Глава 8. Если завтра война

1
               
Задушевных бесед в церковной сторожке у двух женщин не получилось. Зинаида Семеновна на дух не переносила набожных разговоров, и хозяйка сторожки быстро поняла, какую промашку совершила, приютив большевистского агитатора под своей крышей. Но не выгонять же её в преддверии зимы – не по-христиански. Бог терпел и нам велел. Так и жили в одной сторожке – молча, без радости человеческого общения.
     Павлу Владимировичу Вольперту новая учительница нравилась. Выслушав исповедь Зинаиды Семеновны о жизни в сторожке, директор школы обещал что-нибудь придумать. Слово своё сдержал. 
     К концу учебного года учительница географии и ботаники переехала в собственное жилье – крохотную комнатку в торце куркинской семилетки. Комнатку соорудили в глухом углу школы, разобрав чулан и прихватив часть коридора.
     Жизнь стала налаживаться. Семейная трагедия постепенно отходила на второй план. Маленькую сельскую школу нечего было и сравнивать с прежней, городской, но работы в ней, как ни странно, оказалось больше – впрочем, именно это и спасало.
     Валентина успешно окончила среднюю школу в Химках и перебралась от Любомирских к матери в чуланчик.
     Жизнерадостной и инициативной девушке сельсовет предложил место заведующей избой-читальней, которой в Куркино пока не было, но необходимость в ней давно назрела: разворачивалась кампания по ликвидации неграмотности и просвещению народных масс.
     С выбором избача местная власть попала в точку. Едва получив аттестат зрелости, Валентина энергично взялась за строительство сельского очага культуры.
     Под него отдали бывший доходный дом раскулаченного Болеткова. В большей части дома когда-то располагалась чайная (название приятнее для слуха, чем трактир или кабак), в другой – общежитие для бездомовых специалистов.
     Со временем дом обветшал и стал непригоден даже для бездомных постояльцев. Сельсовет выделил для ремонта несколько рулонов толи, поменяли сгнившие венцы, перестелили полы, заменили разбитые двери новыми – получилось любо-дорого. Читальня красна не углами, а стараниями избача, а этого у Вали Дудиной было не отнять.
     От чайной сохранились массивные лавки и два широких дубовых стола. Когда-то на них рябило от белой и красной рыбы, окороков, копченых ребрышек, расстегаев и прочей снеди. И от разнокалиберных штофов тоже.
     Нынче на столах вальяжно разлеглись газеты и журналы, в избу зачастили лекторы. Народ валом валил на лекции о международном положении СССР. А уж если из Солнечногорска наезжал киномеханик, этот день вообще считался праздником. Тогда в избе-читальне – не протолкнуться.
     Крутили киножурналы и художественные фильмы. После кино – танцы. Сдвигали в сторону лавки, заводили патефон, иногда кто-то приносил гармошку. Танцевали польку, трепак, барыню, по углам целовались, щупая друг друга.
     Вечерки у Горбатой горы, на Репище уходили в прошлое.
     В избе-читальне уютно: дождь не мочит, ветер не свищет. Тьма за окном густела, парочки смелели, расходиться по домам никому не хотелось. Просили хором: 
     – Валюша, давай ещё полчасика!   
     Валюша молодая, да ранняя. Её уважали. Ничего, что ростиком не вышла, зато строгая – в мать. С веселой публикой иначе нельзя, но и демонстрировать свою твердость – последнее дело. В общем, умная девка была.
     Избачка громко объявляла:
     – Ещё два танца – и по домам!
     С ней никто не спорил. Слово избача – закон.
     Зинаиде Семеновне и Валюше нежданно-негаданно выпал праздник: прикатил в гости родной брат Зинаиды: Александр Семенович Болотов – легенда и гордость семьи!
     Валя не сводила с дяди восхищенных глаз.
     В 22 года Сашка Болотов на Туркестанском фронте под командованием самого Григория Сокольникова (будущего министра финансов СССР) и политкомиссара Куйбышева утверждал в Средней Азии советскую власть. От сабли лихого рубаки много полегло проклятых басмачей.
     Перетянутый крест-накрест ремнями, стоял он перед ними собственной персоной. Защитная гимнастерка плотно облегала крепкую фигуру. В петлицах с золотой окантовкой сияли два малиновых прямоугольника, на рукавах – два уголка красного сукна. Валя ничего не понимала в мудреных воинских званиях, но такое количество красного цвета могло быть только у настоящего красного командира.
     Александр приехал к сестре на пару дней – попрощаться перед боевым походом. Ничего определенного о походе он не сказал, мол, и сам толком ничего не знает, но Зинаида поняла: «знает, конечно, но это – военная тайна».
     Кавалерийскую дивизию, где служил Александр, неожиданно начали обеспечивать фуражом и боеприпасами по нормам военного времени. Все политработники дивизии дневали и ночевали в полках и батальонах, рассказывая личному составу о миротворческих целях и задачах советских вооруженных сил, о великой освободительной миссии Красной Армии.
     Кадровые служаки почуяли запах пороха. Командиры кавалерийской дивизии прекрасно понимали в какую сторону поскачет красная конница. Не на восток же ей скакать! И на севере тоже делать нечего, так что выбор не велик.
     Поражение от поляков в 1920 году не забылось – долг платежом красен, давно пора вернуть наших братьев белорусов и украинцев, временно оказавшихся за кордоном… 
     Один из командиров полков кавалерийской дивизии шел сейчас мимо куркинских изб, не спеша спускался по крутому склону холма «Из-под креста» и восторгался чудесным ландшафтом:
     – Красота! Нигде такой не видел! Вот разгромим врагов, выйду на пенсию и приеду сюда жить. Построим большой дом, разобьём фруктовый сад и будем слушать соловьёв. Согласна, Валюша?! 
     Счастливая Валя улыбается: 
     – Я не только соловьёв согласна слушать, но и вас тоже!
     Дядя Саша хохочет:
     – Ишь, хитрая! Меня она желает слушать! Мы с тобой песни петь будем, а соловьи пусть нас слушают. Эх, как тут просторно и хорошо! Вот бы здесь вечный покой обрести… (Как в воду смотрел красный командир: спустя годы прах его упокоится возле куркинской церкви). 
     Зинаида, тихо улыбаясь, шла чуть сзади и искоса с интересом рассматривала брата. Да, это уже не тот бесшабашный конник, который очертя голову летел в пекло гражданской войны. Александру скоро сорок, полком командует. Лицо загорелое, волевое, речь громкая – видно, больше командовать приходится, чем по-человечески разговаривать. Интересно, отношения-то в семье наладились? С красавицей своей уживается?
     – Саша, Катерина-то твоя, привыкла к походной жизни?
     По лицу Александра пробежала тень, он поморщился, но, сдерживая старое, не забытое ещё раздражение, ответил почти миролюбиво: 
     – Опять ты намекаешь, что гарнизонная жизнь плохо сказывается на семейных отношениях? Всё у нас с Катериной хорошо! Понимаешь? Всё хорошо! Дети у нас растут...
     – Ну и, слава богу, что хорошо.
     Зина украдкой вздохнула. Молодыми-то были – всякое случалось. Жили – снимали углы, чаще в коммунальных бараках. Народу полно, скандалы, сплетни, измены, разводы, за которые строго взыскивали… Сам-то неделями пропадал в походах, да на учениях, а жена дома одна оставалась. Только в том-то и дело, что не одна. Катерина красивая, возле неё вечно ухажеры вьются. Не всё было гладко. Сейчас-то, конечно – командир полка, в отдельном домике живет, ординарец при нем… Жену в гарнизонную библиотеку на работу устроил.
 
     Валентина убежала вперед, за кустами мелькало её светлое ситцевое платьице. Александр повернулся к сестре и, понизив голос, спросил:
     – Про Ивана ничего не слышно?
     Лицо Зинаиды вмиг построжело, стало чужим, губы сжались в ниточку. Встряхнула головой, словно избавлялась от неприятных воспоминаний. Тихо и четко произнесла:
     – Я с ним развелась. Валентина пока не знает. Не вспоминай его больше, особенно при ней.
     Александр отвернулся. Внимательно стал смотреть под ноги, словно боялся оступиться или поскользнуться.
     «Вот оно, значит, как! М-да… Интересно, моя Катька тоже от меня открестится, если со мной что-то подобное случится? А случиться может в любой момент – половина комдивов исчезла за последние год-полтора».
     Александр поднял голову, посмотрел вдаль, за горизонт. Вспомнил боевых товарищей – не тех, кто сейчас готовился к походу, а тех, кто внезапно и бесследно сгинул…
     «Никак не пойму, когда они успели стать английскими и японскими шпионами, если мы в гарнизоне и в лагерях дневали и ночевали вместе? Я с ними пуд соли съел в отличие от того же Кумача, который строчит в газеты стишки о врагах народа»: 

Предателей блудливая порода
Грозить не будет жизни и труду.
От всей души советского народа –
Спасибо пролетарскому суду!

     Разговор с Зинаидой оборвался, не успев начаться.
     Подошли к Сходне. Александр с изумлением заметил на воде несколько пар уток, снующих в прибрежной траве. Вздохнул: «Не удалось беззаботно пожить пару дней!» 
     От луга исходил медовый аромат. 
     – Валюша, собери-ка мне букет цветов. Я скоро пойду в Химки, к Любомирским. Пусть эти цветы будут подарком Ольге.
     Зинаида Семеновна не скрыла удивления:
     – Ты же собирался переночевать у нас? Куда ты сейчас, на вечер глядя, пойдешь?
     Александр, устремив взгляд мимо сестры, ответил:
     – Пора возвращаться в полк. Загляну к Ольге и сегодня ночью поеду обратно. 
     Зинаида всё поняла и сухо ответила:
     – Ну что ж, вольному воля… 
     Оба замкнулись. Молчание было тягостным, и только веселый говорок Валентины, которая ничего не замечала, как-то спасал положение.
     Через час, завернув в газету ромашки и гвоздики, расцеловав сестру и племянницу, майор Болотов решительно зашагал по Куркинскому шоссе в сторону Химок.

