Длинное лето. Маленькая повесть. Гл. 1, 2

В двух словах - о чём эта книга.
Время действия – девяностые годы, место действия – садово-дачное товарищество. «Длинное лето» - недетская повесть о детях и их родителях, о дружбе и вражде, о правде и лжи, о поступках и их последствиях. Мир детства и мир взрослых – как планеты, обладают неодолимой силой притяжения. И так же, как планеты, никогда не соприкасаются орбитами. Но иногда это случается, и тогда – рушатся миры и гаснут солнца. И рассыпаются в осколки детское безграничное доверие, детская святая искренность и беспредельная любовь.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЛЕТО 1996. ДЕВОЧКИ-РУСАЛОЧКИ

===Глава 1. Дурочка===
В тот день они возвращались с озера, куда их троих, после клятвенных заверений, что они не перегреются на солнце и не получат тепловой удар, не будут нырять и не утонут, отпустили одних, без сопровождения взрослых — четырнадцатилетнюю Аню, одиннадцатилетнюю Розу и восьмилетнюю Аллочку, которая не умела плавать, и бабушка строго наказала ей не заходить в воду глубже колен. Аллочка смотрела на бабушку честными глазами и кивала головой как заведённая. Но как только увидела поросший луговым клевером пляж и синюю гладь озера, в которой отражались облака, бабушкины наставления вылетели из Аллочкиной головы, как вспугнутые утки из прибрежных камышей.

Аллочка заходила в воду по самый подбородок и бродила по твёрдому песчаному дну, воображая себя русалкой. Ходить по шею в воде получалось плохо: вода была ощутимо упругой, дно неожиданно уходило из-под ног, Аллочка пугалась и начинала плакать. Аня брала её за руку и выводила на берег. Сидя на траве и размазывая по щекам слёзы, Алла наблюдала за Розой, которая резвилась в воде как дельфин, вытворяя немыслимые трюки. Постепенно Аллочкины рыдания переходили в тихие всхлипы. Она забывала о своих страхах, радостно плюхалась в воду… и всё повторялось сначала.

Алла была глупенькой. В свои восемь лет она соображала как пятилетняя и училась в специальной коррекционной школе-интернате для умственно отсталых детей (в просторечии — в школе для дураков). Летом девочку отправляли на дачу, на попечение бабушки - чтобы не видеть сочувственных взглядов соседей и не выслушивать «доброжелательных» советов.
Визиты Аллочкиных родителей были скорее деловыми, нежели родственными: они привозили продукты и чистое постельное бельё, забирали вещи, которые нуждались в стирке, и традиционно осведомлялись о здоровье любимого чада, которое, засунув в рот большой палец, молчаливо взирало на родителей в ожидании подарков. Подарки были всегда одни и те же — леденцовые петушки на палочке, жестяные круглые коробочки с монпансье, которые Алла называла монпасье, и мятные пряники, от которых в животе делалось холодно.

Когда сумки были распакованы и холодильник забит продуктами, взрослые садились чаёвничать и вели скучные длинные разговоры. Алла не слушала — о чём. Запихав за щёку леденец, устраивалась под столом на широкой деревянной перекладине и корпела над книжками-раскрасками, высунув от старания язык, пёстрый от облизываемых попеременно с леденцом карандашей.
Напившись чаю, родители извлекали дочь из-под стола и, к неудовольствию последней, усаживали за букварь. Восьмилетняя Алла умела считать до двадцати, читала наизусть выученные с бабушкой стихи, знала цвета радуги и различала геометрические фигуры. Но запоминать буквы у неё не получалось. Их так много, разве все запомнишь? Пытка букварём длилась целый час. Алла вертелась на стуле, хмурила светлые бровки и ныла — что у неё устала голова, что ей надо в туалет, просила пить… Но хитрые уловки не помогали. Девочке терпеливо и настойчиво показывали буквы и заставляли складывать из них слова.

