Здравствуйте, это я — лопоухий подросток, тайный сладострастник с кривоватой ухмылкой и вечно стоящим членом. Холодным и солнечным днём в начале весны, мы с приятелем лапаем друг друга за газетным киоском. Он прижал кулаки к подбородку, выставил локти, — изображает женские груди, а я старательно их ощупываю, не снимая перчаток. На улице холодно и мы оба в зимних пальто, — толстые, неуклюжие, шапки надвинуты на нос. Он следит за моими движениями, не мигая, без всякого выражения: «Так, а теперь ты». И я с готовностью подставляю локти и чувствую себя немного женщиной. Днём, когда нету родителей, он мне зачитывает по телефону целые абзацы из Куприна: «Следовательно, поедем веселиться к продажным женщинам? К проституткам? В публичный дом?» — читает он нараспев. Все эти знания и умения скоро нам должны пригодится.
Встреченный в сквере Эмир — шпанист, и будь с ним его дружки, я бы давно расстался с пятнадцатью-двадцатью, завалявшимися в кармане, копейками, но сейчас он один и вполне безопасен. Сунув руки в карманы порванной куртки, он добродушно рассказывает, как заглядывает училкам под юбки. Уронишь карандаш, — говорит он, поплёвывая по сторонам, — нагнёшься, с понтом поднять, и смотришь ля-ажки. Мы рассматриваем варикозные ляжки наших бедных учительниц, а где-то на тротуарах (я видел в кино), залитых разноцветными огнями витрин, подбоченясь, стоят разнузданные бабёнки, готовые за пять-десять долларов (или сколько там? — ну точно не дорого!), положить конец всем печалям, сорвав покров с главной тайны бытия.
Я хочу размножаться с девчонками, особенно с одной восьмиклассницей — толстозадой простушкой с распущенными волосами. Мне настолько хочется размножаться, что я даже ни с кем не знакомлюсь. А зачем? Всё равно бесполезно. Напрасная трата времени. Эх, где же вы, проститутки? Вся надежда на вас. На обычных женщин, а тем более, на своих одноклассниц я не рассчитываю. Мои одноклассницы — невзрачные девочки с кислыми лицами и сальными волосами, в неряшливых школьных платьях, лишённые какой-либо женственности или тщательно прячущие её под коричневыми доспехами. Парочками они прогуливаются по школе и окрестным дворам и при случае яростно защищают девичью честь. «Не лапай, не купишь!» — гордо завывают они, уклоняясь от прикосновений, и скромность — их единственное украшение, как старомодная брошка, навечно приколота к безобразному школьному платью. Да и прикасаться не особенно хочется: они пахнут порядочностью и скукой, а брезгливо-целомудренная гримаска, не сходящая с их благонравных лиц, заставляет усомниться в самой возможности половой жизни и отбивает любые желания. Мои одноклассницы некрасивы...
Наверно я всё-таки несправедлив. Есть среди них несверленные жемчужины, коих не портят ни уродливо открытые лбы, ни детские перекрученные рейтузы, но увидеть в них женское естество удаётся не каждый день.
Виткова, целку порву! — сужая глаза и зверски выпячивая подбородок, на весь класс кричит Ромка. На лице его залегают свирепые складки. Рубашка с мятым воротником по-пролетарски застёгнута на последнюю пуговицу. Оля выпучивает глаза, чтобы что-то ответить, но Таня её уводит. Мысленно я заглядываю им под юбки, добираясь до их нежных, розовых целочек, которые они берегут как зеницу ока. Юбка у Тани короткая, но лицо — добродетельней и постней не бывает. Химичка заставила её подметать на уроке. «Ты не колени сгибай, а сама нагибайся», — требует химичка, и целомудренная Таня нагибается, стараясь не злить учительницу и одновременно не показать всему классу свои трусы. Пышнотелая химичка в кургузом пиджачке и узкой юбке всегда наглухо застёгнута, волосы стянуты на затылке; развалилась на стуле и придирчиво наблюдает за девочкой. Сука поганая! От ненависти к химичке у меня даже пропадает желание увидеть Танины трусики. Обычно увидев девчонку в короткой юбке, я спешу следом, чтобы на лестнице посмотреть её трусики — это у меня как рефлекс, а на большее я не рассчитываю.
Врачиха за ширмой залезает в трусы — щупает у мальчиков яйца. «В армии, на медосмотре, на стол сажают красивых девок. У кого не встаёт, у того — сифилис», — рассказывает Савельев из параллельного класса. По-моему, чепуха, но я представляю красивых девок, например Лену Зайцеву, в мини-юбке сидящую на столе, и член у меня подскакивает до небес. Сифилиса у меня нет, что и требовалось доказать, — не стоило лезть в трусы. «В следующий раз я буду хватать за сиськи!» — негодует Звонков — приземистый коротышка в очках с толстыми стёклами. Он ходит пружинистой, подпрыгивающей походкой; пальцем-сарделькой тычет вслед проходящим девчонкам. Приблизив лицо, доверительно спрашивает, — а эту хотел бы? А ту? А вот эту? На физкультуре он видел п..ду у Вики.
— Ну и какая?
— Красная.
— Воспалённая, — подтверждает Завальский.
Завальский принёс открытку с японкой: японка то стоит в кимоно, то сидит по-турецки распахнутая, чернея лобком и сосками. «У меня лучше!» — фыркает Маринка, мельком взглянув на открытку. У Маринки, наверно, действительно лучше. На уроках она почёсывает лобок. Сидит и почёсывает через юбку, — рассказывает Завальский.
Маринка резва и порог стыдливости у неё снижен. Про неё ходят слухи, что она возбуждала, гостившего у них, родственника — престарелого дядечку, садилась к нему на колени, и даже позволила ему о себя подрочиться через одежду, чем и довела его до инсульта. История конечно волнительная, но оставляет неприятный осадок. Инсульта я никому не желаю, но природное распутство Маринки вызывает у меня восхищение.
Классная выгнала нас с уроков, послала в парикмахерскую. Вместо парикмахерской, мы идём в кинотеатр Повторного фильма — на «Ночи Кабирии». Я весь в ожидании откровений, но ничего не показывают. История, в общем-то, грустная, но в конце играет весёлая музыка. Жизнь продолжается, — объясняет Димка. Он любитель кинематографа. Неделю назад он уже смотрел этот фильм. Ходил один, на вечерний сеанс, и рядом с ним оказалась та восьмиклассница, на которую мы с ним часто смотрим. Гладкая, со взрослым лицом и, нравящейся Димке, стервоточинкой; и на переменах, она стоит всегда в таких позах, — отставит ногу и перекатывает с каблука на носок, и отстающее голенище сапога приоткрывает её выгнутую, напрягшуюся икру. Полуприкрытая сапогом, икра её выглядит почему-то особенно соблазнительно. «Привет — привет, и дальше ни слова», — печально вздыхает Димка. Я тоже вздыхаю сочувственно. Мне это знакомо.
Димка мой друг. Он второгодник, а больше я ни с кем не дружу. Ну общаюсь, конечно. В бывшем Димкином классе девчонки как на подбор, а у нас ни одной симпатичной. Полное собрание дурнушек и никакушечек. Плоскоспинные унылые девочки, капризные и заносчивые. Плоские, как промокашки. Такая порода — московские девочки без сисей. Груди у них отрастают годам к пятидесяти, когда уже никому не нужны. И всё же я их вожделею. То одну, то другую, то нескольких сразу. Вожделения эти «технические» — для внутреннего употребления, я знаю, что ничего не предприму, чтобы хоть с кем-нибудь из них сблизиться. Вожделение скрашивает мою жизнь, вожделение — моё главное развлечение.
Иногда я вожделею и классную, — взбалмошную, экспансивную даму под пятьдесят, носящую коротковатые платья. Она представляется мне в расстёгнутом платье, лежащей на матах в объятиях физрука, о котором она отзывается с большим пиететом. Я видел его жену, как-то она приходила к нам в школу, — классная лучше.
При всяком удобном случае я прижимаюсь к девчонкам. Я прижимаюсь к бывшим Димкиным одноклассницам; некоторые из них слывут шлюхами, что делает их особенно привлекательными. Я их всех перещупал: боком, плечом, локтем, иногда ладонью, но они не обращают никакого внимания. Только одна — редкостнейшая бесстыдница, опытнейшая из развратниц, — любительница показывать свои трусики, к ягодицам которой я прикасаюсь с особой настойчивостью, оглянувшись, посмотрела на меня с насмешливым любопытством.
На школьной линейке я делаю вид, что что-то высматриваю в конце коридора, и то и дело наваливаюсь на Аню, стараясь почувствовать плечом твёрдый холмик у неё под рубашкой. Что ты всё вертишься? — возмущённо спрашивает она, будто не понимает. Всё она понимает. Аня страстна и стыдлива одновременно. На днях рождения она самозабвенно сосётся с мальчиками, а потом обижается на намёки. Якобы с ней мы когда-то лежали в одной коляске. Мама считает её русской красавицей. Это, наверное, оттого, что она дольше других носила косу. Толстую косу до самой попы, а попа у Ани знатная. Сидит она прямо передо мной, и я смотрю на её, пузырящиеся под платьем, придавленные ягодицы. Груди у Ани совсем небольшие, но на редкость бесстыжие, кончики дерзко выглядывают между распущенными волосами. Волосы она теперь распускает или собирает в пучок на затылке. Я не считаю её красавицей, но при виде нежного желобка её полной шеи и прядок, выбившихся из пучка, я чувствую сладкое изнеможение.
А справа сидит Татьяна. Она — отличница. Скосив глаза, из-под ладошки, я смотрю на её коленки, на, натянутую на бёдрах, короткую юбочку, кончающуюся в двух сантиметрах от лобка, представляю себе её трусики и те сокровища, что скрываются под ними.
Слева — Надя. Она худенькая, но женственная. Лицо у неё капризное, а тело какое-то раскладное, её легче других представить с раздвинутыми ногами. Есть что-то завораживающее в её манерах.
Димка кивает мне на свою одноклассницу, симпатичную девочку с распущенными, волнистыми волосами. Личико скромное, но стоит, прислонясь к стене, — будто ждёт, когда её снимут. Равнодушно разглядывает свои туфельки. Грудь довольно большая, чуть провисшая, выразительно натягивает тонкий свитер.
— Грудь ничего, — говорю я Димке.
— Я трогал её.
— За грудь?
— Схватил в беседке, на даче. Она жила на соседнем участке.
— И что?
— Ничего, — пожимает плечами Димка, — сказала, что не любит меня. А так просто она не хочет...
Хм... Похоже на правду. Неужели хватал?
Ещё он рассказывает о какой-то Юле Терентьевой, живущей прямо над «Синей птицей», — тем самым модным кафе, в очереди к которому, клёвые чуваки прилюдно поглаживают клёвых чувих по обтянутым джинсами задницам, а внутри неясно освещённые помещения, где глаза у девочек становятся ласковыми и такими многообещающими. Этой Терентьевой восемнадцать, она студентка, и всё воскресенье они не вылезали с ней из постели.
— Под конец спускал ей на грудь, — равнодушно говорит Димка.
— Зачем?
— Ну, надоело внутрь.
О том, что это может надоедать, я узнаю ещё не скоро.
С Димкой мы ведём разговоры на сексуальные темы: «А сколько раз она может? А Яна? А Ирка?» Я знаю, что спрашивать это глупо, но пытаюсь ненавязчиво сподвигнуть Димку на разговор об Ирке, оценить её прелести. Но Димка подачи не принимает. «Много. Все они могут много, гораздо больше, чем мы», — глубокомысленно заключает он. Он столь же чувствителен, как и я, но сведущ в сексуальных вопросах гораздо больше. Правда, общественные предпочтения застят ему глаза. Он тащится от двух стильных девчонок из параллельного класса, двух длинноногих, узкожопых подружек с модельной внешностью — Оли и Лоры. Они мне не нравятся. Уж, слишком худые и лица высокомерные. «Как тебе Лора?» — спрашивает он, — в смысле, не попытать ли нам счастье вместе. Не-е, мне бы чего попроще. Что, Зарницыну, что ли? Ну, не Зарницыну. У неё такие заботливые и сочувствующие глаза как у старшей сестры, а складки юбки заменяют ей задницу. О Зайцевой я умалчиваю — знаю, что он меня не поймёт. Что это вызовет лишь насмешки. Зайцева — это моя мечта. Владелица самой большой груди и самой короткой юбки. При виде неё моё тело охватывает смятение. Если в кино показывают проституток, то выглядят они именно так, и лица у них такие же. Моё тело требует немедленного размножения, а с Зайцевой этот неблизкий путь мне кажется верней и короче. Она моложе меня на два года и, наверное, мне не откажет. Мне ведь многого и не надо, — потрогать её за грудь, прикоснуться к заду. Распутство и глупость в её глазах сулят мне лёгкую и убедительную победу. Но до победы пока далеко. Мы только пока переглядываемся в коридоре.
Есть ещё одна восьмиклассница — Роза. Я прижимался к ней в школьном буфете. Слегка повернув голову, она одобрительно скосила глаза, давая мне знать, что всё поняла и ни капельки не возражает. Стояли мы как приклеенные. Жаль, народу в буфете было совсем немного, и мы постояли всего минутку. Я шёл за ней до её класса; думал тогда, что она вообще шестиклассница. Шестиклассница, а жопа такая, что дух захватывает! Теперь её знают все — она стала комсоргом школы.
Вот стоит она в актовом зале, перед всей школой, дерзко выставив бёдра, сапоги на шнуровке, юбка едва прикрывает срам; говорит что-то низким и хриплым голосом, призывно посматривает на мальчиков, и вид у неё такой откровенно б..дский, что даже отличник Митроша, активист и начётчик, шёпотом называет её проституткой. А пучеглазая Людмила Алексеевна — завуч по воспитательной работе, мученица щитовидки и поборница за чистоту комсомольских нравов, распустила зоб и смотрит на неё с умилением, словно не замечая ни похабной позы, ни непристойной одежды секретаря. Та самая Людмила Алексеевна, что ловит девчонок на лестнице и, выпучив блестящие глаза, требует удлинять юбки.
