того местного чиновника, который на  площади в областном центре накоротке поделился с ним сельскими новостями. И теперь пошла беседа, словно, она не прерывалась. Этот образованный гуманитарий, не из местных хохлов, снова в сердцах посетовал на то, что у большинства работников в хозяйствах такая низкая зарплата, что без личного подворья они бы не смогли прожить.
– Ты понимаешь, что раньше колхоз всем, чем мог, помогал своим работникам живность на своём подворье кормить?! Но где теперь эти колхозы? – воскликнул он. – А если покупать фураж и прочее, то овчинка выделки не стоит. Вот тебе и легализация повального воровства. 
Часто оценивая свое житьё-бытье, люди говорят: так сложилось. А куда денешься? Надо жить. И если можно лучше, то кто же будет против.
Но здесь надо прямо сказать, что не просто “можно”, а надо жить лучше. Наверное, уместно привести здесь слова человека, который “пробивался к свету”, испытав “сиротство, бродяжничество, заполярный детдом”, за плечами которого  “ремеслуха”, а затем он - “солдат, шофёр, связист – это война”. Это “очень русский писатель” - Виктор Астафьев. Он в своём романе “Прокляты и убиты” написал: “А солдатик, пусть он распоследняя тварь, тоже жить хочет, один он, на всем миру и ветру, и почему именно он – горемыка, в глаза не видавший ни царя, ни вождя, ни маршала, должен лишиться единственной своей ценности – жизни? И малая частица мира сего, зовущаяся солдатом, должна противостоять двум страшным силам, тем, что впереди, и тем, что сзади, исхитриться должен солдатик, устоять, уцелеть в огне-полыме, да ещё и силу сохранить для того, чтобы в качестве мужика ликвидировать последствия разрушений, ими сотворенных, умудриться продлить род человеческий, ведь не вожди, не цари его продлевают, обратно мужики. Цари и вожди много едят, пьют, курят и воруют – от них одна гниль происходит и порча людей”.
Что до селян, живущих в этом пустынном уголке, среди которых ещё можно встретить и тех солдат, что “противостояли двум страшным силам”, то они, знаете, “тоже жить хотят”. Они знали всякие времена. Были и получше. Теперь донашивают то, что нажили.
В последние годы, то есть, до перехода на “новое мышление”, люди, научившись получать отличные результаты даже в зоне рискованного земледелия, кроме привычки жить в суховейной степи, стали иметь: возможность построить добротный дом, и даже купить автомобиль, послать на учебу детей, иметь сытную еду, модно одеться. А после этого, чего ж, не пойти в Дом культуры?! Тем более, в такой роскошный, из армянского туфа.
Построили это огромное по сельским меркам здание в самые “застойные” годы. Как правило, такие строения стоили местной власти много крови. Надо было много вложить сил, ума и изворотливости, чтобы правдами и неправдами выбить в бюджете немалую сумму хотя бы для того, чтобы начать строительство. Главное начать, а там уже некуда будет деться и объект, с грехом пополам, все равно будет достроен. Не оттого ли был очень распространен бич строительства – долгострой?
Да, это было время, когда появилась мода на шефские связи с городами-побратимами. Когда засиял портрет Генсека Брежнева в голубом мундире с самым большим в стране количеством звездочек Героя. Тогда, помнится, и  первый секретарь местного райкома партии заказал себе полковничий мундир и появился в нём на ближайшем сельском празднике.
Он, действительно, был отставным военным. Курил нещадно только “Беломор” . Папироса вечно торчала у него изо рта. Причём как-то так забавно, дулом вверх, что придавало ему, довольно невысокого росточка, щупленькому, весьма воинственный вид. Как сказала одна селянка: “Ну, чисто Наполеон! Хучь патрет с него пиши”.
Когда его назначили сюда Первым, хромовые сапоги носили уже только редкие ветераны гражданской войны и то, не по будням, и не в жару. (Зачастую привычная здесь домашняя стариковская обувь, независимо от пола: резиновые калоши иногда на шерстяной носок.)
А надо заметить, что жара в этих местах в иное лето одуряющая. На почве, как скрупулёзно отмечали агрономы, доходила до 60 градусов. Поэтому поначалу, когда Первый шёл летним утром на работу в тёмном пиджаке, галстуке и хромовых сапогах, (и с папиросой в зубах) народ смотрел на него во все глаза и с почтением. Такое мог терпеть в жару не каждый военный, не говоря уже о затрапезном гражданине села. Вот что значит, человек хоть и в отставке, но “партейный”.
Но вскоре, правда, он сменил свой, как сегодня говорят, имидж. Стал носить гражданское. Чудесные, надо отметить, костюмы импортного производства, которые тогда были жутко дефицитны. Но не для Первого же?! И вместе с тем, в любую жару, пиджак являлся непременным атрибутом партийной униформы. Но об этом знали все. Даже в Болгарии, к примеру, в одном из её округов-побратимов.
Коллега, побывавший в НРБ составе делегации в этом округе, рассказывал Славке, как он пришёл на приём к главе округа, надев соответственно случаю, пиджак и галстук.
–  А жара была, как у нас порой на востоке, - делился впечатлениями от поездки коллега за кружкой пива. – Захожу в кабинет. За столом сидит человек в легкой рубахе с короткими рукавами и без галстука. За спиной у него, во всю стену вместо портретов, как живое, - море. Меня он узнал сразу. Он же был у нас. И мы с ним как-то сблизились в одной из поездок по хозяйствам области. Даже учился у меня, когда мы были у чабанов, владеть арапником, так, чтобы при резком взмахе этот чабанский кнут хлестал в воздухе, как выстрел. Уезжая из России, он просил, не церемонясь, звонить и заходить.
В общем, как положено в лучших домах, он, спросив у меня, что я желаю: кофе или…, он вдруг заметил, что помнит, как у нас, мол, строго соблюдают официальную одежду. Но у нас в Болгарии, говорит, в жару так не принято. Так что, снимай эту амуницию. А у вас тоже есть чему поучиться, улыбаясь, добавил болгарин, и вспомнил про арапник.
Да, экзотику при желании можно найти или придумать в любом месте.
Рассказывали, что один из давних предшественников нынешнего в “пустынном уголке” Первого партийца в сапогах, в жару ездил на мельницу, стоящую и поныне на краю села. Там был своеобразный бассейн-градирня с водой для охлаждения мельничных двигателей. Просторный двор мельника, полный всякой живности, ограждала от нездоровых взглядов высокая каменная стена. Почётных гостей, остудивших тела водой из градирни и подтягивающих просторные темные сатиновые трусы, мельник угощал пикантным шашлыком по собственному рецепту: баранина с индейкой.
Чем не экзотика! Почище, нежели на таможне, в фильме “Белое солнце пустыни”! А вместо павлинов - индюки. Как говорится, закуска всегда рядом и свежая. Но ныне градирня – отсталый век. 
Нынешний Первый зачастил остужать (а может, греть) свои ноги в курортных ваннах. Там на кавминводах он впоследствии и почил в бозе, уйдя на покой с партийной службы.
Кстати, благодаря официальному побратимству у многих сильных из мирка пустынного уголка появились крепкие связи с деловыми людьми из курортной зоны. Вслед за официальными визитами пошли встречи на личной основе, что потом дало возможность очень даже многим перебраться в благословенные места богатые минеральной водой и прочими прелестями тамошней жизни. При этом часто обветренный степнячок не только  перебирался на облюбованное местечко работы, но при этом его уже ждал свой отстроенный заранее особнячок.
Сколько в Славкиной памяти осело фамилий знакомых людей из “пустынного уголка”, которые оказались, таким образом, в курортных окрестностях! Не счесть. Глядишь, уже их дети и даже внуки, расправив крылышки, взлетают орлами с вершин пятигорья и появляются на гребне волны не только на областном, но и уровне Олимпа. Они занимают видные должности и по их пышущему виду сразу видно, что пребывали они не на палящем солнце, а в умеренном климате кавказской Ривьеры.
Так что, может быть, и об этом уже были думки у того хохла,  который прятал их от греха подальше, “в кулачок”?       
Так или иначе, но как показывает изнанка жизни, официальное побратимство должно было греть обе стороны, иначе оно обречено на мгновенное угасание, как только закончатся протокольные визиты.
Вот в тот-то, как еще говорят, “застольный” период и протянул братский армянский народ руку дружбы местным земледельцам. Не под сенью ли курортных фонтанов состоялось братское рукопожатие?
Как бы там ни было, но в результате  этих рукопожатий появилось строение, которое поразило сельчан и размахом, и отделкой из экзотического туфа, привезенного, как говорится, из окрестностей горы Арарат. Строительство вели бригады из армян. Однажды один из них свалился с лесов, и когда ему начисляли за работу по бюллетеню, по селу поползли завистливые слухи:
– За таки гроши надо пахать и пахать и то нэ заробышь. А заробышь, так уси и ны получишь. Срижуть.
Бедные очаги культуры! Как быстро они захирели с началом перемен? Как будто в них никогда и не было нужды? Ловкие же люди тут же их по дешевке прихватили для своих сугубо практических дел. Их первыми сдали лишь бы избавиться от необходимости содержать.
Или опять погорячились как в семнадцатом?
С какими сложностями всегда сооружали храмы на Руси! Их строили именно на крови. Кадры из шедевра кинематографа Андрея Тарковского “Андрей Рублев”, о том, как отливали колокол, словно, пережитые в жизни стоят в Славкиной памяти.


                Что там за балачкой?

РАЗМЫШЛЯЯ и понимая, что опять “Остапа понесло”, Славка не мог остановиться. Ведь ещё практически подрост-ком, случайно узнав, что кинотеатр в “пустынном уголке” построили из камня, добытого из стен  церкви, взорванной в двадцатых годах, он стал смотреть на этот простой параллелепипед другими глазами. Если “здесь” прибавилось за счёт церкви, построенной на деньги сельчан, значит, “там” убыло?
Ему потом довелось узнать некоторые подробности строительства церквей в “пустынном уголке”. Камень для одной из них добывали из карьера, путь к которому, если мерить теми бычьими скоростями, был неблизким. Возили селяне известняк из далекого месторождения на своих подводах, отрабатывая указанную долю. Надо ли говорить, что у каждого из них на подворье эта подвода была не лишней, но каждый понимал свой долг, и всем хотелось, чтобы у них была самая красивая в округе церковь. Эту церковь называли Белой. Её снесли до основания, которое десятки лет светлело белым взорванным камнем на обширном пустыре.
Памятник нашему беспамятству.
А другую церковь называли Красной, потому что она была сделана из обожжённого кирпича. Когда построили и поднимали колокол всем миром, веревку собрали со всей округи и тянулась она до самого пруда, до которого было не менее четверти версты.
 К сожалению, сохранилась фотография лишь Красной церкви у набожной, тихой доброй старушки. Она жила недалеко от Славки и была известна, как умеющая читать церковные книги и молитвы.
На просьбу Славки показать фотографию церкви отозвалась не сразу. “Кто подсказал? Почему такой интерес?” Но потом показала и даже разрешила переснять. Славка уже увлекался фотографией и снимок переснял,  увеличил и бабулечке тоже дал увеличенную копию.
Ещё больший интерес к церкви у него возник со случайного признания старичка, который вел кружок по выпиливанию лобзиком в Доме пионеров. На одном из занятий кружка этот дедуля предался воспоминаниям своей далекой комсомольской юности. Дело по тем временам обычное, но на этот раз он уж больно ярко описывал, каким горячим в числе первых комсомольцев на селе он был.
Славка уважал старика за рукоделие. И навсегда остался благодарен этому мастеру за науку владеть инструментом по дереву. Но, выпиливая лобзиком очередной узор в фанерной полочке для полотенца, и прислушиваясь к рассказу мастера, как тот бегал по селу и собирал с риском для здоровья (“могли и по шее дать”) подписи “против церкви”, Славка вдруг другими глазами посмотрел на этого морщинистого с ухоженной седой скобкой усов деда. Его поразило, что этот человек до сего дня так ничего и не понял, против чего он чуть ли не насильно выбивал из селян подписи. Хотя он так и сказал “против церкви”. Этот комсомолец двадцатых годов, борясь за новую жизнь, старался собрать подписей больше других членов ячейки, тоже страстно желающих разрушить то, что построили верующие односельчане. Правда, Славка тогда не знал, что в селе было две церкви, и поэтому у него даже не возник вопрос о какой из них вел речь бывший активист “комсы”.
Славка уже не помнил, где  и от кого он впервые услышал об этой грустной странице истории села. Но он прекрасно помнил, как люди говорили о бывших церковных строениях: и с жалостью о порушенной красоте, и с гневом о тех, кто, прислуживая новой власти на селе, готов был родного отца упечь в каталажку за то, что тот верил в бога. А ведь это говорили люди, которых хоть и нельзя было назвать ярыми фанатиками религии, но и страстными атеистами тоже.
Да, люди научились скрывать своё отношение к вере. И среди них, конечно же, были и те и другие, но о разрушении церквей, в том числе и в родном селе, все они, и во времена запуска первого космического спутника Земли, отзывались одинаково: вера верой, но церквей-то ломать не надо было. Ведь это же какой людской труд, а какая красота!
Поэтому Славка уже другими глазами посмотрел на человека, который, словно, и не пережил вместе со всеми все перемены в стране. Мало того, этот замшелый горе-комсомолец времен гражданской войны даже не стыдился, а был горд тем, что помог разрушить церкви. При этом в словах старого мухомора не было ни зла, ни горечи, ни раскаяния, а лишь одно упоение тем, что он был одним из первых и самых ярых среди сельской “комсы”.
Поэтому Славка почувствовал к нему лишь жалость и презрение, и с того времени у него напрочь отпало желание ходить на занятия этого кружка, да и понял он, что если захочет, то любой узор, любую полочку уже и без подсказки этого усатого разрушителя может сварганить.
“Вон их уже сколько дома! Вешать  некуда, сынок”- так и сказала мама, при всей её радости к его рукоделию.      
А ещё этот период у него совпал с появлением желания овладеть каким-нибудь музыкальным инструментом. Он с затаенной завистью поглядывал на одного знакомого, с их улицы, парнишку, который учился на класс младше и вместе с ним начал посещать кружок в Доме пионеров, только не “лобзиковый”, а музыкальный, и уже довольно лихо перебирал пальцами по клавишам баяна. Вот только одно, как казалось тогда, останавливало Славку: ему больше нравился не баян, а аккордеон.
В Дом пионеров иногда приходил со своим аккордеоном светловолосый парень Женя, который учился на класс старше. Когда Славка впервые услышал звуки аккордеона, он не понял даже, что с ним произошло. Наверное, это можно назвать остолбенением.
Что уж там играл этот парень, он не знал, да и не думал об этом. Только запомнил он, что эти то раскатистые, то вибрирующие и нежно-щемящие звуки так пронзили его душу, так они отвечали его сущности, что он готов был слушать аккордеон без конца и всю жизнь. Так у него это и отпечаталось на всю жизнь и с годами лишь получало вместе с новыми звуками аккордеона очередное подтверждение.
Когда уже через много лет он услышал известную французскую мелодию, где знаменитый Шарль Азнавур исполнял песню о Париже в сопровождении аккордеона, ему тотчас вспомнилось то чувство, которое он испытал в Доме пионеров. Конечно, вряд ли это была та же мелодия. Дело даже не в этом.
Мелодия навевала мысли не только о знаменитых парижских бульварах, но и о мире культуры, пронизанной нежной любовью и высоким утонченным искусством. А тогда, когда Славка смотрел на изящного, высокого и худощавого Женю, склонившего голову, с ниспадавшими прямыми светлыми волосами, над клавиатурой аккордеона (заграничного, ещё трофейного), он, словно, услышал звуки другого незнакомого, но, видимо, прекрасного мира, где люди давно “и как люди” живут.
Иначе говоря, мира, где давно уже не разрушают соборы, не переворачивают с ног на голову с приходом очередного политика коренную жизнь, где по крохам собирают и хранят накопленное народом духовное богатство.   

ПОЧЕМУ какие-то странные проблемы всё время испытывал известный плавательный бассейн в первопрестольной, построенный на месте и из остатков разрушенного храма Христа Спасителя?! На этот вопрос ведь самые именитые специалисты так и не смогли ответить четко и ясно. Да, и с людской молвой про то, что земля на этом месте все равно не будет держать бассейн, они поспорить не могли. (Наконец-то одумались и снова воздвигли на этом месте положенное). 
Как часто оказывалось нежизненным то, что в угоду однодневным требованиям власти пытались насадить взамен уклада сложившегося веками.
Однажды Славке пришлось наблюдать старания культработников в проведении конкурса на лучший свадебный обряд. Конкурс был задуман с целью разработки и дальнейшего внедрения повсеместно новой процедуры этого важного жизненного акта гражданского состояния. Благие намерения оказались тщетными. Все скороспелые придумки культработников выглядели пародиями на торжественный обряд венчания в церкви, отшлифованный столетиями и освящённый истинной верой.
Не об этом ли также зашёл спор академика Дронова с отцом Серафимом в фильме “Всё остаётся людям”?
Задетый репликой учёного: “А душевности нам у вас не занимать”, священник, склонившись над шахматной доской, задумчиво спросил:
– Да откуда вам её взять, душевность-то? У нас брак, таинство. А у вас – регистрация в ЗАГСе. И родился – регистрация, и женился – регистрация,  и умер – регистрация. А ведь не для того явилась на свет божий душа человека, чтобы зарегистрироваться…   
 А теперь, возьмите, казалось бы, стихийное празднование масленицы. Сколько искреннего раскованного, по-русски, залихватского веселья на праздновании пришедшего из глубины языческих веков обряда!
Зимы в родном полупустынном Славкином краю, к сожалению, малоснежные. Но когда повезёт, и на стыке зимы с весной выпадало снега достаточно, чтобы лошади могли везти сани, праздник удавался на славу. Благодаря вдохновенному всеобщему порыву сельских умельцев и выдумщиков на  стадионе оживали картинки из русских народных сказок. Да и не только русских, и украинских тоже. Потомки выходцев, занимавших по указу Екатерины II эти земли с конца ХVII века, из Полтавской, Екатеринославской, Киевской, Черниговской, Курской, Воронежской, Орловской и других губерний царской России, степняки донесли в памяти не только сколки украинского языка, но и сохранили, как могли,  любовь к обрядам предков. А, уж о всеобщей любви к прекрасным, в основном, задумчиво печальным песням “Украйны милой”  и говорить не надо.
Характерно, что это потаённое чувство плохо уживалось с установленными порядками советского периода. За празднование Рождества Христова с кутьей, колядками официально партбилета хоть и не лишали, но и не принято было демонстрировать в определенных кабинетах свою приверженность “бабкиным праздникам”. Другое дело - дома или в узком кругу среди сватов и кумовьев. Отводили душу как положено, невзирая ни на партийность, ни на чин. С сытными и шумными застольями, гостеванием у родичей.
Однажды гостеприимство в рождественскую ночь так за-хватило Славку, что он на час опоздал на работу в редакцию. Коллеги, которые пришли вовремя, глядя на его взъерошенный вид, понимающе посмеивались. А вот реакция редактора районки была удивительной. И дело не в том, что он был просто недоволен опозданием. Это было бы понятно: дисциплину на работе надо соблюдать. Но этот относительно молодой человек, рьяно прислуживавший власти, которого еще называли в народе  “собачкой” того Первого, который и в жару еще ходил в сапогах, расценил Славкино опоздание в связи, так сказать, с известным на селе рождествованием, как идеологическую измену.
– Да ты знаешь, что с тобой за это можно сделать?! Хочешь, чтобы тебе на партсобрании выписали волчий билет туда, куда Макар телят не гонял?
Молча выслушав какие-то невнятные угрозы и, после  извинений, выйдя из кабинета, Славка  подумал, как же далёк редактор от той жизни, которой жили степняки, разве может этот рафинированный идеолог понять их насущные проблемы? Он даже не хотел думать, чего лишили православных людей, выбивая религиозное сознание.    
Ему, хотя и образованному служителю идеологии, но, как и большинству сельчан, к примеру, было невдомек, что на месте стадиона, где в селе нынче не только играли в футбол, но и проводили празднества, в том числе и масленицу, оказывается, раньше было кладбище. Оно исчезло вместе с разрушением церкви. Как же наглухо отбили у людей об этом память, что ни от кого никогда, пока жил в родном селе, Славка об этом святотатстве не слышал ни одного даже намека. Этот факт ему довелось случайно узнать многие годы спустя от старого музейного работника, когда уже работал в областной печати.   
Но вернемся, пожалуй, к сельскому празднеству, как говорится, не к баранам, так к кабанчику. Этих празднеств сельчане всегда ждали и готовились к ним основательно. Не случайно кабанчика откармливали с таким учетом, чтобы заколоть его именно к Рождеству. “Заризать кабанчика” – это был целый процесс. Надо заранее подготовить место для засолки сала, приготовить все необходимое по технологии для изготовления колбасы, договориться с кумом, чтобы пришёл пораньше и помог. У кума легкая рука. Да, такая лёгкая, что когда он однажды колол своего кабана, тот, с почти отделенной головой, вскочил на ноги и чуть ли не через весь двор пробежал.
Щетину опаливали соломой. После этого довольно непростого действа “шкурынка со смолынкой” на сале становилась пахучая и нежная. После стали применять паяльную лампу, но знатоки утверждают, что это уже не то. Очень ценилось сало с мясной мраморной прослоечкой, лучше с двумя. И не очень толстое. Кстати, как-то Слава наткнулся на заметку, что врачи рекомендовали членам Политбюро ЦК КПСС обязательно принимать с утра маленький кусочек сала, как поддержку для сердечной деятельности.   
Анекдоты про хохла и сало здесь принимают со свойским пониманием юмора. Славка, например, точно знал, что, в любой местной компании, достаточно было сказать: ”А чо ёго пробовать? Сало оно и есть сало”, как все понимающе улыбнутся и даже переспрашивать не будут, о чем это он. Анекдот с бородой, но раз уж зашёл разговор… Словом, едут в поезде хохол и негр. Негр достает банан и ест. Хохол спрашивает: “Шо ты исы?”  “Банан”, - отвечает негр. “Дай попробовать”. Дал. Потом негр достает другие фрукты со своего родного края и продолжает доверчиво угощать хохла, пока все его припасы не съели. Время перегодя, хохол достаёт из котомки сало, аккуратно отрезает ломоть и ест. Негр спрашивает: “А что ты ешь?” “Та, сало”. Негр, конечно, просит дать попробовать. На что хохол, с набитым ртом, невозмутимо отвечает: “А чо ёго пробовать? …”
Почему здесь фигурирует негр, а не афроамериканец?  Но этот же анекдот был уже известен задолго до указания в США в рамках современной политкорректности называть негров афроамериканцами? Попирая историческую справедливость, мы так дойдём до того, что и доброе слово “хохол”, на какое-нибудь “укра” сменим.         
Что хохлы знают толк в сале, это, конечно, общепризнанно. Как и в юморе, между прочим. А если учесть, как давно замечено, что подлинный юмор есть сочетание доброты и мудрости, то можно серьезно и смело утверждать: эта черта помогает  людям, живущим в неласковом климате, здорово скрашивать жизнь.
Их называют хохлами, да и сами они и в шутку, и всерьёз без стеснения порой так себя называют. И хотя в паспорте у них в основном значится: русский, ко всему, что связывает их, а скорее, их предков с украинским укладом, отношение самое уважительное. Кстати, такие авторитетные исследователи русского языка, как С. Ожегов и В. Даль не считали слово «хохол» обидным: оба лексикографа утверждают, что хохол - то же самое, что украинец, без каких-либо уничижительных оттенков, а Ожегов добавляет, что слово это устаревшее и разговорное. А вот в словаре Ушакова читаем, что   “хохол – в устах шовинистов – украинец”, и что слово это является шутливым и бранным.
Наша жизнь после “разделки шкуры империи” в Беловежской пуще обнажила ситуацию раскола “в Украине” отнюдь не на мифические восток и запад. Но в “пустынном уголке” родина предков всегда, можно сказать, на почти бессознательном уровне ассоциировалась не c украинскими “западенцами”, их здесь всегда называли “бандеровцы”.
В представлении всех здешних коренных степняков-хохлов родные корни уходили не на задворки Австро-Венгерской империи, где население проживало в условиях многовекового угнетения и презрения, и поэтому “полно исторических комплексов, фобий и страхов, бессознательного неприятия москалей”. Нет, не такими были предки степняков, которые “в поисках лучшей доли” заселили эти земли. Они были частью того народа, “который жил еще в Киевской Руси, который позже через несколько столетий, празднуя очередной воинский подвиг на казачьем круге, мог, отведав любимых галушек и вареников с вишнями под чарку с самогонкой,  сплясать огненный гопак. Народа, который всегда чувствовал, что за ним непререкаемая православная духовная и нравственная традиция, воспетая и Тарасом Шевченко, и Гоголем, и Пушкиным”.
Впрочем, первые поселенцы, населившие эту землю, вряд ли всё это могли ощущать и выразить, но поколение, которое проживало в Славкины времена, запросто могло уже и так сказать.       
Причем это отношение к корням предков степняков никто здесь никогда не навязывал, не культивировал. Оно существовало почти на подсознательном уровне, впитанное с молоком матери, с  овладением, как правило, не обычным русским языком, а балачкой, этаким суржиком, смесью украинского с русским, но чаще более близкого к украинской мове. С годами это соотношение стало меняться в пользу русского языка. И было бы удивительно, если бы в эпоху, всё более тотального спутникового телевидения, было бы наоборот. Разумеется, грамотность от этого только выиграла. Ученик уже не называл лук - цыбулей.   
Сегодня уже редко увидишь, как по улице идут ряженые, которые были непременным атрибутом свадебного пиршества. Обычно среди них в “ударной группе” кто-то  обязательно переодетый в подобие национальной одежды изображал украинцев, цыган, а одетый, в полушубок, вывернутый темным мехом наружу, – медведя.  С украшенной свадебным деревцем “гильцем” или цветами, паляницей - узорчатого хлеба, пританцовывая и распевая частушки, ряженые, таким образом, всем сообщают о предстоящей свадьбе и, кого надо, приглашают на торжество.
Но ныне “гильцэ”, так называют с ударением на последний слог и весь этот предсвадебный обряд, проводить, словно, стесняются. Особенно в тех семьях, где молодые отучились и “набрались ума-разума” в городе. Впрочем, стоит ли поднимать вопрос, если он уже не стоит на ногах?
Меняются времена, меняются и вкусы.


                Случай “криминального порядка”

ПРОЗВИЩА они имели не только, как дань, нестареющим традициям, но и повседневно, обращаясь, друг к другу, употребляли их как соль с хлебом. То есть, совершенно не вкладывая в них обидного скрытого смысла. Так было удобнее хотя бы потому, что, скажем, и Старый, и Клёпа, и Фима имели одинаковые имена, которые дали им родители. Это создавало неудобства, когда, допустим, зовёшь Петю Иванова, а откликаются Петя Сидоров и Петя Петров. Разумеется, это не единственная причина происхождения прозвищ, но и она, явно имела место, хотя никто из них никогда не отдавал в этом отчёт. Прозвища могли быть производными от фамилий, как-то связаны с внешним видом или образом жизни человека, могли приклеиться и по чьему-то случайному меткому замечанию. Но в их общении это не имело никакого значения. Так привыкли с детства.
Так здесь было принято. Да и вообще, испокон веков, причем, не только на Руси, люди получали зачастую прозвища, которые наряду с безликими именами, становились их, и только их клеймом, партийными псевдонимами, воровскими кличками, почётными и памятными приложениями к фамилиям. В несметном списке последних, к примеру, можно вспомнить Александра Невского или Дмитрия Донского, не говоря уже о партийных вождях, хотя это, извините, совсем из другой оперы. Речь здесь лишь о том, что в жизни обращение не по именам а, по прозвищам, имело все упомянутые и не упомянутые основания и к этому вопросу можно больше не возвращаться. Просто хотелось объяснить, что употребление этих прозвищ не имело нарицательного смысла. Никто из Славкиной компании, слава Богу, не привлекался, и, тем более, не затевал революцию.
Хотя стоп, на счету у Славки, у которого, кстати, тоже на всякий случай было “погоняло” – то Сабля, то Вяча, был случай “криминального порядка”. Звонит однажды Клёпа и говорит:
– Ты готов прошвырнуться на природу?
– С удовольствием, - отвечает Славка, - а когда и на чём?
– Да на моей машине, - небрежно роняет Клёпа.
Ну, Клёпа, ну, тихушник. Это ж надо? Купил машину и никто не знал! Во всяком случае, Славка об этом услышал впервые.
Надо ли говорить, что по тем временам, (впрочем, и сегодня это не фунт изюму), надо ли объяснять, что личный легковой автомобиль был далеко не средством передвижения, а именно роскошью. На рыбалку, на охоту гоняли, в основном, на казенных авто. Поэтому те, кто имел такую возможность, особо ценились. С ними предпочитали не ссориться уже только по одной этой причине. Транспорт был проблемой. Зато бензина хватало.

ДА БЫЛО время, когда водители, возвращаясь из рейса в гараж, зачастую бензин просто сливали на землю. Открывали кран и ехали, чтобы лужа не натекла. А иной раз опускали шланг из бака в суслиную нору. Но её ещё надо было найти. Это было не трудно в степном Славкином краю, но лень. Все эти хитрости прежде всего диктовались не  экологическими или противопожарными соображениями, а простой житейской осторожностью: чтобы не засекли. Дело в том, что завгар подписывал наряды по списанному, то есть, израсходованному бензину. Пустой бак? Нормально. Значит, ездил, работал.
Бред? Брехня? Абсурд? Отнюдь. А чему удивляться? Мы же живем на нефтедоллары, и очередной кризисный виток в многострадальной России, как утверждают специалисты,  происходит в связи с понижением  цен на нефть. Но тут еще бабушка надвое сказала потому, как цены на бензин при любом раскладе стоимости нефти на международном рынке лишь неуклонно повышаются. Но это сейчас. А тогда, при злой советской власти, добрый завгар подписывал наряд, лишь ради формальности, постучав по бензобаку. 
Сколько же драгоценного топлива приняла эта засушливая степь в те благословенные времена только из-за того, что на колхозных автомобилях все спидометры были неисправны?! Нет, не большинство, а именно все поголовно. И даже на новых автомобилях эти приборы моментально выходили из строя. Факт непреложный. Отгадка проста: “правила игры”, которые, при общей обезличке в учёте конкретного труда каждого и сплошных приписках, устраивали обе стороны: и руководство и подчиненных? Это привычный уровень! Уровень технического состояния колхозного автопарка плюс “широка страна моя родная”, в недрах которой, мол, полезных ископаемых еще на миллионы лет.
Однако, как показывают сегодня прогнозы ученых, дела с той же нефтью обстоят далеко не так. При нынешних темпах потребления её запасы просчитывают лишь на какие-то десятки лет. Чем потом будут заправлять в колхозных гаражах автомобили? Вопрос, конечно, риторический. Уже и колхозы исчезают с лица земли российской.
Да и не это любопытно Славке. Ему хотелось бы понять, что такое наш менталитет.  Откуда эта щедрость души? Не оттого ли, что мы не привыкли считать? Почему православные всегда были иррациональны, и это тоже считали неотъемлемой частью загадки славянской души?
Да, русский философ Бердяев говорил о “противоречивости русской души”, которая “определялась сложностью русской исторической судьбы, столкновением и противоборством в ней восточного и западного”. Он же, цитируя русского историка Ключевского, сказавшего: “государство пухло, народ хирел”, здесь же замечал: “В известном смысле это продолжает быть верным и для советского коммунистического государства, где интересы народа приносятся в жертву мощи и организованности советского государства”. Вот, наверное, где собака была зарыта. Как пелось в песне: “Жила бы страна родная и нету других забот”.
Словом, опять не причём “партократы”, по милости которых, “дальнейший подъём сельскохозяйственного производства”, несмотря на гигантские усилия, снова и снова при любом реформаторе на поверку оказывался блефом и оставлял горький осадок в простой крестьянской душе? А сегодня разрушают всё с таким трудом нажитое. У Славки немало знакомых, которые при встрече рассказывают, ставшие обычными, но, по сути, жуткие вещи.
С наступлением зимы, земледельцы никак не могли решить проблему заготовки топлива для обогрева помещения полевого стана. Ну, что ты будешь делать, сетовали они, ни угля, ни дров, ни денег на их приобретение. Встретившись через месяц-другой, Славка, шутя, поинтересовался, все ли живы - здоровы, не замёрзли? Нет, отвечают, всё в порядке, никаких проблем. Вышли из положения,… сломав на дрова, один из домиков полевого стана. Окна, двери, правда, бригадир себе забрал, но остального на топку хватит до весны.
– Так домик бы еще сто лет стоял! Его же по кирпичику, по бревнышку на ваши же общие доходы строили! Не жалко?
– Конечно, жалко. А куда деваться?   
А чем отличаются нынешние “выходы из положения” от вчерашних? Разве по уму решили в середине семидесятых годов, увеличить сбор урожая, распахав залежную степь, где были лучшие пастбища для овец? Пашня буквально уходила под воду водохранилища. Это кощунственное земледелие обернулось невиданными черными бурями, которые смели плодородный слой, копившийся веками…
Некоторые из этих вопросов сформировались у Славки уже тогда, когда их даже задавать  можно было только в их компании.

Э, ДА ЧТО тут попусту молотить. Лучше, конечно же, выехать на природу, посидеть у костерка… А какие звёзды в степи в безлунную ночь!
Автомобиль у Клёпы оказался новеньким “Запорожцем” цвета детской неосторожности. Ну, хорошо, хорошо. Никто не собирался оскорблять ни это чудо отечественного автомобилестроения, ни тем более чувств его законного владельца. Папа владелец? Все руки вверх и по швам! Старого “Клёпу” очень даже уважают, хотя у него, наверняка, никогда в жизни не было водительского удостоверения. И не, потому что он был дальтоником или имел какой-нибудь другой недостаток, не позволяющий ему сесть за руль. Старый “Клёпа” имел такой достаток, что мог, наверное, и крейсер купить, если бы он ему понадобился для ловли рыбы в местном водоёме. Но, во-первых, этот водоём мелковат для такого судна, во-вторых, старый “Клёпа” не из тех, кто ловит, а из тех, для кого ловят. А, в третьих, он не из тех дураков, которых можно поймать за жабры, инкриминируя нетрудовые доходы. Кто-то не случайно заметил, что если бы старый “Клепа” жил в Сицилии, он мог бы быть, ну, если не крестным отцом, то уж одним из приближенных руководителя Коза Ностры. Короче, цвет авто – апельсиновый. И это тоже понятно. Где-то чем-то напоминает цвет фруктов, произрастающих в сицилийских садах.
Но почему, к примеру, не золотисто-рубиновый цвет? Если Славке не изменяет память, старому дону “Клёпе” по вкусу именно такой? Или еще не выпускают с таким цветом авто? Как-то Славка случайно встретился с ним, когда молодой Клёпа постигал науки в одном престижном северном учебном заведении, разговорились и пришли в его родовое поместье. Это, конечно, сказано для красного словца. Двор, в общем, как двор. Из таких - в большинстве состоит всё село. Ворота глухие, их называют “скрыпни”, а может, “скрытни”. Скрипят или скрывают? Славка, все не мог разобрать даже специально прислушиваясь, нет, не к воротам, а к пожилым людям, так и не понял. Говорили и так, и так. Наверное, всё же изначальный смысл был в том, что эти высокие сплошные ворота закрывали двор от посторонних глаз. Что ты там привёз: силос для коровы или мешок  с дертью для кабанчика, - это никого не касается. А кого касается, тем более не желательно, чтобы увидел.
Славка замечал в американских фильмах, что коттеджики у них не огорожены. Ограда, если и есть, чисто символическая. Все, что они в супермаркете купят на неделю, не скрывая ни от кого, несут из машины в коттеджик в бумажном пакете. Да и силос или мешок с дертью им не нужен. Ну, хорошо, пусть они не боятся посторонних глаз потому, что за свои кровные приобрели покупку. Но как они по лужайке перед своим коттеджем, скажем, пройдутся в неглиже? Вдруг соседка симпатичная появится,  а ты болтаешься в одних неглаженных труселях. Значит, или ты должен выглядеть, как положено, то есть, стройным, загорелым и в шортиках от Кензо или ставь забор и спокойно чеши себе пузо, прогуливаясь во дворе хоть и в, потерявших свою первозданную свежесть, сатиновых трусах. Короче, не нужен нам берег турецкий и Америка нам не нужна. Не всем жить в коттеджах, хотя красиво жить никому не запретишь.
В знакомом до мелочей дворе Славка увидел новую по-стройку. Внешне она напоминала типичную землянку-мазанку из самана,  которые строили еще первопроходцы в этой степи. Только размерами эта постройка была минимум в  три раза больше.
– Сын, - сказал отец Клёпы, - будет жить здесь. Заходи, посмотришь.
В доме всё было готово для комфортного проживания. Мебель, постели, даже кое-какая посуда. Но не это богатство, припасенное для наследника, поразило Славку. Его лишил  дара речи… плюш, из которого были изготовлены покрывала на постели, скатерть на круглом столе в зале, портьеры с бахромой на всех окнах. Там, где на эту бархатистую ткань падал солнечный луч, она переливалась золотисто-рубиновыми оттенками, а в тени, её складки, поглощавшие весь свет, словно, скрывали какую-то тайну. Так, наверное, бархатный плащ средневекового венецианского вельможи скрывал смертоносный с узким жалом стилет. Правда, плащи, кажется, они предпочитали  фиолетового или бордового цвета. А этот плюш,  скорее, при попадании солнца, золотисто-рубинового цвета.
Славке, вообще-то, далекому от всех не только венецианских тайн, но и от светских забот как нашей, так и забугорной элиты, довелось как-то случайно в библиотеке держать в руках, кажется, болгарский журнал “Дом”. Так вот в этом редком для сельской местности издании было описание стиля арт-деко, возникшего сразу же после первой мировой войны и вобравшего в себя, как утверждали специалисты, всю тоску по роскошной и блистательной жизни. Короче, как у той элиты, разжиревшей на спекулятивных поставках военных заказов, так и у нынешней, не брезгающей ничем, что дает доход, этот дизайн в стиле арт-деко ассоциировался с той беззаботной жизнью, которая начинается лишь к вечеру. У знатоков, якобы, считалось, что золотисто-рубиновый цвет спальни в стиле арт-деко даже при свечах очень гармонировал с обнаженными плечами забредших сюда красоток.
Но можно ли было поверить хоть на мгновение, что это все знал и понимал старый “Клепа”, у которого за плечами было максимум неполное среднее? Единственное объяснение можно было принять лишь в том, что плюш, кажется, такая ткань, которая в его молодые годы, действительно, олицетворяла богатство. Эта догадка висела у Славки на языке, но он, почему-то колебался ее озвучить.
Отец Клёпы принял молчание за обычное одобрение скромного молодого человека, пораженного размахом и роскошью подарка, который был приготовлен наследнику.
– Нравится? – спросил он.
Да разве мог Славка обидеть пожилого человека, отца его школьного друга? Ведь дядя Ваня, этот невысокий полный, с лицом похожим на добрейшего актёра Леонова, никогда ему ничего плохого не сделал. В общем-то, и вся семья их относилась к нему хорошо. Славке очень нравился спокойный и уютный уклад в этом доме. Чем-то неуловимым он напоминал ему патриархальную украинскую старину. Чем? Лубочным, кисти базарного художника, ковриком “с лебедями” над кроватью?  Степенностью главы семьи, добродушным ворчанием, излучающей ласку, его жены? Или словечками, которые берут начало с той ещё Полтавщины? Чем точно,  Славка сказать бы не смог. Но именно здесь он впервые попробовал настоящего украинского борща со старым салом. Понравилось. Особенно с доброй чаркой крепчайшего первача. Это было уже после школы.
А как-то, ещё, готовясь к выпускным экзаменам в школе, у Клёпы дома, какие хорошие они вели беседы, сидя в тенёчке за домом и думая о будущем. Кажется, тогда они вкусили замечательного виноградного вина, которое привёз, и поставил в “прыскрынок”  дядя Ваня. Оно стояло в двух двадцатилитровых стеклянных банках, запечатанных для долгого хранения. Клёпа не был уверен, что батя будет очень доволен его самовольством, но предполагал, что и беды большой не будет, если банку откупорить лишь на минуту. Поэтому, как бы, заранее снимая с себя долю ответственности, он, показав глазами на пузатые сосуды, наполненные доверху вином, сказал:
– Давай, попробуем?
Им было уже по семнадцать, но они, практически, не пи-ли. Они могли прожить и без “кальвадоса” в отличие от “ре-марковских ребят”. Хотя им, выпускникам образца середины шестидесятых, во всяком случае, Славке и его компании, эти литературные герои по духу были очень близки. Но одно дело – кальвадос в книге известного и модного западного писателя, другое – крепкий яблочный напиток российского разлива в жизни. Славка, на всю оставшуюся жизнь запомнил, как в классе восьмом, он впервые самостоятельно попробовал с друзьями летним вечером на берегу пруда теплой, как в жару из лужи, “бормотухи”. Он выпил всего один стакан темно-коричневой бурды, которая, была пригодна скорее для по-краски забора или выделки шкур, но только не для питья. Но и этого хватило, чтобы получить отвращение к такому зелью на всю оставшуюся жизнь.
– А, не пей, братец, из копытца, - говорила Иванушке сестрица Алёнушка.
Вино же у Клёпы они попробовали из обеих банок, потому что в одной было темное, а в другой – светлое. Одно терпкое, другое – с кислинкой. И то, и другое – отменные. Они из каждой банки вкусили по доброй чарке, но в меру, памятуя также и о том, что в вине букет важен в процессе, а в результате все же главное - убойная сила. Да и пристрастия к зелью у них не было, и об отце Клёпа не забывал.
Главное, конечно,  было в том, что в те дни им с Клёпой, казалось, что они очень близки по духу. Поэтому Славка, глядя на плюш,  сомневался,  что весь этот “антураж” Клёпе, вдохнувшему воздуха города мировой культуры, придётся по вкусу.

ПРАВДА, он уже давно не видел Клёпу. Когда ездил к нему на студенческую свадьбу в Северную Пальмиру, посидел на торжестве в приличном ресторане, попробовал котлеты по-киевски, посмотрел на молодую жену Клёпы, послушал их, и уже тогда, с горькой досадой, подумал, что он, книжный червяк, ни фига не разбирается в людях, да и друга своего  плохо знает.
“Чтобы там ни утверждали учёные, человек произошел все-таки от родителей”.
Что плюш? Это барахло можно сменить, можно просто выстроить новый дом, можно, вообще, перевести свои деньги на счет в зарубежном банке и уехать к черту на кулички, подальше из “этой” страны, где никогда на одну зарплату не построишь себе коттеджик.  Вот этот размах в жизненных планах, где место оставалось лишь нужным людям, а не сентиментальным школьным мечтам, он в Клёпе даже не предполагал.
Клёпе не надо было перестраиваться. Он с ходу вписался в ряды строителей новой жизни. Он прекрасно знал, что за один украденный мешок зерна могут дать больше, чем за целый вагон. Не денег, конечно, а в смысле срока наказания. Но это в том случае, если действовать в одиночку. А как показала жизнь, надо иметь надежное прикрытие. Лучшей “крышей” может быть только власть. Власть своих людей. Тогда не надо трястись от страха, перевозя тайком мешок зерна. Всё можно и в объеме вагона так оформить, что комар и носа не подточит. И перевезут другие, даже не подозревая, на кого они работают. Ведь, если среди дня идёт колонна с зерном, то кому в голову придет, что везут краденное? Вези хоть в бедную Астрахань, хоть в богатую Японию. Конечно, мало знать всю эту “технологию”. Надо, чтобы тебе доверяли те, кто будет тебя прикрывать. А доверие завоевать не просто. Чтобы войти в нужную “обойму”, надо иметь “определенный калибр”.
Точный калибр достигается шлифовкой, на которую могут понадобиться годы. Если “шлифовка” начнется поздно, можешь не успеть. Поэтому, чем раньше она начнется, тем лучше.
Где всей этой мудрости набрался Клёпа, в данном случае не важно. Но ясно, что разбег был взят очень давно.

ПРАВИЛЬНО говорят, не умеешь, не берись. Сколько неплохих мужиков попалось по дурости. Один из Славкиных одноклассников, парень с детства горячий, по кличке Цыбуля, всегда немного переоценивавший свои способности и возможности, так и погорел. Помнится, в школе он всегда мнил себя одним из самых сильных в классе, пока не нарвался на кулак парня, тихого и спокойного, но по фамилии Крапивин, который, кстати, по-доброму, не раз предупреждал его уняться. Забыл, видать, Цыбуля школьный урок. Учился он плохо. Не имея образования и специальности, помыкался и решил “по лёгкому срубить” денежку. Надел милицейскую форму и в степи остановил фуру с  луком, который корейцы выращивали в степях под Калмыкией.
Не секрет, что корейцы пока доставляли лучок на Север, не раз могли прослезиться. На каждом перекрестке их останавливали, требуя предъявить необходимые документы.
Но в своих степях они уж, естественно, знали, кто имеет на это право. Поэтому авантюра Цыбули была раскрыта по горячим следам.
Но, говорят, бывает, что новичкам везет. Славка испытал это однажды на себе. Однажды близкий его родственник, зная слабость Славки посидеть за рулем, предложил прокатиться. Мол, съездим в степь, у меня там дела, а ты будешь за рулём. Славка с великим удовольствием согласился. Любил он ездить по этим дорогам, где не было ни смертоносного уличного потока, который, диктуя скорость, остановки, держал в постоянном напряжении, ибо, если не будешь подчиняться общему движению, то, наверняка, кого-нибудь “поцелуешь” или в любую секунду могут проверить на крепость тебя. Кстати, сегодня чаще всего этого надо ждать от тех красавиц, которые в немеренном количестве лихо оседлали проворные современные авто и разъезжают по улицам, так, словно, кроме них больше никого здесь нет. Откуда у них, едва достигших совершеннолетия, и не заработавших в своей жизни ни рубля, мощные дорогие “иномарки”? Добрые папы или …?
Впрочем, какая разница? На полевой дороге хоть и пустынно, но тоже не следует отвлекаться.
Когда они выехали за село и свернули, как указал родственник, на дорогу, ведущую вдоль поля, где не так давно ещё грохотали комбайны, Славка понял: едут они сюда неспроста. Но уточнять не стал. Раз согласился прокатиться, то какая разница, в какую сторону ехать.
Родственник же, предложив остановиться на краю одного из убранных полей, пошёл к копне, Славка уже понял, что не по малой нужде. Он молча наблюдал, как тот, подойдя, то к одной, то к другой копне, небрежно отшвыривал ногой солому. Так, что-то есть. Пнув ногой солому очередной копны, родственник разворошил её и вытащил туго набитый мешок.
Славка понял, какую бы лапшу ему сейчас на уши не вешал родственник, мешочек-то кто-то не случайно забыл во время недавней уборки урожая на этом поле. Но одного он не мог понять, неужели родственник будет рисковать из-за этого дурацкого мешка. Ведь это глупо во всех отношениях. Зерно явно ворованное. На дворе ясный полдень. Как они его повезут? Кроме всего прочего, кузов грузовика, на котором родственник возил, закупленный хозяйством лес, был без бортов.
Он что, совсем голову потерял? Все эти вопросы он готов был разом выложить, черт его побери, родственнику, пока тот нёс мешок. Но когда тот бросил мешок на кузов, и пошел за следующим, Славка понял, чем грозит эта прогулка. Родственник же, молча уложив три мешка у переднего борта, сел в кабину, и, улыбаясь, сказал: “Поехали”. Славка онемел. Потом вымолвил: “Ты охренел? Как мы это повезём?” “Молча, - ещё шире улыбнулся родственник, - чо ты боишься? Кому в голову прийдэ проверять то, шо не прячут. А если слабо, я сам могу за руль сесть”.
Ну, разве мог Славка признать это? Разумеется, если что, то никаким оправданием ему не  будет объяснение, что он попался на крючок, как последний салага. Он всё это прекрасно понимал и резко включил передачу скоростей. Дорога в этот, кажется, воскресный день была пустынной. Солнце светило весело и ярко, но на душе у Славки было скверно. “Вот это сходили за хлебушком”.
У околицы села дорога раздваивалась. Одна дорога шла в село, другая – вокруг. Когда до развилки оставалось не более ста метров, на той дороге, что шла вокруг села, показался легковой автомобиль. Он ехал им навстречу. Солнце было за спиной Славки, поэтому через секунду он ясно и четко увидел, что легковушка полна милицейских фуражек, на кокардах и лакированных козырьках которых, весело играли солнечные зайчики.
Славка взглянул на родственничка. Тот посерел, но, прямо глядя на дорогу, негромко произнёс: “Дыржись спокойно и езжай своей дорогой”. Славка, выполняя указание, краем глаза видел как из-под лакированных козырьков за стеклом легковушки, неторопливо проезжавшей мимо, на них были устремлены привычно внимательные взгляды. Он позвоночником чувствовал, что эти взгляды провожают грузовик, слегка покачивающийся на съезде у развилки. Да, действительно, они видели, что мешки, которые лежат в грузовике, ничем не скрыты от посторонних глаз. Ну, разве можно так везти ворованное зерно?!
Ведь они прекрасно знают, как пытаются спрятать воро-ванное зерно, когда везут его с поля. На какие ухищрения только не идут мужики, чтобы урвать на халяву хоть мешочек доброго пахучего свеженамолоченного зерна! Но также не возят! А значит, решили стражи законопорядка, тут и время терять нечего. А ведь они тоже явно не на прогулку выехали. И вполне может быть, это рейд по душу таких вот любителей свеженамолоченного хлебушка, как Славка и его родственник.
Пробил ли его холодный пот, Славка не помнит, главное, что свистка не последовало, и они без происшествий вскоре были у “скрыпних” ворот родственника.
– Ты ж знаешь, Славик, новичкам и дурачкам, часто везэ, – улыбаясь, сказал родственник, стаскивая мешок с кузова. Но с мэнэ магарыч.
– Ты со мной теперь никогда не расплатишься, - улыбнулся, наконец, и Славка. Но напряжение, которое он испытал, сошло только, когда они, уже за столом, пропустили с родственничком по доброй чарке.
Да, как бы ни были смешны кому-то его переживания, но за такой вот мешочек можно было так схлопотать, что потом долго пришлось бы кусать локти.

