Мариуш

Доброе утро.

Рассвет был таким же пепельно-серым, как и все вокруг – как и низко нависающий раздробленный потолок, до которого Мариуш могла дотронуться тонкими чумазыми пальцами, как и льющийся поздним вечером свет сквозь тонкую дырочку под потолком в груде каменных обломков, как и собственные ее руки – маленькие, сильные, полупрозрачные. Сейчас же из разлома выглядывали одни глаза - черные мелкие угольки в обрамлении спутанных длинных ресниц, на которых пудрой застыла бетонная пыль.

Мариуш почти не дышала, и воздух, застаиваясь в ее маленьких легких, напитывался кислой горечью, прожигая изнутри. Девочка не могла даже шевельнуться – они, грязно-коричневые, вытянутые, до такой степени худые, что ребра частоколом выпирали из сухих тел, проходили стаей мимо. Звонко, непозволительно звонко для мертвого мира цокали острые когти, звери останавливались, принюхиваясь, и тогда черные угольки глаз в расщелине тлели с особой настороженностью. С оскаленных желто-рыжих клыков неведомых прежнему миру зверей капала слюна и, шипя, проделывала кривые дырки в издыхающем от времени асфальте.

Они скрылись прямо за разрушенным домом – три стены рухнули, погребая под собой значительную часть улицы, и теперь из напитывающихся ржавчиной бетонных обломков торчали то трухлявые ножки комода, то эмалированный край навечно высохшей ванной. Последняя стена стояла, смешиваясь рваной верхушкой с границей низкого неба в серо-черных разводах – покосившаяся, рассыпающаяся, она всегда вызывала в маленькой Мариуш какой-то суеверный восторг - как будто, лишившись всего на свете, что могло согревать и поддерживать, еще можно было попробовать жить.

Девочка спряталась внутрь, в свою маленькую холодную пещерку, и только там выдохнула, потирая маленькими кулачками слезящиеся глаза, в которых словно бы изнутри сидели колючие камушки бетона. Ледяной студеный ветер, который болезненно вгрызался в ее крошечное тело до самых костей, принес немного свежести, и Мариуш поняла, что пора.

Ей пора.

Маленькая темная тень выскользнула из пролома и вскарабкалась прямо по стене, цепляясь за многочисленные щербатые выбоины  – девочка забилась в квартиру на третьем этаже, точнее в то, что от нее осталось, и спряталась за ворохом вещей на резной вешалке с витыми крючками, покрывшимися зеленым налетом. Старое, все вокруг было бесконечно старым и трухлявым. Справа от вешалки начиналась пустота – здесь рухнула всего одна стена, и в ее обломках девочка и поселилась. Сквозь дыру в комнату заглядывало любопытствующее пустое небо, скользящие до горизонта раздробленные неведомой силой здания, в которых раньше жили люди.

Люди. Мариуш уже плохо помнила, как выглядела она сама – иногда девочка стояла, склонившись над пахучей и  ядовитой лужей, и разглядывала собственные крупные глаза, широкий нос и острые скулы. Тонкую бледную полоску губ. Высокий лоб. Затравленный взгляд. Другие лица ей и подавно вспомнить не удавалось. Кроме двух лиц. Самых значимых.

Сейчас Мариуш, стоя высоко-высоко над миром, смешала свой запах с запахом людей, которые уходили по утрам на работу, сдергивая с крючка старое пальто с прорванными карманами и пятном от промчавшейся мимо машины, которые зимой доставали тяжелые шубы, а летом жизнерадостно прикалывали высушенными бабочками плетеные шляпы на витые, прежде ярко-золотистые крючки. Где-то далеко впереди раздался промозглый вой – это они, их стая. Они могут вернуться, хоть пока все и хорошо. Но она никогда об этом не забывала.

