О сизых

       По прошествии некоторого времени уже никто не мог вспомнить была ли эта птица вообще и была ли голубем в частности. Короткий факт существования запечатлел только имя – Си’за,  именно так, с ударением на первый слог. Ну  С’иза и С’иза. Против истории не попрёшь, ибо история не терпит сослагательного. Может имя возникло в сизом тумане сизого утра, в парах сизого дыма, именно в тот момент, когда из единственного сизого яйца вылупился птенец.  Хотя  было ли это так важно нашему сумасшедшему миру? Кем-то больше, кем-то меньше. Главное то, что мы несёмся по кругу, оседлав перехваченную в талии широким поясом экватора милую толстушку-планету, с холодной головой любого, по Вашему выбору полюса. Потому как не выбранный полюс становится задницей мира. И наоборот.
Гнездо из кусочков ветоши, каких-то сухих щепок и опилок располагалось прямо под крышей цеха, вечно шумного, в горячем воздухе которого, взлетали крепкие словца, солёные, как капли пота на лицах рабочих. Посреди стальных стропил, несколько в глубине, куда было точно не добраться ни воронам, ни котам, из белых яиц вылупились белые голуби, все кроме одного, сизого, из единственного сизого яйца. Он получился самым маленьким и явно чужим в этом аду, который новорождённые приняли за рай. Белые сразу вытолкали  С’изу  из гнезда, оставив совсем небольшой участок прямо на краю балки, под которой разверзлась пятиметровая пустота.  Так началась жизнь С’изы.  Птенец мог наблюдать, как внизу ворочались тяжёлые гильотины и звук разрубаемого металла казалось ещё чуть-чуть и разнесёт их дом.  Ему доставались сущие объедки, которые он умудрялся выхватывать каким-то чудом у белого, ополчившегося против него, лобби. Сизым всегда нелегко, потому что сизый - это не белый цвет и разве с этим поспоришь. И С’иза, тяжело вздыхая, сидел с видом на бездну,  стараясь не привлекать к себе чрезмерного внимания.
       Вовочка, несмотря на свои за пятьдесят, не приобрел того веса в обществе, чтобы получить ещё и отчество. Но он привык не заморачиваться и ходил весело в «вовочках».  Да и специальность сантехника изначально отвергает какие-то церемонии в виде чинов и званий. Сантехники - народ востребованный. Короли воды, дерьма и пара правят нами всеми, наряду с электриками. И Вы – люди компьютеров, хайтека и остальных инстаграмов обязаны понять, что в туалете есть унитаз, над которым горит лампочка. А иначе, ну никак. До лесу, опять же, не добежать, когда приспичит, тем паче в нашем еврейском шалмане лесов не так чтобы уже все в них поместились.  И так Вовочка крутился как мог, тщательно пережёвывая хлеб индивидуального предпринимателя, иногда намазывая на него икорку мелких халтурок и запивая коньяком халтур покрупнее.  Несмотря на его безграничную любовь к частным заказам на нём висели и несколько предприятий, с которыми когда-то давно Вовочка заключил договора и потому отказать было ну никак нельзя. Сантехники, чтобы Вы ни думали, люди порядочные и ответственные, и ежели у кого-то sheet happen, а рядом сантехник, то это уже не совсем happen, и такой sheet что и sheet-ом не кажется.
         В то туманное утро, туман в наших краях с утра предвещает к полудню несусветную жару, Вовочку попросили заскочить в цех – забился сток и надо было срочно исправить.  Тот цех Вовочка на дух не переносил. Во-первых, он был на границе двух нелюбимых городов: Бней-Брака и Рамат-гана, где пробки никогда не рассасывались и добраться туда можно было чудом, хотя стоящий по соседству зал торжеств назывался с провинциальной претензией: «Алмаз в короне». Именно из-за этого «алмаза» в цеху забивалась вся система потому, что когда религиозный люд гуляет, пьёт и ест то тут какая система выдержит? Во-вторых, у Вовочки болела голова. Он в неё не только ел, но и думал. И думал настолько помногу, что голова не вмещала всех мечт и прочих  грандиозных планов о каком-то таком заказе, после которого можно было не работать, ну скажем день или даже два.  