— Ну, давай, дочка, вспоминай, ты же умница у нас. Покажи папе, где «м», где «а», где «к». Правильно! А это какая буква? Не знаешь? Мы же в прошлый раз учили, и бабушка с тобой всю неделю занималась. Занималась ведь?
Анна Дмитриевна торопливо кивала и отворачивалась, осуждающе поджимая губы. Чего зря ребёнка мучить, всё равно не понимает, вот и пусть её учителя в школе учат, кор-рек-ци-онной, сразу и не выговоришь. Что за родители такие, дитя им родного не жалко! Как ни приедут, до слёз доведут. За учебники засадят и мучают цельный час, даром что у ребёнка каникулы…

— Это «а». Это «бэ». Это «кэ». — Алла страдальчески морщила белёсые бровки, послушно водя пальчиком по буквам и разглядывая картинки, виденные ею сто раз и изрядно надоевшие. Полосатый арбуз, который хотелось немедленно разрезать и съесть. Румяная буханка, какие продавались в поселковом магазине. Расписная красивая тарелка — у них дома тарелки другие, не такие, а на даче вместо тарелок эмалированные миски. Алле нравились миски. И деревянные ложки, которыми они с бабушкой ели суп, ей тоже нравились. А в букваре — ложка обыкновенная, железная.

Под картинками стояли буквы: «а» — под арбузом (бабушка говорила — гарбуз, с мягким украинским «гэ»), «с» — под веревочкой с пластмассовыми ручками, у Аллы была такая, бабушка говорила — прыгалка, а мама называла верёвочку скакалкой. Алла могла бы ей возразить, что скачут на одной ножке, а через прыгалку прыгают. Но — никогда не возражала, потому что мама сердилась на бабушку, а папа хлопал себя ладонями по коленям и смеялся, и тогда мама, оставив в покое бабушку, начинала ругаться с папой… Ой, нет, лучше промолчать!

И совсем уж непонятная буква «х» красовалась под буханкой, которая — на букву «б». Алла не понимала, почему. — «Не понимаешь, учи наизусть!» — говорили родители. Алле не хотелось — учить. Она обиженно хлюпала носом и растирала по щекам слёзы (иногда это помогало, и Аллу отпускали восвояси). С памятью у неё был порядок. За хлебом они с бабушкой ходили в поселковый магазин, за километр от садового товарищества. — «Нам два батона и две буханки черного». — говорила продавщице бабушка. Батоны пухлые, румяные, вкусно пахнущие. Но Алле больше нравилась буханка — коричневый кирпичик с хрустящей корочкой, которую бабушка разрешала отщипывать, и всю обратную дорогу Алла жевала.

Буханка в букваре была совсем как настоящая, с коричневой поджаристой корочкой. При чём тут буква «х»? — «А ты подумай!» — предлагали родители. Аллочка, не любившая думать, сдвигала светлые бровки и вздыхала. Тут и думать нечего, буханка и батон — на букву «б», а папа с мамой твердят как заведённые: «Это буква хэ». Сговорились они, что ли?

Потеряв терпение, отец в сердцах отвешивал ей подзатыльник и бормоча «бестолочь, учиться ничему не хочет, всыпать ей надо как следует, а мы пряники возим», швырял букварь на стол и раздражённым голосом, в котором сквозили просительные нотки, объявлял жене:
— Поехали уже домой! Собирайся. Хватит с ней миндальничать, избаловали девчонку, ни в чём отказа нет, а толку никакого…

Мать наспех целовала зарёванную Аллу и, взяв с неё обещание слушаться бабушку и прилежно заниматься, садилась в машину, с чувством исполненного родительского долга. Шурша по гравию на букву «г» колёсами на букву «к», золотисто-зелёный «шевроле» выезжал за ворота на букву «в». Алла бормотала буквы, всхлипывая от незаслуженной обиды. Она не бестолковая, и буквы знает, почти все, и читает по складам, когда её не заставляют и не стоят над душой. А когда приезжают родители и устраивают «допрос с пристрастием», Алла пугается и всё забывает.

Бабушка, махнув на прощанье рукой, осеняла «шевроле» размашистым крестом, запирала ворота и вздыхала с облегчением. Слёзы на Аллочкиных щеках мгновенно высыхали: уехали, и хорошо. Им с бабушкой хорошо и без них.