Мариуш тревожно огляделась – маленькая, четырехлетняя, она уже имела цепкие пальцы и острые зубы, карабкалась крошечным акробатом по разрушенным зданиям, прищурив миндалевидные иссиня-черные глаза с редкими рубиновыми всполохами лопнувших сосудиков. Глаза у нее были папины – он был низеньким и лысоватым человеком, неизменно сморкался большим носом в платок с вышитыми инициалами, до смерти любил дыни и мечтал о сыне. О наследнике. Когда родилась Мариуш, он назвал ее мужским именем – то ли от злости на судьбу, то ли чтобы она была сильной и стойкой. Всю жизнь призрак этого мальчишеского имени висел над маленькой девочкой, и она до жути боялась не оправдать отцовских надежд. Сильной она и стала, выжив среди опустевшего города, в котором не осталось ни одного человека. Только они. Квэсцио.

Падальщики. Только и ждут, в кого бы вонзиться своими гниющими зубами и разодрать горячую плоть, фонтанами изрыгающую черную кровь. Мариуш было четыре, но она насмотрелась на такие сцены вдоволь, именно поэтому она была осторожна, умела вскарабкаться на самую большую вершину и спрятаться в самой маленькой дырке.

Девочка выглянула из-за старого пальто, от которого едва пахло дубовыми опилками и ледяным воздухом, и вгляделась в противоположный берег – дорога перед ней раскололась, казалось, до самого ада, и теперь зубчатый провал слепой чернотой таращился в низкое, промерзшее небо. Мариуш цепко держалась за какой-то выступающий обломок, при малейшем движении собираясь сорваться и ринуться рыбкой вниз, спрятаться в своем проломе, куда не пролезут уродливые собачьи морды квэсцио. Она уже проверяла это. Пару дней назад они бросились за ней, как стая разъяренных волков с остекленевшими от жажды крови глазами, и девочка успела нырнуть в лаз – хищно щелкнули зубы, уродливая морда в облезлых струпьях, вытянутая и тяжелая, словно топор, рыкнула и скрылась. Они были самыми уродливыми существами на свете – тонкие, похожие на скрюченные палки, со впалыми животами и багровыми глазами, выискивающие добычу и питающиеся плотью. Питающиеся страхом. Девочке казалось, что когда рядом были мама с папой, квэсцио еще не существовало.
Но сейчас ей казалось, что они были всегда.

Антрацитовые глаза ребенка зацепились за что-то, словно бы поймали надоедливый репей, и она замерла, не в силах произнести ни звука. Там, на другой стороне, где в останках дома гулял свободно прогорклый ветер, где среди кусков бетона обиженно к свету пробивались забытые вещи, которые канули в лету вслед за своими хозяевами, сидел мальчик. Мариуш потерла глаза, моргая часто-часто, расцепляя вьющиеся ресницы и отбрасывая со лба клок тяжелых темных волос – нет, ей не показалось. Словно бы почувствовав ее взгляд, крошечный мальчик зашелся обиженным ревом – маленький, однолетний, пухлый, светло-розовый, с налившимися яблочками щек и мягкими черными кудряшками волос, он казался ненастоящим – не могло в ее сером и опасном мире оказаться такого удивительного существа.

Топот, раздавшийся с окраин, казался пулеметной дробью, далекий вой ввинтился в уши железными ржавыми шурупами, от страха у Мариуш судорогой свело тонкие бледные губы. Мальчик заплакал еще горше – в его мягких и детских чертах она разглядела собственный крупный нос, собственные чернявые кудри и собственные глаза – карие, но беззащитные и просящие, искренние и детские.  Мариуш, затравленным волчонком смотрящая на этот мир, давно не встречала таких по-настоящему распахнутых глаз.
Она успеет. Если сейчас сорваться, перепрыгнуть с осыпающегося пола с дотлевающими остатками мягкого ковра с коричнево-багровым рисунком, если зацепиться рукой за выступающий железный прут, на котором ржавчина скопилась хлопьями, если перескочить через провал вон там, где время зализывает из памяти ржавый остов автомобиля, она успеет схватить мальчика и скрыться с ним в провале. Она его спасет. Прыжок, прыжок, вытянутая рука и вот он, теплый, мягкий, плачущий и доверчиво жмущийся к девочке.

