Старый большевик - книжная баллада

     СТАРЫЙ   БОЛЬШЕВИК

     (короткая повесть)

       1.

      Мощная  лампочка  под потолком  светила  пронзительным  светом.  В  каморке  деревенской  почты  пахло  горячим  сургучом,  кипевшим  в  жестянке  на  электрической  плитке.  Заведующий  почтой  Пётр  Егорович  с  двумя  карандашами  в  пятерне  вдумчиво  вчитывался  в  страницы  книги  и  нужные  места,  по  его  мнению  нужные,  подчёркивал  то  синим,  то  красным  цветом.  Пётр Егорович  с  высоты своего  жизненного  опыта  не  во  всём  был  согласен  с  дневниковыми  мыслями  Льва  Толстого.  Мухи,  пролетавшие  в  пространстве  между  мощной  лампочкой  и  страницами  книги,  бросали  на  страницу  крупную  тень,  точно  орлы-могильники.
    Дневники  «зеркала  русской  революции»,  изданные  в  полном собрании  сочинений  классика  ещё  при  жизни  Сталина  и будто  хранившие  даже  отпечатки  указательного  пальца  вождя,  поражали  Петра  Егоровича,  старого  большевика,  своими  противоречиями  с  лозунгами  пролетарской  революции.  И  хотя  в  многостраничном  предисловии  к  дневникам  объяснялось  для  политически  незрелых  умов,  что  великий  писатель  был  в плену  догм  собственных  умозаключений,  Пётр  Егорович  своим  революционным  чутьём  и  материалистическим  образованием, полученным  в  Высшей  партийной  школе  ещё  полвека  назад,  подозревал  попытки  скрыть  от  читателя  некоторую тайную  истину.
      У  Петра  Егоровича  в домашней библиотечке  были  все  пятьдесят  два  тома  в мрачно-синих  обложках  с золотым  тиснением,  но  почему-то  именно  дневники  вышли  тиражом  всего  в  пять  тысяч  экземпляров,  а  не  по  стотысячному  тиражу,  как  вся  предыдущая  беллетристика.  И  по  цене  за  книжку  в  пятнадцать  рублей,  а  не  по  два рубля  за  том,  как  все  остальные.  Пятнадцать рублей  -  это  месячная  зарплата  колхозника  всего  лишь   двадцать  лет назад,  в  эпоху  объявленного  развитого  социализма,  а  уж  на  момент  выхода  дневников  -   цена  книги  недоступная  простому  работяге.   Цифрам  Пётр  Егорович  верил  безоговорочно:  таблицу  умножения  невозможно  изменить  даже  великим  гениям  Маркса, Энгельса  и  Ленина.

     Пётр  Егорович, старый  большевик,  за  свою  жизнь  боевую  и  кипучую  начиная  с  тридцатых  годов,  со  дней  своей  юности  мистически  уважал  холодные  цифры,  за  которые хвалили  и  ругали,  и  могли  в  запредельном  случае  лишить  всех  заслуг перед  партией,  отнять  партбилет  и  даже  жизнь,  совершенно  ненужную  уже  без  партбилета. «Глубокие  противоречия  в  мировоззрении…»,  -  читал  Пётр  Егорович  в  предисловии   и  хмыкал  понимающе  о причинах  подобных  противоречий:  не  понимало  зеркало  русской  революции  диалектики  жизни,  не  обучался  великий  романист  марксистской  науке  в  Высшей  партийной  школе.      
      «Лебеда  нынешнего  года  зелёная, -  читал  у  Толстого  Пётр  Егорович  и  дымил  беломориной.  -  Её  не  ест  ни  собака, ни  свинья,  ни  курица.  Люди, если  съедят  натощак,  то заболевают  рвотой…» Он  покрякал,  что-то  вспоминая,  потёр  левую  половину  груди  и прошёл   к  электроплитке  выключить  развонявшийся  сургуч.  Всплыли  в  памяти   годы  юности,   когда  прибыл  он  в  Тамбовскую  губернию   по  приказу  большевистской  партии  вести  беднейшее  крестьянство  в  светлое  будущее.

      За  окнами  деревенской  почты  прокукарекал  петух,  и  Пётр  Егорович   вспомнил,  что  в  той   деревне,  куда  он  заявился  с  мандатом   партии   для  проведения  коллективизации,  тоже  кукарекали  петухи,  важно  прогуливались  гуси,  и  голопузая  пацанва  гнала  хворостиной  на  выгон  слюнявых  телят.

      2.

     Двадцать  пять тысяч  молодых  большевиков  получили  чёткий  приказ  партии: ликвидировать  как  класс  зажиточный  слой  сельской  буржуазии. Ликвидировав  этот  слой,  можно  приступать  к строительству  социализма  на  селе.  Вся  сила  социализма  в  беднейших  слоях  крестьянства.  Крестьянская  беднота  и  есть  сельский  пролетариат,  лишённый  путём  эксплуатации  всех  средств  производства,  которые  он  должен  экспроприировать  насильственным  путём  и  на  этой  экономической  базе  строить  социализм.
      У  молодого  большевика  душа  кипела  энтузиазмом. Экспроприировали  всё  подходящее  для  материальной  базы,  учредили  колхоз  «Светлый  путь»  из трёх  окрестных деревень  с  центральной  усадьбой  в  сельце  «Собачий  лог»,  потому  что  именно  там  находилась  бывшая  графская  усадьба.  Перед  посевной на следующий  год  сельский пролетариат  тоже  жрал  лебеду  и  мёр  от  кровавых  поносов. 
      По  первому  времени  на  собрание  в  сельсовет  беднота  являлась  организовано,  голосовали с  азартом,  ожидая,  что  когда у  них укрепится  социализм,  то   потянутся  в  их  деревни  подводы,  гружённые  мукой,  ситцем,  керосином.  За  месяцы  зимних  метелей  народ,  не  дождавшийся  подвод  с  подарками,  обветшал  до  невозможности,  озлобился,  перестал  навещать  собрания,  а  потом  впал  в  какую-то  предсмертную  апатию.  «Разговаривал  с  мужиками.  Разговора  не  получилось.  Пьяные…»,  -  Пётр  Егорович  подчеркнул   красным  карандашом  слова  в  дневнике  матёрого  человечища.
        К  полудню  Пётр  Егорович  докурил  последнюю  папиросу. Запутавшись  в  противоречиях  классика,  и  сам,  чувствуя  противоречия  в  оценках  собственной  жизни,  поплёлся  домой.  С  полудня  на  почте  совершенно  было  нечего  делать.
-  А-а,  отработал  уже,  Шлёп-нога,  -   сказала  без вопросительных  интонаций  жена, когда  Пётр  Егорович  поставил  в  угол  кухни  свою  инвалидскую   клюшку.  – Иди  курям  травы  наруби.  Видишь,  я  поросю   баланду  запариваю.
       Большой  деревянной  ложкой  жена  мешала  в  чугунке  духмяное  варево.
-  Задавила,  Мань,  тебя   совсем  мелкобуржуазная  стихия,  -  как обычно   отреагировал  Пётр  Егорович  на  руководящие  указания  жены.  -   Раньше  такой  не  была.  Это  всё  дуновения  последнего  времени.  Какие  в  газетах  лозунги  -  в  том  направлении  и  люди  жить  начинают. Объявили  опять  кооперацию,  и  опять  люди  обогащаться  бросились.  Вот  какая  диалектика  врождённая  получается…
-  Шлёпай  давай,  займись  хозяйством,  -  буркнула  жена.  -  Всё  бы  тебе  речи  произносить.
       Пётр  Егорович  покряхтел,  взял  свою  костылюшку  и  вышел  во  двор.  Хозяйство   было  не  ахти  какое:  пяток  кур,  десяток  уток,  да  недавно  приобретённый  поросёнок.  Но  по  мнению  старого  партийца  и  такое  хозяйство -  сплошная  победа  буржуазной  идеологии. Вдвоём  со  своей  баб-Маней   Пётр  Егорович  как  персональный  пенсионер  республиканского  значения,  имел  в  пользовании  половину  казённого  коттеджа  на  центральной  усадьбе  совхоза.  К  этой  половине  коттеджа  примыкал  небольшой огородик,  глинобитный  сарайчик  для  живности,  живность  -  для  развлечения  суетной  жены  и  для  его  собственных  раздражающих  хлопот  под  угрозой  упрёков: «Тебе  бы только книжки  свои  читать  сутки  напролёт».
        И действительно,  Петру  Егоровичу  больше  по  душе  посиживать  летом  в  прохладе  комнат,  а  зимой  - у  тёплой  стены  печки  и  почитывать  скопленную  за  жизнь  библиотеку,  весьма  солидную  по  деревенским  меркам.  Самое  милое  дело  было  для  его  души  в  последние  годы  -  вот  так  сидеть,  читать,  размышлять,  соизмеряя  свою  жизнь  с  мыслями  великих  умов  человечества.