НЕТ, Клёпа – человек рассудительный. Он ничего не совершит по глупости.
Славка хорошо помнил слова Клёпы, когда они встретились у кабинета прокурора в ходе случая “криминального порядка”, связанного с его первой и последней  поездкой на “Запорожце” апельсинового цвета. “Интересно, а помнит ли сам Клёпа, как он тогда, еще не остыв от вызова к прокурору, признался Славке, что, не зная, зачем его вызвали, он вспомнил “всё за последние пять лет”. Случай и вызов к прокурору, и все свои страхи Клёпа, конечно, помнит, а это признание, вряд ли”, – думал Славка, еще собираясь на школьный юбилей.
Ого, сколько времени-то утекло! Дочь Клёпы тогда только в школу начала ходить, а теперь, говорят, она уже живёт и работает за границей. Ещё маленькой, она была уже весьма рассудительной девочкой.
А сам,  Клёпа, интересно, не собирается смазывать лыжи?
Между прочим, Фима как-то, говорят, засуетился на заре перестройки. Да, жена на смех подняла, и он успокоился. И всё же, как донесла потом воробьиная почта, Фима сбегал на “историческую родину”. Сбегал и вернулся, словно, в недоумении, которое могла понять лишь жена. На этот счет Славке лезет в голову лишь анекдот о том, как старуха, обманом добравшись домой верхом на молодом верзиле, который случайно попался ей в лесу, сползая с него сказала, усмехаясь: “Такой взрослый, а всё в сказки веришь”.
Но мать Фимы видела далеко. Ведь это она настаивала, чтобы сын взял в жёны бывшую одноклассницу, которую она прекрасно знала, как и то, что именно эта девушка сумеет держать его в узде.
Эта протеже с большими карими глазами на детском лице была не только одной из самых интересных, но и самых умненьких девочек в их классе. Странно, что её мать производила впечатление очень забитой женщины. Так как же всё-таки, во всех ли случаях можно утверждать, что человек произошел всё-таки от родителей?
А папашка Клёпы, хоть и выглядел патриархально смешным в своих вкусах с обустройством  дома для сына, но он прекрасно понимал, что вложение средств в недвижимость всегда было делом прибыльным. Знал и то, что такой дом не мог вызвать лишних подозрений.
Это не черная “Волга”, которую, как однажды первым купил один из колхозных председателей, выглядевший пижоном на фоне других “голов колгоспу”, так во всем районе зашушукались. Но дальше сплетен, кажется, дело не пошло.
А раньше при таких личных доходах не ограничились бы “шушуканьем”. Любой лишний рубль на общеколхозном фоне, где вместо денег, начисляли трудодни, сразу могли заметить. Особенно приглядывали за теми, у кого по службе водились живые казённые деньги. Такими, к примеру, были заготовители районной кооперации. Заготовка  кожсырья, шерсти, пушнины, скота и прочего, вплоть до суслиных шкурок, - это было, по сути, государство в государстве.
Славка только диву давался, глядя, как его двое знакомцев поднялись из грязи в князи, едва перестав быть учениками заготовителей. Ну, а что тут говорить о тех, кто на этом поприще несколько десятков лет промышлял?
Старые заготовители той ещё закалки (старый “Клёпа” по возрасту им в сыновья годился) рассказывали в узком кругу, как они славно отдыхали (“оттягивались по полной”, если так понятней сегодняшнему поколению). Они выезжали  на природу, обычно в одну из глубоких балок, подальше от людского “сглазу”, прихватив всякой снеди и ящики со спиртным, и в сугубо тесной “корпоративной” компании упивались вусмерть.
– Ты знаешь, – задыхался от смеха самый тучный из рассказчиков, – выхожу я по нужде из арбы, где мы ночевали, рано утром. Ещё не рассвело. Отхожу, понимаешь, в сторонку и ничего не пойму: на земле несколько скомканных красненьких (десяток) валяется. Хотел поднять, а потом, дошло и мне аж дурно стало. Ведь это ж кто-то ночью “до ветру” выходил и за отсутствием бумажки деньги использовал. Я, конечно, догадался, кто это мог быть, но мне оно надо?      
Вот и всё, что они могли себе позволить, “оттягиваясь по полной”. Теперь же сетуя между собой на перевернувшуюся жизнь, они, глядя на молодых нуворишей, вздыхали:
– Эх, нет на вас Сталина!

“О, РУССКАЯ земля! Ты уже за холмом!”
Вдоволь накатавшись по степям на только что купленном, новеньком  “Запоре” цвета цитрусовых, произрастающих в далёких южных садах, постреляв из ружья по бутылкам, удалая компания, усталая и довольная возвращалась домой. Славка, по праву ближайшего и закадычного друга, сидел на переднем сидении рядом с Клёпой, который был за рулем. На заднем сидении находился, кажется, кто-то из “примкнувших”. В километрах двух от села их нагнал обычный “газик-вездеход”. Когда он стал их обгонять, не бог весть, на какой скорости, компания в “Запорожце” возмутилась. Дескать, что же это творится на белом свете? Какой-то задрипанный “козёл”, именно так и называли этот “газик” в обиходе, посмел обогнать чудо современного автомобилестроения.
Клёпа, обычно сдержанный за рулем, не выдержал. Общий кураж подействовал и на него. Да и новую машину не испытывал ещё на предельно возможной  скорости, тем более, что дорога шла слегка под уклон.
Но и “козел” не хотел уступать. Когда его обогнал сицилийской масти автомобиль, то напрягая все свои старенькие мощонки, “козел” некоторое время упрямо не желал сдаваться. “И потеха, - как пел Высоцкий, - пошла в две руки“.
Но свое взяла “жёлтая” молодость. Да в этом никто и не сомневался. Когда “козел” отстал, Славка, сворачивая себе шею, выглянул в окно, тщетно пытаясь разглядеть того, кто сидел за рулём. Автомобиль, как ему показалось, с дорожного участка. Его хозяина Славка знал, свой мужик. Недолго думая, Славка приветственно вскинул руку. Но этого ему показалось мало и он, втянув голову в салон, согнул правую руку в локте, победно потряс кулаком. При этом кисть его левой руки находилась на внутренней части у сгиба правой. Как потом он узнал, это называется, “жест жезлом”. А узнал он об этом на следующее утро в кабинете прокурора.
Сказано же было: знания приумножают страдания. Хотя в данном случае, кажется, вернее наоборот.
Когда на следующий день, после “обкатки” Клёпиного авто, в районной редакции на рабочем столе Славки зазвенел телефон, и незнакомый мужской голос вежливо, уточнив фамилию собеседника и, представившись, попросил его прийти в прокуратуру, он ничего не понял. Но ничего и не заподозрил.
“В присяжные заседатели, что ли будут сватать?” - полушутя-полусерьёзно подумал он, направляясь в прокуратуру, до которой идти было каких-то десять минут.
У входа в прокуратуру он вдруг увидел Клёпу. Тот шёл навстречу. Глаза у него были выпучены, словно он только что вынырнул из воды. А в целом вид какой-то странно отрешенный.
– И ты здесь? - спросил Славка. - В чём дело? Авария?
– Да никакой аварии. И вообще я ведь трезвый за рулем был. Спокойно доехал домой…
– Так почему ты здесь? – переспросил Славка, недоумевая.
– Я сам ничего не понял. Меня вызвали, спросили, кто был вчера со мной в машине на переднем сидении. Я тебя назвал, и меня отпустили. Ничего не пойму…
Славка хотел ещё что-то спросить, но Клёпа прибавил шаг и, не останавливаясь, чуть ли не перешёл на рысь. Последние слова: “Я пока шёл сюда, всё вспомнил за последние пять лет!“,  – он произнес уже на бегу, оставив Славку в ещё большем недоумении. Простой интерес, с которым Славка шёл в прокуратуру, сменился настороженностью.
С таким чувством он и переступил порог кабинета, хозяином которого был ещё довольно молодой с благообразной внешностью человек. Славка в лицо его знал, но знаком не был.
Уточнив необходимые сведения, “фио” Славки, был ли он вчера в “Запорожце”, сидел ли на переднем сидении рядом с водителем, и, получив искренние ответы у обалдевшего Славки, прокурор спросил:
– А вы знаете, кто был в “газике”, который вы обогнали?
– Да, - ответил Славка, назвав фамилию знакомца с дорожного участка.
– Вы ошибаетесь, - ответил прокурор. – В этой машине сидели: я, судья и наши жёны. И когда вы показали жест жезлом, моя жена сказала:
– Что ты за прокурор, если тебе каждый показывает х…й?
При этих словах у Славки отвисла челюсть. Как? Разве прокурор, судья и их жёны были в газике, который они обогнали? Он, действительно, думал, что в “козлике” за рулем был его давний знакомый с дорожного участка. “Жест жезлом”? Это тот жест, который он показал в окно автомобиля? Но то, что он высунул руку в окно автомобиля, в его понимании означало при обгоне, скорее, прощальное приветствие человеку, с которым они хорошо знакомы. А во-вторых, до этого Славка никогда не вкладывал такой оскорбительный смысл в “жест жезлом” и даже никогда не знал, что он этот жест, чуть ли не официально, так называется. Только напрягшись, как на экзамене, он, подумав, наверное, мог бы сказать, что выражение “жест жезлом” для него означает обычный жест работника ГАИ, который регулирует движение на дороге с помощью полосатой палочки. Так он примерно и сказал прокурору.
Обычно бойкие и острые на язык хохлушки в соседских конфликтах нередко показывали кукиш или, как здесь говорят, крутили дулю. А “локтевой” жест полушутя чаще применяют мужики, но не обязательно с оскорбительным смыслом, особенно, если они хорошо знакомы. Вот, примерно, такой смысл и имел в виду Славка. Что-то в этом духе он и попытался сказать, объясняя своё поведение.
Прокурор внимательно посмотрел на Славку и проговорил:
–  Я верю вам. Мы с судьей тоже так считаем, но мне пе-ред всеми, кто был в машине, стало так унизительно, я был так возмущён, что в тот момент я решил, того, кто сидел в “Запорожце”, наказать, как следует. По соответствующей статье Уголовного кодекса, за это можно до шести лет дать.
Славка про себя только присвистнул. Оля-ля! Это что,  если сосед покажет Славке, при его жене жест жезлом, значит, по её капризу и Славкиному согласию тот может до шести лет схлопотать? Или это относится только к амбициям прокуроровых жён? Но он тотчас, отбросив эту мысль, как неосторожную и, в данном случае даже опасную, вслух сказал:
–  Да, я вас хорошо понимаю. И приношу свои извинения. И перед вашей женой тоже. Но я ещё раз повторяю, я вас не видел. А машина ваша очень похожа на “газик” доручастка. Это можно проверить.
На том дело и закончилось.
Славка же извлёк из него для себя урок: не каждую машину стоит обгонять, а если в ней кроме прочих сидит и жена прокурора, то лучше держаться от неё подальше. Да, да: и от машины, и от жены прокурора. Подальше. И не только на дороге. Напрочь перефразируя русскую пословицу, в данном случае, как нельзя более уместно, можно было сказать, что порой не так страшен… прокурор, как его малютка.
А вот поведение Клёпы в то утро, когда они встретились у кабинета прокурора, не раз наводило Славку на размышления. Ведь получалось, что Клёпа, как говорится, сдал его прокурору с потрохами, и, едва оправившись от испуга, умчался подальше от греха, совершенно не заботясь о Славкиных проблемах. И никогда ни он, ни Славка эту тему даже намёком не затрагивали. Славка не считал нужным первым её поднимать. Да, его никто за руку не тянул, заставляя проделать “жест жезлом”. За это он должен был держать ответ лично. Но Клёпа мог бы отвести этот удар, придумав, какой-то другой ответ на вопрос прокурора: “Кто сидел рядом с водителем?” Слабо? Так испугался за свою шкуру, что даже не остановился, чтобы хотя бы в двух словах ввести Славку в курс не на шутку закручиваемого дела? И всё же Славка долго надеялся, что Клёпа, пытаясь спасти старую дружбу, рано или поздно всё же заговорит. Держи карман шире! Он полностью отмежевался в хате с краю… Как там в старом анекдоте? “Я не резал, я держал.  Мальчик, резал…, а я держал… руль”
Не тогда ли они с Клёпой  стали расходиться в разные стороны? 


                Старый и Шульц

А когда он познакомился со Старым? Где, как это произошло? Славка, убей бог, не помнит. С Фимой, – всё отложилось до мельчайших подробностей. С Клёпой – тоже. Да, впервые, наверное, случайно через Шульца, поэтому эта встреча и не запомнилась.
А Старый жил рядом с Шульцом, который учился вместе с Фимой и Клёпой. Старый был взрослее их не только по годам. Он пережил тяжёлое заболевание, побывал несколько лет в больнице, где он был надолго прикован к кровати недугом, жестоко изменившим его позвоночник, ногу; после лечения научился ходить на костылях, а потом и без них. Старый знал то, что им было не дано. Но никто, никогда не слышал от него ни одного слова жалобы. Более того, чувствовалось, что любое проявление к нему жалости он принял бы, по меньшей мере, как унижение. Он не выражал это, был просто сдержан, но люди чувствовали, понимали и принимали с уважением. А, вообще, сам он был дружелюбен и общителен. И эта черты его характера располагали к нему всегда даже незнакомых людей.
Однажды, когда они ещё учились в московских вузах, в ожидании электрички они стояли недалеко от входа на Ярославский вокзал и смотрели на бурлящий людской водоворот. Вот где тоже надо “наблюдать жизнь”, тогда заметил Славка и Старый с ним был единодушен. Старому тоже не давали покоя грёзы о журналистских лаврах. Одно время он даже похаживал на какие-то занятия при подмосковной редакции.
Наблюдая нескончаемый поток, кто-то из них ещё назвал невероятную цифру из негласной статистики  о количестве проституток, зарегистрированных на этой площади трёх вокзалов. Их внимание привлёк мужчина крепкого телосложения, средних лет в редком тогда белом костюме с чёрным галстуком. Он стоял неподалеку, держа в руках букет белых цветов и, очевидно, кого-то ждал. Ждал долго и видно, что очень нервничал. Он тоже обратил на них внимание, заметив, что они смотрят на него. В конце концов, он подошел к ним и, дотронувшись до плеча Старого в том месте, где под пиджаком был заметен бугор изломанного давним недугом позвоночника, и неожиданно сказал, что он очень уважает таких людей. Затем, дёрнув себя за галстук, который был на резинке, он усмехнулся:
- А это всё фуфло. Вот что под этим, это моё настоящее, - и он закатил по очереди два рукава пиджака. Кожи на обнажившихся руках почти не было видно из-за татуировок. - А это возьмите, - и он протянул им букет.
Когда они вежливо отказались, он развернулся, быстро подошел к какой-то женщине, сунул ей в руки цветы и рас-творился в толпе. А они стояли на вокзале и, обсуждая увиденное, продолжали “наблюдать жизнь”, пока к ним не подошли дружинники и старший, офицер милиции, представившись, потребовал предъявить документы. У Старого была папка с дипломной работой, а у Славки теннисная ракетка и студенческая зачётная книжка. Всего этого офицеру показалось недостаточно для полного представления об их благонадежности, и их повели в ближайший пункт охраны общественного порядка, где, всё же, их свежие лица, честные глаза и четкая речь возымели на блюстителей необходимое действие. И вскоре они были выпущены на свободу.
После знакомства со Старым, Славка невольно стал обращать внимание, как отражается подобный недуг на характере других. Часто замечал людей внешне замкнутых. Но порой они обнаруживали глубоко скрытое ущемлённое самолюбие. Ему казалось, что они, как бы, своим поведением почти на бессознательном уровне обвиняли здоровую часть человечества в своём горе. Одних горе ломает, других - закаляет. Вообще на эту тему они в своём кругу никогда не говорили. Это только один известный публицист, прославившийся в начале перестройки своей передачей, в которой в считанные секунды выпуливал горы негатива, сказывают, мог позволить себе говорить и в доме повешенного о верёвке. Ну, для него, очевидно, любая сенсация – лыко в строку.
За все годы лишь однажды был случай, когда Старый сам затронул болячку, да и то с подачи Славки.

КОГДА Славка учился в выпускном классе, к ним пришёл новый математик, как выяснилось, студент-практикант. Славке сразу показалось его, очень худощавое, горбоносое лицо, знакомым. Вернее, похожим на чью-то очень знакомую физиономию. А ещё оно поразило его своей бледностью, на которой выделялись провалившиеся тёмные глаза.
Здесь в “пустынном уголке”, у многих лица не только за-горелые, но и круглощёкие. Порода или от чрезмерного употребления сала и дефицита овощей, фруктов? Если серьёзно, то этот перекос подтверждала и статистика об изрядной нехватке последних на столе у трудящихся и их раннем ожирении. Надо также признать, что, к сожалению, о культуре потребления соков степняки тогда понятия не имели. Да откуда их было здесь взять эти соки из фруктов-овощей? Разве что, привозные - яблочный или томатный. На этой выжженной солнцем безводной земле отродясь не росли всякие такие ягоды, разве что кроме кислого крыжовника, от которого сводило скулы. Сады и огороды здесь стали разводить лишь с приходом воды, которая проходила долгий путь, начало которого было в горах Кавказа.
И потом, что значит, если просто один яблочный сок? Как-то побывав в качестве корреспондента газеты на консервном заводе, Славка своими глазами видел, что у работников цеха резиновые сапоги от постоянного соприкосновения с яблочным соком уже через неделю так разъедает, что они просто протекают. А что же тогда может происходить с нашим желудком?   
Ну не будем о грустном. Лучше выпьем самого распространенного в “пустынном уголке” компоту из сухофруктов, по имени узвар.
Помните, какую однозначно весёлую реакцию в фильме Леонида Гайдая “Операция  “Ы” и другие приключения Шурика” вызвал вопрос добродушного толстяка Феди, отрабатывавшего пятнадцать суток за пьяный дебош: “А, кампот?” Для него и обед не обед без общепитовского компота.
Эту шутку, как заметил бы сатирик Задорнов, на Западе, может быть, и не поймут, но зато нашему соотечественнику ее разжевывать не надо.
В юные годы Славка долго всё не мог понять, почему это на Западе завтрак начинают с сока. Как это - со сладкого? Чай же или компот – всегда ведь на третье?
Как это борщ или сало, к примеру, можно есть после апельсинового сока? – думал Славка, тараща глаза на  экран, где показывали жизнь буржуев за бугром…
А вот в книге “Записки сельского врача?”, изданной, кажется, в самом конце 50-х годов областным издательством, Славка как-то вычитал и накрепко запомнил любопытный вывод врача-практика. Автор, попав еще после института на работу в казахские степи, сначала удивлялся, почему перед едой казахи пьют всегда чай и, несмотря на то, что потом едят много мяса, у них практически не бывает болезней желудка. Оказывается, потому, что после чая организм, выделяя желудочный сок, принимал тяжёлую пищу без нагрузки.
Ну, да, ладно, стоп, о чём это он? Ах, да, Славка стал вспоминать том, что его, юного степняка, собственно, заинтересовало прежде всего в учителе-практиканте, который преподавал математику. Наверное, всё, кроме, конечно, математики. А точнее, бросилась в глаза бледность лица, не свойственная загару местных обывателей, а потом уже пошли рассуждения о соках, их пользе и дефиците, и пришли к чаю перед едой у казахов. А почему Славку не заинтересовал сам предмет, который вел бледнолицый практикант? Или хотя бы как он вёл предмет? Ну, что, друзья,  мог Славка сказать тогда, если он, как баран на новые ворота, смотрел на доску, которую молодой учитель, стремительно исписывал формулами? Хотя, извините, он все же мог сразу сказать: хорошая дикция, уважительно относится ко всем в классе. Рассказывает с сознанием дела, не заглядывая в книгу или конспекты. Да, ещё мог сказать о пронзительно демоническом взгляде нового математика, который, словно, насквозь прошивал человека. Дополнял и усугублял это впечатление тёмный, кстати, ладно сшитый, на изуродованную горбом фигуру математика, строгий костюм.
Об этом и многом другом Славка вдруг вспомнил гораздо позже в Москве, в беседе со Старым в его студенческом общежитии. Они сидели за весёлым, хоть и не богатым столом, и Старый, внимательно выслушав рассказ о математике-практиканте, тихим, но строгим голосом произнес:
– Да, точно, это он. Мы с ним вместе лежали в одной па-лате. Он дольше всех находился в этой больнице санаторного типа. В шахматы ему не было равных. В них он на уровне мастера разбирался.
– Так, я тебе не договорил, Старый. Мы же с ним потом познакомились отдельно. Можно сказать, благодаря его совету я и приехал в столицу, поступать в университет.
И Славка рассказал, как в первый же день, в конце урока этот новый математик спросил, есть ли у кого трёхкопеечные монеты, то ли пятидесятого, то ли пятьдесят третьего года. У кого есть, сказал он, может заплатить за каждую монету по трояку, что ли. Ему для полного счастья в коллекции не хватало этой монеты.
– Мне трояк тоже не помешал бы, продолжал рассказывать Славка. – Я сбегал домой, нашел какие-то монеты и пришел к нему в гостиницу. Он там жил.
Посмотрел он мои монетки и сказал, что не те. Не те, так, не те. Но у нас завязался интересный разговор. Он спросил, чем я увлекаюсь, что думаю делать после школы и так далее. Я поделился с ним всеми мыслями откровенно. Он, вообще, внушал доверие. Серьёзно. И он мне сказал, что если я, куда надумал поступать, то не должен размениваться на мелкие цели, мол, он сам от этого теперь страдает и решил перейти в вуз, о котором давно мечтал.  Я вспомнил его совет, забрал документы из “педа” и вот, как видишь, он оказался прав.
– Его все уважали, – улыбнулся Старый, – а нянечки боялись. Принесут поесть, а ему не нравится. Одна взяла и брякнула, мол, не хочешь суп, не ешь, можешь, хоть на пол, его вылить. Он, спокойно и молча, взял тарелку и уронил её на пол. Та в визг, жаловаться.… А он также спокойно занялся каким-то делом. Железный парень. А там, знаешь, нервы у всех на пределе…
– Между прочим, - почувствовав, что разговор даётся Старому через силу, – Славка торопливо добавил, – я ему и о тебе, случайно, рассказал. Он сказал, что тебя прекрасно помнит и за тебя очень рад. Просил тебе привет передать. Парень он, действительно,  крепкий, но палец в рот ему не клади.
– Это точно, – с грустью и облегчением подтвердил Старый, и к разговору, об этом загадочном приятеле, о страшной  “школе”, которую там проходила молодежь, заболев костным туберкулёзом, они больше никогда не возвращались.

СТАРЫЙ лучше всех играл в шахматы, хорошо фотографировал, сносно играл на гитаре, но, наверное, самое потрясающее – это то, что он на равных, и даже лучше многих, играл в настольный теннис. Успехами в последнем он был особо горд. Хотя чего это ему стоило в ортопедическом ботинке, один только он знал.
Уже одного этого “послужного” списка увлечений Старого достаточно на троих в их компании. И понятно, чем мог быть занят его досуг (кроме учебы). Славка не случайно даже мысленно ставил учёбу в скобки. Вернее, она всегда, извините, за каламбур, была у них за скобками их животрепещущих интересов.  Тем не менее, Старый, получив высшее образование в столичном вузе, был всегда уважаем на работе и достойным семьянином. И теперь он, серьёзный человек, уже имея внуков, решил проехать за рулём на своей захудалой “Окушке” через всю Россию-матушку, чтобы побывать на юбилее школы, и позвонил Славке… Да, удивил он, конечно, всех.
А Шульц позвонил только после юбилея школы:
– Ну, чо там? Ты був? А Старый приижжяв?
– Да, и ты знаешь на чём?
– Слышал. На своём драндулете. Его даже гаишники не останавливали, потому что у него после автопробега в столицу на разрисованном капоте стоит, чуть ли не подпись Президента.
Славка почему-то был уверен, что Шульц, который окончил, что и Старый, тот же институт, прижившись в подмосковье после регистрации с женой, имевшей квартиру со столичной пропиской, мог годами не звонить, и никогда, никому из них не писавший писем, обязательно откликнется после звонка Старого. Они  держали друг с другом постоянную связь, как живя рядом “в уголке”, так и сейчас – за сотни верст друг от друга.
Что их сближало? Соседство на улице? Ерунда. Это бывает зачастую до тех пор, пока живут рядом. Родство душ? Но они такие разные во всех отношениях. Старый “тянет” на интеллектуала, а Шульц любит “косить под Ивана-дурачка”. Старый редко переходит на хохлатский, а Шульц применяет русский язык только в официальной обстановке или с незнакомыми людьми. К своим он подходит с затаённой улыбкой, смеясь лишь одними голубоватыми глазами из-под густых рыжеватых бровей и спрашивает:
– Ну, шо?
При виде его у Старого рот заранее растягивается до ушей:
– Шо, шо. А в канавке хорошо?
По безмятежно невинному выражению физиономии Шульца, присоединившегося к компании, никогда нельзя догадаться о его реакции. А реакция на шутку у него всегда  мгновенная.
Но и Старый знает его не первый день, и, предвкушая, ждёт ответа. (Геннадий Хазанов как-то заметил: ”Я еще только выхожу на сцену, а они уже смеются”.) Но кто здесь Хазанов?
Шульц, как будто не расслышал подначку Старого “про канавку”. Но тот, кто думает, что он не заметил брошенную перчатку, тот и дня не проживёт.
Змей, закамуфлированный под шланг. Так работают профессионалы. За их, внешне небрежными  и медлительными движениями, следует неожиданно молниеносный и единственно точный удар. Такие люди не теряют голову в критический момент, принимая взвешенное решение. Шульц, между прочим, отлично водит машину, а по работе имеет дело с финансовыми операциями.
Дальше, к примеру, может развернуться следующий диалог.
Приблизившись к компании, Шульц он же сейчас “Шланг”, не обращая внимания на Старого, поворачивается к кому-нибудь другому из присутствующих, и, изображая вахлаватого хохла, спрашивает, как бы, продолжая, спокойную беседу:
– А, ты, шо, тоже там був? – Всеобщее внимание, он незаметно переключает на другого. Вот в этом он просто мастер айкидо!
Старый же (с его любимым выражением: “О, наивная простота!”) ждёт аплодисментов и готов улыбаться и наслаждаться своей незатейливой шуткой. Он уже отвлёкся, повернув свой гордый “рубильник” в сторону того, кому Шульц задал отвлекающий вопрос. Всё, Старый проглотил наживку.
– Кто я? – удивляется, ничего не понимающий, зевака. – Дэ?
– Дэ, дэ! – добродушно передразнивает Шульц, - в канавке, дэ ж ще. Чи вже совсим голову потиряв? – И сокрушённо качая головой, обращается к Старому, - О то, бачь шо робыться с чоловиком? Пыть надо мэньче. – А ты, Старый, я уже бачу, похмылився? Колы ты успив?
Противника, который, сломя голову, поперся на профи, мастер айкидо мягко, но цепко, берет за рукав, и, отклонившись, пропускают мимо себя, используя его инерцию. Бросок неотразим. Напавший повержен, хотя и не хочет поверить в этот факт.
Все ржут, после того как Шульц задал вопрос Старому: А ты, я бачу, уже похмылився? Колы ты успив?
(Это за то, что задал неэтичный вопрос: “Шо, шо. А в канавке хорошо?”)
Ржут, ведь Старый, практически, не пьёт. Шульц, оглядывая всех, говорит, вздыхая, случайно подошедшему приятелю:
– Ну, шо ты, о цэ, зробышь с хлопцами? Мамка тикэ в череду корову погнала, а они уже за бутылку хватаются?
– Кто? – никак не возьмет в толк прохожий.
– Та хто? Есть таки. А то, ты, ны знаешь? – вовлекает его Шульц  в “балачку”. - Корова ны доена, жинка ны кормлена, диты плачуть, а они уже с утра  понажирались и лясы точуть с бабамы на углу. Сталина на вас нема!
Всё. Концерт окончен. Можно расходиться. Только про-хожий всё еще так ничего и не поняв, пытается уточнить, кто напился с утра, на кого надо бы натравить Сталина. И Старый, вяло, пытается взять реванш:
– Да не переживай ты. Это к тебе не относится. Шульца, что ли, не знаешь?
Шульц  внакладе не остается:
– А я при чём?
Старый смеется уже по настоящему:
– Да, ты, конечно, как всегда, не при чём…
И это, действительно, верно. В каких бы переделках Шульц не участвовал вместе со всеми, другим попадает, а ему нет. “Да, что вы, Шульца не знаете?”
Для чего нужны вместе кресало и кремень? Для того, чтобы высечь искру. Но чтобы получить огонь, фитиль желательно пропитать горючим. Таким веществом в их отношениях являлся юмор. Юмор, замешенный на местном колорите, понятен и любим всеми.
Когда они  шагают вместе, Старому, конечно, гораздо сложнее, но они оба  все же идут нога в ногу, благодаря тактичности  Шульца. При этом Старый, по обыкновению, придерживается за его рукав в районе локтя. Движения Шульца также привычно слажены, как движения лодочника, стоя, гребущего веслом. И лодку не раскачивает.
Да, порой Старый может, подражая барду, зарычать: “Я убью тебя лодочник!”, на что Шульц, среагирует снисходительной улыбкой: “Ты сёдня, точно, не в духах. Я тыби сёдни в теннис дам фору очей пять, а лучче, дэсить. Гляды, ты и Вяче проиграешь”.
В парном настольном теннисе, когда они играли вместе, пожалуй, им не было равных. Играть научились в “фэка”. ФК – это аббревиатура словосочетания: физкультурный комитет.
Теннисный стол стоял в помещении, где размещался ко-митет по физкультуре и спорту. Теснота, облупленные стены, шелуха от семечек подсолнуха, дым от табака, в углу случайно неубранная бутылка из-под “Портвейна”, возгласы разгоряченных болельщиков, - всё это у многих осталось в памяти, как ни покажется удивительным, дорогим воспоминанием о юности. Потому что, извините, в этой дыре, настольный теннис нёс не просто физическую нагрузку.   
С каким уважением все относились к врачу, выкроившему час – другой для любимого занятия. “О, пришел. Ты не смотри, что он врач, ты знаешь какие у него удары! У него своя ракетка – японская”. О таких ракетках, супермягких, прекрасно закручивающих шарик,  только мечтали. Врач мог прийти и со своим китайским шариком, которые были на вес золота.
В “пустынном уголке” врач, конечно, была фигура заведомо уважаемая.
Врачу могли и без очереди уступить место за столом (теннисным).
Эпоха “фэка” прошла, когда комитет по физкультуре и спорту перебросили в другое помещение, и возглавил его другой человек. Они в это время были уже в старших классах. Но тяга к теннису не прошла, наоборот, усилилась, и сравнить её можно, наверное, было бы только с тягой нынче к игральным автоматам, правда, без патологии, а позже – к мобильным телефонам. 
В школьном спортзале “пустынного уголка” проходили занятия штангистов, волейболистов и других различных секций, так  сказать, в организованном порядке. Но настольному теннису там места не было. Этот прекрасный вид спорта считался чуть ли не баловством, что можно расценивать как издержки зачуханной провинциальной жизни. Хотя не исключено, что было бы всё наоборот, если бы настольным теннисом увлёкся директор школы. Но в этой школе директор был совершенно далёк от подобных увлечений. А вот хор художественной самодеятельности он усиленно поддерживал, хотя также был далёк от пения. На чём зиждился интерес к хору у председателя колхоза, о котором речь шла выше? А возьмите  ещё, общеизвестный ажиотаж среди московской элиты, когда Президент, у которого замечали самое сильное пристрастие только к власти и к алкоголю, вдруг заиграл в большой теннис.
Конечно же, настольный теннис не давал школе никаких лавров в проведении обязательных крупномасштабных мероприятий. Вот хор художественной самодеятельности – это да, это солидное занятие. Правда, загоняли сюда под страхом снижения оценки по поведению. Не можешь – научим, не хочешь – заставим.
Поэтому даже технички относились к теннисистам с презрением. И ни за какие коврижки их нельзя было упросить не закрывать спортзал. “Да мы немножко, мы тихонько и сами потом полы помоем, пожалуйста, разрешите. Мы вам ключ завтра утром отдадим, и никто и знать не будет”.
В ответ чаще следовало категорическое: “Нет”.
Но ребят это не останавливало. Находили ключи, а бывало, просто вынимали из рамы стекло, аккуратно отколупнув замазку и вытащив гвоздики, и, рискуя нарваться на крупные неприятности, до одурения отдавались игре. После игры не оставляли никаких следов присутствия.
Пожалуй, самый изящный и техничный почерк игры был у Шульца. Он редко кому проигрывал, особенно, если был в ударе. И любо-дорого было видеть его игру в этом состоянии в сражении с каким-либо “чужаком”. У того бедняги, обманутого вялой манерой Шульца, глаза  наливались от напряжения и злости, когда шарик пулей пролетал мимо его ракетки. Он сопел, багровел, он упрямо пёр напролом, как бык, наклонив голову и выставив рога, но шарик, закрученный Шульцем, по касательной дуге опять уходил мимо ракетки.
В секундной паузе, когда “бычок” бегал за улетевшим в угол шариком, Шульц, открыто улыбался ближайшему зрителю:
– О так мы их. Хорошо я играю? Учись, Вова. Выростэшь, дам ракетку сфотографироваться. Ото ему наука, шоб ни сидав ср…ть без дрюка.
Но когда противник возвращался, Шульц замолкал и сосредотачивался. Он умел, расслабляясь, не терять контроля. С противником был всегда корректен.
По натуре, скорее флегматик, Шульц играл ровно и заводился редко.
В их классе, наверное, больше ни у кого не было такой бедной одежды, как у Шульца. Но форменный (почтовый?) френч с плеча старшего брата, работавшего в узле связи, с подвернутыми рукавами, на нем сидел элегантней, чем шикарная импортная куртка на Фиме. Фима не только не умел носить, но и беречь вещи.  Оборвав же, буквально на третий день, на новой куртке карман,  он так старательно, бравируя, делал вид, что, мол, не придает этому значения, что становилось ясно, как ему её жалко. Шульц тоже демонстрировал небрежное отношение к своему френчу, как молодой офицер, который, получив вчера чин капитана, делает вид, что эти знаки отличия на плечах, он уже устал носить. Поэтому сегодня, благодаря не только стараниям своей жены, а, скорее,  еще школьной выучке, он у себя на работе, в московском офисе,  выглядел элегантно даже на самый взыскательный вкус придирчивой коренной москвички.
А вот еще одно сравнение. По общему признанию самый красивый в классе почерк был у Шульца. Но почерк не каллиграфический, классического типа, который типографским способом для образца был напечатан в тетрадях в косую линейку для первоклассников, а его собственный, уникальный, - чуть летящий, со строгими четкими уголками. И рисовал Шульц лучше всех. Как точно он прорисовывал мельчайшие детали всевозможных пистолетов, револьверов, наганов и ножей, которыми были заполнены пустые пространства в его учебниках! У Фимы же почерк был отвратительный. Мало того, что коряв до невозможности, но еще и непонятен. Передрать его сочинение можно было, имея только навыки де-шифровальщика. Но Фима им, кажется, был доволен, считая, что его каракули – это профессиональный почерк  настоящего медика. Честно говоря, Славка потом не раз убеждался в том, что все медики пишут так, и он подозревал, чтобы никто их диагноз не смог правильно отгадать.
Говорят, что почерк – это характер человека. Славка почти убежден, что в этом есть своя сермяжная правда.
Славка не раз был у Шульца дома, когда тот уже жил и работал в Москве. Предварительно созвонившись, добирался на электричке с одного из главных московских вокзалов или, встретившись на  работе у  Шульца. Иногда Шульц был сам за рулем, иногда их вёз, прикрепленный к нему водитель. Жена Шульца, знавшая цену гостям, встречала Славку с чувством тёплого гостеприимства.
– Ты, Шульц, - говорила она, смеясь, - на всю жизнь обязан Славке за то, что он познакомил тебя со мной.
– Та шо ты кажешь, Михайловна? Никому я не обязан. Что-то с памятью твоей стало, дорогая. Я сам тебя выбрал, как лучшую волейболистку сезона.
Шульц и Славка поступали вместе, но в разные вузы. А жили поначалу одно время “на квартире” на подмосковной даче. Однажды под вечер, когда Славкины деньги кончились, а Шульцевы почему-то всё “не начинались”, в их отношениях наступила нехорошая пауза, Славка вышел на улицу один, просто так, погулять на голодный желудок. Аппетит, как говорится, нагулять, а то ночевать негде и кушать хочется.
Возле дороги какие-то девчонки играли в волейбол.
В такой момент и уличный волейбол – неплохое развлечение, тем более, с  такими спортивными девчонками. С каким бы счётом сыграл Славка, трудно сказать, но волейбол он любил и считал, что в качестве пасующего он выглядел даже прилично. Для нападающего, он это честно признавал, у него кистевой удар был плохо отработан, чтобы колы на первую линию ставить.
Но на улицу вдруг тоже вышел Шульц. Зачем, Славка не понял. В волейбол Шульц не играл, разве что, если его уж очень просили. А  здесь его никто не просил, тем более, что Славка мог и сам с местными волейболистками разобраться.
“Но вы разве Шульца не знаете?”
Славка представил его, как матерого водителя-дальнобойщика, который привёз апельсины с Северного Кавказа, и вскоре ушёл.
А Шульц вскоре… женился на одной из волейболисток.
У Шульца были ещё, как иногда бывает, и запасные прозвища. Среди них, например, на взгляд Славки, он вполне мог претендовать на то, чтобы его увековечили под прозвищем Шевалье. Ну, не сразу, со временем, если его слегка обтесать и отполировать салонным лаком. Были и другие варианты-однодневки. Но никто никогда, хотя бы даже в шутку, не называл его ни королевским, ни гороховым, ни просто - шутом. Говорят, шут – это совесть короля. Но разве был среди них король? Нет, это из другой оперы.


                “Шли годы. Смеркалось…”

“Шли годы. Смеркалось. В дверь кто-то постучал…”.
Ровесники, помнят, как, когда и где появились эти  словосочетания, ставшие своеобразным паролем, тестом на понимание юмора. Этими предложениями начинался шутливый роман “Бурный поток”, опубликованный в первых номерах “Литературной газеты” нового формата на последней 16-ой полосе. С 1 января 1967 года газета стала выходить один раз в неделю на 16 страницах, став первой в стране «толстой» газетой.  Из ведомственного издания газета превратилась в рупор лучших публицистов, а на 16-ой странице, вовсю буйствовали юмористы и сатирики клуба “12 стульев”.
Автор пародии “Бурный поток”, очевидно, пожелал быть широко известным лишь в узком профессиональном кругу. Поэтому имя его широким массам страстных поклонников “Литературки” шестидесятых годов не было известно, но “роман” “писателя, людоведа и душелюба, Евг. Сазонова” можно было записать в золотую коллекцию юмора и сатиры, как и мудрое изречение Станислава Ежи Леца: “Если у вас нет чувства юмора, пусть у вас будет хотя бы чувство, что у вас нет этого чувства”.
Сегодня же ирония и сарказм “правдорубов” из компании Шендеровича в телепрограмме “Итого” воспринимаются как его оригинальное открытие. Но, оставим это для исследователей истории развития отечественной сатиры и юмора. В данном же случае, думается, важнее было бы понять, почему телезрители принимают сатирические стрелы Шендеровича, направленные против всех завоеваний Октября, словно, истину в последней инстанции? 
Да, действительно, нынче, как важное завоевание пере-стройки, считают позволение “лаять” сколько и как угодно. Да, в былые времена и не за такие шутки, как у “правдорубов”, можно было дорого поплатиться. Одна только ноне беда: собака, как всегда,  лает сама по себе, а караван, как и всю жизнь, кем-то положено, идёт своим ходом. И вместе с тем, народ хиреет. Может быть, поэтому сегодня юмор почему-то всё больше напоминает шутки с дебильным оттенком?
Зачем и для кого во многих, претендующих на юмор, телешоу, эпизодически звучит закадровый “смех в зале”? Наверное, для тех, кто не заглянул в программу и включил телевизор на середине телешоу. Чтобы он, без натуги, “врубывался”, что это, ну, очень смешная передача, и  понимал, где надо гоготать вместе со всеми “культурными людьми”.
Нет на них пародиста Александра Иванова, который был в своё время постоянным автором юмористического отдела “Клуб 12 стульев” и вёл передачу “Вокруг смеха” на телевидении, которую, казалось, смотрела вся страна. Она воспринималась, как вспоминает один из верных поклонников самобытного таланта, как  “глоток свежего воздуха”. Выпуски этой передачи, пронизанные тончайшим юмором ведущего, превращались в феерический праздник искромётного творчества для всех. Славка не пропускал ни одной из этих передач. Многие эпиграммы саркастичного и иной раз даже желчного Александра Иванова, которые стали мерилом настоящей умной сатиры и юмора, он знал наизусть.
В пародиях  Александра Иванова на те или иные стихи удивляло и восхищало всё: лингвистическая точность и художественная образность, тонкость замечания и мудрость вывода, но больше всего, пожалуй, Славку поражала тончайше выверенная критическая мера юмора и сатиры. Славка был уверен, что на пародиста никто не мог обидеться, более того, некоторые должны быть счастливы, что “всенародный Сан Саныч” обратил на их творчество всеобщее внимание.
Кто бы, скажем, прочитал и запомнил эти строки в стихотворении Валентина Сидорова: “Косматый облак надо мной кочует и ввысь уходят светлые стволы”, если бы на них не кинул свой острый взгляд с высоты своего таланта Сан Саныч?! Теперь же, попав в фокус его пародии “Высокий звон”, “облако”, которое по воле поэта, к тому же члена Союза писателей и филолога, стало мужского рода, перекочевало в хрестоматийно цитируемое:
В худой котомк
        поклав ржаное хлебо,
Я ухожу туда,
        где птичья звон.
И вижу над собою
        синий небо,
Косматый облак
        и высокий крон.
Я дома здесь.
        Я здесь пришел не в гости.
Снимаю кепк,
        одетый набекрень.
Веселый птичк,
        помахивая хвостик,
Высвистывает мой стихотворень.
Зеленый травк
        ложится под ногами,
И сам к бумаге
        тянется рука.
И я шепчу
        дрожащие губами:
"Велик могучим русский языка!"
А ведь, и вправду, жизнь становится веселее, после прочтения таких строк. Бомарше, очевидно, подобные случаи и имел в виду, говоря: “Я спешу посмеяться над всем, иначе мне пришлось бы заплакать”.
Но одно дело - смеяться, другое - шутить. Ведь шутка шутке - рознь.
Как-то в “пустынном уголке” один главный зоотехник колхоза, поехал в дальнюю командировку, аж в Сибирь, по какому-то стратегическому для хозяйства вопросу. Тогда таких командировочных, мотавшихся по стране в качестве “толкачей”, было, пруд - пруди. Они сглаживали шероховатости строгой плановой социалистической системы. Ехали что-то “выбивать”: лимиты, лес, запчасти. Ехали заключать договора-соглашения с оплатой перечислением и за наличные, а порой и по бартеру.
Поехал и наш зоотехник. Вскоре из тех мест, куда его направили, приходит в колхоз депеша, примерно, следующего содержания: “С вашими условиями, представленными в договоре, согласны. Необходимым для Вас количеством племенных медведей (такой-то породы) располагаем и готовы отправить в специально оборудованных вагонах в срок до … Телеграфируйте о готовности к приёму животных”. Документ оформлен на официальном бланке, с печатью, подписями.
Обалдевшее руководство хозяйства, ничего не понимая (“Какие племенные медведи?!” и т.д.), но, чувствуя неладное, запрашивает сибиряков: не ошиблись ли те, часом, просто адресом? Получив недоуменный ответ, поняли, что стали жертвой чьего-то розыгрыша. Но история уже получила огласку. 
После возвращения зоотехника, было проведено короткое административное расследование “Дела о медведях”, и бедняга вынужден был уехать в отдаленный район, где его только лишь из-за хронической нехватки кадров приняли на работу самым младшим специалистом  животноводческой отрасли хозяйства.
Года через два, Славка случайно навестил “весельчака” и попытался спросить, действительно ли так было, как рассказывали люди. Зоотехник только поморщился, как от зубной боли и, махнув рукой, сказал: “Дурак, думал поймут шутку, а вышло, что на всю жизнь пошутил.  Как меня чёрт попутал?” Жена зоотехника, стоявшая рядом, горестно вздохнула: “Нам и здесь, поначалу, проходу не давали: правда или не правда…”