Всю неделю Алла скучала — не по родителям, а по книжкам-раскраскам и пряникам. Ей вполне хватало бабушкиной любви и леденцов. А ещё «киндер-сюрпризов», которые девочка бросала на землю и, раздавив ногой, извлекала из-под шоколадных обломков вожделенные игрушки. Шоколадные скорлупки она закапывала на грядках.
Анна Дмитриевна обожала единственную внучку и в отсутствие родителей тщательно следила за тем, чтобы девочка была нарядно одета, причёсана, накормлена, и не уходила со двора.
Играть ей разрешалось только с Розой Бариноковой, которая жила на соседней даче. Алла приходила к Бариноковым сразу после завтрака и оставалась до обеда. Уже через пять минут она начинала плакать и жаловаться Эмилии Францевне, бабушке Розы, которая всегда принимала Аллочкину сторону: «Она маленькая, а ты большая, могла бы уступить», — укоряла Розу бабушка. Отчитывала, будто она виновата.
— Она сама упала, я её не толкала, даже догнать не успела, а она шлёпнулась!
— Тебя послушать, ты всегда ни при чём. А девочка ушиблась, ей больно. Видишь, плачет?
— Да она всё время плачет. И падает всё время, а я…
— А ты не бегай как оглашенная. Добегались уже. Идите в дом, в шашки поиграйте,— говорила бабушка. Роза со вздохом брала подружку за руку и плелась наверх, не понимая, почему надо сидеть в комнате и играть в дурацкие шашки, если хочется бегать и беситься. Избавиться от Аллочки не получалось, и не найдя сочувствия у бабушки, Роза пожаловалась матери.
— Мам, эта Аллочка каждый день к нам ходит. Скажи бабушке, чтобы больше её не пускала! Мне с ней скучно.
— А помнишь, как ты плакала, когда Катя с Юлей не хотели с тобой играть? Им тоже было с тобой скучно. Помнишь, сколько было слёз?

===Глава 2. О том, что можно увидеть со второго этажа===
Роза помнила. Это были её первые каникулы на даче, и она изводилась одиночеством, не зная чем заняться. Ко всем её терзаниям добавились тринадцатилетние Катя и Юля, жившие через дорогу от них, в доме напротив. Эти двое не принимали её в свои игры: им было по тринадцать, а Розе десять. В детстве три года это целая жизнь. — «Иди в песочницу, куличики лепить. Иди к своей бабушке, она тебе памперсы поменяет» — издевались вредные девчонки.

Глотая слёзы, Роза уходила в дом и поднявшись наверх, в свою комнату, садилась у окна. Со второго этажа Юлин двор был виден как на ладони, и девочка подолгу смотрела, как Юля с Катей играли в бадминтон – и белый воланчик неутомимо летал от ракетки к ракетке. Как взмывал в высокое небо полосатый мяч — и звонко шлёпался в подставленные ладони. Как ритмично хлопала по дорожке привязанная к столбу верёвка, через которую Юля с Катей прыгали по очереди — одна крутила верёвку, а другая прыгала. А могли бы втроём, если бы эти двое пригласили её играть вместе с ними. Но они не приглашали.

Бадминтон у Розы был, и мячик был, и летающие тарелки. В эти игры играют вдвоём, а она одна. С ней не хотят играть. С ней даже разговаривать не хотят.
По вечерам Розу ждала новая пытка: Юля и Катя играли в карты, громко шлёпая ими по деревянной столешнице. В открытое окно доносились их радостные вопли: «Что, получила? Получила?» — «Да щас! У меня козырная дама!» ; «Ой, напугала… Ой, держите меня четверо! У тебя дама, а у меня туз!». Немилосердно жульничая и обвиняя друг друга в нечестной игре, девчонки ссорились по нескольку раз за вечер, и снова мирились и хохотали до изнеможения. Проигравшему отвешивали по лбу звонкие щелчки, сопровождаемые притворными стонами и заливистым смехом.

С тяжелым вздохом девочка закрывала окно и, нацепив наушники плеера, садилась за вышивание. Плеер ей подарил отец, за отличные оценки в школе, а вышивать научила мама. Вышивать хорошо в дождливый день, когда нельзя гулять и нечем больше заняться. А когда на улице солнечно и тепло, а друзей нет, не идти же ей гулять одной?
Вышивание помогало не думать о том, как хорошо этим двоим, помогало не слушать их смех, прогнать из своей комнаты чужое веселье, от которого к горлу подступали слёзы обиды. Если бы бабушка знала о её мучениях, она бы непременно что-нибудь придумала. Но папа говорил, что жаловаться некрасиво, это дурная привычка. И Эмилия Францевна ни о чем не догадывалась. Если девочка сидит весь день за пяльцами, значит, ей это нравится. Никто её не заставляет, сама захотела.