Людмила Алексеевна практикующий марксист-диалектик и цену исключениям она знает. Скромность, говорите? Девка — огонь! Такая послужит партийному делу, поработает передком! Скольких юных героев вдохновит она на свершения. Только бы не порезались из-за неё.
А может быть, в своё время она тоже не брезговала быстрой комсомольской любовью, и огненными целинными ночами, под стук колёс комсомольского поезда, самоотверженно ублажала героев-первопроходцев?
В комсоргах она пробыла не долго. Не все разделяли ностальгические восторги Людмилы Алексеевны, и до школьного начальства дошло, что Розины манеры и внешность не соответствуют высокой миссии комсомольского секретаря.
Классе в десятом, на перемене, одноклассник как-то прижал меня к ней в коридоре (известный способ школьного заигрывания), и Роза засмеялась тем деланным, похабным смешком, которым смеются в кино непотребные женщины.
Позже я узнаю, что этот женский типаж крайне редок и создан исключительно для соблазна и искушения.
«Он разбирается в женщинах так же, как мы с тобой», — говорит Димка о Лукьянове — своём приятеле, тоже большом знатоке и любителе кинематографа. Он называет его Лукьяшкой. Как-то он приходил к нам в школу и они с Димкой целый час закидывали друг друга именами итальянских актёров и режиссёров: Мастрояни, Феллини, Антониони, — так и вылетало у них изо рта. Я слушал вполуха. (Сам я хожу на глупые индийские фильмы, посмотреть на мармеладных красавиц с большими грудями). «Она хватала его за х..! Залезла в трусы и схватила!» — с восторгом рассказывает Димка о поездке с Лукьяшкой и двумя пэтэушницами загород. А другая сказала, что сошьёт себе юбку. — Какую, короткую? — По п.зду. «По п.зду, — представляешь!?» — восторгается он. Я представляю сатиновые Лукьяшкины трусы, стоящий в них х.. и цепкую руку пэтэушницы. Эх, мне бы какую-нибудь пэтэушницу! Но мои сатиновые трусы были некстати в струпьях засохшей спермы. Утром, на первом же уроке, я не удержался и согрешил с одноклассницей: вперившись в её гладкие ягодицы, я незаметно пошевеливал бёдрами, сжимая набухший член и перекатывая яички в мошонке, пока не потемнело в глазах от божественной эякуляции... Вру, конечно. В девятом классе я этим не занимаюсь. Школьные шерстяные штаны не пропускают пятен, но едкий запах мальчишеской спермы настолько отчётлив, что даже Ромка, наверняка занимающийся тем же самым и потому не решающийся назвать вещи своими именами, обзывает меня потовыделяющим. В девятом классе я воздерживаюсь от рукоблудия в школе, но в восьмом она была первой, с кем согрешил я после летних каникул.
Жила она в соседней квартире, но мы никогда не дружили. Оля была угрюмая девочка, с глазами-гвоздиками, почти безгрудая, но с литой задницей и чугунными икрами. А запах коммунальной квартиры, впитавшийся в её школьное платье, делал мечты о ней какими-то особенно правдоподобными. Как-то мы ехали в переполненном школьном автобусе и соприкасались ногами. Пользуясь толкучкой, я прижимался к ней всё сильнее. Не уступала и она, и я чувствовал её жаркое бедро, тугую икру и податливую округлость ягодицы. Это было так упоительно! Она отвечала мне со всей очевидностью — я это чувствовал всё отчётливей! Врядли когда-нибудь я возбуждался сильнее. Её необыкновенная глупость и взаимная неприязнь наших мам, препятствующая сближению, лишь усиливала возбуждение. Должно быть, нечто подобное испытывали юные Монтекки и Капулетти. Горячие и живые прелести двоечницы оказались ярче и убедительней самых смелых фантазий. Открывающиеся перспективы ошеломили: наслаждения, о которых я столько мечтал, враз становились доступными, и источник их жил в соседней квартире, и ходил со мной в один класс. Двери райского сада стояли открытыми, правда, пахло в нём коммунальной квартирой, но меня это не смущало.
Взволнованный прикосновениями и благодарный за испытанное наслаждение, я даже пытался нежно дотронуться до её руки, лежащей на поручне. Впервые домой возвращались мы вместе: шли рядом, не произнося ни слова, но думали друг о друге. Мы оба не знали, что делать дальше. Вильнув юбкой, она скрылась в соседней квартире. Олечка, Оля! — изнемогая от нежности и вожделения, я чувствовал через стены её горячую ногу.
А на следующий день она неожиданно грубо толкнула меня. Да ещё обозвала проститутом. Не знала, как обругать, и ничего не придумав, возмущённо выпучила глаза и выпалила: «Проститут!» Наверно, обиделась за вчерашнее. Оля, нам же было приятно! Дурная девка...
Это похоть! — потрясает кулаками бабушка, когда узнаёт, что я называл курвой свою соседку по парте. Не зря мне всю ночь снилась грязь! Это похоть! — трагически восклицает она. Бабушка боится похоти? Но это ведь так естественно.
— Какая похоть? — всё же спрашиваю я у мамы.
— Она говорит глупости. Но зачем ты её ругал?
Ах, мама! Оля мне не нужна, она мне ни капельки не интересна и я бы не сказал ей ни слова, но сзади сидит Маринка. Она выходит гулять с накрашенными глазами. А недавно, на заднем дворе, она показывала мне свои трусики! Адресованное мне бесстыдство приводит меня в восторг и я надеюсь на продолжение. А главное, у неё есть груди! У толстой Оли тоже есть груди, но они от жира. А у Маринки они настоящие — она носит лифчик! Я тоже называл её курвой. Но Маринка никому не пожаловалась. Она дружит с дворовой шпаной и слышала и не такое. И это действительно похоть.
Ах, Маринка — моя первая искусительница. Её чёрные трусики, показанные на заднем дворе, озарили мою одинокую юность.
Ещё была у неё подружка, жившая на задних дворах, в тех запутанных коридорных трущобах, где обитали дворники и разнорабочие, и даже наша коммунальная квартира казалась хоромами по сравнению с этим содомом. Была она годом старше и звали её, кажется, Женечкой. Женечка не показывала мне трусов, она просто сидела на лавочке. И без всяких трусов я угадывал в ней порочность. Глаза у Женечки были грустные, очень красивые, всезнающие и бесстыдные. Я страшился её многоопытного, бесстыдного взгляда и, содрогаясь от ужаса, заглядывал в вязкие Женечкины глаза, чувствуя, что прикасаюсь к неведомой бездне. Мама считала её испорченной и не одобряла знакомства, а меня полжизни тянуло к плоховатым, испорченным девочкам.
Ещё у неё была младшая сестра: взбалмошная, вертлявая, похожая на цыганку. В Женечке тоже было что-то цыганское. Быть может, с тех пор худенькие цыганистые девчонки, в нарочито мятых джинсовых юбках, намекающих на беспутство своих хозяек, вызывают у меня неясное волнение, словно их тела, минуя меня, напрямую обращаются к моему телу, суля ему неслыханные наслаждения. Но всё это только лирические догадки.
На уроке труда, Звонков, посланный за журналом в кабинет рукоделия к девочкам, возвращается с выпученными глазами: «Там Аникеева! Полураздетая! В этой... в одной рубашке! ...Или, как это называется?» Аня, с шитьём в руках, сидела, развалясь на стуле, в полупрозрачной нижней рубашке. Заходи, — засмеялась она, увидев смутившегося Звонкова. Он всё у неё видел!
— И сиськи видел?
— И п..ду видел! — глаза его сверкают безумием из под толстых очков.
— А учительница где была?
— Откуда я знаю? Ну, не веришь, сам поднимись!
Я, конечно, не верил, но чужая похоть меня будоражила. При всей своей неправдоподобности, чужие фантазии возбуждали, давали пищу для вожделения; чужая похоть подпитывала мою. Завальский рассказывал, как выебал девушку на вечеринке. Танцуя, он раздевал её, снял трусики и... выебал! — торжественно заключал он. Выебал, — презрительно морщился Димка, — если и трогал, то только через одежду. И я представлял себе одноклассницу, с которой, незадолго до этого, танцевал на литературном кружке. Она никогда мне не нравилась, но почему-то казалась подходящей для этой истории. Мысленно я снимал с неё тесное платье, приспускал её сетчатые белые трусики (почему-то они представлялись мне в мелкую сеточку), расстёгивал лифчик... Впрочем, до лифчика дело, как правило, не доходило. Яйца закипали ещё на трусиках.
* * *
Есть знатоки, исследователи, (сколько же женских тел они изучили?), знающие, сколько просветов должно быть между женскими ногами и монету какого достоинства, девушка должна мысленно зажать между ягодицами для красивой походки. Димка как раз из них. Ему нравится молоденькая англичанка — Наталия Алексеевна, — коротко стриженная, тоненькая и высокая. Ведёт она себя с нами на равных. «Наверно, и в рот берёт...», — мечтательно размышляет Димка. И этим же самым ртом она высвистывает английские звуки, пьёт чай в буфете. Я плююсь, — нежный рот интеллигентной учительницы не особенно вяжется с толстым х..м и, живописуемые Димкой, картинки грязной любви вызывают у меня отвращение. «А что тут такого?» — кипятится Димка, — «она красивая женщина, почему бы и нет? У мужа...», — Димка причмокивает, изображая, как она это делает. Я не такой эстет и Наталья Алексеевна мне не нравится. И вообще, я поклонник крутобёдрой красавицы исторички, грубоватой и яркой, при случае проповедующей воздержанность и скромность в одежде, а на деле носящей облегающие чёрные водолазки и изводящей старшеклассников крепкими, безжалостно торчащими грудями. Запершись в кабинете истории, она проверяет готовность юношей к половой жизни. Испытание выдерживают не все. Едва взялась она свою юбку, как многие обкончались. Не выдержали испытание и понуро стоят опозорившиеся, с расстёгнутыми штанами. И красавица-историчка насмешливо смотрит на обтрухавшихся десятиклассников. «Надо меньше заниматься онанизмом», — строго чеканит она слова, как на уроке, повторяя Апрельские тезисы, — «Десятиклассники! Будущие мужчины! Всего-то коленки им показала... Как вы будете удовлетворять своих жён, выполнять свои супружеские обязанности?» Это мои фантазии, и я не делюсь ими с Димкой. На них слишком часто налёт мазохизма. Я не мечтаю о плётках и кандалах, но идеи унижения и женского превосходства придают остроты моим ощущениям, и я предпочитаю об этом помалкивать. Впрочем, против исторички возразить ему нечего. Споры тут неуместны. «Наверно, бесподобна в постели!» — цокает языком Димка, глядя, как историчка вышагивает на шпильках под-ручку с каким-то лысым мужчиной, и груди её торчат, как торпеды. Весна, мы прогуливаемся по бульварам, поглядывая на лениво покачивающиеся попки девушек. (Ах, как бы я впился в любую из этих попок!) Молоденькие бабёнки сидят на скамейках, раздвинув ноги, и показывают разноцветные трусики. Разноцветные клинышки женских трусиков слепят глаза как прожекторы, но ляжки раздвинуты не для нас, и попки покачиваются не для нас, и мы остро чувствуем нашу отверженность, делаем вид, что нам это безразлично, и стараемся не смотреть друг другу в глаза.
Ах, эти динокие мальчишеские прогулки по весенним московским улицам. Вдвоём с приятелем, но всё равно немилосердно одинокие. Ах, как же хочется уткнуться лицом в душистую женскую попку и замереть от счастья!
«Вот» — говорит Димка, глядя в след лаборантке из кабинета химии — некрасивой, но модной девке, стрельнувшей у него сигарету. Я знаю, что «вот». «Вот», — это значит — «хотя бы это».
Школьное утро, бодрое журчание ламп. В синеве, за окном, проступают тёмные громады домов. Сидельникова и Аня сидят позади, Надя опять болеет, Ирка в другом конце класса, — смотреть мне не на кого. Ну разве на классную. Она в гладком, тёмно-зелёном платье, туго натянутом как чулок. Ходит по классу, слегка приседая, то и дело разводит руками, будто делает реверансы. Какие грудищи! (Слюни капают на тетрадку). И всё-таки у Зайцевой больше! На перемене я побегу в большой коридор и, если мне повезёт, и их отпустят чуть-чуть попозже, увижу, как из класса выходит Зайцева. Я занимаю наблюдательную позицию. Я знаю заранее, как всё будет: откроется дверь и первой выйдет кудрявая девочка с сонным коровьим лицом, толстая и большая. Следом мальчик, тоже большой и толстый, с азиатскими глазками. И наконец появится Зайцева, — сначала, как расписные челны Стеньки Разина, выплывут её налитые груди, а потом и она сама с подружкой. Они меня тоже сразу заметят, захихикают и, подталкивая друг друга локтями, направятся к лестнице. Быстро скосив глаза, она, будто брызгает в меня молоком. Я весь в её молоке! Какие груди! Взглядом я делаю мгновенные снимки, запоминая каждую складочку её платья. Зайцева семенит и в дверях, на прощанье, покачивает пышной кормой. Ещё несколько снимков. Вот и всё на сегодня, больше рассчитывать не на что. Слишком часто ходить и смотреть на неё я стесняюсь. Впереди бесконечный и скучный день.
А как же живут остальные? Как это терпят мои одноклассники? Я смотрю на Митрона. Как ласково он перелистывает тетрадку. Как послушно и преданно смотрит он на учителя. Сколько согласия в его взгляде. Как уверен он в правильности всего. Господи! Есть ли у него что-нибудь, кроме учёбы? Вожделеет ли он кого-то?
