С надеждой на рыжего

(рецензия на роман Платона Беседина «Учитель»)


Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать…

Книг, а в их числе и романов выходит ныне бесчисленное множество. И если не постарается реклама, то проплывают они, не цепляя читательский глаз и уж тем более сознание. Не отстаёт в количественном плане и специализирующееся на сучукрлите (сучасна українська література) харьковское издательство «Фолио». И вот среди великого множества книжек чекушечного размера проплыла одна под названием «Учитель. Том 1. Роман перемен» авторства крымчанина Платона Беседина.
Чем же она интересна, эта книжка – чтобы уделять ей внимание, читать её, да ещё и писать о ней? Первый момент. То, что писана по-русски, а ведь выпустившее её издательство поиском русскоязычных писателей никак не озабочено. Есть, конечно, такое чудо чудное диво дивное как Курков, но беда в том, что, несмотря на то, что пишет он вроде по-русски, причислить его к русской литературе как-то язык не поворачивается. Я бы вообще не стал торопиться причислять это к литературе – чтиво не чтиво, модернизм не модернизм, что-то за гранью понимания…
Ну да бог с ним, с Курковым, речь пойдёт не о нём. Итак, молодой автор Платон Беседин, волею судьбы оказавшийся на украинско-российском стыке.

В размещённой на обложке аннотации читаем, что это, мол, «серьезная заявка на большой украинский роман, первое литературное исследование независимой Украины от краха СССР до Евромайдана».
Тут есть некое несоответствие, возникающее при попадании в то, чего нет. В данном случае в «украинский роман». Имеется в виду ведь не просто украинский, а современный украинский. Сучукрлит. А это – особое явление, субкультура. Что для него характерно? Лирический герой Жадана, Андруховича, Дереша – кто он? Крутой чувак, которому на всё наплевать, все девки его, плейбой, мачо. Вот только, увы, картонный. Это не что иное как вытеснение собственных подростковых комплексов. Прыщавый тинейджер мнит себя суперменом. И не беда, что дядькам уже за 30, а то и за все 50 – авторское сознание осталось на том же прыщавом уровне. 
Посему и не представляется возможным всерьез к такому относиться. Не Буковский это и даже не Керуак, не Берроуз, а так, понты подростковые. По той же причине и к литературе это трудно отнести. Как говаривал великий комбинатор: «Нет, это не Рио-де-Жанейро, это гораздо хуже».
В этом и состоит корневое отличие разбираемого нами автора, невписывание его в сучукрлит. Слишком он реален, и потому однозначно не сучукрлитовский, а тяготеющий к русской литературной традиции – во-первых, потому что пишет по-русски, во-вторых же – и это главное! – в его романе проявляется именно русская сущность, русский вектор. Это не игровая химера подросткового постмодернизма, а роман о реальности, о времени. А вернее будет сказать – о безвременье.
Что означает этот термин в нашем контексте? За объяснением и примерами далеко ходить не приходится. Они на поверхности. Что касается непосредственно молодёжной тематики – в кинематографе это, например, недавний фильм Германики-Дудинской «Все умрут, а я останусь» (2008), а с другой стороны океана – «Детки» (1995) и «Кен Парк» (2002) Ларри Кларка. И о том же – в романе Платона Беседина:   
«Деревня становится особенно тоскливой во время дождя. Вся она как бы расклеивается, размокает, и ноги, чувства утопают в грязи, смешанной с мусором и навозом. И даже редкий, диковинный для каштановского пейзажа асфальт, постеленный, со слов бабушки, еще при Брежневе, превращается в нечто похожее на дешевую гречневую кашу. Вода в прорытых по краям дороги канавах становится хлопчатой, мутной, приобретая темно-зеленый оттенок, каким обычно отливают на солнце зловонные мухи, оккупирующие деревенский сортир».
«Впрочем, весь Абрикосовый переулок – особенно ранней, чавкающей влажным снегом зимой – чудовищен. Похожий на набитую грязью и калом кишку с непереваренными зернами, какие обычно бывают у куриц, он утыкается в заброшенную ферму. За ее бетонным забором, изрисованным угольными надписями и рисунками преимущественно генитальной тематики, еще пасутся несколько дистрофичных коров. Пасутся они всегда молча, будто нет сил, чтобы мычать. Фоном их молчаливому, покорному умиранию – обглоданные украинской независимостью скелеты развалившихся зданий. В дальнем конце фермы, у зеленого строительного вагончика, пошатываясь, бродит сторож – дядя Митя, который «когда трезв, то Муму и Герасим, а так он война и мир»».
Пейзаж абсолютно безрадостен – может ли в такой среде вырасти что-нибудь неуродливое? Однако в отличие от персонажей Ларри Кларка и Германики герои Платона Беседина имеют что-то как в голове, так и за душой. В результате жизнь воспринимается не так безнадежно. Появляется надежда.
Главный герой – авторское Альтер эго – хочет учиться – что уже само по себе создаёт и перспективу, и внутреннее движение – во всяком случае, его потенцию. Это уже не мертвечина. Объект наполняется жизнью, обретая, таким образом, признаки подлинного литературного искусства.
При этом происходит попадание в контекст, в традицию – что опять-таки является показателем подлинности. Это ведь только фальшивка сама по себе – болтается как говно в проруби. Явление же  подлинное обязательно предполагает контекст, не существует без оного.   
«Подобные мысли, фантазии будили во мне странное, почти животное возбуждение. Я упивался им, набирая обороты, раскручиваясь, как маховик.
Но стоило выйти за порог дома, окунувшись в идущую со скотного двора Алимовых гнилостно-терпкую вонь навоза, экзальтация проходила. Улетучивалась. И оставалась пустота, знакомая с детства. Когда счастье – вот оно, протяни руку, ухватись, но нет ни сил, ни желания». 