Человечек. Такой же, как она.

Но она не готова! Ей нужно найти еды, умыть чумазое, запорошенное светлой пылью лицо в холодном источнике и спрятаться, пока черная ночь не упадет тяжелым занавесом на землю, похоронив под собой незадачливую девочку, которая умудрилась выжить на этой проклятой земле. Мариуш дернулась, чувствуя, как на глаза наползают слезы – она не плакала уже так давно, что почти забыла, как это. Последний раз она плакала, когда не стало мамы – улыбчивой тихой женщины с тонкими седыми волосиками, скрепленными заколкой с синими пластиковыми камнями, с бесконечно теплыми руками, которая всегда сжимала в объятиях Мариуш крепко-крепко, так, что аж кости трещали.

Ей было страшно – маленькая, она сама едва справлялась. А тут мальчик. Маленький, плачет, привлекает внимание. Внутри все рвалось, не зная, как поступить. Ей до смерти хотелось погреть руки, заиндевевшие от всей ее жизни в этом серо-черном царстве с жадными, клыкастыми тварями, о его беззащитное тепло, но он такой маленький, и она сама – такая юная еще, несмышленая, она не справится, это так тяжело...

Мариуш вплавилась в бетон, вжалась в него всем телом, зарываясь лицом в тяжелое пальто, сдерживая дыхание в легких. Словно почувствовав это, мальчик закричал еще громче, словно бы не мог простить ей этого малодушного предательства. Тонкий, писклявый, робкий голосок.

Цокот когтей – скрюченных, черных, длинных – почти с ладошку Мариуш. Торжествующий рык, почти вопль счастья, детский захлебывающийся плач. Секунда – и мальчишка поперхнулся собственным криком. Затих. Квэсцио с яростным и влажным клекотом принялись пировать, а Мариуш показалось, что на ее лицо попали прожигающие кожу горячие багровые капли. Она стояла далеко, так далеко, что не дотянуться, на самой верхушку мира, отсеченная от неба и жутких тварей одним потрепанным пальто, в котором кто-то мог встречать жену из роддома, увольняться с работы или пить в гаражах с друзьями, а в ушах у нее все еще звенел обиженный плач мальчишки с ее собственными глазами и торжествующий, хлюпающий рык самых настоящих чудовищ.

 Она дождалась, пока они уйдут – кровожадная стая с жилистыми и худыми телами, а потом, не глядя на ту сторону, где минуты назад плакал розовощекий мальчик, принялась оглядывать пути для вылазки. Девочка старалась гнать от себя мысли, занозой засевшие внутри.  Ей до смерти нужны были продукты – ржавеющие сплющенные банки с ярко-желтыми зернышками кукурузы, баклажки тушенки с плавающими жиринками на поверхности, рваные пакеты с сахаристыми кукурузными палочками. Хоть что-нибудь. До ближайших руин магазина, где когда-то продавали душистое лавандовое мыло и вишневые пряники, было далеко. И два пути, развилка, на которых она постоянно оказывалась и которые так не любила. Один – быстрее, но она в любой момент может попасть в желтоватые бритвы клыков, а этого девочка боялась больше всего на свете. Другой – спокойнее, однако она может не успеть вернуться, может сорваться вниз и остаться лишь пятном на растрескавшемся от времени асфальте...

Но Мариуш ненавидела рисковать – она боялась того, что может вынырнуть из-за угла, и согласилась бы скорее на разбитые коленки, чем на неизвестность. И именно поэтому, выскользнув из-за обвисшего выпотрошенным мешком пальто, девочка подпрыгнула и зацепилась рукой за основание хрупкого хрустального торшера, который раньше дарил свет, щедро разбрызгивая его по сторонам.

