1945 - 1952

«И я как маленький зверек
Пушистый
Терялся в складках необъятных
Русско-советской действительности
1947-1950 годов»
(Д.А. Пригов)


Всякий раз, когда мне доводилось бывать в Малом Козихинском переулке, проходя мимо дома № 12, в котором проходила моя жизнь от 0 до 13 лет, я развлекал себя следующей мысленной игрой.
Вот я подхожу к входной двери, и останавливаюсь перед нею в притворной задумчивости, на самом деле ожидая, что кто-нибудь будет из нее выходить, или в нее входить, чтобы проскользнуть вовнутрь; я вхожу в гулкую шахту лестничной клетки, освещаемую призрачным дневным светом, льющимся через стекла зенитного фонаря, и поднимаюсь по лестнице, стараясь ступать, как можно, тише, прислушиваясь к эхо шелеста моих шагов. По мере моего подъема светлеет,  а я со все возрастающим удовлетворением, наклоняясь над перилами, поглядываю в  сгущающуюся тьму уходящей вниз шахты, в конце которой, как на дне колодца, мутновато отсвечивает ее асфальтированный пол, прислушиваясь к тихим таинственным звукам, идущим буквально со всех сторон. И вот, наконец, я выхожу на ярко освещенную дневным светом площадку шестого этажа, выше которой – только мелкоячеистая стеклянная крыша фонаря, имеющего форму четырехгранной пирамиды. На площадку выходят только  дверца лифта, забранная металлической сеткой, и две массивные дубовые двери с потемневшими металлическими цифрами на них. Я подхожу к той, на которой выведен номер 22, и думаю, как объяснить нынешним жильцам этой квартиры причину своего появления: мол, «жил здесь пятьдесят лет назад, разрешите взглянуть, ностальгия заела», а мне на это скажут: «а пошел ты!» Наконец, собравшись с духом, потихоньку стучу в дверь. Зашаркали, приближаясь, шаги, и мужской голос строго спросил: «Кто там?» «Это я» отвечаю я неожиданно тонким голоском. Щелкнул язычок английского замка, дверь медленно со скрипом отворилась, и я вошел в темный коридор; в нем двигался сутулый силуэт впустившего меня и теперь направлявшегося к своей комнате «писателя» Чернышова – редактора заводской малотиражки. А я подхожу к двери в нашу комнату, расположенной наискосок от входа, и слегка ее толкаю – дверь отворяется; в комнате никого нет, но кажется, что мама вышла только на минутку – на диване заметна вмятина на том месте, где она любит сидеть; на столе, накрытом белой вязаной скатертью, стоит открытая жестяная коробка со швейными принадлежностями: нитками, иголками, наперстками, булавками, разнокалиберными ножницами; легкий ветерок, входящий через открытые окна, отклоняет тюлевые занавески; кровати аккуратно застелены белыми покрывалами; поверх них «горкой» стоят подушки. Я тихонько выхожу в коридор; повернув направо, и, не доходя до двери Чернышова, сворачиваю налево, огибая угол и минуя расположенные под прямым углом друг к другу двери в уборную и в ванную, направляюсь в последний отрезок коридора, заканчивающийся тупиком. В это время открывается дверь в правой стене, и из нее в коридор выходит Иван Яковлевич Лебедев (Косой) – мужчина около 60 лет, но еще крепкий, ниже среднего роста, сутулый, на кривых («кавалеристских») ногах, с огромною лобастой головой, густо заросшею черными, с проседью, волосами, торчащими в разные стороны, как щетка; под его крупным носом топорщатся черные усы; правый глаз смотрит прямо и свирепо; левая глазница пуста, и неприкрыта, - глаз ему выбили в молодости в пьяной драке. Скользнув по мне небрежным взглядом, Косой проходит на кухню. И тут в тупичке открывается дверь, расположенная в левой стене, ведущая в маленькую узкую комнатушку, которая в этой дореволюционной планировке была предназначена для прислуги. Из нее выглядывает сын Косого – Колька, широкоплечий, высокий и статный брюнет; у него только взгляд нехороший: осужденный по «мокрому» делу, он был направлен на фронт, в штрафбат, где геройски свою вину искупил, был в конце войны контужен, и комиссован. Из-за Колькиного плеча появляется его жена Лидка, и направляется в ванную; она худа по нынешней моде, но у нее роскошный бюст; над правильной формы белокожим лицом соломенного цвета волосы уложены в тугую прическу. У молодых супругов есть годовалый мальчишка, которого пестует жена Косого Нюрка – злая крикливая баба с хрюшечьим личиком. Мои родители находятся в состоянии войны с Косым и Нюркой, в которой семья Кольки блюдет нейтралитет: ему никак не позволено «светиться»…Заглянув в маленькую кухню, где справа тесно друг к другу стоят четыре стола – по числу семей, и газовая плита - налево, в которой лицом ко мне, на табурете, поставленном у двери выхода на черную лестницу, в задумчивости сидит Косой, я потихоньку покидаю квартиру.
Так происходило не один раз, но однажды, где-то лет пятнадцать тому назад, когда я в очередной раз проходил мимо дома №12, парадная дверь раскрылась, и из нее вышел…Колька; я его сразу узнал  – он держался прямо; лицо по-прежнему было мужественным и суровым – только волосы побелели. Он придерживал за локоть старушку, согнутую в три погибели, которая еле-еле передвигала ноги, навалившись на палку; о том, что это была Лидка, можно было только догадываться…
Зрелище это меня потрясло: время, измеряемое в чужих жизнях, проходит много быстрей, чем время твоей собственной жизни. До этого случая воспоминания о Малом Козихинском переулке были где-то поблизости: - руку протяни – и вот они! Теперь же, отброшенные в неизмеримую даль, они потеряли интимность, как бы превратившись в чьи-то чужие воспоминания. Мысль о посещении 22 квартиры в голову мне больше не приходит; место, где прошло мое детство, теперь переместилось в какую-то другую Вселенную; чтобы туда слетать, всякий раз приходится снаряжать специальную экспедицию. Из последней такой экскурсии я привез несколько картинок, ранее остававшихся незамеченными; спешу ими поделиться.