ДА, СМЕЯТЬСЯ, право, не грешно. Но при этом желательно не забывать, что каждый понимает шутки по-своему, а кто-то их вообще не понимает, и к тому же на всякого остряка всегда найдется десяток “мудрецов”.  К сожалению, мы не всегда об этом вовремя вспоминаем.
Страстно увлекшись фотографированием (не без влияния Старого!), увековечив всех родных и близких, поизощрявшись в съёмках друзей в различных ракурсах, Славка как-то обратил внимание на старые семейные фото. Некоторые из них, особенно дорогие родителям, имели плачевный вид. Хранились они не очень аккуратно, да и время оставило на них свой отпечаток. Пожелтевшие, надорванные, ветхие, - в общем, едва годные к дальнейшему длительному употреблению. Славка предложил маме свои услуги: переснять их, мол, новые будут выглядеть не только четче, но и размерами больше. Она охотно согласилась. Долго он искал переходные кольца для объектива, чтобы съёмку можно было вести с очень близкого расстояния, долго приноравливался с освещением, и все получилось, хоть и не очень качественно. По качеству он так никогда и не догнал Старого, хотя они и долгими часами просиживали вместе при красном свете у фотоувеличителя, и Старый терпеливо объяснял ошибки.
Когда Славка похвастался своими успехами в пересъёмке старых фото (разумеется, не перед Старым) перед Клёпой, тот, с уважением оценив успехи, предложил переснять одну интересную фотографию. И показал её.
На картине были изображены за столом игроки в карты. Круглый стол покрыт зелёным сукном. Низко над столом - абажур. На столе перед пятью игроками, расположившимися на стульях с резными спинками и в кожаных креслах, разложены карты, столбики и солидная горка монет, стаканы с недопитым зельем. В том, что в тонких стаканах благородный напиток, не было никакого сомнения. Уж очень сановито выглядели те, кто из них пил. А те, кто не пил, тоже имели весьма и весьма благородный облик. Даже благородней, чем у других игроков. Но чувствовалось, что все игроки очень захвачены ходом игры. И момент в игре, наверное, какой-то переломный, зависящий от одного игрока. Поэтому к нему было приковано всеобщее внимание. Он же, очевидно, не спешил раскрывать все свои карты и, слегка откинувшись на спинку кресла, наслаждался долгожданной дорогой минутой. И больше ничего и никого в этой комнате не было, кроме пары каких-то картин, на стене обитой бордовыми обоями, и полок с книгами за приоткрытой занавеской.
Очень впечатляющая и живописная картинка незнакомой, и даже в чём-то запретной, по тем временам жизни в советской стране. Карты, деньги…
Ни Клёпа, ни Славка не были в казино, да и само это заведение могли лишь представить по западным фильмам, которые можно было пересчитать по пальцам на одной руке. А в отечественных фильмах такие сцены, если можно было увидеть, то только в тех, где показывали дореволюционное прошлое России. Возможно – нэп.
И все же они не сомневались, что так это и должно было выглядеть. Уж очень реалистично выглядели игроки. Но с одной лишь разницей: в фильмах и в жизни были игроки-люди, а на этой картине за столом сидели… игроки-животные. Вернее, собаки. Да, да, обыкновенные собаки. Нет, простите, не дворняги, а разных, даже редких пород, но все же собаки. Но  как они были изображены! Это была работа настоящего мастера, знающего толк в изображении и человечьей, и собачьей жизни.
– Конечно, переснимем! – воскликнул Славка. – Это же прелесть. Где ты её взял?
– Не знаю, откуда она у нас. Я её случайно нашёл. А ты можешь сделать большой снимок?
– Конечно. Никаких вопросов.
На том и договорились. Потом этот снимок у Клёпы увидел один знакомый и тоже попросил Славку сделать. Славка  сделал. Для хорошего человека не жалко. Хороший человек, забирая снимок, хохотал и говорил:
– А ты, не заметил, на кого похож один из них?
– Нет, я вообще об этом даже не думал.
– А ты присмотрись внимательно?
Славка теперь уже другими глазами попытался посмотреть на игроков, ища в них сходство с кем-нибудь из известных ему людей. Особенно он внимательно посмотрел на самого сановитого, на которого смотрели все остальные игроки потому, что от него зависела дальнейшая игра.  Этот, то ли боксёр, то ли бульдог сидел с сигарой в руке. Но ничего на  ум Славке не взбрело, о чём он и сказал собеседнику.
– А вот этот, - собеседник ткнул пальцем в одного из других игроков.
Присмотревшись, еще раз и подумав, Славка вдруг вспомнил, у кого он видел такую выпяченную челюсть и папиросу дулом вверх.
– На Первого?!
– Ну. Это все заметили. Да тут и других можно найти…, - И хороший человек назвал имена, которые были у всех на слуху в “пустынном уголке”. - Но на этих, не так похожи. Разве что, на  колли.
Славка посмотрел на снимок другими глазами. Теперь он ясно видел, на кого, может быть, похожа колли, этакая, леди, свысока уставившаяся на боксёра. Умная, самая благородная, она знала себе цену и свою силу. Остальные, по сравнению с нею, – шавки. По-настоящему, она и была здесь хозяйкой, но волею случая сегодня правил балом боксёр.
Славка похолодел. Он ведь дал Клёпе не один снимок. Тот попросил ещё один - на всякий случай. Теперь он пожалел, что снимки пошли по рукам. Ведь не исключено, что кто-то спросит, где взял, кто делал снимок и его имя будет названо, как имя автора. Но причем здесь он, Славка? Допустим, кто-то на кого-то похож на картине, которая, быть может, написана при царе Горохе. Он о сходстве и не думал, пока ему другие не сказали. Переснимая фото этой шутливой картины, он не видел в этом никакого тайного  смысла. Э-э, мил человек! Это уже твои проблемы. Шутки ради, говоришь? В каждой шутке, как говорится,  есть доля шутки, а остальное - правда. “Злые языки страшнее пистолета” – эти слова из грибоедовской комедии ещё со школы были накрепко вбиты в его голову.
Нельзя сказать, что Славка был так уж перепуган. Но он знал мирок “пустынного уголка”, где на одном его конце чихнешь, а на другом – тебе пожелают здоровья. И не всегда доброжелательно. А у него и без этого проблем хватало. Но он ничего обо всём  этом не сказал, только попросил хорошего человека:
– Ты уж не показывай снимок каждому встречному – по-перечному.
Тот, естественно, пообещал без лишних слов. Но разве не доказано: что знают двое, знает и свинья. И все же: совесть у него чиста? Чиста. А остальное – ерунда.
Вскоре он и думать забыл обо всей этой истории. Никто и нигде конкретно не упомянул ни о снимке, ни о его причастности к нему.
Но однажды  ему сказали, что его кандидатуру рассматривали на предмет серьёзного повышения. И практически все были согласны. Но вдруг слово взяла Леди и сказала, мол, она не уверена, но говорят, что он, якобы, занимается распространением порнографии. И вопрос о его кандидатуре был снят.
Услышав об этом, Славка ничуть даже не заинтересовался, о каком “повышении” шла речь. Партийная ли, чиновничья ли карьера его никогда не прельщала, он давным-давно твёрдо выбрал журналистику. Но прозвучало невообразимо гадкое, жуткое, голословное, но по тем временам и грозное обвинение, связанное с распространением “порнографии”. Ни больше, ни меньше. И вместе с тем, это было настолько нелепое обвинение, что Славка долго не мог ни поверить, ни понять, как он ни старался вспомнить где, на каком основании оно могло возникнуть? Он в своей жизни до этого даже в руках не держал ничего подобного. Хотя стоп, … нет, было. Как-то ещё давно он держал в руках карты с голыми женщинами. Такие в поездах предлагали купить немые. Но играть такими картами не играл. Играть ими было неудобно. Во-первых, отвлекают, а во-вторых, трудно разобрать, где какая карта. Да и вообще в карты он не любил и не умел играть. И ещё раз стоп…  Здесь тоже маленькая неточность. В “козла” же он играл, но картами простыми, обычными.
В “пустынном уголке”  очень популярна карточная игра “в козла”. Она такая же безобидная, как и игра “в подкидного”.   В неё умели здесь играть и стар, и млад. Сейчас, кажется, играют гораздо реже. Наверное, телевизор отвлекает. А раньше, особенно зимними вечерами, до глубокой ночи резались мужики “в козла”. Пока жинка всех не разгонит: “Вам, чортам, гулькы, а мини завтра рано вставать, корову доить”. “Та, мы ще трошки, мать. Шош мы с кумом так и розийдэмся по домам “сухими козлами”?
Хорошо, если была возможность разместиться в кухоньке, стоящей отдельно от дома во дворе. Там никому не мешали “козлятники”. Ведь в пылу баталии могли громко и крепкое словцо обронить. Да и покурить хотелось без отрыва от игры. При всем при этом, Славка не помнил, чтобы сугубо мужская атмосфера омрачалась чем-то более серьезным, нежели досада проигравших. Если кто-то подпил так, что это могло отразиться на его способностях, то он либо начисто проигрывал и больше не садился, либо с ним, вообще не хотели играть. Ведь здесь предпочитали играть “в козла” –  только по парам: “два на два”.
Славка любил иногда посидеть в такой доброй компании. Но запомнить все карты, которые вышли в “отбой”, предполагать какие “на руках” и в колоде - не умел. Этого ему было не дано. Хотя, когда они садились поиграть “в козла” за столиком, во дворе у Старого, под мощной раскидистой яблоней  всей своей компанией, он не считался слабаком. Особого принципа в составе пар (кто с кем, и против кого) не было. Но обычно Старый предпочитал играть в паре с Шульцем, а остальные – как получалось.
Они знали, кто,  как, и на что реагирует и, естественно, все это проявлялось в игре. Это тоже была часть их отношений, дорогие, как сегодня считает Славка, минуты их дружбы. Все, что их связывало, надо назвать этим словом.
Хотя это высокое слово в их отношениях никогда и не употреблялось. Они, вообще, никогда, даже в шутку, обращаясь друг к другу, не употребляли высоких слов. Можно сказать, даже чурались. Но и не матерились. Хотя могли обсуждать такие темы и так, что экзальтированная дама, услышав, могла упасть в обморок.
“Не живи в экстазе и не будь ханжой”.
Эти слова Славка услышал в одной из песен Игоря Талькова.
К Талькову у него отношение - сугубо личное, хотя этого певца и поэта, отделяли от Славки тысячи парсеков, но душою он был родными и близким. Но о Талькове с его оборванной на пике творчества судьбой, нельзя говорить мимоходом. Им написано более двухсот песен. Исследователям ещё придётся поспорить, чтобы определить к какому жанру их отнести: к поп-музыке, рок-музыке или авторской песне. Но, наверняка, даже одна его, пронизанная глубокой душевной болью, песня “Россия”, уже увековечила имя этого не случайно убитого “посланника небес”.      

КОГДА Леди сказала о распространении “порнографии”, неужели она имела в виду картину с собаками, играющими в карты? Как она, умная женщина, увидев эту шутливую картину, могла спутать её с порнографией, да ещё “припаять” ему на этом основании обвинение в распространении порнухи? Или это был просто притянутый за уши предлог, который был рассчитан на то, что никто не будет разбираться, потому что достаточно её авторитетного слова?
Славке этот вопрос долго не давал покоя. Он думал, что если бы он знал хоть что-то конкретное об этой картине с собаками, то обязательно попытался встретиться с Леди и, выяснив все детали “обвинения”, рассказать ей, что это за картина. Он был уверен, что где-то она возникла просто как шутка художника.
Через несколько лет, он случайно увидел эту картину, с которой был сделан снимок, оказавшийся у Клёпы,   мельком, как часть интерьера, в одном зарубежном фильме об Америке, кажется, начала 50-х годов. Но больше Славка долго ничего не мог узнать ни о фильме, ни о картине. И только с перестройкой в стране, когда информация стала гораздо доступней, он узнал об этом всё, что хотел бы рассказать Леди. И даже мог бы показать ей в цифровом изображении картину собак, играющих в карты, и посмеяться вместе с нею над тем, как в глубокой провинциальной дыре можно было погубить не только просто карьеру молодого человека, но и поставить крест на его дальнейшей судьбе…         
Он рассказал бы этой умной женщине, что автор картины, о которой в данном случае рассказ, пиндостанский художник Кассиус «Cash» Кулидж, сколотивший капиталец на изобретении трафаретов для фотографирования людей — тантамаре;сок — на необычном и забавном фоне. Да-да, тех самых полотен с дырками, в которые любопытные граждане могут просунуть голову, чтобы выглядеть на фото героем какого-нибудь комикса или любой другой интересной личностью. Так вот, получив заказ поставщика рекламных календарей на серию юмористических рисунков для табачной компании Brown & Bigelow Company, этот художник, выполнил заказ так, что за первые две иллюстрации, как донесла история, получил “гонорар в 10К вечнозеленых”. (Англоязычные используют букву К (кило, латынь) вместо 1000. Словом, гонорар составил $1000 х 10. И это в те-то времена!
Славка рассказал бы Леди, что заказчик не ограничил художника в выборе сюжета, и Кулиджу пришла в голову идея спародировать жизненные реалии среднего класса —нарисовать собак в образе респектабельных людей, представителей крупной буржуазии за типично человеческими занятиями; рассказал бы, что “любимым сюжетом картин Кулиджа были огромные собаки, такие как мастиффы, колли, датские доги и сенбернары, делающие то, что могут делать только люди; на 9-ти из 16-ти картинах они пьют из бутылок пиво или виски, курят сигары или старомодные пенковые трубки, а также с увлечением играют в пятикарточный дро-покер. В большинстве случаев они сидят в уютной комнатке вокруг круглого игрового стола, затянутого зеленым сукном. Единственный источник света - затененная лампа, висящая в центре, над столом”.
Что касается фото конкретной картины, которую могла увидеть Леди на Славкиной фотографии, то эта была работа под названием “Смелый блеф”, которая сегодня пользуется ещё большим успехом, чем в начале ХХ века. На аукционе в Нью-Йорке картины “Смелый блеф” и “Ватерлоо” ушли за рекордную для автора сумму в 590 400 USD.
А фильм, в котором Славка увидел в те годы мельком на стене картину  Кулиджа, скорей всего был “Трамвай “Жела-ние” (1951), поставленный по одной из самых известных пьес с рабочим названием “Ночь покера” американского драматурга и прозаика, лауреата  Пулитцеровской премии Теннесси Уильямса. По ходу пьесы в съёмной квартире Нового Орлеана под резкие фортепианные звуки блюза, раскрывается мир, в котором мужчины пьют, орут, курят и играют в покер, не особо считаясь с желаниями женской половины.
Между прочим, считается, что в США “Собаки” имеют несколько другую репутацию — они проходят по категории пусть легендарной, но попсы. Вешать “Собак” у себя дома есть верный признак дурновкусия и дилетантизма в живописи (примерно как у нас слушать группы а-ля “Красная плесень”).
Но ничего об этом Славка не мог рассказать этой женщине-чиновнице, которая в его жизни в “пустынном уголке” и в памяти заняла такой заметный след. У него не было никаких доказательств, для того, чтобы повести диалог на соответствующем уровне. Он же не мог ссылаться на то, что “одна баба сказала” и про “Собак” ему тоже нечего было рассказывать.

И ЕЩЁ, Славка не мог поверить в то, что такое мнение высказала Леди. Ведь она знала его почти с детства. Она была учительницей и вела у них в шестом классе историю. Детворе её уроки очень нравились. Она рассказывала доходчиво, с примерами. Не читала наизусть, а размышляла, вовлекая их в неспешный ход беседы. Относилась к их шалостям, по-матерински, терпимо.
Кстати, за эти качества, поначалу, и весь народ её, уже облеченную немалой властью, особенно уважал, оказывал полнейшее доверие. Что же с ней произошло потом, когда она стала признанной политической фигурой не только в “пустынном уголке”, но и далеко за его пределами? Неужели не устояла перед “медными трубами” и до такой степени “забронзовела”?
Есть, наверное, доля правды во французской пословице, которая гласит, что ничто не портит так дорогу, как повозка весной и, как женщину - власть?
Кстати, великий французский писатель Анатоль Франс по этому поводу высказался еще определённей, дескать, самая лучшая рабочая одежда женщины – её ночная сорочка.
Но если первое у нас можно было наблюдать довольно часто, то второе, извините, к большинству женщин нашего общества не имело никакого отношения. Быть может они бы и выглядели в этой “рабочей одежде” великолепно, а многие не уступили бы ни в чём самым роскошным француженкам, но саму постановку подобного вопроса у нас, видимо, надо считать неуместно обидной. Во всяком случае, так было до перестройки.
Россия - это вам не Франция. Да, и Франция  - не Россия. Основатель, выстраданной в великих муках теории естественно-природной пассионарности, теории нового времени и новых взглядов на историю развития человеческого общества Л.Н. Гумилев, говорил, что Россия сегодня переживает период, который Франция пережила уже пятьсот лет назад. “Я молюсь на восточные зори, а о западных только скорблю”. Эти строчки вышли из-под его пера в 1934 году. Уже одно это вольное поэтическое выражение ученого, могло стать в те годы поводом для подозрения и доноса на мыслителя, который и так пятнадцать лучших лет провёл в тюрьме и лагере.
Его взгляды не вписывались в государственную политику ни в те годы, ни десятки лет спустя: “Поскольку мы на 500 лет моложе, то, как бы мы ни изучали европейский опыт, мы не сможем сейчас добиться благосостояния и нравов, характерных для Европы. Наш возраст, наш уровень пассионарности предполагают совсем иные императивы поведения”.
Это взгляд философа на общество с высоты, где 50 лет - не срок. Поэтому здесь, наверное, есть смысл на момент прервать цитирование, спуститься на землю “пустынного уголка” и вспомнить, как однажды, когда Славка был в гостях у Фимы, зашла, по-соседски, “за солью” Леди.
Славка в этот момент “с какого-то испуга” разглагольствовал на тему о традиционных отношениях между начальником и подчиненным “у нас” и “за бугром”:
–  Вот один из журналистов-международников, критикуя хваленую демократию Запада, приводит такой пример. Мол, “у них”, когда босс, похлопав подчинённого по плечу, спросит: ” Ну, как дела, Билл?”, то рабочий может тоже в ответ хлопнуть босса по плечу и сказать: “Всё в порядке, Джек”. Но верить тому, пишет журналист,  что в этом мире, где человек человеку – волк, действительно такие панибратские отношения, конечно же, никому и в голову не придёт. И, тем не менее, замечает международник, рабочий у них очень дорожит такой формой поведения. И он, скорее, бросит работу, чем от-кажется от этой традиционной привилегии.
Славка видел вошедшую в комнату Леди, видел как не-одобрительно, но украдкой от гостьи, покачала ему головой мать Фимы, как напряглось выражение лица Леди, и как за её спиной ухмыляется Фима. Но “Остапа понесло”:
–  Хорошо. Всё так, - продолжает Славка, делая вид, что ничего не замечает, - У них  сплошной блеф, а не демократия, а у нас истинная народная демократия. Я в этом не сомневаюсь. Но в таком случае, скажите, видели ли вы, хоть однажды, подобное? К примеру, подходит председатель колхоза к трактористу и со словами: “Ну, как пашешь, Фёдор?”, хлопает его по плечу. В принципе это вполне нормально и ничего удивительно здесь нет. Правда? Но чтобы тракторист, допустим, даже орденоносец, о разгильдяе не говорю, тоже, истинно по-дружески, хрястнул по плечу “голову колгоспу” и, с ослепительной улыбкой ответил: “Порядок, Вася. Не боись, прорвёмся”.
На лицах у присутствующих расцвели улыбки, и Славка совсем обнаглел:
–  Тогда еще вопрос? Скажите, почему у нас, начальник, и чем выше его уровень, тем чаще, обращается к подчиненному на “ты”, а тот только и всегда на “вы”?
Но тут уж Леди не выдерживает:
–  Ты не так всё понимаешь. И пока не поймешь, я бы советовала тебе не болтать лишнего, - жёстко сказала Леди, как отрубила, и, отвернувшись к хозяйке дома, демонстративно заговорила с ней на отвлеченную тему.
А Фима, глядя на Славку, молча покрутил пальцем у виска.
Теперь, наверное, можно продолжить цитату из книги Гумилева “От Руси до России”: “Это вовсе не значит, что нужно с порога отвергать чужое. Изучать иной опыт можно и должно, но стоит помнить, что это именно чужой опыт. Так называемые цивилизованные страны относятся к иному суперэтносу – западноевропейскому миру, который ранее назывался “Христианским миром”. Возник он в IХ в. и за тысячелетие пришел к естественному финалу своей этнической истории. Именно поэтому мы видим у западноевропейцев высокоразвитую технику, налаженный быт, господство порядка, опирающегося на право. Всё это – итог длительного исторического развития”.
Да, Россия - не Франция. В России, где домострой резко сменился эмансипацией женщин, где сразу после революции было постыдным делом красить губы помадой, где в эпоху развитого социализма, стало привычным видеть на ремонте железнодорожных путей в оранжевых жилетах, в основном, женщин, где, на государственном уровне, поощрялось движение женщин, решивших сменить мужиков на тракторах, когда уже войны и в помине не было, - в “этой” стране не случайно поэт со скрытым упрёком и горечью воскликнул: “Лучшие мужчины – это женщины! Это я вам точно говорю”.
Но чтобы там поэты, в сердцах, странного не наговорили, Славка все-таки был склонен придерживаться мнения одного “записного” остряка, который твердо настаивал, что есть, есть еще разница между женщиной и мужчиной!

В СЕМЬЕ у Леди, у этой, государственного склада и внешности, женщины, даже Славка понимал, не всё было ладно. Её муж, на вид, крепкий как мерин, непьющий и некурящий, как на работе, так и дома, слова не имел. Он молча исполнял все поручения жены. А дочь, капризная дылда, доставляла ей только проблемы. Естественно, что сильная женщина никогда не выставляла свою боль напоказ. Только подруге, матери Фимы, она могла посетовать, да и то, в минуту  слабости, в чём Славка, уже будучи взрослым, оказался случайным, но доверенным свидетелем.
Но Бог с ней, с её семьей. Чужая семья – потёмки.
Славка сохранил добрую память о том времени, когда Леди вела литературу в его классе. Особенно полюбили шестиклассники свою учительницу за то, что она всегда, выкроив в конце урока, пять-десять минут рассказывала или читала что-то отвлечённое, но очень интересное. И все старались, чтобы урок прошел продуктивно, чтобы у учительницы нашлись свободные минутки для “внеклассного чтения”. Однажды, рассказывая, она вдруг замолчала. Может быть, ей стало плохо, может быть, она просто устала? Но, услышав нетерпеливое всеобщее желание детворы: “рассказывайте, рассказывайте дальше”, она, помолчав, спросила, не читал ли кто эту книгу сам. Никто не поднял руку. Тогда она обратилась к Славке: “Ты же читал, по-моему, эту книгу?” Она жила рядом с семьей Фимы, часто видела у них в гостях Славку, и ей были известны даже такие подробности.
Но почему она не спросила об этом Фиму. Она ведь знала, что и он тоже должен был прочитать эту захватывающую книгу о том, как еще во время войны, мальчика из России увезли в Германию и сделали из него профессионального шпиона – разведчика?
Славка сказал, что ещё немножко не дочитал. Но учительница предложила ему сесть вместо неё за кафедру и продолжить рассказ. При этом она спросила у детей, согласны ли они? Все дружно согласились, и Славка взошёл на учительский трон, а она заняла его место за партой.
Сначала он очень сильно волновался. Это волнение, наверняка, в чём-то сродни тому чувству, когда актёр впервые выходит на сцену или человек идёт на трибуну перед ответственной аудиторией. Его била мелкая внутренняя дрожь. Он боялся, что-то пропустить, опростоволоситься, ждал насмешек одноклассников, и очень хотел оправдать доверие учительницы.
Не с того ли часа, на всю оставшуюся жизнь, Славка сохранил нелюбовь к публичным выступлениям на всяких собраниях и выходил только в случае крайней необходимости?
Но он справился с поручением учительницы, потому что она предложила ему рассказать книгу до конца на следующих уроках, и все охотно её поддержали. А она поддерживала его.
Её поддержку он находил еще не раз в течение долгого времени. Она порекомендовала его, свежеиспеченного выпускника средней школы, на работу учителем начальных классов. Потом сделала своим помощником и всюду брала его в командировки по району, представляя чуть ли не своей “правой рукой”. Предлагала ему поехать по “целевому направлению” на учебу, где готовили будущих руководящих работников. Но он талдычил своё, мол, хочу сам осуществить только свою розовую мечту: работать в газете. Она, казалось, хотя и без удовольствия, но с уважением, понимала его право выбирать судьбу.
Вот поэтому он очень удивился, когда ему передали, что во время обсуждения его кандидатуры на предмет относительно высокой карьеры, против него выступила именно Леди, причем, выдвинув совершенно невероятное идиотское обвинение в распространении порнографии.
Об этом, высосанном из пальца обвинении, забыли, но она не успокоилась. Во второй раз, спустя достаточно длительный срок, когда снова назвали его кандидатуру на предмет повышения, Леди, якобы, снова выступила и высказалась против, теперь уже аргументируя тем, что он, мол, … “слишком много читает иностранной литературы”. Больше вопрос в отношении его повышения  не затрагивали.
Узнав об этом, понятно, из третьих уст, он сначала обалдел, что эта “формулировка” высказана и даже принята на полном серьёзе. Он крутил эту формулировку и так и этак и не мог понять, что конкретно имелось в виду. Что значит иностранная? Антисоветская литература, из-под полы, что ли? Такой он никогда и не видел. О литературе террористического толка, изданной за рубежом, тогда здесь ещё и слыхом не слыхивали. Так о чём или о ком всё же речь? О Ремарке или о Хемингуэе? А может быть о Гомере или Шекспире? Так под эту графу подойдут и монгольские сказки, выпущенные издательством в Улан-Баторе и, вообще весь список зарубежной литературы по программе филфака института.
 Но случай с картиной “игроков-собак” уже чему-то его научил. Значит, он её обидел. Но когда, в чём, может быть невзначай, даже не отдавая отчета? Он не раз думал, но ответа не находил.
Его не огорчало, что не состоялась карьера в данном направлении. Он бы ещё очень серьёзно подумал бы, стоит ли соглашаться, если бы предложили на самом деле. Но его бесила очевидная глупость её аргументов, её “молчаливый и бескорыстный” контроль над ним. Он не мог понять, почему она так поступает. Если он был виноват, она же могла просто вызвать его “на конюшню” и “всыпать плетей”. Иначе это уже напоминало какую-то месть? Он уже не удивлялся последовательности ее “материнской” опеки над ним, но мучился в недоумении, не понимал, в чём его вина. Он ни с кем не обсуждал это, но всё-таки решил поделиться своими мыслями с мамой. Мама, как и все в селе, хорошо знала Леди. Нет, они нигде никогда не пересекались ни по делу, ни по случаю, но при встрече здоровались как хорошо знакомые. Леди знала маму, прежде всего, как мать Славки.
–  Я ничего не могу тебе сказать, сынок. Я ваших дел не знаю. Я знаю, что её всегда кругом уважали. Но с годами человек меняется, особенно на высокой должности. И о ней уже поговаривали, что она как тот Тарас Бульба может действовать: “Я тебя породила, я тебя и убью”.
Такой, как ему казалось, древний семейный примитив, в его представлении не вязался с респектабельностью Леди. Возможно, он бы мог понять, если бы суровое наказание она решила применить против своей дылды-дуры дочери. Но  его-то за что!? Ведь, как известно, по повести Николая Васильевича Гоголя  Тарас Бульба прикончил своего сына Андрия за измену своему народу.   
Может,  ларчик просто открывался? Может быть, действительно, эта женщина всерьёз возненавидела его за то, что он с юношеским упрямством пытался отстаивать своё право на собственный взгляд, на собственное мнение.
Почему он сам у неё об этом не спросил? Ведь сколько раз думал об этом. 
Но, во-первых, он не верил, что она могла пойти на откровенный разговор. Во-вторых, он помнил последнюю с ней встречу. Она произошла после его двухлетнего отсутствия в “пустынном уголке”. Он поехал с молодой женой в другой район, куда её послали по распределению после окончания института. Окончилась “обязаловка” и они вернулись. Он пришёл в кабинет Леди за поддержкой с полным доверием. Выслушав его нормальные без претензий планы, она огорошила его: “Пока я здесь, не видать тебе никакой поддержки. И можешь жаловаться, хоть в Совмин. Это тебе за то, чтобы ты не витал в облаках”. Сказала, как по крышке гроба стукнула.
И больше никогда и ни за чем он к ней не обращался.

ПРАВДА, через несколько лет Славка приехал в “пустынный уголок” в качестве корреспондента областной газеты по тревожному сигналу. Он пришёл к ней в служебный кабинет и поставил её в известность, что школа в одном из поселков, накануне учебного года, находится в аварийном состоянии. Детям в ней находиться нельзя. Она, заискивающе, обещала, что приложит все силы, чтобы исправить создавшееся положение. Пожаловалась на проблемы, намекнула на плохое здоровье. Он посочувствовал, и аудиенция закончилась. Он не напомнил ей больше ни о чём. Даже о том, что именно при её активном участии место для школы было выбрано в самом неподходящем, по архитектурно-строительным соображениям, месте. Теперь из-за оползней сравнительно новая школа разваливалась.
Очень хотелось, без зла, задать ей вопрос: “Почему она, опекавшая его как родного, ни с того, ни с сего, стала ставить ему палки в колёса?” Но теперь, когда Славка от неё ни в чём не зависел, она могла не так его понять. Он же не мог “пнуть умирающую львицу”. И всё же он очень жалел, что не спросил, так как не любил оставлять невыясненные вопросы.
Теперь же, когда пришла пора “остановиться, оглянуться”, чтобы посмотреть, “кого же ты все-таки оставил позади”, приходиться довольствоваться лишь риторическими вопросами.
В своё утешение он только и мог себе сказать, что зная друг друга, каждый из них был уверен только в своей правоте. Но он имел право на ошибку, распоряжаясь своей судьбой. А она?
Чего она ему желала, сказав на прощанье, “это тебе за то, чтобы ты не витал в облаках”?
Впрочем, на эту тему он всё себе попытался объяснить … на основании косвенных доказательств. А прямых - у него, как не было, так и нет, сколько бы он ни ковырялся в своей долбанной траншее. Будем надеяться, что она (траншея!), эта … его последняя гордость, в которой заключены теперь все его тридцать три удовольствия, вполне подойдет для фундамента дачного домика. Но для ответа на вопросы, которые, то и дело бередят его неудовлетворенную душу, видать, сколько бы он ни копал, это не самое подходящее место …       

НО ГОВОРЯТ, нет худа без добра. Мол, таков закон природы, а по-научному, диалектика.
Когда Славка ходил во второй класс, их маленькую дворняжку прибил ломом сосед, за то, что она, гоняясь за его цыплятами, кажется, свернула одному из них шею. Собачка едва доползла домой и к вечеру скончалась. Славка плакал и желал соседу самого страшного горя.
Отец, придя с работы, посочувствовав, попытался объяснить Славке, что собаку надо так воспитывать, чтобы она цыплят не трогала.
– А соседа? Его что, воспитали так, чтобы он собак убивал? – со слезами в голосе спросил Славка.
– Да, может быть, - сказал отец, - а, может, просто жизнь его научила так защищать свое добро.
– Тогда это плохая жизнь, - сказал Славка, неся мертвую собачку на руках. Они решили ее закопать в дальнем углу двора.
– Да, плохая, - согласился отец.
– Но ты же, так бы не сделал, хоть ты и рассказывал, какая у тебя была плохая жизнь, - сказал Славка, положив собаку на землю и взяв из рук отца лопату, чтобы копать землю. 
– Наверное, у меня была не такая уж поганая жизнь. Но трудная.  Меня, с тринадцати лет, отдали в ученики к дальнему родственнику – портному. С тех пор я сам себе зарабатывал на кусок хлеба, - ответил отец, наблюдая, как сын, положив в ямку труп собаки, насыпал землю холмиком и поставил крестик из камышинки.
– Пусть так? - вопросительно посмотрел сын на отца, вставая с колен.
– Пусть, - ответил отец задумчиво, и добавил, - если бы мы на фронте, всех погибших,  могли хотя бы так закапывать, как ты, собаку…
– А что, не всегда могли? – спросил сын по дороге к дому, живо представив свист и взрывы бомб, которые ему приходилось видеть в кино.
– Не всегда, - хмуро ответил отец.
Славка хотел еще спросить, почему не могли, но воздержался, почувствовав, что настроение у отца изменилось и, по всему видно, не к лучшему. И все же Славка почему-то был доволен, даже, несмотря на смерть собачки. Папка так мало с ним, вообще, говорил, что сегодня, кажется, они пообщались больше, чем когда-либо.
Отец редко вел с ним беседы, а о войне еще меньше. Хотя Славка слышал как, к примеру, с фронтовиками отец вспоминал названия каких-то железнодорожных станций, маршруты переброски части, в которой он воевал, и многое другое. Но это все, только, разговорившись за бутылкой с теми, кто воевал. Такое Славке приходилось слышать и от других фронтовиков. С годами и у отца это стало редким исключением. Большей же частью Славка видел отца, сгорбившимся за швейной машинкой. Встав затемно, тщательно, очистив от  копоти, стекло керосиновой лампы, отец садился шить. К завтраку он, практически, мог сшить брюки. Мерный стрекот машинки настолько въелся в память Славки, что, бывало, услышав этот знакомый звук, он невольно зевал и мог бы, при возможности, спокойно уснуть.
Дома отец вспоминал о войне тоже редко, коротко и к случаю. Вот и в этот вечер, когда они сели есть, и Славка, поморщившись, недовольно сказал:
– Опять: хлеб, соль, вода – солдатская еда.
Отец, припевая чай с хлебом, салом и луком, улыбнулся:
– Если бы на фронте всегда было к хлебу - и сало, и  лук, и чай – это было бы хорошо.
Все познается в сравнении. Наверное, еще, поэтому говорят: нет, худа без добра. Не убил бы сосед собачку, не услышал бы сын от отца, каково бывало на фронте, о чём в книгах ещё не писали. И это запомнилось на всю жизнь.
Отец Славки учился только в церковно-приходской школе, прочитав, за всю жизнь, как он мимоходом полушутя признался, только две книги. Славка давно знал, что одна из них – “Порт-Артур”. А о другой как-то речь не зашла.
Едва одолев толстенный том под названием “Порт-Артур”, он спросил у отца:
– Пап, когда ты говорил иногда, что этот человек предпочитает папиросы сорта “Шмаги”, я думал, что есть такие папиросы. Но в “Порт-Артуре” есть человек по фамилии Шмага, который всегда “стреляет” у людей папиросы. Теперь я понял, что папирос такого сорта у нас не было. Это  ты о людях, которые предпочитают курить на халяву?
– Да, о таких я и говорил.
Говорил отец всегда на чистом русском языке. Прожив сорок лет среди людей, общающихся на “суржике”, он так и не перешел на местный диалект. Даже, когда он, шутя, ста-рался - у него не получалось. К примеру, когда пытался по-хохлатски выговорить слово “работать”, он вызывал и в семье и, вообще среди “местных”, незлобивый, понимающий смех. Надо было, чётко выговаривая “о”, нажимать на “ы” – “робыть”, а он говорил – “рабить”. Не “поворачивается” язык, говорил отец. Умел только так, как научили его с детства, как он всегда говорил: “в России”.
Несмотря на жизненный, помноженный на войну опыт, отец был “негибкий” в отношениях с людьми человек. “Ну, что ты за человек!” – покачивала головой мама.
Однажды отец пришел домой расстроенный. После долгих расспросов, выяснилось, что пришла к ним в мастерскую клиентка, которая хотела, чтобы её заказ выполнил только отец.
Такое проявление уважения к его мастерству было обычным для отца. Он принимал его с достоинством и вниманием к клиенту.
И в этом случае он также сказал:
– Если не возражает заведующий.
Заведующий не возражал. Еще бы! Таким клиентам не возражают. Но отец эту клиентку ещё не знал. И, как положено, назвал сроки исполнения заказа, исходя из своей загрузки. Клиентка была не согласна, она хотела быстрее. Но отец объяснил, что у него на руках заказы, о сроках выполнения которых клиенты уже знают, и он не может нарушить свое обещание. Тогда клиентка сказала, что остальные подождут, потому что она требует сделать для неё без очереди и срочно.
– А на каком основании вы требуете? – спросил отец.
– Вы что, не знаете, кто я? – в свою очередь возмутилась клиентка и назвала свою фамилию и должность.
– Тогда, тем более, - ответил отец, - вы должны понимать, что такое порядок.
Клиентка назвала его грубым словом, кажется, невежа или  нахал, после чего отец попросил её выйти вон.
– А ты не заругался? – встревожено спросила мама, потому что знала отца и давно знала эту женщину, еще, когда Славка учился в школе. Отец пожал плечами, мол, не помню, или, дескать, какая разница. Эта женщина не заслуживала у него никакого уважения.
А Славка, словно, увидел отца другими глазами. Эту женщину он тоже, как и мама, знал давно. Это была Леди.
“Сито” номенклатуры она прошла с блеском, а вот, сквозь отцовское – не проскочила.
Нет худа без добра. А, может быть, имеет право на существование и другое выражение?:
“Нет! Худо без добра…”.

КОНЕЧНО, смотря, что и с чем сравнивать. Слушая как-то интервью с Аллой Пугачевой, Славка, прямо-таки, зауважал её, когда эта великая и взбалмошная певица-актриса сказала о своих проблемах, по сути, следующее:
– Да, у меня есть проблемы, и ещё какие! Например, если сравнивать мои материальные возможности с возможностями, скажем, Майкла Джексона. Но я ведь понимаю, что это не те проблемы, которые сегодня испытывают многие люди, по полгода, не получающие зарплату! По сравнению с ними я живу хорошо. Причем на свои заработанные деньги.
Конечно, к вопросу об оценке труда, сыто-ленивый ведущий и не думал притрагиваться. Его больше интересовало, кто “по жизни предавал певицу”. Это больше “на потребу дня”, чем вопрос остро социального порядка, волнующий миллионы “россиян”, голодными глазами уставившихся на экран. Хотя, понятно, не с певицей же обсуждать такие вопросы.
Это к слову пришлось. Как певице на экране, так и Славке, вспомнившему прошлое. Мама, в таких случаях, говорила: “Отож, сынок. Ничего не поделаешь. Мир большой: кто плачет, а кто скачет”.


                “Перекличка друзей”

Значит, говорят, нет худа без добра? Возможно. Но, в данном случае: “Нет и Худого без добра”. Ведь о Старом могли и так сказать. Это же он, бродяга, познакомил Славку с девушкой, которая потом стала его женой! Правда, эта неожиданная встреча, которая продолжилась на века (с ХХ на ХХI), состоялась по воле Его Величества Случая, без грома и молний, тихо и без предупреждения, словно, из-за угла. Но именно Старый в этот час подсуетился со своими добрыми намерениями.
Они давно не виделись. Славка приехал в гости к Старому в студенческое общежитие. “О! Привет!” “Привет!” То да сё. И они вдвоем пошли “в город”. Только вышли из общаги, навстречу им (“из-за угла!”) вышла (попалась или попался?) девушка с авоськой в руках.
– Стой! Что несёшь в кошельке? – остановил Старый девушку, как свою знакомую. Так оно и было. Они вместе учились на одном курсе.
– Хлеб и кефир, – ответила она, улыбаясь.
– Знакомься, - указал Старый на Славку. – Земляк. Поступает в университет.
Она взглянула на Славку. Тёмно-русые густые тяжелые волосы разлетелись по плечам. Славка сто лет не видел такого открытого и дружелюбного взгляда. А глаза! “Гляжу в озера синие…”
– Если девушка поделится хлебом, – первое, что сорвалось у него с языка (а он, действительно проголодался, пока добирался к Старому), я готов познакомиться с ней на всю жизнь. (“Вот, вот, надо думать, прежде чем говоришь с девушкой”, - не раз потом повторяла ему по разным поводам жена”.)
К его удивлению, девушка стала вытаскивать из пакета хлеб:
– Пожалуйста, если вы, правда, хотите есть…       
– Мы скоро вернемся, - смеясь, пообещал Старый, ты прибереги хлеб на закуску. – Ну, шо ты, чи дивчат у городи ны бачив, - перейдя на суржик и продолжая смеяться, Старый потянул Славку за руку. – Вечери встринытесь. Она намек поняла.
– Нет, ты, видел? - удивленно спросил Славка.  - Она серьёзно хотела разделить лепешку пополам? Не буду о наших девчатах говорить плохо, но у некоторых снега зимой не выпросишь… А эта – “с севера, что ли?”    
– С севера, с севера. Хорошая девчонка. Так шо, ты гляды, Придём, я тебя и с моей мадам познакомлю.
Для Славки это была новость номер один. И разговор пошёл о  пассии Старого, тоже его однокурснице. А потом они вечером вчетвером ездили к Москве-реке, смотреть на салют, а потом, через три длинных года эта девушка, “с севера, что ли”,  приехала в “пустынный уголок”, но это уже совершенно новая, а теперь она уже во многом в прошлом, история семейной жизни и не об этом речь.
А речь о том, что без Старого, не было бы конкретно этой семейной истории. Вместе с ней и внука, сына его дочери, который почти одновременно учился зубы чистить и гонять игры на компьютере. Не сидел бы рядом в автобусе и его сын, который тоже решил сопровождать отца на юбилей в школу, вернее посмотреть уже взрослыми глазами на “пустынный уголок”.
Ну как он мог не поехать по первому звонку Старого? И когда они встретились, то были искренне и глубоко  рады видеть друг друга, как говорится, в добром здравии. Но вечер встреч и разговоров одноклассников (и Старого и Славки), конечно, не без традиционной инициативы первого, который они все решили провести вместе, вечер закрутился так шумно и многоголосо, что вдвоем они успели только перекинуться двумя-тремя словами.
– Я захватил, между прочим, некоторые твои письма. И еще кое-что из своего архива, - сказал в первый вечер Старый.
Но во все эти короткие февральские дни они так и не нашли время для нормального общения. И писем Старый так и не показал. Да и когда бы он это мог сделать, если он хотел повстречаться чуть ли не со всеми людьми, с которыми был знаком, побывать во всех местах, где задумал. Сколько помнит и знает его Славка, всегда так: какие-то бесконечные визиты вежливости, полуофициальные встречи с людьми, которые тут же и забудут, зачем он приходил.
– Зачем это тебе нужно? – спросил как-то Славка.
– Ну, как же, надо, – услышал он ответ, который и пред-полагал заранее, – скажут, был и не зашёл.
Теперь Славка таких вопросов не задает. Есть такие люди, которые, где бы они не жили, они мгновенно обрастают массой знакомых. Да, нормальных, добрых, но именно просто знакомых.  Причём не так, как Славка, чаще по службе, а просто, лишь на том основании, что они живут в одном городе. Не говоря уже о том, если у них садовые участки в одном кооперативе. Разумеется, это личное дело – заводить с кем угодно знакомства. Это, в общем-то, даже очень хорошо и полезно. Даже для его друзей. Допустим, ищешь дачный участок Старого, спросишь любого. “А Старого, да кто же его не знает”. И нет, как говорится, проблем. Разве лучше бы было, если бы он стал искать, орать, “а в ответ, – как грустно пел поэт, – тишина”.  Но Славка так сближаться не умел, да и не хотел, прекрасно понимая, что для этого тоже нужен талант.
Так примерно он думал, глядя на Старого во время застолья одноклассников, собравшихся отдельно от остальной массы.
Поначалу все слушали почтительно и внимательно, но вечер набирал обороты. Здесь бы Старому, наверное, надо было сделать паузу или “сменить пластинку”, потому что камерные вещи с таким стоном-содержанием, идут вразрез с общим веселым настроем. В подобных случаях «стих-стон» мог быть скорее уместен лишь как фрагмент. Это бы заставило старых друзей-приятелей на минуту взгрустнуть, задуматься.
Славка вспомнил вдруг, как Василий Макарович Шукшин включил в свой фильм “Калина красная” один странный эпизод, где за столом в избе, среди общего веселья, вдруг запел человек с бледным лицом, в тёмном пиджаке и белой рубашке, похожий на учителя. Когда он с надрывом запел о многострадальной судьбинушке Руси-России, то стало похоже, что так мог петь скорее бывший ссыльный. Наступила зловещая тишина. Люди смотрели на него с сочувствием и страхом.  Но вот “песня-стон” стихла и веселье пошло своим чередом.
Конечно, надрыв в концертном выступлении Старого народ воспринимал без особого страха, но не без сочувствия. Хотя, наверное, это не самый лучший эффект, который может вызывать творчество. Поэтому Славка забеспокоился и, боясь, что это затянется на весь вечер, что-то в этом роде и хотел сказать Старому. Но тот в паузе между песнями наклонился к нему и снисходительно со значением сказал:
– Не надо. Меня, знаешь, и не такие, как ты, ценители слушали.
– Не надо, так не надо. Мама говорила, вольному – воля, спасенному – рай – пробормотал слегка обиженный Славка, но Старый его уже не слушал, стараясь, не сбиться с набранного темпа.               
И больше Славка на эту тему не заговаривал. Только что-то скучно стало на душе. Ведь ещё, выезжая, он предчувствовал, что не получится в такой атмосфере доброго разговора. Но все ещё надеялся. Пока не дошло, что Старый, на самом деле, решил, как в последний раз, надышаться воздухом малой родины. И охмелел от атмосферы всеобщего внимания.
Это мог бы понять, да и понимал Славка. Но зачем из-за этого рвать на себе волосы, да еще публично? С чем угодно, но с последним “условием” он, вообще, не мог согласиться со Старым. Зачем  для этого нужно привлекать столько внимания?
Ну, хорошо, можно зайти в школьную библиотеку и узнать, что, оказывается, здесь есть клуб авторской песни и его, Старого, имя стоит в списке его почётных членов. Это греет душу. Здесь, тоже, наверное, можно и попеть. Но опять же, выбрав из своего репертуара, более близкое молодым. Кстати, среди них есть весьма способные ребята.
Ничего нет крамольного и во встрече с директором школы, хотя это не тот, который заставлял Старого постричься и даже свои деньги предлагал. Этот с уважением принимает всех бывших выпускников, и стриженных и не стриженных. Но зачем мучить директора школы зануднейшим интервью, пользуясь его уважением к видеокамере? Интервью получи-лось не в приватной раскованной беседе, а в присутствии официального представителя “наробраза”. И вообще, как ставил всегда вопрос вождь и учитель Владимир Ильич? “Для чего? Для какого класса?”.  (Ильич имел ввиду классовый подход, а не школу). Для истории? Но это, если и нужно, то для истории школы.   
А зачем ходить по всем кабинетам и задавать ученикам и учителям вопросы: как  их звать? Тоже для истории? Да кому она нужна эта история, где ты задаешь всем подряд одни и те же вопросы, как называется этот кабинет и кто им заведует, если ты всё это уже снял на камеру?
Нет, видеокамера – вещь нужная. Давно сын говорил, что надо приобрести. Ну, да ладно, чем бы дитя ни тешилось …
После Старый разослал видеокассету многим, в том числе и Славке. Жаль только, что кадры и на природе, и на собачьих боях сняты обрывочно. Славка, работавший на телевидении, принимал все это снисходительно, но всё же … Впрочем, и эти кадры заставляли кое о чём задуматься.
Например, о том, с чьего благословения в селе были организованы собачьи бои. Неужели такое массовое мероприятие за околицей, собравшее половину чабанов из близлежащих хозяйств, освящено дланью местного руководства? Кстати, среди них сегодня, кажется, преобладают кадры “кавказской национальности”.
Что же произошло в жизни “пустынного уголка”, где те-перь взамен традиционных и всеми любимых конных скачек, проводят кровавые собачьи схватки? Состязания конников, собиравшие раньше по праздникам половину села, брали начало, если не от кочевников, исстари населявших эти степи, так хотя бы от лихих будённовцев.  Ведь когда-то здесь занимались и коневодством. И даже сам Семен Михайлович Буденный, побывав в оные времена в “пустынном уголке”, благословил мастеров коневодства.
Значит, если мы поперли по пути развития пещерного предпринимательства, то теперь можно проводить не только собачьи бои, но и устраивать петушиные или тараканьи бега прямо в Доме культуры? И также делать ставки, как чабаны делают на собак? Тогда можно отстегивать и процент в пользу ДК. Хоть прибыль какая-то и тараканам в этом пустующем помещении веселее будет. Но речь не только об этом.
Раньше о подобных злобных игрищах здесь если и знали, то только по описаниям развлечений старателей во время золотой лихорадки на американизированной Аляске в конце XIX века. Славка, к примеру, читал об этом в книге Джека Лондона “Белый Клык”. Сегодня же в “пустынном уголке”, запахло пролитой собачьей кровью с особым привкусом. Один только вид этого кровавого варварского зрелища навевает на грустные мысли и о том, что на смену патриархальной, но вместе с тем родной и близкой культуре, явно и безудержно  лезут дикие для этих мест обычаи.
Грустно было слушать земляков, которые на всё это смотрели неравнодушными глазами. При этом они с грустью рассуждали о нарастании бездуховности в культурной сфере, о скрытых доходах в ходе оголтелой приватизации сельскохозяйственных ресурсов, о поголовном обнищании степняков.
Словом, как бы там ни было, но можно согласиться, что, не поехав на юбилей школы, Славка не увидел бы и этих перемен. Да, и разговор со Старым всё же произошел.
Конечно, они уже не могли беззаботно щебетать, встретившись вместе. Уже сказывается и груз прожитых лет. Да ещё врозь. А так много хотелось сказать, да и вспомнить, чёрт побери! Вспомнить ребят, которых уже нет.