        3.
      
      Когда  в  начале тридцатых  годов  не  получилось  у него  на  Тамбовщине  с  колхозным  строительством, партия,  хотя  и  признавая  его  революционную  стойкость  за простреленное  кулацкой  пулей  ухо, разглядела  в  неудаче  с  колхозом  недостаточность  теоретической  подготовки и отправила  молодого  большевика   на  годичную  учёбу  в  Высшую  партийную  школу. Разумеется,  не  доставало  «теории»  в  мозгах  двадцатипятилетнего  обрубщика  чугунной  окалины,  полуоглохшего пролетария  с  железнодорожных  мастерских  в  городе Мытищи.  Но  он  -  потомственный  пролетарий, из  семьи,  пострадавшей  от  царского  режима  за  участие  в  событиях  Пятого  года. И  отец  его  вернулся  с  империалистической  войны  без  обеих  ног,  и  мать  умерла  от  тифа  в годы  войны  Гражданской.  И  поэтому,  наверное,  в какой-то  там  карточке  при  личном  деле  молодого  партийца  существовала  отметка  о  глубокой  ненависти  к  мировой  буржуазии.
      Единственным  минусом отметили в учётной  карточке  члена  ВКП(б)   его  женитьбу  на  девушке  из семьи  классово-чуждого  элемента.  Именно  младший  брат  этой  девушки  и  пальнул  в  Петра  из  обреза. Пуля,  просвистев  в  смертельной  близости, срезала  мочку  уха.  Братишку  забрали  в  районное  ГПУ,  а  семью  включили  в списки  к  раскулачиванию,  несмотря  то  что  до  этого  семья  значилась  в  крепких середняках, а глава  семьи  когда-то  воевал  в  красной  гвардии  против  Врангеля и  буржуазной  Польши.  Молодой  председатель  создающегося  колхоза знал из  деревенских  источников,  что  яркая,  занозистая,  языкастая  Маня-Мария  была  «в  любовях»  с  одним  из  главарей  антоновского  мятежа.  Это  обстоятельство  нисколько  не  охлаждало   горячего  чувства  симпатии  рыжеватого щупленького  пролетария,  оказавшегося   по  воле   партии  в  гуще  сельской  любовной романтики,  к  первой  на  деревне  красавице.  Рыжеватый  председатель  мог  лишь  вздыхать  «по-мещански», даже  не  тщась  надеждой  на  взаимное  чувство  со  стороны  местной  Кармен,  к  тому  же  старшей  его  по возрасту.
       После  кулацкого  покушения,  с  перевязанной  тряпицей  головой  Пётр,  нисколько  не  планируя  своих  действий,  просто  в  подсознательном  «авось»,  не  зная,  что из  этого  получится,  напоил  до  икоты   секретаря  местного  сельского  комитета  бедноты,  и  тот,  выдыхая  на  печать  самогонный  перегар,  прошлёпал   несколько чистых  листков.  Потом  Пётр  заполнил своим  почерком  эти  листки   произвольным  текстом,  который  напоминал  вольную  для  крепостных  крестьян.  Отнёс  Марии.
Светила полная луна. И  Маня-Мария  на  крыльце  своей  хаты   при  свете луны  читала  принесенные  бумажки.  Пока  она  читала,  Пётр  заикаясь  пояснял  порядок  дальнейших действий:  надо  уехать  в  донецкие  степи,  устроиться  на  юзовские  шахты,  затеряться  в  толпе  и  ждать,  когда  наступит  полный  социализм,  и  все  люди  сделаются  счастливыми  и  потому  добрыми,  и  всех простят.  Пётр  не  добубнил  до  конца  свои  инструкции,  как   Маня  обхватила  руками его шею,  впилась  жгучим  поцелуем  в губы  и  сказала  ему,  ошалевшему,  что  останется  с  ним  на  всю  жизнь  до  самой  их  совместной  смерти.

-  Ты  чего, пердун  старый,  наделал!? - крикнула  Петру  Егоровичу его  жена.  -  Ты  чего  лопухов  нарубил  вместо  крапивы?..  Цыпляткам  митамины  нужны.  Они  в крапиве,  а  не  в  лопухах.  Я  по  радиву  слыхала…  Эх,  тетеря  глухая,  ничего не  слышишь,  что  говорят.  Только  бы   книжками  своими  шуршать.
 -  Ишь  ты,  цыплятки.  Откуда  цыплятки  взялись?  -  без  всякой  обиды  спросил  Пётр  Егорович  и  смахнул  с  колоды  накрошенные  лохмотья  лопухов.
-  Откуда  цыплятки  берутся?!  Ты  что, Петя,  али  куры  -  не  бабы.  Нагуляли  от  петухов  цыплятков…
-  Нет,  я  просто  подумал,  что  ты  опять  у  директора   чего-то  вытребовала.  Как  продотряд  какой-то…
-  И  ничего,  -  твёрдо  заявила  баба-Маня.  -  Обязаны  оказывать  помощь  почётному  пенсионеру.
-  А  поросёнка  вот  этого,  я  узнал,  ты  у  директора  по  себестоичной  цене  выпросила?  -  Пётр  Егорович  хмыкнул  и  покачал головой.  -  Злоупотребляешь, бабка…
-  Иди  уж  книжки свои  читать,  -  огрызнулась  баб-Маня.  -  Никакой  пользы  от  тебя  в  хозяйстве  нету.  Тебе  бы  всё  на  митинге  выступать…

          Пётр  Егорович  отмахнулся от неё  как от  мухи,  подобрал  с  земли  свою  клюшку  и  поковылял  в  дом.  В  этот момент  с  улицы   донёсся   панический  и  одновременно  радостный  детский  вопль:
-  Ба-аб Ма-ань!  Папка  опять  мамку  побил!  К  тебе  папка  идёт  самогонку  просить…
 
            Во  двор  вбежала  чумазая  пятилетняя  внучка  -  дочь  младшей  дочери. Пётр  Егорович  покачал  головой,  опять  махнул  рукой  и  вошёл  с  полуденной  жары  в  прохладу  дома. С той  младшей  дочерью,  Валентиной,  воспитательный  процесс  в  семье  дал сбой.  Лихих  лет  не  видела,  как говорится,  горя  не  знала.  Росла  уже  на  пряниках  и  конфетах  в  те  годы,  когда  отец  её  был  «самым  главным  в  деревне»  -  директор  совхоза.  Старшие  две  дочки,  родные,  приёмная  дочь  и  сын  -  они  хлебнули  горя,  но  получили  высшее  образование  и  жили  в  больших  городах. Может  быть, горе  и  есть лучший  воспитатель.  Пётр  Егорович  с  чего-то  опять  вспомнил  про  дневники  Льва  Толстого  и  подумал, что  и  у матёрого  человечища  тоже  были  страдания  от  антагонизмов  в  своём  семействе.

            А  первую  дочь  Маня  родила,  когда  он  по  путёвке  губкома  пребывал в  Москве  на  высших  партийных  курсах.  В  Москве  тогда  уже  чувствовалось  приближение  социализма.  По  улицам  ходили  улыбающиеся  люди,  по  внешнему  виду  совсем  трезвые,  а  в  деревне  трезвыми  улыбались  исключительно  местные  дурачки. На  улицах  полным-полно  было  иностранцев,  прибывших  на  родину  победившего  социализма,  отмечающего  свой пятнадцатилетний  юбилей.  Пётр  Егорович  и  отписал  в  письме,  поздравляя  с рождением  дочери  и,  одновременно,  со  скорым  приходом  социализма: «Маня,  надо  чуток  потерпеть  и  скоро  дождёмся  народной всеобщей  радости  в  форме  социалистического  построения».
         
            4.

          Преподаватели  ВПШ  -  тоже  мощные  были  человечищи. Как  и  Лев  Толстой.  Из  бывших  каторжан  при  царском  режиме.  Мозги  у  них  в  глазах  прямо-таки  светились  мудростью. В  большинстве  своём  -  кудлатые,  с  львиными  гривами  седых  волос.  В  косоворотках  чёрного цвета  с блестящими  пуговками,  подпоясанные  узкими  кавказскими  ремешками.  Один  даже  приходил  на  занятия  с именным  маузером  в  деревянной коробке.  В  те  времена  Петру  Егоровичу  казалось,  что  мудрее  его  преподавателей  и  не  может  быть  людей  на  земле.  Как  они  могли  влёт  цитировать по  памяти  Маркса  с  Энгельсом,  Фейербаха  с  Гегелем. И  специально,  с  издёвкой  в  интонациях,  Каутского  с  Кропоткиным.  А  как  мощно,  точно  Маяковский  свои  стихи,  читал  один  из   бывших  каторжан  Манифест  коммунистической  партии:  « Пр-ризрак  бр-р-родит  по  Евр-ропе. Пр-р-ризрак  коммунизма!».  Читайте,  говорили  они,  хорошие  книжки,  в  свободное  время  от  борьбы  за  светлое  будущее  человечества.