Полуциркульная арка подворотни ведет в пронизывающий дом темный тоннель, в конце которого виднеется фрагмент внутреннего дворика: – сарайчик, сколоченный из старых досок, ржавой жести и крашеной фанеры, с огромным висячим замком на щелястой двери; по обеим сторонам от въезда в подворотню стоят два каменных столбика, покосившихся в разные стороны  имеющие форму усеченного конуса с диаметром основания 30 см высотой сантиметров 40.

Куча антрацита, высыпанная на тротуаре справа от парадного входа нашего дома около угольной ямы котельной.

Узкая крутая лестница черного хода, загаженная кошками и забредшими прохожими; стены ее, с облупившейся покраской, и осыпающейся штукатуркой, исполосованы следами многолетних весенних протечек; на узеньких площадках до потолка громоздится  жалкий скарб, покрытый пылью; через пробоины в оконных стеклах, матовых от многолетней грязи, врывается ледяной зимний воздух, и гуляет вверх-вниз по шахте, отчего здесь тоскливо и зябко.

По булыжной мостовой  громыхает телега, и цокают копыта гнедой лошадки, в нее запряженной. Возница в телогрейке, шапке-ушанке, и валенках с галошами, курит папироску, сидя на телеге сбоку с вожжами на коленях; сзади на гвозде болтается пустое ведро.

Во Вспольном переулке, вблизи от Патриарших, старушка в  черном платке и ветхом пальтишке понуро везет за собою за веревочку на низкой тележке простой гроб из не оструганных досок; колесики - шарикоподшипники жужжат и постукивают об асфальт тротуара.

Народное гуляние по случаю праздника 7 ноября; улица заполнена толпой; отовсюду раздаются голоса свистулек «Уйди – уйди», снабженных «тещиными языками»: когда в них дуешь, воздух, свистя, заполняет полость свернутого спиралью языка, и он распрямляется; а когда его вынешь изо рта, язык обратно сворачивается в спираль, выталкивая воздух обратно через свисток, и он издает звук изменившейся тональности; еще здесь популярна игрушка «мячик» - это шарик, плотно свернутый из картона и бумаги, привязанный к длинной бельевой резинке; навернув ее конец на палец, шарик можно с силой отбрасывать в любом направлении, - он все равно вернется к тебе в ладонь; тут и там над толпой возвышается так называемая «мельница»; - это крестообразная конструкция из деревянных реек, в которую воткнуты многочисленные булавки, на которые насажены склеенные из бумаги розетки, быстро вращающиеся от любого ветерка, как пропеллеры; несмотря на то, что кругом все крутится, прыгает, и свистит, лица у окружающих людей – серые и безразличные.

