Повесть о приходском священнике Продолжение 84

Война-всегда несет только горе...
Для Бируте.

Когда я вернулся назад, в Привольцы, меня тут же окликнул отец Александр. Он пригласил к себе домой, усадил на диван, предложив чая.
 — Извини, — сказал он, — эта суета… Так и не познакомились толком.
Я ничего не ответил, и в комнате повисла пауза. Отец Александр долго, как-то оценивающе, глядел на меня, щуря глаза, наконец произнес тихим, немного уставшим голосом:
 — Александра говорила, у тебя жена погибла.
Нужно было что-то ответить, по крайней мере, хотя бы утвердительно махнуть, но я почему-то проигнорировал вопрос, приложившись к чашке душистого чая из липы, ромашки и рябиновых ягод. Батюшка не отставал:
 — Да-а. Неприятная история...
Говоря это, отец Александр словно провоцировал меня на откровенный разговор, а я, признаться, совсем не хотел говорить о собственных проблемах, нелепых трудностях, с которыми пришлось столкнуться. В последнее время беседы на эту тему приводили к унынию, раздражению, в некотором роде даже к агрессии. Никак, абсолютно никак не хотелось принимать случившееся, как волю Божью, посему устав от бессмысленных терзаний, я старался просто не думать об этом.
— Жизнь продолжается, — вдруг неожиданно для себя произнёс я, — но она будто проходит мимо, не касаясь меня. Странно, правда?
Отец Александр слегка дёрнул плечами, ответив:
 — Мне кажется, ты сильно драматизируешь. То, о чём говоришь... Так не бывает. Что значит «жизнь меня не касается»? Глупости же, правда! Если бы ты зачах, окоченел тогда в своём доме, и никому до этого не было бы дела, тогда можно было бы согласиться с таким суждением. А теперь, когда ты здесь, когда много людей беспокоится о тебе, пытается помочь, когда Бог милостью Своей, промыслительными действиями направляет твой жизненный путь, сказанные тобой слова — не больше чем нытьё и желание вызвать к себе жалость!
Резкий тон отца Александра и его беспощадность в определении быстро взбодрили меня, мало того, я словно очнулся от дремучего уныния, пассивного равнодушия и, как это бывает в подобных ситуациях, принял оборонительную тактику, невольно становясь участником дискуссии.
 — Напрасно стараетесь, — сказал я. — Слова меня уже давно не лечат! Что в них проку?
 — Как дальше жить собираешься? Чем займёшься?
 — Не знаю! Вероятно, уеду домой, в большой город. Я много думал над этим. Скорее всего, брошу священство, устроюсь где-нибудь работать, женюсь.
 — Странное решение. Почему сразу священство бросать?
 — Не справлюсь я. Чувствую, что не справлюсь. Условия слишком жёсткие, а мне всего-то двадцать пять. Боюсь, не потяну, не смогу исполнить клятву, данную перед хиротонией. Обида у меня на Бога, вера пропала. Всё слишком сложно.
 — А когда рукополагался, думал, приедешь на приход, ляжешь на кровати, ноги задерёшь и балдеть будешь? А что? Очень удобно! Бабки еду принесут. Деньжат заработаешь, не напрягаясь. Не жизнь, а сахар! Пей, ешь, ваньку валяй! Или жди, когда кто-нибудь окочурится. Раз в неделю службу отслужил, а там времени полно свободного. У священника… у настоящего священника свободного времени нет ни минуты. Тебя Господь благословил на самое важное, что может быть — служение, совершение Таинств. Ты должен учить людей любви, милосердию, молитве, как со страстями бороться, как к Богу приблизиться, чтобы наследовать Царствие Божье. Каждый человек, каждая живая душа очень важна! Важнее их, душ, то есть, не может быть ничего на свете.
 — Вот я и говорю — не справляюсь. Как я могу учить людей Божьим заповедям, если себе толк дать не в силах?
 — Потому что поставил свою личную трагедию превыше всего! Ты, когда крест надел на шею, себе принадлежать перестал!