Эмилия Францевна редко поднималась на второй этаж, в комнату внучки, куда вела винтовая лестница (wahrend du stehst, verruckt, пока дойдёшь, с ума сойдёшь). Зато мама делала это регулярно. «Если хоть раз я увижу грязь и беспорядок, с комнатой можешь попрощаться. Будешь спать с бабушкой» — мамины слова не были пустой угрозой, Роза об этом знала и содержала комнату в образцовом порядке — куклы в корзинке, книжки на этажерке, пол чисто выметен, платья висят на распялках, майки и шорты аккуратно сложены и убраны в комод). Она была воспитана в строгости, на замечания родителей реагировала с первого раза, ей никогда не требовалось повторять.

Впрочем, замечания девочке делали редко. Папа с мамой приезжали в субботу и сразу после завтрака уезжали в Сергиев Посад. Розе очень хотелось поехать с ними, но её каждый раз оставляли дома, и приходилось ждать до вечера. С рынка привозили парную телятину и баранину, домашний творог, молоко, масло.

Зато в воскресенье родители безраздельно принадлежали Розе — весь этот длинный, счастливый день. С мамой они сажали цветы, с папой поливали из шланга парники, хохоча и брызгаясь. — «Чермен, поливать надо грядки, а не ребёнка! Она вся мокрая, хоть выжимай, да и ты тоже. Прекратили этот цирк и марш переодеваться, оба!» — мамин тон не допускал возражений. Чермен с Розой послушно «прекращали цирк» и отправлялись переодеваться, мокрые и счастливые. После обеда все трое садились в машину и уезжали на Торбеево озеро, где оставались до позднего вечера.

Забыв о своих горестях, Роза играла с папой в бадминтон и летающие тарелки, собирала сосновые шишки, которыми они кидались, как снежками. Шишки довольно чувствительная штука, если летят в  тебя с размаху, и приходилось уворачиваться.
Наплававшись до изнеможения, Роза валилась на песок и, болтая в воздухе ногами, читала привезённую отцом книжку — её любимую фантастику или приключения. Отец отбирал у неё книжку со словами: «Что ж ты такая жестокая, дочь? Мы с мамой всю неделю тебя не видели, а ты смотреть на нас не хочешь, в книжку уткнулась. Будешь читать, когда уедем. Обещаешь?»
— Обещаю.
— Это не ответ. Что ты мне обещаешь?
— Обещаю, что буду читать… то есть, не буду, я не буду… — путаясь в словах, заверяла отца Роза. Да и как не путаться, когда ты висишь вверх тормашками, с книжкой в руках, над  головой песок, под ногами небо, а отец крепко держит тебя за щиколотки и хохочет: «Попалась, попалась!» — «Ну, пап! Отпусти!» — «Отпущу, если крикнешь три раза «куд-кудах-тах-тах!» — «Ну, пап! Только ты не смейся, а то у меня не получится» — «Чермен, прекрати! Что вы здесь цирк устроили, люди же смотрят!»
На них смотрели и улыбались. И немного завидовали.

Отец был неистощим на выдумки, с ним можно было всласть повозиться, поиграть в любимые игры, доверить любой секрет, зная, что он никому его не выдаст, даже маме. К вечеру девочка валилась с ног от беготни и шалостей, за которые её не ругали: отец не позволял. Чермен на руках относил её наверх, в детскую, оклеенную бледно-зелёными обоями с белыми лилиями на изумрудных стеблях и золотыми рыбками. Обои были с секретом: если плотно задёрнуть шторы, рыбки светились в темноте. Уложив девочку в постель, Чермен заботливо подвёртывал ей одеяло конвертиком и долго смотрел на спящую дочь.

Роза не рассказывала о своих проблемах (в их семье не принято было жаловаться отцу), и Чермен не знал, как она скучает, лишённая общения со сверстниками. Она встречала отца с улыбкой, провожала с улыбкой, засыпала с улыбкой…  Но однажды, заждавшись девочку к ужину, Эмилия Францевна, превозмогая боль в колене, поднялась к ней в комнату — и застала внучку с прижатым к стеклу носом и вздрагивающими от рыданий плечами.