Традиция

Какой же контекст у романа П. Беседина «Учитель»? Это традиция, где посредством концентрации молодежных проблем, либо сквозь призму сознания молодого человека, оказывается запечатленной эпоха, её молодёжный код. 
- Как, например, в фильме «Три дня Виктора Чернышева» (1967) – о внутренне-внешнем распутье советской рабочей молодежи времён так называемой «оттепели».
- Или в ещё более давнем (1960) английском его аналоге – «В субботу вечером, в воскресенье утром» по роману Алана Силлитоу.
- В том же ряду можно вспомнить также высвечивающий наднациональную проблему фашизации молодежного сознания итальянский фильм 1976 года «Площадь Сан-Бабила, 20 часов».
- И не забыть попадающую в средоточие молодежной психологии «Квадрофению» (1979) Фрэнка Роддэма по рок-опере Пита Таунсенда из «The Who»...
В любом из этих случаев имеем отображение эпохи, отпечаток внутренний и внешний, субъективный и объективный. Посему было бы глупо рассчитывать на что-то принципиально новое в такой теме. Новое здесь не означает по новой изобретать велосипед. То есть это не изобретение новой традиции, поскольку она одна, зато – новые сочетания, новые смыслы, связанные с индивидуальностью (сознание) и особенностями среды обитания (бытие). И не суть важно как правильно: бытие определяет сознание или наоборот. Думаю, что оба варианта верны. Вначале определяющим является, конечно, бытие – когда сознание маленькое. Но по мере его роста ситуация постепенно меняется на противоположную. И тогда на выходе получаем произведение, отображающее определенное время в определенном месте, однако равно ценное для любого времени и места. Вневременной шедевр.
И таковых немало. Это и упомянутые выше фильмы, а из литературы – например, вышедший в 1977 году роман Андриса Пуриньша «Не спрашивайте меня ни о чём». На момент написания и опубликования автору было 25-27 лет; место и время действия: Латвия, 70-е, советская эпоха; безукоризненно воспроизведённый душевный космос отрока (10-классника). Герой окунается в художественный мир, на проигрывателе всегда какая-нибудь пластинка: Pink Floyd, Tangerine Dream, Hawkwind, Rick Wakeman – и это 1977 год! Нахождение на пороге взросления, влечение к женскому началу – и наконец: бессознательное вхождение в тёмные воды инь, говоря банально – утрата девственности. В общем же и целом: постижение мироздания (макрокосма) через постижение себя (микрокосма).
Понятно, что воспроизведение столь тонких моментов требует от художника, прежде всего, разумения принципов словесного искусства, а далее мастерства, то есть умения писать, умело рассказывать историю, вскрывать сокровенное. И Андрис Пуриньш в этом – вполне на уровне. Чтобы не быть голословным – вот начало: 
«Сознание возвращалось медленно.
Со мной так бывало. Я сделался лишенной формы субстанцией, которая расширялась и сжималась, стремилась распространиться вокруг, порваться на части и, когда это вот-вот должно было произойти, опять стягивалась втугую, и все повторялось сызнова, ритмично, как сокращения сердца, только во много, много раз медленней. Потом я почувствовал, что тихо всплываю, словно бы выныриваю из теплой и мглистой тьмы океанской глуби, и было мне невдомек: отчего все так? Затем в этом океане забытья послышалась музыка, играл целый оркестр, он играл марш. Я почувствовал, что сейчас что-то произойдет, но не знал – хорошее или страшное, и тут совершенно неожиданно меня вынесло из тьмы на поверхность и ослепило ярким светом.
Я проснулся….»
Литература, искусство вообще есть не что иное как алхимическое действо. Недаром фундаментальная работа Яна Парандовского об основах писательства называется «Алхимия слова». И это вовсе не иносказание, не метафора, ибо высшим смыслом всякого искусства является получение тинктуры, философского камня, необходимых для постижения жизни, её основ, тонких энергий, того, что невидимо замыленному глазу. Выход в средоточие жизни, что означает достижение совершенства, а стало быть, и безсмертия. Это и есть показатель высшего качества. В царстве же количества сбивается прицел, теряются ориентиры, утрачивается осознание смысла. Количество съедает качество.
Но шедевры разбросаны под ногами. И это вовсе не раскрученные всевозможные Коэльо, Эко, Мураками, Зюскинды и иже с ними. Как правило, это то, что не создаёт лишнего шума.   