«Как у нашего Митрона на х.е сидит ворона...», — дразнят отличника Митрошу, самого маленького и болезненного мальчика в классе. «У Митрона встал х.й, а он в тренировочных и ходит при гостях со стоящим х.ем», — рассказывает, часто бывающий у него, Айрапетов. Он двоечник и ходит к Митроше подтягиваться, к тому же они молочные братья. Мама отсылает Митрона к себе, — иди, Митроша, пожалуйста. Заикаясь и недоговаривая слова, как всегда, когда он волнуется, Митроша поведал молочному брату о своей беде. «Задрочи!» — советует Айрапетов. А Митрон не умеет, не знает как. К раздражающему образу отличника добавляется ещё одна трогательная подробность. В классе двое отличников: Митрон и Сидельникова, и Сидельникова явно знает о членах гораздо больше. У неё такой торжествующий взгляд. Она очень довольна собой, своей внешностью и успехами. Грудь у неё по размеру вторая или третья в классе. Иногда она ведёт себя вызывающе: на физкультуре, без всякого стеснения, заходит в мужскую раздевалку. На переменах она милуется с Белешевым, самым рослым из мальчиков. Прыгает с ним, вся потная, красная, с распущенными волосами; глаза у обоих блестят, — трогали потихоньку друг друга, у всех на виду.
Через год после окончания школы, Сидельникова, вышедшая замуж первой, рассказывает при встрече, как она брыкается по ночам, сбрасывая спящего мужа ногами с постели. «Ну меня-то бы ты не сбросила», — самоуверенно усмехается огромный Белешев. Опытная Сидельникова снисходительно смотрит на Белешева: «Откуда ты знаешь? Ты же со мной не лежишь по ночам в постели». Взгляд у неё торжествующий. Глаза у обоих блестят, и дыхание становится жарким. Давно уже очень хотят друг друга. Было ли что-нибудь между ними?
Девчонки озорничают, бодаются сиськами, задирают друг другу юбки. Ну вот и поссорились. Ольга ударила Таньку ногой.
— По п..де дала, — говорит Завальский. Он вместе со мной наблюдает за происходящим.
— А ей не больно.
— Ну да, не больно!
Виткова — бешеная. Жопа огромная, ноги толстые, а сисек почти нет.
Зажимая в кармане стоящий член, я мысленно провожу рукопашные драки между девчонками, назначаю победительниц. Парты сдвинуты наподобие ринга; чаще всего побеждает Ирка, она самая сильная и соблазнительная, но иногда достаётся и ей. Безгрудая двоечница Виткова старается ударить её по торчащей сиське и ей это удаётся. Поверженная Ирка лежит на полу, с раздвинутыми ногами, а Ольга, придавив её толстой коленкой, в знак своей победы, вставляет ей во влагалище палец. Сюжеты эти общеизвестны. Задранные юбки, разорванная одежда, женские драки, пальцы, вставленные во влагалища, волнуют меня, пожалуй, не меньше, чем незамысловатые картины обычной любви, и тянется это откуда-то издалека. Девчачьи драки и озорные, драчливые девочки волнуют меня с раннего детства. Ещё в первом классе я испытал странное наслаждение, когда моя одноклассница Лёля подралась с двоечницей Витковой. Лёля была моей закадычной подружкой, я часто бывал у неё в гостях и помню её серенькое фланелевое платьице в мелкий цветочек и заколочку в волосах. Простенькая, боевая, рано познавшая жизнь, она была олицетворением тех самых дворовых девочек, перед которыми я когда-то благоговел. (Жаль, что она переехала и исчезла). Двоечница оказалась сильнее Лёли. Всё было кончено в пять секунд. Она схватила Лёлю за волосы, пригнула к земле, поставила на колени, а затем повалила на пол. Лёля плакала. Всем сердцем я был на стороне Лёли, но втайне упивался победой двоечницы. Прилизанная, гладенькая как куколка, двоечница вызывала у меня неприязнь, но её победа над Лёлей доставила мне удовольствие: было в этой победе и в слезах Лёли что-то ужасно меня волновавшее. Должно быть тогда я впервые почувствовал близость нравственных мук и физического наслаждения.
А ещё мне нравилась маленькая разбойница...
* * *
Конец седьмого класса — девочки всё больше начинают походить на женщин. «Задела меня своим бампером!» — сладко жмурится Серёга, глядя вслед, проскользнувшей за его спиной, Яне, — «Чиркнула по спине!» Янка? Какой там бампер. Так, какая-то арматура под майкой. Так или иначе, к концу седьмого класса бампер есть почти у всех девочек — во всяком случае, почти у всех девочек под кофточками проступает фурнитура бюстгальтеров. И мы зачарованно смотрим на застёжки между лопатками и очертания заветного предмета, отличающего их, так резко и сразу, от нас. Сакральность этого предмета заключается не только в недоступности его неведомого и манящего содержимого, но и в самих его очертаниях, то смутно угадывающихся под одеждой, то кокетливо выглядывающих из небрежно застёгнутой кофточки.
Возвращаясь из школы с Нинкой, я завожу щекотливые разговоры:
— А лифчик — это что? — спрашиваю я у Нинки.
— Ну, это... грудью носить, — отвечает глуповатая Нинка, — сказать тебе кто у нас носит?
Я напускаю равнодушный вид — может, и правда скажет?
— Нет, не скажу, — спохватывается Нинка.
Да ладно. Я и так знаю.
Ах, как манит неведомая субстанция под кофточками, как же хочется прикоснуться к этим сакральным холмикам. Стоя в дверях, я волнуюсь, стараясь плечом, ненароком задеть вожделенные пупырышки своих одноклассниц. Мне всегда не хватает времени, чтобы рассмотреть и запомнить их. Ускользающий вид женских грудей делает их ещё более заманчивыми, превращает в фетиш. Какие они на самом деле? Изредка увиденные в реальности, они разительно отличаются от фантазий, разочаровывают, оказываются жалкими и невзрачными.
Лишь изредка они оправдывают мои ожидания: на мельком увиденной фотографии из журнала, показанной невзначай, в полутёмной комнате, усатый мужчина в костюме держит за груди немолодую смеющуюся женщину в расстёгнутом платье. Грудь у неё именно такая, о какой я мечтаю: крепкая, вздутая, с большими сосками, не помещающаяся в руках у мужчины. Женщина не молодая, но страшно соблазнительная и симпатичная.
А в другой раз из моря выходит молоденькая эстонка без лифчика. «Ну, как же она?» — морщится мама, — «ведь взрослая уже девушка». Я украдкой смотрю. Девушка тоненькая, но груди довольно большие, молочно-белые, мокрые, с прыгающими сосками. Она идёт в полосе прибоя, и груди её мелко вздрагивают и трясутся.
Итак, бампер почти у всех, а буфера у немногих. Из наших только у Иры Слутцер. Она обзавелась ими за одно лето: ушла на каникулы щуплым подростком, а вернулась с роскошными дойками, обскакав на пару-тройку размеров, рано развившуюся Маринку. Мальчики-шестиклассники смущённо хихикают, глядя на это чудо. Красивее она, правда, не стала. Страшненькая, горбоносая, с нечистой кожей, но самоуверенная и общительная от природы, она непринуждённо носит большую грудь, не смущается мальчишеских взглядов, пользуется авторитетом у девочек, ведя хриплым голосом взрослые разговоры. Особой симпатии к ней никто не испытывает, но смотрят жадно.
Помимо взрослой груди, она обзавелась пошловатыми манерами: садясь, она зажимает короткую юбку, подтыкая её между ног, неприличным жестом прикасаясь к лобку. Многих этот жест приводит в восторг. Делает она и другие двусмысленные телодвижения. Я в меру вожделею её.
А у Сидельниковой буфера или бампер? Наверное, всё-таки, бампер. А у Ирки? Наверное, тоже. У кого из них больше? Это сложный вопрос. Груди у них слишком разные — у Татьяны круглее, а у Ирки длиннее, — продолговатые и очень высокие. Не то чтобы очень большие, но видны под любой одеждой, и их торчащие кончики немилосердно дразнят мои гениталии. Ловя наши взгляды, она не отводит глаз и не осматривает себя, как другие, но в глазах её появляется какое-то мучительное раздумье. Она носит короткую юбку, но трусов я её никогда не видел. А выпуклости её зада впечатляюще смотрятся даже через толстое пальто. Странно, что Димка этого не замечает. Я не дружу с Антоном, но в сексуальных предпочтениях мы с ним сходимся. Это что-то глубинное, коренное, не зависящее от развития и интересов. Он тоже вожделеет Ирку, но, в отличие от меня, вожделеет деятельно, пытается щупать на переменах. Ирка ему не даётся: злобно щурит глаза, дала даже раз по яйцам — она строгих нравов. Это тебе не Аня.
Измученный невозможностью достоверно сравнить, я составляю таблицы — сравниваю девочек по частям. Идея эта не моя, первым рисует таблицы Завальский. Он проводит негласный конкурс красоты, и результаты его становятся известны девочкам. Первое место неожиданно занимает скромница Оля, заикающаяся девочка с наивным лицом. Второе достаётся Витковой, двоечнице с литым задом и чугунными икрами. Польщённая Оля сдержанно благодарит. Она не ожидала. Она удивлена неожиданной победой. Двоечница молчит, злобно буравит глазками. Девочки фыркают, многие возмущены и втайне обижены результатами. Знают ли они, по каким критериям сравнивает их Игорь? Надо отдать ему должное: Игорь грубоват, но проницателен — в мешковато одетой, скромнице Оле он углядел симпатичную девушку.
Оля — скуластенькая, нескладная. Но как-то приходит она на праздничный вечер в хорошеньком свитерке, с завитой чёлочкой и подкрашенными глазками, и все замечают, как мило она улыбается десятикласснику, танцующему с ней весь вечер, а холмики под её свитерком торчат, даже очень многообещающе. «Косметика — великое дело», — говорит Димка.
Игорь груб и таблицы его грубы, а оценки недостоверны: сиськи, ноги, лицо и жопа — вот, пожалуй, и всё, что он сравнивает. Я развиваю его начинания, оценивая прелести одноклассниц во всех подробностях, с учётом всех параметров и нюансов. Объём, высота и форма груди; форма и размер ягодиц; талия, плечи и бёдра, стройность и полнота ног (тонконогие девочки мне не нравятся); икры, щиколотки и лицо, общая пропорциональность и доступность поведения — я учитываю всё, что возможно — соотношение бёдер и талии, подтянутость ягодиц.
Этой — двоечку, этой — троечку, а Гладовой? А не всё ли равно? Она пользуется успехом, но мне совершенно не нравится. Ну ладно, пусть троечку, — объективности ради. Грудь у Вики не меньше, чем у Татьяны, но одежда такая, что ничего не видно. Я знаю, что у неё есть, но уж больно она добродетельная и унылая. (И как-же мне ненавистен этот запах порядочных девушек! Их кружевные воротнички вызывают брезгливое отвращение, а под их белыми, целомудренными блузками, со множеством мелких пуговок, даже большая грудь кажется абсолютно бесплотной).
Я изнемогаю от невозможности убедиться воочию. Эх, поставить бы их голыми рядом или хотя бы в одинаковых платьях. Школьный фартук скрывает груди. Но Татьяна и Ирка не носят фартука, хотя у них груди больше, чем у других. Не носит фартук и грудастая Слутцер. Может быть, фартук скрывает не груди, а их отсутствие?
Груди у Слутцер знатные и заслуживают самых высших оценок, но маленькая грудь Аникеевой возбуждает меня сильнее. Мелкие, неучитываемые в цифрах, нюансы зачастую имеют решающее значение. Как иной раз симпатичное личико компенсирует недостатки фигуры, так и милая попка может сделать девушку неотразимой, затмевая всё остальное.
Включить кого-нибудь из другого класса для сравнения? Зайцеву или Розу не интересно — они заведомо превосходят всех. Но надо же кого-то принять за точку отсчёта. Колясникову и Попову из 9«Б»? Какая из них Колясникова, а какая Попова? Колясникова та, у которой груди побольше и бёдра пошире, — подсказывает Николаев. А, знаю, — светлые волосы собраны в хвостик, упругая попка, и щёчки виднеются из-за спины. Конечно не Зайцева, но даст фору любой из наших. И на Попову у меня сразу встаёт. У неё такая тесная попка!
Размер груди, форма груди. Размер жопы, форма жопы. У Сидельниковой вообще нету жопы. Сидельникова — нормальная девчонка, только жопа у неё не на месте, — говорит Антон. Жопа на месте, но ягодицы ужасно плоские. И это серьёзный её недостаток. Она такая — осанистая, с круто выгнутой поясницей, а дальше — всё будто срезано сапожным ножом. Как оценивать форму того, чего нету? Отсутствие жопы уже учтено в размере. Это будет несправедливо, если я дважды накажу её за отсутствие жопы.
Я мучаюсь вопросами методологии, — как считать, как оценивать? Я жажду математической объективности, но похоть, как и любовь, с объективностью несовместимы. Я смутно чувствую какую-то изначальную неправильность в своих изысканиях. Временами я сам не знаю, чего оцениваю, — свои вожделения или девчонок и неосознанно подгоняю цифры под заведомо известные результаты.
Ладно, буду сравнивать их целиком. Иерархия девочек давно существует в моём мозгу и Татьяна в ней занимает не последнее место. «Ты гибкая, как лань», — как-то географичка говорит на уроке Сидельниковой, даже не подозревая, какую бурю в моём теле вызывает эта невинная фраза, сказанная по самому безобидному поводу. Слова географички лишь подтверждают мои ощущения — не зря я смотрю на Татьяну, не зря выделяю среди других! Татьяна упитанная, но подтянутая. Вместо формы она носит тугую синюю кофточку в белый горошек. Что-то домашнее, уютное и в то же время волнующее, чувственное в этом женском горошке. Этот глянцевый, белый горошек на синем фоне утяжеляет женские формы, делает их рельефней и зримей. Когда стоит она, наклонившись над партой, и её провисшие груди, тяжёлыми страусиными яйцами, натягивают тесную кофточку, я глаз не могу оторвать. Странно, в раннем детстве подобные яйцевидные формы вызывали у меня тошноту, а теперь я не знаю, куда деваться от похоти. Какие они у неё гладкие и тугие! Какие тяжёлые! Какие большие, — уж, в мою-то ладонь не поместятся точно! Мысленно я подставляю руку, отвисшая грудь Татьяны наполняет мою ладонь — и половины не уместилось! И даже у Белешева не поместятся! Перехватив мой взгляд, она выпрямляется и, горделиво скосив глаза, осматривает своё молочное хозяйство. Лицо у неё довольное.