ЖИЛИ-БЫЛИ в “пустынном уголке” два известных всем брата. Один из них ещё прекрасно играл в настольный теннис. И выигрывая, приговаривал Славке: “Взялся за руку, женись”. Это ведь его упомянутое выше выражение об увлечениях: “Волейбол, фото, теннис и охота ...” И надо заметить, что он во всех - был мастер.
У него была двоюродная сестра c красивыми смешливыми глазами. Вся такая крепенькая, боевая и острая на язык. Она всем нравилась даже тем, что умела шутить над своей, якобы, полнотой и поэтому уже чувствовала себя неуязвимо.
Славка шёл однажды вечером в восьмом или девятом классе мимо её дома, поглядывая на освещённые окна. Когда он “яко тать в нощи” проходил уже мимо, вытягивая в эту сторону свою тощую шею, вдруг раздался её голос. Она назвала его по имени. Но не просто, а очень ласково и с явной ехидцей.
Как же он не заметил её в темноте!? Оказывается, она си-дела у дома на скамейке с подружкой, его одноклассницей (позже ставшей женой Фимы).  Подружку он сразу угадал по знакомому смеху. Этот смех зазвенел на весь квартал. Девчонки, наверное, его заметили давно и с интересом следили, как он шёл. 
Он вздрогнул, как ужаленный, и вместо того, чтобы просто подойти и, по-свойски, заговорить, он, сопровождаемый веселым девчоночьим смехом,  согнувшись в три погибели, рванул подальше от позора. Тон, с которым девчонка произнесла его имя, еще долго не давал ему покоя. (Смех, впрочем, тоже.)
Это, словно, учуял и понял по Славкиной физиономии её двоюродный брат и, наказывая его в теннис, он мило шутил. Он к Славке, по-доброму, относился.
У них вся порода была такая. Добрые и весёлые. И юмор был у них добрый и изящный. Между прочим, в игре, и, особенно, на охоте и на рыбалке у таких людей юмор как бы ещё ярче раскрывается. Наверное, оттого, что простору больше.
Однажды они: Старый, Клёпа, Славка и один из Братьев – теннисист, - поехали на охоту на сайгака. За рулем “козлика” был Клёпа, пока не заметили небольшое стадо. Затем Клёпа безоговорочно передал  руль Брату. Опыт в охоте на сайгака он имел больший, чем они все вместе взятые.
Расставив их по фронту за естественным бруствером, на расстоянии сто-сто пятьдесят метров друг от друга, Брат наказал:
– Хоть ветер и с их стороны, но лежите и не поднимайте головы, пока я не погоню сайгаков на вас. А когда они приблизятся к вам, постарайтесь выбрать ближайшую к себе цель. Рогаля не трогайте. И не перестреляйте друг друга.
Красиво он привёл стадо! Как пастух своих овец. Сначала он объехал их по большому кругу, радиусом в несколько километров. Затем, находясь не менее, чем в полкилометра от сайгаков, он подворачивал руль то вправо, то влево, направляя стадо точно на засаду.
Старый и Клёпа залегли на одной линии, а Славке, недовольно ворчащему: “Вся дичь им достанется”, ничего не оставалось делать, как ещё отойти и от линии бруствера назад, метров на сто. Чтобы, на самом деле не перестрелять друг друга.
Сайгаки заметили засаду немного раньше, чем хотелось бы. Кто-то, не выдержав, поднял голову раньше, чем следовало. Стадо, разбившись на мелкие группы, рвануло в сторону. Раздались, дуплетом, выстрелы из двустволок Старого и Клёпы. Одна группа животных проскочила между ними в сторону Славки. На охотника и зверь бежит! У Славки была старенькая одноствольная курковка-ижевка 16-го калибра, но била она далеко и кучно. Да и заряжать он привык сам, а не пользоваться фабричными патронами. Но у него – всего лишь один выстрел. Вот она звезда удачи! Летит прямо на погоны!
Охота кончилась. Стадо исчезло в степи, но народ всё еще безмолвствовал, то есть, Клёпа и Старый смотрели: то на убитого Славкой сайгака, то на свои хвалёные ружья, то друг на друга, то на Славкину, как он её именовал иногда “берданку” в случае промаха, а при удаче - “роёр”.
Подъехал и “старый охотник Хэнк”. С ходу, понял ситуацию, посмотрев на понурых “двуствольщиков” и Славку, гордо опиравшегося на свой ещё дымящийся “роёр”. Так он мысленно окрестил в этот миг одностволочку, представляя себя на сафари!
Кому попадалась в детстве книжка “Капитан Сорви-голова” о бурской войне за независимость против английских колонизаторов, тот может его понять и знать, что старинный голландский штуцер марки “роёр” с шестигранным нарезным стволом 8-го калибра делал дырки размером в шляпу и с ним охотились на слонов. К сожалению, а может быть, к счастью,   Славка не бывал ни  на бурской войне с “роёром”, ни на сафари в Африке (ни с ружьем-слонобоем, ни без него) не бывал вообще.   
Махнув рукой на Славку, мол, что с него возьмёшь: у него не только нет настоящей охотничьей выправки, у него и ружьё дурацкое и фантазия дурацкая, поэтому и убил он случайно, Старый и Клёпа стали наперебой оправдываться. Но “старый охотник Хэнк” их даже слушать не стал. Взглянув на Клёпу, он сказал:
– Ну, с тобой всё, конечно, ясно. Это тебе не валушка брать из колхозной отары на шулюм с друзьями. А тебя, - он посмотрел на Старого, который оправдывался почему-то очень горячо, - я твою голову видел, … ещё,… когда только начал гнать сайгаков на вас. Ну, кто же так прячется? Это же, ребята, очень зоркое животное, - сказал он, поучительно обращаясь ко всем.
Славка стоял и беззвучно ржал во весь рот.
– А ты, – глядя на Старого, продолжил Брат-теннисист снова укоризненно и с затаённым смехом в голосе, - сидел здесь, -  обвел он взглядом бруствер и, указав взглядом на то место, где находился Старый, - то есть, расположился здесь, как английский наблюдатель во вьетнамских войсках.
Всеобщий хохот перекрыл очередные оправдания Старого. Охота удалась.
А его брат-охотник запомнился Славке на утиной охоте.
Они выехали большой толпой на крытом грузовике за день до Нового года. Был сильный ветер, и с неба то и дело срывалась сеющий дождь. В такую погоду утки идут низко, только стреляй и подбирай. Но надо, конечно,  учесть, что, чем они ниже проносятся, тем сложнее попасть. Да еще из воды её потом надо достать. Славка сбил одну и, пытаясь достать её ружьем, как веслом, подгребая воду, залез слишком глубоко. Вода залила высокие рыбацкие сапоги, и он мгновенно продрог до костей. Вернувшись в кузов грузовика, оборудованный как полевой вагончик, с печкой-буржуйкой, Славка нашёл в нём еще одного бедолагу, попавшего на охоту случайно. Проклиная всё на свете, тот накинул на себя все, подвернувшиеся под холодную руку тёплые вещи, и сидел, забившись в углу.
– А п-почему т-ты п-печку не т-топишь? Она же горела, –  буквально, не попадая от холода зубом на зуб, спросил, заикаясь, Славка.
– Она не горела, а дымила, и я затушил её водой. От дыма дышать нечем, – ответил этот умник, вызывающим тоном.
Славка налил до краев стакан “Перцовки”, выпил его единым махом, даже не почувствовав обычной крепости напитка, и стал разжигать печку. Печка быстро разогрелась, и вагончик наполнился благодатным теплом. Стали подходить окоченевшие охотники. Он вваливались, садились на чём стояли, и потом, уже передохнув и отмякнув в тепле, обсуждали результаты охоты.
Выделялся один из охотников и снаряжением, и хозяйскими ухватками. Он был высок и крепок в кости. О нём по-говаривали, что он охоту уже поставил на промышленную основу. Возит даже на базар продавать дичь. Так вот, этот Промысловик, взглянув на свою добычу и сравнив её с трофеями Брата-охотника, с неприкрытой завистью и высокомерием, сказал:
– Вот странно: у меня такое место было богатое, и подсадных стадо, а у тебя, у слепого, всё равно уток больше. Почему? Что я хуже стреляю, что ли? 
Все насторожились и притихли. Прозвучало почти оскорбление.               
Брат-охотник, худощавый, среднего роста,  действительно, имел очень слабое зрение. Протирая очки, с невероятно толстыми линзами, он, улыбаясь, неторопливо и спокойно ответил:
– Ты не хуже меня стреляешь. А, может даже и лучше. Я знаю, сколько ты иногда привозишь дичи домой. Мне же в этих толстых теплых штанах, хотя бы ноги свои дотащить, поэтому я за добычей особо не гонюсь. Но сегодня я набил больше, потому что у меня есть свой секрет.   
– Какой? – недоверчиво спросил Промысловик.
– Ты вот, когда видишь одну утку, ты её одну и убиваешь. Так ведь?
– Так, – уже насторожённо ответил Промысловик.
– А когда летят две, ты убиваешь – двух. Так ведь?
– Ну, это когда как. Хорошо, а в чём секрет-то?
– А в том, мой дорогой, что всё дело в дожде. – Нарочито тянул резину опытный рассказчик и шутник. – Сегодня же капало сверху. А когда летит утка, и одновременно капля попадает на очки, у меня двоится в глазах. Летит одна, а я вижу не одну, а двух уток.  Я стреляю и сбиваю обеих.          
Вагончик сотрясается от здорового мужского смеха. А Промысловик раздражённо сплевывает, машет рукой, мол, я думал, ты что-нибудь толковое скажешь… Но он явно  сконфужен, хоть и не показывает виду. Ему, наверное, было бы легче, если бы он, даже не понимая всей доброты, заложенной в шутке, хотя бы с добрым сердцем на неё реагировал.
Промысловик, между прочим, был родственником упомянутой Леди. Тоже – одна порода. А как она реагировала на шутки, уже упоминалось.
Как там сказал “Тот самый Мюнхаузен”? Его высказывание приобрело потрясающую известность в исполнении одного из самых любимых Славкой актёров кино, театра и телевидения, народного артиста Олега Ивановича Янковского:
“Я понял, в чём ваша беда: вы слишком серьёзны! Умное лицо – это ещё не признак ума, господа. Все глупости на земле делаются именно с этим выражением лица. Улыбайтесь, господа! Улыбайтесь!”   
Да, редкий юмор был у этих братьев. Они шутили, не щадя себя. Славке всегда казалось, что они чем-то напоминали поэта Михаила Светлова, который, будучи уже тяжело больным, на вопрос, как дела, отвечал: “Вскрытие покажет”.
 К сожалению, они оба безвременно покинули этот мир. Одного унёс туберкулёз, другой, мучаясь гипертонией, скончался, охотясь на уток. Прямо в камышах и настигла его “вечная охотница” со своей косой.
В одном редком трактате о юморе Славка прочитал, что юмор – это дар от бога. Или он есть, или его нет. И никто не любит признаваться в том, что он лишён понимания юмора.

И ВСЁ же жаль, что при встрече со Старым на юбилее школы всё не получалось поговорить, как водится, по душам. Между прочим, он уже давно заметил, чем дольше между встречами перерыв, да не день, не месяц, а годы, тогда тем более разговоры обрывочные, с пятое на десятое. Хотя, если бы только это после в траншее мучило Славку, то можно было бы проще пережить…
Они сидели в низенькой саманной кухоньке, которая и внешним видом и внутри напоминала их прошлое в “пустынном уголке”. Сюда в одной из “юбилейных школьных” пауз Старый привёл, сказав, что здесь он остановился у родственников. Выпив по “рюмке чая”, они почему-то вспомнили, как в тот вечер, “понаблюдав жизнь” на Ярославском вокзале и направляясь на ночлег по глухой ночной улице Подмосковья, они ещё пытались спасти девушку от насильника. А он оказался вдруг для неё не таковым. Поняв, что ему угрожает расправа от двух очень ретивых молодых людей, эта “девушка”, минуту назад с душераздирающим визгом вырывавшаяся из лап партнера, вместо благодарности, чуть сама не дала нежеланным избавителям… по физиономиям.
Да, прежде чем лезть разбираться в чужую судьбу, подумай, быть может, ты не поможешь, а только навредишь.
Это правило - “не навреди”, Славка, наблюдая жизнь, усвоил раз и навсегда.  И не разделял прямолинейных действий некоторых коллег, которые, получив от руководства твердое задание, подготовить критический материал, таковой и привозили, не забивая себе голову лишними проблемами.
Запомнил такой достаточно яркий пример. Один его коллега поехал за критическим материалом по специальному заданию, разобраться и написать о директоре завода, который раздаёт квартиры, не взирая, на официально установленную, на предприятии очередь. Все подтвердилось, и появилась “убойная“ статья, которая стала одним из кирпичиков в карьерном трамплине коллеги. А после, как-то встречает Славку коллега из “районки” и говорит:
– Что же вы делаете? Еще и дали вон, аж куда, взлететь этому журналисту. Он приехал к нам, сверил факты и написал. По форме правильно, а по существу разобраться в том, почему директор дал в первую очередь квартиру толковому молодому специалисту, а не прощелыге, который все годы только в очереди на квартиру стоял, а на работе лишь числился, ваш журналист даже не подумал. А если подумал, то специально не заметил, что еще страшнее. Ведь после этого, директор, “сердечник” попал в больницу с инфарктом и умер…               

И ВСЁ же интересно, что приключения почти тридцати-летней давности в темной московской ночи почему-то им обоим одинаково сильно запомнились? Известно, что общие воспоминания всегда сближают даже незнакомых людей. Тем более их, съевших не один пуд соли вместе.
Так казалось Славке, когда они сидели, вспоминая подмосковную ночь. Они уютно расположились за столом в старенькой чисто выбеленной саманной кухоньке. Картошка в мундирах, соленые из банки огурчики, неспешные глотки-тосты;  за маленьким окном заканчивался короткий февральский тихий день и на дереве гукали свою вечернюю песню дикие голуби. Была минута, которая, как сегодня уже ясно понимает Славка, могла бы стать “моментом истины”. Ведь были у него вопросы, которые он хотел бы задать Старому? Были. Но возникла суета с видеокамерой, потом кто-то пришёл, и вопросы повисли в воздухе. Может быть очень надолго.
И у друга были вопросы, которые он бы мог задать. Хотя бы тот, который внезапно, как выстрел, был задан в суете на следующий день, когда Старый, словно, между делом, незаметно от всех, вдруг показал ему свою левую руку, на тыльной стороне чуть выше кисти, где под кожей виднелось тёмное пятнышко со спичечную головку.
Чуть откатив рукав, Старый показал и спросил:
– Помнишь?             
Славка вспомнил мгновенно, хоть и пятнышку этому было не меньше тридцати лет. Он ахнул про себя, и, не веря своим глазам, спросил:
– Ты что же это… А зачем, почему?
– Храню на память, – Старый как-то непонятно улыбнулся.
Славка что-то хотел спросить, но Старый не захотел продолжать разговор на эту тему. Все, как раз, переходили в другой зал, где их ждало застолье в сугубо мужской компании не только одноклассников, но и самых, в основном, близких земляков, которые пришли, разумеется,  по инициативе Старого.
Почему он, Старый вспомнил об этом здесь, а не на кухоньке вчера? Почему только теперь, среди шумной компании, где все были навеселе и все друг друга о чём-то спрашивали или спешили рассказать? Почему вчера в нормальной обстановке, когда они сидели и столько времени вспоминали Ярославский вокзал, подмосковную ночь, он не нашёл для этого и пяти минут?
Вспышка памяти высветила очень плохой пример в поведении Славки. Но после того памятного вечера в тире они в течение чуть не трех десятков лет ни единым словом не обмолвились об этом. Да ради только разговора об этом, Славка прибежал бы, как угорелый, на встречу в “пустынном уголке”… Но о том, что Старый хранил у себя под кожей чуть выше кисти руки … он не мог даже догадываться!   

А ЮБИЛЕЙ школы продолжался. Во главе стола с гита-рой сидел Старый и “давал концерт” по полной программе. Некоторое однообразие аккордов и голосовых данных автора не смущало ни его самого, ни публику. Все выражали полное внимание. Ведь свои слушали своего! Тем более, что темы песен брали, что называется за душу всех, особенно друзей-земляков, которые их еще не слышали…
Засосала судьба тех, кто бросил весло,
Перегрелись они, и отплыть не смогли,
Завещала грустить тем, кому повезло,
Но в чужой стороне – часть души на мели.
На колосья в полях опускается ночь.
Тороплюсь провести я с последним лучом
Перекличку друзей, успокоить, помочь,
Пролететь, прокричать над тобой журавлем.
Обстановка для авторской песни была более камерной и соответствующей доброму вечеру воспоминаний, нежели накануне в огромном зале Дворца культуры на юбилее. Тогда Славка смотрел, как выходит с гитарой “на люди” Старый в этом зале, заполненном  до отказа, он поражался смелости друга. Да, ему “ассистировали” две его давние подруги. Одна держала микрофон, другая листок со стихами. Это уже поддержка. Старый видно решил не только показаться перед всеми в зале, но и запечатлеть сей момент для истории, дав кому-то свою видеокамеру. Молодец, всё учел. И всё же Славка так бы не смог. Да, он научился кое-как преодолевать свою нелюбовь к публичным выступлениям, выходя перед камерой, когда работал на телевидении, но это же по службе.
Да, всё же давненько они не виделись. Много было спето песен за эти годы. И хорошо, что случился юбилей. А то так бы и не услышал Славка многого. И всё бы на душе у Славки было бы расчудесно, если бы…
Если бы не этот короткий, как вспышка магния во тьме, разговор по поводу пятнышка столетней давности, по цвету напоминающего жирную точку татуировки. Этим пятнышком под кожей, он понял, была пулька, выпущенная из пневматической винтовки. А винтовка та была в руках Славки…
Одним из развлечений в центре “пустынного уголка” в своё время был пневматический тир. Заходили сюда и они, порой всей компанией. Заходили, стреляли просто по мишеням-фигуркам, стреляли на спор по мишеням-кругам, на которых можно было подсчитать количество выбитых очков. Стреляли “щёточками”, предназначенными для неоднократного применения и одноразовыми “пульками” из мягкого сплава. Вот такая “мягкая” и осталась под кожей на руке, которую показал Старый.

СЛАВКА стрелял неплохо, что не раз доказывал на охоте. Но Старый по этому поводу никогда не подпрыгивал от радости. Как-то, примерно в те же времена, они выехали на зайчиков поздней туманной осенью. За рулём “козла” был Клёпа, рядом с ним Старый, а сзади – Шульц и Славка. Стрелять можно было только с пассажирского места в боковое окно, где сидел Старый. Он и начал без обсуждений первым. Славка не запомнил, сколько раз промахивался Старый. Но помнит, что в салоне уже было шумно от того, что все стали горячо обсуждать, при каких условиях Старый должен уступить место другому стрелку: то ли после первого удачного выстрела, то ли неудачного. Накал атмосферы был, конечно, подогрет спиртным. Словесная перепалка происходила главным образом на линии Старого и Славки. Когда дело дошло до “личных оскорблений” типа, мол, эти журналисты, они такие: им и ружья не надо, дай поизмываться над хорошим человеком. Славка тоже что-то сказал, как по голове мешком ударив, мол, есть и такие люди, из-за тщеславия и самолюбия которых бедные охотники страдают ни за что. В конце концов, с большой неохотой Старый уступил место Славке, который яростно утверждал, что с первого же выстрела покажет “игру на баяне”.
И ему, пусть скажет честно, просто здорово повезло. Ведь на охоте всякое бывает. Но надо заметить, что не подвёл его верный, уже упоминавшийся “роёр”. Первый же косой, выскочивший в полный рост на огневую линию, был сражён намертво. Ему между ушами попала всего лишь одна крупная дробина. Но особых аплодисментов в салоне почему-то не было, хотя такой выстрел никто не отказался отметить традиционным тостом: “Ну, шоб не последний раз!”               
А в тот злопамятный вечер, когда они в составе их постоянной компании были в тире, Старый и Славка заспорили, кажется, подсчитывая очки на “своих” мишенях после стрельбы из пневматической винтовки. Арбитрами были остальные члены. Так было не раз. Только с одной “небольшой” разницей: они все были навеселе. Кто выигрывал, кто проигрывал – это уже значения не имело. Но после подсчёта очков на мишенях один из них вдруг захотел ещё раз выстрелить, другой – ружьё не давал. Тогда, Старый, который скорее всего был трезвее, бросил отнимать у Славки ружьё и пошёл к выходу, мол, что с ним, с дураком, поделаешь. Дурак, в горячке тупо уставившись на мишень и держа в одной руке, оставленную ему и теперь совершенно не нужную пневматическую винтовку, не соображая, что ствол её был направлен в угол в шаге от выхода, механически нажал на курок. И только когда вскрикнул Старый, который собирался переступить порог, Славка обернулся и понял, что задел его отставленную при ходьбе руку. Он ахнул точно так же, как и сейчас, когда Старый через столько лет, впервые напомнив о выстреле, показал пятнышко размером с татуированного клопа на руке.

ПОСЛЕ случая в тире они долго не виделись. За все эти годы Славка был у Старого в далекой стороне пару раз. Встретившись, через много лет, как показалось Славке, они были очень рады друг другу и прекрасно провели эти дни. И ни разу ни один из них не заговорил о глупом и случайном выстреле.
Славке, конечно же, надо было первому задать этот вопрос, хоть запоздало, но попросить извинения. Ведь он понимал, какое значение имел для Старого вопрос здоровья. Почему он не спросил? Господи, да ведь, сколько лет после этого они не виделись! Он думал, что уже всё быльём поросло. Они не виделись и не переписывались. И приветы не передавали. Правда, воробьиная почта доносила, что Старый, переехав на новое местожительство, устроился, дай Бог каждому. Всё у него складывалось: и семья, росли дети, и просторная квартира, и престижная работа. После Старый вспоминал, что ему предлагали не раз немалые взятки, чтобы он уступил это тёплое местечко. Мол, он как собака на сене: и сам не гам и другим не дам. Его “тёплое местечко”, по словам самого Старого, даже дважды пытались поджечь, но он так и не поддался…
А ведь тогда вся компания ушла из тира, оставив его одного, пошли вроде бы куда-то лечить Старого. Среди них был же Фима, без пяти минут дипломированный врач. Славка запомнил его протрезвевший взгляд. Не просто укоризненный, а очень важный и значительный.
И теперь Славка сидел среди друзей, слушал концерт Старого, а в голове взывал другой всенародно известный с хрипотцой голос великого барда брежневских времен о том, “почему всё не так, вроде всё как всегда: то же небо - опять голубое, тот же лес, тот же воздух и та же вода…”  Почему всё так получилось, думал он и не мог найти ответы на все внезапно нахлынувшие вопросы? А песни Старого он уже воспринимал не так, как остальные, собравшиеся по случаю юбилея школы в уютном кафе, а по своему, истолковывая смысл некоторых слов.
Непролазная грязь, пыльной  бури туман,
Будит память года, мой родительский дом.
Объяснимую связь, нераскрытый обман,
Все, что было тогда, что осталось потом.
Слова уже не имели для него того смысла, который он увидел бы в них в иное время. Теперь они будили ассоциации, связанные с чувствами, вызванными ответом Старого: “Храню на память…”.
Столько лет “хранить” и молчать! Зачем?  Да, хороша память, оказывается, у Старого о нём. Никогда бы не подумал и не поверил, если бы сам не увидел, и не услышал. Вот это “пулю отлил” ему Старый в ответ на дурацкий выстрел!               

СТАРЫЙ всегда был для него образцом порядочности, совестью их компании.  Для него всегда  хотелось сделать что-то приятное.   
Наверное, пиком доказательства отношений “до пульки” (не путать с преферансом) стала поездка к Старому на свадьбу. Это было зимой. За окном не на шутку разыгралась метель.
Они сидели вечером на квартире у Фимы и сетовали, что от “пустынного уголка” до Москвы не близкий путь, и что у всех дела, и что зима.
– Эх, как было бы здорово завалиться к Старому на свадьбу! – сказал один из их постоянной компании. Представляете, как у него глаза на лоб полезут. Ведь он понимает, что приехать они практически не могут, а для него свадьба без них, что сало без хлеба.
– А что нам мешает? – спросил другой. – Деньги на дорогу найдем, на работе отпросимся, главное, чтобы погода была летная. 
И загорелись. Заспорили, засуетились. Принципиальное решение было поддержано единогласно, оставались мелочи. Ранним утром им повезло с легковым попутным транспортом. Автобусы из-за метели уже не ходили. Добирались целый день на попутных машинах. В аэропорту повезло, и с билетами, и с погодой. Образно говоря, они летели не только на крыльях заслуженного во всем мире лайнера. А какое настроение пронизывало каждого из них! Даже когда одного из них в салоне самолета джентльмены-разбойнички чуть не заманили поиграть в карты (он думал игры-игрушки, а там пошли такие ставки!), – это только стало еще одним поводом для шуток. Наконец и Белокаменная!
Столица встретила их крепким морозцем. Но это тоже ведь только на руку? Когда тебе с морозца, да поднесут заиндевелую рюмашечку, да чмокнут в твою щеку её сахарные уста, что ещё надо доброму молодцу? И во второй половине дня, они, как и хотели, ввалились в студенческое общежитие. Здесь, на каникулах, было малолюдно. В коридоре, где в одной из комнат разместили столы для свадебного пира, царила суета и предпраздничное оживление. Свадебный вечер должен вот-вот начаться.
Ах, как приятно делать такие подарки другу! Старый, увидев их, на самом деле остолбенел:
– Да не может быть! Да какие вы молодцы!
И все не знал, где и кого из них, как и с кем усадить.
Естественно, что они были гвоздем программы, и вечером, и утром, и на следующий день. Все были в ударе. Наверное, никогда в жизни еще, столько много и от души, не смеялся Славка. С непривычки даже скулы болели оттого, что все время рот был до ушей. Шульц и Славка полностью перешли на язык “пустынного уголка”. Одна симпатичная студентка, пригласив Шульца на танец, с нескрываемым восхищением спросила:
– Вы, на каком языке говорите друг с другом? Мне показалось, что - на итальянском. Но иногда что-то похоже на французский.
Разумеется, Шульц не стал её разубеждать:
– О, мадам, с вами я готов хоть до утра на любом языке говорить. 
А ведь, правда, если, не вдумываться в смысл фразы “Дэ Макар тэлят пасэ” (где Макар телят пасёт), то услышишь почти французскую речь. Все ударения на последних слогах.
Все на свадьбе были рады за жениха. Отличные друзья-земляки у него! А он был горд: вот такие у нас там, в “пустынном уголке” ребята. Как разгуляются, всем чертям тошно станет. Им было хорошо, и все они, прежде всего, старались для Старого…
Правда, через десятки лет Старый очень удивил Славку вопросами:
–  Слушай, а ты был у меня на свадьбе? Я просматривал фотографии, на которых есть вся компания, а тебя нет.
 –  А как ты думаешь, мог ли я быть на них, если я сам фотографировал? – спросил в свою очередь Славка.
–  А разве не я фотографировал?
– А как ты мог фотографировать, если ты сам на этих снимках?
Да, память наша бывает очень избирательна. Это коварство памяти, возрастающее с возрастом, Славка с грустью не раз подмечал. И свою память не считал исключением. А фотографии хоть и не врут, но надо знать и учитывать известное правило, что их автор, не тот у которого они хранятся в комоде, а тот, кто нажимал кнопку затвора фотоаппарата…         
   
–  ДЛЯ кого же сегодня старается он сам? – подумал Славка, слушая уже в третий раз один и тот же “концерт” Старого. Первый раз собственно на юбилейном вечере в ДК, второй – в компании бывших одноклассников, собравшихся после юбилейного вечера на квартире, и вот теперь третий - в уютном зальчике кафе, выделенном только для них.
Уже было достаточно выпито и съедено, чтобы перейти от слушания одного к монологам всех присутствующих по очереди. Поэтому земляки уже стали перемежать выступления Старого тостами.
В стихотворении Старого, посвящённом, так сказать, малой родине, еще в первый вечер Славка услышал слова, тронувшие его до глубины души.
Сердцу близкий, родной
Уголок печали.
Эти строки будили те же чувства, которые он испытывал при воспоминании обо всём, что связано с этим краем.  Они перекликались со строкой о “пустынном уголке” из пушкинского стиха.
Разумеется, Славка не собирался сравнивать творчество своего друга с гением. До такой степени он не лишен ни юмора, ни чувства поэзии. Он подумал, что смысл, вложенный в слова “уголок печали”, особенно понятен тем, кто здесь жил и живёт. Об этом в первый же вечер, в порыве душевного признания, он тоже хотел сказать Старому. Но “старый” бард не стал слушать человека, который не написал ни одной поэтической строки.
“В общем-то, резонно”, – думал и тогда и после Славка. Как, сказал однажды художник сапожнику, решившему вы-сказать своё мнение о работе творца: мой друг, суди не выше сапога. К подобным “пулям”, которые, давным-давно, Старый, порой снисходительно пускал в адрес Славки, когда дело касалось качества фотографии или игры в шахматы, ему не привыкать. Замечания любые полезны, если они справедливы. Но тут Старый не просто зарвался, он, вообще не собирался его слушать, даже как старого друга. Это было не только обидно, но и совершенно непонятно. Он что, вообще, как сказал бы незабвенный Штирлиц, держит его за болвана в преферансе?
Славка давно заметил, что всегда, чем ближе ему человек, тем хуже он его порой понимает, когда тот неожиданно делает совершенно не свойственный ему и весьма неприятный кульбит. Да, как же так? Да, не может такого быть, потому что быть не может.  И по горькому опыту он уже знал, что, сколько бы он, в этом состоянии ступора, ни бился лысиной о паркет, все равно, в плену своих чувств, он не сможет до конца понять тайники близкого человека.
А проходило время, остывала душа, и ему все становилось абсолютно ясным.
Но разве в отношениях с близким человеком надо терять время? Разве не стоит стремиться выяснить всё сразу и до конца?  Ему казалось, что стоит. Поэтому он часто был не-сдержан. Но почему же тогда он не задал эти волнующие его вопросы Старому в тот же час, когда они возникли? Может быть потому, что он боялся потерять товарища из-за неосторожного слова? Ведь и так бывает. И возможно сегодня уже, вообще, не было бы никаких отношений.
Но теперь он имел то, что получилось. Короче, получай фашист гранату.
И когда Славке дали слово для тоста, он сказал, что ему, действительно, всё дорого в родном краю, что его переполняют чувства ко всем, но Старому он хотел бы многое сказать, особо… И на секунду вдруг Славка на всё происходящее посмотрел, словно, не просто со стороны, а с небольшой горы.
Старый стоял со своей гитарой напротив, у стола и, дежурно, как показалось Славке, улыбаясь, смотрел на него. Старый видел, и может быть понимал, что его сейчас, как всегда, понесёт по кочкам. А у Славки вдруг перехватило в горле. Он взял большой фужер и единым махом выпил. Не соображая, что делает, он, глядя в глаза Старому, махом запил из стоявшего рядом полного фужера, а в фужере оказалась снова водка. И ему больше не захотелось ни с кем и ни о чём говорить.
Он резко вышел из-за стола и ушел с женой и сыном “с концерта”, не попрощавшись. Через время на свежем воздухе, когда он пришёл в себя, то понял, что произошло. Он впервые в жизни не сказал старому другу ничего. Он сдержался, но от этого почувствовал себя в тысячу раз хуже.
А родной уголок показался ему в этот сумрачный зябкий вечер ещё более пустынным…


                “Поэтом можешь ты не быть…”

“Сколько он помнит себя в журналистке…” Славка при-слушался к себе и, словно, почувствовал оскомину, так претенциозно прозвучала эта фраза. Да, он, действительно, как старательный учащийся церковно-приходской школы - молитву “Отче наш”, помнил совет любимой учительницы по географии не переоценивать себя и сейчас вот споткнулся на этой манерной фразе, потому что не считал себя этаким умудренным, пережившим, хватившим лиха и прочая…
Хотя трудового стажа уже хватало, чтобы оформлять пенсию. Но об этом предстоящем рубеже до последней поры он даже не задумывался. Наоборот, он считал, что именно к этой поре журналист по-настоящему лишь набирает силу и опыт, и он ещё, ой, как поработает.
Мнение, о том, что в журналистике нельзя схватить бога за бороду, не повидав жизнь, не набив шишек, он слышал ещё, едва ступив на эту тропу. Так думал и сегодня, но здорово сомневался, услышав ещё в брежневские времена, что семьдесят лет – возраст расцвета политической мысли. Впрочем, политику он оставлял политикам, а работающего журналиста, извините, всё же и ноги кормят. 
Да, это в математике, музыке и поэзии способности про-являются с детства. Давно замечено, к примеру, что в математике открытия делаются только на заре туманной юности, когда голова еще не забита критическим опытом.
Талант в музыке, наверное, как и в поэзии – это божий дар: либо он есть, либо его нет. Кажется, Моцарт уже в четыре года сочинил музыкальную пьесу. 
Славка со школьной скамьи ни на миг не сомневался, что ни в том, ни в другом, ни в третьем он даром не обладал. Что не дано, то не дано. Несмотря на то, что прозу он мог цитировать целыми абзацами, его память, словно, отказывала, когда дело касалось цифр. О какой математике речь, если он и сегодня помнит цифры телефона, пока видит их написанными на бумажке.
А слова из песни: “Ты бы взял бы отпуск Федя, да убил того медведя, что тебе на ухо наступил”, - это точно и про него. Да, внутренний слух у него, наверное, присутствовал, потому, что мгновенно чувствовал фальшь, если кто-то коверкал мелодию. Но ведь это не то. Да, есть у него подозрение, что музыка, как и стихи, рождается у многих людей где-то там, в сокровенных глубинах, но, друзья мои, ведь их ещё надо извлечь. Это, наверное, лишь у гениев “технологическая цепочка”, когда мысли просятся к перу, а перо к бумаге, представляет единое живое и целое. Словом, даже в пору юного трепета души, когда перед ним весь мир превращался в цветущий сад от одного лишь нечаянного, но желанного девичьего взгляда, он даже и не помышлял сочинять вирши. В общем, графомания, как расстройство психики, ему вряд ли грозила.
И всё же однажды он, можно сказать на полном серьёзе, сочинял стихи. Правда, случилось это не из-за наплыва душевного томления, а из-за вынужденной посадки самолета в сочинском аэропорту. Страх в связи с незапланированным приземлением тоже был не при чём. Сели они спокойно. “Но сколько они уже сидят?! И сколько ещё сидеть?!” Этот вопрос рождало чувство, которое, кажется, порой действует с не меньшей силой, чем страх: голод.  Да, просто голод, мобилизовал все его поэтические ресурсы, которые дремали в эмбрионально-рудиментарном состоянии где-то на задворках молодого организма, который хоть и не был избалован режимным питанием, но требовал своё, напоминая утробным ворчанием.   
Сюда, в Сочи, завернули самолет, из-за непогоды в Минеральных Водах. Славка тогда возвращался из Москвы, после сдачи сессии на факультете журналистики в МГУ и вполне естественно, что у него оставалось всего каких-то рубля три с копейками. Этой суммы хватило бы после приземления в аэропорту только на поезд до степных границ “пустынного уголка”, где находился родительский дом. А там можно было доехать на любой попутке, надеясь на благородство местных водителей.
Вместе с остальными пассажирами рейса из Москвы он сидел в аэропорту в зале ожидания уже почти полдня и, наблюдая мертвую зыбь зимнего моря, думал о том, купить в ближайшем киоске у усатого продавца  кусок лаваша с сарделькой или повременить? Кто знает, сколько ещё сидеть? Рядом с ним в кресле спокойно подремывал невзрачный мужичок в темном пальто. Славке, показалось, что этот попутчик, словно, только что отложил молоток и зубило, наскоро вытер ветошью руки, присел покурить на свежем воздухе, да и придремал. И у Славки мелькнула мысль, что если с этим добрым (а он в этом интуитивно не сомневался) человеком завести разговор по душам, то чувство голода, если не будет утолено хоть каким-либо образом, то, во всяком случае, время пройдёт незаметно. Минут через пять или десять они разговорились. Мужичонка, действительно, работавший на одном из предприятий в Мытищах, по  путевке фабкома, впервые в жизни ехал подлечиться в санатории на Кавминводах.
– Так ты поэт что ли? – так и не разобрав, где учится Славка, спросил зубильных дел мастер.
– Вроде того, – Славка почувствовал, что лучше не уточнять. 
– И стихи можешь сочинять?
– Могу, если хотите?
– А вот про нас сейчас, можешь? – скорее от скуки, чем из интереса спросил попутчик.
Вот когда Славка впервые почувствовал, что такое настоящее, что называется, нутряное творческое вдохновение, которое тут же выразило себя сначала голодным урчанием кишок. А затем он, оглядев орлиным взором ближайшие окрестности, с ходу выдал куплет: “Слева море, справа горы, посередине – аэропорт. У кого счастье, у кого горе? Здесь сам  чёрт не разберёт”. Мастер из Мытищ оживился. Слегка заинтересовался, разглядывая искоса незнакомого слишком уж дружелюбного попутчика. И, видимо, не очень-то поверил, что Славка – поэт. Может быть, он представлял себе поэта, скажем, в белых просторных одеждах, умеющего и на облаке сидеть и по морю ходить яко посуху. А может быть, вообще об этом особо не задумываясь, он хорошо помнил, как очень строго наказывала ему жена не заводить знакомства с незнакомыми в пути, а в себе он не особо был уверен. А может быть, просто подумал, что, если с такой легкостью на его глазах был сочинен куплет, то он дорого не стоит. Поэтому, глядя куда-то вдаль моря, где  на самом горизонте виднелся какой-то большой корабль, мытищинский любитель поэзии с садистской заинтересованностью спросил:
– Ну, а дальше?               
Славка, прислушавшись к урчащим кишкам, решил выдавить из них неприкосновенный запас поэтических ресурсов: “Кто козёл, а кто нахал? Не понять, хоть и карты у всех открыты. Дайте мне в руки штурвал, и я сам посажу в Минводах это корыто”.
Какое из этих слов оказалось ключевым для мытищинского ларчика? Славке не дано было понять. Но мужичок встал с кресла и задумчиво произнёс:
– У меня есть знакомый, он знает столько частушек, а вот сочинять не умеет. Мне с поэтами ещё не приходилось встречаться. Приеду, дома расскажу.
Славка ничего не ответил, но про себя приуныл. Он ожидал, что гонорар будет более весомым.
Но мытищинский гегемон при всей его нерешительности явно не был жлобом. Он слегка, порывшись в глубоких карманах своего черного суконного пальто, вздохнул и предложил:      
- Пойдём, друг, перекусим что ли, где-нибудь. Хочу тебя угостить.
Было уже около полуночи. В те времена, в такое время только в аэропорту и можно было найти какое-нибудь открытое соответствующее заведение, как, скажем, эта “стекляшка” в двух шагах от зала ожидания. Но когда они приоткрыли дверь, буфетчица замахала тряпкой:
– Уже всё закрыто.
Но куда им, разнеженным сочинским работникам треста столовых и ресторанов против матёрого позднего мытищинского посетителя:
– Да нам по пять грамм на каждый зуб, красавица.
Чувствовалось, что мужичонка ступил с зыбкой поэтической тропы на родную твёрдую почву. Но Славке лучше бы не выпить, а закусить и хорошо бы “супчику, горяченького, да с потрошками”.
Буфетчица, не спрашивая, налила им по сто пятьдесят, посмотрела строго на мужичка, назвала цену. Он кивнул и подал деньги. Она смахнула их куда-то за стойку и дала уже молча, два, не то что крутых, а окаменевших яйца. Авиапопутчики тоже без слов, лишь коротко кивнув друг другу, опрокинули в себя содержимое гранёных стаканов и закусили, чем подала хозяйка буфета. После чего они также молча вернулись в зал ожидания и крепко уснули, едва не проворонив посадку на самолет.
Сдаётся Славке, что железных дел мастер после поэтического ужина, засомневался в целесообразности полного курса санаторного лечения. Он высказал ему эти свои затаённые мысли уже в самолёте, который заходил на посадку в Минераловодском аэропорту. Но Славку уже беспокоило другое: как добраться домой...
Эпизод в аэропорту вспомнился ему, потому что ни до, ни после он больше не брался сочинять стихи, абсолютно четко понимая “наличие отсутствия” данных, как таковых. Исключая разве что стишки “датские”, к дате, на открытке ко дню рождения.
 Нет, поэзия – это не ремесло и тем более не “утончённые игры кастратов”. Поэзия, как верно было замечено в одной из дискуссий в “Литературной газете”, “есть одна из форм (скорее всего – высшая) бытования правды в этом мире”. И поэзия вообще не служит.
Журналистика же, по мнению Славки, призвана служить. Хотя азбучно-грибоедовское: “Служить бы рад, прислуживаться тошно”, оказывается, сегодня далеко не аксиома. Это журналистам ещё доказывать приходится, порой всей жизнью. Даже Ясен Николаевич Засурский, декан факультета журналистики МГУ, при вручении дипломов, в том числе и Славке, без обиняков, но в шутливой форме, напомнил выпускникам, ссылаясь на мировую историческую классику, о том, что журналистика – это, ребята, не забывайте, при всем при том, вторая древнейшая профессия.
Декан чуть припоздал на вручение, поэтому даже извинился, объяснив, что задержался, встречая американскую делегацию коллег. Наверное, поэтому впопыхах мэтр не успел продумать блестящий спич по поводу вручения дипломов и брякнул первое расхожее, что пришло в голову. Ибо только этим, в тот заветный исторический миг, Славка и мог объяснить, что благородный интеллигентный авторитет в мире журналистики напомнил им о подспудной древней продажной сущности избранной ими, в том числе и Славкой, профессии. Как говорится, взял, да и капнул дегтю в его стерильную душу, наполненную медом неукротимого рвения на избранном поприще в борьбе за равенство, братство и справедливость всех трудящихся дорогого Отечества.
Славка ничего не оставалось, как иронически лукавя с самим собой, допустить, что на декана могли оказать дурное влияние американские коллеги, которых мэтр встречал в аэропорту. Это их нравы! Небось, успели во время фуршета в зале для депутатов Верховного Совета СССР шепнуть какую-нибудь пакость Ясену Николаевичу. Они, конечно, могут себе позволить поизгаляться над нашими нравами. Ведь ещё на первом учредительном съезде журналистов с лёгкой руки Хрущёва приравняли нашего брата к “приводным ремням партии”. Впрочем, это приравняли уже не американцы, а свои в доску мастера слов.   
Да, ещё скажите ремни бы делать из этих людей! Да нет, не из этих “своих в доску”… Хотя их-то бы в первую очередь … Стоп, какие ремни? И вообще ремни со спины – это из другой оперы более раннего периода. А может всё-таки гвозди делать из этих людей, как написал о человеческой стойкости, кажется, поэт Николай Тихонов ещё в начале двадцатых годов?
Как не хотелось Славке, ни в ту пору, да и сегодня соглашаться с этими признаниями, но с годами он всё больше убеждался, что здоровая доля цинизма не вредит, а скорее только помогает оттачивать мысль. Значит, вопрос в том,  как должно служить?

ДОЛГОЕ время в советской журналистике даже слово – репортёр, было, чуть ли не ругательным.
Когда он писал диплом на тему о “проблемах событийной информации в районной газете”, вывод напрашивался один: строго говоря, именно событийной информации в газете такого уровня нет и быть не может. Для этого у неё силёнок маловато, несмотря на все потуги добровольных селькоров.
А без событийной информации – это может быть и очень “боевой листок”, но не газета в полном смысле этого понятия.
Во время защиты дипломной работы Славка пытался доказать, что принцип отбора информации, принятый в прессе не бесспорен, что именно слабые, если не сказать трусливые редакторы лукаво оправдывают отсутствие её на должном уровне, прежде всего тем, что им не к лицу приёмы “желтой прессы”. Его позиция вызвала неприкрытое раздражение среди некоторых членов комиссии и его начали потихоньку “валить”, а его официальный научный руководитель и пальцем не шевельнул, чтобы помочь, хотя ведь это он предложил и тему диплома и допустил его к защите. Спасибо, умнице, официальному оппоненту. Выручил, поддержал, хотя должен был по долгу оппонента критиковать.
Когда они уже с друзьями во время ужина в ресторане Домжура обмывали дипломы, оппонент, который был на факультете журналистики секретарём парткома, (вот ещё почему его слово стало решающим!) лестно отозвался о его дипломе.
– Приедешь домой, предложи местной журналистской организации размножить твою работу для редакций местных газет. Твои мысли о необходимости событийной информации в газете могут быть весьма интересны для коллег.         
Какое там “предложи”?!
Почти в самом начале работы в молодёжке, Славке поручили сделать доклад-обзор местной прессы для очередной областной пресс-конференции, которая проводилась в Доме политпросвещения. Секретарь местного отделения Союза журналистов СССР сказал, что такие доклады-обзоры журналисты готовят регулярно. Союз даже оплачивает: 10 рублей за обзор. Оплата за обзор – дело, конечно, хорошее, но – десятое.
Славка готовился ответственно и тщательно. Первым до-кладчиком был сотрудник из “главной" областной газеты (как говорили “старшей сестры”). Сотрудник говорил долго, но всё больше общими словами в назидательно-поучительном тоне, и явно тянул время. Конечно, всем уже наскучило и редактор “старшей” газеты на правах ведущего пресс-конференции подытожил:
– Ну, по затронутому вопросу больше, наверное, добавить нечего. Как вы считаете, товарищи?
Товарищи-журналисты с удовольствием поддакнули, что, мол, хватит бодягу тянуть. Действительно, эти обзоры, где вспоминали о разных просчетах и ошибках редакций, никому из “именинников” не доставляли удовольствия.
Славка, всё это понимая, заколебался. Дело, конечно, не в том, что жаль потраченного труда на доклад, чёрт с ним, как говорится в анекдоте, “с рублём”, но, возможно, что его выстраданные выводы в решении проблем событийной информации будут небезынтересны, поэтому он с места подал голос, что он готовился и ему есть что добавить.
Удивлённых было немало. Редактор ведь уже дал понять, что разговор закончен. Дескать, “чей там голос из помойки? ”
Легкое неудовольствие выражало и лицо редактора. Но, тем не менее, он понимал, что в таких случаях лучше дать человеку слово.
Сегодня уже трудно вспомнить все детали. Кажется, после его выступления редактор сказал, что в “лабораториях журналистики” (выражение из доклада Славки) могут вестись всякие поиски, но здесь важнее практические дела. Словом, получалось, что второй доклад-обзор ничего особого не добавил.
Да, “старшая сестра” не могла допустить, чтобы пальма первенства принадлежала молодежке. Этого Славка ещё не понимал, как и того, что кровно задел амбиции предыдущего докладчика. Об этом он догадался, лишь, когда увидел, что докладчик из “большой” газеты, с  которым были до этого не знакомы, теперь смотрел на Славку надменно и презрительно. И Славка понял, что он должен кое-чему поучиться, словно, у него и не было за плечами ни вуза, ни нескольких лет работы в районной печати.