Была у меня в детстве любимая книжка. Не та, что из приключений – не Буссенар, не Стивенсон, не Дюма, – а просто… из жизни советских подростков. Но до того она живо написана, что я всю жизнь её перечитываю – и получаю неизменное удовольствие. Речь идёт о вышедшей в 1974 году повести Юрия Томина «Витька Мураш – победитель всех».
Вопрос: почему? что в ней особенного? Ответ: совершенно ничего особенного! Но это как раз то НИЧЕГО (совершенное!), которое есть ВСЁ! Пустота нирваны, достижение высшего равновесия. Иными словами: основополагающие принципы духовной вселенной.
И это в детской книге о семиклассниках?!
Да, но чтобы это увидеть, нужно не по верхам ходить, а устремлять взор к истокам-первоначалам. Как то сделала когда-то супруга царя Нанды прелестная Яшода: «И в зеве младенца государыня явственно увидала всю Вселенную с небесной твердью, поднебесьем и просторами земными. В небе том сияли звезды и светила, солнце ярко освещало воздушные пределы и всю огромную землю с горами, долами, лесами и морями».
Директор школы Иван Сергеевич – одно из главных действующих лиц повести – конечно, не Кришна… но, как говорится, не боги горшки обжигают. В краткой его характеристике, в нескольких фразах – та же Вселенная:
«Дома у директора мне понравилось, потому что там было пусто.
У нас, пока вокруг стола обойдешь, сто раз зацепишься: то за тумбочку с зеркалом, то за горку с чашками и бокалами, то за телевизор или приемник, то за стулья.
У директора были только лавка, два стула, стол, кровать – все еще, наверное, от старого хозяина осталось. Новые были только полки с книгами – во всю стену, как в библиотеке. А на других стенах висели карты и фотографии. На всех фотографиях была снята одна женщина, но по-разному: и просто так, и верхом на коне, и около вертолета, и возле костра с чашкой и ложкой в руках».
Умением алхимика отсекается всё ненужное, и что остаётся? Только то, что не мешает, не засоряет количеством и искажениями. Открытое пространство: внешнее – карты, и внутреннее – книги. И муза…
Да, как же без неё! Эрос как главный жизненный импульс, принцип пола, взаимодействие инь-ян. Является она и главному герою-нарратору:
«…Она стоит себе и меня разглядывает – меня почему-то одного, а на Кольку не смотрит. А я на нее смотрю и чувствую, будто у меня внутри холодок какой-то. Прическа у нее вроде как у Женьки Спиридонова, только у нее получается не лохмотья а нормально. Прическа мне тоже до лампочки. Мне вообще все равно, кто как одевается. А уставился я на нее потому, что на ней был пояс. Широкий кожаный пояс с двумя рядами дырочек и заклепками. О таком поясе я мечтаю уже сто лет, еще с прошлого года. Мне этот пояс для ножа нужен – для рыбацкого ножа в ножнах, который я нашел около причала». 
Всё пребывает в скрытом, латентном состоянии – а как же иначе, если речь идёт о семиклассниках?! В то же время это не что иное как эротическая инициация – вроде бы её ещё нет – но всё уже предполагается. То, что за поясом. Оно скрыто, но оно есть. И оно представляет собой высшую реальность. Пока – в потенциале. Однако и кинетика (в смысле кинетическая энергия) уже здесь!
«Я дал полный газ, и мы понеслись. Лодка скользила по самому верху, нос поднялся над водой, и брызги разлетались где-то уже от самой середины; они падали далеко за кормой, там, где расходились усы пены. Мне казалось, что мы летим. Мне хотелось смеяться, но я сжал губы и внимательно смотрел вперед».