В доме отключили воду; наша соседка, Крокодилиха, постучала в дверь нашей комнаты с просьбой одолжить ей стакан воды до включения водопровода; - у нас тоже воды нет – отвечает мама; - ну как же нет – возмущаюсь я – есть вода в нашем чайнике; - ах, да, - спохватилась мама – осталось немного в чайнике, и она налила Крокодилихе полный стакан, а когда та ушла, сделав злые глаза, громким шепотом мне сказала, чтобы больше я так никогда не поступал.

В поставленную в углу нашей комнаты красную крысоловку попалась большая крыса, которая от голода сама себе обглодала бок.

По улице, неся на плече точильный станок, идет худощавый мужичок, пронзительно крича «Точить ножи – ножницы!»

На мостовой ничком лежит мальчишка, насмерть сбитый проезжавшей машиной; он одет в черное зимнее пальто и шапку-ушанку; рядом с ним валяется хоккейная клюшка.

Во дворе 122 школы, стоящей на фундаменте церкви Рождества Христова в Палашах, экскаватор проводит земляные работы; вдруг земля проваливается, и обнаруживается могила; ковш экскаватора сдирает крышку с гроба; в нем лежит священник в облачении; экскаваторщик соскакивает с машины, подбегает к вскрытой могиле, и, воровски оглядевшись, срывает со скелета золотой крест и убирает в карман.

Канун нового, 1946 года; я бегаю по всей нашей большой коммуналке, подолгу торча в самой большой комнате, где проживает Косой - у них всегда царит непринужденная обстановка; новогодняя елка не стоит, как у нас, на полу, а подвешена к потолку, она украшена не столько игрушками, сколько  печеньем и конфетами, а в самом низу висит шкалик в стеклянной бутылке, имеющей форму зайца; Косой то и дело проходит мимо елки туда и обратно, потом, махнув рукой, подходит к ней, срывает шкалик, и опрокидывает его в свою глотку.

Выходя из дачи на прогулку, в целях самозащиты отец всегда берет с собою специальную деревянную дубинку длиной полтора метра и диаметром 6-7 сантиметров; она  аккуратно остругана; края сглажены; в ручке просверлено сквозное отверстие, в которое продето кольцо из изолированной проволоки в матерчатой оплетке.

После приема красного стрептоцида струя мочи окрашивается в интенсивный красный цвет, что поначалу пугает.

В Елисеевском магазине на витрине прилавка выставлены эмалированные корытца с черной икрой; тускло поблескивающая паюсная (зернышки смяты в сплошную черную массу) стоит 84 рубля за кило; искрящаяся зернистая, (у которой зернышки не смяты) – 90 рублей.

Над нашей дачей на небольшой высоте одна за другой пролетают эскадрильи огромных четырехмоторных «летающих крепостей»; приглядевшись к ним, я замечаю на их серебристой поверхности желтые «волдырики» - это пулеметные турели; самолетов очень много, думаю, их пролетело не меньше полусотни.

День 800-летия Москвы; на темном фоне  вечернего неба высоко над Москвой парит портрет Сталина, освещенный с земли светом прожекторов; аэростат, на котором он подвешен, оставаясь в тени, невидим.

Мы с отцом и матерью зашли в магазин «Сыр» на улице Горького; народу – что людей; тут же меня окликает толстый гражданин, развалившийся на стуле около стола, на котором лежит жалобная книга; не обращая внимания на моих родителей, он дает мне ручку, пододвигает ко мне тетрадь и чернильницу, и громко диктует: «В магазине есть только дорогие сыры, но нет дешевых сырков. Пенсионер»; писать стоя мне еще не приходилось, и я пытаюсь как-то приспособиться, но отец берет меня за руку, и говорит: «Пошли!»

Деревянная палатка, расположенная около нашей школы, напротив Палашевской бани, торгует пивом в розлив; к ее окошку выставилась длиннющая очередь;  снаружи палатки на всю ее длину тянется деревянная полка, заставленная опустошенными полулитровыми стеклянными кружками; весь тротуар и часть мостовой занимает толпа мужчин, ведущих оживленный разговор, прерывающийся только для того, чтобы, сдув пену, приникнуть к своей кружке, как к материнской груди; есть здесь и женщины; они себя ведут особенно вызывающе, крича громко и пьяно; еще одна такая палатка имеется на Малой Бронной у Патриарших прудов.

Я стою у газетного киоска на Тверском бульваре (рядом с церковью Иоанна Богослова), и рассматриваю выставленные на витрине фотографии котят, совершенно игнорируя фото известных артистов, даже очень популярной Людмилой Целиковской.

На Палашевском рынке, в уголке, отведенном для народных промыслов, я не могу отвести глаз от настенного коврика, на котором изображен пруд, окруженный пышной зеленью, по которому плавают белые лебеди.

