Бездушный дом

Этот рассказ может показаться читателю странным и неправдоподобным, но что не придумай автор – всё уже происходило в этом мире. Так, или иначе, а может ещё страшнее, но, поверьте, всё уже было...
Да и нет здесь, к сожалению, ничего вымышленного...

Поезд, громко вздыхая, вздрогнул и медленно тронулся, прощаясь с вокзалом милого провинциального городка долгим разгонным гудком. Поехали... и замелькали за окном, с каждой минутой всё быстрее, пристанционные постройки, составы, локомотивы...

Моим соседом по нижней боковой полке оказался мужчина средних лет.
Красив, импозантен, загадочен. Одет дорого и со вкусом. Небрежно брошенные на полку элегантные лайковые перчатки да кожаная сумка под скамейку, стоили, похоже, дороже всех моих чемоданов, сумочек и кошельков с их содержимым, вместе взятых.
«Каким ветром вдруг занесло в плацкартный вагон такого щёголя?» – подумала я. Но больше меня волновал другой вопрос – уступит ли он мне нижнюю полку, либо со страхом упасть, я буду всю ночь ворочаться на верхней?

В вагоне, не успев отъехать, началась дружная вечерняя трапеза. Запахло пирогами, варёными яйцами, солёными, огурцами, и мирно по-домашнему застучали ложечки в стакане... а после выстроилась дружная очередь в туалет. Всё, как обычно.
Вскоре свет притушили – пора на боковую.

Мой таинственный сосед "ушёл в себя", – уставился в окно невидящим взглядом и сидел не шелохнувшись.
Я, привлекая его внимание, нарочито глубоко вздохнула, покашляла.
– Простите, вы, наверное, хотите прилечь? – наконец догадался он, и стал застилать верхнюю полку, бросив на неё глянцевый иностранный журнал.
– Это моё место.
– Вы желаете спать наверху?
– Мне редко спится в поездах, – улыбнулась я, – но лежать на нижней полке приятней и безопасней, спасибо.
– Мне тоже как-то не до сна, – он представился, – Пётр.
– Надежда, можно просто Надя.
– Надя…, – он как-то неодобрительно хмыкнул.
Я опешила.
Его внезапная грубость и столь глубокое разочарование, при моём имени,  удивили настолько, что я, растерявшись, не нашла, что ответить.
– Надежда – так звали мою мать, – объяснение его недовольства показалось ещё более странным.
Вмиг стал серьёзным и ловко запрыгнул наверх.
На этом наше общение закончилось.

"Чудны дела твои, Господи! – подумала я, с удовольствием вытягивая уставшие ноги,  – чего только не встретишь в дороге".
Закрыла глаза, но сон не шёл. Тайные думы, что тревожат мечтами в пути, да странный пассажир надо мной не давали расслабиться.
В вагоне было тихо, лишь кое-где, под перекличку храпунов, слышались негромкие разговоры да стук колёс.
Затем свет погас, и разноголосого храпа стало больше.

Уже была глубокая ночь, когда мой попутчик, свесив голову, посмотрел на меня и, увидев, что не сплю, неожиданно спросил: «А вы есть не хотите?»
– Хочу, – обрадовалась я возможности скоротать ночь в разговоре, а не в утомительной бессоннице на жёсткой полке душного вагона.

Мы, по шатким площадкам над сцепкой, осторожно переходили из вагона в вагон, добираясь до ресторана. Несмотря на поздний час, его для нас открыли, и вежливые официанты сервировали вполне приличный стол, и даже поставили бутылочку неплохого вина. Видимо, Пётр им хорошо заплатил.