Мучимый похотью, я до предела совершенствую свои порнографические таблицы, сортируя девчонок, я исписываю несколько общих тетрадей, но ни на йоту не приближаюсь к их попкам и бёдрам, и член мой всё так же одиноко подрагивает в штанах.
* * *
Завальский принёс журнал — на развороте полная женщина средних лет, похожая на ренуаровскую натурщицу. Она лежит с голым задом на чёрном диване, спиной к зрителям, и, оглянувшись через плечо, лукаво смотрит на мальчишек, сверлящих взглядом её мощные ягодицы. Некстати зашедшая географичка коршуном падает на добычу. Профессионально, как опер или таможенник, она быстро пролистывает журнал в поисках крамолы. Ускользнули ли от неё слипшиеся страницы, наслюнявленные предусмотрительным Игорем, или поленилась она посмотреть его повнимательней, но реклама транзисторов и проигрывателей не привлекают её внимания, и журнал со вздохом лёгкого сожаления возвращён владельцу. В противном случае добыча относится в учительскую и с ехидной улыбкой выдаётся родителям юного похотника. Игорь рассказывает о родителях: об отце, вклеивающим в туалетном календаре фотографии голых женщин, и о матери, однажды их обнаружившей и устроившей грандиозный скандал. Приносит он и другие журналы. Что там: зашедшиеся в крике, бабы с лошадиными лицами, мускулистые ё..ри, звероватые негритянки с приплюснутыми носами, вылизывающие друг другу бархатные промежности; я жадно впиваюсь взглядом в темнеющие кружки сосков, стараясь не видеть ни неправильных ореолов, ни непомерную раздутость грудей.
Рассмотреть фотографии хочется больше, чем даже пообниматься с какой-нибудь девочкой. Уж слишком скудны реальные женщины по сравнению с этими загорелыми, на всё готовыми, журнальными самками. Импортный глянец страниц придаёт убедительность женскому телу.
Я не имею доступа к порнографии и довольствуюсь мамиными журналами мод. Моя любимая манекенщица — гладковолосая женщина с порочным лицом, и грудь у неё, сразу видно, не только для вскармливания младенцев. Эта знает толк в постельных делах, — думаю я, подолгу вглядываясь в её широкие бёдра. То идёт она навстречу в коротком платье пританцовывающей походкой, игриво прищурив глаза, то сидит на камнях у моря, то стоит, подбоченясь, в компании широкоплечих, небритых мужчин в капитанских фуражках, намекая всем своим видом, что всё, о чём я мечтаю возможно и осуществляется с ней очень просто. Словно сойдя с ума, я часами рассматриваю, и никак не могу насмотреться на сочную, как бутон, мечтательную бабёнку в нижнем белье, стоящую в ванной комнате. Я берегу этот журнал как зеницу ока; очертания бюстгальтера этой дамы приводят меня в исступление.
Лишённые порнографии, мы фантазируем, как умеем и черпаем сексуальное вдохновение где угодно. Картинки в учебнике английского языка нарисованы в духе Билдструпа и девушки, изображённые на них, волнующе крутобёдры и острогруды, а дамы постарше на редкость пышны. Объясняется ли это озабоченностью художника, но подобные картинки попадаются и в других детских книгах: на иллюстрациях к рассказам Драгунского, мама Дениски, да и другие женщины, обладают вызывающе выразительными формами и выглядят весьма двусмысленно.
Длинноногие тётки, изображённые на упаковках с колготками, напоминают мне чьих-то мам. Я не по-товарищески вожделею матерей одноклассников и приятелей, особенно одну, мать моего закадычного друга — супер-грудастую женщину, знавшую меня с раннего детства и, как выясняется позже, часто хваставшуюся перед моей матерью своими изменами мужу. Она ездит по пансионатам и санаториям и развлекается с молодыми мужчинами, ловко наставляя рога своему, крепко спящему, мужу. Я помню её мечтательную полуулыбку, когда, понижая голос, она, должно быть, рассказывала о своих постельных победах.
Костя рассказывает про маму: она моется в ванной и просит его потереть ей спину. Она в трусиках, а трусики то прозрачные! Костя многозначительно поднимает бровь, будто подмигивает. Впрочем, лицо у него всегда будто подмигивающее.
— А грудь видел?
— Видел конечно.
— Обвислая?
— Да нет. Полно молока.
Костина мама — крупная брюнетка с кукольным личиком. Недавно она разошлась с Костиным папой, опять собирается замуж, и молока у неё хоть отбавляй!
* * *
Звонков часто обращается к Димке, признаёт в нём авторитета:
— Кто делает последнее движение? Ты? Или она? Ага, понятно.
Иногда он совершает набеги на девочек. Двумя напряжёнными пальцами тычет в фартуки скромницам — Маше и Оле.
— А это у тебя что? Комсомольский значок?
Девочки каменеют лицами. Поджав губы, оскорблённо отворачиваются к окну. Проба не удалась, но Звонков не обескуражен. Подпрыгивающей походкой он уходит по коридору, высматривать тех, кого хочется. А эту хотел бы? А ту? — доносится из угла. Пристал к кому-то ещё. Всегда озабочен. Временами я тоже впадаю в ажиотаж: примеряю мамины лифчики, подглядываю в ванную за толстой соседкой. Замочная скважина законопачена, а щель под дверью узка и расположена слишком низко, и всё же я ложусь на пол, пытаясь увидеть хотя бы ступни соседки. Стук, крики, грохот! Что случилось? Соседка упала в ванной и не может подняться! Бежит её муж с топором, выламывать дверь. Слава богу, ничего не сломала. Мне противно и стыдно — позарился на старуху. Буду думать о старшеклассницах.
Одна из моих любимых — полненькая, игривая, недавно сломала ногу и приходит в школу на костылях. Но даже на костылях она соблазнительна. Я уединяюсь в туалете, чтобы предаться воспоминаниям. Она коротко стрижена, с толстой попкой. Кожаная мини-юбка западает у неё между ног, вырисовывая все её прелести. Какие большие груди! Сперма выстреливает, как из ружья. Беззвучный выстрел, тихий шлепок о кафель. Шуршание бумажки и шум водопада. Следы заметены. Пять минут позора и наслаждения. Минут через десять, не выдержав одиночества, я снова отправляюсь в туалет на рандеву со своей старшеклассницей. Она смеётся и брыкается ногами. Надо поосторожней, — одна нога у неё в гипсе, я помню об этом. Дооплодотварив её образ, я возвращаюсь грустный и успокоенный. Впереди одинокая ночь, а завтра опять в школу.
Летом, после шестого класса, я рассказываю маме о засохших соплях, взявшихся неизвестно откуда, и обнаруженных утром в трусах, — «даже пипка приклеилась». Мама трагически округляет глаза, но не говорит ни слова, и история забывается. Но скоро связь между снами и заскорузлыми пятнами на трусах установлена, и я начинаю робко доводить себя до оргазма. К середине седьмого класса я предаюсь самому безудержному ного- и рукоблудию. Как-то, вчитываясь в описание толстой мавританки, соблазняющей Тартарена, я не справился с возбуждением и кончил в штаны. Позорное пятно расплылось на брючине. Мама заподозрила неладное и потребовала к ней повернуться. Хныча, я отказался. Папа прочёл короткую лекцию, назвав отчасти вещи своими именами. Он сказал — «у тебя возбуждается...» и посоветовал заниматься физкультурой. Физкультура в его представлении была главным средством от всех напастей. Вечером, чтобы замять неловкость и отвлечься, мы ходили в кино. Показывали фильм-оперетту: румяные бабы махали перьями и крепкими ляжками, сверкали трусами и показывали промежности. Я жадно впитывал увиденное, предвкушая, как сладко я подрочу на этих бабёнок, стыдился и думал о спасительной физкультуре. К началу восьмого класса я был полон решимости покончить с позорной привычкой, но все мои благие намерения вдребезги разбиваются о толстую задницу двоечницы Витковой. И бес рукоблудия овладевает мной окончательно. Я безбожно дрочу на старшеклассниц и одноклассниц, на учительниц и случайно увиденных женщин, на книжных героинь и фотографии манекенщиц, на всё, что похоже на женское тело. Я дрочу на всё что угодно. Я дрочу в школе и дома, в туалете, в постели, в ванной, в лесу за кустами, в кино и даже на лыжной прогулке. К девятому классу я несколько успокаиваюсь, становлюсь умеренней, а в десятом и вовсе прибегаю к рукоблудию, как к крайнему средству, когда вожделение становится невыносимым, но девчоночьи задницы не дают мне покоя. Грудь возбуждает меня сильнее (грудь — это самое главное; размером груди, определяется готовность девушки к совокуплению, — не зря большегрудые девочки пользуются слегка завуалированным уважением), но в последний момент, перед эякуляцией, я всегда сосредотачиваюсь на попке и бёдрах, мысленно наполняя спермой эти вместительные сосуды.
Однажды за этим занятием меня застукала Аня. Не знаю, догадалась ли она до конца, чем я занимаюсь, но мой остановившийся взгляд, прикованный к юбке, вытирающей с доски, одноклассницы, истолковала она вполне однозначно. Глядя на одноклассницу, я боролся с подступающей эякуляцией, когда вдруг, проходившая мимо Аня со смешком повернула мне голову, отвернув меня от объекта моего пристального внимания, — мол, не для тебя это всё. Хмыкнула, следом идущая, Надя, — догадывалась и она. Ходит она с безразличным видом, но глаза у неё внимательные. А я-то чувствовал себя в безопасности, полагал, что мой грех невидим. Все обо всём догадываются. Ладно, мальчишки — почти все они не безгрешны. Девочки наблюдательны. А может, они тоже, потихоньку сжимая ноги, разогревают свои щёлки под юбкой? Димка говорит, что они делают это в ванной.
— Морковкой?
— Ну почему — морковкой? Губкой, чем-нибудь мягким, — терпеливо объясняет Димка.
Надя, сидящая в ванне с раздвинутыми ногами, мне представляется очень ясно. С Надиными ногами я грешу на уроках английского: у неё красивые ноги и она удачно сидит — наискосок, чуть впереди меня. Мне видно, как она грациозно переплетает под стулом свои стройные ноги. Она худенькая, но бёдра её достаточно широки по сравнению с тонкой талией, а маленькие грудки, как наливающиеся, но ещё не готовые сорваться, капельки, натягивают её платье, когда она поднимает руки, чтобы поправить волосы. Она так соблазнительно выгибает спину, что удержаться от греха невозможно, а семяизвержение с Надей такое жгучее, что, бывает, на уроках английского я оплодотворяю её по несколько раз.
Мама справедливо подозревает меня в занятиях онанизмом на уроках. Как-то заглядывает она в класс сразу после урока английского, и смотрит на меня с возмущением. «Ты был весь красный!» — гневно восклицает мама, припоминая мне этот случай. Припоминаю и я, но от чего я был красным? Я сидел, прикованный взглядом к Надиной юбке, но, кажется, был совершенно спокоен, согрешив с Надиными ногами ещё в самом начале урока. Может быть, мама заглядывала в класс через щёлку ещё в самом начале урока и видела всё воочию? Поняла ли она, кто вдохновляет меня на грех? Не знаю, но мне показалось, что на Надю она старается не смотреть. Моя совратительница сидела, скрестив под стулом стройные ноги и то и дело снимала туфли, показывая нежные пятки и продолговатые, чувственные ступни. А может быть, мама заподозрила в моём совращении Иру Слутцер? «Стала такая... кругленькая», — говорит мама о недавно увиденной на улице Ире, и в голосе её мне слышится неодобрение.
Груди у Слутцер действительно круглые, как у рубенсовской Вирсавии. Она носит светлую кофточку в мелкий цветочек; пуговица между грудями вечно расстёгнута и в прореху виднеется белый бюстгальтер. Какое-то время мы сидим с ней за первой партой. Садится она ногами в проход, боком ко всему классу, — демонстрирует свои формы, и попка её свисает со стула. Однажды я сижу слишком близко и чувствую боком её маленькие ягодицы. Я придвигаюсь поближе. Увлечённая позированием, она тоже почувствовала, но не сразу; замерла, напряглась, но тут же преодолела приступ стыдливости, распустила попку, расслабилась, и весь урок мы сидим, незаметно прижавшись и прислушиваясь к дыханию друг друга. После последнего урока я не выдержал и, переворачивая стул, ножками, будто случайно, задрал ей короткую юбку. «Идиот», — не оборачиваясь, устало вздохнула Слутцер. И впрямь идиот, — больше мы никогда друг к другу не прижимались.
Эти преднамеренные прикосновения, этот телесный отклик, не противящейся твоим прикосновениям девочки, рождающийся где-то в самой глубине её тела — между бёдрами, её напряжённый взгляд, скошенные глаза, борьба, происходящая между телом и предрассудками, впрыснутыми в неё родителями и школой, по степени волнительности сравним только с ночной поллюцией, когда приснившаяся во сне, до сих пор ничем не примечательная и незамечаемая одноклассница, вдруг продемонстрирует свою женскую силу и освободит тебя от семени под одеялом; когда приснившийся бугорок её невзрачной сиськи, её опущенные ресницы, заставляют возбуждённый мальчишеский член запрыгать от радости, извергаясь потоком накопившейся похоти. И после, весь день, ты радостно томишься случившимся и украдкой посматриваешь на свою, ничего не подозревающую искусительницу, ища следы вашего тайного ночного свидания, и она, ещё вчера презираемая за некрасоту и унылую добропорядочность, вдруг становится источником неукротимого вожделения, и ты по-новому взглянешь на её лицо, ноги, попку, на её, едва различимые под фартуком груди, на её икры, вдруг ставшие обольстительными, и вот она уже частая гостя в твоих постельных фантазиях.
А может, и она этой ночью лежала, распластавшись под одеялом, накрытая волной жаркой похоти, зажимая между ногами комок промокшей ночнушки?