          Через  год  обучения  признали  Петра  Егоровича  теоретически  подкованным,  и  те,  у  которых  на  хранении  его  личное  дело,  распределили  по  разнарядке   в  Курскую  область  на  должность  председателя  районного  исполкома  Совета  депутатов.  Проработал  совсем  немного  Пётр  Егорович  в  этой  должности,  когда  из  центральных  газет  вдруг  периодически  принялись  извещать,  что  то  один,  то  другой  его  бывший  преподаватель  оказывался  членом  враждебной  фракции,  союзником врагов,  раскольником,  наймитом,  подлой  собакой.

           «Как  же  так?  -  в  недоумении размышлял  Пётр  Егорович  о  мудрых  каторжанах,  -  Если  не  верить  им, верующим  в  идею  как  фанатик  поп  Аввакум,  кому  тогда  можно верить?..  А  самому  себе  можно  верить?..  Как  же  им  поверить  в  то,  что им  не  верят  в  том,  что  они  истинно  верят…  Как  же,  наверное,  плющились  у  них мозги  в черепных  сферах, будто  под  паровым  молотом,  выгибающим  вагонные  рессоры? Наверное, когда  мозги  начинали  вытекать у  них  из  ушей,  они  кричали: «Да! Да!...  Не  верю,  признаюсь…» -  а  из  голов  не признавшихся  делали  плоские  лепёшки  из  костной  муки,  замешанной на  крови…» 

          Некогда  было  Петру Егоровичу  читать хорошие  книжки.  Потому  что  не  было  свободного  времени  от  сплошной  борьбы  за  дело  социализма.  Надо  было  читать  сводки,  подбирать  цифры  для  отчётов  в  вышестоящие  инстанции.  За  эти  цифры  часто  вызывали  в  эти  инстанции,  шкурили  до  блеска  партийную  совесть  и  грозили  отсечь  личность  от  общества,  если  личность  не  укрепит  доверие  общества  стальной  конструкцией  энтузиазма  и  не  возведёт  бетонную  плотину  Днепрогэса  на  пути  мутной  волны  империалистического  влияния.  И  мотался  он  по  своему  району  с  теми же  лозунгами,  и  кричал  с  трибун  те же  самые  слова,  стучал  по  столу,  требуя  нужных  цифр  в  отчётах  за  урожай,  надои,  расширение  партийных  рядов  и  сокращение  списка  вредителей-подкулачников.  Но  крики  у  Петра  Егоровича  большей  частью  получались  совсем  не  грозные,  а,  скорее,  похожие  на  уговоры  непослушных  ребятишек.

          Нервную  систему  Петра  Егоровича  от  начальственной  ругани  спасала  приобретённая  в  молодости  в  кузнице  железнодорожных  мастерских    глухота  на  оба уха.  Кое-что,  напрягаясь,  он  понимал  в  теме  грозных  разговоров  -  но,  в  основном,  догадывался  по  артикуляциям  и  мимике  на  грозных  физиономиях. И  руководящие  кадры  принимали  как  факт  глухоту  подчинённого кадра,  относились  к  боевому  контузию  с  уважительным  пониманием:  всё  же  пострадал  от  кулацкой  пули.
           Всё-таки  через  четыре  года  председательства  в   районном  исполкоме  попросили  Петра  Егоровича пересесть  на  должность  статусом  поменьше  -  председателем  районного  суда. Помнили  владеющие  его  личным делом  о  его  заслугах  перед  партией  в  рядах  «двадцатипятитысячников»  и учли  «глухоту  на  оба  уха»  как  положительный  фактор  для  работы  на  судейской  должности,  но  предупредили  в  устной  форме о  недопущении  при  отправлении   социалистического  правосудия  преступной  мягкотелости,  буржуазной  формалистики, указав на   предпочтение  именно  «революционного  правосознания».

           Передавая  дела  новому  назначенцу,  вальяжно  расхаживающему  по кабинету  в  жёлтых сапогах  с  латунными  пряжками,  Пётр  Егорович  хмыкал  в  сомнениях,  что  новый  председатель райисполкома  добьётся  нужных  цифр  в  отчётах.  И  не  подвело  пролетарское чутьё:  полгода  не  прошло,  признали  новенького  злостным  очковтирателем  и  японским  шпионом.

       
     5.

    Пётр  Егорович  прервал  воспоминания  и  прислушался  к  шуму  из  кухни,  проникающему  даже  через  его  тугоухость.  Поковылял  на  шум  скандала.  Зять,  муж  младшей  дочери  Валентины,  тоже  Валентин,  кося  одним  глазом,  как  взбесившийся  жеребец,  требовательно  орал:
-  Тёща! А  ну  давай  что-нибудь  выпить! Душа  горит!  Я  же  знаю,  что  у  тебя  есть  самогонка…

     Пятилетняя  внучка, притоптывая  ножкой  и  тряся  кудряшками,  канючила  без  всяких  просительных  интонаций:
-  Баб-Мань,  дай  конфету!
     Жена  Петра  Егоровича  тоже  не  молчала, а  отвечала резко   отрицательно  и  тыкала  дулю  в  нос  зятю.
-  Тихо,  тихо,  тихо!  -  успокаивающе,  но  громко  сказал  Пётр  Егорович.  -  Ну,  налей  ему  стакан,  Мань.  И  он  ещё   одно  обещание  даст,  что больше  капли  в  рот  не  возьмёт.  Так, Валентин?
- Да-а,   -  согласился  зять.  -  Сейчас  стакан -  и  больше  ни  капли.
      Баба  Маня,  возражающее  бубня,  всё-таки  открыла крышку  подпола  и  полезла  внутрь  кухонного  погреба.  Сам  Пётр  Егорович  порылся  в  буфетном  шкафчике,  достал  две  карамельки,  протянул  внучке.  Та  зафыркала  недовольно  и  потребовала  шоколадную.  Петр  Егорович  вынул  из  кармана  рубль  и  показал  внучке.
-  Получишь,  когда  умоешься.
       Минут  через  пять  зять   улыбаясь уходил,  держа  за  руку  умытую  и  причёсанную  дочку.  Пётр  Егорович  и  баба  Маня  провожали  их  долгим  взглядом  поверх  штакетника.
-  Ох,  -  вздохнула   баба  Маня,  -  непутёвая  у  нас  Валька  получилась.  Сейчас,  гляди,  примчится  с  разбитой  харей.  Ох-хо-хо,  царица небесная…
-  А  вот  нечего было  в  детстве  баловать. Сколько  раз  говорено  было.  И  Володьку  нашего ты  избаловала,  оттого так  и  получилось  с  ним, -  и  Пётр  Егорович  тоже  с  протяжностью  вздохнул.
-  А  ты  ж  чего  сам  не  воспитывал,  -  всхлипнув,  огрызнулась  баба-Маня.
-  Мне  некогда  всегда  было.  Ты  что  дурочкой  притворяешься,  или  тебе  непонятно  до  сих  пор?  Я  занимался  воспитанием  народа…

        Сын  Володька -  четвёртый  ребёнок  в  семье  после  двух  девочек,  рождённых  Маней,  и  девочкой,  удочерённой  ещё  в  бытность  работы  председателем  суда.  Её  мать,  осуждённую   на  большой  срок,  жестоко  зарубившую  топором   мужа-пропойцу,  Петр  Егорович  после  приговора  попросил  написать  согласие  на  удочерение.  И  под  распиской  матери  для  пущей  убедительности  поставил  ту  же  печать, что  и  под  приговором.  Очень  уж  сердце  разрывалось,  глядя  на  трёхлетнюю  девчушку, похожую  на  майский  одуванчик,  прижимающуюся   к  коленям  осуждённой.  Сын  Володька,  родившийся  за  пять  лет  до  войны,  рос  любимчиком у матери  без  грозного окрика  отца,  замотанного  на  работе  сутками  напролёт.  После  школы  окончил  училище  военных  лётчиков  -  но  и  года  не  прослужил,  был  списан  из  лётного  состава,  а  потом  и  вовсе  отчислен  из  армии.  Весёлый  он  был,  бузотёр  и  забияка.  Дисциплина  для  него,  как  хомут  для  жеребёнка-однолетки. На  гражданке  поработал  несколько лет  снабженцем  на  заводе  и сгорел  потом  от  алкогольной  чрезмерности.  Оставил двух  малышей-погодков  сиротками.  Получив  телеграмму  о смерти  сына,  Пётр  Егорович  всплакнул,  но  над  могилой  стоял  с  сухими  глазами, сжав  в  кулак  сердце  большевика,  привыкшего  к  видам  смерти.