И так, на всех парах домчались мы до самого центра традиции, до её средоточия, коим можно считать знаменитую вещь Дж. Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи» (1951, перевод Р. Райт-Ковалевой). Отметим, что произведение-то знаменитое, а вот понятен ли его смысл? Похоже, что не очень. Во всяком случае, в предисловии к изданию 1991 года (М., Правда) кроме как о каком-то гуманистическом идеале ничего внятного не говорится.
А между тем смысл на поверхности! Таковым является глубинное бессознательное стремление вырваться из колеса сансары. Герой видит, а скорее чувствует бессмысленность обыденного существования. Пропасть, которая повсюду – как внутри, так и снаружи.
«День был какой-то сумасшедший, жуткий холод, ни проблеска солнца, ничего, и казалось, стоит тебе пересечь дорогу, как ты сразу исчезнешь навек». – Это в самом начале повести – но и в конце тот же мотив:
«Каждый раз, когда я доходил до конца квартала и переходил с тротуара на мостовую, мне вдруг начинало казаться, что я никак не смогу перейти на ту сторону. Мне казалось, что я вдруг провалюсь вниз, вниз, вниз и больше меня так и не увидят».
Отсюда – из этой бессмысленности – вытекает отношение к себе и к окружающим:
- Я ужасный лгун – такого вы никогда в жизни не видали.
- «Чуткий»! Вот умора! В крышке от унитаза и то больше чуткости, чем в этом самом Эрнесте.
- Но кого я никак не мог понять, так это даму, которая сидела рядом со мной и всю картину проплакала. И чем больше там было липы, тем она горше плакала.
- Все напоказ. Все притворство. Такого скопления подлецов я в жизни не встречал.
Отсюда же – стихийно возникающая философия неделания:
- Честное слово, если будет война, пусть меня сразу выведут и расстреляют. Я и сопротивляться бы не стал.
И наконец отсюда – стремление найти смысл, точку опоры, что возможно только за пределами колеса бессмысленности.
Вот такая непростая задача, которую на бессознательном уровне решает герой повести Холден Колфилд, и вместе с ним сам Сэлинджер. И не только он. Ведь по сути все авторы рассматриваемой нами традиции рассказывают о том же. Вот только результаты – как и положено – разные.   
Но мотивы одни и те же – и оттого совпадения просто удивительны! Как, например, неудавшаяся эротическая инициация – с проституткой: 
«Знаете что? – говорю – Я себя неважно чувствую. День был трудный. Честное благородное слово. Я вам заплачу и все такое, но вы на меня не обидитесь, если ничего не будет? Не обидитесь?
Плохо было то, что мне ни черта не хотелось. По правде говоря, на меня тоска напала, а не какое-нибудь возбуждение. Она нагоняла на меня жуткую тоску. А тут еще ее зеленое платье висит в шкафу. Да и вообще, как можно этим заниматься с человеком, который полдня сидит в каком-нибудь идиотском кино? Не мог я, и все, честное слово».   
Но это ведь то самое состояние, что будет преследовать лирического героя Платона Беседина!