Вовочка уже позабыл кем он был в прошлом и свято верил,  что родился сразу лет сорока, с разводным ключом в сумке и жил в арендуемой пристройке на одной вилле. Вилла кстати создавала  иллюзию причастности к сильным мира сего, пусть и на заднем дворе, но история часто начинается именно там, на задворках.  Он верил  в то, что  сразу же умел мастерски варить пельмени и пить холодную водку местного производства, что ему не предназначалась семья, дети и друзья. Зато ему судьба предлагала играть в судоку, ходить на море ловить рыбу или на работу, работать её работая, прилежно и аккуратно. Чего не скажешь о состоянии его берлоги, забитой почему-то учебниками по высшей математике.  И когда он иногда перелистывал их, открывая  в самых различных местах, то неожиданно для себя понимал абсолютно весь материал, решая любые задачи влёт,  заведомо зная результат. Тут наступало дежавю и Вовочка не желал нырнуть вглубь, опасаясь разбиться о какой-то скрытый утёс неприятных воспоминаний. Ведь он научился жить на мелководье, и неожиданное познавание себя могло запросто сорвать ему крышу. Но пристройка была маленькая и срыв крыши не предполагался в этом ограниченном пространстве.  Из зеркала на него смотрел грузный добродушный увалень XXL размера штанов.  Неисправность after-party он устранил достаточно быстро и, выпрямившись, искал глазами начальника производства, чтобы ему подписали заказ.
         Птенцы росли быстро, белые растут всегда быстро, даже в неволе, даже в тесном пространстве между стропилами. Для белых заранее выбелен кем-то, небелым, путь с табличкой на всех перекрестках white only.  И наступил такой момент, когда и на самом краешке места не осталось. С’иза, повернувшись в последней надежде воззвать к чувству сострадания, милосердия и прочего ненужного в белом мире набора каких-то принципов, придуманных для слабых и сизых, оступился и сорвался вниз. Он не умел летать и пока падал, то видел как за ним радостно наблюдают его братья, занявшие освободившееся место, успевшие  в этот миг падения вычеркнуть его навсегда из памяти, во славу белого мира – чистого, прозрачного, истинного, несмотря на то, что правильный мир всегда окутан сизым дымом сизого тумана, никогда не оставляющего этот  цех.  С’иза уже успел увидеть, что такое путь, что такое время и что такое, когда твое место твоим не является. Перечеркнуть можно любую запись, сменить все вывески. Но такими категориями не оперировать голубю и поэтому он закрыл глаза и падал,  ожидая  удара. Но удара не последовало, вернее удар был, но обо что-то мягкое и скатившись по этому мягкому он очутился в горячей и огромной по си’зовым меркам ладони.
        Какие только напасти не сваливались на Вовочку.  Этот список был длинным, со множеством наступаний на грабли, потираний ушибов и усердным поиском старательно прятавшихся от него новых грабель. Там было жирное зачеркивание, пометки на полях,  приписки и все-таки смешные рожицы. Список предполагалось подать  кому-то такому, кто мог бы высочайшим указом изменить вовочкину участь. Но список не подавался, ибо  Вовочка был по-своему счастлив. Любая напасть когда-то кончается. Внезапно он ощутил удар по плечу и, инстинктивно согнувшись, схватил мягкий пульсирующий комок. Разжав пальцы, он увидел  голубя необычного сизого цвета, словно того целиком окунули в чернила из того, уже далекого вовочкиного детства. В чёрных бусинках птичьих глаз отражался Вовочка. Мужчина, озираясь по сторонам посмотрел вверх и увидел прямо под потолком нескольких белых птенцов, которые обнаружив, что их заметили, сразу спрятались. Он обратился к внезапно-павшему на свою и на его, одновременно, голову.