-  Это  ж,  по-твоему  я  своей  любовью  материнской  Володьку  сгубила?  -  нудно  запричитала  баб-Маня  про  эту  давно  обговорённую  тему,  тяжкую для  стариковских  душ.  -  Это  ж  твоя  власть  совецкая,  сицилистическая. Она  же  людям  всем  жизни  поломала…  Куда  она  всю  родню  мою  подевала?..  Жили  же  вот  до  революции  вашей  -  и  коммунизма  никакого  не  нужно,  в  магазейке  всего  было  полно…
-  Ну,  завела  свою  антисоветскую  шарманку,  -  Пётр  Егорович  махнул  рукой  и  вернулся  в  прохладу коттеджа.

          Перед  ужином  жена  слазила  в  подпол,  нацедила  через  марлю  в кружку  сладенькой бражки.  Поужинали  яичницей  с  салом.  Включили  телевизор,  посмотрели  для  лучшего  сна  программу  новостей  и  улеглись  спать.  Спали  они  в  разных комнатах.  Но  и  во  сне  будто  переругивались  друг  с  дружкой  через  стенку:  баб-Маня  -  густым,  двухтональным  похрапываньем,  Пётр  Егорович  -  посипывая  тоненько  прокуренными  лёгкими.


        6.         


        Утром,  строго  к  девяти  часам,  Пётр  Егорович  отправился  на  свою  почтовую  службу.  На  деревенской  улице  в  густой,  как  мука,  пыли   шебуршились  куры,   торжественным  строем   прошествовали  на  речку гуси,  в  синем  пространстве  неба  парил  коршун.  Мимо  по  улице  пропылил  директорский  «козлик»  и  остановился  в  нескольких  метрах  впереди. Из  машины  выбрался  директор  совхоза,  направился  навстречу  Петру  Егоровичу.  Подошёл,  поздоровался,  сказал,  как всегда  с чрезвычайно  озабоченным  видом:
-  Пётр  Егорович,  дорогой  и  уважаемый,  тут  ко  мне  из  области  комиссию  какую-то  направляют.  Хрен  поймёшь,  с какими  целями. Информационные  источники  мне  по  дружбе  донесли.  Хочу  посоветоваться  с  вами  насчёт  своей тактики  поведения…
       Пётр  Егорович, наблюдая  с  высоты  своего  опыта   за  стилем  работы  этого  сорокалетнего  молодого  директора,  совершенно  городского  происхождения,  уже  года  три  руководившего  совхозом,  - и  уважал  его  и,  одновременно,  осуждал  за  метод  работы  «на  разрыв  сердца».  Директор  напоминал  Петру  Егоровичу  шолоховского  Давыдова  из  «Поднятой  целины».  Такой  же  импульсивный  идеалист.  Шолохов,  конечно,  здорово  приврал  насчёт  того,  что  питерский  пролетарий  способен  показывать  рекорды  по  вспашке  зяби,  чуть  ли  не  опережая   упряжку  быков.  Да  и  сам  тот  роман,  по  мнению  Петра  Егоровича  -  сплошная  советская  агитка,  сказка  о  колхозном  строительстве.  Хотя  автор  -  донской  казак,  хитрюга,   так  зашифровал  в  подтексте  глубинный  смысл  на  примере  деда  Щукаря,  чьи  все  грандиозные  авантюры  кончались  в  результате  позорным  крахом.
-  Пётр  Егорович,  я  вас  попрошу  поприсутствовать  на  встрече  с  этой  комиссией.  Так  сказать,  поумерить  их  ревизорский  пыл  своим  авторитетом  старого  члена  партии  и  бывшего  руководителя  этим  хозяйством.  Может,  и   подскажете  как  мне  с  ними  себя  вести.  Как,  а,  Пётр  Егорович?
-  Ладно,  -  кивнул  старый  член  партии,  персональный  пенсионер  республиканского  значения.  -  Эти  комиссии  и  мне  когда-то  печень  клевали,  как  этому… как  его.  Ну,  которого  к  скале  приковали  за  огонь?
-  Прометей  древнегреческий.
-  Во-во.  Ты,  Василий,  не  боись.  Ты  -  человек  честный,  а  честным  людям  бояться  нечего.  Главное  -  молчи  и  не  спорь.  Правда  наружу  всегда  вылезет.
-  А  барашка  им  зарезать  на  шашлык?
-  Не  надо  никакого  барашка,  Вася.  Сразу  на  шею  сядут.  Будь  какой ты  и  есть.  И  пусть  будет,  что будет.

                Директор  попрощался  и  спешащей  походкой  вернулся  к своей  машине.  Начальник  деревенской  почты  поковылял  к  месту  своей  службы.  На  рабочем  месте  включил  электроплитку  под  кастрюлькой  с  сургучом,  потом  уселся  за  стол.  Раскрыл  книгу  с  мыслями  великого старца  и  вынул  из  пачки  папиросу.  Но  его  собственные  мысли  унеслись  опять  в  прошлое,   завиваясь  колечками  как  дымок  зажжённой  папиросы,  и  поднялся  на  душе  горький осадок  воспоминаний.

                Без  малого  двадцать  лет  пришлось  ему  командовать  колхозами-совхозами  после  того,  как  сняли  его  с  судейской  должности.  Антагонисты  в понимании  «генеральной  линии  партии  и  правительства» -  районный  прокурор  и  начальник  районной  милиции - завалили  партийные  инстанции  сигналами  о  мягкотелости  и  оправдательном  уклоне  председателя  районного  суда.  Инстанции  прислушались  к  мнению  бдительных  кадров,  сняли  Петра  Егоровича  с той  должности  и  переместили  на  должность  инструктора  райкома  в  секторе  управления   сельскохозяйственной  отраслью.  Но в  очень  скором  времени  хватились,  что  у  бойца  идеологического  фронта   жена  кулацких  кровей.  Это  обстоятельство  могло  в  любой  момент  повлиять  на  политическое  сознание  инструктора  райкома,  потому и  направили   Петра  Егоровича  непосредственно  в  сельское  хозяйство,  председателем  колхоза.  Там  чистота  идейной  крови  не  особо  скажется  на  производственных  показателях.

                И  частенько  потом  вспоминал   Пётр  Егорович  свой  печальный  опыт  в  молодые  годы,  в  рядах  «двадцатипятитысячников»,  когда  не  получилось  у  него  сломать  мелкобуржуазную  страсть  народа  к  частной  собственности.  И  были  военные  годы,  и  были  годы  страшенной  послевоенной  разрухи,  и  Пётр  Егорович  будто  снова  и  снова,  с пустого  места  создавал  свой  колхоз.  И  чуть  ли  не  каждую  пятилетку-семилетку  по  подведению  итогов  снимали  его  с  председательской  должности,  объявляли  выговор  с  занесением  в  учётную  карточку.  Но  восстанавливали  через  месяц-другой,  предупреждая  строго  о  недопущении  прошлых  ошибок.  Пётр  Егорович согласно  кивал,  пропуская  мимо  своей  глухоты  многочисленные  угрозы,  и  как  покорный  бык  спокойно  подставлял   свою  шею  под  привычное  ярмо.  Тянул  свою  лямку,  руководствуясь  партийным  долгом,  представляя свою  задачу  в  том,  чтобы  служить  попоной  под  седлом  власти,  чтобы "седло"  не  особо  натирало  хребет  у  трудовой  лошадки-народа. 
 
                Когда ему  было  уже   недалеко  до  пенсии,  «стёрлась  попона»  -  шарахнули  один  за  другим  два  инфаркта. Сказала тогда  партия: «Вот  тебе  персональная  пенсия  как  старому  большевику…  Но  поработай  ещё  немножко  на  благо  торжества  революционной идеи,  передавай  революционный задор  подрастающему  поколению»  -  и  послала  директором  местной  школы-восьмилетки   на  центральной  усадьбе  совхоза,  которым  он  и  руководил  последние  годы.  Конечно,  разумеется,  для  новых  кадровых  хранителей  личного  дела  старого  большевика  Пётр  Егорович  -  живая  легенда,  выживший  чудом  персонаж  из  времён  борьбы  и  пожаров;  личность,  окутанная  мифической  дымкой  созданных  партией  мифов.   
   