ОДНАЖДЫ, когда он работал в райгазете, в день выборов депутатов в Верховный и местные Советы; когда он никак не мог пораньше освободиться от домашних дел, чтобы пойти и “отдать голос” вместе со всеми, за “блок коммунистов и беспартийных”, в квартире раздался телефонный звонок. Сняв трубку двумя мокрыми пальцами, так как мыл пол, он услышал:
– Ну, ты собираешься прийти на избирательный участок или нет?
Говоривший, не представился, тон у него был какой-то приятельский, и Славке показалось, что это бывший одноклассник Клёпа. Тот, из года в год, возглавлял участковую избирательную комиссию. Но вместо того, чтобы объяснить приятелю, что он помогает жене, которая завозилась с генеральной уборкой в доме и, что ему самому не хотелось бы тащиться вечером, чтобы “отдать свой голос”, Славка вдруг в тон, словно, приятелю Клёпе, спросил:
– Я, по-моему, ещё не опаздываю, а у вас в избирательной комиссии, что законов не знают. Или вы спешите пораньше разделаться с бюллетенями?
Но потом, когда в трубке вместо знакомого весёлого голоса, установилась зловещая пауза, он запоздало спросил:
- А, кстати, с кем я говорю?
Но на том конце в ответ лишь бросили трубку, и Славка понял, что это, скорее всего, не друг-портянка Клёпа. Разозлившись на свою несдержанность, он резко увеличил темп по завершению домашних дел. Через час снова раздался звонок:
– Ты что же, хочешь, чтобы избирательная комиссия тебя одного ждала?
Теперь тон голоса был не приятельский, а властный и жесткий.
– Да кто это говорит? - наконец сообразил задать необходимый вопрос Славка.
– Придёшь на участок, узнаешь, - и положили трубку.
Теперь Славка был взбешен. Если это шутка, то неприятная, а если серьёзно, то кто им дал право приказывать. Он, вообще, по закону может не голосовать.
Сказать, что он был такой наивной простотой, нельзя. Он понимал, что, простите, подобный разговор по тем временам могли запросто расценить как вызов власти. Одно дело, старушка, по неграмотности, другое – работник редакции районной газеты.
С такими мыслями он и вошёл в помещение избиркома. За столом сидели несколько человек. В лицо он их не знал, поэтому спрашивать не стал, может быть, на самом деле, кто-нибудь хамил, просто, случайно набрав номер его телефона. В конце концов, подумал он, неплохо было бы с ними и поговорить. А если это чья-то дурацкая шутка?
Но члены комиссии сидели молча, словно, проглотили языки. Он тоже молча показал паспорт, взял бюллетень, за-шёл за ширму и, тотчас вышел, не читая. Ведь о выдвижении альтернативных кандидатур в ту пору еще и речи не было. Опустил бюллетень в урну и окинул взглядом комиссию. Их лица были непроницаемы. Они были, кажется, так напуганы, словно, к ним только что приходил голосовать снежный человек.
 В помещении, кроме него и членов избиркома, никого не было. На часах было около четырех дня. Да, народ у нас на выборах был всегда дисциплинированный. Большинство голосовало в первой половине дня.
На следующий день, то есть, в понедельник,  его вызвал в свой кабинет редактор и с ходу рявкнул:
– Ты что же это себе позволяешь?!
– Не понял? – удивился Славка.
– Что ты не понял? Что нахамил вчера избирательной комиссии? Да ты, знаешь, что достаточно двух свидетелей, и ты загремишь под фанфары? В общем, давай, по-хорошему, уходи и попутный ветер тебе …
Славка видел этого редактора строгим и надменным, умным и весёлым, видел и пьяным, которому море по колено. Как-то они тесной редакционной компанией, в очередной раз, что-то “отмечали” в лесополосе.  Редактор, большой любитель хорового пения, после очередного тоста за дружбу, попев про “миг между прошлым и будущим”, положил руку Славке на плечо и спросил с полупьяным надрывом:
– А ты знаешь, почему я тебя чаще других ругаю?
Эх, Славке в этот момент помолчать бы, выслушать, но он, не задумываясь ляпнул:
– Конечно, знаю.
Редактор отдернул руку, словно, обжегшись, молча отвернулся и заговорил с другими.   
Вспоминая этот момент в лесополосе, Славка всегда морщился как от зубной боли: “Ну, казалось бы, почему бы ему не промолчать, не выскакивать поперек батьки в пекло”? И не мучился бы сейчас, не спрашивал себя в сотый раз: что хотел сказать редактор? Авось и не вредно было бы выслушать его до конца. Ведь говорят же, что у трезвого на уме, то у пьяного… Эх, язык твой, враг твой.
Казалось бы, зная цену слову, человек не должен был делать обидные ошибки.  Ан нет, это разные вещи. Ляпнуть неосторожное слово может и грамотный человек. Между прочим, почему редактор тогда отдернул руку, словно, обжегшись, Славка понял лишь много лет спустя, когда узнал, что редактору ябедничал на него человек, работавший, как он случайно признался по пьяни, на “контору глубокого бурения”. И получалось, что редактор даже сам побаивался этого ябеду.      
Но таким испуганным Славка своего редактора ещё не видел. Поэтому он, уже поняв примерно, откуда мог дуть местный ветер перемен, попытался спокойно выяснить, какие претензии имеет к нему избирком или, вернее, кто конкретно, по фамилии, ибо он готов был хоть сию секунду разобраться, кто кому хамил.
Этот редактор – не  “Братишочек”, который не признавал никаких аргументов, если они исходили от подчиненных. Этот мог выслушать.   
Но сегодня он и слушать не хотел. Глядя куда-то в потолок, он твердил одно и то же: “Нет, в нашем здоровом коллективе такого не потерпят…”.
В конце концов, выяснилось, что в “пустынный уголок” прибыл уполномоченный из областного центра, который и был на участке, где должен проголосовать Славка. Это он и звонил ему на дом. И, оказывается, что только из-за Славки этот участок не мог отрапортовать об окончании работы раньше других. Об этом, и других подобных фактах, разочарованный, если не сказать, уязвленный по самое не могу,   уполномоченный обещал доложить “куда положено”.
Как только была названа фамилия уполномоченного, Славка чуть ли не присвистнул: жив курилка. Он сказал, что давно знает этого человека. И пусть “стучит” на Славку, что угодно, дескать, он, Славка, всегда готов доказать свою правоту, хоть через суд. Это привело редактора в такое состояние, что он уже не находил слов и, подавившись криком, указал Славке на дверь.
К удивлению Славки продолжения истории не было. Почему, он до сих пор не знает, но редактор к этому случаю больше не возвращался, а Славка и не думал настаивать.
Но “уполномоченного”, он действительно знал. Они были знакомы, когда тот ещё был комсомольским вождем. Невысокого роста, полный, с пухлыми щечками, он был, наверное, в семейной обстановке этакой душкой. Но его, может быть, очень добропорядочного семьянина, любящего процесс продолжения своего рода, сподобила нелёгкая кинуть на передовую идеологического фронта. Ему, косноязычному, плохо понимающему кипучие проблемы молодёжи, наверняка было очень неуютно под идеологическими бомбёжками. Но об этом он мог поделиться лишь со своей женой и только под толстым одеялом, ибо понял вкус власти и гарантированного бытового комфорта. Поэтому он, хоть и весьма неуклюже, но истово старался выполнять свои обязанности. К Славке он всегда относился с предупредительно вежливым приветствием: “Пресса”! Однажды, готовясь выступать с каким-то докладом, он, явно взволнованный, попросил Славку сделать “шапку”.
– Какую шапку? – без промедления включил дурака Славка.
– Обычную, к докладу, как там пишут: “Идя навстречу знаменательной дате…” или “Воодушевлённые решения-ми…” Ну, что ты, не понимаешь? Только её надо пошире развернуть и толково привязать к тексту. Основной текст ребята уже почти подготовили.
– А просто сразу с “текста” не лучше? – решил всё-таки помочь Славка.
– Да ты что! Это же не солидно и не принято. Нас же не поймут.    
Славка сказал, что делать “шапку” не умеет. Но комсомольский вождь с тех пор затаил обиду.
Вскоре поклонника “шапочных” дел перевели в колхозные парторги, где после удачного урожая, который посеяли ещё до него, его, конечно же, включили в общий список и наградили орденом. Это, очевидно, сделало его послужной список настолько солидным, что теперь он выбился в уполномоченные от облизбиркома. Вот он и позвонил Славке домой “по старой дружбе”.
Как тесен мир!


                Скажи судьбе спасибо

Работая в районной газете, Славка посылал кое-какие материалы в молодёжку. Их публиковали, присылали гонорар. Гонорар, конечно, был всегда   кстати, хотя грело другое: кто не тщеславен, пусть бросит в него камень. Но о работе в молодёжной газете он мог только мечтать.
Однажды, (это воспоминание бальзамом на душе и сейчас лежит) в райцентр прибыл сотрудник из молодёжки и зашёл в редакцию районки. Константин, так его звали, обратился за какой-то информацией к коллегам, и ему помог Славка. Они не были знакомы, но коллега есть коллега, помог, чем мог. Для него это, в общем-то, большого труда не стоило. Нашёл какие-то сведения, посоветовал к кому обратиться. Дал адреса, фамилии, телефоны и т.д. При этом никакой корысти Славка не преследовал. Он помог с абсолютно чистой душой, движимый нормальным чувством журналистской солидарности, товарищества и просто гостеприимства.
Поэтому для него очень неожиданно прозвучало приглашение Константина перебраться к ним в редакцию молодёжной газеты, который так и сказал:
– А не хотел бы ты, Славик, перебраться к нам?
– Работать в молодёжке?
– Да. Мне, кажется, у тебя получится. Я смотрел раньше твои материалы и, вообще, я вижу, что мы найдём общий язык.
– Я бы с великим удовольствием. А как с жильём?
– С жильём дело туго. Лет пять тебе придется снимать квартиру.
Славка как представил все проблемы, на которые придётся обречь свою маленькую, но дружную семью, так и затосковал. Они только стали жить в достаточно добротной квартире. В доме на двух хозяев. Квартиру выделило ведомство его жене, как молодому специалисту. Он понимал также, что значит - сорвать её с этой работы.
Кроме того, он понимал, что такое снимать квартиру в городе, имея в семье малого ребенка. Он не раз читал объявления по городу о сдаче квартир, которые заканчивались словами: “Только без маленьких детей”.
После того, как Славка почти дал согласие, но с условием, что он должен всё обсудить с женой, они договорились после работы посидеть за рюмкой чая в ресторане, который располагался под одной крышей с гостиницей, где Славка прожил первые дни по приезде в эту станицу, где когда-то процветал промысел горшечников. Да-да, Слава работал как раз под началом приснопамятного “братишочка” и, после известного собрания по приёму его в члены партии он понимал, что выбор у него не богат. Или он, в конце концов, уйдёт по желанию “братишочка” или по своему, приняв приглашение Константина.    
Вечером в ресторане Константин в пиджаке, отливавшем чёрной жестью, выглядел импозантно, о чём искренне заметил Славка.  Тот молча кивнул, а после первой рюмки как-то смущённо, но со счастливым видом признался, что “оторвал это чудо”, то есть, купил перед самой командировкой. Славка видел, что пиджак не из кожи, а из её заменителя, для которого вреден любой температурный режим. Но в магазинах райцентра и таких ещё не было. Правда, однажды в магазине потребкооперации он видел настоящую кожаную куртку, на которой яркий цветной ярлык указывал, что это сокровище родом из Франции. Её стоимость равнялась, чуть ли не полугодовой его зарплате. Но и это ещё ничего не значило. Потому что, как объяснила ему полусонная продавщица, за куртку надо было уплатить не деньгами, а семечками. То есть, на указанную сумму надо сдать в торговую сеть кооперации тыквенные семечки. Славка долго потом прикидывал, и получалось, что со всей колхозной бахчи нельзя столько набрать тыкв. Но и это еще не всё. Надо же  выбрать из них семечки, промыть их, перебрать, высушить…
Так, что настоящая кожа – это вам не просто семечки.      
А Константин так простодушно и доверчиво был счаст-лив, так радовался обновке из гремучего кожзама, что Славка даже не осмелился нарушить это его блаженное состояние. Поэтому ему ничего не оставалось делать, как подыграть хорошему человеку, и он предложил обмыть и это доброе дело.
“Вам нужно песен? Их у нас есть”.
Но когда Константин с таким же счастливым видом вдруг сказал, что его в принципе уже взяли собкором в центральную газету, Славка внутренне даже ахнул. Но теперь он уже смотрел на Константина совсем другими глазами. А Константин также открыто и чистосердечно признался, что, оказывается, самое трудное в его нынешней работе – это научиться мыслить масштабно.
– А в районке, поверь, да в какой-то степени и в областной молодёжке это не придёт, рутина засасывает, - Константин сказал без тени рисовки и апломба.
Славка не только верил, но и знал, что насчет районной газеты Константин прав. Планы работы районной газеты были жёстко привязаны к специфике сельскохозяйственного производства, которое превалировало в регионе и было неразрывно со сменой времён года. Из года в год в редакционных планах можно было менять только цифру очередного года и всё, грубо говоря, шло по накатанному пути. Разумеется, могли быть исключения, например, как в редакции, где работал Славка. Редактор как бы из благих намерений сделать газету интересной, но продиктованных, прежде всего, желанием выделиться, назначил Славку заведующим отделом информации. Славка, простите, как всевышний, был в отделе един во всех лицах. И каждый номер он сам должен был снабжать определённым объёмом оперативной информации о самых существенных делах района. Должна быть не та привычная информация о надоях молока, привесах животных или о гектарах вспаханной, засеянной площади. Если из этой сферы, то это должна быть оригинальная информация, допустим, о ре-корде. Телефон у Славки раскалялся как добрый старый утюг, но толку от этого было мало. Должна быть сеть по району с добровольными помощниками-информаторами. Для этого и времени еще мало прошло, и разве это было под силу одному сотруднику?
Вскоре на летучке Славка назвал этот отдел мёртворождённым. Но редактор не хотел и слушать об оправданиях. Он уже похвастался созданием отдела информации, наверное, единственным на весь Юг России. Словом, выход Славка видел лишь один…    
Обсудив предстоящий переход его в молодёжку, коллеги нашли ещё немало близких тем, которые свидетельствовали об их общих интересах. А ещё вдруг случайно выяснилось, что в пору детства их семьи почти в одно и то же время жили в одном забытом богом посёлке. Клуб, магазин, да ещё артезиан, где не только качали воду, но и рядом давили из подсолнечных семян масло. Жмых, как остатки производства, был основным лакомством большинства детей полунищего населения поселка.
– Ты помнишь как вкусно пах свежий жмых?
– А то!
Славка вспомнил, как однажды после уроков однокласс-ник Юрка Юхнов, отец которого в этом посёлке был каким-то начальником, привел Славку к себе домой. Впервые второклассник Славка увидел диаскоп. Юрка показал, как им пользоваться. Едва Славка посмотрел несколько кадриков про курочку Рябу, как Юрка отобрал игрушку и сказал, что если он хочет смотреть, то должен съесть кусок горького перца и протянул засохший красный стручок. Славке очень хотелось досмотреть кино. Он съел кусок перца и со слезами на глазах досмотрел кино.
Да, и сказка может вызвать слёзы…   
– А я специально выбрал командировку, чтобы побывать там, - улыбнулся Константин. – У меня там родной дядька живёт. Для него чёрная “Волга” – это всегда было что-то недостижимое. Я приехал и предложил ему самому прокатиться. Дядька был счастлив и горд за меня…   

ВСКОРЕ, после того как Славка перешёл в молодёжку, а Константин - в центральную газету, он прочитал в ней материал Константина на целую полосу. Отличный сюжет, хороший язык. И мыслям просторно.
Сказать, что Славка позавидовал успеху приятеля, значит, ничего не сказать.
В те времена Анатолий Аграновский, журналист бесспорно первой величины на всём пространстве Союза, заметил как-то, что чабан не завидует космонавту. А вот космонавт №2 завидует космонавту № 1.
Славка не был по отношению к Константину ни чабаном, ни коллегой № 2. Его место в этом необозримом пространстве и времени, как по отношению к Константину, так и к его месту было совершенно ничем не определённым. Поэтому, глядя на его фамилию, как собкора, под материалом в центральной газете, он только глубоко вздохнул, понимая,  что не только выход на эту орбиту, но даже отбор в группу кандидатов ему практически не светит. И всё же он не хотел быть в этой жизни затерявшимся путником, который в ночной степи лишь зачарованно смотрит, как в тёмном небе движется яркая звездочка.       
Встреч с Константином у него будет еще несколько. С промежутком между каждыми не менее года. И все встречи накоротке.
Константин всегда куда-то торопился, а Славка невольно, как бы пунктирно, но отмечал перемещения Константина, связанные с карьерой. Когда Константин уже перебрался в Москву, и в редакции у него была уже высокая должность, Славка, приехал на съезд молодых журналистов страны, и, выкроив время, позвонил. Константин предложил встретиться у него в редакции. Он, как всегда, торопился. Дела с издательством. На подходе из печати книга. А назавтра поездка за рубеж.
– Дел, невпроворот, старик, - тактично оправдывался Константин. – А мне ещё надо всю свою банду собрать, дать последние ценные указания. – И на секунду задумавшись, он вдруг предложил, - а хочешь, я тебя пошлю в командировку. Чем чёрт не шутит, вдруг твой материал покажется нашим корифеям. А там видно будет. Поедешь?
Теперь уже Славку и спрашивать не надо было. Хотя он и понимал, где он и где Москва.
В командировку он съездил. Материал о молодом кандидате в депутаты Верховного Совета написал и сдал в редакцию. Константин находился ещё за рубежом. Девица, которая приняла его, материал прочитала и командировку подписала, мол, не зря вроде бы казенные деньги потратил. Но после сказала, что материал не пойдет. Герой очерка не получился такой, о котором можно было бы трубить на всю страну.
Славка был полностью согласен с девицей. Он об этом знал уже с первых минут знакомства с героем. Парня от сохи, вернее, от трактора выдвинули по  разнарядке свыше. А ему эта суета с выборами была вовсе ни к чему. Он сам в этом признался. И сельчане указывали на другого, более образованного, уже зарекомендовавшего себя энергичным молодым специалистом, который был сыном председателя колхоза. Но об альтернативе ведь и речи не было, и разнарядка не обсуждалась. Почему выбор хотя бы и по разнарядке не пал на председательского наследника?  Этого Славка так толком и не узнал. Да и в материале от этого не могло прибавиться ни строчки. Лишь один из умудренных членов правления колхоза в беседе наедине сказал, что в списке кандидатов в депутаты был дефицит на трактористов. Но от этого ни Славке, ни его герою легче не стало.      
Как ни пыжился Славка, вытягивая на “героя нашего времени”, этого спокойного добродушного сельского парня, предпочитавшего тракторный шум на фоне сельского покоя любой политической карьере, конопатые  уши простого механизатора то дело торчали из его объёмистого материала.
Но девица, принявшая рукопись, практически ни словом не обмолвилась о ее недостатках, а долго и пространно рас-сказывала о журналистке, которая уже полвека работала в этой газете. Останавливаясь на каких-то ее статьях, она повторяла:
– Вот так надо писать. Вот у кого надо учиться.   
Славка не возражал, слушал. Хотя мог бы привести тоже немало славных имен, у которых надо учиться.
Словом, материал не пошёл. Но Славке, хотелось бы услышать мнение Константина. И вскоре он смог до него дозвониться. Даже по телефону было ясно, что тому явно не до него. А о материале, который был актуален лишь в пору предвыборной суеты, понятно, как о прошлогоднем снеге, уже и речь не стоило вести…
Последний раз Славка встретился с Константином в Ко-лонном зале Дома Союзов, где проходил очередной съезд журналистов. Они столкнулись случайно в дверях. До этого, в ходе съезда, Славка видел Константина, который то и дело выскакивал из-за кулис, подходил к одной из важных персон, прибывших на журналистский съезд из ЦК КПСС. Он то подносил какие-то записочки, то шептал что-то на ухо, получал указания, кивал головой, поглядывая в зал, а затем исчезал за кулисами. В общем, старательно исполнял обязанности помощника важной персоны.
Да, хотя съезд и проходил в обстановке, никогда ранее не испытываемой, бурлил, выбрасывая фонтаны самых неожиданных предложений, рожденных эйфорией перестройки, но большинство журналистов не обманывалось: четвертая власть у нас была фикцией. Не случайно одним из самых ходовых анекдотов был о том, что хотя собаке и разрешили лаять сколько угодно, но поводок стал ещё короче. И всё же, тогда на съезде всем рисовалось в ближайшем будущем исполнение самых радужных надежд. Вот в такой обстановке Славка и встретился с Константином.
Они чуть не столкнулись в дверях. Славке показалось, что разгоревшейся трескотне, в ходе которой деловые обсуждения затерялись в амбициях выступавших, конца и края не будет, и он вышел покурить. Увидев Константина, он даже не успел произнести приветствие, как тот, не останавливаясь, на бегу спросил:   
– О! А ты чего здесь делаешь?
Славка опешил и уже вдогонку произнёс:
– Да вот, покурить вышел.
Константин, не останавливаясь, лишь мотнул головой и на рысях помчался по направлению к президиуму.
Славка недоумённо посмотрел ему вслед, и потом ещё долго стоял в курилке в абсолютном молчании и одиночестве, хотя курилка была не пустая. Разгоряченные коллеги стояли группками и, отчаянно дымя, высказывались, как и положено в курилке, не стесняясь в выражениях:
– Да, всё ясно, заболтают как всегда, только держись…
– Ну, это мы ещё посмотрим…
– Ага, вот приедешь домой и долго ещё будешь смотреть…
А у Славки перед глазами стояла фантомом фигура Константина, и в голове торчал вопрос: “Что это было?”
Аналогичный случай произошел с ним однажды, когда он приехал в “пустынный уголок” специально на день рождения своего ровесника, одного из самых близких родственников. Торжество еще не началось. Славка, тепло встретившись и поговорив с братом, вышел во двор и присел на скамейку у одного из столов, расставленных во дворе под навесом, спасавшим от несусветной августовской жары. Во дворе пока никого не было, лишь спиной к нему находилась какая-то  женщина, которая накрывала простые дощатые столы разноцветными клеенками. Она делала это умело и деловито, не обращая внимания на Славку. Возможно, она вообще не видела, как он появился за столом. Славка же ее узнал, хоть и не видел несколько лет. Ее муж был родным братом именинника, который для нее являлся деверем, а ее по отношению к Славке, кажется, можно называть свояченицей. Сегодня кровные связи у славян, особенно в городских условиях, настолько ослабли, что мы уже их практически не озвучиваем. Именинник же почти всегда, обращаясь к Славке, называл его кумом. А Славка, хотя и относился к этому просто добродушно, называл его обычно братом. И только в редких случаях – кумом, что бывало чаще  после пары добрых чарок.
Славка давно заметил, что годы в этом суровом резко континентальном климате не щадят степнячек. Вот и эту, можно сказать, родственницу, которую он знал не менее тридцати лет, время превратило, мягко говоря, из стройной высокой приветливой и симпатичной девушки - в женщину с фигурой, необъятной, как шкаф. Тем не менее, она очень даже проворно управлялась со скатертями и столами. Желая привлечь ее внимание, Славка хотел поздороваться, но не успел и лишь негромко кашлянул в кулак. Оглянувшись, она с удивлением произнесла: “О, Славка, а ты чо тут?” – и продолжала вытирать тряпкой клеенку. Он слегка оторопел, не зная, что сразу и сказать: то ли спросить, мол, разве она не знает его и не понимает, зачем он приехал к брату на день рождения, то ли просто, ради любопытства, также в лоб спросить, а чо она тут? Но он лишь машинально ответил:
- Да вот, покурить вышел…               
Стоя тогда в курилке съезда, Славка, тупо глядя по сторонам, вдруг сообразил, что вопрос высокопоставленного коллеги был абсолютно адекватен вопросу, который задала ему когда-то простая свояченица.
Как сказал “герой” миниатюры Жванецкого, который, на пустыре по случаю, приобрел заграничную радиолу “Хрундик”, которая принимала, но с трудом “Маяк”: “Да, с трудом, но опыт приобрёл”…
С тех пор Славка больше не встречался с Константином, хотя с годами и доходила до него информация, из которой следовало, что земляк избрал тернистый путь большой политики. Но это уже почти не затрагивало у него ни мыслей, ни эмоций.   

“ДА, ПОРА бы усвоить банальные вещи: каждому своё”, - думал Славка, вспоминая, как он глядел вслед удаляющемуся в большую политику Константину. А работа в молодёжке, где он оказался, благодаря, прежде всего, рекомендации Кости, была, пожалуй, самым светлым периодом на его газетном поприще.
Когда был опубликован один из самых первых его мате-риалов, он услышал из уст редактора:
– На моей памяти впервые в нашей газете появился мате-риал, где чабан изображён, по-моему, правдиво. А то вечно они у нас, как на традиционных дурацких фотографиях, с ягнятами в руках.
Но когда Славка подготовил очерк ко Дню печати об одном из коллег-районщиков, редактор не согласился с тем, что работа в газете, особенно в районной, схожа с “автогонками без финиша”. Эту мысль редактор посчитал чуть ли не крамольной. Всё, что в материале наводило на эту мысль, было вычеркнуто редактором жёстко и без обсуждений. При этом редактор лично выдвинул материал на отметку как лучший за неделю. А после летучки сказал Славке без свидетелей:
– На правку не обижайся, но я считаю, что ты и сам дол-жен прекрасно понимать, что твоя трактовка неправильная. Какие еще гонки? Ты же у нас парторг и я не должен тебе объяснять такие банальные вещи. Не надо сгущать краски. – И давая понять, что разговор на эту тему больше обсуждению не подлежит, - редактор спросил, все ли оповещены о предстоящем коммунистическом субботнике.
Славка сказал, что как раз этим и занимается, вышел из кабинета редактора, а в голове у него возник мужественный, словно слегка простуженный голос, как говорил сам Высоцкий, “с трещинкой”:
Мой финиш – горизонт – по-прежнему далёк,
Я ленту не порвал, но я покончил с тросом, -
Канат не пересёк мой шейный позвонок,
Но из кустов стреляют по колёсам.
Это была одна из тех немногих песен, которые Славка знал наизусть. Славка считал её у кумира брежневской эпохи не просто программной, но и верхом гражданской поэтической исповеди. И может быть, поэтому он морщился, слушая фанатов, которые взахлеб пытались перехрипеть самого опального барда и поэта.               
А к субботникам Славка относился терпимо. Хотя ему было жалко тратить выходной день на демонстрацию не просто безвозмездного, а, к сожалению, иногда пустопорожнего труда, но как говорили старшие товарищи-партийцы, есть такое слово “надо”. А раз надо, терпи, дружок, более того, делай это с улыбкой. Не на похороны людей зовёшь, а на праздник труда.
И он с дежурной улыбкой обходил все редакционные кабинеты и,  выполняя функции секретаря парторганизации редакции молодёжной газеты, объявлял о предстоящем завтра субботнике.
Впрочем, сухое формальное слово  “функции” не отражало сути его отношения к своим общественным обязанностям. Да, по принятым меркам, эта общественная нагрузка вообще означала высокое доверие. И хотя втайне он был доволен оказанным доверием, так как это означало его определенный статус в коллективе, но он понимал и другое.
Здесь, в молодёжке, уже витал вирус свободы слова и демократии, что, по его мнению, было и хорошо, и закономерно. Но  “пацанва”, как он про себя называл большинство своих коллег, критически воспринимая всё, что по её мнению сдерживало свободу слова, за спиной зубоскалила по поводу партийных порядков и дисциплины.
“Партийный функционер” - для них означало не просто человек, выполняющий партийные функции, а нечто заскорузло-карьеристское, то есть, ходячий ретранслятор партийных директив, который надеется, что его рвение будет со временем замечено и оценено. И только попробуй его тронь. Он как броней укрыт всеми плакатными формулировками: мол, ты против линии партии и прочее? Видел Славка и таких. С годами же ему стало казаться, что их становится всё больше и больше. Их, наверное, всегда было столько же, сколько мухоморов в лесу. Просто с детства ему втемяшилось в голову, что их количество примерно равно  “капле дёгтя в бочке мёда”. И хотя в детстве его не баловали, всё же наивности до поры до времени его хватало, чтобы смотреть на мир сквозь розовые очки и не терять надежду на лучшее. Конечно, не настолько был глуп и прост Славка, чтобы не понимать, как могут  “пацаны” расценить его старание, когда он своим спокойно-доброжелательным, а порой и жёстким поведением давал понять, что свою общественную нагрузку он будет нести честно и добросовестно. И если Славка ещё задавал себе вопрос - ради карьеры и во имя идеи? Или ради чего-то одного? - то  “пацанва”, в идею уже явно мало по-настоящему верила и могла (в сугубо приватной беседе) подискутировать с ним на эту тему.   
Славка и доверие ценил, и дискуссий не чурался, но всегда чувствовал шаткость своей позиции, основанной лишь на энтузиазме и голой теории, в то время как цинизм двойных стандартов, реальность каждого дня давали пищу для глубоких сомнений.
Ему не раз приходилось сталкиваться с таким парадоксом: комсомольская ячейка в той или иной организации на счету в партийном комитете является одной из самых отсталых, а вот ребята в ней, при более конкретном знакомстве, на деле были в большинстве весьма и весьма толковыми. И оказывается, что вся беда в том, что комсорг не смог показать “товар лицом” или у него были плохие личные отношения с руководством.
Но попробуй, докажи это на странице молодёжной газеты и ты натолкнешься на такие подводные камни, о которых абсолютно не подозревал. Вот, пожалуйста, пример с теми же  “автогонками без финиша”.   
Да, материалы Славки среди сотрудников редакции отмечались не реже других и всё же, при выдвижении его кандидатуры на парторга, наверное, сыграл свою роль и тот фактор, что он в молодёжке был самым старым кроме редактора.
Да, в возрасте Христа из молодёжки пора уходить, а он едва пришел. Подзадержался он в районной газете, подзадержался…

РАБОЧИЙ день заканчивался. Пятница. Славка всегда любил этот час. Именно тот промежуток, когда работа закончилась, а выходные еще не начались. Он мог думать о чём угодно. А мог и не думать ни о чём.
“Могу копать, а могу и не копать”.
Хорошо сказано. Особенно это стало актуально позже в его “траншейной” ситуации. Но вопрос “быть или не быть?” не нов. И почему даже не по большой нужде, а как чаще-то бывает, и по малой (?!) жизнь заставляет делать сознательный выбор? А почему сознательный? В конце концов, если дело идёт о той самой нужде, да будь она хоть большой, хоть малой, человек её исполняет бессознательно. Фу, ты чёрт, совсем запутался. Сознательное, бессознательное. Физиология, психология, тупология… Славка понял, что его беспокоит разговор, который состоялся по телефону в конце дня.
Человек с приятным тембром голоса представился по те-лефону, сказал, что он из компетентных органов и хотел бы встретиться с ним на нейтральной полосе, предложив встретиться у известного памятника, расположенного недалеко от редакции. Мол, есть такая необходимость.
“Надо, значит надо”.
До памятника, то бишь, бюста, оставалось идти всего ни-чего. Но Славка, раздумывая, тянул время.
В принципе, он мог и отказаться от этой встречи. Сослаться? … Предложить другое время? … Почему он должен давать объяснения? Это с одной стороны. А с другой - ему было очень любопытно. Такое в его жизни впервые. Чем, будем реалистичными, его невзрачная особа заинтересовала “контору глубокого бурения”? Времени до встречи было ещё предостаточно.   
Из редакции он вышел почти последним. Дорога домой занимала даже спокойным шагом десять-пятнадцать минут. Весенний вечер обещал быть чудесным. Здесь всегда хорошо, хоть зимой, хоть летом. Особенно приятно, когда не было ветра. Славка предпочитал ходить по аллее, которая надвое делила проспект. Ни толчеи, ни переходов до самого рынка от “Сугроба”, как ребята называли кафе, которое находилось напротив редакции. А там за рынком - уже и дом. Дом, где он живёт.
Недавно в АПНовском издании “Аргументы и факты” Славка прочитал заметку, которую со смехом всем рассказывал. Журналист-международник нашёл где-то в Западной Германии, кажется, в Кёльне трущобы. Приметы их состояли в следующем: в квартире - голая лампочка, “удобства” - во дворе, водоразборная колонка - на улице.
– В чём этот международник хотел читателя убедить, не знаю, - комментировал заметку Славка, - но то, что у них это трущобы, которые надо ещё поискать, для меня это жильё, в котором я счастлив.
Да, он не лицемерил. Он действительно ценил своё жилье, представлявшее однокомнатную квартиру в старом фонде. Ценил потому, что получил не через пять лет, как трезво говорил о перспективах Константин, а через полтора года после того, как ушел из районки и стал работать в молодёжке.    
Да, он всё-таки решился сделать этот шаг. Лучше поздно, чем никогда. Так он, с огромной болью в душе, и сказал маме, которая только глубоко вздохнула, услышав его решение.
– Я всё, сынок, понимаю. Тут у тебя жизни нет, и не будет. Тебе и там придется не сладко,  и мне будет тяжело. Но я знаю, что там тебе будет лучше.
У него камень с души свалился, когда он получил это благословение. И хотя он никогда не нагружал её своими проблемами, материнским сердцем она всё прекрасно чувствовала, понимала и переживала. Мама есть мама.
Когда она узнала, что ему дали квартиру, приехала и только, покачав головой, глядя на стены, не знавшие ремонта со времён Гражданской войны, на потолок, где обвалившуюся штукатурку, Славка прикрыл нарисованным на ватмане облаком, спросила:
– Ну, как у тебя на работе?
– Нормально, – ответил он и, улыбаясь, добавил, – дышится легче.

“ЗАЧЕМ же я им понадобился”, – думал Славка, бредя по аллее. Если бы повод был серьезный, они, наверное, могли бы и “воронок” прислать. Хотя вряд ли, много чести. Да и не числилось за ним никаких дел. Ни  хороших, как он понимал, ни плохих.
Когда-то его тоже однажды по телефону пригласил представитель силовой структуры встретиться. Но тогда, помнится, к прокурору он шёл совсем с другим чувством, точнее, вообще почти ни о чём не думая, лишь предположив, что могут предложить быть присяжным заседателем. Но его предположение оказалось настолько самонадеянным, что заставило его глубоко задуматься и сделать серьёзные выводы.   
Что же сейчас могут предложить? Ясно, что “им” что-то от Славки надо. А раз так, то и беспокоиться нечего. Встреча на “нейтральной полосе” означала, прежде всего, что они пока сегодня на равных.
Как же все-таки мы воспитаны в нашей родной стране: достаточно милиционеру остановить нас, как мы тут же готовы отвечать на все его вопросы, и даже якобы обязаны доказывать, что мы не верблюды… 
Человека у памятника Славка заприметил ещё издали. С виду нормальный парень. Мимо такого пройдешь, не оглянешься. Улыбка, правда, располагающая. 
Да, поначалу они внутренне явно были очень насторожены. Правда, Игорь (так он представился) был нарочито дружелюбен, а Славка вежливо равнодушен. И Игорь, наверное, почувствовал, что на том беседа и кончится. Тогда он предложил зайти в ресторан, который был в двух шагах. Славка после лёгкой заминки (“Ага, вариант - Б. Так денег-то на кабак нет”),  всё же согласился, после того, когда Игорь как-то, лукаво улыбнувшись, добавил: “Я плачу”.
В ресторане выпили бутылку водки под хорошую закуску. Говорили о разном. Славка понял, что идёт зондаж. Для чего? Его это всё только забавляло бы, если бы не торчал в голове один вопрос: “Зачем я им нужен?”
Он решил, что в ходе разговора постарается в разумной степени дать понять Игорю, что он и не ура-патриот, и не оголтелый  диссидент, а скорее вялый оптимист. Но осведомителя из него никогда не получится.
Они оба были, очевидно, ровесниками. “Оба парня смелые, оба хороши…” и у обоих, как вскоре стало понятно им, за плечами больше лет, чем результатов. Беседа получилась даже интересной, хотя воспроизвести её, пожалуй, не только невозможно, но и бессмысленно. Это было похоже на пикировку двух равных фехтовальщиков. Выпады чаще делал Игорь, но он получал достойный ответ, который скорее его возбуждал, увлекал в схватку, нежели наносил обиду.
Постороннему же человеку, наверное, показалось бы, что беседуют два старых приятеля. Причем, они не то спорят, не то что-то выясняют. С шутками, с иронией и с легким недоверием друг к другу.
Игорь, наверное, в чём-то вскоре его понял, потому, что с его лица исчезла  дежурная улыбка и тон стал проще, без подтекста, и он сказал:
– Ладно, всё, проехали. Ты не беспокойся ни о чём. Всё в порядке. Мне просто надо было с тобой поговорить.
Разумеется, Славка ни на секунду не допустил мысль, о том, что человек из органов решил просто так с ним поговорить, пригласил для этого в ресторан и просто так угостил. Змейкой проскользнул не заданный вопрос: “Дружок, ты и сейчас меня за лоха держишь?” Но озвучивать его не стал. Это было бы нарушением установившегося между ними негласного этикета. Он лишь про себя ухмыльнулся, понимая, что если Игорь не захочет сказать, значит, он просто не имеет права. Игорь это оценил.   
И Славке, действительно, показалось, что этот сотрудник, не так давно попавший в “компетентные органы”, наверное, действительно нормальный парень. Вот тогда-то он и подумал, что у них обоих жизнь в чём-то схожа.   
Но когда после ресторана Игорь предложил поехать к нему домой, Славка был сбит с толку. Поэтому он совершенно искренне спросил, что они там будут делать. Игорь, наверное, понял его простодушную растерянность, поэтому засмеялся и сказал, что познакомит его с мамой.
Водка всё же действовала, поэтому Славка согласился. С мамой Игоря он не познакомился. Наверное, было поздно. Но Игорь, поговорив, с кем-то в соседней комнате, вышел, достал из холодильника водку и разлив по стопкам, кивнул на стенку, где висела матросская бескозырка:
– Давай, на посошок и за тех, кто в море!
– Ты что, в морфлоте служил?
– Ну, конечно, - также,  как в первые минуты их знакомства, Игорь улыбнулся дружелюбно и располагающе, но больше о себе не сказал ни слова.
На том эта неожиданная их странная беседа и закончилась. Они вышли, поймали такси, помахали друг другу, и Славка благополучно добрался домой.
На память о встрече в его блокноте осталась запись с телефоном Игоря и его фамилией. Но они так и не позвонили друг другу.
Позже он его встретил случайно на оживленном пятачке у кинотеатра. Игорь был рассеян, словно, был занят каким-то делом. Поздоровавшись со Славкой, как со старым знакомым, сказал, что это место сбора наркоманов города. Славка выразил искреннее удивление потому, что был далек от всех этих проблем. О наркоманах в городе вообще не было никаких разговоров. Уж в молодёжке-то хоть какие-то слухи, но были бы об этом. Это, конечно, еще ничего не значит, хотя на заметку Славка сей факт себе взял. И про себя он еще отметил, что Игорь делится с ним служебными секретами, действительно, как со старым знакомым. И ещё подумал, не об этом ли хотел узнать от него Игорь? Игорь сказал, что его скоро переводят в райцентр. И было непонятно рад он или нет.
С тех пор Славка его больше никогда не встречал.
Вспоминая этот случай, он ещё раз подумал, что встреча, видимо, не дала Игорю желаемых результатов. А в его памяти просто осталась зарубка о том, что, наверное, таким как Игорь, в этой конторе приходится туго.
Да, будь человек хоть семи пядей во лбу и или самым истовым праведником, но если он не “вписывается” в компанию ли, контору ли, ему будет очень туго.
Его тогда тоже порой навещало чувство отставшего от поезда, и порой он с пронзительной ясностью, словно, со стороны видел промчавшиеся годы. Но пока он не оказался  в “траншее”, он все еще не верил,  что ему уже не наверстать упущенного…

КОГДА перед субботником Славка зашёл в один из самых больших кабинетов молодёжки, где располагались три отдела, в наличии были почти все сотрудники.
– Не забудьте, что завтра субботник, - объявил он, заглянув кабинет. – Сбор в девять, форма одежды произвольная.   
Сделав “объяву”, Славка стоял у двери и смотрел на двух остряков редакции, которые, не обращая на него внимания, о чем-то задушевно шушукались друг с другом. Шурик сидел за своим столом в углу и слушал Серёгу, затаённо ухмыляясь в свои казацкие усы. Серёга сидел верхом на стуле, спиной к двери. Поэтому Славка и обратился к нему:
– Ты понял, Серёга?
Серёга вполоборота качнул своей рыжей косматой шевелюрой. Мол, мели Емеля, твоя неделя, но у нас сейчас интерес другой. Вяло махнул рукой и продолжил вполголоса разговор. Славка продолжал стоять у двери.
Давно ли Серёга впервые появился в редакции, близоруко озираясь в поисках помощи и поддержки? Славка хорошо помнит, как его вызвал редактор и на полном доверии дал указание  взять под свою опеку двух новых ребят. Присмотреться и решить, кого из них оставить в редакции.
Одним из них был Серёга. Этот рослый, пухлый с рыжей шевелюрой,  в тонких очках на широком лице, почти лишенном подбородка, толстяк производил впечатление мирного маминого сыночка. Другой кандидат - пониже, поджарый, как гончая, казалось, готов был по указанию Славки погнать хоть на край света и добыть любую информацию хоть из-под земли.
Славка был к обоим ровен и доброжелателен. Обоим начал давать несложные задания.
Недели через две после очередной планёрки редактор поинтересовался:
– Ну, как там твои орлы?
– Летают оба. Но по-разному. Один все силы напрягает, но, на мой взгляд, высоко он не взлетит. Другой, хоть и делает вид, что тужится изо всех сил, но мне кажется, что может подняться гораздо выше.
– Второй – это Серёга?
– Да.
– Пусть остаётся пока в твоём отделе, там видно будет. А другому  мы дадим хорошую рекомендацию, как только в какой-нибудь районной газете потребуется сотрудник.
Так оно вскоре и произошло, когда искали редактора в одну из заводских многотиражек.
А буквально через пару дней редакция получила приглашение направить сотрудника вместе со специальной молодежной делегацией на БАМ. Редактор передал приглашение Славке:
– Хочешь, сам езжай, хочешь, Серёгу пошли. Пусть по-пробует. Сам знаешь, такая командировка всё покажет.
Славка так и не мог понять после, почему он сам не по-ехал. Ведь такую командировку ему не каждый день предлагали. Кто ему мешал поехать? Никто. Почему послал Серегу? Потому что уж больно жалостлив был вид Серёги, когда он, уже откуда-то узнав о предстоящей командировке, ожидал решения Славки? Он ловил каждое его движение, следя за ним маленькими серенькими глазками. Они, эти глазки, глубоко упрятанные на лице, скрытые за стеклами очков-колесиков, могли, оказывается, быть очень внимательными.
А может быть, на решение Славки повлияли слова редактора о том, что такая командировка всё покажет, на что способен начинающий сотрудник? Ведь дорога на БАМ длинная.
Да, резон был, если учитывать, что Славка надеялся на Серёгу, как на будущего сотрудника его отдела. Но после возвращения Серёги из командировки, успешной публикации его оригинального материала в форме дневника, который, конечно же, прошёл сквозь руки Славки (а к его замечаниям прислушивалась даже самая строптивая из талантливых коллег), парня было трудно узнать. И не только потому, что он за время поездки отпустил лопатообразную рыжую бороду, которая удачно закрыла то место, где почти отсутствовал подбородок. Маменькин сыночек после поездки с делегацией на знаменитую стройку страны не просто стал выглядеть уверенным и возмужавшим, он обрёл даже какую-то сановитость. Перенял у  тех, кто возглавлял солидную молодёжную делегацию региона? Здорово же он сблизился с вождями от областного комсомола. Даже подражать в чем-то им стал. Славке много не надо было, чтобы заметить характерные детали. Но о подробностях поездки за рамками сданного материала  Рыжебородый отделывался общими фразами.
 Славка только удивлялся всем этим переменам, но вопросов не задавал. Сплетни, не имевшие отношения к делу, его мало интересовали. Важен результат: материал. А материал был отмечен на летучке. Славке тоже плюс. Чего еще надо? Но какой-то червь точил его незыблемую платформу, на которой зиждилось его представление о долге и совести.
Обо всём этом сегодня Славке напомнил небрежный взмах руки Серёги. “Неужели даже не повернётся”.
Шурик видел, что Славка ждёт какого-то ответа и поморщился:      
– Да не беспокойся ты, Славик. Все, как штыки, будем. Весёлые и довольные. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…  Ну и что было дальше? – он снова настроился на Серёгу.
Серёга, видимо, позвоночником почувствовал, что пора показать учтивость и воспитанность. Это он умел. А может быть, уже закончил свою очередную байку. Он повернулся всем грузным телом и спросил:
– Ну, чего ты, парторг, такой строгий? Будут тебе и белка, будет и свисток. Правда, насчет весёлых искорок в глазах, как Шурик, не обещаю. Ты знаешь, мне вот жена говорит, вынеси мусор, и я безропотно выношу. Но когда она жалуется, что я всегда выполняю это поручение без улыбки, меня просто тошнит. Ты меня понимаешь, друг? – повернулся Серёга к Шурику.
– А то. Я тебе больше скажу, - ощерил Шурик свои крепкие лошадиные зубы. – Я не только тебя, друг, но и твою жену прекрасно понимаю. Как понимаю сейчас Славика.
– Скальтесь, господа, как хотите, но я вас предупредил. – Славка вышел из кабинета и остановился, прикидывая, кого ещё не озадачил. Но почему-то перед глазами стояла косматая “под Маркса” физиономия Серёги. “Неужели орёл уже считает, что пора расправить крылышки и плевать на все”.
Хлопнула наружная дверь редакции. Из-за угла входного проема показался Кац. “Вот кого я ещё не обрадовал”.
Кац шёл походкой человека, отягощенного самыми важными и неотложными проблемами глобального масштаба. Этому имиджу способствовала и внешность: крутой лоб, переходящий в раннюю лысину, легкая полнота, и энергичные движения. Бодро поздоровавшись, он на ходу вскинул обе руки, мол, люблю, целую, но некогда, спешу.
– Ты про субботник не забыл?
– Да ты что? За кого ты меня принимаешь. Я же должен освещать это событие. Сейчас вот спешу созвониться, договориться.
И был таков. Да, Кац знает, что лучше материал делать, чем выметать бумажный хлам, накопившийся в столах и за шкафами. Да и вообще Кац, очевидно, скоро уйдет. На днях он поразил Славку своей просьбой. В конце дня, явно выбрав момент, он подошёл к Славке и сказал:
– Слушай, Вячеслав. У меня к тебе строго конфиденциальная просьба. Есть возможность перейти в “Блокнот агитатора”. Ну, ты знаешь, там же Светлых сейчас. А мы с ним в одном отделе как-никак из одного котелка не один пуд соли съели…
Славка улыбнулся. В этой фразе - весь Кац.

 КАК-ТО Славка и Шурик решили выпустить ко Дню печати стенгазету. Хотелось, конечно, сделать её повеселей. Они настригли из статей каждого сотрудника самые выдаю-щиеся “перлы”. Слегка перетасовав абзацы, они складывали их так, чтобы была и определенная логика, и не терялся стиль каждого автора. Также со смаком обошлись и со своими материалами. Причём, Славка изгалялся над перлами Шурика, а тот отвёл душу над его материалами.
Да, это была игра. Вернее, творчество молодых сотрудников в форме игры. Славке нравился стиль Шурика. Он бы назвал его изящным, на грани поэтического. Как-то Шурик принёс репортаж с проводов в армию и Славка поразился. Шурик нашёл лирику там, где Славка никогда бы и не подозревал о её существовании.
Сколько раз Славке приходилось наблюдать проводы призывников, и что ему бросалось в глаза, помимо обычной прощальной пьянки, гульбы, да зычных команд офицеров? Прежде всего, материнские слёзы, девичьи рыдания, да напускная суровость юношеских лиц, которые зачастую ещё не знали лезвия для бритья. А у Шурика, оказывается, “Икарус”, в котором увозили призывников, стоял,  как старый боевой конь перед походом, и по его корпусу пробегала, подрагивая, мелкая дрожь, словно, он тоже чувствовал всё то, что происходило в душе этих “стригунков”. 
Славке сначала показалось нежизненным такое сравнение. Но Шурик, не высказывая сопротивления впрямую, спросил:
– Неужели ты ни разу этого не чувствовал?
При этом его взгляд выражал скорее лукавство и снисходительность, чем недоверие. Славка не стал спорить, и материал пошёл “с конем”.
После того, почти всегда, садясь в “Икарус”, Славка ловил себя на том, что прислушивается: как дрожит корпус автобуса.       
Нет, они могли и яростно поспорить, допустим, по поводу употребления слова “промельк”. Но эти обсуждения, в ходе которых каждый старался найти как можно более убедительный довод, явно приносили им обоюдное удовольствие. Особенно тому, который, защищая употребление оного, ткнул пальцем в абзац в сборнике рассказов Юрия Нагибина, где мастер применил это слово.
Вот примерно с таким удовольствием они, убив целый выходной день, почти доделали стенгазету ко Дню печати, как вдруг в кабинет забрёл Кац. Они понимающе переглянулись: “Вот же нюх у человека”. Увидев их сияющие физиономии, Кац почему-то мгновенно что-то сообразил. Вперился в стенгазету и едва прочитал первый абзац “своего материала”, кажется, брякнулся на колени.
– Да вы что, ребята?! Да зачем же так?! Да вы же по живому режете!
– Что ты всполошился? Что тут такого страшного? Разве только о тебе речь? Всем сестрам по серьгам. Среди них и наши  “серьги”. Посмотри внимательно. Ни у кого, ни одной фразы не исказили.
Все так. Они попытались сделать пародии на каждого сотрудника из предложений, взятых из его же собственных материалов. Правда, разница была лишь в том, что у Каца таких предложений было хоть отбавляй. И он все понял.   
Как они не убеждали, ничего не помогло. Увидев, что дело пахнет истерикой, отступились. Дали слово кое-что убрать из “материала” Каца, согласно его просьбе. После, когда все с удовольствием ознакомились со стенгазетой и стали спрашивать, почему у “Каца” нашлось меньше всего пародийных предложений, они отвечали, что этот автор вне критики. И это тоже вызвало здоровую реакцию молодого коллектива. Но не самого автора…

– ТАК что за просьба такая… конфиденциальная? – переспросил Славка.
– Ну, как же… Ты же парторг. А вдруг им понадобится характеристика. Ты меня понимаешь? – Тон голоса у Каца был щемяще-доверительным, а взгляд – просяще-жалобным.   
– Честно говоря, не совсем.
– Ну, ты как ко мне относишься?
– Нормально.    
– Вот я и прошу строго между нами. Не держи на меня зла. Это же может быть судьба моя решается. А каких-то две строчки в характеристике могут перечеркнуть всю жизнь.
И столько было в его глазах страдания и страха, что Славке стало не по себе. Да, напугали парня.  Поэтому он искренне сказал:
– Я что, похож на злодея?  Успехов тебе на новом месте…
А через день после этого разговора редактор спросил у Славки:
– Тебе известно, что Кац уходит от нас?
– Да. Он просил не поминать его лихом.
– Пусть уходит. Никто ему палки в колёса ставить не бу-дет.
– А чего он так переживает?
– Ему есть от чего переживать. По окончании Высшей комсомольской школы в характеристике ему написали: “Карьерист”.
Но, тем не менее, это не помешало Кацу в дальнейшем вскочить на гребень волны перестройки и пополнить ряды молодых голосов в центральных СМИ.   