– Сегодня мать похоронил, вернее уже вчера, – он залпом выпил, заморгал, пряча слёзы,  и посмотрел в тёмное окно, – не думал, что это будет так тяжело. Знаете, когда не по-человечески, не по-доброму… когда всё в жизни кувырком и построено на ненависти, боль от того, что уже ничего нельзя изменить и поправить, намного острее в любой потери, и чем ближе человек, тем горше…

Сказал так горько, словно током ударил по оголённым нервам, и душа моя вмиг откликнулась на его страдания, вся прониклась невольным сочувствием к столь одинокому и беспомощному в данный момент человеку. Возникло непреодолимое желание помочь, поддержать подбодрить успокоить.   

– Расскажите, – как можно теплее предложила я. – Вашу маму звали Надежда, хорошее имя. Почему вы так странно на него отреагировали?
– Не в имени дело, вы уж простите, но слишком ассоциации нехорошие.
Виновато улыбнулся.
– А мать... да я и не помню её вовсе, – заговорил не спеша он, глядя куда-то сквозь меня, возвращаясь в своё далёкое прошлое, – не помню с тех самых пор, как она купила дом… Этот проклятый дом, в котором для нас с братом не хватило места, не удостоились мы.

Эта, услышанная ночью в вагоне-ресторане, история настолько потрясла меня своей чудовищной бесчеловечностью, что по сей день я не могу её забыть.
Историю о том, как вещи вытесняли из дома живых людей. Они – вещи, как наводнение, как ядовитый газ, незаметно просачиваясь в дом, заполняли собой всё пространство вокруг: шкафы, комоды, кладовки, комнаты, чердаки. Они главенствовали в доме: их берегли, холили и лелеяли; им преклонялись, ими восхищались и вещи, празднуя свою победу, наносили непоправимый ущерб человеческим отношениям. Это была беда, хуже стихийного бедствия, это была моральная и нравственная катастрофа.

Надежда жила хорошо. Когда сыну Пете исполнилось восемь лет, а брату Ваське – пять, она, после долгих мытарств наконец-то сумела приобрести старинный дом, что стоял на тихой улочке в самом центре города и долгое время являлся памятником архитектуры. Это был дом приказчика известного и важного в позапрошлом веке фабриканта. На высоком крепком фундаменте, как умели строить в те века, стоял он, со стенами в полтора метра, небольшими глазницами окон, высокой крышей и глубоким круглым погребом, выложенным из узкого именного кирпича. Мальчишки переезду обрадовались, им понравилось всё: и большой сад, и сараи, беседка и, конечно же, сам дом, но необъяснимый испуг они испытали, когда заглянули в огромное тёмное сырое подземелье погреба. Ужас до мурашек, до замирания сердца. Заглянули, вскрикнули, убежали – он показался им бесконечным неземным переходом в царство тьмы и кошмара, наполненного безобразными смертоносными чудовищами. И после с опаской обходили это место.

С небывалым подъёмом взялась Надежда за перестройку, и вскоре крепкий добротный, словно крепость дом, величественно выделялся, возвышаясь, на улице среди ровного ряда уютных домиков с резными ставнями. При планировке дома сложилось так, что вход в погреб оказался не в кухне, как это было прежде, а в одной из пяти комнат. И эта тяжёлая округлая крышка погреба с толстенным холодным кольцом из чёрного металла вызывала у мальчиков необъяснимый леденящий подсознательный страх, и стала поводом для издёвок и шуток над ними.

– Я не видел погреб, я видел подземелье из страшной сказки, полное тёмных тайн и мутных историй, видел колодец сокрытых кошмарных преступлений, – рассказывал Пётр. – Я не был трусом, но свой страх объяснить не могу. Открывал крышку заглядывал вни, и сердце падало, волосы шевелились, и холод уже шёл не из погреба, а из меня. Я возненавидел эту комнату. Я её реально боялся и избавиться от этого не мог.