2

     Догорало лето 1939 года. С западных рубежей запах пороха не доносился в Подмосковье – подготовка к предстоящему военному походу тщательно маскировалась от посторонних глаз.
     Краткосрочный отпуск командира полка Болотова оказался короче некуда, безрадостным и как бы совсем ненужным. Александр Семенович стоял на железнодорожной платформе в Химках и ждал поезда на Москву.
     Пахло пылью, шпалами, углем…
     А может и к лучшему, что не задержался у родственников. Дел в полку – конь не валялся, а точный срок выступления пока не известен. Хорошо, если через месяц, а ну как завтра походная труба пропоет «марш-марш»?
     Глядя в черный провал вагонного окна, Болотов привычно выстраивал в голове самые неотложные дела. В дороге под мерный стук колес хорошо думается.
     Политзанятия в ротах стали ежедневными. Замполиты, политруки, командиры всех рангов разъясняли бойцам содержание газетных передовиц, а также доверительно рассказывали такое, о чем не печаталось в «Известиях», «Красной Звезде» и даже в окружной красноармейской газете «Сталинец».
     Понижая голос, лекторы сообщали красноармейцам, что немецкие войска оккупировали Чехию, Моравию, вошли в Прагу… А у чехов прекрасные заводы по выпуску боевой техники и теперь танки, самолеты и пушки с этих заводов прямиком поступают в армии Третьего рейха. Гитлер с каждым днем всё яростнее обвиняет Польшу во всех смертных грехах, предъявляет ей территориальные претензии, а это означает, что Германия готовится напасть на Польшу. Но вы же понимаете, товарищи красноармейцы, что это прямая угроза безопасности СССР...   
     Ещё более понизив голос, и внимательно вглядываясь в лица бойцов, политруки разъясняли:
     – В восточных областях Польши, то есть в Бессарабии и Буковине, живет много украинцев и белорусов… Эти земли были оттяпаны у России в самые тяжелые годы Советской власти. Пришло время вернуть наши территории.
     Бойцы понимали, что дивизия готовится к решительным действиям, может даже к войне, поэтому слушали командиров и комиссаров, затаив дыхание. Они догадывались, что им предстоит принять участие в решении важнейших вопросов мировой политики, решить судьбу угнетенных украинцев и белорусов… А может, и всей Европы. 
     Красноармеец-первогодок Богдан Усенко, курносый, круглолицый хохол, с маленькими живыми глазками голодного порося вертит головой и тянет руку – у него вопрос. Политкомиссару активность бойца нравится, сложная лекция становится живее и интереснее. Он доброжелательно кивает головой шустрому «порося» – задавайте ваш вопрос.
     – Если Германия захватит Бессарабию и Буковину, мы будем драться с немцами за наших братьев украинцев и белорусов?
     Улыбка сползла с лица политработника дивизии. «Что это? Провокация? Вряд ли. Уровень политграмотности у первогодка не тот... Кто бы мог подумать, что этот кабанчик с плутоватыми глазками способен на такой вопрос. Ну, хорошо… Мы ему ответим».
     Словечко «мы» вспыхнуло в голове политкомиссара не случайно. Он стоял сейчас перед красноармейцами, ощущая себя на передовой идеологического фронта. Он – полпред армии политработников и партии коммунистов…
     Улыбка вернулась на лицо лектора.
     – Как вы знаете, два дня назад СССР подписал с Германией договор о ненападении. У нас с ней вполне дружеские отношения. И по вопросу территорий, где проживают наши братья и сестры, мы договоримся без кровопролития.
     Хохол снова тянет руку: Вот мерзавец! Не дать ему слова нельзя… Ротные командиры будут думать, что я спасовал перед красноармейцем. Сухо спросил:
     – Что у вас ещё?
     – Вы сказали, что захват немцами Польши угрожает безопасности СССР. Немцы же наши друзья?!
     Лектор внимательно посмотрел на говоруна.
     Конечно, украинцы активнее на политзанятиях, чем, например, калмыки или мордвины, но нельзя же позволять им распускаться до такой степени. Этот хохол слишком любознателен. И поет он явно с чужого голоса. Не мешает поинтересоваться его личным делом… 
     Лектор перевел взгляд на замполита роты, тот чуть заметно кивнул головой. Политруки поняли друг друга…
     Бойцы смотрели на лектора и ждали ответа на вопрос.
     – Товарищи бойцы! СССР находится в империалистическом окружении. Угроза может исходить от кого угодно, и мы должны быть готовы  в любой момент дать сокрушительный отпор любому агрессору. Но этого мало! Советский Союз – надежда и оплот трудящихся всего мира. Наша главная задача – победа социализма на всей планете, чтобы все люди были свободными и счастливыми, как советский народ! Ваше поколение сделает мечту народов реальностью…   
     Красноармейцы улыбаются, они горды, что великая историческая миссия доверена им. В ответ каждый готов совершить подвиг. Прозвучи сейчас команда: «Выходи строиться!», и бойцы восприняли бы её как приказ немедленно выступить в освободительный поход… 
     1 сентября 1939 года немцы перешли государственную границу Польши. В этот же день Речу Посполиту покинул её Президент. Из Варшавы началось бегство министерств, правительственных учреждений, генерального штаба польской Армии…   
     Спустя неделю, немецкие части подошли к столице Польши. Спустя ещё неделю они оккупировали большую часть польской территории и… заволновались.
     Советский Союз нарушил своё обещание начать наступление на Польшу одновременно с Германией, и теперь Гитлеру приходится гнать польские полки по территории, которую должна была оккупировать Красная Армия.
     Полк майора Болотова, входивший в Полоцкую группу советских войск (комкор В.И. Кузнецов) перешел границу с Польшей 17 сентября. Серьёзного сопротивления красным кавалеристам поляки не оказывали, все их силы были сосредоточены на фронте против немцев.
     Первые же пленные, добровольно сложившие оружие перед Красной Армией, рассказали, что приказом Верховного командования Польши им запрещено открывать огонь по советским воинам. Однако у населенного пункта Свенцяны команда безрассудных ополченцев, усиленная пьяными жандармами, неожиданно открыла стрельбу по конному отряду Болотова. В результате скоротечной стычки около пя-тидесяти поляков были убиты. В полку Болотова погибло два человека: горячий джигит ингуш Беслан Гамишев, первый атаковавший поляков, и шальная пуля сразила «кабанчика» Богдана Усенко. Ещё трое были ранены. 
     Два дня спустя возле Львова произошла серьезная перестрелка между солдатами Вермахта и советской пехотой. Первые напомнили русским, кто тут владеет территорией, вторые ответили на языке пулеметов, что вы, немчура, должны подобру-поздорову убраться за демаркационную линию с нашей территории. 
     После обмена «любезностями» немцы отошли, и каждая сторона заняла ту часть польской территории, которая была заранее оговорена и обозначена на оперативных картах. 
     Польская кампания победоносно завершилась. «Освобождение» Бессарабии и Буковины от немецких оккупантов прошло бескровно, как и обещал лектор из дивизии.
     Город Брест с его неприступной крепостью отошел Советскому Союзу. Гитлеровцы перед уходом предложили красным командирам провести совместный парад по случаю завершения польской кампании. Показывать миру единство с гитлеровцами не хотелось, но и отказаться от официальной процедуры передачи территории было невозможно.
     По брусчатым улицам Бреста, оглушая жителей ревом моторов и лязгом стальных гусениц, прошли две колонны танков – немецкая и советская.
     На импровизированной трибуне — немецкий генерал Хайнц Гудериан и советский комбриг Семён Кривошеин. Младшие офицеры союзных армий угощали друг друга водкой и шнапсом, красноармейцы учили немцев делать «козьи ножки», меняя свои цигарки на заграничные сигареты.
     Конники Болотова участие в параде не принимали: на фоне танков генерала Гудериана эскадроны с саблями наголо смотрелись бы слишком опереточно. 
     Сталин в своей речи перед советскими военачальниками и выпускниками военных академий в 1940 году сказал:
«Нам страшно навредила польская кампания – она избаловала нас. В войсках и командном составе возникли шапкозакидательские настроения… Наша армия не сразу поняла, что война в Польше это не война, а военная прогулка».
     Значит, всё-таки война? И с кем же воевала РККА?
     После «совместной военной прогулки» Вермахта и РККА Польша перестала существовать на карте Европы.
     Франция, Англия, США были в те дни на грани разрыва дипломатических отношений с СССР.
     В декабре 1939 года Сталин праздновал своё шестидесятилетие. Ни одно европейское правительство не поздравило Иосифа Виссарионовича с юбилеем, кроме Адольфа Гитлера и Иоахима фон Риббентропа.
     В ответном послании Сталин подчеркнул: «Дружба народов Германии и СССР, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной».
     Чьей кровью скрепили дружбу Германия и СССР?

3

     С появлением испанских детей в Куркино, сюда приехали супруги – врач Карлос Фердинанд Диэз и медицинская сестра Эмилия Сапардель*. Поселили их в комнатах, где до ареста проживала семья Борисовых.
     По-русски супруги не знали ни слова. В Захарьино никто не говорил по-испански. Стали ломать голову, как же научить испанцев хоть немного понимать русский язык. За помощью обратились в местную школу – больше некуда. Павел Владимирович Вольперт, узнав о проблеме, посетовал: «Была бы жива Машенька, можно было попробовать пообщаться с ними на немецком или французском…»
     Он вздохнул и развел руками.
     Зинаида Семеновна, услышав эти слова, вздрогнула и уже открыла рот, чтобы порадовать директора, но успела прикусить язык. Весь день обдумывала - открыться или нет? Не туберкулезная зараза пугала её. Были более серьезные причины опасаться, о которых вслух не скажешь…
     В конце концов, чашу весов перевесили глубоко скрываемые симпатии к Павлу Владимировичу. 
     Утром Зинаида Семеновна пошла в санаторий. Карлоса и его супругу Эмилию нашла без труда. 
     – Bonjours! Parlez-vous fran;ais?**
     Удивленные и радостные лица испанцев были лучшим ответом на её вопрос. Супруги были поражены – сельская глубинка, и такой великолепный французский! 
     Зинаида Семеновна, глядя на них, невольно заразилась радостью: «Вот и пригодился мой французский» 
     – Je vais vous enseigne la russe***
     – Oh! Merveilleux! Parfait! **** 
     Принимать испанцев у себя дома Зинаида Семеновна не могла – слишком тесной и убогой была её комнатка. Занимались в Захарьино. На французском языке разбирали русскую грамматику, учили первые слова: война, мальчик, девочка, больница… После занятий пили чай, ходили гулять к Сходне, разговаривая обо всем на свете, перемежая французскую речь русскими словами.