СТАЛ ли Славка своим в молодёжке? Скорее всего – нет. Вообще молодёжка, как понял он, рассматривалась большинством, и работающих  и работавших, как трамплин в дальнейшей карьере. Практически все, кто возглавлял её, уходили на повышение, чаще по журналистской лестнице. Если по партийной линии, то им доверяли какой-либо идеологический сектор, но не более. Остальные тоже, старались устроиться, пока не поздно, то есть, пока не вышли с возрастом в тираж. Все же молодёжка - не собес. Таковы были неписаные правила. 
Славка понимал, что ему, в его возрасте, здесь больше трех лет не стоит задерживаться. Но предложений особых не было. Однажды предложили перейти инструктором в облисполком – отказался. Потом предложили должность замредактора в районке – тоже убедил, что это не его стезя, мол, не рожден для административной должности. От предложения работать на радио тоже ушёл: это не его специфика. 
Шурик, скаля свои лошадиные зубы, однажды спросил:
– Ты что собираешься здесь век вековать?
– А ты что-либо предложить можешь? – с досадой по-смотрел на него Славка.
– А чо я тебе отдел кадров? Я могу тебе сказать, что про себя я знаю: мне здесь уже делать нечего. Я, наверное, скоро попробую перебраться в Москву.
– Тебя там ждут?
– Пожалуй, что так, - и Шурик состроил самую лукавую из своих ослепительных улыбок.
– Небось, уже охмурил какую-нибудь москвичку, приехавшую поправить здоровье нарзаном, - с улыбкой спросил Славка.
Он знал о некоторых похождениях Шурика в родном городе, богатом минеральными водами. У этого долговязого парня с голубыми глазами, густыми волнистыми волосами и пышными усами под горбатым, четко очерченным, носом, кажется, не было отбоя от девиц. Славка считал, что интим – дело сугубо личное, и они об этом практически никогда не вели никаких разговоров.  Шурик регулярно наведывался в родительский дом в курортном городе, а потом с иронией вспоминал какие-нибудь ситуации при знакомствах со скучающими молодыми курортницами.      
– На этот раз, по-моему, серьёзно, - слегка потупившись, сказал Шурик. - Она из приличной семьи и мы уже обо всём договорились.
– Ну и хорошо, если так. Удачи, – пожелал Славка коллеге. Он почему-то вспомнил генеральскую дочку, с которой когда-то сидел в ресторане “Университет”, но промолчал, не желая обидеть товарища неосторожным словом.

В СТУДЕНЧЕСКИЕ годы, когда цензура была неотъемлемой составляющей печати, их учил московский репортер Лев Колодный, как написать о том, о чём не принято. В этом был свой интерес, понятный тем, кто работал в советской печати. Надо эту тему, говорил московский мэтр, подать под благообразной идеей.
– Например, начав публикацию материалов под рубрикой “Московский меридиан”, - учил мэтр, - даёте сначала  материал об известной династии рабочей семьи. Идёте по “Московскому меридиану”  дальше и, к примеру, “случайно” натыкаетесь на знаменитое кладбище, о котором в советской прессе не было ни одного обстоятельного очерка. Можете вы его обойти? Нет, объясняете вы цензору, потому что “это будет необъективно”. Читатели, мол, обязательно заметят эту “географическую прореху” и обвинят вас в субъективном подходе. “Что же, - скажут, - разве такое знаменитое кладбище не является исторической достопримечательностью?” То есть, бьёте цензора-перестраховщика и редактора-демагога их же оружием.
Профессиональные откровения, которыми делились на лекциях, как столичный репортёр, известный тогда своими публикациями о тайнах древнего московского Кремля, так и другие маститые журналисты, не только обогащали теоретический багаж студента, но и заставляли его по-новому взглянуть на работу журналиста. Славке, с упоением изучавшему творчество корифеев отечественной журналистики от Гиляровского до Аграновского, собственная фигура всегда ясно и четко представлялась примерно так: он стоит у подножия Эльбруса и смотрит вверх, задрав голову, прикрывая глаза ладошкой от ослепительного блеска, исходящего от снежной вершины. Он смотрит на этот путь, по которому поднялись корифеи, и он тоже очень хочет подняться. Но он знает, что нет у него ни соответствующей экипировки, ни соответствующей подготовки. Вершина публицистики – это слагаемое многих факторов. И, чтобы не то что достичь, но хотя бы приблизиться к ней, одного желания, пожалуй, маловато будет. Славка считал, что в определенной дозе  тщеславие – полезное качество, так как оно не дает буксовать на одном месте. Но не надо только слишком зацикливаться на своей персоне. Перебор в этом случае ведет к разрушению и персоны, и карьеры. Но как этого избежать?      
Кесарю – кесарево, пытался осаживать он себя, постоянно ощущая действие и результаты той среды, в которой вырос и находился. А лучше бы сказать, барахтался. Он испытывал то же, что и любой молодой человек во все века. В любой точке мира, обуреваемый не только честолюбивыми желаниями, но и пониманием сложности всех стоящих перед ним проблем: да, решить их можно, но надо, чтобы желания совпали не только с возможностями, но и со способностями.
И … наоборот, криво улыбаясь, думал он, проходя мимо объявления на факультете журналистики, где было сказано, что желающие перейти на отделение журналистов - международников, должны иметь московскую прописку. Перед его глазами возникал родной дом в забытом богом  “пустынном уголке “, мама, которая из последних сил старалась отложить  копейку на его учебу…   
 Значит, если ты из деревни, то нечего тебе и пырхаться, будь ты хоть семи пядей во лбу? Где-то он уже давно читал об этом у одного из разночинцев середины ХIХ века, в том плане, что зачастую человек не может вырваться из тенёт, то есть, окружающих его обстоятельств, и стать выше той среды, из которой он вышел. 
А ныне человек без бумажки – букашка? Отрицать – глупо, соглашаться – обидно. Но Славка готов поспорить, что иной раз может выпасть случай, когда можно разом улучшить свои возможности. Его Величество Случай подсовывал ему эпизодически такие моменты. А может это тот, который сидит на левом плече?
Как-то они с другом, под вечер после сдачи очередного экзамена, бросив портфели в общаге высотного здания МГУ на Ленинских горах и спустившись по скоростному лифту, прогуливались во внутреннем дворе, решая, куда бросить свои утомленные учебой тела. Решение подсказали две симпатичные девчонки, которые тоже, видимо, решали схожую задачу. Весёлые девахи, они не куксясь, согласились пойти в ресторан “Университет”. (Эх, мама, знала бы ты сейчас, на что собирается потратить денежку твой бережливый сын!)
Просторный зал ресторана был заполнен в основном такими же “прожигателями жизни”, выползшими из уютных комнаток университетского общежития. После того как они заказали скромную выпивку и закуску, пропустили по рюмочке и в весёлом разговоре произвели “пристрелку”, беседа потекла в самом благодушном настроении. Девчонки, оказывается, москвички. Во внутренний дворик вышли подышать из университетского профилактория, о котором Славка и не подозревал. Глядя на их свежие ухоженные лица, он не мог удержаться от улыбки. Это им-то нужно поправлять здоровье в профилактории?!
Об этом он и сказал одной из них, отвечая на вопрос, чему он улыбается. Другая красавица уже лихо отплясывала с его другом под “Арлекино” в исполнении Аллы Пугачевой. Зал шалел, когда певица с торжествующим криком возвещала, что “Арлекино, видно, лучше всех”. Конечно, вместо самой Аллы надрывалась  мощная стереоустановка. Под одобрительные возгласы танцующих под высоким потолком звучал, усиленный динамиками, голос певицы, одарившей мир песней, в ко-торой, казалось, сконцентрировался особый, присущий лишь этому дню, дух современности. Словом, последний писк. Не с этой ли песни слава Пугачевой круто взмыла ввысь?
Ну, ладно, речь-то не об этом.
Славка, улыбаясь, сказал, что не в профилактории бы им девчонкам быть с такой внешностью, а на какой-нибудь эстраде или подиуме. Ответ девчонке явно понравился. Она небрежно слегка, словно, отбрасывая комплимент, махнула головой. Крупные кольца белокурых волос вспыхнули, отразив яркий ресторанный свет. Её большие серые глаза как-то по-другому посмотрели на Славку. Он понял, что девчонке он “показался”. Чем, правда, он ещё не понимал. Может быть тем, что не захотел идти танцевать, в то время, как его приятель, прямо-таки почти насильно, вытащил из-за стола её подругу. Подруга, брюнетка с короткой прической, была не прочь порезвиться под модную песню, но не так же скоро-то. Славке также  показалось, что ей хотелось ещё посидеть за столом, но не для того, чтобы пропустить рюмку. Пили девчонки скромно. Брюнетка, как бы это точнее сказать, словно ещё не определилась, с кем из них первым идти танцевать. Но когда его приятель стал очень даже настойчив и, увидев, что Славку вообще трудно вытащить на танец, да и подруга не спешит, она согласилась с приятелем, весело воскликнув:
– Ну, и сидите, если вы так хотите.
“Арлекино” зазвучал по новой. По-видимому, залу настолько пришлась  песня по душе, что её крутили ещё и ещё раз. Да, в тот ресторанный вечер, кажется, в ушах только и стоял крик: “Арлекино,  Арлекино…”, поэтому вечер и беседа за столом так и ассоциируются в памяти Славки с этим неустанным, ещё не охрипшим, голосом эстрадной примадонны.
– А не хотел бы ты остаться в Москве? – вдруг спросила белокурая бестия у Славки, слушая его рассказ о своих некоторых сильных впечатлениях, связанных с постижением всего, что сваливается в столице на голову провинциала. Он вспомнил и объявление на факультете о необходимости про-писки. Конечно, говорил он, есть путь лимиты, но он не хочет зарабатывать её  в качестве дворника в течение пяти лет или строить метро. Причем, рассказывая он, на самом деле, даже  не собирался (есть такое старинное выражение, которое ему почему-то очень нравилось) “делать ей куры”.   
– Есть ведь разные другие способы прописки, - задумчиво сказала белокурая красавица и её ясные глаза стали, словно, чуть темнее и печальнее.
– Какие? Фиктивный брак, что ли? – почему-то догадливо спросил Славка.
– Ну почему фиктивный? Можно ведь и по-настоящему. Вот мне, кажется, что мы бы с тобой ужились. Ты спокойный, добрый, я бы даже сказала, весь такой… благонадежный что ли… Это сразу бросается в глаза. В общем, я тебе верю. Между прочим, у меня папа генерал. Так что нужды особой я ни в чём не испытываю. Ну что ты молчишь?
Славка какое-то мгновение обалдело смотрел на девчонку, с которой он познакомился всего лишь несколько часов назад и не мог понять, насколько она шутит, а насколько проверяет его. Ведь не мог же он принять эти слова за откровенное бездумное признание. Она не производила впечатления ни дуры, ни авантюристки. Её взгляд был очень спокоен, серьёзен и вместе с тем как бы непроницаем. Мол, я сказала, что хотела, а ты отвечай, как знаешь. Мол, посмотрим дружок, каков ты на вкус. И всё же было в её взгляде, что-то останавливающее от дальнейших шуток.
Славка же был далёк даже от мысли проходить этот тест “на вшивость” хоть в шутку, хоть всерьёз. При этом он почему-то подумал, что эту девчонку, кажется, когда-то здорово обидели. При этой мысли он сразу овладел собой.
– Во-первых, - сказал он, стараясь вложить в голос, как можно больше мужества и нежности, (если это практически возможно), - хоть ты и очень симпатичная, но у меня и в мыслях не было, и нет желания решать, таким образом, свою судьбу. Во-вторых, я считаю, что как бы там ни складывалась жизнь, но если ты стараешься обхитрить её, то всё равно рано или поздно это выйдет тебе боком.
Девушка при этих словах почему-то очень поскучнела и потом до конца вечера так и не вышла из этой “комы”. На вопросы подружки и приятеля, что с ней, что “этот друг” такого сделал или наговорил, она только отнекивалась и повторяла, что всё в порядке, всё нормально.
Когда они проводили девчонок до двери профилактория, приятель спросил у Славки, что произошло между ними. Славка рассказал в двух словах. Приятель удивился и сказал, что может быть он, Славка и, правда, дурак. Мало того, что весь вечер пошёл насмарку, но он ещё и, явно, упустил такой шанс: “Москва, дочка генерала…” Но последние слова приятель уже произнес с традиционным сарказмом, который Славка тут же подхватил, развил и после они еще долго веселились на эту тему. Что впрочем, не мешало приятелю ворчать, дескать, у Славки своего гонора не меньше, чем у любого генерала, поэтому расклад этой истории известен: “Двум генералам все равно не жить в одной берлоге”. На что Славка весело парировал: “Так что нечего и огород городить. Мы сугубо штатские крысы всегда идём своим путём”.
Нет, комплексом провинциала он не считал то чувство, которое вызывали у него сигналы типа объявления на факультете. То, что москвичи, уже рождаясь, вместе с пропиской получали другие возможности, он просто считал несправедливым положением вещей, в котором, можно сказать, на государственном уровне порождалась “кастовость".
Наверное, из таких “мелочей” и складывалось у него неприятие к тому, что в нашей стране, где провозглашалось равенство и братство, существовали вот так спокойно и двойные стандарты. “Тыкать” стоящему ниже по партийной или другой иерархии было ведь всегда нормой, несмотря ни на возраст, ни на общее уважение к этому человеку в обществе. И не надо даже указывать пальцем на того, кто сегодня в этом задаёт дурной тон. Его все знают, и самая железная Леди на Западе считает, что с ним можно иметь дело. Но вряд ли ему удалось бы так ловко обводить всех вокруг пальца, если бы наш народ имел в эту пору хоть малую толику информации, которая просочилась в СМИ лишь после Фороса. Да и тогда ещё был силен у нас запал, замешенный на вековой надежде и вере в справедливость. Впрочем, Славка уже забыл, с каким он благожелательным чувством наблюдал по телику, как первый президент СССР без бумажки лихо рассуждал о строительстве социализма с человеческим лицом. Но потом его все больше стало коробить, когда этот, казалось бы, культурный человек всем “тычет”, невзирая на возраст и чин. Хотя об этом не стоило бы и вспоминать, если бы с его подачи страна не покатилась по какому-то гибельному пути.      

ПРИ ЭТОЙ мысли Славка, настолько чётко представил ухмыляющуюся физиономию коллеги Шурика, что даже, как будто, прозвучал его голос:
– Так, что ж ты раньше так драл свою задницу за вашего комбайнера “с божьей отметиной”?
– Ну-у, когда это было, - Славке показалось, что он сказал это вслух. Он прекратил копать и закурил. А Филя насторожился, мол, почему такой тревожный голос у хозяина. Сконфуженно почесав затылок, Славка сказал псу, что всё в порядке. А мысли потекли своим чередом.   
Да, Шурик любил пошутить, но сам он был весьма раним и предпочитал шутить, в основном, над другими. Поэтому Славка не стал распространяться, как однажды он отверг неожиданное предложение генеральской дочки, размягчённой комплиментами и лёгкой дозой алкоголя. Шурику только дай повод. Поэтому Славка пожелал ему лишь по-дружески, в осторожной форме “удачи” в личной жизни в столице. 
А вот на субботнике, который, конечно, всё-таки состоялся, Шурик отмочил шутку, которая поразила Славку своей неожиданностью и филигранностью.
Было прекрасное весеннее утро. Проспект, где находилась редакция молодёжной газеты, по случаю выходного дня был тих и пустынен. Редкие прохожие шли по своим делам, обходя сотрудников молодёжки, которые убирали мусор возле фасада здания. Славка и Шурик очищали газон.
Из-за поворота на проспект выехал “Икарус”. Автобус как автобус. Он катил себе мимо редакции по проспекту под уклон. И вдруг в тишине утра раздался прямо-таки пушечный выстрел и тотчас следом всех потряс нечеловеческий душераздирающий крик: “А-а-а!”
Славка увидел, как Шурик, широко раскрыв рот, согнулся и припал на одно колено, зажимая руками живот. Народ, шедший мимо, опешил, озираясь и ничего не понимая: оглушительный выстрел и тотчас – крик, словно, предсмертный?!
А Шурик поднялся с колена, стряхнул травинки с брюк и изобразил свою самую лукавую улыбку.
Глядя на него, Славка всё понял и первое, что его поразило – это реакция: ведь это “всё” произошло спонтанно, без подготовки, но здорово смахивало на профессионально отработанный трюк. Как мог Шурик так мгновенно сообразить, что пушечный хлопок – это выброс из выхлопной трубы “Икаруса” и что здесь появилась возможность для шутки?
Да, Шурик мог не только весело, но и на грани хулиган-ства пошутить. Это он доказал ровно через день. На этот раз поводом для шутки стал Славка. Точнее, его поведение во время собрания, на котором обсуждали итоги субботника.
Как оказалось, на субботник не явился один из сотрудников. Редактор спросил у Славки, знает ли он, по какой причине? Славка сказал, что не знает.
– А ты не считаешь, что надо провести собрание и пусть этот сотрудник отчитается? – спросил редактор.
– Но ведь мы не знаем причину? Может быть, он заболел или ещё что-нибудь подобное, - высказал сомнение Славка.
– Вот и узнай, – поручил редактор. – И если у него нет уважительной причины, надо спросить с него как с коммуниста.
Славку почему-то всегда коробили формулировки типа: “как коммунист коммунисту”, “как с коммуниста” и прочее. Он не мог понять почему, к примеру, не спросить как “с журналиста” ?  Он что, может быть менее дисциплинированным, может демонстрировать этакое отшельничество? Неужели журналист может себе позволить не участвовать в том же коммунистическом субботнике?
Но тут же, размышляя сам с собой, он отвечал, что, в принципе, если журналист против идеи безвозмездного труда, то он может и позволить себе не участвовать в коммунистическом субботнике. Но в таком случае, он должен объявить это публично, а не хитрить и не отсиживаться в тенёчке.
Редактор, словно, угадав его сомнения, спросил:
– А какое, вообще, твоё мнение о нём?
– Вообще он человек, на мой взгляд, очень интересный, - ответил Славка. – Он, по-моему, один из самых начитанных в редакции. Тему, за которую он берется, пытается вдумчиво, я бы даже сказал, педантично исследовать со всех сторон. Это, что касается работы, а в общении всегда со всеми ровен, даже сдержан.
– Причём, как я знаю, он не пьёт и не курит, верно? – с улыбкой добавил редактор.
– Это точно, - чему-то своему тоже улыбнулся Славка. – Хотя я не вижу здесь ничего предосудительного, - уточнил он.
– В этом и я не вижу ничего предосудительного, - ответил редактор, который тоже не разделял вредных привычек. – Но не кажется ли тебе, что он как бы сторонится вообще общения с сотрудниками?
– Да, рубахой-парнем его не назовёшь. Я же сказал, что он сдержан, даже закрыт. Но это дело личное.
– Личное-то личное. Но, на мой взгляд, он ведет себя как какой-то сектант. Так что надо спросить серьёзно, почему он не явился на субботник.
Славка вышел из кабинета редактора в задумчивости. Его поразила редакторская оценка поведения коллеги. Так мог сказать человек, давно уже сложивший о ком-то своё отрицательное мнение и, наконец, решивший разобраться по большому счёту, получив подходящий повод. При этом Славка, как парторг, должен выступить в качестве орудия расправы. А вот этого Славка не любил.
Он еще не вник глубоко во все отношения в коллективе редакции. О многих знал лишь поверхностно. Оценка редактора была на его взгляд весьма оригинальная и, на самом деле, меткая. Очень точно отражала характер поведения коллеги. Но было в ней, насколько понимал Славка, что-то угрожающее, если иметь в виду повод для разговора, постановку вопроса: “как с коммуниста”. Для коммуниста ярлык “сектанта” – суровый, если не сказать губительный. А вот тут-то Славка и не хотел, чтобы на собрании “перегнули палку”.
Но когда началось собрание и “сектант” стал сбивчиво, но с непонятным высокомерием уходить от ответа, Славка закипел. Причём его раздражение усугублялось тем, что ему, как парторгу отводилась роль “палача”, который должен был предъявить счёт по всем устоявшимся канонам, “как коммунист к коммунисту”. Об этом недвусмысленно намекнул редактор, вызывая “сектанта” на откровенный и, тем самым, губительный для него разговор. Тот же, поняв чем ему это грозит, пытался как-то извернуться. Но это было невозможно при сохранении высокомерного тона.
Славка при мысли, что его используют в какой-то непонятной игре, так разозлился, что чувствовал: вот-вот сорвется и скажет примерно так, как мог бы сказать человеку, решившему отсидеться “в тенёчке”, в то время его “товарищи, можно сказать живота своего не жалели…”
Он сидел рядом с Шуриком, которого, судя по всему, эти партийные разборки до какой-то поры совершенно не интересовали. Но когда, видимо, заметив, что Славка закипает не на шутку, он посмотрел на него удивлённо, потом толкнул в бок и прошептал:
– Мне кажется, ты сейчас взорвёшься как триста тонн тротила. Ты чо такой злобный?
– Отстань, - коротко рявкнул Славка. - Не до тебя.
Но Шурик то ли уже что-то понял, о чём Славка раньше смутно догадывался, но сейчас не мог спокойно разобраться, то ли Шурика, действительно, разбирал смех при виде того как трагедия превращается в фарс, словом, он вдруг спросил у Славки:
– Слушай, ты кричишь, когда кончаешь?
– Чего?! – Славка слепо посмотрел на Шурика.
– Я спрашиваю, когда ты заканчиваешь…
– Я еще не начинал, - ответил Славка, не вслушиваясь, о чём говорил Шурик. Ведь он же ещё не выступил по поводу поведения “сектанта”. А в такие минуты он, концентрируясь, словно, глох. Ему казалось, как в поезде метро, что он говорит, не очень громко, но потом слух как бы прорезывался и он вдруг понимал, что говорит очень громко.
Но Шурик не унимался. Склонившись к уху Славки так, что даже его бормотанье воспринималось очень ясно, он продолжал:
– А я когда кончаю, то очень сильно кричу. На днях мы с одной красоткой занимались любовью в котельной и я в тот самый долгожданный миг вдруг своей задницей прижался к раскаленной трубе… Я так заорал, что эта деваха сначала перепугалась, а потом спросила, мол, ты всегда так кричишь…
Когда до Славки дошёл, наконец, весь смысл шутки, он, вдруг так засмеялся, что всё собрание замерло в удивлении… Они оба давились смехом. Редактор, ошеломлённый, посмотрел на них с Шуриком и сказал:
– Что с вами? Выйдите оба…
Чем закончился разговор для сотрудника, не пришедшего на субботник, Славка уже позабыл. Главное, что тот продолжал работать в редакции. А редактору Славка так и не смог объяснить свой смех. Он даже пытался, но на него вдруг снова накатывал какой-то странный смех. Редактор, махнув рукой, сказал, чтобы впредь такого не было.

СНАЧАЛА Славка долго думал, что именно этот случай заставил редактора отступиться от своего решения назначить его своим заместителем? Ведь больше никаких “проколов” у него в молодёжке не было. Что же произошло?
В том, что редактор по своей доброй воле хотел видеть его своим замом, сомнений не было. Он сам проговорился однажды, когда они возвращались вместе из одной командировки на редакционной машине. Поездка в одно из дальних хозяйств, где отмечали производственный праздник, была полезной. Её уже с удовольствием обсудили и ехали молча.
Славка сидел на заднем сидении и смотрел на дорогу, по которой на закате шли навстречу запылённые грузовики. Водители возвращались домой из рейса. До  родного гаража – рукой подать, поэтому машины двигались уже не спеша, и Славке на память пришли строки из известной песни: “Когда усталая подлодка из глубины идет домой…”
И он сказал, что эти машины тоже выглядят усталыми, как в той песне о подлодке. Редактор, полуобернувшись, проговорил:
– Ты очень верно заметил. Я тоже об этом сейчас подумал. – После небольшой паузы редактор, словно, озвучил ещё одну мысль, – я все-таки буду настаивать, чтобы ты был моим заместителем. – И вдруг, спохватившись, добавил, – это я просто к тому, что, если бы у нас освободилась эта должность. Так что дерзай в том же духе.
Славка не стал задавать никаких вопросов. Весь кадровый расклад в молодёжке он прекрасно знал. Заместителем редактора работал человек, который был чуть младше Славки, но тоже подошёл к тому возрастному рубежу, когда пора уходить. Этот человек внешне напоминал безобидного плюшевого мишку. Быть может в детском саду он мог бы быть и полезным для детей. Но от журналистики он был также далёк, как Славка от балета. Просто, когда-то этот человек, любивший с детства смотреть, как играют в футбол, однажды принёс заметку в редакцию. Его знал другой человек, который тоже любил футбол. Так постепенно его заметки стали регулярно публиковаться на страницах газеты.
Таких нештатных сотрудников ценят в редакциях. Потому, что они, на самом деле, зачастую достаточно хорошо знают предмет своего обожания, и их заметки не имеют дилетантских ошибок. Словом, такому нештатнику можно доверять. Тем он и хорош, но не более, потому что в творческом отношении остаётся на прежнем уровне. Но этот каким-то образом, став штатным сотрудником, вырос на “футбольных заметках” до заместителя редактора. 

НАДО, конечно, заметить, что этот человек, не в пример Славке, обладал массой качеств, которые помогали ему при любых обстоятельствах выходить сухим из воды. Как о футболистах местной команды, он скрупулезно собирал и хранил сведения обо всех работниках обеих редакций, и “старшей сестры”, и молодежки, и практически всегда первым узнавал обо всех “местных” новостях.
Он знал дни рождений всех начальников и начальничков. И не раз Славка слышал и видел, как он, заглянув в свой сокровенный блокнотик, названивает, поздравляет, желает имениннику всяческих успехов и добра. А что? Доброе слово и кошке приятно. Словом, знакомый персонаж, который приятен всем в данных отношениях.
Редакция “старшей сестры”, по обыкновению не утруждала себя поисками новых кадров. Они росли под боком, на виду, в молодёжке. Наверное, это закономерно также как и то, что в партийные органы набирали молодую поросль в первую очередь из комсомольских кадров.   
Славка знал, что уже около пяти последних лет “старшая сестра” не принимала никого. Не было нужды. Здесь вообще в те годы текучесть кадров была близка к нулю. Стаж большинства сильно зашкаливал уже за два десятка лет. Это, конечно, накладывало особый отпечаток на атмосферу в редакции. Здесь всё было как бы стабильно и незыблемо: традиции, стиль, порядки, взаимоотношения…  Это понял Славка, уже работая в молодёжке. Поэтому, если раньше, проникнутый уважением к газете такого уровня, он чуть ли не с трепетом мог думать о работе в ней, то теперь его одолевали сомнения. В молодёжке он был “первым парнем на деревне”. По итогам престижного творческого конкурса среди всех местных СМИ он, в числе немногих, стал лауреатом журналистской премии. А что его ждёт в газете, где его мнение даже слушать особо не будут? Сможет ли он вписаться в “такую контору”?
И, вдруг, однажды его вызвали “наверх” и предложили работу во “взрослой” газете. При этом предложение прозвучало так, словно, он долго напрашивался и, наконец, ему сделали большое одолжение, предупредив, что, как положено, сначала ещё надо будет пройти испытательный срок. В конце краткой беседы было сказано, что обдумывать здесь нечего. Завтра с утра он должен явиться со всеми необходимыми документами.
 –  Мы дважды не предлагаем.
Славка, три года назад и не мечтавший о таком предложении, пришёл домой с видом человека, которому предстояло завтра идти на эшафот. Жена же не увидела в этом предложении ничего страшного. Наоборот, она заметила с удовольствием, что теперь может быть можно надеяться на новую квартиру.      
Славка всё это понимал, но для принятия решения ему надо было поговорить с редактором молодёжки, который как назло приболел. Славка, никогда не звонивший редактору на дом, долго думал, будет ли это этично.
Но звонить надо было. Надо же было поставить в известность руководителя газеты, из которой он должен уйти. “Должен уйти”? А почему он должен уйти, кричал в его душе какой-то маленький человек. Потому что должен, потому что так надо, думал Славка, вспоминая глаза человека, который беседовал с ним о переходе. Этот человек смотрел на него без тени обычного формального доброжелательства и говорил приказным тоном, не допускающим возражений.
Если бы они не были знакомы, то Славка принял бы такой разговор само собой разумеющимся. Но этот человек был отцом сотрудника, работавшего в молодёжке, с которым Славка был в самых хороших приятельских отношениях. Причём, когда эти отношения завязались, Славка еще ни сном, ни духом не ведал, что у приятеля такой папаша. Об этом он узнал, когда сотрудник пригласил его в гости к себе домой. Там он и познакомился с этим командиром. Да, было у этого человека большое военное прошлое, когда он отдавал приказы тоном, не допускавшим возражений. Его выцветшие голубоватые глаза смотрели на человека в упор. Этот жёсткий взгляд, наверное, заставлял слушаться подчиненных беспрекословно, даже если их посылали на верную смерть.
Но это была война! И когда это было? Все так, но Славка не раз сталкивался с фактами, почерпнутыми из воспоминаний фронтовиков или тех, кто, исследуя эту тему, приходил к удивительному парадоксу. Зачастую храбрецы-удальцы, которые на фронте не боялись ни пуль, ни огня, в мирной жизни терялись, не постигнув её скрытых пружин. И наоборот, вчерашние интенданты и прочие штабисты, бряцая своими заслугами, добивались в этой жизни видимого успеха и благополучия.
Всё это Славка уже понимал. Да, сегодня идет грандиозное мирное строительство светлого будущего нашего общества. И газета, в которой правой рукой руководителя был этот человек, находилась, можно сказать, в авангарде общего строя всего общества, семимильными шагами приближающегося к этому будущему, маячившему на горизонте с первых дней Октября. Так что, слово этого человека для Славки не пустой звук. И если он в этом сомневается, то вскоре, попав под его начало, он быстро убедится в обратном. 
“Мой финиш – горизонт – по прежнему далёк…”
Славка позвонил “своему” редактору, и, извинившись за беспокойство, коротко изложил суть дела. Но не успел он и закончить, как услышал ответ:
– Конечно, переходи. Я сожалею, что так без меня всё решили, но теперь уже говорить не о чём. Не вовремя на меня хворь напала. Желаю удачи.
Славка положил трубку, мягко говоря, в глубокой задумчивости. Как легко всё решается.
Почему всё так легко решается, он понял очень скоро, работая уже во “взрослой” газете, где, перед тем как ему предложили сюда перейти, скоропостижно скончался сотрудник, и надо было срочно найти замену. Прикинули и выбор пал, прежде всего, на Славку. Но почему не на тех, кто работал в молодёжке уже до него, кто стоял выше рангом и поучал Славку, как надо делать материалы?! Почему пал не на них? Да потому, что “плюшевого мишку” и на пушечный выстрел не подпустили бы к работе во “взрослой”  газете. Что он может делать? Заметки об очередной игре в футбол, кто, сколько мячей и с чьего паса забил в ворота? Таких авторов хоть пруд пруди. “Старшей сестре” нужна, как говорят, рабочая лошадь, а не сотрудник, умеющий поздравлять по телефону начальство. Здесь и без него обойдутся. А вот когда редактор молодёжки уйдет на повышение, уже есть такое мнение, что на его месте вполне справится и “плюшевый мишка”. А не справится, беды большой не будет. Свято место пусто не бывает. Это раз. Второе: на освободившееся место зама вполне подойдет…  Да, Славка, ты прав, твой хороший приятель, сын твоего нынешнего повелителя, отца-командира. Или ты думал, что отец принципиально оценив, прямо-таки ниже средненькие журналистские способности своего сына, даст возможность тебе или кому-то другому занять это место?
Зачем всё усложнять? Этот вопрос решается легко. Славку выдергивают из грядки как редиску (этот агротехнический приём, кажется, называется прореживанием), и всем - хорошо. В “прореженной” молодёжке идёт обновление кадров и “старшая сестра” довольна: доброе пополнение, не надо нянчиться. Даже Серёге, твоему бывшему “подмастерье” подфартило, его уже вроде бы хотят назначить на твоё место.
И тебе, Славка, надо только сказать судьбе спасибо. Ведь как ни подначивали, как сквозь зубы тебе не цедили: “Веди себя прилично, если хочешь получить квартиру”, но квартиру же ты всё-таки получил. Ну, не сразу, а через пять лет, но надо и честь знать, ты посмотри – на заводах люди по двадцать пять лет ишачат, чтобы заработать это благо.
Э-э, сегодня бы людям эти порядки, когда государство забесплатно давало квартиры…
А то, что со временем сын отца-командира, запив, забросит  журналистское дело, что “плюшевый мишка”,  в течение последующих лет, благополучно завалит те или иные журналистские коллективы, которые ему, как вошедшему в “номенклатуру” поручали возглавлять, так то, Славик, не твоя печаль, не твои проблемы…
Твои проблемы впереди. Они возникнут через несколько лет, когда на тебя, уже состоявшегося сотрудника во взрослой газете, спихнёт свои грехи коллега, которому ты доверял как себе. Он, возглавлявший отдел, сделает это, не сомневаясь ни на  мгновенье. Причём это произойдёт при тебе…
Да, Славка помнит до мельчайших деталей (а ведь дьявол в них как раз и прячется), когда редактор позвонил по телефону вам в кабинет и сказал, что полоса на патриотическую тему получилась ни к чёрту. Предупредив, что об этом предстоит разговор на летучке, он спросил, кто её подготовил. Коллега, он же завотделом, покосившись в сторону Славки, даже не дрогнув, назвал его фамилию. Славка от такой наглости даже потерял дар речи.               
Редактор, был человек новый. Накануне, знакомясь с кадрами, он беседовал со Славкой и сказал, что доволен его публикациями и в дальнейшем возлагает на него надежды. Поэтому Славка, стиснув зубы, но ни слова не сказав коллеге, который затаился как мышь под веником, решил сразу пойти к редактору и тут же ему позвонил. Выслушав его по телефону, редактор сказал: “Разбирайтесь сами”. Славка, не раздумывая, написал заявление на увольнение по собственному желанию. Редактор подписал его, даже не посчитав нужным  выслушать сотрудника.       
Так, вскоре Славка оказался на телевидении, куда совершенно не стремился, так как считал, что его призвание – газетное поприще. Он ведь не любил выступать с трибуны.
Трибуна или сцена – это не для него. А телевидение – это почти то же самое. У него в душе навсегда осталась зарубка с того классного часа, когда по просьбе учительницы он, заняв её место, волнуясь, рассказывал содержание книги о разведчике. Славка слышал, как актёры говорят, что священный трепет перед выходом на сцену - это нормальное состояние. Мол, если человек, абсолютно спокоен, то это, скорее, аномалия. А на телевидении, наверное, не случайно, полушутя говорят, что “наглость – второе счастье”, что “спекуляция на чужих мозгах” – нормальная специфика. Вот и поди, разберись. Словом, Славке пришлось и в этом разбираться, в том числе и налаживать отношения с новым руководством, которые у него не  всегда складывались со “взаимными симпатиями”. Но поначалу обошлось. Через время, которое можно назвать испытательным сроком, когда он перешёл из газеты на телевидение, ему один из авторитетных ветеранов телеоператорской группы так и сказал:
– У нас не все так быстро входят в курс дела как ты. И здесь, как говорится, мамочка не поможет. А ты без всякой лохматой руки вошёл, как патрон в обойму. Это телеоператоры сразу оценили.
Для Славки это признание было дорогим потому, что он очень нервничал, думая не только о прямом эфире, но и о простом синхроне, то есть, о записи на кинокамеру. Тогда ещё была всего одна кассетная видеокамера на всю телестудию. И всё же, когда ему посулили более высокую зарплату на другой, якобы престижной работе, он, несмотря на определённые успехи на новом поприще, без особой жалости оставил ТВ.    


                Время “тёплых бульонов” прошло?

“У каждого времени – свои кумиры и свои ценности. Ка-нули в Лету замшелые идеологические догмы – главные святыни коммунистической эры, вытеснившие за десятилетия промывания мозгов “так называемые общечеловеческие ценности”: совестливость, честь и достоинство, порядочность, честность. Теперь на пьедестале открыто царил золотой телец, “его величество чистоган”, словно перенесенный с бездуховного прогнившего Запада в самом беззастенчивом и ненасытном варианте.
Эпоха массового разграбления всего и вся обходилась без драпировки, маскировки и гримировки. Должностным лицам любого уровня уже не требовалось совмещать безудержное личное обогащение с имитацией служебной добросовестности, идейной выдержанности или радения за интересы дела. Единственным требованием являлась безусловная лояльность к вышестоящим чинам, включающая в себя обязанность регулярно отстегивать часть дохода и безоговорочно выполнять все распоряжения, указания, пожелания и даже невысказанные мысли. Тот, кто соответствовал этому требованию, про-двигался по ступеням служебной лестницы, все остальные выдавливались из Системы. Происходил естественный отбор наоборот: преимущество получали примитивные, жадные и нахальные особи”.
Суровая оценка. Но на этом, и без того длинная цитата, не закончена. И все же хочется еще ее продолжить, но сначала надо отдать должное уважение автору.
Читая, казалось бы, о далеких, от его “траншейных” забот, делах, повествуемых в книге “Антикиллер 2” Данилом Корецким, Славка неожиданно наткнулся на упомянутые выше слова, которые действительно, могли стать забойным вступлением для злободневного доклада с высокой трибуны. Только что-то никто пока таких докладов делать не спешил. Автор же этих слов, этой суровой оценки, хорошо знаком с жизнью и с её изнанкой. Данил Аркадьевич Корецкий, советский и российский ученый криминолог, писатель и сценарист. Он же доктор юридических наук, профессор, заслуженный юрист  Российской Федерации, полковник милиции в отставке. Он уже давно и с большим успехом и мастерством во многих книгах, изданных тиражом свыше 20 миллионов экземпляров, описывает  жестокий криминальный мир, но, как увидим, говорит и о том, с чем Славка сталкивался не раз в родной творческой стихии. Речь о грамотности или вернее безграмотности…
Еще когда газеты самых разных мастей, словно, грибы после благотворного дождя, стали появляться на разбуженных перестройкой бескрайных российских просторах, Славка обратил внимание на одного  человека, прежде всего потому, что тот приютил под крышей, возглавляемого им, государственного предприятия, одно из местных частных изданий, претендующее на здравый смысл. Но то было время, когда еще не исчез в Конституции пункт о партии, как управляющей и направляющей, поэтому об этом заговорили как о смелом поступке.
Пробыв всю жизнь в сереньких управленцах-производственниках, этот человек, решил пригреть шумно-популярную газету,  чтобы набрать очки, делая карьеру на пути к власти на местном политическом Олимпе. Ради этого он потом даже восстановился в компартии, заплатив взносы за три года. И ему сначала удалось вскарабкаться на желанную ступеньку. Но затем пришёл молодой вождь и, под предлогом сокращения, выкинул его “из команды”, как использованную ветошь, не удостоив даже своей аудиенции.
Но старые связи не ржавеют. Вскоре друзья помогли этому перевёртышу возглавить новую госструктуру. Вот здесь и пересеклись их пути со Славкой. Справедливости ради, надо  отдать должное энергии этого человека. За короткий срок он успел сделать многое в обустройстве новой конторы. Но не это стало предметом удивления Славки. Его поразила безграмотность этого человека. Понятно, что далеко не мастерство выражать свои мысли на чистом русском языке держало его на плаву. Но всё же, вопиющее косноязычие никак не вязалось с его респектабельной внешностью, положением, которое занимал этот жестокий и самолюбивый “коммунист новой формации”.
– Ну, что готовы стати? – важным тоном спрашивал коммуняка, приняв Славку на работу в качестве руководителя пресс-службы. – Стати, стати надо давать.
Славка сначала не понял, о чём это он?  Что кстати давать? О какой стати речь? Это потом, когда до него дошло, что речь идет о подготовке статей рекламного характера для привлечения общественного внимания к новой госструктуре,   он от изумления ещё долго не мог выйти из ступора. Произнося ключевое слово “статьи”, этот начальник ставил ударение на первый слог, и почти не отмечал интонацией мягкий знак, поэтому слышалось: “стати”. 
 Это же надо так изуродовать простое слово! Настолько нелепо оно звучало, что сразу и не сообразишь, “невгадаешь” (с кем поведёшься, от того и наберёшься), что имел в виду этот деляга от власти. Он, что никогда не слышал и не слышит, как надо произносить это слово? Наверное, не слышит, хотя имеет самые современные и “тиливизир”, и “радива”. Очевидно, на самом деле, как по его же выражению, он и “лирику связывает с матом”. Для него же главное - другое: люди “должны стоять, как мячи”. Как это можно сделать, Славка так и не понял, хотя уже воочию убедился, что люди для этого чинуши были лишь пешками в его игре на жизненном пространстве. Но больше Славка не смог терпеть и, несмотря на угрожающую безработицу, расстался с этой ходячей рубрикой “Нарочно не придумаешь”. А какой можно было бы собрать словарик чиновника!
Вот такое “ремюзе”, тьфу, извините, хотел сказать, резюме. Бог мой, и этот человек ведь не просто прохожий, а бывший советский чиновник из первого десятка местного руководства.   
“Бездарность и бесцветность, – пишет Корецкий, анализируя криминальное наступление в обществе, – постепенно стали привычными признаками “своего”, которого надо поддерживать, тянуть за уши, рассчитывая на рабскую покорность в дальнейшем. Полноценная, яркая и творческая личность никогда не станет лакействовать и угадывать желания патрона, поэтому такие люди считались “чужими” и не заслуживали доверия”.
А вот ещё, теперь уж совсем прямо в точку с мыслями Славки: “Перерождение номенклатуры произошло быстро: пестрящие “тройками” аттестаты, косноязычная речь, неправильные ударения и ошибки при письме стали непременной принадлежностью руководителей любого ранга”.
И еще два слова из этой “шапки”: “И хотя объективности ради следует отметить, что и прежде начальники не сплошь были отличниками и знатоками орфографии, сито отбора всё же существовало”.
На заре перестройки во время работы в областной  прессе Славку вызвал руководитель и, тыкая в лицо материалом, только что подготовленным им для публикации, поучал:
– Ты считаешь, что разобрался в ситуации? Нет, ты глубоко ошибся. Из того же хозяйства приехал твой коллега с радио и привёз материал совершенно другой ориентации. Он узнал, что ты тоже там побывал, и что материалы ваши отличаются, и позвонил мне. Ты утверждаешь, что хозяйство на подъёме, а твой коллега рассказывает, что у них очень плохого качества силос. Он побывал на этой силосной яме и воздал, как говорится, всем сестрам по серьгам. Вот какие материалы сейчас нужны! Время тёплых бульонов прошло! Ты понял?
– Понял. Во-первых, это не мой коллега, он из другой конторы. Во-вторых, в моём материале утверждение, что “хозяйство на подъеме”  не голословное, а подтверждено цифрами и фактами. Да, я утверждаю, что “костюм сшит добротно и хорошо сидит”, а “коллега”, увидев расстегнутую ширинку на костюме, больше ничего не увидел. А в третьих, жаль, что мы с ним не встретились возле той силосной ямы…
Руководитель неплохо относился к Славке. И в его мате-риале он разобрался. Но, видимо, решил использовать “сигнал”, чтобы подчиненный лишний раз не расслаблялся. Да, и сам он недавно “потерял ориентацию”. Прочитав нашумевшую, как тогда, расценили прорабы перестройки, ортодоксально прокоммунистическую статью Нины Андреевой “Не могу поступиться принципами”, опубликованную в газете “Советская Россия” 13 марта 1988 года, этот идеолог поспешил  радостно огласить всех, бегая по коридорам власти и потрясая газетой: “Читали? Слишком круто завернули перестройщики. Очередное “головокружение от успехов”!”
Статья, действительно, не только наделала тогда много шуму, но и очень встревожила всех по разные стороны баррикад. Но официальная реакция в обществе на статью оказалась диаметрально противоположной. И “наш идеолог”, пристыженный, снова развернулся на 180 градусов: “Время тёпленьких бульонов прошло!”.
Славка же попал под горячую руку, а тут ещё, перестраховываясь, подсуетился “коллега”. Ну, с этим всегда можно было разобраться. А в общем-то Славка, как и большинство журналистов, перестройку воспринял с энтузиазмом. Всё это, думалось, открывало двери реальной свободе творчества.
Хотя, к его удивлению, однажды встретив в “коридорах” местной власти давнего знакомого из местной интеллигенции, пристроившегося с помощью полусемейных связей на тёплом местечке, с которым они не раз встречались в узкой компании за “рюмкой чая” и, казалось бы, находили общее понимание по общим вопросам, он услышал о себе совсем уж неожиданное, можно сказать, конкретное мнение. Махнув в знак приветствия рукой этот “давний знакомец” вдруг весело ляпнул:
– Ну что, дружок, скоро мы вас, коммуняк, будем на заборах вешать!   
С какого переляку этот человек, который в составе в группы единомышленников-демократов из “Народного фронта”  пришёл в местную администрацию, чтобы проводить реформы, записал его во враги перестройки, Славке было совершенно непонятно. Но почему-то от этих слов пахнуло давно знакомыми кадрами из фильмов о первых шагах по укреплению Советов на местах, когда вместо приветствия сразу помахивали наганом.
– Значит, пришла свобода … вешать без суда и следствия? – кинул Славка вопрос вслед уходящему по коридору “местному прорабу” перестройки. Но тот, не оглянувшись и не сбавляя шаг, сделал жест… “жезлом”.
В те же дни не меньшее удивление у Славки вызвала встреча тоже с одним из давних знакомых. Правда, этот был не из жидких интеллигентных рядов местного разлива, а из рабочих самого крутого замеса. Правда, очень уж часто он судился по всякому сквалыжному поводу, заявляя, что готов за правду идти до конца.               
А работал он слесарем и руки у него были пришиты там, где надо. А вот с головой … Однажды, решив обеспечить свой домишко гарантированным теплом, он сделал врезку в трубу уличного газопровода. Всё было бы хорошо, если бы при этом он оформил необходимые документы. Но он провёл себе газ нахаляву, не имея никакого разрешения. Так и этого мало: при самовольной врезке в трубу газопровод-то был включён?!
–  И что у тебя газ горит? – спросил Славка, не веря сло-вам похваставшегося умельца.
– Да, приходи, увидишь, – весело ответил слесарь.
– А как же при сварке-врезке газ не взорвался в трубе? – спросил Славка.
– Есть такой способ. Берёшь мокрую тряпку …
   Славке некогда было дальше слушать всю историю, но после он узнал, что, действительно, газ провёл себе этот слесарь-самоубийца собственными руками. После этого он подумал, что у этого авантюриста, пожалуй, не всё ладно с головой. 
И вот, однажды этот слесарь-газосварщик, встретив Славку, сказал, что теперь они с ним, как говорится, коллеги. Славка не поняв, шутливо переспросил, на каком же поприще-то у них общие профессиональные интересы.
– На газетном! – горделиво заявил сварщик.
Славка ещё меньше понял, и снова переспросил, уточняя:
– Ты написал статью о своём опыте по врезке в действу-ющую газовую трубу?
– Ну, ты даёшь! И не забыл?
– Ещё бы.
– Так вот, бери выше, теперь я заместитель редактора газеты.
– ?!!
После нескольких уточнений Славка наконец понял, что этот сварщик-авантюрист, ринувшись в первые ряды пере-стройки, устроился разносчиком одной из перестроечных газет, выражавшей позицию демократов из “Народного фронта”. Газеты он доставлял на своём трёхколёсном мотоцикле “Муравье”, освободив его кузовок от слесарно-сварочного инструмента. Таким образом, он, якобы, числился в редакции газеты заместителем редактора по распространению издания.
От рассуждений этого “коллеги” о том, как они - “демократы” будут строить новую свободную от партократов жизнь, в которой все могут стать миллионерами, тоже, слов-но, пахнуло давно знакомыми кадрами о “триумфальном шествии” в первые годы после революции вот таких же гегемонов, ошалевших от свалившейся на них свободы. “Всё происходит с точностью до наоборот. Как кто-то выразился, “в семнадцатом погорячились, так и в девяносто первом торопятся”, – подумал он, с брезгливостью глядя на свежеиспечённого демократа и понимая, что здесь тоже бесполезно о чём-то говорить, тем более убеждать или спорить.               
 