Он надолго замолчал. «А потом и весь дом», – с такой безысходной грустью сказал, что захотелось обнять и, успокаивая, гладить, как маленького, по голове… "Ну не надо, успокойтесь, это ведь всего лишь на всего дом…"

Быстро возведя роскошный по тому времени особняк, Надежда мечтала о нём ещё, как о «Доме – полная чаша». Она, тщательно продумывая и просчитывая, составляла длинные списки необходимой мебели, ковров, посуды и других нужных, а большей частью ненужных вещей.
В период тотального дефицита для неё были открыты все двери. Надежда занимала высокий пост в торговле, муж же был председателем народного контроля в районе, и они вместе могли многое. Их жизнь закрутилась вокруг приобретения дефицитов и денег, которые собирали, занимаясь спекуляцией.

Комнаты обрастали мебелью, дорогими коврами. Серванты ломились от переливающейся аляпистой посуды. Строго и чинно стройными рядами подписных изданий смотрели книги с высоких стеллажей. А кладовые пухли от рулонов ткани, одеял, обувных коробок и другого барахла.

Надежда была бережливой, аккуратной и условия проживания в доме напоминали посещение музея: перед шерстяными ковровыми дорожками снимали тапочки и ходили по ним в носочках, на диване и в креслах нельзя было сидеть "с ногами". Книги разрешалось брать только вымытыми тотчас руками, одевать их в обложки – не хватало только белых перчаток, и всё это под строгим бдительным оком матери. Она каждую вещь оценивала, пересчитывая на деньги, и берегла её, как вклад. Преклоняясь перед божками – вещами, запретов было много, но самым неприятным оказалось то, что строго воспрещалось пользоваться полированными столами, дабы не поцарапать их, и ни в коем случае не разрешалось водить в дом друзей. Никогда!

– Через два года, как мать построила этот дом, наша жизнь в семье закончилась. Мы с братом стали похожи на беспризорников. Шатаясь целыми днями по улицам либо по друзьям, старались вернуться домой как можно позже – лишь переночевать. Мать это очень даже устраивало. Меньше грязи, меньше беспорядка и вредительства. Главное, чтобы всё было целым и невредимым. И он был – неживой музейный. Это было похоже на сумасшествие.
– Как-то, – продолжал он, – я тайно привёл в дом друзей, не сдержался похвастаться перед ними отцовским ружьём. Увлёкшись, разложил его на полированном столе, застелив лишь газетой. Глупец, козырял перед ними, разбирая его с закрытыми глазами, и на скорость, и так - и этак... развоображался и не заметил, как поцарапал красивую полировку стола орехового дерева, по-моему, чешского производства. Маслом, которым было смазано ружьё, я умудрился испачкать обивку стула. Это был конец...

Пётр протяжно выдохнул, смешно надув щёки -похоже, он так и не пережил горечь детских обид.
Мы выпили ещё вина, немного помолчали.
– Ох, уж это ружьё, – невесело усмехнулся он.
Когда мать с отцом увидели испорченный стол и испачканный стул – мальчишек жестоко наказали. Причём, каждый родитель по отдельности, и каждый за своё: отец за ружьё, что взял без спроса, а мать – за испорченные вещи. Пороли двоих, не разбираясь. Этого им показалось мало и, в воспитательных целях, сыновей на целый вечер заперли в тёмном погребе.

– Самым обидным оказалось то, что и мать, и отец знали, какой ужас вселяет в нас эта холодная глубокая яма под полом! В кромешной тьме мы присели на какую-то полку, обнялись и, стуча зубами от страха и холода, клялись друг другу как можно быстрее покинуть этот ненавистный дом и забыть его навсегда. В окружении бочек, банок, коробок, окороков, мы чувствовали себя на чужой враждебной планете, где самыми страшными монстрами были мать и отец. А вечер показался вечностью.