_____________________________
*Имена подлинные из личного архива В. И. Поляковой (Вали Дудиной).
** (фран.) Добрый день! Вы говорите по-французски?
*** (фран.) Я буду вас учить русскому языку.
**** (фран.) О! Чудесно! Прекрасно!


     Карлос и Эмилия были прилежными учениками. Через месяц появились заметные успехи, которым очень радовался персонал санатория. С приходом русских морозов прогулки прекратились – испанцы не переносили холода.
     Однажды Зинаиде Семеновне всё-таки пришлось пригласить Карлоса к себе – Валентина жестоко простудилась. Зайдя в апартаменты их учительницы, доктор обомлел, и только врожденная тактичность помогла ему скрыть глубокое недоумение: «разве здесь можно жить?»
     Карлос осмотрел больную, послушал её легкие, прописал лекарство. Когда спустя полчаса он покидал комнатку professeur Bolotova, снег и не думал таять на его валенках.
     Две семьи подружились, подарили друг другу на память свои фотографии. Память оказалась долгой, почти вечной.
     Однажды, в начале лета 1939 года, после очередного урока русского языка Карлос и Эмилия как всегда организовали чаепитие. Карлос положил в вазочку шоколадку, галеты, вафли, налил в стаканы крепкого чаю, но был какой-то задумчивый, даже грустный. Говорили о московской погоде, вспоминали первомайскую демонстрацию на Красной площади, где испанские ребята стояли на трибуне Мавзолея, но было видно, что мысли Карлоса заняты другим, он хочет что-то спросить, но не знает как начать.
     – Карлос, что-то случилось? – с тревогой спросила Зи-наида Семеновна.
     Фердинанд Карлос наконец переборол колебания и тихо заговорил по-французски, не отрывая глаз от стакана чая:
     – Понимаете, professeur Bolotova, я знаю, как много сделал для республиканской Испании ваш писатель Мишель Кольцов. Он написал «Испанский дневник» о нашей борьбе с фашистами. Он писал его там, где шли бои. Он выступал в Испании на антифашистских митингах и говорил при этом на испанском языке. Он большой друг испанского народа. Почему он объявлен врагом народа? Кольцов – враг?
     Карлос поднял наполненные грустью темные глаза и, не мигая, смотрел на professeur Bolotova. 
     Зинаида Семеновна растерялась. Она, конечно, хорошо знала писателя и журналиста Кольцова. Его пламенные репортажи на страницах «Правды», в журнале «За рубежом» читали все – он был самым известным журналистом СССР.
     – Карлос, – чуть слышно заговорила Зинаида Семеновна, – его, кажется, обвинили в шпионаже. Наверное, с теми, кто много знает и часто ездит за границу, такое случается…
     – Да что вы такое говорите?! – Карлос повысил голос: – Шпионаж это когда секретные сведения передают врагам. Каким врагам СССР мог прислуживать Мишель Кольцов?
     Лицо Зинаиды Семеновны покраснело, голос окреп:
     – Карлос! Кольцова не могли арестовать по ошибке. Товарищ Сталин не раз говорил: чем ярче победы социализма, тем яростнее сопротивление наших врагов. Они часто запутывают в свои сети ничего не подозревающих людей. Я не сомневаюсь, что наши органы во всём разберутся. В СССР не наказывают невиновных людей.
     Испанский врач не знал о собственной трагедии Зинаиды Семеновны, о судьбе её мужа, иначе бы не рискнул начать этот опасный разговор. После резкого выпада Зинаиды Семеновны он замкнулся и чтобы прервать неловкое молчание, ушел, сославшись на срочные дела в больнице.
     Эмилия Сапардель тихо плакала, закрыв лицо ладонями. Отчужденным и грустным было прощание двух женщин. На этом встречи и занятия русским языком прекратились… 
     Кольцов был самой преданной Сталину акулой пера, он искренне верил в мудрость Сталина, был близко знаком с руководителями НКВД, имел отношение к некоторым тайным операциям за рубежом. Его арест явился полной неожиданностью для многих людей в СССР и Европе.
     В 1938 году Академия Наук СССР избрала Михаила Кольцова членом-корреспондентом, то есть присвоила ему статус академика, хотя тот не имел высшего образования. Без благословления Сталина такая вольность была невозможной. Кольцова наградили орденом Ленина, ввели в редколлегию газеты «Правда». Сталин пригласил его в свою ложу Большого театра, где говорил Кольцову лестные слова за «Испанский дневник», просил подготовить доклад в связи с годовщиной выхода в свет «Краткого курса истории ВКП(б)». И всё это буквально накануне ареста…   
     В марте 1938 года Кольцов опубликовал в «Правде» статью, восхваляющую наркома Ежова: «Чудесный несгибаемый большевик, который дни и ночи, не вставая из-за стола, стремительно распутывает и режет нити фашистских заговоров…».
     «Несгибаемый большевик» после своего ареста дал показания: «моя жена, Евгения Ежова, и журналист Кольцов связаны друг с другом шпионской деятельностью в пользу Англии».
     Тринадцать месяцев провел Михаил Кольцов в застенках особорежимной Сухановской тюрьмы. Как и многие другие, он не выдержал средневековых пыток и потянул за собой более семидесяти «участников заговора».
     Французский писатель Л. Арагон в своей книге «Гибель всерьёз» привел фразу, сказанную Кольцовым перед отъездом из Парижа: «Запомните последние слова, которые вы слышите от меня – Сталин всегда прав».
     Что это? Слепая вера в вождя, полное непонимание того, что творилось в стране? Нет, Кольцов хорошо знал о царящем беззаконии, он знал правила игры и соблюдал их.
     Михаил Ефимович вообразил себя неотъемлемой частью сталинской обоймы, отождествил себя с политической элитой Кремля. Это была его роковая ошибка. Сталин таких заблуждений не прощал – никто не имел права даже на крохотную частицу верховной власти, кроме него.
     В декабре 1938 года Кольцов сделал блестящий доклад о событиях в Испании. Когда он вышел из кабинета Сталина, вождь неприязненно обронил вслед: «больно прыток».
     Берия тут же сделал пометку в своем журнале.
     В кабинете Сталина не произносили слов "расстрелять", "ликвидировать",
 «уничтожить»… Здесь предпочитали византийскую утонченность, восточную витиеватость, замысловатую аллегорию.
     Уничижительные слова Сталина, брошенные в спину своему любимчику, прозвучали для Лаврентия Павловича недвусмысленным сигналом к расправе.
     Гражданская жена Кольцова Мария Остен – немецкая писательница–коммунистка, участница гражданской войны в Испании, узнав, что Кольцов арестован, примчалась в Москву, чтобы помочь правосудию разобраться и отвести от писателя нелепые обвинения. Ей посоветовали для пользы дела принять советское гражданство, что Остен незамедлительно исполнила. После чего её тут же арестовали и отправили в подвалы Лубянки.
     Кольцова расстреляли в феврале 1940 года в подвалах монастыря «Свято-Екатерининская пустынь». Марию Остен расстреляли через два года.
     Истинная причина уничтожения Кольцова стара, как мир: он слишком много знал тайн советской политической кухни, слишком близко видел работу «шеф-повара».
     После смерти Сталина, ареста и расстрела Берии Михаил Кольцов и Мария Остен были реабилитированы в СССР первыми.

4

     Встречи с Марией становились всё реже – Емельян пропадал в техникуме. Редкие совместные прогулки не располагали к фривольным ухаживаниям и разговорам, которых, впрочем, и раньше не было. Емельян тяготился чувством вины перед девушкой, не догадываясь, что именно это Марии нравилось в нем больше всего. Она была счастлива.
     – Что-то ты совсем исхудал в своём техникуме. Ну-ка, рассказывай новости, Аника-воин.
     Емельян благодарно подхватывал разговор:
     – Меня недавно избрали в студсовет и редколлегию. Оформляем аудитории военно-патриотическими плакатами и лозунгами.
     – Я понимаю! Как без них стать хорошим автомехаником?
     – Зря подшучиваешь. Военная подготовка входит в программу обучения. Два раза в неделю мы ходим в тир стрелять. Каждый студент должен сдать нормы на 4 – 5 оборонных значков. 
     – А одного значка для обороны мало?
     – Мало. Кроме «Ворошиловского стрелка» есть значок мастера противовоздушной и химической обороны, санитарной обороны, рукопашного боя, вождение автомашины… Ещё есть, но эти самые главные.
     – А-а-а… Ну, конечно. Если все значки повесить на грудь, никакая пуля не пробьёт.
     – Раз ты насмехаешься, я не буду больше рассказывать.
     – Ладно, не обижайся на мои шуточки. Интересно знать, с кем это вы там воевать собираетесь?
     Емельян снисходительно усмехнулся: 
     – Воевать не собираемся, а Родину защищать от врагов – наш священный долг.
     Мария внимательно посмотрела на Емельяна. Он сильно изменился за последние полгода. Военная подготовка стала для него важнее занятий в изостудии. Осторожно спросила:
     – Емельян, кто нам угрожает? Почему ты раньше ничего об этом не рассказывал?
     – Честно говоря, я не знаю, кто нам угрожает. К нам приходят инструкторы райкома, офицеры из военкомата и военных училищ и рассказывают о способах ведения современной войны. Фильмы разные показывают…   
     – Про войну?
     – Разные… Вчера смотрели «Случай на полустанке», там знаменитый Александр Мельников играет. В прошлую субботу показали учебные фильмы «Атака продолжается» и «Каховка». Обещали показать «Если завтра война». 
     Мария засмеялась. У неё гора с плеч свалилась. 
     – Да этот фильм на «суконке» полгода назад шел. В Захарьине только ты его и не видел. Я-то думала, вы в техникуме серьезным делом занимаетесь, а вы в казаков-разбойников играете, да кино смотрите. Небось, не только про войну, но и про любовь тоже… 
     Емельян обиделся:
     – К нам приходят участники боев на Хасане, Халхин-Голе, герои Гражданской войны.
     Мария, смеясь, схватила его обеими руками за уши:
     – А у меня завтра день рождения! Приходи вечером в гости. Будем пить чай с пирогами. У Веры и варенье домашнее есть… 

     Ни столичные студенты, ни жители Подмосковья, ни глубинка России не знали, что два дня назад, в последний день ноября 1939 года, части Красной Армии без объявления войны «в ответ на провокации финнов» перешли границу с Финляндией. Советские самолеты бомбили и обстреливали из пулеметов жилые кварталы Хельсинки.
     В ответ на бурные протесты западных стран нарком иностранных дел Молотов заявил: «СССР не ведет и не заинтересован вести войну с Финляндией, а что касается самолетов, то они всего лишь сбрасывали на Хельсинки хлеб для голодающего населения». 
     Лига наций 14 декабря исключила СССР из своих рядов.
     Песня не только строить и жить помогает, но и биться с врагом тоже. Для поднятия духа красноармейцев братья Покрасс написали музыку на слова Яна Френкеля «Принимай нас, Суоми-красавица». Песня очень примечательная!