Недостатки, переходящие в достоинства 

Для нынешнего времени, когда «писателем» может стать любой желающий, характерен никогда ранее не мыслимый расцвет графомании. Причём она стала нормой – думаю, что к этой категории относится процентов 90 издаваемой продукции – в том числе многое из того, что награждается всевозможными премиями. Часто даже бывает, что подобная продукция пользуется немалой популярностью: «И чем больше там было липы, тем она горше плакала».
Как же отличить подлинник от подделки, литературу от имитации, работу мастера от графоманской халтуры? Попробуем это на примере книги Платона Беседина.
Роман его довольно велик по объёму, потому выдержать его на уровне – задача не из простых. И сразу отметим недостатки, к каковым относятся некоторые стилистические огрехи. 
Надо сказать, что стиль – понятие весьма субъективное. Вот, например, в качестве образца великолепного литературного стиля нередко приводят Бабеля (в частности, «Конармию»). Но каково же было моё удивление, когда, решив его по новой перечитать, вопреки всем ожиданиям, с ходу столкнулся… с безвкусицей. «Бисквиты ее пахли, как распятие. Лукавый сок был заключен в них и благовонная ярость Ватикана». – И столь странно-неорганичные сравнения и штампы нагромождаются страница за страницей.
Впрочем, это тема отдельного разговора. Что же касается романа Платона Беседина, то самый большой стилистический ляпсус здесь – занимающий несколько страниц рассказ деда главного героя о том, как во время войны он лишился на руке двух пальцев. Прокол в том, что писатель не смог воспроизвести, стилизовать устную речь – и эта, по сути, вставная новелла слилась с общим текстом. Дед изъясняется литературным печатным языком, то и дело сыплет метафорами:
«Наша соседка, бабушка Груша, у которой фрицы отыскали иконы и хотели вздернуть ее за это, но ограничились тем, что порубили лики Христа, Богородицы, Николая Угодника, советовала, чтобы мы избегали румын и мадьяр. «Немец, он не такой лютый, – шамкала бабушка Груша, – как мадьяр или румын, вот те нелюди истые»…» – И вот ему понравилась зажигалка, и он желает её украсть:
«При виде спящего постового я невольно вспомнил слова бабушки Груши и захотел уйти. Но желание это соперничало с лютым вожделением зажигалки. ……. Будто два человека с разными характерами, устремлениями перетягивали во мне канат…… Надо было всего лишь сомкнуть пальцы, схватить зажигалку и бежать прочь – я понимал это, но не мог ничего поделать с убийственной растянутостью момента». – В общем, мораль в том, что воровать нельзя. Сам рассказ интересен, спору нет – и описано событие хорошо, живо, красочно – вот только это не передача устной речи конкретного персонажа, а всё тот же письменный слог основного нарратора.   
Есть ещё ряд мелких ошибок, как то: «внушающую» вместо «внушительную» или «внушающую доверие» (с. 13);  «грамм» вместо «граммов» (с. 78), хотя на следующей странице видим – «килограммов»; «ляшки» вместо «ляжки» (с. 82), хотя в том же абзаце есть и правильное написание – «ляжек», но на с. 93 опять – «ляшках»; «Кто умнее прапорщик или обезьяна» – дважды повторяется и оба раза без тире (с. 96).
Впрочем, вопросы эти не столько к автору, сколько к корректору, да и то – «Фолио», конечно, не в состоянии привлекать корректоров высокого уровня.
Что ещё? Очевидная реклама на первой же странице такого недоразумения как Курков: «Она хмыкнула и несколько раз демонстративно махнула книжкой; «Ночной молочник» Андрея Куркова…»
Отметим также чересчур непосредственный перенос увлечений автора – в частности, футбольных. Без художественного опосредования, без фильтра:
«Летом, когда Франция обыгрывала Италию в финале чемпионата Европы благодаря голам Вильтора и Трезеге, деревья уничтожил пожар…»
«Собственно, из-за Александра Мостового – ну и Валерия Карпина – я и смотрел матч, дождавшись полуночи. Чемпионат Испании по футболу ICTV показывал каждую субботу….»
« – Привет, – сказал я и сразу попытался уйти в комнату, чтобы выучить составы «Бастии» и «Монако»».
Тут напрашивается сравнение с героем Сэлинджера, который ещё полстолетия назад понимал фальшивость всех этих игр: «Сплошная липа. И учатся только для того, чтобы стать какими-нибудь пронырами, заработать на какой-нибудь треклятый «Кадиллак», да еще вечно притворяются, что им очень важно, проиграет их футбольная команда или нет». – Герой же Платона Беседина вместе с автором пойман на крючок возведенной в культ по сути бессмысленной суетой под названием «ножной мяч». 