Она не одолела и этажа – юркая, маленькая и способная вскарабкаться на любую высоту, девочка услышала поблизости гортанный вой и окаменела, забыв, что после прыжка ей следует за что-нибудь зацепиться.  Покатившись вниз, девочка вскрикнула от боли – удар о пол, неожиданно выскочивший обломок бетонной плиты бьет прямо в лоб, в грудину упирается рассохшаяся дверца шкафа с одеждой и с треском раскрывает свои занозистые объятия. Мариуш упала вниз, пересчитав боками все выступы и выбоины, и рухнула, пробив дверцу, в ворох разноцветной и яркой, но совершенно никому ненужной одежды.

Сильная, но такая испуганная. Маленькая девочка. Всегда только маленькая девочка.
Мариуш села в шкафу, жалобно хныкая, сдирая с себя прилипший сатиновый шарфик, и он разноцветной змейкой юркнул обратно, к друзьям-вещам. Правая рука пульсировала болью и сочилась свежей, ярко-алой кровью, вывернутая нога казалась мягкой и гнущейся во все стороны, на лбу неведомым плодом набухала крупная шишка. Девочка с трудом выбралась из шкафа и поспешила к собственному лазу, уже слыша, как выстукивают ее прощальную песню когти квэсцио по дороге, из которой сухими пучками пробивалась упорная бесцветная трава.

У самого лаза она столкнулась с ним лицом к лицу – маленький, щуплый, с налитыми кровью глазами и мелкими, почти светлыми зубами, он покачивался на тонких ногах и смотрел на нее с не меньшим испугом, чем девочка на него. Мариуш, прижимающая к груди рассеченную руку, хватающаяся темными пальцами ног за выступающие обломки бетона, замерла, скорчившись, не в силах отвести взгляда от его впалых боков, коричневого тела и тяжелой морды с мощной челюстью. Так они и стояли, вперившись друг в друга пустыми от ужаса взглядами.

Квэсцио, непропорционально маленький и тщедушный, наконец издал какой-то звук – странный, блеющий, горловой, и девочку сдуло как ветром – не чувствуя боли в вывернутой ноге, она проскакала по рукотворным скалам и запрыгнула прямо в свой каменный мешок, в последнюю секунду ощутив, как на ее голове сжимаются челюсти, как зубы впиваются в тонкую кожу, как в глубинах ее рождается крик... Нет. Показалось – она зацепилась кончиком уха за выступающий металлический прут, о который всегда опасалась пораниться, а еще и отбила пятки, приземляясь в своем узком, но глубоком убежище. Села, скрестив ноги и обнимая себя тонкими ручонками, затравленно глянула наверх, где, перегораживая далеко скрытое за тучами солнце, виднелась крупная челюсть маленького хищника. Она молчала, дыша через раз, выпивая скопившийся вокруг воздух по капелькам, обматывая порезанную руку куском собственного рукава.

Маленький квэсцио, пару раз сунув крупный влажный нос в расщелину, жалобно заскулил, пригибаясь на тоненьких, неустойчивых лапках, и лег рядом, прижимая к голове изорванные перепончатые уши. Появившаяся стая обошла его кругом, гогоча кто-то на своем языке, пару раз ткнулась носами ему в бока, подбадривая. Малыш заскулил что-то невнятно, а потом, смирившись, поднялся и робко побрел за остальными в дальний конец города.

Там, далеко за горизонтом, за крепкими каменными воротами, теплилась жизнь – люди стучали молотами по наковальням, плавили металл и плели лапти. Мобильные телефоны, трещащие что-то неразборчиво телевизоры, пластиковые окна остались для них чем-то вроде маловразумительного сна, и каждый раз, выходя на крыльцо, они с удовольствием вдыхали серый безвкусный воздух, трепали по загривкам квэсцио, которые, не чуя чужого страха, пригибались низко к земле и почтительно опускали морды, пряча острые желтые зубы за куцыми губами. А потом люди шли к станкам, к чахлым стеблям пшеницы, к колодцу, из которого ароматная прохлада мягко ласкала щеки.