— Was ist Los? Was passierte? Wer hat dir wehgetan? (немецк.: что такое? Что случилось? Кто тебя обидел?) — когда бабушка пугалась или сердилась, она переходила на немецкий. — Was sind deine Tranen, wovon du weinst?(немецк.: о чём твои слёзы, о чём ты плачешь?)
— Ничего не случи-илось… — захлёбываясь от слёз, проговорила Роза. — Никто меня не оби-идел. Говори по-русски, ба.
— А это обязательно — замечания делать бабушке? Отец бы не одобрил. Нун, гут. Ладно. Не обидели, и ладно. А чего тогда ревёшь?
— Юлька с Катькой в карты играют, я тоже хочу, а они меня не принима-аают…
— Из-за такой ерунды плакать… Что у нас, карт нет?
— Не-еет.
— А нет, так пойдём и купим. Не плачь, майнэ зюсэ (немецк.: моя сладкая).
— Да-аа, купим, а с кем я буду играть? Мне не-е-е с ке-е-ем, — плакала Роза.
— А мы сейчас папе позвоним, он купит и в субботу привезёт, и будем с тобой играть. Что ж ты мне раньше не сказала, дайн думмэр копф! (немецк.: глупая твоя голова!) Беги, неси телефон!
— А ты умеешь?
— А чего ж не уметь? Я много игр знаю, и пасьянсы умею раскладывать, и тебя научу.

Чермен привёз две колоды игральных карт с одинаковыми «рубашками» — «На случай, если потеряете» — пояснил он в ответ на вопросительный взгляд Эмилии Францевны. Вечера стали для Розы любимым временем суток. По совету отца, они с бабушкой играли двумя колодами сразу — в подкидного дурака, в пьяницу, в макаронину. Это было здорово, но скоро надоело обеим, и от детских игр они перешли к взрослым.

Под руководством Эмилии Францевны Роза освоила покер, вист и кинг (вдвоём играли за четверых, куда денешься, не приглашать же соседей?!) Юля с Катей были забыты. А потом Роза познакомилась с Аней и Аллочкой и навсегда забыла об одиночестве.
И теперь умоляла маму избавить её от надоедливой Аллочки, которая не знала никаких игр, кроме «салочек», без конца падала и всё время хотела есть. Инга объяснила дочери, что бесконтрольный аппетит называется булимией. Она никогда не упускала случая пополнить дочкин словарный запас, и в свои десять лет девочка знала многое.

— Как ты можешь жевать весь день, не переставая? Это у тебя булимия, — авторитетно заявила Роза, окинув взглядом пухлые Аллочкины щёки.
Алла улыбнулась:
— Булочки я тоже люблю, мне бабушка печёт, с повидлой.
Не с повидлой, а с повидлом, подумала Роза, но ничего не сказала. Что тут скажешь…

Инга Августовна была другого мнения.
— Вспомни, как ты плакала, когда с тобой не хотели играть. Вот и Аллочка будет плакать. Ты говорила, что Катя с Юлей плохие девочки, а теперь сама хочешь стать такой же. Жестокой и бессердечной.
— Ма! Она же глупая, и обжора, и плачет всё время. Мне с ней неинтересно, — оправдывалась Роза, чувствуя себя виноватой. Когда о чём-то просишь, всегда оказываешься виноватой, поняла вдруг Роза. И замолчала.

— А ты подумай хорошенько, с кем ей играть? Ей скучно одной, а уходить далеко от дома ей не разрешают, только к нам. И смотри у меня, не вздумай её прогнать. Я бабушке скажу, чтобы она за тобой последила. А что плачет — так не обижай её, и она не будет плакать, — добивала девочку мать. Роза молчала, понимая, что мама права и Аллочку придётся терпеть до конца лета. Ничего. Мама завтра уедет, а с бабушкой она как-нибудь договорится. Бабушка скажет Алле, что у Розы опасный грипп, от которого температура, и нельзя мороженое, и можно умереть.
Роза представила перепуганную Аллочку, которая мчится со всех ног к своей калитке, и счастливо рассмеялась.

Продолжение http://www.proza.ru/2018/10/15/1240