-    И что мне делать с тобой, братишка? Как тебя звать то? Молчишь? Ну молчи. С’иза как тебе погоняло? Согласен? Нет? Ну так твоего согласия тут не надо вовсе.

Подоспевшему начальнику цеха он показал свое неожиданное приобретение.

-    Слышь какие дела творятся, с потолка уже голуби сыплются, маленькие правда. Зажарим может? На один зубок то? Ну ржу, ржу. Выкинуть его наружу, а то нагадит в руку часом.

        Птенец, казалось, понимал слова и лежал окаменев. В руке сантехника стучало птичье сердце. Но и в груди сантехника тоже стучало сердце. Это были разные сердца, большое и маленькое, но назывались одинаково.  И Вовочка решил вернуть птенца на место. В комнате для уборки стояла складная лестница. Уборщица Галя, ровесница Вовочки, с той же амнезией своего прошлого, саркастически хмыкнула, узнав в чём причина.  Вовочка, прислонив лестницу к стропилам, осторожно, стараясь не уронить С’изу, взобрался наверх. Там его встретили беспокойно клекочущие птенцы, не желающие возвращения из небытия причины их неудобства.

-    Однако, брат,  места тут нет. Ты уверен то, что упал отсюда? Молчишь? Ну молчи.  Слов тебе Бог не дал. И летать не научил. И к чему ты вообще появился, зачем ты, для чего ты? Нет, не отвечай. Вот дурак дураком я выгляжу с тобой. Ладно-ладно. Смотри, тут с другой стороны есть уступ небольшой, давай-ка я тебя сюда пристрою, а то семейка твоя вижу, как бы и не твоя вовсе. Не любят тебя. Тварь дрожащая. Вот кто ты.