                Покорно  пошёл  Пётр  Егорович  «передавать  задор».  Работа  эта  ему  пришлась  по  душе.  Даже  сердце   шалить  перестало,  лицо  посвежело,  животик  над  брючным  ремнём  образовался.  И  появилась  возможность   всласть  читать  всякие  умные  книжки. Как  бывшего  директора  совхоза  его  знали  уже  нескольких  деревенских  поколений,  заработанный  годами  авторитет  позволял,  не  вмешиваясь  в  учебный  процесс,  руководить  всей  школьной  жизнью.  Пётр  Егорович  почти  безвылазно   сидел  в своём  кабинете,  курил  папиросы  и  читал  книги.

               
         7.

        В   этот   день  под  мыслями  «зеркала  русской  революции»  много  подчёркивалось  красным  карандашом.  Не  соглашался  старый большевик  ни  с  выводами  мудрого  старца,  ни  с  титулом  «зеркала». Очень  заметно  по  тексту,  что  любил  побузить  граф  на  старости  лет.  И  бога  своего  придумал  в  подобие  самому  себе:  такого  же  нетерпимого  к  человеческим  слабостям,  будто  бог  страдал  от  желчной  болезни.  Понятно  становилось,  почему  книжные  тома  с  дневниками  изданы  очень  ограниченным  тиражом  и  по  завышенной  цене.  Бузотёром  был  философствующий  граф  -  а  какой  власти  такое  понравится.  То  князь  Кропоткин,  то  граф  Толстой  мозги  народу  мутят  своими  идеями,  рождёнными  в уютных  кабинетах. И  точен  вывод  из  жизненного  опыта  -  что  из  грешивших  в  юности  и  появляются  потом  фанатические  праведники.

        В  почтовую  каморку  вошёл  молодой  парень  одетый  по-городскому.  Бывший  директор  школы,  уже  года  три  назад отошедший  от  педагогического  поприща,  был  в  курсе  по  деревенским  разговорам  о  школьных  событиях.  Местная  школа  ещё  при  нём  была  переведена  в  разряд  полных  средних школ, стала  десятилеткой  с  полноценной  учебной программой.  Обновился  и  пополнился  учительский  состав,  прислали  много  молодых и  шустрых  выпускников  педвузов. Но  мучила  большая  кадровая текучка  среди них:  отработав  положенный  срок,  а  кто  и  раньше,  сославшись  на  семейные  обстоятельства  и  ухудшившееся  здоровье,  уезжали  в  города. Сельские  школьники  заражались  от  них  презрением   к  деревенскому  обывательству  и  тягой  к  непонятной  романтике.

-  Доброе  утро,  Пётр  Егорович! -  громко  поздоровался  вошедший  парень.  -  Мне  передали,  что  мне  посылка.  Я  за  ней!
-  Да  не  кричи  ты  так,  -  поморщился  начальник  почты.  -  Я  хоть и  глухой,  но  не  в  такой степени.

         Про  этого  вошедшего  говорили  на  центральной  усадьбе,  что  «очень  надменный  вьюнош»  и  даже  на  танцы  в  местный  клуб  не  ходит.  Его  школьные  коллеги  говорили,  что  очень  «профессионально  подготовленный»  по  своему  предмету  русского  языка  и  литературы,  но  очень  уж  строгий  к  ученикам.  Пётр  Егорович  положил  на  книгу  очки  и  поковылял   без  клюшки  к полке  с  поступившей  корреспонденции.  Протянул  молодому  учителю  бандероль.

-  Часто  тебе,  Серёжа,  посылки  шлют.  Почти  каждый месяц.  Родители,  видать,  переживают  за тебя.   
-  Это  не  только  родители,  -  сказал  Сергей,  рассматривая  на  упаковке  обратный адрес.  -  Это  и  друзья  шлют  новые  журналы,  книги.  Сейчас  столько  интересного  стали  публиковать…  Не  то,  что  в  ваши  зацензуренные  времена,  Пётр  Егорович.
-  Оно,  конечно,  так,  -  согласно  покивал  Пётр  Егорович.  -  Перестройку  объявили…  А  дальше  забыл,  как  там  в  частушке  поётся…  Но я  помню  и  в  наши  времена  тоже  перестройки  объявляли.  Мол,  не  туда  заехали,  маленько  заблудились.  Возьмём  чуток  левее…  Ох,  как  после  двадцатого  съезда  кричали: «Не  туда  заехали! Классиков  надо  внимательней  читать!»  Тогда  тоже  много  книжек  запрещённых  печатать  начали,  будто  в  них  была  истина,  которую  если  бы  не  скрывали,  то поехали  бы  по  правильной  дороге  и  не  заблудились.
-  Нельзя  от  народа  скрывать  никакую  истину,  -  наставительно,  как  ученикам  на  уроке,  произнёс  Сергей.  -  Это чревато  потом  социальными  взрывами.
-  О  ты  как,  -  Пётр  Егорович  с  прищуром  киношного  Ленина  посмотрел  на  задорного  юношу.  -  И  что,  много  существует  истин  в  природе?  Меня  учили  бывшие  каторжане,  что  истина  одна  -  учение  Маркса-Энгельса,  вытекающее  из  трёх  основных  источников  человеческой  мудрости.
-  Да,  -  уверенно  заявил  Сергей,  -  истин  много.  Но  абсолютной  -  нет.  Надо  уметь  мыслить.

        Сергей  распаковал  бандероль,  достал  два  журнала. Пролистал  каждый,  потом  похмыкал  с  довольной  улыбкой.

- Пётр  Егорович, я  как  прочту,  вам  принесу  почитать.  Интересно  как  вы  отреагируете?
-  Хорошо,  -  согласился  тот.  -  С  удовольствием  ознакомлюсь,  что  же  там  скрывали  от  народа.  Какие  ещё  истины  существуют  в природе?


         8.   

   
      В  сентябре  баб-Маню  положили  в  больницу  с  непонятной  болезнью.  Раньше  она  вообще  к  врачам,  кроме  местного  фельдшера,  не  обращалась. Лекарства  в  целях  экономии  принимала  только  те,  что  оставались  после  лечения  хворей  её  мужа.
      Собрались  копать  картошку  в  огороде.  И  только  прошли  две  грядки,  как  баб-Маня  заохала,  схватилась  за  живот  и  привалилась  к  плетню.
-  Петь, -  проговорила  она  жалобно,  -  что-то  мне  кажется,  холера  у  меня. Помнишь,  лет  десять  назад   холера  объявлялась.  Может,  она  опять  вернулась?.. Принеси-ка  мне  полкружечки  самогоночки… -  Пётр  Егорович  с  лопатой  в  руке  намеренно  не  обращал  внимания  на  стоны  и  просьбы  жены.  -  Ты что,  тетеря  глухая! -  через  стоны  прокричала  баб-Маня.  -  Не  слышишь?..  Помираю  я…
        Пётр  Егорович  с  недоверчивым  выражением  на  лице  вышел  на  улице  и  попросил  пробегавшего  мимо  пацана  позвать  фельдшера. Пришедший  фельдшер,  вытерев  руки  об  штаны,  путём  пальпации  ощупал  живот  пациентки  и  установил  диагноз:  «серьёзное  дело».