Маленькая четырехлетняя Мариуш, забившаяся в свою пещеру, ничего о них не знала. А если бы и знала, то вряд ли бы пошла. Она была одиночкой – привыкла сама карабкаться наверх, сама искать хилые оставшиеся крупицы еды и сама прятаться от кровожадных монстров, но сейчас эта сильная девочка, которая однажды распорола хищнику горло ножом, которая могла неделю питаться упаковкой растолченных до трухи затхлых сухарей, которая только что вправила вывихнутую ногу, не сдержав мелких едких слез, сидела, глядя на серое пятнышко света под потолком, и молчала.
Молчала. А в ее черных глазах отражалось серое небо – молчаливое, бесстрастное и холодное. В животе было пусто и гулко, а завтра ей придется повторить все сначала – забраться и спрятаться под пальто, ставшее родным, затем – по разрушенным этажам, по выступающим зазубренным обломанным пролетам, по прохудившимся крышам. Она жила в этом мире, казалось, уже тысячу лет, и следующая тысяча была уже не такой страшной. Не такой страшной, как хищный оскал квэсцио.
А потом тонкие, пергаментные веки закрылись, переплетясь иссиня-черными ресницами, и девочка затихла, обнимая себя сильными ручонками. И серый свет померк, сдаваясь под напором ночи.

***
В коридорах было пусто и темно – чернота, налившаяся глубокой и насыщенной синевой, заливала гулкие мраморные полы и однотонные казенные стены, выкрашенные равнодушной салатовой краской. Единственным источником света оставалась лампа на сестринском посту – маленькая оранжевая лужица света мягко щекотала тонкие девичьи руки, которые торопливым и неразборчивым почерком заносили что-то в журнал. Скрипела дешевая ручка, рвалась тонкая бумага, чертыхалась девушка.  Надоедливо пищал, возвещая о приходе сообщений, ее крошечный телефон.

Поморщившись, Наташа, облаченная в надоедливый и застиранный белоснежный колпак, почесала ногтями переносицу, выдвинула лоток с лекарствами, пересчитала таблетки и вновь вернулась к записям. Напротив конторки в затянутое мраком стекло билась муха – возмущенно жужжала, отлетая подальше, и снова ударялась о стекло, не понимая, почему не может покинуть этого коридора, насквозь пропахшего мочой и горькими лекарствами. Оторвавшись от путанных и бессмысленных записей, девушка смерила муху почти завистливым взглядом, встала, потягиваясь и сонно моргая, а потом распахнула настежь окно, впуская в коридор звуки и запахи летней ночи – далеко пронесшийся мотоцикл, восторженные крики пьяных свободой подростков, звук бьющегося стекла. Отходящий от полуденной жары асфальт пах остро и пряно, астры под окнами закрылись, но все еще сочились сладостью. Девушка вдохнула ночь полной грудью, даровала мухе свободу и тихонько прикрыла окно, звякнувшее почти обиженно.

Вернулась напарница. Леночка, маленькая, худая, с некрасивой родинкой на подбородке, из которой торчали черные жесткие волоски, она шла по коридору тихонько, чтобы не потревожить чей-то хрупкий сон, не касаясь пола пятками, а потом присела на качающийся скрипучий стул, стянула с головы шапочку и прикрыла синевато-бледные веки.

- Кто? – тихонько спросила Наташа, подсовывая напарнице ириску в желто-коричневой мягкой обертке. Та сноровисто развернула фантик, сунула конфету в рот и выдохнула нервно:

- Бабушка из пятой. Два часа сорок три минуты. Сердце, наверное.

- Так она уже древняя была, - фыркнула Наташа и низко склонилась над журналом, в полумраке щуря близорукие глаза.