 — Ну как вам ещё объяснить? Я слабый, сломился. Раньше видел свой путь как на ладони. А теперь всё словно потеряло смысл. Правильно говорите, остаётся сидеть на приходе и ждать, пока принесут ребёнка крестить или кто помрёт, чтобы отправить погребение. Все дни похожи один на другой, и поговорить толком не с кем. Какой-то я совсем уж никудышный получаюсь. Наверное, священник должен выглядеть по-другому.   
Отец Александр нахмурился, но ничего не сказал. Его взгляд остановился на столе, он тяжело вздохнул, подлил себе в чашку чая. В это время на улице послышался топот, громкий стук. Кто-то отряхивал обувь от снега.
 — Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас! — послышался скрипучий и протяжный стариковский голос из-за двери.
 — Ами-инь! — громко ответил отец Александр, поднимаясь со стула, чтобы отворить дверь.
У двери послышалась лёгкая возня.
 — Заходи-заходи, Гаврилыч, — батюшка жестом пригласил в дом низкорослого старика с худым, небритым лицом, одетого в засаленную фуфайку и видавшие виды кирзовые сапоги.
 — Да я на минуточку, батюшка, — замотал головой гость. — Пришёл спросить, топить ли баню сейчас или уж потом, ближе к вечеру.
 — Успеется, — буквально силком затолкал к столу старика, отец Александр. — Посиди с нами, погрейся. Чайку вот испей.
 — Да я… — продолжал упорствовать пришедший. — Неудобно мне, отче. У вас здесь с молодым человеком беседа, а я вроде не к месту, что ли...
 — Всё ты к месту, Гаврилыч, — упорствовал хозяин дома. — Это отец Виктор, познакомься.
Старик, уже почти присевший на табурет, мгновенно вскочил, учтиво поклонился мне, протянул руки для благословения.
 — Батюшка, значит, — сказал Гаврилыч, переводя взгляды то на меня, то на отца Александра. — И что? Не иначе как подмогу вам прислали, отченько?
 — Да вот не знаю. Хотел уговорить отца Виктора остаться, так он не соглашается. Не желает служить он. Вообще священство бросить надумал.
 — Вон оно как... — старик мотнул головой, потупив задумчивый взгляд в мою сторону. — Беда, беда…
 — Вот и я говорю, необдуманное это решение. Безответственное.
 — А что ж так? Молодой, вроде, крепкий, — Гаврилыч как-то неловко оглянулся в сторону отца Александра.
Старик, видимо, чувствовал, как становится невольным участником очень важного разговора и, будучи простым мужиком, недоумевал, зачем его к этому разговору приобщают.
 — Молодой, крепкий, а с малодушием справиться не может. Жинка у него померла, понимаешь, Гаврилыч, вот он конец света себе и заказал. Не вижу, говорит, перспективы... Надежды, смысла, говорит, не вижу в жизни.
 — Я не так говорил, — огрызнулся я, глядя, как отец Александр в издевательском тоне характеризует мою проблему.
Но тот будто не слышал. Он похлопал по плечу старика, вполне серьёзно спросил у него:
 — Вот что с ним делать, а, Гаврилыч? Пропадёт ведь человек, в блуд пойдёт или в суету мирскую. Жалко.
Старик негромко гыркнул, потёр губы, попытался улыбнуться, а затем произнес:
 — Не пойму я вас, отче. Вы всерьёз меня спрашиваете или опять шутите?
 — Да какие шутки! — возмутился отец Александр. — Вот перед нами сидит батюшка и как сопливая девчонка ноет, как плохо ему жить, как он на Бога обижается, клятвы он иерейской не может исполнить. Значит, гори всё огнем? Так, что ли?
 — Не совсем… — попытался я снова возразить, но меня никто и слушать не хотел.
— Вот ты скажи ему, скажи! — чуть ли не кричал отец Александр, маша в мою сторону рукой, при этом склонившись над самим стариком, не менее ошеломлённым, чем я.
 — Ну что я скажу, батюшка? — занервничал Гаврилыч, поднимаясь с табуретки. — Пойду я лучше баню растоплю, дров ещё нужно наколоть.