Ломят танки широкие просеки,
Самолёты кружат в облаках,
Невысокое солнышко осени
Зажигает огни на штыках… 

     Войну с Финляндией нарекли зимней кампанией. На кадрах кинохроники видно, как по глубокому снегу идут танки, сминая на границе ряды колючей проволоки. Небо затянуто низкими снеговыми тучами. Откуда появились слова «солнышко осени»?
     Дело в том, что заказ на песню авторы получили за два месяца до начала боевых действий.
     А как же тогда понимать «в ответ на провокации финнов»?
     Дальше поется ещё интересней:

Много лжи в эти годы наверчено,
Чтоб запутать финляндский народ.
Раскрывайте ж теперь нам доверчиво
Половинки широких ворот.

     Танки утюжат чужую территорию, на броне сидят красноармейцы и поют песню: раскрывайте ворота доверчиво…
     Никто не сомневался в скорой капитуляции Финляндии – пасынка российской империи. Пролетарский райком партии запланировал в честь победы Красной Армии совершить в январе 1940 года стокилометровый лыжный марш-бросок по лесам Подмосковья. Костяк лыжной колонны должны были составить студенты автомеханического техникума.
     Но с успехами на фронте не заладилось: РККА несла огромные потери, разгром Финляндии затягивался. Однако это не повод, чтобы отменять подготовленные торжества. Их посвятили призывникам, уходившим в Красную Армию. 
     Во Дворец культуры «ЗиС» пришли районные руководители партии и комсомола, военкомы, военспецы, комиссары, орденоносцы… С таким обилием звезд на погонах и на груди могло сравниться только ночное небо. 
     После пламенных выступлений, прерывавшихся овациями, лучшим представителям рабочей молодежи и студентам вручили почетные грамоты и ценные подарки.
     И вот – кульминация праздника!
     Гремел духовой оркестр. Герои слета – призывники – плечом к плечу стояли на сцене, как витязи на поле брани. Все они готовы к подвигам, а если надо – умереть за Родину, хотя в душе каждый был уверен – умирать не придется. Какой враг осмелится напасть на великий могучий Советский Союз!? Если вдруг по глупости и нападет, то будет наголову разбит возле собственных границ. 
     В завершение праздника зал стоя спел песню братьев Покрасс на слова Лебедева-Кумача:   

Если завтра война, если враг нападет,
Если темная сила нагрянет,
Как один человек, весь советский народ
За свободную Родину встанет… 

     Под сводами Дворца культуры звучало заклинание: 

И на вражьей земле мы врага разгромим, 
малой кровью, могучим ударом!..   

     Давно завершилась та война. Казалось бы – всё быльём поросло. Ан, нет! Архивы Зимней кампании и сегодня хранятся за семью печатями.

5

     К началу 1939 года Александр Ромашин стал младшим
комвзвода, начальником ПАРМ-А (передвижная ремонтная мастерская), без пяти минут старшина автомобильной роты.
     Командование обещало летом следующего года отправить на курсы младших лейтенантов.
     С момента призыва в военспецшколу не было у Сашки-мерседеса ни одного увольнения и просто свободного дня – об отпуске и речи не шло. Родные не знали, где он служит, сообщать об этом в письмах запрещалось. Если кто забывал о режиме секретности, то цензор черной ретушью замарывал в письмах допущенные вольности.
     Письма от Сашки приходили домой нечасто. На треугольниках – только номер в/части, не всегда одинаковый.
     С осени 39-го письма приходить перестали. За полгода ни одной весточки. Родители переживали, но резонно полагали – раз нет сообщения о смерти или ранении, то всё в порядке, Сашка жив-здоров, находится при исполнении. Не война же, в конце концов... 
     Весной 1940 года старшина Александр Ромашин собственной персоной прикатил в Захарьино – получил отпуск по случаю ранения. Прикатил – громко сказано, пришел с палочкой, осторожно ступая на правую ногу. Было у него не ранение, а отморожение пальцев ног – два пришлось отрезать. Заживало медленно, через месяц приказали явиться на врачебную комиссию.
     Встречи с Емельяном Александр слегка побаивался. Тот начнет расспрашивать – что да как, а что он ему скажет, если приказано молчать? Не было никакой войны, была Зимняя кампания местного значения. 
     Кампания… Слово-то какое компанейское, вроде на природу с друзьями сходил. Природа за Карельским перешейком оказалась суровой. Если финны пулеметным огнем два-три часа не давали красноармейцам поднять головы, то лежащие на снегу бойцы уже не вставали никогда.
     Такого количества раненых, убитых и замерзших Сашке в кошмарном сне привидеться не могло. Наши шли в атаку в обычных шинелях и бушлатах, а финны сидели в сугробах в белых маскхалатах. Попробуй, различи: куст это под снегом или «кукушка» сидит? Палили в белый снег, как в копеечку.
     После боя, если удавалось прорвать оборону, страшно было считать потери – на одного финна приходилось десять наших. А сколько техники потеряли после неожиданных контратак и окружений – лучше не вспоминать. Ведь и он, Сашка Ромашин, не на поле боя лишился своей автомастерской – наехал на растяжку, где её и быть не могло – радиатор в клочья, резину в решето. Контузило его сильно. Пока нашли и до медсанбата довезли, ноги отморозил. Так что хвастаться перед другом нечем. 
     В тот день занятий в изостудии не было. Емельян вернулся домой засветло. Отец сказал, что Сашка в Захарьино, дома сейчас. Емельян метнулся к нему.
     Уединились в гараже – лучшего места не придумать.
     Гараж пустой, «Скорая» и «эмка» – обе на выезде.
     – Воевал? – поинтересовался Емельян.
     – В кампании участвовал.
     – В какой компании?
     Сашка засмеялся:
     – Компания была, что надо!
     – Что с ногой? Ранен?
     – Запнулся, ноготь содрал, а хирург сдуру два пальца отрезал.
     Емельян понял, что Сашка говорить серьёзно не будет.
     – Надолго приехал?
     – Пока на месяц, а там видно будет.
     – Хочешь, с Верой познакомлю? Подруга Марии, воспитателем в детском саду работает.
     – Ты мне рассказываешь, будто я её не знаю.
     – Одно дело знать, а другое – познакомиться.
     Сашка продолжал фиглярничать:
     – А если мне Маруся больше понравится?
     Емельян замолчал, сердито засопел.
     Александр засмеялся:
     – Да ты не обижайся! Не нужна мне ни твоя Маруся, ни Вера. Девки любят, чтобы за ними бегали, а я нынче бегун плохой. А у тебя с Марией серьёзно?
     Емельян кивнул. Обсуждать свои отношения с девушкой даже с лучшим другом ему не хотелось.
    На душе у Александра было погано. Вот сидит он с лучшим другом, а рассказать ему о войне, где едва не погиб, не имеет права. Правда, ничего хорошего там и не было. Может, потому и приказано молчать?
     Через месяц Александр явился на медкомиссию – признали годным для дальнейшей службы вне строя. Так механики автоброневых войск строем и не ходят. Значит, полный порядок. Двигай в часть, Александр Ромашин!
     По прибытию к месту дислокации командир батальона, как и обещал, вручил ему предписание убыть в Рыбинское автотехническое военное училище.
     Через год младший лейтенант Александр Матвеевич Ромашин по окончанию училища убыл в город N, для прохождения дальнейшей службы.

6

     После показательного суда в Красногорске и расстрела первых лиц района Михаила Туника и Вячеслава Горнова (с ними вместе расстреляли заведующего райземотделом и директора МТС) Сергей Константинович Щепочкин понял, что в следующем году за провалы в сельском хозяйстве к стенке поставят председателей колхозов. И хотя колхоз «Красные всходы» был не самый худший, но план хлебозаготовок и закладки овощей тоже ни разу не вытянул.
     Председатель невесело усмехнулся: когда запахнет жареным, парторг найдет факты и не опоздает сообщить куда надо о фактах саботажа – на то он и око партии. Его докладная будет не доносом, а честной принципиальной позицией коммуниста, охраняющего завоевания Октября. И станет его Колька сыном врага народа… Прощай мечта о летном училище… Ставь сынок крест на будущем. 
     Эта тяжелая мысль преследовала его неотступно, и чем ближе подступал сельскохозяйственный сезон 1938 года, тем мрачнее становился Сергей Константинович. Чувство обреченности породило болезненную бессонницу, нескончаемую головную боль. Смертник, наверное, легче шел на эшафот, чем он утром в Правление.
     Жена с тревогой смотрела в запавшие темные глаза мужа, но вопросов не задавала – на это давным-давно было наложено табу.
     Первый сердечный приступ случился у Щепочкина в конце зимы. Заключение врачей было суровым: прогрессирующая стенокардия, необходим длительный отдых, санаторно-курортное лечение, никаких газет…
     Подбор кандидатов про запас на должности руководителей предприятий и организаций был важнейшей функцией вышестоящих партийных органов. В номенклатурную картотеку попадали только проверенные, самые преданные члены партии большевиков.
     Секретарь московского областного комитета партии Борис Николаевич Черноусов пригласил к себе на разговор военпреда «пятисотки» (тушинский мехзавод) – Круглова Виктора Петровича. Из кабинета военпред вышел председателем куркинского колхоза «Красные всходы».