- Все равно жалко, - тихонько пробормотала Леночка, раскусывая во рту ириску. – Хорошая бабушка. Стихи мне на латыни читала. Плакала, когда к ее соседу дочка с маленьким внучком пришла, а потом отвернулась и не разговаривала со мной. Жалко...

- Родственники есть? – пропустив чепуху молодой и только приступившей к работе наивной Леночки, Наташа снова поскребла ногтями переносицу и вгляделась в буквы, сама не понимая, что написала пару месяцев назад. – Нету. Одинокая бабушка. Звонить и забирать некому.
 
- Опять под табличкой похоронят, - жалобно вздохнула Леночка, глядя пустым взглядом в окно. – Она в последнее время уже без сознания была. Погрузилась куда-то далеко-далеко в себя. Но ей хотя бы не было больно, там, наедине с собой. И не страшно.

- Откуда знаешь? – спросила язвительно Наташа и потерла воспаленные глаза тыльной стороной ладоней. – Быть может, там, внутри, страшнее всего. Одинокой, никому ненужной... В чужую голову не заглянешь. А до собственного погружения нам еще далеко.

 Она усмехнулась небрежно, вставая и снимая колпак с коротких рыжих волос, убранных за топорщащиеся уши. Леночка молчала, обхватив себя тонкими, слабыми руками и закусив губу, словно пыталась понять, куда же все-таки погрузилась одинокая бабушка Мариуш, читавшая ей стихи на латыни.

- Если будешь о каждом горевать, «горевалка» быстро выдохнется и пойдешь яблоки продавать на рынок. Хочешь?

- А кто о ней горевать тогда будет? – неожиданно злобно огрызнулась прежде кроткая и тихая Леночка, а потом испуганно уткнулась глазами в остро пахнущий хлоркой пол.

- Уж не ты – точно.  - Повысила голос Наташа, расправляя плечи и упираясь руками в бока. – Не твоего ума дело. Тебе надо уколы ставить, переворачивать и подмывать. Не привязывайся. Они постоянно будут умирать – тут одни старики, чаще всего одинокие и заброшенные. Что, о каждом слезы лить будешь?..

- Не буду.

- И молодец. Чаю хочешь? Анька оставила, из другой смены. Чай сумасшедший – черный, с шиповником – прямо ягодки всплывают в кружке. Отлично успокаивает нервы и мешает оплакивать всех подряд.

- Давай. Но позже. Я подремать собиралась.

 - Спи, пока тихо. Это дело редкое, - развернувшись, Наташа ушла в туалет, набирать из-под ревущего монстром крана холодной воды в чайник. Звонкий стук ее каблучков эхом отдавался в коридоре, чье-то надсадное и тяжелое дыхание вырывалось из первой палаты и окутывало юную Леночку, безразлично и монотонно пищали приборы.

- Спасибо, что помогаешь. Спокойной ночи, Наташа.

- Нельзя такое говорить на смене! Сплюнь!  Иначе будет настоящий апокалипсис. Учись, пока я жива.

Сморщенная и высохшая Мариуш лежала в палате, накрытая  бледным саваном простыни, и ее впалая грудь больше не вздымалась тягостно и нехотя, напитывая тело очередными бесполезными глотками прогретого летнего воздуха. Черные миндалевидные глаза ввалились, массивный нос заострился, тонкая седая косичка спокойно струилась по плечу. Маленькие, но крепкие ладошки чуткая Леночка сложила на груди пожилой женщины, и теперь она словно бы молилась за то, что не смогла отмолить при жизни. Исчезли квэсцио, пропал морок маленького пухлого мальчонки с богатырским плачем, растворился мираж разрушенного и занесенного пеплом города, не болела рассеченная правая рука, которой она тысячу лет назад подписала согласие на аборт, так ничего нужного в своей жизни и не сделав, все время чего-то боясь.

Больше бояться было нечего. Тишина стала ее домом.

Спокойной ночи, Мариуш. Спокойной ночи.