Ещё одним недостатком можно было бы назвать смысловую рыхлость, горизонтальное растекание повествования, неспособность вертикальной концентрации, отчего произведение не становится ни молодежным протестным манифестом, основанным на неприятии иллюзорной действительности, как то было у Сэлинджера, ни даосской картинкой упорядоченного космоса, приводящей к пониманию смысла жизни, как это выстроено у Томина или Пуриньша.
Действительно, какой смысл на выходе у Платона Беседина? Во всей этой непрекращающейся рефлексии, в неспособности прорыва, в неприятии действительности – с одной стороны, и в растворении в ней – с другой – какой во всём этом смысл? Да никакого. Или, точнее, смысл отсутствия смысла. Как в охоте на нетопыря и курву.
Так-то оно так – но в этом ведь и состоит главный смысл нашего конкретного времени, то есть той эпохи безвременья, в которую нас угораздило – и выхода из которой пока не предвидится. Смысл – в бессмысленности! И в результате книга становится истинным отображением жизни – конкретного времени в конкретном месте.
Реалиями этого бессмысленного времени буквально пронизана ткань повествования. Как, например, в картине, представляющей собой общий фон – ту среду, в которой приходится жить героям романа, то бишь автору и его современникам:   
«Главный ажиотаж – у шеста, где под Мадонну залихватски выплясывают набравшиеся принесенным из дома самогоном и купленным для отвода глаз пивом девицы. Они лезут на вертикальную сталь, отталкивая друг друга локтями, коленями, задницами, пробуют вертеться, упражняясь в предположительно эротических па. Им улюлюкают, хлопают краснобурые парни с коротко стриженными головами, на которых оставлены торчащие чубчики. Заправляет происходящим нацепивший парик из новогодних дождиков говорун, выкрикивающий в микрофон незамысловатые конструкции вроде «эге-гей, «Старый замок», «а ну веселей» или «с Восьмым марта, девчонки, оторвитесь сегодня». Ему, похоже, верят, потому что отрыв идет, головы теряются на ура». 
Что это как не тотальная пошлость и разрушение всякого подобия смысла? А ведь это уже даже и не замечается! Или такие вот вплетенные в повествование документальные свидетельства того, что всё вокруг лишь суета и томление духа: 
«Она была дочкой Платона Кедрука, одного из самых богатых людей Севастополя, превратившего крупнейшее рыболовецкое предприятие Европы в фирму-банкрот. Дебет с кредитом не сошелся. Разница пошла на приобретение автомобилей, домов для Кедруков». – Этот персонаж пока ещё наслаждается подобием жизни, чего не скажешь о его коллеге: 
«Конюшню строил Ярослав Панченко, приятель Эдуарда Балтина, разбогатевший на дележе Черноморского флота, списывая боевые корабли на металлолом в Индию и Китай, отдавая в бессрочную аренду флотские поликлиники, учебные центры, дома культуры. В конце девяностых Панченко застрелили. Он вышел из принадлежавшего ему торгового центра, хотел сесть в «Мерседес», но из подъехавшей серой «копейки» выскочили автоматчики и, как пишут в газетах, открыли прицельный огонь. Сначала убили охрану, а затем погнались за самим Панченко, убегавшим по улице Суворова. Автоматчик почему-то не стрелял, а мчал следом. Так они и бежали, мимо витрин с шоколадками и сигаретами, облетающих тополей и предынфарктных людей. Будто решили сыграть в GTA. В газетах писали, что киллер и жертва бежали в абсолютной тишине. Точно все ждали развязки. Пока киллер в упор не разрядил обойму». 
В последней цитате более всего поражает именно та самая «убийственная растянутость момента», о которой говорилось выше – в рассказе деда о зажигалке, то есть о том, что нельзя воровать! Один из хозяев нынешней жизни не следовал этой заповеди и вот теперь так бессмысленно долго бежит, в результате чего документальное описание наполняется запредельным философским смыслом, почти по Экклезиасту. 