Догадывается ли эти вертлявые острогрудки в коротких юбочках, беспечно нагибающиеся на переменах, как, при одной мысли об их мельком увиденных трусиках, кривятся фимозные члены и натягиваются уздечки, как стыдливо приоткрываются синюшные, надроченные головки, как подворачиваются лепестки крайней плоти, очерченные белёсой каёмкой смегмы, выдавливающейся из-под натянувшейся кожицы, и постыдные пятна покрывают мальчишеские трусы? Знают ли они, сколько семени из-за них пролито? Сколько незачатых младенцев спущено в унитаз?
* * *
Как катер рассекает она школьные воды. На мелководье покачиваются первоклассники. Опять эта толстозадая, в кожаной юбке. Ну когда это кончится? И дымом несёт из туалета. И некому выгнать мерзавцев. Юрия Петровича не допросишься, — вечно соревнования, жеребьёвки. Мужчин не хватает. Приходиться всё самой. Чтоб я тебя больше не видела в этой юбке! Поняла? И не смей огрызаться! (Только не срываться на бабий визг, но глаза из орбит вылезают сами). Ты бы ещё в школу купальник одела! Девушка, будущая мать! Комсомолка!
По ночам она пишет трактат о бесстыдстве и нравственности. Самым верным было бы раздельное обучение. Но раз уж решили так, остаётся нивелировать недостатки. Как скрыть под одеждой вторичные половые признаки? Написать циркуляр о школьной одежде, в котором должна быть регламентирована длина юбки, — ниже колена сантиметра на три-четыре, но не слишком длинная (хотя, нет ничего плохого, в том, что скрыты икры и щиколотки). Платье свободное, пуговицы на спине. Фартук повыше, простой, свободный, крылья без рюшей. В девушке юноша должен видеть только товарища, а девушки с пышными бюстами и толстыми ягодицами должны учиться отдельно. Способ можно найти — швейные ПТУ или что-нибудь в этом роде. (Надо это обдумать).
Учительница почёсывает в волосатом паху. За окном метёт. Муж давно уже спит и нет от него никакого толка. Так. Вещи в химчистку. Подарок свекрови. Подготовиться к партсобранию. Молодые учителя. Конечно стараются, но нельзя терпеть этой идеологической расхлябанности, этой распущенности. С распущенности начинается распутство.
Закованная в строгую одежду, учительница кривится, глядя на стоящую перед ней девушку. Только четырнадцать, а груди налиты так, что лопаются, — всё напоказ, короткая юбка едва прикрывает пышную задницу. Отрастили, бесстыдницы. Что думают юноши? Известно — что. Ничего недоступного нет. Бери и пользуйся. Недоступность низких наслаждений — вот, что отличает человека от животного. И ответственна за это, прежде всего, женщина. А эта... одним своим видом превращает юношей в животных. Как смотрят, глазами едят! Этот, стеснительный, с ускользающим взглядом, притворяющийся равнодушным, — учится вроде не плохо. Но, уж, слишком он впечатлительный — будет долго бороться с девственностью... А этот, румяный, наверное, пользуется успехом. Честолюбив и неплохо сложен. Не отягощённый сексуальной фантазией, он спокойней смотрит на девочек, легче знакомится, не придавая значения их вторичным половым признакам, не фетишизирует их прелести, и член его быстро окажется в чьей-то уютной и скользкой норке. А, впрочем, как повезёт...
Опять эти мысли... Не пускать их, остановиться... Но отвратительные сцены школьного разврата уже мелькают перед глазами: школьницы, задрав юбки и отставив юные попки, стоят с висящими на икрах трусиками, предлагая себя своим одноклассникам, и мальчики по очереди пробуют свои силы. Девочки оглядываются в ожидании, повизгивают от прикосновений, ляжки их залиты мальчишеской спермой, — многие изливаются от одной только мысли, о задранных юбках своих одноклассниц, некоторые умело пристраиваются, вставляют румяные головки в мокрые щёлки. Сопли семени висят на штанах... Свинцом наливаются мальчишеские головки, как сгущёнка сладка и тягуча мальчишечья сперма...
Господи, неужели для этого? Но тепло уже разливается внизу живота... И так каждый раз... Покраснев и прикрыв глаза, учительница прислушивается к себе. Неужели для этого она караулит девчонок и делает им внушения? Всё, что давалось с таким трудом, им даётся задаром. Слаб человек. И бесы не дремлют. Бесы похоти, глумливые и безжалостные, подстерегают каждого и трижды им дорог праведник. В туалете она смотрится в зеркало, — а она ещё ничего. А чертей этих надо поставить на место! Минутная слабость, с кем не бывает?
И снова, как катер, она рассекает школьные воды. На мелководье ныряют, как поплавки, первоклассники. Прочь с дороги, мальки — плывёт Рыбнадзор! Непроницаемая, как запрет, она шествует по коридору, снова готовая отстаивать добродетель. И бесы стоят как вкопанные.
* * *
Иногда Димка хандрит. Он становится мрачен, подавлен, не скрывает слабостей, прыщи на своих щеках называет хотенчиком. Я показываю ему Зайцеву и Наташку: «Эти девочки всегда смеются, когда меня видят...». — «Значит, ты им нравишься... А я... никому», — он понуро вешает голову. «Как дела, Димуля?» — спрашивает Марина Ефремова, его бывшая одноклассница. Просто хорошенькая и милая, и ни капли не шлюха. И говорит она таким дружеским голосом, что Димка светлеет лицом и мы долго смотрим ей в след. «Ведь есть же такие», — говорит он, пожимая плечами.
Димка в классе без году неделя, но его уже приглашают на день рождения. Мы презираем большинство одноклассников, считаем их послушными и тупыми — на том и сошлись, но на день рождения он, всё же, идёт. «Гладова с Серёгой сосалась», — рассказывает он в понедельник, и нотки зависти слышатся в его голосе, — «тоже можно было... с Сидельниковой... толстая...». Гладова мне не нравится, и я не завидую. Сидельникова получше, — у неё такие пухлые губы. Не то чтобы толстая, но в отличии от многих у неё есть что потрогать.
— Что ж ты?
— Да-а... потом бы пришлось её в кино приглашать, — кривится Димка, — не могу я так.
Не может? Значит, он такой же, как я. И все разговоры про Юлю Терентьеву и прочее не более, чем фантазии. Болтовня и фантазии. Чтобы с тобой сосались, надо быть ласковым и разбитным. Разбитные мы только по случаю.
Новый приятель: познакомились на вечеринке, вместе бегали в гастроном перед самым закрытием.
— Девчонка есть у тебя? — спрашивает серьёзно.
— Не-а.
— Ну... а ты делаешь что-нибудь, чтобы была?
Понимающий человек. Девчонка — это не просто. Не из тех, кто рассказывает, — ща пойдём, снимем тёлочек. Будто, стоит им подмигнуть, и любая раздвинет ноги. А вот не раздвинет. Да ещё поглумится вдоволь. Сниматели. Большинство из них только на словах герои, а когда доходит до дела, подталкивают друг друга локтями: «Ты подойди. Нет, ты подойди». Я? Я всматриваюсь в девчонок, к которым мне предстоит подойти, и вижу разом все их недостатки. Ну, ладно. Стараюсь казаться не очень жалким. Напряглись. В глазах настороженность, но всё же идут. В глаза стараются не смотреть, переглядываются друг с другом, и никакого энтузиазма. Когда всё кончается, уходят с облегчением. Я тоже испытываю облегчение от несостоявшегося знакомства.
По ночам, возбудившись во сне или очнувшись от поллюционного сна, я смотрю на полосы света от фар и уличных фонарей, мятущиеся по потолку, и думаю о какой-нибудь однокласснице, недавно увиденной в заманчивой позе, когда её провисшие под кофточкой сиси, вдруг оказались не такими уж маленькими, а округлости зада, выразительно проглянувшие под натянувшейся юбкой, вдруг сделали очевидным, что тело её предназначено для размножения и разврата. Я жажду разврата, как Шукшинский Егор Прокудин и вглядываюсь в своих одноклассниц, стараясь по выражению лиц, по манерам, одежде и размерам груди, определить их готовность к разврату и оценить предстоящие наслаждения. Хотят ли разврата девчонки? Это сложный вопрос. Когда я смотрю на Зайцеву или Розу, сомнения исчезают. Уж, слишком в них всё откровенно. В Розином взгляде нет ни капли смущения. Она, будто, спрашивает глазами, — хочешь со мной переспать? А Зайцеву, будто, уже е.ут или в крайнем случае лапают.
Редкие проявления сексуальности в моих одноклассницах приводят меня в волнение, воспринимаются, как откровение. Костя рассказывает о памятнике Юрию Долгорукому. «У коня вот такущие яйца!» — он показывает руками, и бровь его ползёт вверх, будто он собирается подмигнуть. Девочки слушают с интересом, и даже у Вики, девушки с уныло опущенными плечами, будто сваренной в курином бульоне, загораются глазки. Их это тоже интересует! Не прочь поговорить на щекотливые темы. Все они тоже хотят. Надо смелее, но смелее не получается.
Хотят ли разврата взрослые женщины? О, в этом я нисколько не сомневаюсь, но слишком явные тому подтверждения приводят меня в замешательство. Всем телом мы жаждем необременительного разврата, и его же конечно боимся.
Как-то на переходе (и почему это всегда случается на переходах?) меня окликает девица, — бровастая, взрослая, с густо накрашенными глазами.
— Молодой человек, по-моему, мы с вами знакомы, — говорит она низким голосом.
Я пожимаю плечами, — м-м... не знаю, не помню...
— И всё-таки, я вас где-то видела, — настаивает она и пристраивается поближе, — вы мне очень напоминаете одного моего знакомого.
Я вижу свалявшиеся катушки туши, неровности кожи, налёт на её губах, я чувствую её жирное, жадное тело, ходящее ходуном под одеждой, и пугаюсь. Судьба мне бросает спасительную соломинку, но я пугаюсь её взрослости и накрашенных глаз, густых бровей и пристального, испытующего взгляда, и при первой возможности, не оборачиваясь, юркаю в подворотню. Эх, сказать бы ей, — «...не знакомы, так давайте теперь познакомимся...», — и она бы могла избавить меня от девственности! Но куда бы мы с ней пошли? В подъезд? И там она заразит меня сифилисом! «За преднамеренное заражение сифилисом полагается срок», — говорит Димка. Ах, вот как. Но легче от этого мне не будет. Страшусь я не столько сифилиса, сколько всех тяжких, последующих вслед за этим: поликлиники, диспансера, объяснений, ухмылок сестёр и косых осуждающих взглядов, мамы, заискивающей перед врачами. И даже не столько этого, сколько маминых переживаний, сколько тёмных маминых глаз, вопрошающих — как ты мог?! Что, что я мог?! Я ничего не смог! У меня ничего не вышло! Мы только поцеловались два раза. Так откуда же сифилис?
Последний этаж в незнакомом доме, лестница на чердак. Дамское приспущенное исподнее, заношенное, несвежее. Красный, мохнатый зверь обдаёт меня терпким, солоноватым запахом. Деловитый, увещевающий шёпот, — «ну чего ты там... погоди... погоди...», её мокрые пальцы и впопыхах подставленная ладонь. Короткий смешок и утешающие поглаживания. И гадливость, гадливость к этой чужой взрослой тётке, спускающейся вместе со мной по лестнице, с которой я чуть было зачем-то не породнился. Дверные глазки осуждающе смотрят нам в след... Косматые тени проносятся у меня в голове и душа замирает от ужаса, — а ведь это, и правда, могло случиться!
Я смутно боюсь какого-то ужасного надругательства и чувствую себя абсолютно беспомощным перед опытными, взрослыми женщинами. В их смеющихся глазах мне видится какой-то подвох. В постели они могут сделать со мной что-то совершенно ужасное. ОНИ ЗНАЮТ, КАК ЭТО СДЕЛАТЬ! Что они могут сделать — надругаться, унизить, порвать мне уздечку? Впрочем, о порванных уздечках я ещё ничего не слышал, но что-то такое уже предчувствую, холодком в гениталиях, своим, сморщившимся от страха, стручком. Ах, если бы это было самое страшное!
Всё думаю о Гладовой и Серёге. Зачем она с ним сосётся? Нежная, умненькая, вроде серьёзная. А Серёга — тупарь тупарём. Правда, беззлобный. И бесшабашный — такие и нравятся. Да низачем. Они не целуются по углам, а сосутся напропалую. Это — похоть!
* * *
Маринкины трусики чёрным знаменем похоти реют над задним двором. Аня водит туда мальчиков попокладистей, и уговаривает их при ней помочиться. Как-то я выхожу погулять. На детской площадке перетаптываются трое: Аня, ещё одна девочка помоложе и Серёжа — тихий и боязливый мальчик из соседнего дома. Девочки взволнованно перешёптываются, Серёжа пасётся в сторонке. Что вы тут, что? — допытываюсь я у Серёжи.
— В общем, они уговорили меня пописать. Как думаешь?
— Ну, давай, писай.
В кустах, на заднем дворе, Серёжа, повернувшись ко всем спиной, расстегивает ширинку. Аня с горящими глазами стоит, засунув руки в карманы, и смотрит на сгорбленную Серёжину спину. Зашелестела струя, запахло мочой, между Серёжиных ног растекалась лужица. Белобрысая девочка равнодушно смотрела в сторону. Анины глаза разочарованно потухали, — и это всё? Нет, она хотела совсем не этого. А чего ж ты хотела, Аня? Теперь я знаю, чего ты хотела — об этом красноречиво свидетельствуют твои широкие бёдра и короткая юбка, глубоко западающая между ними.
Аню вызывают к доске. Выходит она с кротким видом оскорблённой добродетели, — ну сейчас мальчишки будут смотреть. Мальчики оживились в предвкушении зрелища. Со смиренным лицом идёт она сквозь частокол встающих мальчишеских членов, и попка её живёт никому не подвластной, самостоятельной жизнью. Ягодицы описывают сложные колебательные движения: то величественно застывают, то вздрагивают и подпрыгивают, то непристойно подмигивают мальчикам, выказывая глубинную суть их владелицы. Аня постукивает мелом, мелко трясёт задом, оглянувшись через плечо, укоризненно смотрит на класс, разглаживает подол, натягивая юбку на ягодицах. Жаркая волна похоти накатывает на меня, я забываю обо всём на свете. Анина попка заслоняет весь мир, ничего больше нет, только тёмный подол её юбки и гладкие полушария ягодиц. Многие мальчики судорожно сводят колени: Анина плоть торжествует над классом.