       Вовочка, оставил птенца, спустился, набрал сухой травы, у той же Гали попросил кусок хлеба и поднял всё к ожидавшему его С’изе. Птенец защебетал, впервые за все время издав какой-либо звук.  Но сантехника ждали дела и он, вернув лестницу на место, поспешил к машине, не оглядываясь, но чувствуя на себе взгляд спасённого им существа.
        С’иза ни разу, к слову, не видел своих родителей. От них во время их редких прилётов его закрывали тела братьев и потому уверенность в том, существуют ли они, была достаточно зыбкой. А вдруг нет  тех, кто накормит, расскажет, как выглядит небо?  А вот странное чудовище  в лапах которого он оказался, кто же оно? Может это тот самый, как же это назвать, каким-то таким коротким словом, забыл, забыл. Вот когда С’иза вырастет, то станет таким же огромным и уж тогда точно покажет этим вот чистоплюям.  «Вишь мы какие»,- скажет С’иза. Он - чёрный, я - сизый. Сразу видно – родная кровь. Порода наша такая вот».  С’иза уснул, не опасаясь больше упасть, будучи уверенным,  что случись такое и его подхватят сильные руки.      
          Недели выдались напряжёнными. Вовочка еле успевал. Но каждый раз он находил причину оказаться в этом цеху. Он выстраивал свои заказы таким образом, чтобы улучить этот, так необходимый прежде всему ему самому  час. Понимал, что смотрится смешно,  понимал, что за спиной выразительно пересматриваются, но он презирал их всех, мелких людей, не видящих самого главного – идёт борьба за С’изу. Ну так он решил, идет мол борьба . Так он решил, что результатом её будет первый полет. «Я поставлю его на крыло»,- мечтал Вовочка. «Я научу его летать. Он не упадет больше. И кто знает, кто знает может и я... Может и я, когда нибудь». Что за это «когда-нибудь» Вовочка не знал, но сладко замирало в груди от того, что он стал видеть будущее, хотя бы на один день вперед. День, когда он снова бочком, стыдливо подойдёт к подсобке, где Галя молча выдаст лестницу и молча станет смотреть, как Вовочка, волнуясь, поднимается наверх и будет кормить птенца, совсем не боящегося клевать с руки.  Она ловила себя на мысли, что  как С’иза, ждёт этого странного сантехника, затронувшего в ней то, что казалось умерло навсегда.
          По вечерам Вовочка, насилу приняв душ, проваливался в жаркий, влажный, плотный, вязкий, как и жара, решившая этим летом растопить все льды, сон, в котором он вновь и вновь ловил птенца. И это неведомое прежде чувство вершителя судеб делало его счастливым.  Проснувшись, он давал зарок сегодня не ехать в цех, но уже через каких-то полчаса, сверяя рабочий график снова и снова вычеркивал, исправлял и вписывал, что «Алмаз в короне» требует дополнительной проверки. Среда не дала ни шанса заскочить в Бней Брак. На Севере прорвало трубы сразу в двух местах и пришлось, практически без сна, устранять причину аварии. Свободный  же час четверга выдался только к вечеру. Он ехал и ловил себя на тревожном предчувствии. Конечно, он мог позвонить той же Гале, прослыв окончательно чудаком, но мужественно сдерживал себя. Оказавшись внутри цеха Вовочка первым делом осмотрел  место несуществуюшего ремонта.   Он почему-то боялся посмотреть вверх и обнаружить там нечто такое о чем и думать то не хотелось. Улучив момент, когда помещение опустело, он быстро взобрался.  С’изы не было.  Только несколько перьев и разворошенное гнездо.  И несколько покосившиеся балки. Обернувшись, Вовочка увидел сидевшего внизу кота. Этот кот с разорванным ухом видал виды. Да и как иначе. Ведь кот жил в аду, который многие приняли за рай. У него не было имени, но если есть цари мира существуют, то выглядели бы они именно так, как этот бродяга. Наглыми, с жёлтыми ничего не выражающими глазами. «Сука, убью»,- подумал не обидевший прежде и мухи Вовочка.  «Убью, сука»,- подумал Вовочка в обратном порядке.  Кот, почувствовав неладное, ловко увернулся от брошенного в него разводного ключа, единственной ценной вещи в вовочкином хозяйстве. «С’иза, тля буду, С’иза, как же так, не уберег значит тебя». Стоя снаружи Вовочка, задыхаясь, жадно вдыхал воздух. Захотелось заплакать, хотя этого Вовочка не умел вовсе. За два десятка лет ему доставалось, как тому, сбежавшему, дворовому коту, но он упрямо делал свое дело и не ломался. Но не сейчас. Ему было жаль С’изу и жаль себя. Ведь они были похожи.  Сизые твари белого мира. И это «когда-нибудь» наконец то четко сформировалось в его сознании. Он мечтал поставить это существо на крыло, чтобы научиться летать самому. Только сейчас он понял, что все эти дни в нем теплилась надежда. Он был нужным кому-то. В его руке билась жизнь, которой он не дал пропасть и вот на его пути встал обычный такой кот. О шерсти, зубах и блеске голодных глаз. «Закурить бы, выпить бы, уснуть бы, убить кота бы. «Бы-бы-бы» било в виски набатом». Его кто-то окликнул. Это была Галя.

-    Эй, ты что там встал.  Иди, кофе готов. У меня и вафли вот есть.  Ну не вафли, печеньки в клеточку, по Вашим,  мужского мира понятиям. А чем ты расстроен?
-    Шли бы Вы, Галя, к бениной маме, в натуре. Нет у меня на Вас настроения, как сегодня так  впрочем и всегда. С’иза пропал.  Нет С’изы. Кота встречу – убью.
-    Ты о ком? Жара тебя вижу совсем достала.  С’иза –  это что такое?
-    С’иза то? Да это я так. Птенца того. Ну куда лазил то. Ну ты же знаешь. Так я его С’иза кличу. Ага.

      Галя упорно тащила в подсобку.  И он сдался. Голова трещала и хотелось выпить.  В углу  рядом с кулером стояла картонная коробка. Налив воды, он почувствовал какой-то толчок. Внутри коробки сидел С’иза, и в бусинках его глаз отражался человек размера XXL. Разом обмякший человек размера самого большого, с весь его С’изы мир размера.  Счастливый человек.