     Летом 1940 года после публикации Указа о семидневной рабочей неделе и запрещении «бегать» с одного предприятия на другое, самые догадливые уже не сомневались: война стоит у порога. Но своими догадками делиться опасались – время было суровое.
     Возразить паникерам было не сложно: когда готовятся к драке режут дубины, а не горшки лепят. О какой войне можно говорить, если Москва буквально расцветает от новостроек? На улицах и площадях поднимаются невиданные по красоте многоквартирные дома. Открылись (как при НЭПе) новые магазины: «Виноградное вино», «Диетические продукты», «Мороженое», книжный магазин «МОГИЗ», парикмахерские салоны…
     Столичная интеллигенция в длинных очередях обсуждала самые животрепещущие новости:
     – Вы ещё не были в новом театре Красной Армии?
     – Нет. Я всю жизнь предпочитала МХАТ.
     – Напрасно! Уже в самом названии МХАТ слышится архаика, обросшая мхом и плесенью. Театр Красной Армии – вот символ нового времени! 
     Перманент и короткая стрижка «фокстрот» стали повальным увлечением столичных модниц. Хорошим тоном стало иметь своего мастера индпошива. Встречаясь, знакомые обсуждали не козни Чемберлена, Деладье или кровожадного Муссолини, а куда более важные вопросы:
     – Я недавно была на открытии зала имени Чайковского. Это чудо! Ничего подобного ранее видеть не приходилось.
     – Увы, мы не можем достать туда билеты. За месяц вперед всё распродано… 
     Ещё одна собеседница вступала в разговор:
     – А мы побывали на Всесоюзной сельхозвыставке. Полный восторг! Какой размах! Какая мощь! Фонтаны – сказка! Павильоны – дворцы! Там каждый день выступают национальные коллективы советских республик!
     Было именно так! Иностранцы ходили по выставке, потрясенные достижениями загадочной страны рабочих и крестьян. Делегации компартий разных стран воочию убеждались в неоспоримых преимуществах социализма.
     Недобитые злопыхатели в затхлом мирке кухонь и зашторенных комнат шушукались в бессильной злобе: пахнет грозой… Удивительно, но они были правы! В столичном воздухе действительно пахло грозой, озоном, свежестью.

7

     Отсидев свой срок от звонка до звонка, бывший бригадир колхоза «Красные всходы» Егор Петлягин в декабре 1940 года вышел из тюрьмы.
     Перед освобождением ему разъяснили, что жить ближе 101-го километра к Москве врагам народа не дозволяется. Можешь заехать домой – максимум на три дня. Задержишься сверх срока – получишь новый срок. Вохровцы любили каламбурить на тюремные темы.
     – На новом месте жительства в первый же день встанешь на учет. Не сделаешь – пойдешь под суд. Понял? – с ударением на втором слоге брезгливо спросил немолодой капитан с впалой грудью и глубокими морщинами на сером неулыбчивом лице. 
     Петлягин кивнул головой: мол, понял.
     – Отвечать надо, а не тыквой своей мотать, падаль!
     Петлягин дернулся, невольно опустив руки по швам:
     – Так точно, гражданин начальник – понял!
     – Ну и молодец, что понял! Распишись вот тут… 
     Спустя пять дней, Егор с тоской вспоминал о приезде в Куркино. Лучше бы сразу уехал за 101-й километр. Дети выросли, отвыкли от отца. Дочка хоть подбежала, обняла, а сын не подошел, будто отрекся от родителя. И жена слезинки не обронила. Оно и понятно, горе своё она давно выплакала, сейчас плакать – грех, не покойник же он, Егор Васильевич Петлягин.
     Но с другой стороны: не заехать домой – кто знает, доведется ли вновь когда-нибудь свидеться? Из односельчан никто не заглянул к Егору в эти долгие три дня, не подал руки, не присел рядом… А ведь голосовали за бригадира – единогласно! 
     Ходил Егор неприкаянно по избе, не зная, к чему прислониться, за что ухватиться. За свою «пятилетку» отвык хозяйствовать. Да и не хозяин он в этом доме, и не гость даже. Никто. Враг народа.
     Жена и дети, по крайней мере – дочка, знают, что никакой он не враг, но что это меняет? Всё одно – не жить ему в родном селе, в собственной избе. Столько лет дома не был, а после первых охов и ахов говорить оказалось не о чем: не про колхозную же жизнь мужу рассказывать, или ему о тюремном кошмаре вспоминать.
     На третий день заглянул двоюродник Архип Гривин. Не с пустыми руками пришел – бутылку казенной водки принес. Мириться, значит, пришел.
     Сел, не дождавшись приглашения, в красном углу.
     – Прости меня собаку! Не думал я, что так всё обернётся. Я ведь забрать бумагу-то хотел, но на меня органы давили. Так давили – не дай бог никому! Я все эти годы места себе не находил... Давай, Егорушка, забудем поганое лихо, начнем новую жизнь – мы же с тобой, чай, не чужие. 
     Егор покачнулся. Кровь ударила голову, закачало, замутило от слов Архипа. Забыть, значит?! Сделать вид, что не было пяти лет каторги, мучительных ночей, подлого предательства? После допросов жить не хотелось. Когда узнал, кто его в тюрьму упек, белый свет не мил стал. Ох, как хотелось в глаза Архипу посмотреть! Очной ставки требовал – отказали. Потому что и сами знали: не было в том доносе ни одного слова правды. Но обратного хода те дела не имели… У чекистов тоже свой план... 
     Забыть, значит, предлагает, с бутылкой пришёл. Сейчас по стакану водки в горло зальем, и смоем из памяти всё! Может ещё песню вместе споем? «Тюрьма таганская, зачем сгубила ты меня?»…
     Много гневных слов копилось в душе Егора, много чего хотелось сказать при встрече. И вот свиделись. И ненужными оказались все слова. Ничего уже не вернешь. Завтра ему за 101-й километр убираться надо: вологодский конвой шутить не любит.
     Глухо, едва сдерживая ненависть, произнёс:
     – Я с тобой пить не буду. Пошел прочь из моего дома!
     Архип встал, покачался с носков на пятки, сгрёб бутылку со стола. Возле порога остановился, злобно процедил:
     – Гордый, да? Ты никогда не умел с народом разговаривать. Про-о-чь из моего дома… Нет у тебя дома, и никогда уже не будет. Отрезанный ты ломоть… – Архип шагнул за порог и с силой швырнул назад входную дверь.

     Весной 1940 года Миша Петлягин окончил химкинскую десятилетку и сдал документы в строительный институт.
     До сдачи экзаменов его не допустили – документы вернули. Побежал в другой вуз – и снова отказ. В чем дело? Свято веря вождю, что «сын за отца не отвечает», пошел по разным кабинетам…
     Раздавленного и униженного парня пожалел старый кадровик, подсказал: поменяй фамилию. Смена фамилии не вводила в заблуждение советские учреждения – в анкетах на этот случай были специальные графы. Но отречением от отцовской фамилии молодой человек зримо отделял себя от родительского преступления, демонстрировал благонадежность, готовность начать жизнь с чистой страницы. 
     Каждый попавший в такой переплет, тешил себя, что внешняя покорность вовсе не означает его внутренней капитуляции. Власть была уверена в обратном: кто сказал «а», тот скажет и все остальные буквы алфавита. Труден первый шаг, второй – уже легче. Остальные шаги делаются в общем строю, а там нет места сомнениям и колебаниям.
     Когда цепкие сильные руки крутят-вертят железку между молотом и наковальней, то выбор у неё не велик: либо стать полезной деталью, либо пойти в отходы.
     Какую же новую фамилию взять?
     Не такой простой вопрос, как кажется. Проще всего – девичью фамилию матери, но она какая-то… с душком. Разве можно с фамилией Попов строить светлое коммунистическое будущее? И, не дай бог, мать посадят… Снова возникнут проблемы с фамилией? Нет уж, хватит!
     Миша Петлягин дружил с Машей Скворцовой с девятого класса. Одни книжки читали, вместе бегали на лыжах вдоль речки Химки, после уроков он провожал её до окраин Пролетарской слободы, оттуда бежал домой в Куркино. Одноклассники подшучивали над ними: жених и невеста.
     Михаил не сомневался, что Маше понравится его поступок.  Это же лучшее подтверждению любви к ней.
     В канун Великого Октября он, смущаясь, сообщил ей:
     – Маш, я фамилию поменял.
     Девушка засмеялась. Шутка ей понравилась.
     – Ты что, замуж вышел?
     – Замуж ты выйдешь. За меня.
     – С чего ты взял? – Маша смеялась легким счастливым смехом. – И какую фамилию ты мне приготовил?
     – Ты не будешь менять фамилию.
     – А если я захочу? – игриво закапризничала Маша.
     – Моя новая фамилия – Скворцов. Вот посмотри…
     Маша увидела в руках Михаила распахнутые красные корочки – Михаил Георгиевич Скворцов… Она растерялась.
     Шёпотом спросила, отделяя каждое слово: 
     – Ты… это… ради… меня?
     – Ну да. Не совсем. Мне посоветовали. Почему я в этом году в институт не поступил? Из-за фамилии… из-за отца.
Даже до вступительных экзаменов не допустили.
     – А теперь допустят? – шепотом спросила Маша.
     – Теперь, да. – улыбнулся Михаил. 
     Маша зябко передернула плечами. 
     – Проводи меня домой, я устала и замерзла.
     На ноябрьскую демонстрацию Маша не пошла, сказалась больной. Избегать встреч с Михаилом было не сложно: школа, общие книжки – остались в прошлом. У каждого теперь своя работа, свои неотложные дела.
     Отчуждение, которое возникло в тот день, со временем только усиливалось. Трещина превращалась в пропасть, недоумение – в неприязнь. Она не знала, как бы сама поступила на его месте, но понять Михаила – означало простить. Маша этого не захотела. Соучастие в безнравственном поступке – личный выбор каждого. Это крест, увитый шипами – нужны веские причины, чтобы добровольно взвалить его на себя. Маша таких причин не нашла.
     Отцу, когда он на три дня объявился дома, никто не решился сказать, что Михаил отказался от родной фамилии. Зачем добавлять боли и страдания? Мать сына поняла и не осудила – у него вся жизнь впереди. 
     Весной 41 года Михаила Скворцова призвали в армию, отправили на Дальний Восток. Там новобранец попал на курсы артиллерийских разведчиков, где и застала его война. Через год, после нескольких рапортов, отправили на Западный фронт. Воевал разведчик храбро, был ранен. После госпиталя снова вернулся на фронт. Осенью 1945 Михаил Георгиевич Скворцов объявился в родном селе... 
     Война списывает многое, но не всё.
     От Маши красноармеец Скворцов не получил ни одного письма, несмотря на то, что писал ей все годы войны, писал из госпиталя. Больше они никогда не встречались.