— Анька и Ирка Слутцер — самые лучшие девчонки в классе, — доверительно говорит мне Серёга.
— Чем же они так хороши?
— У Аньки вот тут пятно, — он показывает в сантиметрах пяти от соска, — мы с Антоном сказали, что это засос. Она обиделась! — смеётся Серёга.
В этом вся Аня: сама показала и тут же обиделась. Аня боится сплетен, но готова на всё что угодно. Кстати, как они это увидели? Раздевали её?
Загородная экскурсия; учителя отлучились и на поляне затевается игра в бутылочку. Ане выпадает целоваться с Борей Богатовым, самым красивым мальчиком класса. Боря потупился, сидит с безразличным видом. Целуйтесь через платок, — советует искушённая Слутцер. Аня обводит присутствующих презрительным взглядом. Она готова целоваться хоть как, но вот мальчишки, — будут потом рассказывать. Солнце припекает по-летнему и Аня готова раздеться и загорать, но опять же мальчишки, — будут потом про неё говорить. Взгляд её падает на меня и становится особенно негодующим. Подозревает в распространении сплетен? Она меня вообще недолюбливает.
Как-то после уроков я возвращаюсь в класс. Дверь заперта изнутри, на швабру. Я дёргаю посильнее. А, это ты? — открывает улыбающийся Серёга. Следом выходит Аня, разглаживая юбку на попе. Глаза у неё испуганные и виноватые. Как бы я чего не подумал. Я ничего не подумал, Аня. Сосись на здоровье.
* * *
Прошлым летом я тоже сосался с девчонками — например, со Славкой — чуть челюсть мне не свихнула. И с Янкой, но это неинтересно. Это всё равно, что сосаться с собственной бабушкой. А ещё с вислобокой Инкой. Груди её обвисли, не успев отрасти. Она некрасива, но очень любвеобильна, и дарит избытки своей любви, попадающимся ей, мальчикам. К нашей пляжной компании прибился студент. Что он делает с нами, малолетками? Ничего. Он ждёт друзей из Москвы, а пока он скучает, играет в карты, острит и нравится девочкам. Инке он оказывает знаки внимания. Но вот приезжают его друзья, и Инка с восторгом рассказывает о вольной жизни хипповой студенческой коммуны, о лифчиках, валяющихся повсюду вперемешку с мужскими трусами.
Студент ведёт Инку в кино и там её лапает, и всё остальное (ну, конечно не всё), а после, в компании больше не появляется. Инка ходит печальная. «Поматросил и бросил», — жалуется она всем на свете. Инку немного жалко.
— А зачем она ему разрешила?
— А что она могла сделать? — летний приятель Илюша торжествующе улыбается, — он её возбудил! Инка сама ему рассказала.
Илюша влюблён в Инку и рад, что студент исчез. Я тоже был влюблён в неё, несколько дней. Мне нравилось, как она, выпятив нижнюю губу, вздувает лезущую в глаза чёлку. Но всё рассосалось само собой. Мне вспоминается запах летнего кинотеатра, скрипучие ряды с клейкими сиденьями, — нет, всего там не сделаешь, но кое-что можно.
Мне нравятся белокурые эстонские девочки, с льняными чёлочками и выгоревшими волосами. Особенно одна — она живёт в соседнем подъезде и мило коверкает слова. Зовут, кажется, Уве.
— Эстонки быстро сохнут, — говорит Илюша. Это верно. Хорошенькие в юности, к тридцати годам они высыхают и превращаются в мымр с колючими, неприязненными глазами. Как странно — влажный, морской воздух и рано засыхающие женщины.
Мне хочется сходить на курортную танцплощадку — там можно закадрить какую-нибудь местную девочку, хорошенькую, испорченную, с подкрашенными, наглыми глазками. Короткая юбочка и сапожки, волнующая распущенность и доступность. Перед глазами рисуется образ девчонки с окраины в низко расстёгнутой блузке. Мне бы такую. Но что я ей предложу? Свою несвободу? Живёт она, конечно же, за мостом. Я представляю свой поздний приход, стенания мамы и бабушки, — «мы думали тебя уже нету в живых!» Бабушка потрясает кулаками, негодует и мама:
— В тебя вложено столько сил!
— И что? Я теперь ваш раб?
— У тебя же столько друзей! Такие хорошие девочки!
Мои друзья — жалкие, а девочки — некрасивые. Меня тянет к плохим, испорченным девочкам. У плохих девочек большие сиськи, и они дружат с плохими мальчиками. А у хороших девочек сисек вообще нет. А как же Наташка? — вдруг вспоминаю я. Её размерам позавидуют самые плохие девочки.
— Расскажи о своих приключениях, — с жеманной улыбкой, допытывается Наташка — благочестивая девочка из Ленинграда с огромными дойками. Мы с ней танцуем и при таких размерах она умудряется ни разу меня не коснуться. Танцуем по-пионерски, на вытянутых руках. Она не скрывает, что я ей нравлюсь, но о какой-нибудь вольности с ней даже невозможно подумать.
— О каких приключениях? О романтических, что ли?
— О романтических, — жеманничает Наташка.
— А ты о своих расскажи.
— У меня нет никаких приключений, — смущённо смеётся Наташка.
— Ну да, так я тебе и поверил! Девушка с такой заманчивой внешностью, и сложена, как богиня.
— Что-что-что? Что ты сказал?
Я пугаюсь, — не сказал ли я что-нибудь неприличное? Нет, это просто такой комплимент. От смущения прикусила губу и даже танцевать перестала. И, кажется, очень довольна. Надо смелее (все они тоже хотят), и я начинаю её подразнивать:
— Бабушка, а зачем тебе такие большие глазки?
— Чтобы лучше видеть тебя, дитя моё! — Наташка охотно подхватывает игру.
— Бабушка, а зачем тебе такие большие ручки?
— Чтобы крепче тебя обнимать, дитя моё! — рычит Наташка. Даже закашлялась.
— Бабушка, а зачем тебе такие большие…
— Зубки! — подсказывает Наташка.
— А вот и нет. Знаешь, что она у неё спросила? Бабушка, а зачем тебе такие большие... молочные железы?
Секунды две Наташка переваривает услышанное.
— Х-хам, — выдыхает она, — пошляк.
То ли обижена, то ли довольна. Кажется покраснела — она смуглая, не разберёшь. Отвернулась. Даже слёзы в глазах. Зря я её обидел. Но как же мне всё-таки ненавистны ужимки порядочных девушек.
— Мы с Танькой вчера обменялись глупостями, — рассказывает тринадцатилетний Вадик.
— Это как, глупостями?
— Я показал ей свой, а она мне свою.
Таня — двоюродная сестра Вадика. Высокомерная, противная девочка, и мне совершенно не нравится, но я завидую малолетнему Вадику. У меня нет двоюродной сестры и глупостями обмениваться мне не с кем.
Я придирчиво рассматриваю попки своих летних подружек. Хорошая только у Славки. По вечерам она гуляет у моря в ярко-красной кримпленовой мини-юбке. — Хоть бы её изнасиловали! — в сердцах говорит Инка. Они недавно поссорились.
Я зарюсь на девочек из соседней компании, — какие свеженькие и сочные! Вон та — черноглазая, в малиновой кофточке.
Кис — мяу, поцелуи в подъезде. Опять не с той, с неинтересной. Лето кончается слишком быстро, не оправдывая надежд и не выполняя своих обещаний, но теперь, даже самые незначительные эпизоды кажутся мне упоительными. Я сижу в одиночестве на скамейке и прислушиваюсь к тоскливым замираниям сердца. Вот и всё. Жребий брошен и участь моя решена, завтра я иду в ненавистную школу.
* * *
Первого сентября я всегда испытываю вожделение, даже к толпе родителей, даже к первоклассникам и цветам, предвкушая, как в пёстрой толпе промелькнут знакомые силуэты. С приподнятым членом и настроением, я иду на свидание с любимыми задницами и сиськами. И сразу же вижу Зайцеву. Она стоит совсем рядом в коротком блестящем плащике. Плащик едва прикрывает попу, а юбка ещё короче, будто под ним ничего и нет. Только шары огромных грудей. Какие огромные и высокие! Плащик полого лежит на них и обрывается с вздёрнутых кончиков водопадом. Она меня тоже заметила, стрельнула глазками, смущённо смеётся с подружкой. Опять стрельнула! Господи, я напрочь забыл за лето, какая она!
На перемене мы сталкиваемся опять, она идёт мне навстречу по коридору, и я пожираю взглядом её пухлые коленки. Груди я рассмотрю потом, когда она подойдёт поближе. Потные руки сжаты в карманах. Сердце выстукивает походный мотивчик. Мы встречаемся взглядами. Я слышу шум Ниагарского водопада и чувствую дрожь кочующих материков.
Господи, посадить её на колени, разорвать её платье, сосать её огромные груди, вылизывать её ягодицы. Даже мысль о её грязной заднице доставляет мне удовольствие. Наверное, я извращенец. Димка, конечно, скажет: «А что тут такого? Почему бы и нет?» Но обсуждать я с ним это не буду.
Прошла, поманила коротенькой юбочкой, на повороте сверкнула огромной, приподнятой грудью, оглянувшись украдкой, царапнула игривым зрачком. Я чувствую гложущую пустоту в деревенеющем теле. Тело обмануто и требует обещанных наслаждений.
Томясь пустотой, я возвращаюсь в класс. Унылые девочки склонились над партами, шуршат тетрадями. Круглятся спины, перекрещены ноги и лямки фартуков. Безотрадно. Наморщенные лбы, настороженные и брезгливые взгляды. Как тщательно они скрывают своё женское естество.
Совсем рядом, через несколько стен, Лена Зайцева. Я возбуждаюсь от одного её имени! «А вот наша Леночка», — говорит, улыбаясь, учитель физики о полненькой шестикласснице, пришедшей убирать в его кабинете. При виде шестиклассницы Леночки мой петушок сразу вскакивает. Ух, ты! Вот это да! Шестиклассница Леночка моет пол, и её провисшие груди смачно култыхаются под платьем. Ничего себе, шестиклассница! И как я её раньше не замечал?! С тех пор я не выпускаю её из вида. Завидя Леночку, я забываю про всё на свете и бегу следом, чтобы посмотреть на её ноги. Взглядом я ввинчиваюсь в её ягодицы. Я заползаю ей в задний проход, я чувствую стенки прямой кишки и тугое колечко сфинктера, я ощупываю её изнутри и снаружи. Как же я завидую её одноклассникам! Я довольствуюсь случайными встречами, а они видят её ежедневно и ежечасно, в разных позах: привставшей на цыпочки у доски, сидящей за партой с раздвинутыми ногами (сейчас я сойду с ума), нагнувшейся, присевшей на корточки, когда её ягодицы, обтянутые мини-юбкой, предстанут во всём своём великолепии.
Взгляд мой бесцельно бродит по унылым щиколоткам моих одноклассниц, по скорбно свешивающимся подолам и останавливается на Ане. Мне бросаются в глаза, вызывающе стоящие, бутончики её маленьких грудок. Мысленно я продолжаю её ноги под юбкой, соединяю их в одной точке, добираясь до самых заветных мест, и передо мной открывается замечательная картина — одежда больше не скрывает её тело, я вижу её сквозь одежду: и толстые бёдра, и складочку под нежным животиком, и складки под ягодицами, и вихры на шершавом лобке. Я вижу опрелость в паху, и след от резинки, и пятно над правым соском, — ничего не укроется от моего взгляда. Как остро торчит её сисечка! Анечка, повернись чуть-чуть, дай ещё посмотреть. Какая у Ани попка! Анечка, твоя попка сводит меня с ума! Анины ягодицы наливаются тяжестью, разбухают, заполняя собой весь мир. Мякоть Аниной ягодицы наполняет мою ладонь. Глаза заволакивает туманом. Какие у Ани широкие бёдра! Э, да я сейчас осквернюсь — в первый же день учебного года! Осквернения с Аней всегда особенно острые. Острей, только с Надей. Тело моё почему-то мечтает о Наде, и это наверное неспроста. Какое-то тайное, смутное знание подсказывает, что с Надей всё это будет лучше, что худенькая и вроде бы скромная Надя превосходит и Аню, и Ирку, и, может быть, даже Зайцеву. Эх, жаль, что я не могу оскверниться вживую с Зайцевой. (И бёдра у Зайцевой, кстати, шире!) Всё... Всё... Хватит... Вперившись в парту невидящим взглядом, я унимаю бушующее семя. Не надо, не надо сейчас, — уговариваю я себя. Не смотреть на неё, не думать! НЕ ДУМАТЬ ОБ АНИНЫХ БЁДРАХ! Чтобы сбить себя с толку, я думаю о двоечнице Витковой: жопа не меньше Аниной, но у Ани она воздушная, как безе, а у двоечницы тяжёлая и неподвижная, точно отлита из чугуна. Приём рискованный, но срабатывает. Сухая, затухающая пульсация члена. Я удерживаюсь на самом краю. И всё-таки капелька скользкой жижи наполняет крайнюю плоть. Э-эх... Ничего, всего одна капля. Опля, меня вызывают к доске, и надо идти. Я быстро считаю до десяти и обратно, чтобы унять эрекцию. Пола школьного пиджака прикроет непотребно бугрящиеся штаны. Я так надеюсь... Запоздалая капля спермы течёт по колену, я стою у доски для мебели — учительница рассказывает сама, и всё моё внимание приковано к Надиной нежно провисшей ляжке. Сидит нога на ногу, взгляд отсутствующий, — худенькая, а ляжка такая полная!