– Когда нас выпустили, я понял, что моя любовь к матери замерзла там – в погребной яме. «Вы хуже фашистов», – сказал я, стуча зубами, и получил подзатыльник, которым окончательно выбили мать из сердца. Отец – подневольный, безропотно молчал, опустив глаза.
Васька всю ночь кричал, всхлипывая, и начал писаться, заикаться. В десять лет моё детство закончилось, и я понял, как беззащитен в этом зыбком мире и отчего дома у меня нет. Дома, в котором любят, ждут и прощают, где принимают тебя любым. В нашем доме властвовали и наслаждались жизнью только вещи, и они незаметно вытеснили нас – детей, а затем и отца. Мы были, как узники, заперты и задавлены ими, без жизни и надежд, без веры и любви.

– Господи, как вы это пережили, что больнее всего было?
– Жестокость и предательство, – не задумываясь ответил он, – мать не может осознанно ударить в самое больное место. Случайно – возможно, да и то вряд ли, а сознательно – это уже не мать… это – коварный расчётливый враг, который опасен и властью своей может не только предать, но и убить. И нас с Васькой, как неоперившихся птенцов, беспощадно выпихнули из гнезда…

Родительский дом – это не просто надёжный причал, как поётся в песне, это крепость, где ты чувствуешь себя в полной безопасности. Пётр долго и тяжело переживал унижение и испытание погребом. Пропал интерес к мальчишеским играм, учёбе. Все лето он проводил во дворе, и любимым занятием стало выращивание цветов. Он полюбил их и это – не мальчишеское увлечение вызывало насмешки друзей, отчего Пётр замкнулся, и ещё больше времени проводил в саду.
Мне показалось, что душа его, стараясь сохранить себя, и не впустить в неё чернь мракобесия, искала утешение в прекрасном. Для него этим стали цветы.

После восьмого класса поступил в сельскохозяйственный техникум и уехал из дома, вопреки родительской воле, которые желали видеть сына экономистом либо товароведом, чтобы передать ему опыт, связи, и обеспечить этим свою старость. Уезжая, Пётр сгоряча высказал матери:
– Я никогда не вернусь в твой дом, подавись свои барахлом.
– Вернёшься, ещё как вернёшься, а я тебе напомню, – холодно ответила мать. Отец нервно курил в стороне.

После техникума 0150 служба. В армии получил профессию шофёра и, отслужив, домой не вернулся. Устроился в автопарк и поступил на заочное отделение в Плодоовощной институт на факультет цветоводства.
Домой не приезжал и нечего никогда не просил.      

Пётр надолго замолчал.
0150 А дальше? Что было дальше? – торопила я, боясь не услышать окончание этой жуткой истории.
– В том-то и дело, что ничего не было.
Женился, родилась двойня. С женой не сложилось – мой молчаливый характер, да болезнь, – он усмехнулся, махнув рукой, – обычная язва желудка изводила болями так, что вконец испортила характер. Не хватало денег, не было своего жилья, не выдержала супруга – забрала детей и уехала к маме в Сибирь, но на развод не подала... Мы сходились и расходились...

– Когда Васька по пьянке застрелил прохожего из того злополучного ружья и его надолго посадили, а отец, не пережив, умер во сне в летнем домике, куда переселился после моего отъезда, я всё-таки вернулся домой. Детские воспоминания немного стёрлись и спрятались глубоко в памяти под более свежими событиями моей жизни. Мать, овдовевшая и постаревшая, осталась одна в этом огромном пустом доме – и это было главным. Её одиночество и старость вызывали щемящую жалость, и душа, вроде бы простив детские обиды, устремилась обнять, согреть. Мне тогда подвернулась работа за рубежом, думал ещё и попрощаться – мало ли чего могло случиться.