8

     По стылой заснеженной дороге из Куркина в Химки семенил мужик с тощей котомкой за плечами. Он часто останавливался, оглядывался назад, предчувствуя, что видит родную неласковую сторонку последний раз. Притопывая на заплеванной платформе, дождался поезда в сторону Твери и, стараясь не привлекать к себе внимания, мышью юркнул в черный от угольной пыли и сажи тамбур вагона. 
     Проводники давно привыкли к «пассажирам» в казенных ватниках с котомками в руках; оплаты за проезд с них не требовали, да и сами «пассажиры» дальше холодного тамбура не проходили. Исчезали они так же незаметно, как и появлялись. 
     Тысячи бывших сидельцев, пораженных в правах, искали пристанища за 101-м километром от столицы, где они никому не были нужны, где их ни за какие деньги не пускали на постой. Милосердие к зекам, даже бывшим, не считалось добродетелью. Жалость и сочувствие к врагам народа выходило сердобольным гражданам боком. Да и как отличить несчастного мужика-фраера от жигана-острожника.
     Только одна контора могла им помочь, и она поджидала бесправных изгоев, как хищник поджидает свою жертву. Загнанные «за Можай» отверженные люди сбивались в стаи, за версту угадывая друг друга. Сообща мыкались на великих стройках в сборно-щелевых бараках, надеясь дожить до лучших времен.
     Миновав московскую область, Егор Петлягин сошел на станции Завидово возле Иваньковского водохранилища. Три года назад здесь, на канале Москва–Волга, кипела работа. Сейчас над ледяной ширью царила мертвая тишина.
     Егор Васильевич зашел внутрь вокзальчика, разыскал уполномоченного НКВД, молча протянул свой «паспорт» – справку об освобождении из мест лишения свободы.
     Трудоустраивали бывших зеков органы НКВД, которые лишали их свободы. Сидельцы по сути возвращались в места заключения, но – свободными работниками.
     В существовании многомиллионной армии дешевой рабочей силы и заключался великий смысл ГУЛАГа, а также преимуществ социалистической индустрии. Посягнуть на узаконенный беспредел никому не позволялось.
     – Работу ищешь? – почти дружелюбно спросил уполномоченный. – Здесь не найдешь.
 
     Петлягин молчал и покорно ждал, когда круглолицый, перетянутый ремнями чекист, примет решение. Он обязан его принять – для этого он здесь и торчал.
     «Винтик» государственного механизма обожал демонстрировать на богом забытой, безлюдной станции свою независимость и власть. Так слабый актер провинциального театра, выйдя на сцену перед пустым залом, воображает себя великим Щепкиным.
     – На Угличе строят гидростанцию. Поедешь туда, там вашего брата много. Сейчас выпишу тебе цидулю, предъявишь в тамошнем управлении НКВД. Ясно?
     – Так точно. Как добраться до Углича?
     С лица уполномоченного слетела маска: стало презрительным, уголки полных губ опустились.
     – Ты меня не спрашивал, как сюда доехать. Если через три дня не прибудешь в Углич, будешь арестован за побег.
     Видя обреченную покорность Петлягина, чуть смягчился:
     – Вернешься в Москву, перейдешь на Ярославский вокзал, сядешь на поезд в сторону Углича…
     Спустя двое с половиной суток, не сомкнув ни на минуту глаз, голодный, промерзший до костей, Петлягин добрался, наконец, до места назначения. 
     В деревне Камышево рядом с Угличской ГЭС стояло несколько бараков, где жили вольные каторжане. Работали от зари до темна, и в марте 1941 года первые два гидроагрегата дали ток. Вступила в строй ЛЭП Углич – Москва.
     На торжествах по этому поводу высокий начальник НКВД пообещал спецконтингенту в два раза сократить пятилетний срок «101-го километра». Спецконтингент ответил оратору криками «ура» и горячими аплодисментами.
     До войны оставалось ровно три месяца.

9

     Председатель колхоза «Красные всходы» Виктор Петрович Круглов мог сколько угодно митинговать, стучать кулаком по столу, но изменить ситуацию был не в силах: мужики уходили на химкинские заводы. За своё место держались только члены Правления, бригадиры и независимые, себе на уме, специалисты – конюх, пастух, кузнец…
     Жаловаться в райкомы-обкомы было бесполезно. Паникующим председателям в партийных кабинетах раздраженно объясняли, что заводы выпускают не банные тазики, что самолеты стране нужны, как хлеб… Запнувшись о неподходящее сравнение, поправлялись – как воздух нужны. 
     – У вас, – вразумлял партийный руководитель, – кроме мужиков полно баб, молодежи, школьников, стариков, которые ещё о-го-го! В уборочную страду гоните на поля всех конторских, нечего за столами штаны протирать. Так что, крепче берите бразды правления в свои руки! Вы на то там и поставлены...
     Весенняя пахота в колхозе «Красные всходы» была в самом разгаре, когда, как снег на голову, свалилось постановление ЦК ВКП(б) «О мерах по охране колхозных земель от разбазаривания», подписанное Сталиным и Молотовым.
     Председатель колхоза Круглов и парторг Коркин заперлись в кабинете – прежде чем доводить содержание документа до колхозников, нужно самим во всём разобраться. Товарищ Сталин указывает нерадивым руководителям на факты разбазаривания колхозной собственности… Как такое может происходить? Получается, сами руководители потворствуют этому.
     Парторга Коркина Постановление ЦК напугало до зябкого озноба. Это – грозный сигнал, за ним последуют выводы и жесткие меры. С нового председателя, может, и не спросят по всей строгости, но тогда с парторга – обязательно.
     Постановление ЦК запрещало в каком-либо виде использовать колхозные угодья в личных целях. Более того, рекомендовало изъять излишки приусадебных участков. Сколько у кого излишков, должны решить на месте Правление колхоза и сельсовет.
     Председатель посмотрел на парторга:
     – Александр Данилыч! Какие излишки? Эти огороды спокон веку людям принадлежали.
     – Виктор Петрович, какого веку? Тебе ли объяснять, что наш век начинается с Октября 1917 года. А конкретно по факту приусадебных участков – со дня образования колхоза. Десять лет у партии руки не доходили, чтобы навести в этой патриархальной рутине порядок. Считай,, что наконец-то дошли.
     У Круглова от таких наставлений на скулах заходили желваки:
     – Ну, хорошо, назови мне, у кого есть излишки?
     – Ты думаешь, тебе кто-то скажет, что у меня, мол, есть излишки – заберите. Но если мы этот пункт не выполним, райком выводы сделает, что мы игнорируют постановление ЦК. Догадываешься, каким боком нам это вылезет? 
     – Ладно, что там дальше? Наполнение трудодней?
     – Да, читаю: «имеются недопустимые отклонения от утвержденного порядка. Только после исполнения долга перед государством, МТС, возвращения ссуд банкам, засыпки зерна в семенной, фуражный и резервный фонды Правление колхоза имеет право подумать о вознаграждении колхозников…».
     Председатель переспросил:
     – Прямо так и сказано: «подумать о вознаграждении»?
     – Да! Слушай: «…при этом никакие ссылки на плохие погодные условия, которые, якобы, повлияли на урожай, во внимание не берутся. Что в итоге останется колхозникам – забота всецело ложится на Правление колхоза».
     Не отвлекаясь, прочли Постановление до конца.
     Круглов молчал, думая о запрещении оказывать помощь инвалидам и семьям красноармейцев. Немощные и малосильные семьи должны сами решать, как им выживать.
     Виктор Петрович посмотрел на Коркина.
     – Александр Данилыч, это как понимать? Бросить вдову или солдатку с детьми на произвол судьбы?
     Парторг поморщился: 
     – Виктор Петрович, не усложняй! У всех есть приусадебные участки, огороды, какая-то домашняя скотина – с голоду не умрут. И потом, кругом же родня – кумовья, сваты, крестные... Мы проследим, чтобы они не забывали помогать малоимущей родне.
     Председатель тяжело вздохнул: мы проследим…
     После обеда собрали Правление, пригласили бригадиров и звеньевых. Парторг энергично, с подъемом доложил о новых решениях партии и правительства, направленных на совершенствование и развитие колхозного строя.
     На следующий день провели общее собрание (слово сход в колхозах вышло из употребления).
     Председатель, как положено, метал громы и молнии:
     – Распустились! Страх потеряли! Чужое от своего не отличаете! Впредь заготовку кормов для личных буренок и коз производить только на своих приусадебных участках. Косить траву на колхозных землях, даже на заболоченных пустырях, категорически запрещается. В исключительных случаях только с письменного разрешения. Нарушители и их укрыватели будут привлекаться к суду… 
     Разъяснение линии партии с обсуждением каждого пункта продолжалось более часа.
     Колхозники приуныли. Те, кто ещё шепотом позволял себе «резать правду-матку», язык прикусил окончательно.
     Председатель, оглядев хмурое войско, спросил: 
     – По поводу постановления ЦК партии есть вопросы? Уточнения? Может, кто-то чего не понял?
     Колхозники молчали. Чего тут не понять? Вопросов к товарищу Сталину не было. Бригадир животноводческой бригады разрядил обстановку: 
     – Указания товарища Сталина справедливые. Работать надо лучше, тогда и закрома Родины не оскудеют, и мы не останемся внакладе.
     Председатель одобрительно кивнул головой, повернулся к парторгу:
     – Александр Данилыч! Так и запиши – постановление ЦК обсудили и приняли как руководство к действию. Одобрено на колхозном собрании – единогласно.