На улицах тут и там встречаются двухколесные тележки под брезентовой крышей; на подносе  сгрудились  стаканы; продавщица вставляет стакан вверх дном в паз моечного устройства, поворачивает рукоятку, и водяные струйки омывают стакан со всех сторон; после этого она, повернув кран, наливает бурлящую пузырьками газировку, которая стоит 10 копеек; если же заплатить 40 копеек она добавит в газировку сладкий темно-красный сироп, наполняющий две высокие стеклянные мензурки, закрепленные в специальном металлическом штативе; газировка  вкусная, холодная, и щиплет нос.

Мы с мамой сидим в гостях у ее подруги Жени в уютной комнатке коммунальной квартиры в переулке  Сивцев-Вражек, освещенной настольной лампой. Ее мать непрерывно строчит на швейной машинке, ни на минуту не прерывая общего разговора, - главного развлечения дотелевизионной эпохи; я и чернобровая дочь Жени – моя ровесница Марина тоже о чем-то болтаем в сторонке.

Посредством маленького приемничка «Рекорд» мои родители слушают передачу Би-Би-Си, и из динамика раздается ее заглавная мелодия, исполняемая на английском рожке, - «Ту-туу-тууууу-ту-ту, ту-та-ту-ту та-та-туту, Ту-та-та-туу-туту, ту-таа-та-та-туту».

Диктор передачи, транслируемой по Московской городской сети, объявляет, что следующий номер исполнит пианистка с забавной фамилией Козолупова.

По тротуару бежит мальчишка, катящий перед собою металлический обруч от бочки, подталкивая его кочергою с развилкой на конце.

Костюмчик, купленный  мне для школы, уже через полгода весь обтрепался, а в нескольких местах даже прохудился. «Из какой дряни они его сделали?» - взывает мама, плача от обиды.

Перевернув матрац, мать проливает из чайника кипятком клопиные гнезда; мелкота погибает сразу, а крупные пытаются убежать; мать их настигает, и с ненавистью давит, оставляя на месте убиения красно-коричневые пятна.

Во дворе, на солнышке, группа младших школьников играют в пристенок на мелкие деньги, тонкими голосками грязно ругаясь, и, в подражание взрослым, то и дело харкают на асфальт.

Встретив Новый год, мы слушаем граммофонные записи: выбрав пластинку, например, с популярным шлягером «Под крышами Парижа», мама кладет ее на диск раскрытого патефона; предварительно поставив на тормоз механизм вращения, она рукояткой заводит его пружину до упора, затем, поменяв иглу, тормоз отпускает, и ставит адаптер на край вращающейся пластинки. Через радиальные прорези решетки адаптера полились слова: «А Пари, а Пари, зинд ди мэдельз зо зюсс» ; если звук поплыл, пружину подзаводят прямо на ходу, и слегка подталкивают диск рукой.

Я стою в длиннющей очереди в кинотеатр «Центральный» (на углу улицы Горького и площади Пушкина), чтобы посмотреть хит сезона - фильм Пырьева «Кубанские казаки».

Прошла доброволно-принудительная подписка на государственный заем: даже наш сосед, потомственный пролетарий – Косой – не смог от нее отбояриться; побузил – побузил, и под конец подписался, как миленький.

Учительница мне строго выговаривает, за то, что вместо «Полезащитных лесонасаждений» - (посадки лесополос для борьбы с засухой, предусмотренные Сталинским планом преобразования природы), я сказал: «Лесозащитные поленасаждения».

Персонажи, подвергающиеся в журнале «Крокодил» наибольшим поношениям – диктаторы Франко и… Иосип Броз-Тито – руководитель коммунистической Югославии; они изображаются на карикатурах со злобно оскаленными физиономиями и окровавленными топорами в руках. Все остальные фигуры международной политики: Гарри Трумэн, Эньюрин Бевин, и Альчиде де Гаспери – все же выглядят как-то попристойнее; - блюдется некая табель о рангах.

В гимнастическом зале нашей школы нам показывают документальный фильм: «Военный парад на Красной площади в день годовщины Октябрьской революции 7 ноября …года»; с мавзолея на меня ласковым отеческим взглядом взирает товарищ Сталин.

Темный силуэт храма Василия Блаженного на Красной площади выглядит древним, мрачным, и обреченным – его трагизм величественен; в пестрые цвета его раскрасят лишь лет через десять-пятнадцать, - не раньше.
                Сентябрь 2018 г.