Приступ сентябрьской похоти миновал, но нет-нет, да и даёт о себе знать рецидивами. Изнывая от вожделения, я брожу по музею и рассматриваю каменные жопы богинь, — мысленно одеваю их в облегающие кофточки и короткие юбки. Какие они равнодушные. Все эти мраморные Галатеи и Амфитриты в ленинградских дворцовых садах не такие дородные, но куда как живее и больше похожи на наших девчонок. А ещё Правосудие с голыми сиськами и завязанными глазами. Его я вожделею особенно: груди такие же, как у Ирки.
«Вот вы всё говорите, — Богатов, Богатов. А знаете — Кожаринов будет какой интересный!» — авторитетно растягивая слова, объясняет одноклассницам пышногрудая коротышка Слутцер. Девочки внимательно слушают, выразительно поглядывают на Иру, но хотят того, кто интересный сейчас. Значит, Богатова. Ну хотя бы в бутылочку, — щадящие поцелуи через платок. На меня они не обращают внимания, хотя я сижу совсем рядом и слушаю их разговор. Будто, меня и нету. Ну и чёрт с вами. Не нужны мне ваши мохнатые п..ды под просиканными трусами.
День рождения у летней подружки — будто лето вернулось. Её одноклассница: вся как натянутая струна, изогнутая как лук поясница, упругие ягодицы; вздёрнут нос, приподнята грудь, гордо закинута голова, бретельки бюстгальтера, топика — вся перетянута постромками, подпругами, как боевая лошадка, вся наготове. Тоненькая, а груди, как половинки арбузов. Она вся состоит из этой груди. Сделана как на заказ онаниста. Я знаю, что эти глянцевые девочки созданы не для меня, в мою сторону они даже не смотрят, и жопки их предназначены для других, но вожделею её всем телом.
И всё-таки Зайцева, никакая Аня с ней не сравниться. С ней, вообще, никто не сравнится! Сегодня, в дальнем, расширяющемся конце узкого коридора, где несколько кабинетов и выход на чёрную лестницу, она предстала моим глазам нагнувшейся — поднимала тетрадку и никак не могла поднять, и под её салатовыми трусами отчётливо отпечатались две припухлости, разделённые узкой щёлкой — две половинки запретного плода. Эх, запереться в туалете и вдумчиво поработать рукой, но я этим больше не занимаюсь. У меня есть девчонка. Зовут — Наташа. Вот так. Кадруха, — говорит Николаев. Ты главный кадр в нашем классе, — уважительно улыбается Богатов. Но откуда они всё знают? Мы познакомились на производственном обучении. Сидели за одной партой, целый месяц вместе ходили на практику. Мы уже несколько раз встречались, подолгу гуляли по заснеженным улицам, а в прошлое воскресенье ходили в кино. У неё нет таких ног и груди, как у Зайцевой, я вообще её ног не видел — она в длинной юбке и, судя по икрам, они у неё толстоваты. Ну и что? Её серые глазки, глядящие из-под чёлочки, радуют меня больше, чем все груди и задницы вместе взятые. Однажды я ей звоню и чувствую, что что-то переменилось. Говорит она неохотно, отвечает вяло и односложно, мы больше молчим. Всё кончилось, она пересаживается за другую парту, и скоро я о ней забываю. Лет через семь или восемь, на исходе юности, я снова польщусь на такие же серые глазки, глядящие из-под чёлочки. И всё закончится точно так же. Но в этот раз мне это так просто не обойдётся. Печаль будет долгой.
* * *
Пока я болел, Димка познакомился с какой-то Иркой из другой школы и воодушевлённо рассказывает:
— Симпатичная, сосётся, и лапать себя даёт!
— Грудь большая? — осведомляюсь я
— Большая! Она привела своих одноклассниц. У одной из них — Оли — вообще, вот такие!
— Больше, чем у Ирки?
— Больше! — с жаром подтверждает Димка.
Я не видел ни Оли, ни Ирки, но уже возбуждён при мысли об очертаниях туго наполненного бюстгальтера под нежно-голубой Олиной кофточкой. Она мне такой представляется. Спросили, — кто из них ему больше нравится. Сказал — Оля. Она так смутилась. А Ирка садилась ему на колени.
— Трогал?
— Ромке давала. А мне только сосаться.
— Наверно, боится.
— Вот, да! Наверно! — радостно подхватывает Димка, — он польщён моим предположением: Ромке — пожалуйста, а перед Димкой она боится не устоять.
На большой перемене я стою с Зайцевой. Теперь, когда мы знакомы, в открытую пялиться неудобно. Когда она смотрит в окно, я украдкой рассматриваю её грудь. Ужас, какая налитая! Почему нельзя просто положить руку? Кто придумал все эти сложности и есть ли в этом какой-нибудь смысл?
С близи она совсем не такая: пугливая, взгляд настороженный и укоризненный. Может, она и сама об этом не подозревает, но в глазах её мысли о моём, подло встающем на неё, члене. Подозревает, что я её вожделею. И правильно делает — глупая, но проницательная. Всё видит и мотает на тонкий девичий ус. Между нами что-то очень постыдное.
С тревогой посматриваю на лестницу — не прошла бы классная. Потом разговоров не оберёшься. Она уже как-то прохаживалась по этому поводу, но школа как вымерла, и мы стоим все двадцать минут.
Мимоходом разговор о девчонках:
— У Янки хорошие ножки, — говорит кто-то из одноклассников.
— Ножки? У этой кобылы? Скорей уж у Слутцер ножки, — морщится Димка.
— А чем не ножки? — я вступаюсь за Слутцер. Теперь, познакомившись с Зайцевой, я становлюсь снисходительней к недостаткам других девчонок. И вообще, чего он на неё взъелся?
— Что, тебе уже нравится? Может, влюбился? — презрительно косится Димка, — смотри, бабы это умеют. Если она захочет, то влюбишься, — добавляет он со знающим видом. Любит показывать своё превосходство.
Димка, конечно, герой. Борец со всей этой тупостью и несправедливостью. Он второгодник и ему на всё наплевать. Я тоже всё это терпеть не могу — школу, учителей, большинство одноклассников, но стать окончательно таким, как Димка, не позволяет мне трусость. Иногда он меня поддразнивает, — будешь всю жизнь инженерешкой, будешь корпеть! Я молчу, не спорю: буду, так буду — от судьбы не уйдёшь. Но я пока чувствую в себе силы изменить ход событий.
Учителя относятся к нему снисходительно: нервный ребёнок, проблемы в семье; живёт он с дедом и бабкой. На уроках он отпрашивается в туалет и идёт покурить. Иногда, он приходит в джинсах. Джинсы не особенно узкие и даже не очень потёртые, но классная науськивает физкультурника. Юрий Петрович приятельствует с Диминым дедушкой и говорит по-отечески, всем своим видом показывая, что есть у него дела поважнее, но, в конце концов, распаляется, — обтягивают, как трико, — цедит он, кривя губы, — ты в этих штанах как жопошник!
— Жопошник? Что это? — спрашиваем мы у дедушки.
— Откуда вы это взяли?
Димка рассказывает про Юрия Петровича.
— Жопошник — это же педераст! Моего внука назвали жопошником! Да сними ты эти штаны!
На балконе у Димки картонка, на ней пейзаж, нарисованный маслом: московский закат, знакомые очертания крыш, пыльные тополя во дворах. Вид знакомый, откуда-то сверху.
— Что, нравится?
— Нравится, да, — я смотрю на картинку и что-то во мне шевелится. Что-то не менее важное, чем мысли о Зайцевой.
Соримся мы всё чаще. По неделям не разговариваем. Пользуясь перемирием, говорим обо всём на свете:
— Сантана выпустил новый диск. На комке шестьдесят просят.
— Сменяй на Хендрикса.
— Хендрикс пиленый... Мид горел на Смоленской, слышал?
Мы говорим о пожаре в МИДе, о котором нельзя никому рассказывать, о комке, разогнанном на Тверском, о Сальвадоре Дали, устроившем собственные похороны, о негритянке с шикарной грудью, виденной вечером у Метрополя. Она идёт по морозу в распахнутой шубке и и её чёрные груди выпрыгивают из кофточки. Бывают ли негритянки с маленькой грудью? Димка уверен, что нет. Я улучшаю момент, чтобы поговорить о самом насущном:
— Всё-таки, посмотри на Ирку.
— Да не хочу я смотреть на неё! — кривится Димка, — меня от рожи её тошнит!
— Я ж тебе не жениться на ней предлагаю. Просто взгляни на неё — как она сложена... Грудь, ноги...
— Да ну её к е..ням! — запальчиво машет руками Димка.
Какой же он, всё-таки, зашоренный. Иногда он признаёт это. Не так чтобы прямо. Просто говорит: ты был прав. Я это ценю.
— Пожалуй, ты прав насчёт Ирки. Что-то в ней есть, — говорит он через неделю, называя её по фамилии и задумчиво глядя в конец коридора.
— Ну вот видишь. Один — ноль в мою пользу.
— Но рожа у неё всё равно противная.
Что да, то да. Рожа противная и с этим ничего не поделать. Есть такие девчонки — со строгими лицами и распутными телами. Ирка — одна из них. У неё неприветливое лицо и взрослое, бесстыдное тело. Я больше склонен доверять телу. Оно не обманывает.
Я помогаю ему с английским. Нету учебника, — вон, попроси у девчонок. Рядом девчонки из параллельного класса: Ира Грязнова — ужасно симпатичная девочка, и её подружка — Марина Межинская, некрасивая, с недовольным лицом, но с удивительно торчащей грудью. Наверное, очень развратная, иначе зачем ей такая грудь? Обе пренебрежительно машут руками: «Какой учебник? Отстань!» Димке они выдают учебник по первому требованию. Он тоже не пользуется особым успехом, но героический ореол второгодника даёт ему некоторые преимущества. Ну вот видишь: два — один в его пользу.
Мои подозрения относительно Марины Межинской вполне оправдались. В её дипломате, невесть каким образом оказавшемся у пройдошливого Вестечкина, обнаруживается отпечатанная Кама Сутра. Мы сгрудились вокруг, Вестечкин разворачивает манускрипт и от первых же строчек, выхваченных из текста, член мой встаёт в боевую позицию. «Деревенская поза: юноша лежит на девушке, руки их свободно раскинуты...», — я представляю, лежащую подо мной, Марину, руки её свободно раскинуты, но лицо всё равно недовольное. А вот и она — легка на помине. Вестечкин захлопывает дипломат. «Урла подходила. Всё перерыли, но ничего не взяли», — говорит он скороговоркой. Марина недоверчиво усмехается, взгляд у неё скорбный и понимающий.
Я всё больше обращаю внимание на одну семиклассницу. Зовут её — Алла. Я слышал обрывок её разговора с подружкой, — «...я как выпью шампанского, у меня голова как закружится...». Она ещё совсем маленькая, но ужасно хорошенькая и игривая. Толкнула на меня свою одноклассницу, — значит, тоже заметила. Мне ужасно хочется облизать ей попку. Некоторые девчонки не вызывают у меня ни капли брезгливости.
Школьный вечер, танцы в актовом зале, первые, будоражащие постукивания ударника, шипящие прикосновения к тарелкам, первые подвывания электрогитары. Сладкий запах духов, полуобъятия с какой-то кубышечкой — санкционированные, разрешённые во время танцев прикосновения. Сладострастное мальчишеское сопение, притиснутая в углу восьмиклассница отвечает фальшивым смешком на нескромные прикосновения. Свет то и дело гасят. Дежурит на вечере историчка. Она скромно опускает глаза, то и дело запахивает жакетку, прикрывая от взглядов груди, и сквозь толпу пробирается к выключателю.
Вокруг Зайцевой ажиотаж. Олег оттесняет меня плечом, откровенно отталкивает, — эх, а мы с ним почти дружили. Встревает и Ромка, — тоже неравнодушен к грудастым. «Эх, жаль груди маленькие», — сквозь зубы цедит Олег, глядя, прищурясь, на хорошенькую одноклассницу Зайцевой, с которой они всегда ходят вместе. На щеке его залегает хищная складка. При виде Зайцевой глаза у него стекленеют. Да-а, тут есть где разгуляться!
А я мечтаю увидеть Зайцеву рядом с Розой, чтобы сравнить их прелести. Но учатся они в разных классах, и вместе их никогда не увидишь. Уж, очень они друг другу под стать, и я представляю их в свальном грехе, совокупляющимися на соседних кроватях. Вот стаскивают они с отработанных парней переполненные презервативы, вот подмываются вместе в ванной. Вот, под утро, сидят в неглиже на кухне, а парни вьются, как мухи, пытаются по-одной увести их в дальнюю комнату. Девчонки смеются, играют глазами, выразительно переглядываются. Стыдливая Зайцева прикрывает грудь, а Роза сидит нараспашку…
Позже они действительно стали подругами. Окончив школу, я увидел их вместе, стоящими рядом, на вечере выпускников. Олицетворением моих сексуальных грёз, теперь и в жизни, словно для сравнения, — обе дерзкие, широкобёдрые, с бл..скими лицами, — как на параде шлюх, стояли они в окружении одноклассников, пожирающих их глазами, жаждущих, как и я, наверстать упущенное, и по всему было видно, что этот вечер они закончат с кем-то в постели (увы, не со мной). Две течные суки с задранными хвостами, в окружении возбуждённых, предвкушающих случку, кобелей.
Но это — так, для красного словца. Никакой обиды или злобы я к ним не испытываю, наоборот, я бесконечно им благодарен за то, что они украшали собой то печальное время.