В этой книге реально что-то есть…

Внешняя бессмысленность – отображение внутренней. Когда внутреннее пространство наполнено антителами, то каким может быть пространство внешнее?
Наглотавшийся таблеток Квас – друг главного героя – оставил предсмертную записку со словами «Лучше сгореть, чем раствориться». Пожалуй, это и есть манифест. Только вот что значит сгореть? Как, в чём, ради чего? Просто сгореть. От безнадеги.
«– На, кстати, держи. – Квас лезет в карман, достает две кассеты. Пластиковые коробки – в трещинах. Как в напоминаниях.
– Спасибо, – беру кассеты. – Это что?
– Два альбома «Foo fighters». Мой тебе, – он печально так ухмыляется, – подарок.
– «Foo fighters»?
– Да, новая группа Дэйва Грола. Не «Nirvana», – он едва ли не в первый раз не ограничивается только Куртом, – но достойно». 
Каков поп, таков приход. Кумир поколения Курт Кобейн. «…на стене и в жизни, с гитарой и без. На каждой – пронзительный, отчаявшийся взгляд Курта».
В отличие от Томина и Пуриньша с их солнечной атмосферой, здесь другое время, другие энергии. Здесь реально изображена не жизнь, а смерть. Потому как жизнь, лишённая главных жизненных ориентиров, внутреннего солнца, исходя из высшей реальности, жизнью не является. Это процесс разложения, внутреннего гниения.
И оттого музыка здесь совершенно другая – суицидальная. Даже если и взята из тех же 70-х. «Ты хоть знаешь, – вопрошает Квас, – что Джим Моррисон, Йен Кертис, Джон Бонэм – все они были нетопырями?» – И поясняет, кто такие нетопыри: «Они… не летучие мыши, а конченые заблудшие алкаши, чей внутренний мир под «белкой» превратился в мир внешний. Образы, которые видели бухари, оказались настолько реальны, что визуализировались и стали явью для остальных. Они как бы ворвались из алкоголического бреда в наш мир. Что-то типа монстров, пролезающих из параллельной действительности….»
Однако…

Однако чем вся эта безнадёга отличается от безнадёги, изображенной в фильмах Ларри Кларка и Германики? Думается, дело вот в чём. Персонажи данных фильмов – это несчастные, мертвые изнутри, оболочки – клипот. Но беда ещё в том, что они не оживляются автором, нет ни малейшей попытки их оживить – найти хоть какую-то зацепку для этого. Автор их просто фотографирует, никак не участвуя в поисках выхода, в поисках утраченного смысла.
У Беседина тоже есть такие оболочки – их целое сонмище – но и они получают некое продолжение – неожиданно уводят куда-то далеко в бесконечность.
«Алехину, молчаливую равнодушную девочку, никто никогда не замечал. Ее не вызывали к доске, и учителя, раздавая контрольные или объявляя оценки, вечно спрашивали: «Так, Алехиной опять нет?» Хотя она всегда, без пропусков, сидела за четвертой у стены партой, разложив тетради, обложки которых она заклеивала белой ораколовской пленкой, а после рисовала на них черной гелевой ручкой упырей и скелетов.
Толоконникова появилась в классе позже. На втором семестре подготовительных курсов. Хорошо, даже эффектно, как для села, одевалась, шутила, смеялась. Но ее отчаянно избегали. Наверное, из-за взгляда, который обычно сонный, блуждающий, казалось, в одно мгновение фокусировался на собеседнике и точно пронзал его. Становилось неуютно, и наваливалось явное, непреодолимое чувство близящегося несчастья».
С одной стороны, это образы из не-бытия, но они не банально тупиковые. Даже и здесь – при обращении к столь безнадёжным персонажам – автор предпринимает попытку не много не мало… ухватиться за вечность! Просто здесь – направленность в другую сторону: в пространство отрицательных величин или в бездну нуля. 
Но есть, однако, и те, кто, растворяясь, не растворяется. Вернее, растворяется, но не окончательно. Что-то остаётся. Что-то очень важное, по сути неистребимое.
«…На пороге стоял расхристанный мужик в грязной тельняшке. Во всем его облике – растрепанном, взбалмошном, озлобившемся – присутствовало нечто пёсье: старый кудлатый кобель, лающий надрывисто, хрипло, по поводу и без.
– Ну, заходи, друг Юры…
Он посторонился, обдавая меня кисловатым запахом, точно вскрыл задохшуюся банку из-под солений». – А? КАКОВО? ТАК НАПИСАТЬ! ЧТО ЭТО КАК НЕ РУКА МАСТЕРА?!
«Я растерялся, не зная, что отвечать. Он сидел передо мной – кудлатый, ухмыляющийся из-под рыжих гуцульских усов, повисших двумя сосульками. Весь его облик, несмотря на расхристанность, как бы говорил: «Эй, пацан, не суетись», заявлял, что никакой трагедии не произошло. Точнее, она была, но не сейчас, не из-за Кваса, а давно, много десятков лет назад. И эта манера держать себя убеждала его и окружающих в том, что он давно смирился, подстроился и теперь, в общем-то, живет нормально.
– Накатишь?»
А что если трагедия произошла не много десятков, а много тысяч или миллионов лет назад? И как ни странно, а образ этот – Борис, дядя Юры Васильева по прозвищу Квас, – вселяет надежду.
Что же это такое? А не что иное как неистребимая жизненность, способность сохранять прану. И эта прана – живая субстанция, основа бытия, что делает его противоположным не-бытию, и не позволяет субъекту окончательно раствориться в не-бытии – она и есть главное достоинство книги Беседина. Автор ею обладает, что делает его настоящим писателем, учителем жизни – пускай пока бессознательным.
Ею же обладают и герои книги – брат Виктор, Квас, Рада, мама, бабушка и дед, и даже алкаш-отец, не говоря уж про отмеченного выше Бориса, этого бессознательного обладателя тысячелетней мудрости. Все его герои, главные и второстепенные, и даже эпизодические – хороши не в том смысле, что они, дескать, хорошие, а в том, что, во-первых, живые, то есть пронизанные жизненной энергией автора, и, во-вторых, точные.
И вот эта босяцкая жизненность героев Беседина – сродни той, что у героев Чарли Буковского – даёт надежду. На то, что из всей этой бессмысленности в конце концов будет найден выход.