        Без  жены  у  Петра  Егоровича  в домашнем  хозяйстве  всё  валилось  из  рук,  домашняя  живность  дичала,  и  даже  кот,  забираясь  на  крышу сарая,  орал  оттуда  дурным  голосом, как раскулаченный единоличник,  свои  претензии. Через  несколько  дней,  потеряв  уверенность  в  собственных  способностях  руководить  личным  подворьем,  он  поковылял  за  помощью  на  дальний  конец  села  к  дочери  Валентине.  Но  та  вся  в  слезах  и  свежих  синяках,  как  мировая  революция  в  перманентном  состоянии  борьбы,  сама  нуждалась  в  помощи  по  хозяйству.
         Вечерами,  в  одиночестве   Пётр  Егорович,  включив  телевизор,  чтобы  уж  не  совсем  давила  тишина  в  полном  отсутствии  привычных  слуховых раздражителей,  пристраивался  в  уголок  старого  дивана  и  читал  очередной  томик  обожаемого  им  Чехова. Перелистывая  страницы  в  поисках  любимых  рассказов,  натыкался  очередной  раз  на  дату  издания  -  и  удивлялся  очередной  раз.  Шла  война,  и  до  её  окончания  был  ещё  целый  год,  а  правительство  воюющей  страны  нашло  возможность  напечатать  полное  собрание  этого  писателя,  совершенно  не  воинственного,  не  художника  батальных  сцен,  не  идеолога  лозунгового патриотизма. Не  на  пропагандистские  листовки  пустили  такую уйму  бумаги,  и  всё-таки,  подумал  Пётр  Егорович,  любил  вождь  русскую литературу  и  относился  к  ней  с  каким-то  мистическим  почитанием,  словно  подозревал  в  ней  средство  для  собственного  бессмертия.
           Эти  восемнадцать  томов  в  солидных  коленкоровых переплётах  привёз  ему в  совхоз  в  один  из послевоенных  годов  уполномоченный  из  района.  Уполномоченный  прибыл  на  телеге  с  ящиком  книг  и  с  лозунгом,  призывающим  подписываться  на  государственный  заём. На  общем  собрании  совхоза  уполномоченный  торжественно  объявил,  что  будет  дарить  по  одной  книжке  каждому  сознательному  гражданину,  купившему  облигацию  на  нужную  сумму  рублей.  Сознательности  трудовое   крестьянство  только  что  восстановленного  после  оккупации  совхоза  нисколько  не  проявило.  Уполномоченный, переночевав  в  конторе  на  привезённых   им  книгах,  утром  отбыл  в обратный  путь,  увозя  ведомость  с  фамилиями   восемнадцати  сознательных.  А  Пётр Егорович  принялся  втихомолку  перетаскивать   в  свою  избу  мелкими  партиями  все  восемнадцать  книжек. Его  жена,  знавшая   из  деревенских  пересудов,  за  что  полагались  эти  «подарки  от государства»,  скинула  с ухвата  доставаемый  из  печи  чугунок  и  этим  ухватом  шибанула  по хребтине  мужа.  «Вот  она,  сущность  кулацкая,  как  проявляется»,  -  только  и  прокряхтел  в  ответ  Пётр  Егорович,  потирая  об  дверной  косяк  ушибленную  спину.  Голод  в  тот  послевоенный  год  царил  в стране  хуже  и  обиднее,  чем  в  годы  самой  войны. Директору  было  известно  из  партийных  секретных  циркуляров, что  много  продовольствия  идёт  в  помощь  братским  странам,  тоже ставшим  на  путь  социализма,  а   интернациональная  солидарность  трудящихся  -  это  краеугольный  камень  марксизма-ленинизма.             

                9.
   
           Мухоты  развелось  на  кухне,  точно  мелкой  буржуазии  во  времена  НЭПа. Осенние жирные наглые  мухи,  если  бы  правильно  сорганизовались,  могли  сбить с  ног  Петра  Егоровича  и    захватить  абсолютную  власть  в  доме.  В  самый  критический  момент  баб-Маня  вернулась  из  больницы,  полная  накопленной  энергии  и  уставшая  от долгого  речевого воздержания.  Муж  слушал  её  «смертельные  приговоры  трибунала»   и  только   безропотно  улыбался,  ощущая  в душе  инерцию  старой  любви  к  удалой  красавице  Марии.
-  А  ещё  взялись  со  своими  комиссарами  в  стране  порядок  наводить,  -   бухтела  баб-Маня,  ликвидируя   анархию  в  домашнем  хозяйстве.  -   Это  тебе  не  лозунги  орать  и  флагами  размахивать… Весь мир учить собрались. Самые передовые, поди ж ты, без порток, а в шляпе…

          Управившись  с  первичными  хлопотами,  баб-Маня  объявила,  что  поедет  навещать  дочерей,  разбросанных  по  большим  городам  Союза. «А  то  чую,  смерть моя  близка, может,  с  внуками  больше  не  увижусь».  Она  упаковала  в  кошёлки  завёрнутые  в  газетки  гусиные  яйца,  чмокнула  на  прощание  вместо  мужа  поросёнка  в  пятачок  и  уехала  на  попутке  в  райцентр  для  пересадки  в  поезд.  Пётр  Егорович  теперь  всё  делал  по  законспектированным  инструкциям:  стены  на  кухне  обвешал  пошаговыми  расписаниями, а  к  потолку  привесил  антимушиные  липкие  ленты.

     Утром  дисциплинировано  являлся  в  своё  почтовое  отделение. Рабочий  день начинался   с  кипячения  сургуча. Затем оформлял  входящую  и  отправляемую  корреспонденцию  в  толстом  реестре  и  чувствовал   умиротворение  от  полного  порядка   в  доверенном  ему  деле,  возможно,  последнем  на  его  жизненном пути.  Смерти,  как  конца  жизненного  пути,  он  по-стариковски  не  боялся,  даже  как-то  притомился  от  этого  жизненного  пути,  от  пережитых  впечатлений,  раздумий,  воспоминаний.  Работа  начальником  почтового  отделения  его  успокаивала  тем,  что  сам  отвечаешь  за  порученное  дело  и  сам  организовываешь  порядок,  и  не  надо  руководить  людьми.  Прибыл  из  райцентра  почтовый  грузовик,  доставил  входящую  почту.  Загрузил  в  него  с  шофёром  исходящую  корреспонденцию:  письма  простые  и  заказные,  фанерные  ящики  посылок,  перевязанные  бечёвкой,  с  сургучной  печатью, как  на  секретных  документах  времён  гражданской  войны.  Из  города в  деревню  приходят маленькие  посылочки,  а  из  деревни  отправляют  массивные,  на  весь  доступный  весовой  лимит:  мамашки  и  бабушки  шлют  детям  и  внукам  деревенские  деликатесы. Пётр  Егорович,  завешивая  на  реечных  весах  фанерные  ящики,  оформляя  квитанции,  ощущал  и  себя  сопричастным   к  наладившейся  сытой  жизни  в  деревне -  а  когда-то  же,  были  времена,  и  лебеду  с  древесной  корой  в  пищу  использовали.  Пришлёпав   печать  на  кляксу  горячего  сургуча,   отодвинув  готовый  к  отправке  посылочный  ящик,  Пётр  Егорович  довольно  хмыкал  о  своей  до  сих  пор  нужной  народу  социальной  функции.  Местная  власть  полгода  назад  попросила  его  поруководить  почтовым  отделением,  мол,  откуда  возьмёшь   на  эту  должность  с  убогой зарплатой  мало-мальски  грамотного  человека,  а  ему  при его  большой  персональной  пенсии  зарплата  -  обстоятельство  не  существенное.
        Вот  опять   пришла  бандеролька  молодому  учителю  литературы.  Не  забывают  его  родители  и  друзья.  Родители,  конечно,  они  никогда  не  забудут.  А  друзья  постепенно  растворят  уехавшего  друга  в  туманной  дымке  памяти.
         Пётр  Егорович  из  окошка  почты  крикнул  пробегавшему  пацанёнку,  чтобы  тот  сбегал  к  учителю  с  радостным  сообщением  Потом,  покончив  со  всеми  служебными  делами,   уселся  за  дневники  Льва  Толстого,  закурил  беломорину,  взял  в  руку  красный  карандаш. После   прочитанных  вчерашним  вечером  рассказов  Чехова  умственные  откровения  Толстого,  как  после  удочки  на  берегу  кидать  лопатой  уголь  в  кочегарке.            

         Сергей  вошёл  в  почтовую   каморку  и  прямо  с  порога  протянул  Петру  Егоровичу  толстый  журнал  в  белой  обложке.
-  Вот, Пётр  Егорович,  почитайте  интересного  автора.  Если  не  отвергнете  этот  роман  своим  большевистским  сознанием.
-  А  там  об  чём?
-  А  в  этом  журнале  есть  роман  одного  неизвестного  писателя  Платонова.  Вот  его  в  первую  очередь и  почитайте.  Интересно  ваше  мнение.
-  Наверное,  из  молодых?  Из  перестройщиков?  -  хмыкнул  Пётр  Егорович.
-  Примерно  -  он  ваш ровесник.
-  Эмигрант?  -  презрительно  переспросил  Пётр  Егорович.  -  Эмигрантов  не  читаю.  Из  далёкого  комфорта  им  не  понять  нашей  жизни.
-  Он  последние  годы  своей  жизни  работал  дворником  в  Москве,  в  литературном  институте.
        Пётр  Егорович  хмыкнул  и  сказал:
-  Конечно, почитаю…   Но,  так  думаю,  что  из  Москвы  жизнь  русского  народа  тоже  не  особо  разберёшь.  Даже  с  точки  зрения  дворника.  Помню  я,  как  в  годы  своей  молодости  фильмы  разные  смотрел,  как  хорошо  в  стране  советской  жить…  Конечно понимаю,  что  надо  показывать  народу  всякие идеалы  жизни,  к  чему стремиться.  Но  очень   уж  киношная  сказка  отличалась  от  настоящей  были  в  живой  жизни.   А  те,  в  Москве  живущие,  наверное  думали,  что  так,  как  в  кино  показывают, так   по  всему  Советскому  Союзу  живут  люди.  Ох,  как  обидно  бывало  порой, -  и  начальник  почты  как-то  горестно  покачал  головой.