     Большой яблоневый сад с годами одряхлел. Позапрошлого века монастырские посадки, торчали из земли черными окаменелыми клыками. Монахи знали толк в яблонях. Они высаживали в мягкую теплую землю семена Варгуля, Боровинки, которые привозили из Ясной Поляны. Любили наливные сорта – Рубец, Сквозницу, Фонарик… Королем считался Кальвиль зимний снежный.
     Чтобы вырастить плодовое дерево из семечка, нужно любить Бога и верить в вечность бытия. Каждый росток, проклюнувшийся из земного чрева, монахи освящали молитвой. Яблони прекрасно плодоносили по 100-150 лет. Иные деревья были так могучи, что могли соперничать по размерам с дубами. 
     Лелея и пестуя каждое дерево, слуги Божьи прекрасно знали, что самые целебные плоды бывают у дикой яблони. Но кроме живота у человека есть ещё душа, которая часто ценит красоту выше пользы.
     Но и монастыри не вечны под луной. Лучше сказать так: вечно лишь то, что выше луны – дух Божий… С утратой вечности, но не Бога, яблоневый сад куркинской общины наполнился саженцами Антоновки, Акаевской красавицы, Янтарного налива и Аниса. К сожалению, век крестьянской общины оказался куда менее долговечным и жизнеспособным, нежели монастырский.
     Милосердная вера затрещала под напором бесовского шабаша, истончались храмовые скрепы, занялись огнем иконы и священные писания, искорёжились души…
     Отборные долготрудные сорта яблок сошли на нет. Их сменил неприхотливый Белый налив. Он плохо хранился в закромах, но это уже никого не волновало – закрома потеряли хозяина.
     В этот сад и занесло председателя колхоза Круглова. Свежий взгляд сразу заметил, что древняя монастырская часть сада давным-давно не плодоносит, мертвые деревья черными кривыми скелетами бесславили землю. Подумалось: «Вырвать, к чертовой матери, этих уродов и освободившуюся землю перепахать. Хороший клин для овощей получится! Как же раньше-то никто этого не замечал?». 
     На следующий день Архип Гривин и Степан Осокин получили от бригадира наряд на выкорчевку сухостоя и вспашку освободившейся территории фруктового сада.
     Пилой «тяни-толкай» два мужика несколько дней валили твердые, как слоновая кость, деревья. Две недели корчевали вросшие в землю вековые пни. Изрядно намучились. Архип посчитал палочки-трудодни недостаточной компенсацией за геркулесову работу. Он всегда был мужик не промах – сразу положил глаз на дармовые дрова. Степан от черных раскоряченных стволов и паукообразных корневищ с длинными хлыстами, похожими на гигантских червей, презрительно отказался: их разделывать – себе дороже.
     Когда, наконец, вывезли с территории сада мрачное монастырское наследие, глазам открылась непаханая земля с густой травой, которая радостно потянулась к солнцу.
     – Слышь, Степан, с пахотой чуток погодим. Не по-хозяйски такую траву в землю зарывать. Обкосить надо всё вокруг. Завтра прихвати косу – за полдня управимся.
     Управились. Обкосили даже там, где не корчевали. Трава под июньским солнцем быстро сохла на колючей стерне, превращаясь в пахучее сено. Через три дня заказали лошадь, привезли плуг для вспашки. Перед тем, как вонзить лемех в землю, сметали сено на обочину ближе к дороге – добрая копна получилась. С пахотой припозднились – к концу дня успели перевернуть лишь половину клина.
     Архип решительно выдернул плуг из земли:
     – Всё на сегодня! Завтрема закончим!
     Он подбросил Степана до дому и покатил в конюшню, но проехав с полверсты, остановился. После недолгих раздумий развернул лошадь и потрусил до своей избы...
     В сумеречную пору, когда «куриная слепота» укорачивает обзор, Архип с женой подкатили к копне сена. Вдвоем споро перебросали пахучее сенцо на телегу. 
     Архип подтрунивал над собой:
     – И впрямь, своя ноша не тянет. Ночь скоро – а не устал.
     Утром Степан немало удивился: 
     – А сено-то где? 
     – Да чего ему тут блазнить? – невнятно буркнул Архип.
     Степан переспрашивать не стал – не дурак. Решил после работы уточнить, где его доля?
     Вечером Архип ответил чуть вразумительнее: 
     – Какая доля? Ты же всё это в землю собирался запахать. 
     – Погоди, мы же вместе дело делали. Где мой пай? Я к тебе в батраки не записывался.
     – Да, ладно. В другой раз я на тебя поработаю.
     – Это в какой другой раз?
     – Не последний же день живем.
     Степан не стал собачиться с Архипом. Молча взгромоздил плуг на телегу, сплюнул обветренными губами черный сгусток, схватил вожжи и гикнул:
     – Но, милая! Нас ещё попомнят…    

10

     Воскресенье выдалось необычным – свободным от работы на заводе. Срочных домашних дел тоже не предвиделось.
     С утра в душе Емельяна царило умиротворение. «Может вспомнить старую забаву? Когда ещё такой день выпадет? Возьму с собой Марию, пусть полюбуется на мою сноровку. И за одеждой присмотрит, а то ведь не ровен час…» 
     От утренней дрёмы окончательно заставил очнуться звук льющейся воды. Мишка стоял за невысокой загородкой деревянной кроватки и лил струю на пол, удовлетворенно гукая на своем языке. Родители ещё спали, Емельян быстро встал, пошел затирать пол. 
     Благодаря советам соседа – Карлоса Фердинанда Диэза, сопливый и крикливый малец уже два года цепко держался за жизнь, потихоньку подрастал, не пропуская, впрочем, ни одной детской хвори. С полугода Мишку носили в младшую группу детского сада-яслей, где работала Мария.
     Пока он не умел ходить, жизнь у Емельяна была относительно сносной. Но с тех пор, как этот паршивец научился заползать на стул, он объявил непримиримую войну тетрадкам, книжкам, карандашам, краскам – всему, что лежало на столе или подоконнике. Всё становилось объектом его первобытного исследования.   
     В нескончаемой борьбе за неприкосновенность своих вещей союзников у Емельяна в доме не было. Он сам смастерил полку для своих рисовальных принадлежностей и прикрепил её на стене выше головы. Мишка даже со стула не мог дотянуться до вожделенных предметов.
     Радости это никому не принесло. Маленький злодей рвался к полке, как маньяк к жертве. Дом с утра оглашался гневными воплями. Извергу подсовывали газеты, оберточную бумагу, куски обоев, но ушлого мерзавца одурачить не удавалось. Усталость Аграпины от бесконечных слез и криков Мишеньки переплавлялась в неприязнь к пасынку…
     Сборы на рыбалку были недолги. Емельян взял кусок шпагата, котелок, спички, нож – и выскользнул из дома.
     От реки поднимались серые клочья тумана. Первые солисты робко проверяли голосовые связки, наполняя прохладный утренний воздух короткими трелями. День обещал быть ясным и солнечным.
     «Хорошо-то как!» – удивлялся Емельян. Он не помнил, когда последний раз был на Речке. Зазвучала брачная песня кукушки – он начал считать года, сбился на втором десятке, усмехнулся и поспешил наверх к дому Марии.
     Мария, услышав о рыбалке с костром, ухой и чаем, запрыгала от восторга. Емеля как-то рассказывал ей о ловле рыбы голыми руками, но видеть это чудо ей не доводилось.
     Вера лежала в постели, отвернувшись к стене, делая вид, что спит, и вообще – ей до всего происходящего нет дела. Мария порывалась пригласить подругу пойти с ними, но всякий раз слова застревали у неё на языке.
     Соль, перец, чай, лавровый лист, прочая мелочь – всё быстро летело в котелок. Мария была бы рада любому приглашению Емельяна – и погулять по тропинкам, и просто посидеть на берегу. В последнее время им редко выпадала возможность побыть вместе, а тут на тебе – рыбалка! В ней есть что-то первобытное! Костер, кипящая вода, горьковатый, с дымком вкус ухи – счастливая Мария кружилась по комнате.
     Они шли вдоль берега и в тех местах, где тропинка ныряла в тень высоких кустов, не сговариваясь, останавливались и начинали целоваться. Однако все попытки Емельяна как бы случайно положить горячую ладонь на упругую девичью грудь, мягко, но непреклонно пресекались.
     «Какие они разные с Нюрой» – Емельяна удручала строгость Марии, но и притягивала, как вершина, которую предстояло покорить.
     За три года знакомства ему ни разу не приходила в голову мысль познакомиться с другой девушкой, более доступной. Он чувствовал, что Мария – это надежный друг, и главнее этого в жизни ничего не бывает.
     «Ладно, придет время нашей страстной любви, – утешал себя Емельян, – она такая замечательная, что я согласен подождать до свадьбы…»   
     В роду Марии Гришиной женщины любили единожды и навсегда. Как вести себя с парнем, ей подсказывали вековые устои семьи, впитанные с молоком матери. Она не умела и не хотела «гулять» с парнем, но была готова «нести свой крест». Знала, что никогда не совершит такого, от чего потом придется прятать глаза. Она мечтала о дне, когда Емельян попросит благословения у её родителей. В том, что такой день придет, она не сомневалась.
     Над вершиной холма показался диск солнца. Золотые зайчики запрыгали по листьям осинок и ракит, поскакали по траве к обрывистому берегу, нырнули в воду.
     Емельян окликнул Марию, которая шла впереди, чтобы показать ей веселый перепляс солнечных зайчиков. Мария обернулась – и Емельян замер. Солнце оказалось за головой девушки, вспыхнул золотой нимб, словно на иконе Бо-городицы, не хватало только младенца на руках.
     Потрясенный Емельян зажмурил глаза. Мария увидела лопоухое, восторженно-удивленное лицо Емельяна, засмеялась и шагнула к нему – «какой же ты милый!»
     Емельян открыл глаза, видение исчезло. Нимб вокруг головы пропал, солнце било ему в глаза. Емельян жмурился, крутил головой, что-то хотел сказать Марии, но не находил нужных слов. Рядом в кустах громко затренькали луговые коньки, словно хохотали над растерявшимся парнем. Он смущенно отвел глаза и повернул к берегу.
     Место оказалось удачным. Он быстро разделся, и в одних трусах скользнул в прохладную воду. Узелок с рубашкой и брюками Маша держала в руках. Она следила за Емельяном, который брел вдоль берега и, словно слепой, шарил руками в зарослях осоки. В какие-то мгновения взгляд его застывал, дыхание замирало, он медленно погружал руки, обнажая зубы. «Он и не рыбак вовсе, а охотник» – подумала Мария.
     В руках Емельяна извивалась рыба, и сам он вместе с ней извивался, будто совершал ритуальный танец. Мария завороженно не сводила с охотника глаз: «Колдун какой-то, ей богу, колдун» – шептала она.
     Рыбалка превзошла все её ожидания. Маша ахала и не верила глазам: неужели так просто, словно селедку из бочонка в сельмаге, можно доставать рыбу из реки?
     За Емельяном по речной глади тащился отчаянно трепыхавшийся кукан. Рыба не хотела мириться с неволей и отчаянно била хвостами, поднимая фонтаны брызг.
     Емельян уже более часа находился в воде. Его тощее тело покрылось «гусиной кожей». Мария заволновалась: 
     – Эй, рыбак, ты весь замерз! Ну-ка, вылезай из воды!
     – Не-е, – стучал зубами Емельян, празднуя свой триумф. – Че-ем бо-ольше рры-ыбы, тем вку-уснее у-уха! 
     – Вылезай немедленно! Рыбы хватит, чтобы всю больницу накормить! Давай костер разжигать!
     С шутками-прибаутками почистили рыбу, поставили котелок на огонь и, глядя на пламя костра, говорили о вещах близких и понятных обоим. Всё им казалось значительным, интересным, наполненным особым смыслом. Оба чувствовали себя не просто друзьями, а чем-то целым, нерасторжимым, единым, словно над ними какие-то высшие силы свершили сегодня обряд обручения.
     Мария смотрела на пламя костра и пыталась разглядеть в пляшущих языках свою судьбу. Усмехнулась над собой – её судьба сидит рядом и что-то рассказывает.
     – Колька Щепочкин в летное училище поступил. Он меня ещё в школе в аэроклуб агитировал.
     – Видно, плохо агитировал – улыбнулась Мария.
     – Мне «ЗиС» больше нравится. В самолете ты один, случись что, никто не поможет. А «ЗиС» – огромный завод, целый город. В нем коллектив – сила! Там не пропадешь. 
     – Я после работы люблю в избе-читальне журналы и газеты полистать, особенно «Комсомольскую правду». Я её от корки до корки читаю.
     – И чего интересного вычитала?
     – Всё интересно. Но самое главное – поняла, что войны не будет. В недавнем сообщении ТАСС слухи о войне с Германией названы враждебной пропагандой, её распространяют скрытые враги народа. Разве не так?
     – Так. Мы на военной подготовке давно поняли, что Красная Армия непобедима.
     – А тебя в армию могут забрать?
     – Пока учусь в техникуме – вряд ли, а потом обязатель-но. Мишка Петлягин недавно ушел в армию, отправили на Дальний Восток.
     – Я его не знаю.   
     – Отец его бригадиром в колхозе был. Когда отца арестовали, Мишка с нами перестал дружить.
     – А за что отца арестовали?
     – Не знаю. Мой отец говорит ни за что, а другие болтают, что он технику портил или шпионом был…
     От котелка потянуло умопомрачительным запахом. Емельян бросил в кипящий бульон очищенную луковицу, лавровые листики, черные горошины перца и, спустя пять минут, предложил Марии снять пробу.
     – М-мм… Никогда такой вкуснятины не ела. Жаль, что Веры с нами нет, ей бы здесь здорово понравилось. 
     Емельян недовольно скривил губы: 
     – Ты всю жизнь подругу за собой таскать будешь? Мне, между прочим, дружба втроем не очень нравится. Не боишься, что она меня отобьёт? 
     – Ха-ха! Если отобьёт, ей же хуже, что такого неверного парня заполучила. Ладно, не будем друг друга дразнить. Снимай котелок с огня, есть хочется!
     Обжигаясь и причмокивая, они втягивали с ложки наваристую уху, приправленную горьковатым дымом. Белые кусочки рыбы легко отпадали от колючих косточек. Ничего им сейчас не хотелось, кроме одного: чтобы этот самый длинный день в году не кончался никогда.
     После ухи они вымыли котелок и начали готовить чай. Пока грелась вода и когда пили чай, без конца целовались, словно оба задолжали друг другу нежность и спешили вернуть долг.
     Это было их лучшее свидание за все годы дружбы.
     Они сидели на берегу реки, бездумно глядя в воду. Время от времени из воды выскакивала разыгравшаяся рыба и, блеснув на солнце чешуей, уходила в глубину.
     – Смотри-ка, ты, оказывается, ещё не всю рыбу из реки вытащил.
     – Давай в следующее воскресенье опять на рыбалку сходим. Веру с собой возьмем, – подначил Емельян.
     Мария усмехнулась – Вера становилась у них фольклорным персонажем. Вокруг стояла такая тишина, что показалось – они остались одни на всём белом свете. Даже птицы смолкли, словно попрятались от неведомой беды. От реки тянуло сыростью и прохладой. Мария поежилась. Захотелось к людям, живым звукам, домашнему теплу.
     – Всё, заливай угли! Пошли домой!