2.
Дом уже не казался таким большим, как в детстве, но сама усадьба увеличилась ещё одним огромным сараем.
Пётр закурил.
– Понимаете, ничего не изменилось! Ни-че-го, – сказал он, растягивая слова и нервно сжимая кулаки.
– Дом продолжал задыхаться от вещей. Шкафы, казалось, распухли, посуда в серванте стояла плотнее, чем очередь за колбасой в голодные времена. Появились новые кладовые, а в сарае полки ломились от садового инвентаря, рабочих инструментов, банок, крышек и прочих ящиков, коробок и баулов. Ей до сих пор всего было мало.
Болезнь накопительства прогрессировала! А я – дурак, возьми и спроси денег в долг… ну, увидел, что живут хорошо. Времена-то были тяжёлые. Хотел своим девчонкам в Сибирь послать перед отъездом. Вот тут-то она и вспомнила моё: «Я никогда не вернусь в твой дом». Слово за слово и такое началось!
– Денег он захотел, – вопила, брызгая слюной, мать, – а ты копеечку в этот дом принёс? Ты хоть один гвоздь сюда вбил?
Всё припомнила, и даже поцарапанный стол, что стоял на прежнем месте, прикрытый ажурными салфетками.
Вот и вся история.

Через некоторое время мать парализовало. Васька из тюрьмы не вернулся – убили в какой-то драке – непутёвым он вырос. Пётр жил в Европе и работал в посольстве садовником. Какая-то дальняя одинокая родственница согласилась, за определённую плату и по праву наследования дома, быть сиделкой. Через некоторое время мать Петра научилась немного вставать, но в силу непомерной гордыни из дома на свет не выходила.

Изредка тёплыми летними ночами соседи наблюдали в саду странную пару: сиделку, что, с трудом поддерживая полное непослушное тело, выгуливала Надежду. Старуха поднимала голову к звёздному небу и глубоко вдыхала свежий пряный воздух тёплого лета, как будто хотела заполнить впрок им свои лёгкие. Но, по-прежнему, главным для неё оставались вещи. Она могла часами смотреть в открытые дверцы шкафов, что-то невнятно бормотать при этом, вроде, как пересчитывая, и на лице проступала гримаса, которой она выражала радость своего скопидомства. И гоняла несчастную родственницу за неаккуратность и беспорядок. Та мыла, чистила, скоблила, штопала, перешивала.

– Если бы я знала, что с ней будет так трудно – никогда бы не согласилась, – жаловалась она на похоронах, – жить два понедельника осталось, а скупердяйка орёт на меня, что книжный шкаф не закрыла, и теперь пыль погубит её книги, будь они неладны!

Пётр замолчал и вымучено улыбнулся. Я почувствовала, что, выговорившись мне, он испытал облегчение... Сработал известный психологический феномен – «эффект случайного попутчика», когда излить больную душу совсем незнакомому человеку гораздо проще, чем близкому.   

– Вы, Пётр, не держите зла на матушку, – осторожно сказала я, – кто знает какие причины побудили её к этому, что послужило толчком к необузданной алчности. Вы полюбили цветы, что росли у вас в саду, а кто их сажал?
– Мать, – он тихо ответил.
– Вот видите, ваша матушка не только копила вещи, она выращивала и цветы на клумбах. А значит, что-то прекрасное было ей всё-таки не чуждо.
Пётр устало кивнул головой. Сейчас он выглядел очень утомлённым от тягостных воспоминаний, постаревшим и поникшим.
– Не зовите её «Мать», зовите «Матушка». Она вам жизнь дала, но нам никто не обещает идеальных матерей. Просто скажите по-доброму – и память теплее станет. Ей она там нужна, а вам – здесь.
– Вы правы, вы бесконечно правы, – вдруг сказал он и грустно улыбнулся, – спасибо вам. А теперь мы можем немного поспать.
Он благодарно посмотрел на меня, и мы молча проследовали в свой вагон.

Часто можно наблюдать картину, как совершенно незнакомые люди общаются друг с другом в поезде так, будто они давние друзья. Они делятся тайнами своей личной жизни, семейными проблемами и многим другим, что камнем лежит у них на душе. Почему же нас так тянет на откровенность с незнакомым нам человеком? Может быть не боязнь осуждения? Чужой выслушал и забыл, а человек проговорил, озвучил свои сложности, страхи, воспоминания и ему уже легче?
Не знаю. Не знала я и того, что история этого дома и страшного погреба ещё раз меня коснется.