        Сергей,  вытянув  шею,  заглянул  в  раскрытую  на  столе  книгу.  Перевернул  её   обложкой  к  себе  и  заметил  с  восхищением:
-  О-о,  раритет  какой  у вас…  А  где  вы  достали  такую  вещь?  Дадите  почитать,  Пётр  Егорович?
-  Это  мне  ещё  до  войны  подписной  талон  дали  в  райкоме.  Знали,  что  я книжки  читать  люблю.
-  И  как  вам  оно?  -  молодой  учитель  кивнул  на  том  дневников  Толстого.  -  Всасываете  мудрость?
           Потом  он  обвёл  взглядом  почтовое  помещение,  заметил  старый  «венский»  стул  с  вычурно  выгнутыми  ножками.  Подтащил  стул  поближе  к  столу,  сел  и  посмотрел   на  Петра  Егоровича,  точно  врач  на  больного  со  странной  болезнью.
-  И  как  вам  великий  гуманист?  Когда  он  сам  всех  презирал?
            Пётр  Егорович,  хмыкнув,  тоже  посмотрел  на  учителя  «врачебным  взглядом».
-  Это  вам  так в  вашем  институте  объясняли?
-  Да  упаси  боже,  -  Сергей  с  усмешкой  махнул  рукой.  -  Разве  классиков  критиковать  можно  после  слов  вождя  мирового пролетариата,  что  Толстой  -  это зеркало.  Сам  своим  умом  дошёл…  Вот  вы  почитайте  Платонова,  Пётр  Егорович.  Интересно  будет  ваше  мнение  с  учётом  вашего  жизненного  опыта.

           10.
         
         В  комнате  было  сумеречно  от  пасмурной  дождливой  погоды  за  окном.  Жена  похрапывала, свернувшись  калачиком  на дерматиновом  диване.  После  возвращения  из  путешествия   она  стала  меньше  ворчать,  а  больше  делилась  впечатлениями  от  общения  с  роднёй,  их  обычаями  жизни,  неэкономной  и  легкомысленной. Побывала и  в  своей  деревне  на  Тамбовщине,  из которой  уехала  больше  чем  полвека  назад:  думала,  узнает  что-нибудь  о  своей  родне, спрятавшейся  на  просторах  страны  до  момента  прихода  справедливого  социализма.  Но  даже  никого  из  помнивших  её  саму,  в живых  не  обнаружила,  будто  орда  монгольская  прошла  по  нескольким  поколениям.

         Пётр  Егорович  притащил  в  комнату  большую  кружку  чаю,  поставил  пепельницу,  включил  настольную  лампу  и   уселся  читать  столичный  журнал  с  заранее  подготовленным  критическим  скептицизмом.  Уже  через  несколько страниц  он  закурил  папиросу  и  задумался  с  раздражением,  что читать  этого  автора  тяжело,  точно  шагать  в  сапогах, в  которые  набились  мелкие  камушки:  требуются  лишние  мыслительные  напряжения.  Вот  и  Достоевского  ему  было  тяжело  читать,  будто  там,  в  «сапоге»,  торчит  остренький  гвоздик. Докурив,  принялся  читать  дальше.  Долго  раздумывая  и  перечитывая  по  несколько  раз  некоторые  абзацы.

        На  дворе  истошно  завизжал  поросёнок.  Баб-Маня  вскочила  с дивана,  кажется  даже  не  размежив  глаз,  и  кинулась   на  спасение  своего  любимца. Пётр  Егорович  ещё  раз  сходил  на кухню  за  чаем, при  этом  находясь  в  каком-то  напряженном  раздумье:  ему  как-то  родственно  близок  сделался  главный  герой  романа,  тоже  поработавший  в  паровозных  мастерских,  тоже  собравшийся  строить  справедливое  общество  и  тоже  искавший  для  чтения  хорошие  книжки.  Жена  что-то  спрашивала  его,  он  отвечал,  поддакивал,  снова  возвращался  к  журналу.  Пепельница  уже  была  полна  окурками.         
       Пётр  Егорович  несколько  раз  перечитал диалог  персонажей: «Можно  ли  построить советскую  власть  на  пустом  месте?..  Можно!..  Если  вокруг  беднота,  а  где-то  неподалёку  белая  гвардия…»  Задумался:  «Вот  писатель-стервец,  как  закручивает  художественную  философию…  А  ведь  в  самый  корень,  так  и  строили  советскую  власть.  Чтобы  враг  всегда  был  неподалёку. А  беднота  -  вокруг…»

-   Ну,  хватит,  хватит! Рассчитался  тут  до  самой ночи,  -  прикрикнула  жена,  включая  телевизор. -  Я  уже  всю  скотину  спать  уложила,  а  он  всё  книжку  свою  мусолит.  Какую-то  новую  притащил.  В  хате  уже  места  не  осталось  от  твоих  книжек,  от  которых  только  мокрицы  плодятся…

       Пётр  Егорович  ушёл  в  свою  комнату,  забрав  журнал  и  настольную  лампу. И он  не  уснул,  пока  не  дочитал  роман  до  конца.  А  когда  уснул,  то  ему  снились  тревожные  сны,  в  которых  он  видел  и  себя  молодым,  среди  похожих  на  тени  жителей  заросшего  лебедой  Чевенгура.  И  кто-то  грозный  орал  на  него,  грозил  револьвером,  призывая  любить  Розу  Люксембург.


        11.


      На  следующий  день  в  своей  почтовой  каморке  Пётр  Егорович  мучился  нетерпением  побыстрее  поделиться  впечатлениями  от  прочитанного.  Хотел  было  послать  к молодому  учителю   какого-нибудь  пацанёнка  в  качестве  нарочного,  но  потом  подумав,  что  не  к  чести  старого,  битого  жизнью  человека  искать  поясняющего  совета  у  столичного  желторотика,  передумал  это  делать.
      Занимался  служебными  делами  и  всё  размышлял,  чем  же  зацепила  его  эта  литературная  штука,  написанная  таким,  ужасно   корявым  слогом-стилем,  точно  вымученным  из  авторского  сознания. Учитель,  может, это  объяснит  по  своей  теоретической  подготовке,  зачем  так  нужно  писать  русскому  писателю,  зачем  писателю так  выворачивать  наизнанку  сознание  читателя.   Много  приходилось  читать  всякой  антисоветчины,  особенно  последнее  время  -  но  там  всё  напрямую,  в  лобовую…  Но  чтобы  так,  исподволь. Будто  посмотрел  на  свою  биографию,  на  свою  прожитую  жизнь  посторонним,  непредвзятым  взглядом.  И ведь  правда  всё,  и  эта  правда,  как  медицинский  анализ  состояния  организма,  когда думаешь,  что  у тебя  просто  банальная  простуда,  а  по  анализу  выходит  -  смертельная  болезнь.

      Как  силой  гипнотической  мысли,  какими-то  необъяснимыми  наукой  биотоками,  Сергей  заявился  сам.  Принёс  на  почту  для  отправки  заказное  письмо. Начальник  почты  удержался  от  кипевших  в  нём  вопросов, но заполняя  квитанцию  на  бандероль,  прочитал  адрес  получателя и сказал  с  ехидцей:
- Что  ж, тоже  в писатели  собрался.  Ну-ну…
-  Скорее  нет,  чем  да,  -  серьёзно  ответил  Сергей.  -  Скорее,  я  анти-писатель.  Пытаюсь,  так  сказать,  бороться  с  авторитетом  дутых  величин.
-  Ага,  критик, значит,  -  понимающе  кивнул  Пётр  Егорович.
-  Точнее  выразиться,  аналитик  текущего  литературного  процесса.
-  Ну  да,  конечно.  Сейчас  пришло  время  критиков  и  аналитиков.  Нет  чтобы  самим  создавать  что-нибудь…  Критиковать  -  все  горазды.
-  Чтобы объявился  создатель, творец  чего-то  нового,  должно  произойти  некое  короткое  замыкание  между  текущим  временем  и  энергетическим  зарядом  конкретной  личности.
-   Как  это  можно  понимать?  -  хмыкнул  Пётр  Егорович  и  наконец-то  задал  мучивший  его  вопрос:  -  А  вот  твой Платонов  этот.  Он  как, совпал  со  временем?  -  И  Пётр  Егорович  достал  из  стола  журнал.  -  Вот  он  что  тут  насочинял,  этот  творец?  Что  у  него  тут  замкнуло?
-  Платонов?..  Андрей  Платонов  -  это  пример  трагедии  автора,  не  совпавшего  со своим  временем,  -  уверенно  ответил  молодой  учитель  старому  большевику,  точно  этот  ответ  был  подготовлен  у  него  заранее.
-  Вот-вот,  оно  и  чувствуется,  что  он  пишет,  как  от  злости  задыхается.  Так  пишет,  будто  булькает.