В тёмном углу коридора борются два старшеклассника. Рядом Роза, выпятила свои бёдра и смотрит на мальчиков. При виде мальчиков у неё вздуваются ягодицы. Димка показывает мне пальцем, восхищённо закатывая глаза. Наконец-то заметил. И сразу же ложка дёгтя, без этого он не может, — ноги не очень... в синих прожилках... как у Сидельниковой. Эх, Димка! Какие прожилки? Какая Сидельникова? Сидельникова и Роза, — нашёл кого сравнивать! Такие ноги я хожу посмотреть на квадрат. Там собираются сливки общества — золотая джинсовая молодёжь. Я таких видел в фойе одного кафе. Он — похож на опереточного злодея, с усиками, равнодушный и наглый. А она некрасивая, но с таким порочным лицом. Без лифчика, и кофточка полупрозрачная. Я украдкой смотрел. А он — ноль внимания, только колечками дым пускает. И оба такие пресыщенные. Сколько лет на Стрите? Ах, как хочется поучаствовать в этом празднике жизни. И я представляю себя на Стрите, взрослым, свободным, лохматым, немножко подвыпившим, весь в потёртой джинсе. Мы прогуливаемся под вечер, а навстречу нам Роза, Зайцева и, допустим, Наташка. Сапожки, короткие юбки — ленивой походкой они идут нам навстречу и маленькие сумочки через плечо подпрыгивают у них на боку, подчёркивая ширину их бёдер и упругость задниц. Сколько лет, сколько зим! Пара слов, обаятельная улыбка — мы их, конечно, снимаем. И вот уже какая-то свободная квартира, и кто-то из них сидит у меня на коленях. Пососушки, объятия. Лучше с Зайцевой. Какие груди! Сами лезут мне в руки. Сквозь кофточку чувствую натянутые узоры бюстгальтера. Пощипываю за соски. Ого, как набрякли! Она смущённо смеётся. Немного стесняется, пытается отстраниться. Лена, Леночка, ну чего ты? Сосёмся, и чёлка её щекочет мне нос. Или в темноте коридора целуюсь с порочной Розой. Какая гибкая! И какая бесстыжая — трётся об меня бёдрами! А бёдра какие! И какие упругие ягодицы! Сосётся она будь здоров. Пойдём в кровать? Она конечно согласна. Завалил на кровать, задрал короткую юбку. Эластичные трусики обтягивают лобок. Откинулась, согнула ноги, глубоко дышит. Совсем не стесняется. Пальцем вожу по промежности. На трусиках проступило пятно. Она кончила!
Можно с Наташкой, совсем чуть-чуть, уж очень она симпатичная. Я совсем немножко её пощупаю. И она окажется вовсе не б..дью, и тоже хочет любви. Мы с ней уходим.
— Эта Лена... твоя подружка...
— Да... она... мы с ней раньше дружили... Просто давно не виделись...
Мы гуляем с ней по бульварам, говорим о кино — Феллини, Антониони, Иоселиани...
— Иоселиани — грузин. Он мой дядя.
— Как твой дядя? А ты, что — грузинка?
— Наполовину... Ладно, пока. Мне пора...
Вот и поговорили. Чего-то она обиделась. Нечего было лезть с режиссёрами. Не знаешь — молчи, сойдёшь за умного. Смотри свои индийские фильмы.
А эту хотел бы? Я возвращаюсь к действительности. Хмурые девочки проходят мимо. Выражение их лиц и складки одежды не сулят ничего хорошего. А ту? А вот эту? Лучше, конечно, эту, но теперь уже всё равно. Ну хоть бы какую-нибудь. Савельев из параллельного говорит, что хотел бы всех. Он такой — пролетарий. Грубый голос и пахнет, как от взрослого мужика — одеколоном и табаком, хотя он вроде не курит.
В конце весны, Димка, наконец, пересилил себя и пригласил длинноногую Олю в кафе. В кафе было сказано: у неё взрослый друг, ровесники её не интересуют. Если хочет, он может звонить, но времени у неё мало.
— Но всё-таки пошла.
— Да, — вяло соглашается Димка.
Было ли продолжение — неизвестно. Школа закончилась, и слава Богу.
* * *
Вот тянулось, тянулось, и всё-таки кончается. Последнее полугодие, всё мелькает, как при замедленных съёмках. Сидельникова прыгает с Белешевым, прыгают её распущенные волосы. Ага, осалил! — Белешев тычет ей пальцем под грудь. У обоих блестят глаза. Ей делают замечание: «Девушки, претендующие на золотую медаль, так себя не ведут!» Она садится за парту, собирает волосы в узел. И никак не может успокоиться: красная, потная, лицо горит, грудь вздымается, как в романах. Ирка ходит в облегающей кофточке, выкалывает всем грудью глаза и тоже улыбается Белешеву. Он ещё не остыл от прыготни с Сидельниковой, но смотрит на Ирку, и глаза у него становятся маслеными. Ирка в постели, конечно, даст фору Татьяне. Бёдра у неё пошире и груди гораздо больше. Теперь, когда она в облегающей кофточке, это становится очевидно — торчат, как заточенные карандаши. За последнее время груди выросли у многих девчонок. Налились даже у скромницы Маши, и она их стыдливо прячет в складках мешковатого платья. Ноги у Маши, как суковатые палки, и никто на неё не зарится, ан нет, Звонков тычет пальцем и в Машин фартук, допытываясь, не комсомольский ли там у неё значок. У меня рецидив — я опять заполняю таблицы, но сравнивать особенно некого, разве что Татьяну и Ирку. Аня учится в другой школе. Нету Нади. Ушёл Антон. Ушёл Костя. По вечерам он приходит к Витковой и сидит у неё часами. Что они делают в коммунальной квартире — там даже негде уединиться. Милуются просто взглядами. Она в халатике, даёт ему на себя посмотреть. Халатик короткий и кое-где не застёгнут. Под халатом угадывается резинка трусов. Трусики совсем маленькие и, наверное, когда она скинет халатик, будет видно тесную щель между её румяными булками. Попа у неё стала поменьше и ноги стройнее. Она носит модные кофточки и часто смеётся, — похорошела, но ни капельки не поумнела.
На каникулы я еду в деревню. Я хожу по весенней раскисшей дороге и смотрю на местных девчонок. Какие грудастенькие! Не то что москвички. Целый день я хожу возбуждённый, а по ночам лежу под чужими лоскутными одеялами и думаю о набухающих попках семиклассниц.
Эта Алла из головы из головы у меня не идёт. Сисечки только проклюнулись, но попка и мордочка то что надо. Как тюльпанчик под юбкой! Влечёт меня к ней ужасно. Иногда она мне представляется с грязной попкой, и я готов ей вылизывать между щёчек. И причёска её мне нравится. Я жду её на троллейбусной остановке, но решаюсь только на то, чтобы попросить у неё две копейки. Она с готовностью роется в кошельке и карманах и протягивает гривенник. Я иду с её гривенником в кармане вслед за уходящим троллейбусом и проклинаю своё малодушие.
Забеременела девочка из девятого класса. Мне называют фамилию, — нет, не помню. Одна из тех невзрачных, но хватких на зачатие, и ко всеобщему изумлению, рано беременеющих мышек. Учителя про это молчат, но, наверно, поскрипывают зубами. Я тихо злорадствую, — это жизнь, милые, и ничего вам с ней не поделать.
Друг детства заболел триппером, и я остро чувствую свою неполноценность. Он вовсю уже трахается и лицемерно нахваливает девчонок, берегущих свою невинность. А я даже толком ещё никого не лапал.
Зайцева дала мне свой телефон, а я всё откладываю звонок. И всё чаще вижу её в компании обормотов — наглых, задиристых девятиклассников. Так вот к кому её тянет! Они обрюхатили девятиклассницу — обрюхатят и Зайцеву. От огорчения мне хочется помастурбировать, но я удерживаюсь отчаянным усилием воли.
Последний звонок, нам преподносят гвоздики. Ромка дарит их Розе, стоящей в коридоре с подружкой. «Вам от нас... Мы уходим, а вы остаётесь...», — важно говорит Ромка. Роза прижала цветы к груди, играет глазами: «Хочешь меня попробовать? Можно встретиться после школы...», — читается в её взгляде. Какие у неё развратные бёдра! Рядом Олег, на щеке его хищная складка. В вестибюле встречаю Зайцеву, у них тоже скоро экзамены. «Чего вы так галдите?» — спрашивает она, на ходу закрывая зонтик, и кажется мне очень взрослой. Мокрый, бликующий плащ подчёркивает выпуклости её тела. Холм-впадина, холм-впадина, — чем рельефней, тем соблазнительней. Я чувствую жар в голове и истому в теле. Выхожу под дождь, охладиться. Пахнет цветами и мокрым асфальтом, усыпанным мелкими лепестками. Всё цветёт, я сплю с открытым окном и слышу, как по ночам в соседних домах девчонки почёсывают во сне лохматые п..ды.
Консультация перед экзаменом. Рядом Вика. Последнее время она часто на меня смотрит и я избегаю её водянистых глаз. «Давай уйдём», — говорит она шёпотом. Я краснею как рак: «Нет, я ещё хочу посидеть, послушать». Чего тут слушать? Слушать надо было раньше, а теперь всё равно. Я просто пришёл, чтобы не злить учительницу. Вика вздыхает и остаётся. Раздетая на физкультуре, она лучше многих девчонок, — у неё круглая попа и грудь не меньше, чем у Сидельниковой. Но зачем она мне нужна?
А видели ли вы самое-самое, — лицо порядочной женщины, предающейся греховному наслаждению? Самое сексуальное в женщине — это лицо, его выражение в минуту совокупления. И самая упёртая скромница в такие минуты ничем не уступит самой отъявленной б..ди.
Быть может, эти, презираемые мной, бесплотные девочки с возвышенно-добродетельными лицами, в причудливо-целомудренных школьных платьях с омерзительными пелеринками, и были страстными, не чуждыми разврата, любовницами, а так волновавшие меня, полненькие, толстозадые простушки — бесчувственными рабочими матерями, мечтающими только о детских соплях?
Я страдаю сиськами Лены Зайцевой. Я вижу её у нас во дворе, в коротком ситцевом платье, сидящую на скамейке в компании хулиганистых полудурков из соседнего дома. Завидя меня, она вскакивает и машет рукой. Сухо кивнув, я прохожу мимо. Полудурки смеются мне вслед и сердце моё обливается кровью.
Вот и выпускной: Сидельникова в беспамятстве прыгает в бальном платье — сшила специально для выпускного. Чего она радуется? Лучше одела бы свою синюю кофточку. И золотую медаль ей не дали. Надо было меньше сисями трясти. Узкожопая Лола весь вечер танцует с Вестечкиным. Под утро они вместе уходят. Димка задумчиво смотрит им вслед: «Такая будет только дрочиться, и никакого толка...». Дедушка выдал ему чеплажку и Димка в расстроенных чувствах. Больше я его никогда не видел. Иногда мне кажется, что мы ещё виделись, — через год, весной, где-то на Самотёке. Но, скорей всего, мне это только кажется. Наступало другое время. Сбывались мечты. Письки и сиськи водили радостные хороводы.
* * *
Давно уже хочется написать о любви, а не письках и сиськах, но что-то не даёт мне покоя. Неутолённая жажда юности, несбывшееся телесное счастье, — и спустя сорок лет, я, по-прежнему, вожделею своих одноклассниц, перебирая в памяти их груди и задницы. Иных уже нет в живых, а я всё заглядываю им под юбки.
И дались же мне эти школьные годы. В них было мало чего хорошего. А вот ведь — никак не отстанут. Рука помнит лучше — весьма двусмысленное заявление, особенно с учётом написанного, но рука, вооружённая ручкой, действительно вспоминает такое, о чём, казалось бы, давно позабыто: две молочные восьмиклассницы, рассмеявшиеся мне вслед предновогодним вечером, воспоминание о которых поддерживают огонёк угасающей похоти; школьный вестибюль, старшеклассницы в мини-юбках, сидящие на банкетках с раздвинутыми ногами, нежная мякоть девичьих ляжек, молочно просвечивающая через колготки, огромные груди, прикрытые крыльями фартука, предчувствие и близость телесного счастья, так, увы, и не сбывшегося.
В молодости неукротимая похоть к какой-нибудь женщине или сразу к нескольким женщинам охватывала меня навроде болезни. С годами объекты, достойные вожделения, попадались всё реже. И память моя обращалась к давнишним страстям, приукрашивая их и делая немыслимо обольстительными. Отполированные временем и фантазией, они предстают в искаженном свете, и знакомая юности, ходившая в мини-юбке, поражавшая воображение откровенностью форм и крепостью тела, одев однажды длинное платье, превратилась в толстую девочку, потеряла очарование, покрылась прыщами, но в памяти осталась всё той же звездой, эталоном женского естества, и по-прежнему будоражит моё воображение. А одноклассница-грузинка, некрасивая девочка с широким подвижным тазом суперфертильной самки, груди которой крепились к туловищу чуть выше, чем у большинства женщин, превратилась в секс-символ юности. Растравляя юношескую похоть, я не чувствуя грани между реальностью и фантазией. А фантазии становятся всё более буйными. Что я только про них не придумал. Бедные женщины, как вам икалось все эти годы?
Ах, нехорошо растравлять старую похоть. Идущий по следам своей похоти идёт в никуда, а девушки юности, некогда служившие образцами соблазна, давно превратились в обрюзгших тёток со следами былой женственности.
Они приходят под вечер. Стайками и по одной наполняют комнату. Стоит закрыть мне глаза, как они являются передо мной. Одетые в школьные платья, выставив молодые груди, прикрытые фартуками, они жеманно поджимают губки, настороженно смотрят, озабоченно, исподтишка, оглядывают свою одежду, а иные садятся, заложив ногу на ногу, показывая мне ноги в трикотажных детских колготках, и зрелище это завораживает сильнее, чем самые изысканные эротические откровения.
Мы не жаловали друг друга. Вы не жаловали меня, да и я был от вас не в восторге.
При всём безразличии, меня манила неведомая субстанция под вашими платьями и я смотрел затуманенным взором на округлости под вашими юбками, замечая, порой, как разгораются и ваши глаза.
На большинстве из вас стояла, расплывшаяся унынием, печать пуританской морали, хотя некоторые из вас не чурались половых игр.
Но я не входил в число тех, кто пробовал вас на ощупь.
Зачем вы смотрели на меня, как на пустое место?
Зачем вы дразнили нас короткими юбками, а потом не давали трогать?
Что вам надо теперь? Зачем вы меня преследуете? Я устал. Вы мне надоели. Ну что вы молчите? Оставьте меня, наконец, в покое. И больше ни слова о сиськах и письках.
Уроки чувственности
© Copyright: Юрий Бугква, 2018
Свидетельство о публикации №218101201322
Свидетельство о публикации №218101201322
Рецензии