3.
Спустя некоторое время судьба вновь забросила меня в этот прекрасный городок.
Приятная хозяйка съёмной квартиры по имени Нина, с радостью поделилась со мной удачной покупкой дома в центре города и пригласила в гости.

– Продали недорого со всем барахлом, которого уйма, –  удивлённо развела руками, смешно вытаращив глаза, – меня смущает только то, что в нём умерла, говорят, крайне неприятная старуха. Представляете, она много лет не выходила на улицу днём. Гуляла только ночами, и совсем «загнала за Можай» свою родственницу, что за ней ухаживала. Я в недоумении – закрома ломились от новых простыней, полотенец, а она заставляла её штопать старые. Скупость, доведённая до помешательства... Вам не нужны новые простыни? Или посуда? А то посмотрите, там – Клондайк!
Я отрицательно покачала головой.
Нина возмущалась, рассказывая о странной хозяйке, а я вспомнила красивое грустное лицо Петра в полутёмном вагоне ресторана и поняла, что слышу продолжение странной истории про хозяйку большого дома, душу которой взяли в плен вещи.

И как-то в тёплый и пряный, до головокружения, майский вечер Нина повела меня в свой новый дом.
Я шла широкой улицей частных домов, что тянулась параллельно главной Советской, отгороженной садами, огородами и небольшой речушкой. Они заглушали звуки транспорта, городского шума, и наполнялись дивным птичьим пением, щебетанием. Традиционно невысокие заборчики палисадников в разноцветно-цветущей сирени и тюльпанами вдоль забора создавали праздник для взора и души. И торжественно нарядно в ровный ряд, возвышались пять стройных лиственниц.
Нина открывает калитку, и перед моим взором стоит добротный высокий дом из белого кирпича с нарядным крыльцом с торца.

По периметру усадьбы, с одной стороны стоят развесистые яблони в бело-розовом цвету, за ними невысокие вишни, а с другой – плотной колючей изгородью растут малина и крыжовник. Участок большой, с высоким сараем, беседкой и современными качелями. Вокруг сарая кусты смородины, шиповника и пышное дерево боярышника. Воздух сладкий, чистый. Ни ветерка. Казалось, что природа замерла, как оркестр перед дирижёрской палочкой, готовясь исполнить чудесную летнюю симфонию.

Нина с видом победителя смотрит на меня, ожидая похвалы. А у меня от восхищения на лице блуждает блаженная улыбка и не находя слов, я глупо улыбаюсь.
– Вот видите! – торжественно подводит она итоги, и приглашает в дом.
– Нина, а погреб вы видели? – вдруг испугавшись, даже вздрогнув, перешагивая порог, неожиданно для себя спрашиваю я.
– Жуткий! - Нина поёжилась. - А откуда вы про него знаете?
И я рассказала.
– До чего же мир тесен! – удивилась хозяйка и немного погрустнела. – В саду легко, а в доме аура отвратительная – гнетуще как-то, тревожно...

Если бы не высокий потолок и не резные двойные межкомнатные двери, дом действительно напоминал бы складские помещения. В каждой комнате кладовые с антресолями, шкафы, комоды. Хозяйка распахивает дверцы, выдвигает ящики и аккуратными стопками смотрят на меня постельные принадлежности с пожелтевшими сухими бумажными ценниками, полотенца, одежда, одеяла. Стопка кожаных перчаток, смазанных каким-то маслом. Меха в синих мешках, просыпанные сухой полынью, и много-много других вещей.