ПОСЛЕ, поехав в Москву на съезд журналистов, послушав коллег, которые привезли свои “болячки” из разных уголков страны, Славка, сидя вечером в баре “Домжура”, услышал любопытный разговор компании за соседним столиком. Четверо респектабельно одетых москвичей попивали кофе с коньячком. Один из них, самый молодой и суетливый “с розовыми щёчками”, сбегал к стойке, принёс на всех очередную порцию коньяка и, поднимая рюмку, произнес: “Старички, выпьем за то, что мы сегодня - на коне! Ведь всё могло повернуться по-другому. Да, нас, вообще, убить могли. Я никогда не забуду, как мы залезли и сидели на крыше Белого дома. Я ведь до этого автомат в руках не держал. Но теперь всё позади. Мы вовремя сориентировались. Мы теперь на коне, старички. Ух, аж, дух захватывает”!
Остальные не так эмоционально, но дружно подняли рюмки, чокнулись и выпили. Только один из них, постарше, почему-то все время, пока говорил Розовощёкий, хмуро и косо смотрел на него и осторожно оглядывался по сторонам.
Та-ак, значит, пока мы на съезде копья ломаем, эти уже сориентировались, подумал Славка.
Позже он вспомнил об этом Розовощёком и его “вовремя сориентировавшихся” собутыльниках, когда ему пришлось читать интервью с одним из столпов современной журналистики, который вспоминал, как они пытались “остановить катастройку”. Он говорил, что журналисты уже жили мотивами перестройки до её объявления Горбачевым. Особенно те, кто работал в изданиях, которые были заточены на анализ явлений, критику недостатков, которые накапливались в общественной и государственной деятельности. Но, вместе с тем, в некоторых околожурналистских кругах, можно сказать, скорее бравирующих либерализмом, нежели трезво оценивающих обстановку в обществе, подрастала “розовощёкая” пятая колонна.
- Это были неплохие, способные ребята, – вспоминал в печати мэтр журналистики, – у них не замечалось сильных контрастных проявлений антисоветизма, но, тем не менее, сердечко учащённей билось от западных поветрий.
Да, все в эйфории ломали копья. Ломали и у себя в провинции, и, собравшись на съезде. Причем, Славке всё же казалось, что большинство коллег думают не о своей шкуре, как тот Розовощёкий. Вот поэтому и “не успевали и не преуспевали”. Потом уже “элита” от журналистики, сориентировавшись, разбежалась по приватным норам, где платили самым преданным из них столько в месяц, сколько периферийному “районщику” и в год не снилось. Да, говорили на журналистских съездах, и об этом, и том, что в журналистику пришла молодая поросль, которая, даже не задумываясь, может переступить нормы морали и права… 
О многом говорили, но перед глазами Славки возникало, приятное на вид, лицо одного бывшего тоже розовощёкого стажёра – журналиста.
Как-то этот стажёр в их редакции, маясь по коридорам, зашёл к Славке и попросил ключ от кабинета на время обе-денного перерыва. “Киношку по видашнику посмотреть, а то скукотища заела”. Славка дал. Когда пришёл, стажер еще досматривал “киношку” с напряжённым лицом. Славка взглянул на экран: какая-то  порнушка. Посмотрев минуту, кинул ключ стажёру и вышел на свежий воздух покурить. Ему почему-то неловко было смотреть не на экран, а на стажёра.
А потом, когда в Будённовске, насмерть перепуганные роженицы, выпущенные из лап басаевцев, шли гуськом из больницы и твердили в подставленный микрофон, что террористы “хорошие”, Славка понимая, что такое “синдром заложника”, вместе с тем, не понимал, почему “акцент” сюжетов из горячей точки смещён в эту сторону. Почему не показывают всех бесчинств, устроенных террористами в мирном городе? Этим же вопросом он был озадачен в беседе с приятелем-коллегой из местных фотокоров, ещё не остывшим после командировки в Будённовск .
– Почему, почему, - раздраженно ответил, обычно уравновешенный и даже флегматичный коллега. – Вот тебе – две группы. Одна,  выбравшаяся из захваченной больницы в шоке, называет террористов хорошими, а в другая, у которой во дворе убили ни за что, ни про что невинного родственника, готова хоть сейчас идти и мстить. И все пытаются обо всём этом сказать в микрофон. И кому ты, думаешь, дают слово? Правильно. Той, первой группе. Вот и думай, почему. Но, между прочим, ты видел, кто держал “этот” микрофон?
Да, Славка видел. Среди них был и тот самый бывший  стажёр.
– Отож, - бурчал фотокор, - они из аэропорта приехали на такси. У них от баксов карманы трещали. А у нас, местных, даже на вареную колбасу командировочных не хватало … Хотя разве только в этом дело, – махнул рукой коллега.

НЕ ВЫЛЕЗАЯ из траншеи, Славка отдыхал, привалившись к прохладному брустверу из свежевыкопанной земли. Солнце уже висело  над самыми верхушками деревьев и жара спала.
“ДА, дело разве только в нехватке колбасы?”, - вспоминая разговор с фотокором, подумал Славка, а в голове ясно, словно, за спиной, послышался хрипловатый голос Высоцкого:
Лежал он и думал, что жизнь хороша,
Кому хороша, а кому - ни шиша!
“Пожалуй, пора заканчивать на сегодня, - решил он, выбираясь из траншеи, - все мы смелые и находчивые, когда знаем, кому надо подсовывать микрофон”.
Как-то на одном, кажется, семинаре, декан факультета журналистики МГУ с отеческим упреком намекнул, что нынче рыцарям пера порой в публикациях не хватает смелости. Участвовавший  в мероприятии журналист из “Комсомолки”, известный своими громкими статьями, с места парировал: “При всём уважении к вам, мэтр, зачастую не в журналистах дело, а в редакторах”. И, перед замершей от легкого шока аудиторией, поделился свежим примером, о том, как сын, скажем, министра авиации в своём персональном КБ придумал реактивный самолёт, который предложили использовать в сельском хозяйстве для борьбы с насекомыми.
“Было бы смешно, - с усмешкой подчеркнул этот известный своими актуальными публикациями журналист, - если бы не было так грустно, потому, что это были громадные деньги, выброшенные на ветер. Но об этом в газете журналист не смог дать ни строчки. Редактор не разрешил. Так кто здесь трус? ” – вопрос журналиста повис в воздухе. 
Но если вчера вопрос публикации острого материала мог упираться скорее лишь в чью-то личность, то нынче, как отметил Солженицын в своей книге “Россия в обвале”, написанной в разгар “лихих девяностых”,  дело обстояло уже иначе. “Между Властью и Народом, – отмечал автор, – глубинится пропасть — а Власть не хочет увидеть её и осознать…”, “… а наше общественное мнение, – вопрошая, продолжал автор, – культурный круг, наши либералы и радикал-демократы, сперва так было восхищённые наступившим царством демократии и изумительными реформами, потом разочаровавшиеся и в этих реформах и властях — до бичевания их? Да ещё особо, но из их же среды, — Четвёртая Власть, со всеми её порывами то против этой постылой “федеральной армии”, то с оправданием чеченских боевиков и террористов, то с проклятьями российско-белорусскому воссоединению, — они все что ж? разве не освоили своей специфичной территории в зоне власти и государственного направительства?
Однако ещё же один вид власти мы до сих пор не назвали: денежную власть, а она выступает помогущественней власти прямого приказа и Указа. По мудрости нашей “приватизации” почти за бесценок и выращивания коммерческих банков за счёт государственной казны у нас выросла самая решающая из властей. На вершине её — группа ведущих банкиров, которая так и шутит: “Бросаем жребий: кому теперь идти в правительство”. Об этой капиталократии не раз прямым текстом заявлял Б.Березовский: “У НАС — ВЛАСТЬ КАПИТАЛА”.
И он — на пороге того, что прав”.
Острый глаз был у Нобелевского лауреата, но в ельцинской России он “не пришёлся ко двору”.

“ДА, ДЕЛО разве только в нехватке колбасы?” Работа журналиста в горячей точке, безусловно, зачастую сопряжена с высоким напряжением и требует специфических навыков, опыта. Но и в обычной обстановке порой могут возникнуть нестандартные ситуации, в которых сгоряча можно наломать дров. Славка никогда не забудет, как однажды, по одному только его слову, могли впаять парнишке немалый срок по “хулиганской” статье и с отягчающими обстоятельствами.
Славка тогда работал с бригадой телевизионщиков в од-ном из микрорайонов города. Вдруг, откуда ни возьмись, как бес из табакерки, появился парень, вся невнятная речь которого состояла из сплошного мата. Он приблизился к бригаде и стал размахивать руками, словно, демонстрируя, что ему известны все виды восточных единоборств.
Почувствовав нешуточную угрозу для членов бригады и дорогостоящей аппаратуры, с которой они работали, Славка, скомандовал всем войти внутрь салона автомобиля, на котором они приехали. Все так и сделали. Но парень, внешне даже симпатично выглядевший, стал колотить в дверь ногами, затем вытащил лезвие бритвы и принялся им размахивать, при этом, выражая  вперемежку с матом, нечленораздельные, угрозы. Пришлось вызвать милицейский наряд.
Славка думал, парнишке дадут суток пятнадцать, что было бы справедливо на его взгляд и вполне достаточно. Но перед хулиганом замаячило гораздо большее наказание, которое, ему (только что, окончившему курсы водителей и слоняющемуся перед армией в поисках работы), могло просто-напросто сломать всю судьбу.
Но самое удивительное в этой истории для Славки было другое. Оказывается, как объяснил, причём, абсолютно без эмоций, адвокат: серьезное наказание зависело от того, сколько минут размахивал парень лезвием.
– Да вы что! Ведь это же мелочь. Какая разница?! - воскликнул Славка, имея в виду не букву закона, а минуты, из-за которых решалась судьба парня.
(Вот тогда он и вспомнил о злополучном “жесте жезлом”, который приняла как ущемление достоинства супруга прокурора.)
Выслушав объяснение адвоката, Славка, открыл дверь в пустой зал суда, где он должен был встретиться с судьёй, который также вёл дело “парнишки-каратиста”. У стола стояла в строгом тёмном костюме лишь одна молодая симпатичная женщина. Не успел он даже подойти и толком представиться, как она с ходу стала говорить с ним так, словно, перед ней стоял не свидетель, имевший за плечами четверть века журналистского стажа, а глупый пьяненький “каратист”:
– Почему вы оказались в этом дворе?
– Мы вели съёмки в помещении, где размещаются разные кружки самодеятельного творчества для детворы этого двора. Рядом у входа в подъезд дома стояла наша машина.
– А он как казался возле вас?
– Он, вышел из другого подъезда этого дома.
– И что же, он просто так, ни с того ни с сего, прямо-таки набросился на вас?
– Как ни странно, но так. Только не лично на меня, а во-обще на всех, кто стоял перед ним. Ближе всех к нему был оператор, который держал на плече телекамеру. Эта профессиональная телевизионная журналистская камера стоит в десятки раз дороже, чем вся обстановка в этом вашем зале. Поэтому я сказал телеоператору, чтобы он сел в машину.    
– И что же? Что вы увидели в этом странного?
– В чём?
– Вопросы здесь задаю я.
– Я не понял вопрос. Вы кого имеете в виду: хулигана или телеоператора?
– Я спрашиваю, что вы увидели странного в поведении хулигана? В том, что он без причины набросился на вас? Или в том, что матерился, угрожал и размахивал лезвием?
– Для меня всё было странным. Но волновался я, прежде всего, по поводу телекамеры.
– Это я поняла. И все же мне неясно, насколько адекватным было поведение с вашей стороны. Вы лично, где находились? И сколько времени он размахивал лезвием? Минуту, три, десять?
Славке не понравился тон этой миловидной молодой женщины, изображающей из себя строгого судью. И он не стал объяснять этой юристке, в дипломе у которой, небось, еще чернила не высохли, но важной, словно само воплощение богини правосудия, где и как  он стоял, перекрывая подход невменяемого идиота к бригаде. А в бригаде, кроме оператора с портативной телевизионной журналистской камерой (ТЖК), между прочим, были и молодые напуганные сотрудницы телестудии. И он сухо ответил, что он лично находился вместе со всей телевизионной группой возле своего автомобиля, и все  они вели себя спокойно. И памятуя слова адвоката, сказал, что, мол, парень, который, возможно, просто по глупости и молодости хватив лишнего, размахивал лезвием минуты три.
Хотя после того, как все сели в салон “Рафика”, а водитель запер свою дверь, и, пока не прибыл вызванный наряд милиции, времени прошло немало, этот молодой идиот с лезвием долго маячил за стеклом у водителя. 
И на суде Славка сказал так, чтобы разница во времени была в пользу парня. Встретились они с этим балбесом потом как-то в троллейбусе, и парень, узнав Славку, слегка смущаясь, поздоровался. На большее у него слов не хватило, но и так было понятно, что выводы он сделал для себя однозначные, поняв как можно загубить свою жизнь.
“Мало иметь совесть, надо, чтобы она тебя и мучила”. И надо, сказать, что на душе у Славки  и после суда, и после этой встречи было легко и спокойно. М-м-да, воистину, ме-лочь, а приятно.

А ВЕДЬ “атакующий” стиль был присущ и Славке. Правда, он ни перед кем лезвием бритвы не махал, да и кулаками вообще попусту, он не считал нужным махать. Хотя часто “настаивал”, “требовал”, “хотел”, - все это элементы его стиля поведения и на работе, и в быту. К такому любопытному личному “открытию” пришёл неожиданно для себя Славка, вспоминая эпизод с “лезвием бритвы” и задумавшись по поводу “нового мышления” в обществе, объявленного вместе с перестройкой.
“Атакующий” стиль был присущ ему с младых лет. Не потому ли, его, “несдержанного” человека, привлекла журналистика ещё в школе? Ему нравилось, докопавшись до “истины”, убеждать в этом других. Нет, он вроде бы, к счастью, так и не дошёл до того, чтобы брать человека “за пуговицу” и под угрозой,  что оторвет её совсем, требовать полного с ним согласия. Сделать это ему мешала элементарная этика. Но где-то в чем-то он был близок к этому, особенно на первых порах в журналистике.
Да, вряд ли можно назвать глубоко осознанным и зрелым  его выбор, по наивности сводившийся к тому, что он видел лишь одну святую цель: говорить правду, от которой всем должно стать хорошо.
И всё как будто сходилось к этому. Все редакционные задания и высочайшие политические указания призывали к непримиримой борьбе за правду. Не сдерживай, дескать, как призывал поэт, “души прекрасные порывы”.
Но поэт не призывал же в страстном порыве души мочить всех подряд, кто своим нерадивым трудом мешает возводить “молодость мира”.
Но ведь это было: “Кто не с нами, тот против нас”. “Лес рубят, щепки летят”. Старшему поколению это знакомо, а вот слово “толерантность” в обществе не котировалось. “Погорячившись” в 17-м, мы так и продолжали гнать к светлому будущему. И, считая, что только мы во всём правы, подталкивали даже тех, кто не вышел ещё из племенной стадии развития.    И, что ещё выяснилось, на это не жалели никаких средств, в которых так всегда нуждалась та же нищая российская глубинка. К своим относились жёстче, чтобы чужие боялись? Не случайно кто-то зло заметил, что если в упомянутой пушкинской фразе слово “души” понимать не как существительное, а как глагол, то получится слово,  обозначающее истинный  смысл “атакующей” идеологии классовой борьбы.
Но то что, может быть, в чём-то когда-то было его плюсом в работе, оборачивалось минусом в отношениях с друзьями. Хотя от своей “несдержанности”  на работе он тоже нередко сам и страдал, но принимал это как должное. Но со временем и здесь, он задумывался: почему же, понимая, что у каждого человека есть право на собственное мнение, каким бы оно ни было, он и многие, подобно ему,  зачастую настаивали на своей правоте? Согласие, вырванное насильно, больше похоже на угнетение.
До него стало доходить, что его поведение диктовали условия, в которых он рос и воспитывался. К плюрализму и консенсусу в обществе, где официально не признавалось милосердие и презумпция невиновности, стали призывать лишь в последнее время. Значит, размышлял он,  действительно, что-то очень важное было упущено в жизни общества, в том числе и в его жизни?               
В школьные годы он вечно пропадал у кого-нибудь из друзей. Отец говорил, что ему “дома пихтой пахнет”. А он отвечал, что у друзей и дверь, и душа должны быть открыты настежь. Сегодня такие романтические представления, очевидно, у молодежи, выросшей “на мойке машин”, вызовут лишь скептическую усмешку. Но Славка готов и сейчас утверждать, что порядочность во все века была порядочностью.          
В отношениях с друзьями он не мог понять и не признавал правил “сдержанности”, мол, друзья, значит, друзья, чтобы они тоже разделяли с ним всю ответственность, налагаемую дружбой. Даже в мелочах. (А бывают ли мелочи в дружбе? Не случайно же говорят, что чёрт прячется в деталях.)
Иной раз, придя с работы, он, сняв только обувь, падал на кровать и мгновенно засыпал на час-полтора. Проснувшись, брал ручку и спешил подготовить материал, чтобы с утра сдать на машинку. В это время, (бог шельму метит?) приходил кто-нибудь из друзей. И он откладывал все дела, помня лишь, что опять придется сидеть и писать после полуночи.
Того же он хотел и требовал от друзей: чтобы они тоже отложили все дела, если он пришёл.
Да, его “совковская” нетерпимость, исходила из благих намерений, но, известно же, что этими намерениями иногда выстлана дорога в ад. Поэтому, когда он бывал порой резок в оценках, это ставило… его, а не их, в неудобное положение. Да, по сути, может быть, он и прав, но по форме…
Сколько помнит себя Славка, ему всегда не хватало сдержанности. В детстве этот недостаток ещё так сяк проходил в форме ребячливой непосредственности. Но чем старше он становился, тем больше он от него страдал.
– Учила, учила я тебя, сынок, что надо знать, где лизнуть, а где гавкнуть, и без толку. Да, ещё работу такую выбрал, где за каждое слово надо отвечать. Говорила тебе, учись на агронома или врача. Поступил бы мединститут вместе с Фимой. Предлагала ж тебе его мать… Так ты ж, нет, всё по-своему. А я вот это, как услышу, когда по радио или телевизору говорят и ругают вас, мол, ваш брат журналист разтакой, да разэтакий…, и думаю себе, что никто вашу  шатию-братию не любит и не уважает. Никому эта, ваша, правда, не нужна, сынок.
Такие слова, вздыхая, часто, чуть ли не со слезами, говорила ему мать. Славка пытался что-то объяснить, в чём-то найти оправдания:
– Милиционеров, мама, тоже не все любят, а чуть что, бегут к ним: “Помогите, спасите…”.
– Тоже собачья работа. Так, милиционеров, сынок, хоть уважают.   
– А чего, ты, маманя, удивляешься? Я по Зодиаку - собака. А, учитывая мое появление на свет, как ты сама говорила, в поздний вечер – сторожевая. Причём, как я теперь понимаю, не чистокровных голубых кровей, а просто дворовый пёс. Пёс, которому много не надо. За пустую похлебку готов дом охранять день и ночь. Вот только цепь нежелательно надевать. В крайнем случае, по двору, хоть по проволоке, пустить, а то от тоски сразу сдохнет.
Да, кто не любит свободу? Поэтому в любые командировки он ехал с великим удовольствием, не забывая при этом, что свобода – осознанная необходимость.

КСТАТИ, о птичках, то бишь, о свободе и демократии вообще и конкретно, так сказать, в пределах “своего двора” и своего разумения. Ведь,  строго говоря, на многое у него, как и у большинства, вроде бы, открылись глаза, только когда открыли шлюзы для свободной информации о том, в каком обществе он жил. Хотя в скором времени до него дошло, что о том, в каком он обществе проживает в настоящее время, он, как и опять же большинство, может  лишь догадываться. Конечно, догадок, нападок, слухов и сплетен, - всего этого мусора, спасибо перестройке, в средствах массовой информации хватало. Запомнилось, как на съезде, от трансляции которого по телевидению не отрывалась вся страна, один из депутатов спросил у Горбачёва :
– Вот вы, Михаил Сергеевич, говорите, что мы начинаем строить правовое государство. Так в каком же государстве мы живём?
Хотя понять, почему обществу навязали направление, по пути которого население стало скоропостижно сокращаться от бескормицы и лишений, - для этого не понадобилось ни много ума, ни времени. А вот настоящей европейской организованности нашему обществу катастрофически недостает, да видать, и не скоро удастся достичь.    
В отрочестве Славка, думая о совершенствовании отношений в обществе, о том, чтобы все хорошо относились друг к другу, мечтал так: заходит он почти в незнакомый двор, а люди идут ему навстречу с распростертыми объятиями и радостно восклицают: “Смотрите, кто пришёл!” Но сравнительно быстро понял, что все не могут к нему относиться так, как мама. Да, и желание почему-то пропало иметь со всеми такие приторные отношения.
Плюрализм не только жизненно необходим, как воздух, но он и украшает жизнь. Чем разнообразнее и многоцветнее (не просто в смысле оттенков кожи) народ страны, тем разностороннее и богаче жизнь.
Мысль, быть может, и не особо глубока и в чем-то наивна, но когда ему попалась статья, что якобы на первоначальном этапе строительства новой жизни в России после революции около 80 процентов населения, не вписывалось по теории классовой борьбы, в схему о едином народе, с которым можно было строить светлое будущее, он ужаснулся бесчеловечной жестокости этих замыслов.
По ходу перестройки, слушая постоянные высказывания о “новом мышлении”, Славка поначалу, откровенно говоря, долго не мог понять, о чём идет речь. Да и сейчас не особо уверен, что разобрался. Ну, в разнице между смыслом понятия “мышление”, где ударение в слове падает на второй слог, и вторым вариантом, образованным, как кто-то остроумно заметил, от слова “мышь”, он и раньше понимал. Но никак не мог понять, чем же сегодня новое мышление должно отличаться от старого. И вследствие чего этот процесс, у человека в мозгах, должен произойти? Если после пинка начальника или со страху, что ты не понял его намёка в словах “время теплых бульонов прошло”, то это, если не смешно, то уж во всяком случае, не серьезно.
Философ Гумилев в своей, почти предсмертной статье по поводу перестройки и нового мышления, заметил, что ему смешно глядеть, как правители, словно дети, передвинув стрелки на часах, удивляются: почему это люди ложатся спать и просыпаются в другое время, а не по этим часам.
А как, кстати, будут определять, кто перешёл на новое мышление, а кто нет?  И чо будут расстреливать не за поступки, а за убеждения, то есть, за мысли? Но, по словам инициатора нового мышления,  “процесс пошёл”! Так какие проблемы? Проблема, как  очень скоро показало время, в том, что не было даже вразумительного ответа на вопрос, куда этот процесс пошёл.
Но эти мысли пришли не сразу. Долго ещё казалось Славке, что он верой и правдой  в своих материалах вносит свою лепту в общем строю в претворение в жизнь прекрасной  идеи равенства, братства и свободы. Но стоило Славке отойти от розовых зарисовок к материалам критического характера, как его сразу же резко поправили. Он мог критиковать частности, но без обобщений, и не дай бог задеть кого-то персонально из номенклатуры.
Порой его ставили в тупик, казалось бы простые вещи. Рассказывая о комсомольской организации колхоза, он с примерами в руках, доказал, что молодёжный секретарь, вместо того, чтобы заниматься делом, выполняет мелкие поручения парторга, “как секретарша при начальнике”. Причём, он заметил, что этим грешат и другие парторги, которые подчас держат комсомольских секретарей в роли порученцев. Ему тотчас позвонил заведующий отделом пропаганды райкома партии и сказал, что он зарвался. За недостатки в работе комсомольской организации должен отвечать секретарь комитета комсомола, а парторга в обиду они не дадут. И если он, Славка, еще раз позволит нечто подобное, его выгонят с работы к чёртовой матери, и будут долго гнать поганой метлой. Так что он должен это усвоить и запомнить раз и навсегда. Славка сказал, что он запомнил, а чтобы не забыть, он это “доброе напутствие” записал на магнитофон, который у него подключён к телефону. Это был чистый блеф, но шутка сработала. На том конце провода после молчания, собеседник произнёс с угрозой,   что он доиграется, и положил трубку.
Чем больше Славка вникал в причины возникновения проблем, тем труднее ему было потом, искренне и с задором, отстаивать великую идею. Потому что он, то и дело, сталкиваясь, казалось бы, с проблемами районного масштаба, после, в той или иной степени, догадывался или получал косвенные доказательства, что это лишь малые звенья большой цепи.
Приезжает, к примеру, он к полеводам, и узнает, что они не только затягивают сев пропашных культур, но еще и нарушают технологию, не применяют квадратно-гнездовой способ сева. Как же так? Есть все основания для оперативной критической заметки на первую полосу. Но он уже понял, что скоропалительность в выводах зачастую приводит к ошибкам, за которые приходится расплачиваться не только автору заметки. Он не спешит с публикацией, хотя время, как всегда поджимает. Даёт замену в номер и продолжает своё, громко говоря, “расследование”. Но кавычки здесь не зря, ибо сказано для красного словца. Как жанр, “журналистское расследование” тогда в практике было, пожалуй, редким исключением.
Это уже в пору гласности, казалось бы, этому жанру дали зелёный свет. Но почему-то расследования убийств Листьева,  Холодова, Талькова, Меня, Худенко (и этот печальный перечень можно продолжить),  зашли в тупик и перестали быть в фокусе общественного интереса.) 
В своих мемуарах “Вариант дракона” бывший генпрокурор Юрий Ильич Скуратов, указал, что в те ельцинские времена “заказные убийства, или, как их ещё иначе называют, убийства по найму”  были “вторым главнейшим направлением в деятельности Генеральной прокуратуры по борьбе с преступностью”.
Вместе с тем, прямо отмечает он, “в расследовании фактов коррупции, в расследовании заказных убийств — непочатый край работы, удалось сделать только первые, начальные шаги и надо было идти дальше, чтобы переломить ситуацию. Не позволили, не дали…”
Но до чего же, собственно, “докопался” он, Славка?      
Не Бог весть, какова была “глубина глубин” его муже-ственных старательских усилий. Он узнал, что квадратно-гнездовым способом не могли сеять, потому что, предназначенные для этого специальные сельхозорудия практически все вышли из строя, а запасных частей к ним нет. Их нет и на складе. Почему же заранее не побеспокоились? Побеспокоились, отвечают, обратились на завод, где их выпускали. А там ответили, что такого завода уже нет, его перепрофилировали. Почему? Да потому, что когда Хрущёва скинули, все, мол, закричали, не нужна нам кукуруза, надоела всем эта “королева полей”. Мы не свиньи. И завод прекратил выпускать эти сеялки и к ним запасные части. А то, что в колхозе, наконец, поняли, что определённую часть посевов всё же обязательно надо занимать под эту культуру, и при выращивании её для определённых целей лучше применять квадратно-гнездовой способ – было уже поздно. Поезд ушёл, гуси улетели. Сеять кукурузу квадратно-гнездовым способом было нечем. Но это уже были не заводские проблемы.
Что имеем – не храним, потерявши, - плачем.
Разумеется, газета, в которой Славка работал, в таком материале не нуждалась. И не только потому, что сев на полях уже был давно завершен. На самом деле, это была проблема, скорее, по силам газете российского масштаба. Но тогда, мягко говоря, что-то очень мало попадалось Славке  статей, поднимающих за “малые звенья большую цепь”.
Рано ушедший из жизни публицист Илья Зверев, в семи-десятых годах писал, что “в конце сороковых годов редактор газеты”, в которой он работал, “человек до крайней степени чуткий “к духу времени”, изо дня в день заклинал сотрудников:
– Только не обобщайте!
“Это было убийственным по тем временам слово, - пишет Зверев. - Отдельные, конкретные отрицательные факты – пожалуйста. Только надо было подчеркнуть, что они отдельные, н е    т и п и ч н ы е”.
Зверев, этот умный и наблюдательный человек, не считал уже пройденным страх перед обобщением в печати. В эти же годы, пожалуй, не только один из самых талантливых, но и мужественных журналистов, Анатолий Аграновский с горечью заметил, что когда он, обобщая недостатки в бытовом обслуживании, написал, что “виновата система”, редактор, покачав головой, добавил: “канализации”… 
“Дух времени” изгнать не так-то просто.      
Славка, сколько огорчался, столько и задумывался. Он вспоминал, как, работая в молодёжной газете, поначалу удивлялся парадоксу: почему зачастую обвиняют комсомольцев в том, что у них “cлабая организация”, если они выполняют и перевыполняют свои планы на своей  непосредственной работе и, вообще, они по всем статьям порядочные люди? Когда им заниматься общественными обязанностями, если они пашут от зари до зари? Почему так далеки эти “важные поручения”, которые им навязывали, от конкретной их жизни? Да, молодежные организации необходимы. Молодым, как никому надо встречаться, общаться, вместе помогать друг другу. Но туфта, которой были заполнены планы работы молодёжной организации, лишь отталкивала, внушала отвращение и была нужна только отъявленным карьеристам. Последние же лезли на руководящие должности в комсомоле изо всех щелей. Лживые краснобаи, они готовы были, как говорится, ради красного словца, и маму родную продать. Таких особо рьяных, как-то заметил один из бывших руководителей КГБ, партия не допускала делать карьеру в высших эшелонах власти, а направляла по горизонтали, по хозяйству. Как бы там ни было, но время показало, что они-то быстрее других “перестроились”, организовав на базе разрушенного хозяйства, оставшегося от “родного” комсомола, коммерческие структуры.
На факультете журналистики, сдавая зачет по марксистско-ленинскому учению о печати, Славка обратил внимание, что на учебнике с одноименным названием, который он взял в университетской библиотеке, написано: ”На правах рукописи”. Оля-ля!? Десять лет уже обучаются  студенты по этому учебнику, а он все еще числится на птичьих правах. Да и как его признают официально, если, излагаемая нормальным языком история развития свободы печати, наталкивает на разные мысли и вопросы, которые у всех на слуху, но официально никогда не обсуждаемы. Славка задал один из таких вопросов преподавателю. Мол, вот Ильич в свое время, закрыв оппозиционные издания, сказал, что приравнивает их к “бомбам Каледина”. Это с одной стороны понятно. Но в своих “набросках” о свободе печати вождь уверенно предполагал также, что в будущем он видит газеты, которые не будут чьим-то органом, и станут лишь подсудны. Мол, если не права газета, то она будет отвечать только лишь перед судом. Это чудесно, но почему так долго не приходит это “будущее”? Преподаватель отнёсся к вопросу студента с полным пониманием и сказал, что для этого надо принять конкретный  определённый закон о свободе печати. Но пока, сказал он, на этот счёт в нашем обществе публично и официально нет даже намека. Наверное, общество пока еще не созрело, усмехнулся ученый и добавил, что из всех стран социалистического лагеря, пока, кажется, только в Чехословакии принят подобный закон. Этот разговор с преподавателем состоялся за два года до известных событий в Чехословакии.      
Противоречия, которые  возникали на каждом шагу, питали сомнения. Славка  как-то узнал, что в довоенной энциклопедии, было указано, что “сомнения” были присущи лишь одной прослойке общества: интеллигенции. А все остальные, что были во всём непоколебимо уверены? Но это уже попахивает самоуверенностью, которая граничит с тупостью неотесанного бревна.  Не потому ли ещё, эти люди, упоминая её, эту самую интеллигенцию, презрительно добавляли: “гнилая”? А почему, кстати, вообще, в народе подпитывалась этакая  насмешка над человеком, занимающимся умственным трудом: “А еще в очках?” (Или “в шляпе”).         

НО НИ СТРАХ перед начальством, ни желание выслужиться, заставили его задуматься по поводу своего “атакующего” стиля. Тем более, что вскоре в первоначальный “розовый” (или голубой?) период перестройки, даже самые тихие - вдруг стали смелыми. Грянула свобода, которую, в пылу всеобщей эйфории некоторые спутали со свободой  развязности и разнузданности. Особенно это стало присуще новой волне “шатии-братии” в средствах массовой информации. Потом уже они по настоящему стали “мочить” тех, на кого указывал хозяин. Появилось устойчивое выражение “заказные статьи”, которое имело ту же суть, что и “заказные убийства”. Наконец-то, в самом реальном смысле исполнилось желание поэта: к штыку приравняли перо. Но вряд ли Маяковский вкладывал в своё желание столь циничный смысл.
Между тем, пресса только в декларациях утверждалась, как четвертая власть, выражающая общественное мнение, а на деле сплошь и рядом оказывалась в роли служанки власти, а то и хуже? Свобода печати нужна  лишь претендентам на власть во время предвыборной кампании?
Все старания и предложения журналистского сообщества страны, выработанные на его съездах по поводу цивилизованного диалога между прессой и властью, уходили в песок. Славка вместе с единомышленниками несколько лет со всей серьезностью, почти на одном энтузиазме, старались найти возможности укрепить местную журналистскую организацию, но вместо поддержки - они находили лишь слабое шевеление мускулов мощной государственной машины (ГМ).
Зато, как быстро приходил в движение её (ГМ) механизм, когда какой-либо редактор проявлял хотя бы маломальскую независимость. Это с особой остротой проявлялось во время очередной предвыборной кампании. Усилия журналистской организации в защиту коллег, которых ставили на грань увольнения, все-таки имели  практические результаты. Но попытки давления властей  были регулярны и требовали от коллективов средств массовой информации немало выдержки и терпения.
В одной из статей, по поводу увольнения (именно во время выборов) редактора районной газеты, опубликованной в конце девяностых годов, Славка заметил, что когда увольняли на заре перестройки, так тогда соблюдали, хотя бы формально, “правила игры”. Ныне же, местная власть продемонстрировала полный беспредел и безграмотность также и с юридической точки зрения, что и было впоследствии доказано судом, который, кстати, состоялся лишь через восемь месяцев после хамского увольнения человека с тридцатилетним журналистским стажем. И всё же, хоть и восстановили редактора на прежней работе, никто из администрации, вынесшей реше-ние о его увольнении, не понёс наказания. Редактор же, перенесший инфаркт, вскоре умер. Правда, через год глава администрации этого района был с треском уволен с работы. Но дело не только в этом. Редакторский корпус “районок” региона, к сожалению, уже пожилой, резко пошел на убыль. В последнее время в его рядах уже многих недосчитались. По мнению Славки, ушли, как говорится, в мир иной, прежде всего как раз те, самые независимые.
Неужели мама была права, вздыхая:
– Ну, кому она нужна, ваша правда, сынок? Простым людям?  Да. А начальству – нет. 
Казалось бы, уже нашли ответы на извечные российские вопросы ”Кто виноват?” и “Что делать?”, но легче от этого не стало. Все залпы той же прессы уходили в белый свет, как в копеечку. Меньшинство продолжало жиреть за счёт большинства.
Ему почему-то особенно чаще, чем другим, поручали разбирать жалобы. Письма нередко давали полезную ”наводку”. Только один раз за все годы работы он отказался от задания.
Будучи старшим редактором студии телевидения, он взорвался, когда ему дали “разбирать” очередную жалобу на то, что “коммунальщики” не реагируют на просьбы возмущенных жильцов, не присылают машину для очистки общественного туалета. “Фекалии текут через край по всему двору. Помогите!” - взывали  бедные люди. – На вас последняя надежда”.
– Щас, всё брошу, возьму ведро и пойду чистить нужник, - спокойным голосом сказал он, возвращая письмо тому, кто его подал ему. - А лучше два ведра и со мной пойдет кто-нибудь ещё. Так быстрее мы управимся. Кто желает?
Письмо подал ему директор студии. Директор – звучит громко. Но этого пухленького трусливого человечка, даже “подставкой для микрофона” (как назвал его один уже покойный коллега) трудно было назвать. Подставка все-таки нечто твёрдое. Опять “плюшевый мишка”?
И, тем не менее, Славке всё же пришлось поехать и по-смотреть, откуда “текут фекалии”. Мерзкое зрелище. Телеоператору сказал, чтобы даже камеру не включал.  Так он потом и прокомментировал в эфире без “видеоряда”.   
А, в общем-то, по работе за все годы ему никогда не было стыдно возвращаться в те места, и к тем людям, о которых делал материал.
В этом смысле его поразил как-то один молодой председатель колхоза, с которым он встречался лишь дважды. Первый раз – это было в колхозе, где председатель только начинал работу в этой должности. Они договорились и встретились у правления колхоза.
Зимнее утро было морозным и малоснежным. Было так рано, что в селе в домах еще не светились окна. А перед зданием правления в ветвях огромных темных елей, при их появлении вдруг ухнули совы.
– Совы – такая редкость, - сказал Славка, поздоровавшись с председателем. – А у вас они здесь как в лесу.
– Да, прижились, наверное, понравилось. Но мне хотелось бы разбудить не только сов, - сказал председатель, резко меняя тему разговора, - словно, думая о чем-то своем.
И, действительно, этого молодого председателя, встававшего раньше всех в селе, обуревала кипучая деятельность. Были уже и неплохие результаты, а еще больше планов, о чём и рассказал Славка в газете.
Второй раз он встретился с этим руководителем хозяйства года через три на одном из больших совещаний. Они перекинулись буквальной парой слов. Все уже заходили в зал.
И вдруг председатель расстегнул цепочку своей объемной папки и вытащил газету с тем давним Славкиным материалом.
- А я вот храню вашу статью.
- Неужели? А почему? – оторопело спросил Славка.
- Не знаю. Наверное, как талисман. Ведь с того дня у меня дела пошли еще лучше.
И председатель, улыбнувшись на прощанье, заторопился в зал.         

СКАЗАТЬ, что Славка, оказавшись “в траншее”, завидовал тем, кто обошёл его, было бы абсолютно неверно. У него было совершенно другое чувство. Возможно, обида на самого себя, потому, что он понимал: где-то чего-то ему не хватило для защиты от того, чтобы не попасть прежде времени в траншею.
Это можно сравнить, наверное, с пониманием того, что он  был лишен  чего-то связанного с тонкой музыкальной материей. Хотя “внутренним слухом” он всегда точно отличал фальшь в исполнении мелодии, но сам далеко не всегда мог её сразу и в точности воспроизвести. Не медведь, но кто-то всё же наступил, видимо, ему, если не на ухо, так на аппарат воспроизведения. И, тем не менее, он готов сделать признание, за которое все поклонники легендарной британской группы из Ливерпуля The Beatles-“Битлз”, наверняка могут приговорить его к смертной казни через повешение. Когда многие исходили кипятком от “битлов”, он относился к этому, как жена к курению мужа. Пусть курит, это даже хорошо, что в комнате пахнет мужским духом. Но проветривать комнату всё-таки надо.
В то время, когда  перезвон гитар заполонил все эстрад-ные концерты, он предпочитал Луи Армстронга или Вертинского. Более того, старые сентиментальные вещи: “Я возвращаю ваш портрет”, “Саша, ты помнишь наши встречи” или под настроение – “Давно не бывал я в Донбассе” или “Каким ты был, таким, ты и остался”, словно, успокаивали душу, а нынешние, типа “Нас не догонишь” надолго её отравляли. На всю оставшуюся жизнь он запомнил, как, наверное, лет в четырнадцать-пятнадцать летним тихим вечером, в центре села, он впервые услышал живой чарующий звук саксофона, который вёл свою партию из джазовой композиции Дюка Эллингтона “Караван”. А исполнял мелодию небольшой оркестр, в котором были заезжие музыканты, оставившие в селе о себе долгую память, как талантливые организаторы художественной самодеятельности.      
С уважением, относясь к таланту, Славка восставал против фанатического преклонения перед кумирами времени. В подобных случаях его батя говорил: “Это уже сверх моды на вершок”. Когда Старый с восторгом вспоминал, как у них весь город стоял на ушах по случаю приезда Высоцкого, когда Солженицына называли “великим”, Славка морщился. Ну, зачем сразу “биться лысиной о паркет”?
Когда они сидели во дворе у Старого под старой яблоней, вели всяческие дружеские беседы, их окружала тишина. У них тогда еще не было магнитофона, который бы заполнял паузы в минуты, когда нечего сказать. Правда, тишину изредка нарушал лай миниатюрной дворовой собачки, имевшей претенциозную кличку - Дэзи.
Под яблоней они любили играть в карты – в “козла”. Карты не были самоцелью, им просто было интересно вместе,  даже когда они всего лишь играли в “козла” на победителя.  В силу этой или иных причин, им  было неведомо, скажем, нюханье клея  БФ-6 или балденье от замусоленного “косячка”, они не считали, что кулаки – единственный аргумент в спорах, не имели понятия, что такое “жесткое порно”.
Они не знали ещё и певца из будущего – Игоря Талькова. Он тогда ещё под стол пешком ходил. Но смысл, заложенный в словах его  будущей его песни: “Верить надо в разум, ну, а жить душой”, они исповедовали, исходя из принципов, заложенных в них, когда они сами ещё “поперёк лавки” лежали. Вряд ли эти принципы были заложены в парне, который лезвием бритвы махал перед телегруппой.

НУ, РАЗВЕ не удивительно, что когда пошли первые кооперативы, сколько места вдруг нашлось для видеосалонов? А ведь Славка хорошо помнит, какая была проблема с выделением помещений для комнат школьника в городе. Это как понимать? По чьему-то центральному указанию или просто по инициативе снизу? А где же вы раньше были? А что это за странные личности стали заправлять этими видеосалонами, показывая подросткам, за сэкономленные ими “на пирожках” рубли,  низкопробные ужастики.  Из каких щелей они повыползали? Нет, не ужастики. Эти-то, понятно, из-за кордона. Там тоже хватает всяких “щелей”. А личности эти вроде бы свои, доморощенные? Интересно, что они, так шустро повыползали из “наших щелей”, как будто, давно знали, что и как надо делать. Хотя после, присмотревшись, к примеру, ко всяким играм на телевидении, Славка заметил, что это просто кальки из зарубежных телепрограмм, чаще всего штатовских.   
Да, ещё: если раньше эти предприимчивые люди занимались подобными делишками втихаря, то теперь – легально.
Раньше их называли цеховиками, потом кооператорами, теперь предпринимателями. То, что раньше называлось спекуляцией и воровством, стало частным бизнесом. Не о народе речь, а о правилах игры, которые ввели в государстве, в очередной раз надувая население.
Когда во время “второй чеченской войны” взяли Радуева, этого надменного полевого командира, зятя президента Чечни, и показали его на экране заморышем в кабинете следователя без бороды и всего этого камуфляжа-макияжа, Славку не это поразило прежде всего. Поразил факт, что у этого маньяка во времена развитого социализма была еще одна личина: члена партии с авторитетом и перспективой.
И не случись всего, что произошло в стране в связи с перестройкой, сепаратизмом, с прорвавшимися гнойниками национализма, этот зверёк под маской “партийца”, что мог бы и дальше расти и прорастать в сфере большой национальной  политики на Северном Кавказе?!
В романе Анатолия Иванова “Вечный зов” есть эпизод, где бывший жандарм, а во время войны штандартенфюрер Лахновский встречается с бывшим предателем, а теперь со-вработником Полиповым, и отпускает его, казалось бы, без конкретного задания,  живыми и здоровым:
– Живи как можно дольше, Петр Петрович, - усмехнулся Лахновский. – А служи как можно выше. Чем выше, тем лучше для нас…
Любопытно, что в фильме, поставленном по роману, эти ключевые слова почему-то не прозвучали. А ведь они очень многое означали, если вспомнить весь разговор Лахновского с Полиповым.  Лахновский не считал, что с поражением Гитлера, закончится противостояние двух систем. Только надо побольше таких, как Полипов.
“Мы их воспитаем! – пророчествовал Лахновский. – Мы их наделаем столько, сколько надо! И вот тогда, потом… со всех сторон – снаружи и изнутри – мы и приступим к разложению… сейчас, конечно, монолитного, как любят повторять ваши правители, общества. Мы как черви, разъедим этот монолит, продырявим его. … Общими силами мы низведём все ваши исторические авторитеты ваших философов, учёных, писателей, художников – всех духовных и нравственных идолов, которыми гордился народ, которым поклонялся, до примитива, как учил, как это умел делать Троцкий. Льва Толстого он, например, задолго до революции называл в своих статьях замшелой каменной глыбой. Знаешь?
– Не читал… Да мне это и безразлично.
– Вот-вот! – оживился еще больше Лахновский. – И когда таких, кому это безразлично, будет много, дело сделается быстро. Всю историю России, историю народа мы будем трактовать как бездуховную, как царство сплошного мракобесия и реакции. Постепенно, шаг за шагом, мы вытравим историческую память у всех людей. А с народом, лишенным такой памяти, можно делать что угодно. Народ, переставший гордиться прошлым, забывший прошлое, не будет понимать и настоящего. Он станет равнодушным ко всему, отупеет и в конце концов превратится в стадо скотов”.
Любопытно, что по поводу именно этого фрагмента из романа, опубликованного в семидесятых годах, уже в ХХI веке состоялась целая телепередача, основанная на журналистском исследовании. Мол, вопреки общеизвестному утверждению, что такую идеологическую мину замедленного действия в России разрабатывали на перспективу в ЦРУ, её разработка и происхождение имеют российские корни. Даже некоторые выражения, по словам журналиста одного из российских СМИ, Марка Дейча, присутствуют в некоемом большевистском документе. Слово в слово.  Он называл и показывал этот документ, якобы, сфабрикованный не на другой, а на нашей стороне баррикад, с целью провокации, мол, вот чего они наши враги замышляют за кордоном против России.
А потом, наконец-то, был опубликован на телевидении фильм, где с фактами воочию было доказано, что это всё не туфта и провокация, а чёткая программа разрушения нашего общества, разработанная за океаном ещё в начале холодной войны.
Прав оказался народный художник СССР, ректор Российской академии живописи, ваяния и зодчества Илья Глазунов, который с грустью и гневом рассуждая о том, что произошло в России в конце ХХ и начале ХХI веков, сказал, что это зло и есть воплощение плана Даллеса, одного из послевоенных руководителей ЦРУ и произошло оно не без агентов влияния и предателей Родины. И художник, почти слово в слово цитировал врага: “Мы наводним Россию самой низкопробной грязной литературой, мы введем вседозволенность, мы разложим её изнутри, и мы сделаем так, что Россия исчезнет”.
В девяносто втором году, то есть в эпоху, по выражению известного тогда резвого политика Станкевича, “романтического либерализма” и по радио и, тем более, по телевидению совершенно перестали давать как старые, так и не очень старые русские песни. Речь не о том, что должны крутить только “своё”, а о том, что эфир полностью оккупировала чужеземная или своя “попса”, которая может повторить в припеве 27 раз фразу “А на нейтральной полосе цветы - необычайной красоты”. Потом, очевидно, где-то опомнились. Слишком уж поторопились “лишиться памяти”. Стали давать русские песни как ретро, и с помощью новейшей телевизионной технологии попытались навести косметику на старые песни о главном.
На канале НТВ в передаче, которую ведёт Владимир Познер, министр культуры РФ Владимир Мединский разошёлся с телеведущим в толковании известного афоризма о патриотизме.
– Вы согласны с изречением: “Патриотизм – это последнее прибежище подлеца”? - спросил Познер.
– Это неправильная цитата, - ответил Мединский.
– Исправьте.
– Даже для негодяя патриотизм может стать искупитель-ным прибежищем.
– Нет, цитата правильная. Она по-английски звучит, могу вам сказать, я её не придумал, именно так. – Возразил в свою очередь телеведущий. – Имеется ввиду, что когда нечем больше прикрыться, подлец прикрывается, вот, патриотизмом.
Министр культуры РФ Владимир Мединский не мог сомневаться в том, как владеет английским Владимир Познер, который с  1991 по 1996 год в США на пару со знаменитым Филом Донахью, вёл еженедельную программу Pozner & Donahue на телеканале CNBC. И тем не менее, он твердо за-явил, что готов поспорить с телеведущим вне эфира. Жаль, что этот спор молодого, но уже ярко заявившего о себе министра культуры с зубром журналистики, имеющим, как указывают СМИ, три гражданства - России, Франции и США, не услышит молодёжь, которую уже приучили судить о патриотизме с позиции познеровской трактовки.
Спекуляция, связанная с истолкованием этого афоризма в нашей стране, особенно острой была в годы перестройки, хотя ещё в “первом издании своего словаря английского языка (1755)” доктор Самуэль Джонсон определил слово “патриот” следующим образом: “тот, чьей руководящей страстью является любовь к своей стране”.
Великий фантаст двадцатого века Станислав Лем сказал, что будущее он видит “иным”. Гениальный ответ. Но иное может быть всяким. И кое-кто пытается нам подсунуть (уже!) будущее, изготовленное по американским лекалам. Российский математик Арнольд, корни которого уходят в глубокое прошлое России, заметил, что во многих американских школах сознательно снижают уровень программы по физике и математике. А американский сенатор публично признался, что им не нужны такие ученики, как в 57-й московской школе. Зачем, мол, негру, извините, афроамериканцу понимать, как разделить 1,5 на 1,3 и знать, сколько состояний имеет вода.
Сенатор знал, что если уровень учебы поднимется на эту высоту, то изменятся и интересы учащегося, которые не сов-падут с интересами общества массового потребления и будут все больше различаться. Зачем и кому это нужно?
При тотальном, простите, развитом социализме культура финансировалась по остаточному принципу из расчета, кажется, три копейки на человека. Сегодня об этом уже просто не говорят, подразумевая, как общепринятое: элите - элитное, а остальным… Вот, что об этом можно прочитать в СМИ:
- Вы можете представить рядом с Наташей Ростовой пьяных иностранных квартирантов? – спрашивает московская школьница, родители которой сдают комнату приезжим из Азербайджана, чтобы купить дочери компьютер.
А в телепередаче глава одного из шахтёрских посёлков с трибуны Госдумы, наверное, уже не ошарашил сообщением, что у них на трассу стали выходить на “заработки” девчонки, которым едва исполнилось четырнадцать лет…
От всех этих мыслей никуда деться невозможно, когда заняты лишь руки, сжимающие черенок заступа. В такт им Славка с еще большим ожесточением вгонял остро отточенное лезвие лопаты в твердый глинистый грунт.   


      
                “Есть только миг между прошлым и будущим”?