       Прищурив  глаза,  вжав  голову  в  плечи,  как  вышедший  на  ринг  боксёр,  молодой  преподаватель  литературы  уставился  на  старого  большевика.  Шипяще  выговорил:
-  Он  булькает?..  Платонов?..  Это  правда  жизни,  правда  истории  булькает  в  горлах  его  персонажей.  В  чьё  горло  залили  расплавленное  олово  коммунистической  пропаганды…

        Пётр  Егорович  оторопело  слушал  разгорячившегося  учителя  и  отчего-то  вспомнил  свои  мальчишеские  годы:  как  тогда  в  дни  свершившихся  октябрьских  событий  чуть  ли  не  с  каждой  уличной  площадки  орали  горячие  лозунги  почти  безумные  личности.  Но  те  «горячие  лозунги»  были  со  знаком  «наоборот»,  с  призывами  в  другое  направление.
        У  Петра  Егоровича  защемило  сердце,  и  он  потёр  под  пиджаком левую  половину  груди.  Сергей,  не  обращая  внимания  на  это  движение,  продолжал  отчаянно  жестикулируя,  приводить  один  за  другим  доказательства  «кровавого  эксперимента  на  теле  русского  народа».  Достав  из  кармана  стеклянную  трубочку,  Пётр  Егорович  выбил  на  ладонь  две  таблетки,  положил  их  под  язык. Это  движение  Сергей  заметил  и  резко  замолчал.  Посмотрел,  сначала  растерянно,  потом  -  виновато.
-  Пётр  Егорович,  вам плохо?..   Может,  фельдшера  позвать?
         Начальник  почты  отрицательно  помотал головой.
-  Само  пройдёт.  Сейчас  отпустит…  Всё  вроде  бы  правильно  говоришь,  Сергей.  Но  как-то  обидно  получается.  Как  будто  специально  кто-то  людей  мучить  хотел…  Хотели  сделать  для  всех  людей  счастливую,  справедливую  жизнь.  Какой  ещё  не  было  в  человеческой  истории.  -  Пётр  Егорович,  сделав  несколько  глубоких вздохов,  спросил:  -  А  ещё  чего-нибудь  у  этого  Платонова  почитать  есть?..  А  правда,  у  него  его  персонажи  не  просто  разговариваю,  а  как  будто  стонут  душой.

       Они  проговорили  дальше  минут  десять,  попили  чаю  с  карамельками,  и  учитель  ушёл  попрощавшись,  точно  просил  прощения.  Пётр  Егорович  посмотрел  из  окна  на  прошедшее  стадо  деревенских  коров,  дождался,   когда  закончится  их  медленное  шествие,  навесил  на  дверь  почты  замок  и  отправился  домой,  петляя  по  пыльной  дороге  между  коровьими  лепёшками.         

           12.

       Жена  гоняла  по  огороду  хитро  пробравшегося  туда  поросёнка,  уже  заметно  подросшего,  но  поджарого,  как  молодой  волчонок,  и  обросшего  чернявой  щетиной.      

-  Рейган проклятый!  -  орала  баб-Маня.  -  Половину кавунов  нахрумкал!  Не  жрёт,  паскуда,  а  только  в  негодность  приводит.  Вот  вражина!..

      «Раньше  она  своих  любимцев  всё  Гитлерами   обзывала,  -  подумал  машинально  Пётр  Егорович,  -  чтобы  потом,  откормив,  не  жалко  было  на  сало  колоть.  А  теперь,  значит,  в  духе  внешней  политики   -  рейганами».  Он  присел  на  ступеньку  крыльца.  Жена  что-то  спросила  его.  Пётр  Егорович  как  обычно  не  расслышал  слов,  но  по  давней  привычке  догадался  по  губам  и  мимике,  о  чём  жена  спрашивает.
-  Нет,  Мань,  нормально.  Погода,  видимо,  такая  сегодня…  Прихватило  чуть  сердешко.
-  Бледный  вон  какой-то,  губы  синюшные,  -  жена  недоверчиво вглядывалась  в его  лицо.  -  На  кухне  вона  у  буфета  ножка  подломилась,  чуть  успела  вовремя  подхватить.  А  то  б  посуда  побилась  бы,  все  наши  хрустали  накопленные  за  нашу  жизнь  геройскую.  Я  под  буфет  пока  две  книжки  подложила,  синенькие  такие.  Их  у  тебя  больше  всех,  -  пояснила  жена.
-  А-а,  -  кивнул  Пётр  Егорович,  -  это  Ленин.  Ладно…  Зятёк  зайдёт,  починит.  А  пока  пускай  на  Ленине  держится.

        Тяжело  вздыхая,  точно  после  тяжёлого  пути,  Пётр  Егорович  всмотрелся  внимательно,  как  уже  давненько  не  делал,  в  лицо  жены.  Как  будто  пытался  разглядеть  через  глубокие  морщины,  через  густой  загар  кирпичного  колера  озорной  румянец  на  щёчках  красавицы  Мани- Марии.  Он  достал  стеклянную трубочку  и  вытряхнул  на  подрагивающую  ладонь  таблетки.

-  Во-о,  - с  упрёком   сказала  баб-Маня,  -  А  говоришь,  всё  нормально…  С  чего  это  тебя  так закорёжило-то?  Как  хватит  сейчас  третий  инфаркт  -  и  аля-улю,  сплошная  победа  мировой  буржуазии…
-  Понимаешь,  Мань,  -  с  глубоким  дыханием  проговорил  Пётр  Егорович,  -  что-то  на  меня  сегодня  мысли  такие  нашли,  что  я..,  -  он  замолчал,  подбирая  слова,  -  что я  совсем  не  так  жизнь  свою  прожил.  И  даже  вредно  жизнь  свою  прожил. Для  будущих  поколений.  Как вредитель  какой-то  затаившийся…  Всю  свою  биографию  сознательную  будто  с  законами  природы  боролся.
-  А  я  тебе  что  всю  дорогу  талдычила?  Не  напрягайся  за  свой сицилизм.  Неправильная  эта  ваша  религия,  и  бог  ваш  Ленин  -  чистой  воды  самозванец,  -  отозвалась  с  азартом  баб-Маня,  выписывая  по двору  круги  в  своих  хозяйственных  заботах.  – А  то  ж,  иконы  все  повыкидывал,  орал-то  как.  Ёпиум,  говорил,  это всё,  чтобы  народ  в  рабстве  и  покорствии  держать…  Куда  вот  твой  сицилизм  всю  мою  родню  распылил?..  И  ни  слуху  об  них,  ни  весточки  ни единой.  И  не  знаешь,  если  помёрли,  где  могилки  ихние…  А,  может,  и  живы  покамест.  И  ждут,  горемычные,  когда  же  наконец  наступит  твой  справедливый  сицилизм,  чтобы  весточку  подать  о  себе…
-  Ох,  Маня,  -  вздохнул  Пётр  Егорович,  тяжело  поднимаясь  со  ступеньки.  -  Пойду-ка  я  прилягу.
-  Иди,  иди,  Петя,  -  сказала  баб-Маня  редким  в  её  обычае  ласковым  голоском,  ещё  раз  всмотревшись  в  лицо  мужа. -  Иди  приляг,  а  я  сейчас  к  соседке  сбегаю.  Она  уже  корову  подоила,  принесу  тебе  молочка  парного.  Горбушку  тебе  натру  с  чесночком,  как  ты  любишь.  И  поужинаем  потом,  телевизор  посмотрим  с  каким-нибудь  спектаклем…  Иди,  иди  приляг,  книжку  свою  почитай,  что  ли.  Тебе  какую  принесть?

       Опираясь  на  клюшку,  Пётр  Егорович,   чуть  задумавшись,  сказал:
-  Да,  Мань,  принеси  Пришвина  почитать.  Для  успокоения.  Это  такая  зелёненькая,  на  нижней  полке  внизу.

       Жена  сходила  к соседке  по  коттеджу,  державшую   личную  корову  -  предел  мечтаний  и  источник  зависти  самой  баб-Мани,  внесла  в  спальню  кружку  молока,  горбушку чёрного  хлеба.  Посмотрела  на  задремавшего  мужа,  пристроила  всё  принесённое  на  тумбочке  у  изголовья.  Поискала  на  полках  какую-то  зелёненькую  книжку  и  тоже  положила  у  изголовья.  И  ушла  по  своим заботам, не  зная  даже и  не  догадываясь,  что  её  муж,  старый  большевик  не  прочтёт  больше  ни  одной книжки.


                --------------  «» ---------------