– Одних новых тарелок двести пятьдесят штук, а ели из старых, надколотых. Спала на стёртых простынях, состроченных из двух. На полотенцах штопки, а от новых полки ломятся. Зачем ей одной столько, а? – не понимала погрустневшая Нина, и продолжала открывать закрома полные замшелых вещей, что не отслужили свое предназначение, а пылились никому не нужные и вытесняли своим количественным напором живых людей из прочного большого дома. Они словно душили, лишали воздуха и хотелось вырваться на улицу, в сад из плена аккуратных стопок, рулонов, коробок, ящиков.

Из погреба тянуло сыростью, холодом и жутью. Что-то действительно зловещее чудилось в этой огромной круглой яме, обложенной тёмным узким кирпичом, и вода на дне представляла его бездонным.


До глубокой ночи мы сидели с Ниной на улице за настоящим самоваром на углях, отгоняли назойливых комаров и слушали соловьиные трели, что зазывали любимых в гнёзда на высоких кустах сирени.

Все лето Нина раздавала, выбрасывала вещи, жгла старую мебель. Злополучный полированный стол с царапинами от ружья также закончил свои дни в костре…
Разбирала кладовки, меняла планировку и настойчиво пыталась подогнать дом под себя.
Ломая очередную антресоль нашла, никому уже ненужные, пачки советских рублей. Вспомнилось: «Денег он захотел, а ты копеечку в этот дом принес?»

Под крышей рабочие нашли трехлитровую банку доверху заполненную новыми золотыми ювелирными украшениями советского производства с ценниками и бирками.
Но когда рабочие обнаружили в стене погреба два замурованных скелета, Нина вдруг решила продать этот «склеп», так она назвала дом.

После она долго просиживала в читальном зале, листая подшивки старых пожелтевших газет, пытаясь узнать мрачную тайну подземелья. И чем больше читала, тем страшнее ей рисовалось прошлое этой усадьбы. Эта местность была священной для скопцов, и в полной безнаказанности они совершали сектантские радения и оскопления. «Оскопиться, чтобы скопить», – говорили русские скопцы и беспрепятственно творили тяжкие преступления, не гнушаясь и убийствами, главной целью которых была нажива. Скорее всего, именно жертвы неудачного оскопления, либо убитые с целью барыша или свидетели совершённых преступлений и были замурованы в злополучном погребе.
Дом, что был пристанищем алчных жестоких сектантов, нашёл себе достойную хозяйку, что продолжила гнусную традицию накопления, и нечеловеческой жестокости.

– Не смогу жить в этом доме, – Нина, вздрагивая, нервно теребила платочек и обречённо вздыхала, – даже продавать стыдно.
Взгляд её замирал на крышке погреба и страх морозным холодком пробегал по спине.
А моё воображение не могло представить в этой страшной могильной яме, в кромешной темноте двух маленьких мальчиков. Ужас охватил душу и животный удушающий страх сковал меня, когда думала о замурованных в стене скелетах.

Говорят, что дети многое чувствуют подсознательно, инстинктивно, как животные, в данном случае это было именно так. И разум отказывается объяснить причину изощрённого жестокосердия матери. В греховной страсти мшелоимства, скверноприбытчества и лихоимства, которые стали образом жизни, да в погоне за прибылью она похоронила любовь к ближним. Эти страсти, овладев ею, разрушили мир вокруг, оставив даже в пустом доме тяжёлый дух разложения, ввергая его в царство тьмы.

Мы захламляем свои жилища ненужными либо лишними вещами, не думая о том, что каждая вещь имеет свой смысл в жизни и предназначена для чего-то, и чем больше ненужного в доме, тем меньше в нём остаётся места для людей.
В каждом доме живёт свой дух, он дышит тем, чем живут люди, и если в доме царствует любовь, тем безопасней он. В нём живёт счастье и легко дышится.
Но если властвуют в семейном очаге неодушевлённые холодные предметы, когда полированный стол дороже детского смеха, то тогда даже родной и отчий дом становится опасным. В нём задыхаешься – дом мёртв и бездушен.

10.10.2018