11

     Над территорией больничного комплекса висела неестественная тишина. Ни одного человека не встретили они на дорожках санатория.
     Емельян проводил Марию до её корпуса и, несколько минут спустя, вошел в свой дом. В коридоре и дверях комнаты стояли жильцы соседних домов. Все молча, напряженно слушали радио. Женщины вытирали на глазах слезы.
     «…сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территорий…» 
     Емельян, не понимая, что происходит, протиснулся в проем дверей. Петр, увидев сына, шагнул навстречу.
     – Война, сынок. Каждый час передают, мы ждем каких-то новостей, но всё время одно и то же говорят. 
     Емельян был в семье самым образованным человеком, а уж в военных вопросах ему равных не было.
     Когда радио замолчало, Емельян твердо произнес:
     – У нас с Германией мирный договор. Она не могла напасть на СССР.
     Отец удивленно посмотрел на сына:
     – Тебе ж говорят – война с Германией.
     – Там что, не понимают, что Красная Армия в три дня разобьёт немецкие дивизии и выбросит их за кордон?
     Отец покачал головой:
     – Это будет большая и долгая война.
     Все словно очнулись от столбняка и наперебой заговорили, что надо бежать в лавку закупать соль, спички, чай… До самой ночи в местной лавке толпился народ. Разобрали всё, даже залежалую крупу со следами мышиного помета.
     Утром все торговые заведения получили указание о прекращении продажи водки. С июля ввели карточную систему на любые продукты питания.
     На следующий день после начала войны все студенты собрались в техникуме – ждали каких-то указаний, но преподаватели сами были в полном неведении. Спустя день собрались снова – и так ежедневно.
     К началу июля начали понимать – очередного учебного года не будет. Старшекурсников начали призывать в армию, младших обязали дежурить на крышах завода и Дворца культуры. Налет вражеской авиации мог произойти в любой момент. Студенты вставали на конвейер вместо уходящих на фронт рабочих. В цехах спешно осваивали производство минометов, автоматов, снарядов и мин.
     За неделю до начала войны в Москве произошло ЧП, которое вызвало панику в Кремле. Оно было сразу же засекречено, но разве можно утаить шило в мешке?
     В районе Белостока немецкий самолет «Юнкерс-52» вторгся в советское воздушное пространство. Беспрепятственно долетел до Минска, повернул на Смоленск, оттуда на Москву, и благополучно приземлился на центральном аэродроме в Тушино. 
     Тот факт, что немецкий пилот привез Сталину личное послание фюрера, не имело никакого значения. В Кремле поняли, что этой наглой выходкой Герман Геринг продемонстрировал Гитлеру, что Советский Союз – колосс на глиняных ногах и разбить его будет не сложнее, чем заносчивых «лягушатников», пытавшихся отсидеться за своей «несокрушимой» линией Мажино. 
     Волна арестов и расстрелов руководителей ВВС и ПВО страны не заставила себя ждать… 

     «…Красные столбы пламени с воем устремились к небу, вздымая тучи искр и окрашивая черный купол неба багровыми сполохами. С гулом горного обвала оползали многоэтажные корпуса. Как жалкие детские игрушки, сворачивались в клубки стальные каркасы горящих самолетов. Раскаленные добела коробки танков делались прозрачными. Небо пылало. На десятки километров вокруг хлебные поля покрылись хлопьями копоти…» 
     Это не описание ударов фашистской авиации по советским городам, аэродромам и полям, на которых горел несжатый урожай. Это строки из знаменитой повести советского писателя Н. Шпанова «Первый удар. Повесть о будущей войне». Книгу выпустило Военное издательство Наркомата обороны СССР весной 1938 года в учебной серии «Библиотека командира». Она являлась учебным пособием по ведению будущей войны с Германией, в частности, боевых действий советской авиации на территории врага. 
     Её читали, изучали, цитировали не только в военных академиях и училищах – везде, где проводили военную подготовку. Красочные картины из этой книги Емельян за ужином пересказывал отцу. Поскольку книга «Первый удар» была написана задолго до пакта Молотова - Риббентропа, то и места, которые «на десятки километров покрылись хлопьями копоти» были названы совершенно конкретно: Нюрнберг, Фюрт, Бамберг, канал Майн – Дунай…
 
     Авиаконструктор А. Яковлев высоко оценил это произведение: «книга четко и доходчиво популяризировала нашу военно-авиационную доктрину».
     Смысл доктрины был прост.
     В будущей войне наши военно-воздушные силы в течение получаса вытесняют за пределы страны самолеты противника и через три-четыре часа после начала войны наносят поражение немцам…   
     Книга так понравилась советскому руководству, что на самом верху было принято решение выпустить её массовым тиражом.
     Её напечатали в «Роман-газете» № 6 1939 года – выпустили джина из бутылки. 
     Через три месяца, накануне прилета в Москву Риббентропа подписывать пакт о ненападении, о злополучной повести вспомнили.
     Пришли в ужас и бросились изымать книгу и роман-газету из всех войсковых частей, библиотек, книжных магазинов… Да разве можно в огромной стране собрать все экземпляры? Обязательно найдутся подлецы, которые припрячут книгу, ставшую невероятно крамольной. 
     Надо отдать должное органам НКВД – они с этой сложной задачей, в целом, справились. По адресам подписных квитанций обошли всех подписчиков и изъяли лукавый журнальчик. Только вот способа стереть информацию из памяти не изобрели… 
     После страшной бомбардировки Москвы, случившейся в ночь на 22 июля 1941 года, книгу «Первый удар» было приказано изъять из всех архивов, замуровать её в каменных пещерах, похоронить на дне моря, на веки вечные забыть об этой книге, как о жутком кошмаре, стереть её из памяти народа навсегда... Любое устное или письменное упоминание о книге каралось расстрелом.
     Самого автора книги Сталин трогать не разрешил.