-      Ёптить. Ипать-колотить. Ну так что это. Ну как это. А кот?  А ты? А как же?  Ну, Галя. Ну, бля буду.
-      Так это вчера случилось то, когда ты ушел  этот тебя все высматривал, чудны дела, а тут новый водитель на погрузчике стропила задел. Так птенцы и сверзились. Летать то еще толком не научены.  Я на шум то выглянула, а твой ко мне в ноги бросился. Те белые в сторону. Ну их кот, ну тот, желтоглазый, и приговорил. А этот вот остался. Крыло правда повредил.  Так я его к себе в подсобку определила.  Он умный, меня слушает, не перебивает. С’иза говоришь? Ты кофе то держи. Че тебя колотит то? Перепил что ли вчера? Тебя как звать то, Вовочка, что ли?
-    Вовочка. Спасибо, Галя.  Спасибо.

       Счастье в границах одного счастливого человека. Именно оно вливалось в жилы наполняло и распирало. «Счастье, так вот ты какое».  Вовочка парил. «Усугубил ли он? Не помнит. Норму принимал то часто, но вчера вроде и нет. А руки в самом деле трясутся».
       «Он вернулся.  Вернулся. А ведь знал, что вернётся. Конечно у Гали этой неплохо, корм там, коробка козырная, на картоне написано: «Яйца свежие, куриные, второй группы». Но Вовочка был столпом мира.  В его ладонях никакому сердцу не остановиться.  С’иза искоса подсматривал, как за столом сидели два немолодых человека.  Они о чём-то неспешно говорили  и С’иза, стараясь не мешать, исполнял, только ему одному слышимый блюз. Там вместо слов клекотали в горле радость и восторг. С’иза не мог понять, когда же он станет  таким же как они важным. Возьмет в руки швабру или разводной ключ. Но то, что он когда-то достигнет уровня Бога сомнений не было. Только Боги умеют направить дерьмо по нужному руслу и заставить блестеть пол ада всеми красками рая.

-      А знаешь что, Володя, давай возьмем его к себе? Ну к нам. А?
-    Вот так сразу? Ну ты даёшь.  А куда «к нам» то? У тебя, как и у меня нет своего угла. Снимаешь, поди, квартиру то. Только в холодильнике твоем не только пельмени с водкой. А так наверное всё то же и так же. Вот у меня полно книг по математике, а откуда они не помню, хоть убей.
-    К нам возьмём.  Жильё снимем, а С’изе наверху, под крышей, место определим. Я уже и домик присмотрела. Ты как? У меня тоже книг этих. А зачем они уборщице? А вот поди ж ты, есть.
-    Ну если ради С’изы то конечно. Ради С’изы то.
-    А ради нас? Не думал что можно и ради кого-то жить? Вот птенца то выходил. Значит есть в тебе это самое что ни на есть.
-    Сердце что ли? Конечно есть у кого его нету то, сердца?
-    Не скажи, не скажи. Не у всех то, что стучит слева – сердце. Не у всех.

     В маленьком домике поселения в Самарии, с видом на закат и на хорошо видимую в вечерние часы полоску моря сидели двое.  Под самой крышей возились птенцы, сплошь сизые, кроме одного, невесть откуда взявшегося, белого. Но никому и в голову не приходило делить кого-то на цвета и на степень непохожести. Ведь в сизом мире даже белым есть место. Около них суетилась важная от этой вот роли голубиная мать, а чуть выше С’иза исполнял привычный, уже не только одному ему понятный мотив, уверенно меняя короткий миг своего существования на нескончаемую вечную жизнь, хотя жёлтоглазый кот, ну тот с надорванным ухом, развалившись неподалеку на горячей черепице, считал что С’иза страшно фальшивит, перевирая ноты.

06.10.18
Тель - Авив