 — Успеется твоя баня, — не отставал отец Александр, силком усадив одной рукой бедолагу на место. — Посоветуй лучше, как мне молодого-здорового уразуметь, заставить хандру эту проклятую прочь от себя отогнать!
 — Вы, право, смеётесь над стариком, отченько, — замялся Гаврилыч. — Какой из меня советчик? Вы — батюшка, вам лучше знать, как в таких случаях поступать.
 — Да уж слов у меня не находится! И так ему, и так, а он своё... Ты, Гаврилыч, жизнь прожил, опыт имеешь.
Гаврилыч понял, что просто так его никто уже не отпустит, тяжело вздохнул, бросил на стоящую рядом скамейку свою шапку, которую всё это время комкал в руке, зачем-то пригладил на голове седые кучери, произнеся:
 — Тогда чая налейте горячего, прозяб я маленько.
Отец Александр наполнил исполинскую чашку душистым напитком, бросил туда несколько ложек сахара, присел рядом, подставив под щеку руку, приготовившись слушать. Гаврилыч заметно нервничал. Он ухватил чашку обеими руками, попытался наскоро хлебнуть чаю, но только обжёгся. Отставив чашку, заговорил:
 — Опыт, говорите? У каждого человека в жизни свой опыт. А у священника жизнь совсем другая, потому как понятия у него иные, чем у человека мирского, стало быть, обыкновенного. Я мало в том смыслю, одно лишь ведаю, что жизнь нужно прожить с честью, чтобы перед Богом и людьми не стыдно было предстать на Страшном суде, значит.
Знавал я одного батюшку. Случайно с ним довелось познакомиться, но память о том осталась на всю жизнь. Давно это было. Уж столько лет уплыло, многое забылось, тем более детьми были, лет по десять-двенадцать, а то и того меньше. Помню, аккурат четвертый класс закончил, в пионерский лагерь собирался, когда по радио объявили о начале войны. Мы даже всерьёз как-то не приняли это известие. Ну какая ещё война? Кто посмел напасть на нашу могучую, необъятную родину? Оказывается, нашлись такие. Немцы, то бишь.
Жили мы тогда в небольшом городке, далеко отсюда. Отец, мать да мы с братом и сестрой. Родителя моего призвали в армию третьего дня. Не хотел он идти воевать, ох не хотел! Мамка даже советовала увечье сделать, чтобы комиссовали. Но как-то с этим ничего не вышло. Провожали папку к самим эшелонам, плакали сильно, особенно мама. А отец хмурый такой, бледный, ни слова не сказал. Таким я его запомнил. С войны он не вернулся. Похоронки тоже не получали. Пришло уведомление, пропал, мол, без вести, и всё. Даже пенсии или пайка на него не получали. Время такое было. Брат ушёл добровольцем в ополчение, на следующей же неделе. Мама пуще прежнего расстроилась, даже слегла от тоски, так что мы с сестрой Ольгой вели нехитрое хозяйство вдвоём. А вскоре Ольга тайком сбежала на медицинские курсы в область. На фронт тоже рвалась. Остались мы с мамкой вдвоём.
Ближе к августу в нашем городке стали распространяться панические вести, мол, враг наступает, Красная армия разбита. Появились первые беженцы, вскорости и местные жители принялись потихоньку выбираться кто куда мог, подальше от войны. Мы решили остаться. Мамка продолжала хворать, надеялись, что брат мой всё-таки вернётся домой. Да и деваться нам было некуда.
Потянулись длинные вереницы беженцев. Кто подводами, кто пешком, кто с тяжёлым багажом, а кто вовсе налегке. Деньги утратили ценность. Меняли продукты, одежду. Некоторые бессовестные горожане пользовались общим горем, наживались на переселенцах.
За беженцами появились разрозненные части наших солдат. Мы, мальчишки, выходили посмотреть, как идут военные, едут танки, подводы тащат орудия. Вбилось в память это жалкое зрелище. Бойцы бредут тяжело дыша, не разговаривая. Лица суровые, злые, мрачные. У многих то голова перебинтована, то рука, то гимнастёрки в крови. Запах пота, нестиранной одежды, дыма от махорки — всё смешалось, зависнув в воздухе. Страшно вдруг стало, не по себе. В кино мы видели войну как-то совсем не так, и солдаты там выглядели по-другому — героические, весёлые, полные отваги.