Регулярно пребывая в траншее наедине с самим собой, Славка уже привык говорить даже вслух, выражая какие-то мысли. Кажется, в одной из современных киноверсий Робинзон Крузо, чтобы не сбрендить, в качестве собеседника приспособил футбольный мяч, нарисовав на нём лицо. Эту роль у траншеи великолепно выполнял верный пёс Филя, который ловил каждый вздох хозяина. Но и с собакой надо говорить, не забывая о приличиях, осекал себя Славка, и, опомнившись, отставлял лопату и закуривал, понимая, что пока вроде его никто не слышат и он ещё не спятил до конца, и … продолжал внутренний “моно, - диалог”.
“Помнишь, как ты сидел в кабинете, где начальствовал тот, с которым когда-то вместе готовили доклады на пресс-конференцию?” Он тогда выступал от “старшей сестры”, а ты только начал работать в молодёжке.
Неужели он всё ещё держал на тебя какую-то обиду? Так ведь не за что. Но почему же тогда, когда ваши дорожки снова скрестились, теперь уже на телевидении, он то и дело, ни с того ни с чего, пытался на тебе отоспаться?
Хотя, как это, ни с того ни  с сего? Ведь, когда ты снимал в буфете на избирательном участке очередь, ломившуюся за редким тогда пивом, колбасой, жвачкой и прочими “дефицитами”, ты же понимал, что это не понравится организаторам, которые таким образом пытались расположить к себе избирателя? Конечно, понимал. Но тебя это не остановило, и ты прямо в буфете стал брать интервью у людей, которые уже отдали свой голос и решили побаловаться свежим пивком? Нет, не остановило. А почему, простите, и не здесь поговорить-то? Посмотрите, как спокоен и благожелателен ветеран, выпив добрый глоток пива. И его старушка ничего не имеет против. Она в буфете тоже взяла в качестве гостинца дефи-цитной тогда жвачки для внучат. Разве не этой благожелательной обстановки на участке добивались организаторы? Так почему же так взбесился Босс, увидев этот фрагмент, и жёстким тоном задал вопрос:
– Кто тебе позволил это снимать?
– А что здесь крамольного?
Они оба прекрасно понимали, в чём здесь “крамола”, но Босс под дулом пистолета не признал бы правоту Славки, который под тем же дулом готов был отстаивать свою позицию. Но до такой демократической роскоши мы ещё не дожили, хоть и вовсю старались убедить, что для этого готовы руку на рельсы положить. В общем, за пять минут до эфира о выборах, было дано указание вырезать “буфет” из сюжета.
Да, хотя ты был в числе ведущих сотрудников, но возглавлял-то всю контору этот любитель рыбки с “загаром”.
Когда-то, в минуту душевного расположения, Босс при-знался Славке, что очен-но любит к пивку рыбку такую, чтобы она уже была чуть с душком. Это, конечно, дело вкуса, и Славка лишь согласно кивнул головой, но внутренне он поморщился. Где-то ему пришлось вычитать, что в такой пище имеются очень ценные ингредиенты, которые продлевают падальщикам жизнь. Впрочем, до этих поверий Славке не было никакого дела, он просто вспомнил об этом, когда вскоре после тех выборов оказался у Босса в кабинете по какому-то второстепенному поводу.
Кажется,  он привел на “разборки” своего помощника, который повёл себя весьма развязно в коллективе. Нет, Славка на него не жаловался. Но до Босса дошли слухи, и он попросил Славку прийти к нему вместе с этим молодым оболтусом.
Своего руководителя Славка не случайно тогда ещё с иронией окрестил по-заграничному - “боссом”. Вальяжен стал коллега. Раньше, когда он, также как и Славка ходил в сотрудниках “старшей сестры", то был  всегда такой живой и со всеми улыбающийся, готовый по любому зову руководства “раздолбать” кого укажут (чему пытался учить и Славку). Потом, после партийного чистилища, то есть, отслужив определённый срок в инструкторах верхнего партийного эшелона и получив руководящую должность на телевидении, позволил себе расслабиться, говорил баском, чётко отмечая окончания слов и предложений: “Я же га-ва-рил. Я же предупре-ждал. Мы эта-ва так не оставим”.
Поведением же помощника Славки он был искренне рас-строен. Но к Славке в этой связи претензий не имел. Говорил, что парень, к сожалению, не оправдал не только родительских надежд, но и его ожиданий. Родителей Славка тоже знал хорошо: бывшие коллеги, уважаемые и толковые. А вот сын у них вырос непутевый, лентяй да ещё с амбициями. Славка, правда, не знал всей подноготной, но понимал, что родители попросили Босса, с которым их тоже давно связывала работа, устроить парня. Но парнишка не понял оказанного ему доверия авансом и вот результат.
Босс, пожурив, всё же дал парню срок на исправление, с тем и отпустил. Славка наблюдал всю сцену, словно, со стороны. Да, такой поддержки он никогда не испытывал. Чаще было наоборот. А этому шалтай-болтаю не помог и “мохнатый” домкрат: вскоре он “вылетел” из конторы.
Правда, Славка ушел из телевидения всё же раньше помощника. Едва ему сделали предложение о переводе на другую, вроде бы и престижную работу, как в его кабинет примчался помощник и с нескрываемой радостью сообщил, что он уже “в курсе”, и хотел бы занять его стол. Славка посмотрел на парня с удивлением: откуда он уже узнал, ведь Славка еще даже не успел дать согласие?
– Ты не хорони меня, дружок, раньше времени. Я ещё согласия не дал.
Да, так он и сказал, но подумал о том, что всё равно даст.  Ведь ему прямо сказали, что у него с бывшим коллегой, то есть с нынешним его “боссом” все равно мира не будет. Хотя чем это Славка ему не нравится, они тоже не могут понять.
Услышав это, Славка возмутился:
– Я тоже не знаю, чем я ему не нравлюсь, но мне на это плевать: я не девушка, чтобы нравиться или не нравиться. По работе, по-моему, у него нет ко мне никаких конкретных претензий.
А претензии всё же были. Правда, их трудно провести по статье “Работа”. О них-то он и услышал впервые в тот день, когда приводил помощника.   
 Да, так вот, когда этот парнишка вышел, кто-то позвонил по телефону. Босс взял трубку, заговорил с кем-то дружеским тоном, затем скосив взгляд в сторону Славки, заметил, словно, между прочим:
– Да сидит вот тут у меня Вячеслав. Всё бы у него было нормально, если бы он вёл себя поумнее.
Славка сначала даже не понял, что начальник обсуждает его с кем-то по телефону. Когда же до него дошло, поезд ушёл. Беседа по телефону покатилась по другим рельсам. Да и встревать в разговор показалось ему неприличным, поэтому он ждал паузы. А тот, разлёгшись в кресле к нему полубоком, словно, почуяв что-то позвоночником, поэтому, не прекращая разговор, кивнул ему, мол, иди, разговор по телефону длинный…               
Славка вышел и пытался вникнуть в смысл брошенной в трубку фразы: “Поумнее? В чём поумнее? Есть рыбку с душком?” Хотя он, конечно, зная свою вспыльчивость, и тогда предполагал ответ. Теперь же, ковыряясь в траншее и думая об этом и, вообще, о своём положении, он лишь продолжал бессмысленно талдычить про себя: “Если бы молодость знала, если бы старость могла… Кой черт, какая старость? Мы еще поработаем”.
Да, в траншее ещё работы достаточно.

И ВСЁ же, спрашивается, почему он теперь здесь, на участке, “в траншее” проводит любой свободный час? Да что час?! У него теперь свободны дни, месяцы, годы!
– Чем не жизнь, правда, Филя? – спрашивал Славка у своего единственного слушателя, ирландского сеттера, понимающего по тону голоса все нюансы настроения хозяина.
Пёс, лежавший рядом с траншеей и не сводивший с хозяина преданного взгляда, приподнял голову и вопросительно посмотрел на него. Весь его вид говорил, что он абсолютно согласен с хозяином, но если ещё что-нибудь надо сделать, чтобы улучшить эту жизнь, он всегда готов.
– Нет, ты, Филя, не беспокойся. Этот “миг между прошлым и будущим” тоже называется жизнь. Только я думал, что этот “траншейный” миг, если и наступит, то чуть попоз-же, лет этак через десять. Но я тебе очень благодарен, за то, что ты помогаешь мне скрашивать и этот миг.
Пёс опустил голову на лапы, поняв, что от него требуется только внимательно слушать. А когда солнце будет уходить за горизонт, они тоже двинутся к горизонту, только в противоположную сторону.
Мой финиш – горизонт, а лента – край земли, —
Я должен первым быть на горизонте! …
Славка на велосипеде, а пёс пешком, да ещё будет с великим удовольствием пытаться тащить и хозяина за поводок. Так всё же интересно: кто кого ведёт?      
 Славка же в своих рассуждениях, которые при собаке высказывал даже вслух, постепенно приходил к мысли, что его неудача – закономерный итог. Да, наверное, есть и другие причины, от которых зависела карьера, но всё же человек, действительно, где-то кузен своего счастья.             
С последней работы, которая в трудовой книжке означала просто “специалист”, его “ушли” из руководящего органа огромного южного региона по сокращению. Правда, тут же предложили место “в аппарате” даже чуть выше, но он сам отказался, потому что ему пришлось бы выслушивать указания весьма и весьма некомпетентного “человечка”.
Хотя, если бы только этим исчерпывались, ожидавшие его в засаде, проблемы, может быть, и остался.  Некомпетентность еще можно переварить. Но пакостнические способности, благодаря которым этот человечек привлёк внимание и стал правой рукой главной персоны, не сулили Славке ничего хорошего. Под крылом вчерашнего “румяного комсомольского вождя” мелкий пакостник глумился бы над Славкой сколько хотел и как хотел. Ведь этот “комсомолёнек” не забывал, что в свое время Славка пытался поставить его на место.
Да, Славка умел наживать врагов. Но разве он мог поступить тогда на семинаре иначе? Мог. Это он знал и тогда, когда на очередном семинаре, где собрались редакторы всех районных газет региона, этот юный посланец партии, не написавший в своей жизни ни одной заметки, стал поучать журналистов, как надо работать. Да, это было традиционно понятно: работники отдела пропаганды всегда знали лучше журналистов как надо писать. Но, сойдя с трибуны, этот “партиец” не замолчал и не перешёл хотя бы на дружеский тон. Он и в курилке продолжал разглагольствовать, но уже перемежая свои недоношенные соображения грубым матом.
Сивобородые мастера пера опешили и хором посетовали Славке на такую наглость. Эх, Славке в этот момент хоть бы чуточку повременить, да не гнать лошадей, а унять хотя бы первую волну благородного гнева. А потом бы уж он нашёл и правильную тональность, и соответствующие слова. Но куда там! Как же? “Вече” обратилось к нему за справедливостью, как к члену президиума журналистской организации. И Славка, вместо того, чтобы спросить, почему же они сивобородые сами не уняли хотя бы в курилке выскочку, возгордившись от признания его авторитета, прилюдно воздал  “партейцу”. Вот с той поры и завязались “в тугой калмыцкий узелок”  их отношения.
Так что Славка знал, что его ждёт завтра под началом этого юного прохвоста с вечно умильной улыбкой. Проявление хамства и унижение, особенно со стороны попавших из грязи в князи, коробило Славку до такой степени, что у него прямо-таки темнело в глазах, и он уже плохо слышал голос разума. Он это знал, порой даже ненавидел себя за это, но все равно срывался. Этот порыв быстро проходил, но он успевал сделать резкое движение, которое потом надолго оставляло след в его жизни.
Мудрый Шукшин с грустной улыбкой очень точно изображал такой темперамент русской души. Эту психологию, цепко подметив, Василий Макарович поведал, к примеру, в рассказе “Обида”. Помните, как Маша, маленькая дочь Сашки Ермолаева, на своем маленьком, смешном языке сказала, что “похие дяди”, и хмурая тётка-продавщица в магазине, довели её отца до того, что он побежал домой за молотком.      
На этот счёт в “пустынном уголке" говорят: “Отож, что сделано в гузне, то не переделаешь и в кузне”.
Но сочувствуя “герою", Сашке Ермолаеву, автор предупреждал не горячиться и не принимать судьбоносное решение с кондачка: “Ну, обидели и обидели – случается. Никто не призывает бессловесно сносить обиды, но сразу из-за этого переоценивать все ценности человеческие, ставить на попа самый смысл жизни – это тоже, знаете… роскошь. Себе дороже, как говорят. Благоразумие – вещь не из рыцарского сундука, зато безопасно. Да-с. Можете не соглашаться, можете снисходительно улыбнуться, можете даже улыбнуться презрительно… Валяйте. Когда намашетесь театральными мечами, когда вас отовсюду с треском выставят, когда вас охватит отчаяние, приходите к нам, благоразумным, чай пить”.
Между тем, и сам Василий Макарович не из спокойной жизни так рано ушёл …    
В общем, оказавшись, как говорится, в траншее, Славка рассуждал: “Ладно-ладно, была бы шея, а чирей вскочит”.  Успокаивая он себя, что он ещё найдет работу без особых проблем, он ещё с большим энтузиазмом вгрызался в глинистый грунт своего желанного садово-огородного участка. А жене сказал, что теперь у него есть возможность пока хоть на садово-огородном участке что-то сделать. Она, наверное, лучше понимала, что может быть за этим “пока”, но что она могла предложить, кроме согласия и поддержки?   
И всё же, на самом деле нет, худа без добра! Теперь у него появилась куча времени не только для сада-огорода, но и для размышлений. Причем, эти размышления он мог перенести и на бумагу, для чего всегда не хватало времени. Времени или смелости? Скорее, и того и другого. “Милиционера-то” ведь где-то на задворках сознания он всю жизнь ощущал.    
Впрочем, второе в данном случае не при чём. Он абсолютно уверен, что его “записки” никакого общественного интереса иметь не могут. Даже по одной простой причине. Издание – сегодня непозволительная роскошь даже для многих мастеров.   
Но разве он никогда не размышлял, взяв в руки перо? Оно-то вроде бы с одной стороны так. Только этим  “рукомеслом” вроде бы всю жизнь и занимался. И не по принуждению, а с великим удовольствием. И все же это было всегда в пределах редакционного задания. И еще одно: размышлять особо было некогда. Да и не во всех его размышлениях нуждалась газета.
Он почти с самого начала понял, что надо “заготавливать дрова”, колоть их и бросать, бросать дрова в эту ненасытную печку, невзирая ни на что, каждый день. И неважно: есть или нет у тебя творческое вдохновение. Есть задание, есть сроки, Есть необходимость, продиктованная не только капризом его руководителя, но и общими требованиями и условиями работы. Об этих специфически “каторжных” условиях, сохранившихся в низовых творческих коллективах, ещё Калинин упоминал. К сожалению, в большинстве низовых СМИ условия работы не изменились до сих пор.
Дедушка Калинин, имел в виду организационно-технологическую сторону условий творческого процесса. Идеологической, моральной стороны он и не касался в те времена. Но и за то спасибо.
Впрочем, не исключено, что “кое-кто и кое-где” скажет, что у них в  СМИ полная благодать. Возможно, Славка уже не владеет информацией. Но факт остается фактом, что волею законодательства, ситуация сложилась таким образом, что в течение нескольких лет после принятия Закона о печати, все эти бедные СМИ были завалены судебными исками, и вместе с тем ни одного факта, чтобы было наоборот.   
Трудности не пугали, а вдохновляли. В молодости это необходимо. Да, он ценил комфорт. Но отсутствие отдельного кабинета, телефона, транспорта для оперативного выезда на место события для всех было нормой. Так чего здесь попусту молотить?
Вдохновение не творческого, а скорее, нравственного порядка, толкало его искать темы, которые некоторые коллеги даже не затрагивали и старались обходить стороной. В  любом, даже в малоперспективном деле, он старался найти что-то интересное. Сначала для себя. А потом уже и, собственно, для “конторы”.
 Кажется, у Толстого сказано, что художественное произведение, прежде всего, должно быть интересным, иначе его ничто не спасет, ни язык, ни компетентность, ни актуальность.   
Впрочем, у любого газетного материала, век короткий. Это у мастеров “рукописи не горят”. Самая же сногсшибательная газетная новость живет не больше недели, что вполне закономерно: жизнь продолжается.
Сегодня, по его мнению, в журналистике вместо вопроса: “Кому это интересно?" ставят вопрос “Кому это выгодно?” Иной раз при этом получаются серьезные журналистские расследования. А иной раз ничего не получается.
Недавно, получив предложение освоить выпуск региональных полос для газеты, которая входит в, так называемый, холдинг центральной газеты, Славка сделал интервью с заместителем министра сельского хозяйства о кадровых проблемах в “председательском” корпусе. “Зам” – мужик молодой, толковый, имеющий достаточный опыт и в кресле председателя колхоза, сетовал на то, что при сегодняшнем раскладе министерство не имеет права вмешиваться и влиять на подбор руководителей сельхозпредприятий. В результате, в большинстве случаев, эти должности порой занимают откровенные ворюги, которые целеустремленно приводят хозяйства к банкротству. Там же, где руководителями стали не времен-щики, хозяйства пошли на подъём. И он привёл примеры, конкретно назвав их имена, которые можно перечислить на пальцах одной руки. Так что же? Статью не опубликовали. На том основании, что, мол, это реклама.
Славка обалдел. Попытался разобраться. Так что же это получается? Значит, о людях с добрым именем вообще нельзя упоминать в печати? Только в связи с каким либо криминальным поводом? Если, мол, не заказное убийство, то хотя бы, в крайнем случае, чтобы, скажем, кого-то из них укусил бы клещ и они бы дали дуба от этой, как её там, лихорадки?
 Неужели такие неписаные правила действуют в СМИ по всей России? Как там эвенк говорил: если не один, а уже три оленя погибли, значит, это “тенденсия”…
Его кинуло “холдинговое” руководство, даже не соизволив объяснить, почему они, после его вполне удачных публикаций, предпочли взять на работу, широко известную в узких местных кругах, журналистку Стерлядкину. Надо, правда, отдать ей должное: она, позвонив по телефону и извинившись за недоразумение, обмолвилась, мол, есть у неё  “друзья в Москве”, которые предложили ей эту работу. Хотя она не имеет ничего против Славки, ведь она даже не знала…
Но вскоре она ещё раз позвонила ему и пожаловалась, мол, бросила это дело, с такими людьми невозможно нормально работать.
Значит, и с её точки зрения не всё так правильно в “холдинговом” королевстве? Не только он в данной ситуации оказался не у дел?
Да, хоть и немало он прочитал книг, журналов и газет, а всё же мало обращал внимания на объявления о приёме на работу, которые удивляли лишь в начале “обновления общества”, а в последнее время стали привычными и обычными. Оказывается, если тебе уже больше 25 лет, то тебя уже не примут даже мыть посуду в затрапезной кафушке на рынке, где продают хычины. При этом, подразумевалось, что у тебя должна быть ещё и фигура манекенщицы. “А что в 39 или 45 лет посуду уже невозможно вымыть до блеска?”, – хотел бы он уточнить, но махнул рукой, догадавшись, что это риторический вопрос.       
Славка копал траншею в такт мыслям. Подумал о чем-то пакостном – руки машинально перехватывали лопату так, словно, он пытался отрубить голову мифической гидре, притаившейся на дне траншеи. С маху откалывал пласт за пластом. Мысли шли спокойно – аккуратно зачищал стенки траншеи…

В РАЙОННОЙ газете Славка не помнит такого случая, чтобы его материал забраковали и выбросили в “корзину”. Это не значило, что все его материалы были безупречны. Так, наверное, вообще нельзя вопрос ставить, ибо в творчестве нет предела совершенству. На этот счёт убедительный пример привёл ещё в тридцатых годах Михаил Кольцов в книге “Писатель в газете”, где были собраны его статьи, заметки, выступления о мастерстве фельетониста, газетного очеркиста, журналиста.
В 1920-1930 гг. М.Е. Кольцов - известный журналист в СССР. Основатель и редактор самого популярного в СССР журнала “Огонек”, редактор журнала “За рубежом”, член редколлегии “Правды”, руководитель Журнально-газетного объединения. Создатель сатирических журналов “Крокодил”, “Чудак”. Рассуждая о принципах и мерах редакторской правки, он в качестве примера привел легенду. Мол, когда загорелась самая известная в древности библиотека в г. Александрии (Египет), то, спасая её, книги погрузили на сто верблюдов и повезли через пустыню. Когда погибал один из верблюдов, служитель библиотеки конспектировал книги из его поклажи и перекладывал груз на остальных верблюдов. Так он делал по мере гибели 99 верблюдов. Когда упал последний верблюд, служитель перечитал конспект конспектов всех книг и сказал, что всё это можно выразить одной фразой: “Нет Бога кроме Аллаха и Магомет - пророк его”.
Разумеется, приведенная лишь в качестве примера фраза, которую знает каждый правоверный мусульманин, имеет сугубо формальное отношение к рассуждениям о тяге к совершенству в редакторской правке литературных материалов. Словом, не надо доводить творческий процесс до абсурда.
По наблюдениям Славки, каждый уважающий себя правщик, то есть, как минимум, через одного, считал своим долгом внести свою лепту в чужой материал. Правщики порой “правили бал” руководствуясь, наверное, лишь песней: “А иначе, зачем на земле этой вечной живу”. Сколько правщиков, столько и вариантов.
Славка же, прежде всего, был недоволен редакторской правкой, в которой, как ему казалось, было больше вкусовщины, нежели здравого смысла, или обычной перестраховки, в результате которой  срезались самые острые углы его материала.
Из всех случаев редакторской правки, чаще всего вспоминается почти анекдотический момент в районной газете, когда замредактора  Шипяев подчистил фразу об “орлах на столбах”. Славка написал заметку, тема которой была посвящена охране природе. Среди фактов истребления дикой живности, он привел один из примеров о том, как гибнут редкие уже степные орлы. Едет, к примеру, человек в машине по дороге. Смотрит, на столбе спокойно сидит орел. Птица чаще всего машины не боится, поэтому подпускает на расстояние ружейного выстрела. Зоркой, но доверчивой птице и невдомек, что в машине уже кто-то азартно вытащил ружьё и уже поспорил на бутылку, что собьёт живую мишень с первого выстрела.
Вопрос “Зачем?” здесь абсолютно не уместен. Правильнее бы задать: “Почему?”. Потому, что этому пустоголовому стрелку с детства невдомек, как надо относиться к живой природе. Почему невдомек? Это уже второй вопрос и скорее, наверное, наша земля превратится в пустыню, чем станет всем ясен ответ на него.
Была в свое время в ходу такая фраза: “Всё вокруг колхозное, все вокруг моё”.  Она,  после отмены частной собственности, должна была означать, что теперь к общей собственности надо относиться как к родной.  Но, несмотря на огромные усилия по моральному воспитанию населения, эта идея, в конце концов, была извращена и погублена ядом цинизма, с которым стали относиться к ее сути. Впитав варварское отношение ко всему, что растёт, ползает, бегает или летает над землей этакий балбес-стрелок бездумно, мимоходом и сшибает орлов со столбов.
Так вот, немало уже на своём веку исписавший бумаги, Шипяев почему-то прицепился к этой фразе: “сшибает орлов со столбов”. Когда Славка недоуменно спросил, что в ней неправильно, мэтр сделал глубокомысленную паузу и сказал “потому что, в рифму”. “Ну, хорошо, а что в этом конкретном случае, в той же рифме крамольного?” Но больше никаких аргументов Славка не услышал и увял. Дальнейший диалог мог свестись лишь к известной жёсткой формулировке: “Я - начальник, ты - дурак” и наоборот. Кстати, Шипяев почему-то произносил слово “диалог” с ударением на “а”. Славка брезгливо морщился, но всё-таки постеснялся спросить, почему мэтр так говорит, ведь это же не по-русски? А ещё строит из себя какого-то знатока?
На журфаке МГУ, совершенно серьёзно, но с улыбкой говорили, что самый большой знаток русского языка в СССР –  Дитмар Эльяшевич Розенталь.  А с улыбкой, запанибрата, как о близком человек, наверное, потому, что профессор Розенталь, заведовал кафедрой стилистики русского языка факультета журналистики МГУ в 1962—1986 годах. И хоть степень кандидата педагогических наук была присуждена ему за учебник итальянского языка, он автор более 150 учебников, опубликованных с 1925 года, признан родоначальником практической стилистики, одним из основных разработчиков и истолкователей правил современного русского правописания.
Славка очень дорожит и всегда наготове под рукой держит известный каждому студенту журфака “Справочник по правописанию и литературной правке” Д.Я.Розенталя. Правда, изданный в 1967 году, он давно стал библиографической редкостью и ценность его от этого ещё выше. Конечно, простое наличие справочника ещё не даёт никаких преимуществ, разве что с букинистической точки зрения. 
Славка  был всегда готов выслушать и принять к сведению замечание хоть просто грамотного человека, хоть старшего по “по цеху”. Но это объяснение - “потому что, в рифму” - и до сей поры ему непонятно. Но, как говорится, против лома нет приёма.

В ОБЛАСТНОЙ газете тоже, кстати, заместитель редактора, редактируя материалы сотрудников, порой переписывал целые страницы, в том числе и Славкины. Этот добрый человек, трудяга, бывший агроном и знаток сельского хозяйства так поступал, потому, что считал, что в газете может быть только один стиль изложения, который Славка, чтобы не обидеть, назвал бы “академическим”. Этот  стиль был близок скорее к документу, официальному отчету, нежели к репортёрскому, не исключающему живое мнение очевидца.
Может быть, порой Славка и не во всём был прав, но как ещё он мог иначе успокоить свое “ретивое”, глядя на материал, переписанный почти наполовину.
Каким бы ни стал после правки этот газетный материал, плох или хорош, но это был уже не его материал. Можно указать автору на его ошибки, можно посоветовать переделать, но переписывать на свой вкус нельзя. В этом Славка не сомневался.
Когда острые углы его материала подвергали очень уж непомерной шлифовке, он приходил к старшему по “цеху” и, возмущаясь, просил объяснить ему, на каком основании и прочее… Спокойно выслушав его, старший, умница во всех отношениях, но весьма сдержанный человек говорил:
– Чего ты дёргаешься? Начальству виднее. Значит, так надо. Материал идёт? Идёт. И нормально он читается. А шуметь бесполезно. Тебе квартира нужна?
Тогда ещё в редакции могли надеяться получить квартиру. Сегодня, вряд ли, об этом говорят. Нет, не потому, извините, что нет спроса. Дело-то нынче  в другом. Как в том анекдоте, где на вопрос, почему при сплошных очередях на разные товары, нет очередей на чёрную икру, ответ, кажется, заключался в том, что нет, видимо, спроса.         
Когда цинично намекали на квартиру, Славка  опускал голову. Удар был ниже пояса. Да, жил бы он один, ему и собачьей будки хватило бы. Но дети уже взрослеют и стесняются пригласить своих друзей в эту однокомнатную  развалюху без “удобств” с выходом прямо из квартиры, как он шутил, “на Калининский проспект”. Дверь квартиры выходила прямо на улицу, названную в честь бывшего Всероссийского старосты. В комнате умещалась только одна кровать. На ночь детям постель сооружали из стульев. Газовая плита стояла в коридорчике у входной двери. Коллега, живший здесь до него, рассказывал, как однажды летом парни, проходившие мимо открытой двери, “скоммуниздили” с плиты сковородку с котлетами. Пока хозяин их догонял, они, смеясь, съели на ходу котлеты и швырнули ему пустую сковородку.
Эта картинка всегда возникала у Славки, когда речь заходила о его жилье.

КОГДА Славка уже оказался “в траншее”, он получил предложение попытаться отредактировать мемуары его бывшего редактора, который уже давно был в ранге пенсионера. Почему “попытаться”? Потому что, как объяснил ему человек, которого Славка, на самом деле считал авторитетным не только в журналистике, по мнению всей “могучей кучки журналистского хурала”, они так написаны, что издание в подобном виде просто невозможно.
– Ты понимаешь, Слав, мемуары всё-таки хотелось бы издать. Это же его последняя, как говорится, лебединая песня. Хотелось бы помочь выпустить эту книгу, исходя  прежде всего из чувства солидарности. Вот тебе рукопись. Посмотри, можно ли что-нибудь сделать?
Конечно же, такое доверие Славку окрыляло. Как бы ни затянуло его болото “траншейного” режима, но журналистский азарт у него пока ещё не иссяк. А почему бы и не попробовать? Тем более предложение исходило от человека, который был, действительно, авторитетным не только среди коллег, но и в руководящих политических кругах городского и областного эшелона. Но, с другой стороны, где-то мелькнул риторический вопрос, почему же тогда никто из признанных творцов не бросился на выручку, не согласился взяться за эту работу, коль так важно проявить солидарность?       
После прочтения рукописи бывшего шефа главным и общим чувством его было удивление. Да, здесь была масса интересных фактов и наблюдений, собранных автором на протяжении всей жизни, включая молодость, войну и полвека редакторской работы. Но, во-первых, язык был таким “фанерным”, что читать было не только не интересно, но порой и смешно. Во-вторых, автору явно не хватало полёта что ли или смелости в осмыслении очевидных фактов.
Как ни сложно было разобраться со всем этим богатством, Славка всё же чётко понимал задачу, которую ему предстояло решить. Но его очень смущало одно обстоятельство: ведь автор – его бывший шеф. Как отнесётся к его правке человек, у которого он был под началом?
Своими сомнениями Славка поделился со старшим коллегой, предложившим ему посмотреть рукопись.
– Если ты чувствуешь, что у тебя получится, пробуй, не-взирая на “лица”, - посоветовал ему коллега. – Хотелось бы всё-таки, чтобы у тебя получилось. Но если уж ничего не выйдет, то никто тебя не осудит.
Славка начал делать правку с первого абзаца. Не потому что, получив “картбланш”, он потерял чувство меры. Нет. Просто потому, что знал: любое повествование, будь оно, по сути, трижды интересным, нельзя начинать с общих казённых слов, даже если речь идёт о самом святом в жизни. Надо начинать так, чтобы читатель не отбросил в сторону книгу после первой фразы. Первая фраза – это камертон, говорил Чехов.
Но Славка не придумывал эту фразу. Он нашел её по принципу, который всегда исповедовал, работая с письмами читателей, которые приходилось править в редакции. Принцип известный: не навреди. Он нашёл слова для этой вступительной фразы почти в конце книги. Они передавали настроение автора, когда он, осмысливая прожитое, говорил, где и как он в данный момент живёт, что он чувствует, оглядываясь в прошлое. Единственное, что Славку в данный момент смущало – это то, что он не знал, что видел автор из окна своей квартиры, когда сидел за письменным столом.
Он встретился с автором, выправив почти половину книги. Славка решил, что если автор, познакомившись с его вариантом, будет против, то можно считать “контракт” не состоявшимся. Кстати, контракта, как такового не было потому, что автор мемуаров надеялся на помощь “журналистского хурала”, а там в свою очередь до этого вопроса, мягко говоря, ещё не дошли, так как не были уверены, что книга будет издана.
Вообще, в вопросах предварительного обсуждения кон-тракта у Славки всегда происходило так, что он долго мысленно отплевывался, как в том анекдоте, когда один любитель здоровых плотских ощущений, в ответ на зов получил предложение сыграть в карты. Мол, кто выиграет, тот и “банкует”. До утра они  играли и ушёл он от неё, не солоно хлебавши, оставив вместе с задатком и торт, и шампанское и повторяя про себя: “Ну, и играет, ну и играет …”   
 В общем, Славка, не делал тайны из того, что он явно не рыночного склада. Совок и есть совок. Вот, к примеру, не так давно, тоже по просьбе, да, если честно, также из нужды, он записывал воспоминания одного из старых партийцев, который, несмотря на довольно преклонный возраст, нацелился идти в местную Думу. Славка только теперь стал немного понимать, почему такие люди могли делать политическую карьеру. Им, действительно ни сил, ни желания не занимать. И, чтобы добиться желаемого, они были готовы буквально на всё, переступая через все каноны морали, о которой краснобайствовали с высокой трибуны. А  в книжке о себе, этот человек хотел не только подвести кое-какие итоги жизни, но и выставить себя в таком выгодном свете, чтобы доказать свою стопроцентную святость и сказать, что он в свои довольно-таки преклонные года ещё готов к бурной политической борьбе.  Конечно, как после понял Славка, параллельно с борьбой этому политическому деятелю местного разлива на- до было решить проблемы с устройством офиса для сына, осваивающего актуальный бизнес-проект. А там и внуку подсобить стать на ноги. Но об этом партиец Славке не говорил, да и электорат тоже не собирался оповещать. Ну, да ладно, это его личное дело.   
Славке выбирать было не из чего, и он согласился записать мемуары без обсуждения финансовых условий. Потом, всё же, поняв замах партийца и предстоящий объём своей работы, он решил всё же намекнуть на условия договора. Но в ту минуту, когда он хотел задать вопрос, заказчик, надо же, как почувствовал его состояние и, опередив, сказал, что по поводу оплаты Славка может не беспокоиться, дескать, “не обидим”. Уточнять конкретно, что следует за этой, по-семейному, мягкой, но неопределённой формулировкой,  было уже до неловкости совестно, о чём Славка потом не раз пожалеет, пытаясь получить то туманное, “не обидное”.
Хорошо ещё, что, когда заказчик предложил, чтобы Славка написал о нём от своего лица, он наотрез отказался. Заказчик с лица сменился, услышав отказ. Что он подумал, гадать трудно. Но было видно, как потупившись сначала, он с трудом справился с охватившим его гневом, смерив Славку таким взглядом, что можно было без труда представить, как он вёл себя раньше с подчиненными. А Славка слышал про него такую байку. Однажды, в гневе этот партиец вызвал подчинённых в свой кабинет, как выражаются, на “ковёр” и выстроил их вдоль конкретной кромки половицы. И приказал выполнить указание с точностью до миллиметра. Иначе … Словом, однажды, когда Славка, ненавязчиво прервал очень уж приторную исповедь этого опытного чиновника, и спросил, мол, был ли в его практике такой случай с выстраиванием подчинённых, словно, солдат на плацу, и с указанием соблюдать равнение в шеренге “до миллиметра”, у того не дрогнул ни один мускул на лице. Только, сделав лишь очень уж длинную паузу, он угрюмо, но спокойно ответил:
– Ну, что вы, Вячеслав, это наговоры. Это всё пустые наговоры. 
 Но взгляд, которым он смерил уж очень нетактичного собеседника, выдал его с головой. С таким взглядом, наверное, и ликвидируют смертельного врага. Но об этом можно увидеть и по зомбоящику…    
 Разумеется, отношение к работе над мемуарами своего бывшего редактора у Славки было абсолютно иным. Это был долг перед старшим товарищем, коллегой. Так вот, почти в первую же минуту после приезда к своему бывшему редактору, Славка, осмотрев квартиру и вид из окна, остался, очень собою доволен. Он угадал. Всё сошлось, вид из окна тот же, какой он и предполагал. В общем-то, ничего в этом удивительного не было, потому что он хорошо знал эту часть тихого города, куда шеф перебрался, уйдя на заслуженный отдых. Здесь недалеко от квартиры автора находилась телестудия, в которой Славка одно время работал.
Автор-шеф, прочитав этот абзац, всё же был приятно удивлён, да и в целом он с большим удовлетворением принял не только “зачин”, но и всю правку.
Славка  понял, что он  верном пути.  Теперь он уже, зная весь текст и его недостатки, повёл интервью с автором, пытаясь его так “расшевелить”, чтобы потом вставить его мысли, в которых присутствовали и “полёт и смелость”. Кое-что ему, наверное, удалось, так как этот вариант был признан годным к печати.
И всё же, по мнению Славки, книга могла быть еще более интересной, если бы…  Впрочем, это была бы уже другая книга.
А для автора важно было то, что он, фронтовик, сдержал слово, которое дал однополчанам, что постарается написать книгу, о том, как они воевали. И, превозмогая болезнь, которая его в последнее время стала всё больше одолевать, он старался “вовремя” закончить свои воспоминания. И это для Славки тоже было свято.
Автор, награждённый многими боевыми медалями и орденами, в качестве стрелка прошёл большой фронтовой путь от Сталинграда до Праги. В книге он вспоминал, в частности,  как был очень дружен с однополчанином, с которым он, прошёл с боями от Сталинграда. Находясь в одном южном городе, они были определены на постой в доме, где познакомились с очень милой девушкой.
“А чего уж тут темнить: это ведь было в Ростове? – уточнял Славка у автора, уже зная его военные передвижения. – Это для тех, кто живёт в Сочи – Ростов - не такой уж и юж-ный город”.
Постой двух молодых фронтовиков, военная часть которых находилась на переформировке после освобождения Ростова, длился около месяца.  Девушка относилась к ним обоим равно приветливо.
Так писал редактор, а Славку, который, читая эти суховатые строки человека доброй старой закваски, и хорошо представляя, какие могли быть страсти внутри этого классического треугольника, так и подмывало спеть: “Оба парня смелые, оба хороши, ой, рябина-рябинушка, сердцу подскажи”.
Но автор не был склонен в книге даже на секунду раскрывать душу. Он продолжал в том же духе, мол, когда они снова двинулись “вперед на запад”, военная судьба развела их дороги с боевым товарищем на долгие годы. Потом бывшие друзья-однополчане ещё долго порознь писали письма этой девушке. Но затем письма от одного из них перестали приходить, а от другого (нашего автора) шли до конца войны. Что случилось с однополчанином, многие десятилетия не было известно ни автору, ни этой девушке, которая вскоре после войны стала женой автора.
Автор очень скупо описал период постоя, но, вспоминая и о жене, и об однополчанине, он не скупился на добрые чувства. К сожалению, в пору издания данной рукописи их уже не было в живых.
Оказывается, жизнь однополчанина сложилась так, что он стал не просто очень   видным военачальником, а даже маршалом, имя которого прекрасно знала вся страна. Однажды его увидела и узнала по телевизору жена автора, то есть редактора, о чем он и поведал в беседе уже лично Славке. После они (однополчане) связались письмами, собирались встретиться. Но долгожданной встрече, к великому сожалению, с маршалом не суждено было сбыться.
В августе 1991 года вдруг его постигла “неожиданная и загадочная смерть”. Это случилось в день ликвидации так называемого путча ГКЧП.
“Смерть, - написал маршал в предсмертной записке, - страшная в своей противоестественности…”
Он оставил на своем рабочем столе несколько различных записок, адресованных президенту, семье, друзьям по службе. В них указан и мотив самоубийства: “Не могу жить, когда гибнет моё Отечество и уничтожается всё, что считал смыслом моей жизни… Я боролся до конца…” 
Жена редактора до конца своей жизни бережно хранила все письма, присланные ей с фронта, в том числе и этого человека.
И Славке показалось, что редактор мог бы немного больше рассказать о том “периоде постоя в одном южном городе”. Ведь это же сюжет для целого романа! И он сказал об этом автору, когда они обсуждали детали рукописи:
– Ведь, если я правильно понимаю, у вас было в каком-то смысле соперничество. И вы обошли на вороных однополчанина? Ведь девушка, в конце концов, выбрала вас?
– Понимаешь, Слава, я бы не стал называть это соперни-чеством в обычном бытовом расхожем смысле. Мы очень хорошо относились друг к другу. И девушка была с нами по-дружески ровна и приветлива. А потом уже после войны, я бы сказал, что получилось так, как получилось. И добавить мне нечего.
Да, Славка понимал, что это не роман, а воспоминания, где чувства сугубо личные, и тем более интимные, наверное, не всегда уместны.   
И всё же Славка не согласился с автором и между очень скупыми абзацами о периоде постоя после слов: “И когда дороги войны увели нас далеко на запад, посылали мы этой семье письма, передавали приветы”, он решил вставить следующий абзац: “Но ни о чём больше, ни в письмах, ни в наших сердцах нельзя было найти ответ на вопрос, который сегодня, может быть, и не показался бы бестактным: что же мы думали, какие надежды связывали с этим добрым и милым знакомством?
Наверное, что-то у каждого было глубоко затаённое даже от самого себя. Потому, что шла война и в любой час, в любой день, любая, даже просто шальная пуля или осколок могли навсегда оборвать живую ниточку надежды. Поэтому мы, как, наверное, и большинство солдат, хранили самую сокровенную личную надежду в сердце за семью замками”.
И таких вставок курсивом, которые были как бы расшифровкой высказываний автора, его замечаний и просто мыслей, высказанных вслух, когда они вместе сидели над рукописью, было достаточно много. И, в принципе, автор со всеми ими согласился. 
Вот, наконец и пришёл час, когда бывший редактор “старшей сестры” убедился, что Славке “есть что добавить” к сказанному. Ай, да и злопамятный же ты, Славка! Но ты забыл уточнить, что это мнение фронтовика-редактора адресовано не тому молодому человеку, который только появился в молодёжке, а гораздо более зрелому журналисту.
Об этом подумал он, вспомнив давний эпизод на пресс-конференции, когда ему, заряженному идеями и мыслями, выношенными во время работы в районке, во время учебы на факультете журналистики, было указано на его конкретное место в молодёжке, в которой он тогда начинал работать.   
В общем, книга была, действительно, “вовремя”, при жизни автора, издана.   На дарственном экземпляре автор оставил дорогой для Славки автограф с трогательной надписью. “Выражая глубочайшую благодарность за оказанную помощь”, бывший редактор  отметил, что “высоко ценит творческую способность, доброту, трудолюбие и высокую порядочность” его “давнего друга” из родной газеты. А если говорить о “гонораре”, который Славка, в конце концов, получил, то не он – копеечный –  был его утешением во время пребывания в “траншее”. Издание книги означало не только выполнение святого долга перед старшим коллегой, фронтовиком, но и молчаливое признание “хурала” его способностей, которое, правда, всё же высказал в приватной беседе один из старых авторитетов:
– Слав, так это стала совсем другая книга. Ты ведь не только мысли свои, но и душу в эти мемуары вложил.      
Значит, “могем и могём”?! С таким настроем ему и в траншее копаться было гораздо веселей.   

ОДНАЖДЫ, когда он уже года три проработал в район-ной газете, к ним домой пришла односельчанка и спросила у мамы, как увидеть его, назвав его фамилию. Мама позвала Славку.
Славка вышел за калитку. Перед ним стояла обыкновенная пожилая женщина. Она внимательно посмотрела и сказала:
– Вот ты какой. А я всё читала и думала, надо бы на него посмотреть. Ну, вот и посмотрела. Спасибо тебе.
Старушка развернулась и пошла не оглядываясь.
Он ничего не понял, а когда она ушла, он долго не мог себе простить, что не задал ей ни одного вопроса. Что она читала? За что спасибо?
Он так редко, а точнее, ещё никогда до этого не слышал по поводу своего творчества даже простого “спасибо”, что в этот момент он просто растерялся. Непонятно от чего, но стало приятно. Разомлел. А когда, “хорошая мысля пришла опосля”, старушки и след простыл.
И ещё, со странной грустью, к которой примешивалась какая-то даже злость, Славке вспоминается недавняя случайная встреча недалеко от автобусной остановки с одним из коллег. Дело было под вечер, они оба направлялись по домам. Коллегу, правда, привезла персональная машина. Коллега был из числа помянутой “могучей кучки журналистского хурала”.
 Он был изрядно под  шофе, что под вечер в пятницу было не столь уж и необычно.  Иначе он, весьма осторожный человек, не разоткровенничался бы со Славкой до такой степени, что чуть не оторвал пуговицу на его пальто, которую начал крутить, медленно выговаривая очень неожиданное признание.
– Ты знаешь, … Слав, … тебе давно положена … медаль?
– Ну, а чего ж вы не представили? Или хотя бы работу предложили.
Коллега, слегка покачиваясь, ещё раз для верности почти повторил вопрос, с нажимом на каждое слово и крепко держась за Славкину пуговицу.
– Да ты … не так понял. Тебе за твою порядочность ме-даль положена.
– Ну,  спасибо, не ожидал, - только и мог произнести Славка, пытаясь понять,  коллега иронизирует или, действительно, алкоголь нейтрализовал его “защиту безопасности”, которая у него была включена, наверное, с пелёнок.  Они знали друг друга давно. Но виделись, примерно, раз в год, отмечая встречу лишь приветственным взмахом руки.
Справедливости ради, надо заметить, что Славка возвращался тогда из гостей, поэтому он тоже был настроен на волну искренних признаний. Но коллега не прибавил больше ни слова. Видимо, защита подала сигнал, что уже  достигнут полный предел искренних отношений. Он лишь оставил в покое его пуговицу и боком отвалил. Останавливать и о чём-то продолжить разговор, к сожалению, явно не было смысла. Так они и разошлись, как в море корабли.
И вместе с тем, в осадке у Славки осталась небольшая благодарность к коллеге. Такая же, как в ту памятную ночь, когда они с сыном ночевали в палатке, и на них чуть не на-ехал трактор, ведомый гурьбой пьяных остолопов. А  после сын сказал, что “будем считать, они нам воду привезли”.   
“Так вот какой ты, северный олень!” - иронизировал Славка, порой вспоминая встречу с коллегой и продолжая копать траншею. И лицо его расплывалось в идиотской улыбке.
Кстати, школьный друг Фима говорил, что если сам себя не похвалишь хоть раз в месяц, то ходишь, как оплёванный. Славка не склонен был так любовно относиться к собственной персоне, но с годами ему стало казаться, что, действительно, себя надо больше уважать. Тогда люди, хоть и не потянутся к тебе гурьбой, но может, будут относиться соответственно.
После многих безуспешных попыток в поисках работы Славка стал лучше понимать, почему бывшие белогвардейские офицеры в Париже в лучшем случае становились таксистами. Конечно, утешения в этом было мало, тем более, что все-таки овёс с тех пор ещё больше подорожал. Хотя как там, насчет того же овса, у Николая Перовского в “Ковчеге”?
Всё-то мне бродится, всё-то мне бредится,
спать не даю ни себе, ни другим,
дразнит сосцами Большая Медведица,
звёздное млеко глотаю, как дым.

Поздние росы прохладнее инея,
ноги промокли, и сам я продрог,
ночь беспредельная, ночь соловьиная,
дай надышаться досыта и впрок.
Дай наглядеться, дай мне наслушаться,
дай докопаться до звёздных корней,
лёгкая лодка на отмели сушится,
двое влюблённых устроились в ней.

Я ни на что в этой жизни не сетую
и признаюсь, ничего не тая:
сладко вздыхать и дымить сигаретою,
щёлкать и петь на манер соловья.

Филин кугукает в диком орешнике,
в лодке на отмели шорох и смех,
все-то мы грешники, все пересмешники,
всех нас баюкает звёздный ковчег.

… Судьбы не считаны, время не меряно,
Томные розы шипучи до слёз,
для скакуна и беззубого мерина
в Божьей горсти не иссякнет овёс.
Значит, если хочешь “докопаться до звёздных корней”, то не бойся ноги промочить? И не вина, а скорее беда в том, что ты старался работать по лекалам, вбитым в башку с детства, о том, что моральные категории вечны и нерушимы? Как в народе говорят, всё, что Бог ни дает, всё к лучшему.
Или всё же, прав древний мудрец Джами, сказав: тростник, что чересчур стремится ввысь, становится циновкой под ногами?
“Нет же, нет! Это не про него!”
И Славка яростно застучал заступом, продолжая рыть траншею.
2000 г.

P.S. Через несколько лет он прочитает в “Литературной газете” статью, где очень подробно были раскрыты  неписаные правила работы в современных СМИ, отданных на откуп людям, которые отбросили весь дореформенный “мусор” и  роль журналиста свели к выполнению элементарных функций, “как у раба на плантации”.
Кстати, если говорить об этой “Литературке”, то в ней с приходом в кресло главного редактора Юрия Михайловича Полякова восстановили на первой полосе профиль Горького. Это ответ тем, кто посчитал, что Буревестнику уже не стоит гордо реять “между тучами и морем”.    
– А коллеги пусть ещё скажут спасибо, что дела у них не как у раба на галерах, - так, наверняка, сказал бы, осклабившись в улыбке,  коллега по молодёжке Шурик, и обязательно бы добавил, что не надо так злобно, катить бочку на своих бывших боссов. Ведь они, худо-бедно, но давали возможность заниматься творческой работой.
Просто нынче иные времена, иные нравы.

2018 г.
Дачный кооператив "Русский стандарт"

СОДЕРЖАНИЕ
    
1. Вместо предисловия 1
2. Лучше своих лягушек слушать 2
3. Кто в кабинете хозяин 19
4. Круговая оборона 37
5. “Еду я на родину …” 52
6. “Мы все родом из детства” 64
7. Ровесники 85
8. Книжная душа 96
9. “Пустынный уголок” 111
10. По случаю юбилея школы 121
11. Что там за балачкой? 134
12. Случай “криминального порядка” 141
13. Старый и Шульц 156
14. “Шли годы. Смеркалось…” 167
15. “Перекличка друзей” 187
16. “Поэтом можешь ты не быть…”         205
17. Скажи судьбе спасибо 216
18. Время “тёплых бульонов”  прошло? 250
19. “Есть только миг между прошлым
и будущим”? 277