Несколько дней подразделения красноармейцев располагалось в городе, пытались даже строить оборонительные сооружения. Но вскоре они ушли, оставляя нас на милость врага. Последние беженцы уехали за красноармейцами, город стал мрачный, нелюдимый, тихий. Не звучала больше по выходным музыка в парке, не крутили фильмы в кинотеатре, полки магазинов опустели.
Мы жили в частном доме, что позволяло вести небольшое домашнее хозяйство, состоящее из грядки, десятка куриц да козы Белки. Не ферма, но нам хватало, чтобы остро не ощущать дефицита продуктов. Каждый день летом водил я нашу Белку на выпас. У леса лужок был довольно обширный, там ещё церковь стояла. Вот туда и водил. Бывало, с ребятами условимся в определённое время встретиться на лугу, обсудить последние события, поиграть малость да словом перекинуться. Мамка меня надолго не отпускала — работа по дому вся на мои плечи легла. И под видом выпаса козы я уличал минутку на детские развлечения. Чаще всего мы с хлопцами к церкви ходили, чтобы не отсвечивать. Лужок, он как на ладони, мамки наши могли заметить, загнать по домам. Вдали уже стал слышен грохот немецкой артиллерии. Фронт приближался. Наши родители сильно беспокоились, чтобы мы подолгу на улице не ошивались.
Церковь у нас старая была, деревянная. В ней хотели клуб сделать, затем кинотеатр, но передумали. В районе все храмы разрушили, сожгли, а те, что остались, под склады пошли, всякие культурные, так сказать, строения. Вот люди отстояли, чтобы хоть в райцентре церковь оставалась. Богомольный люд тогда ещё не совсем перевёлся.
Мы, значит, с ребятами любили там собираться. Под храмом подвальчик был ветхий. Не то чтобы большой, но и не такой уж маленький. Дверь хлипкая, на один крючок запиралась. Мы крючок этот вынем и тихонько в подвал. Интересно там казалось. Иконы старые, всякие ветхие церковные предметы, книги на трухлявых полках, прочее церковное имущество. Мы свечку зажжём и давай байки травить, а то просто играть в прятки. Ребята постарше даже курили там, прости Господи. А служил в том храме некий отец Валерий. Ростом большой такой, высокий. Борода рыжая, косматая, прям до пояса, глаза большие, зелёные и нос картошкой. Злющий он на нас, мальчишек, был, гонял часто из подвальчика. А кого поймает, за ухо потреплет, подзатыльник даст и пригрозит, мол, в следующий раз поймаю, выпорю. Но нас это нисколечко не пугало. На другой день мы снова к храму, в нашу норку.
Батюшку того никто не любил в городке. Так мне казалось. В церковь мы, ясное дело, не ходили, разве что мамка да бабка покойная на Пасху яйца святить бегали. Пойдут засветло, станут в толпе, чтобы мало кто видал, посвятят и уж потом принесут, на столе всё разложат. А нам говорят, мол, свяченное, из церкви. Мы, дети, не понимали, о чём речь, но это свяченное казалось нам особенно вкусным, не таким, как вся еда. Так вот, отца Валерия мамка с бабулей иногда меж собой обсуждали. Говорили, что пьяница он, прощелыга да по бабам ходок. А отец сказывал, что вовсе он и не батюшка, а агент. На исповеди выведает, кто про что думает, о чём мысли прячет и в райком с докладом бегает. Так это или нет, я уж не знаю, но несколько раз отца Валерия выпившим видеть доводилось. Он тогда на пороге храмовом сядет и ну песни церковные орать. Голос у него был ого-го, на весь куток слышно. В милицию забирали, бывало, но скоро отпускали. Батька мой говорил, что такой поп для советской власти очень пригодный, последнюю веру в людях отобьёт.

продолжение следует....