Книга рыхлая, не сконцентрированная, но благодаря жизненности автора поток праны выносит его прямиком в архетипы. И он подсознательно выявляет в своём романе те вещи, о которых сознательно, возможно, и не догадывается. Они остаются недосказанными – в виде загадок. Охота на нетопыря и на курву, отчего веет древней магией, шаманизмом, Кастанедой. 
Кто такой нетопырь мы уже отмечали, а что это за охота на курву, которой на поверку оказывается мать Рады, а, следовательно, и сама Рада в будущем? Да не что иное как извечное столкновение инь-ян, сексуальная инициация главного героя, в том или ином виде лежащая в основе всех произведений вышеотмеченной традиции. И у Пуриньша, и у Томина, и у Сэлинджера, и даже в мертвечине Ларри Флинта и Германики. Ну и, конечно, у Платона Беседина не то что не обходится без этого, а только об этом и речь, даже когда вроде о другом.
«…Общаясь с ней, я даже принюхивался, вспоминая риторику деда, утверждавшего, что татарские женщины специфически пахнут.
Но запаха не было – только страх и слова, вспыхивавшие огненными буквами, складывавшиеся в пылающие предложения. Огонь распространялся, подбирался ко мне, оцепеневшему от власти женщины».
Для того чтобы стать писателем – настоящим, а не липовым – крайне необходима  искренность. Писать о том, что знаешь. И не по верхам, а докапываться до глубин. Никаких понтов, самооправданий и самолюбований. Иначе сразу липа – как то отмечал герой романа Дж. Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Липа, щедро присыпанная сахарной пудрой. 
Нередко задумывался: чем мне не нравится Набоков? Наконец – с помощью Холдена Колфилда, дай Бог ему здоровья! – понял. Тем, что он насквозь фальшив – от пяток до самых кончиков бакенбард.   
Большой плюс Платона Беседина в том, что ему удалось избежать липы. Потому как изначально стал на путь предельной честности, в результате чего проявилась способность к анализу (пока ещё не к синтезу!). И результат налицо:
«К пресловутым бабам мы ходили не реже, чем на турники. Точнее, Виктор ходил, а я, вяло сопротивляясь, полз следом. Мои возражения казались тем нелепее и смешнее, что и мне, и Виктору, и бабам – всем было очевидно, что я до коликов в животе боюсь женщин. И после Рады этот страх только усилился. Но я, конечно, бравировал, отрицал, принимая движение черепахи, на сантиметр высунувшую голову из панциря, за могучий прыжок льва.
Вот только в присутствии девушек я вибрировал как трансформатор, молчал, глотал слова, давил эмоции. Мечтал уйти, сбежать, скрыться. А Витя убалтывал, соблазнял. И, глядя на девочек, которые верили его жестам, словам, уловкам, я понимал, насколько они ведомы, зависимы, предсказуемы, как легко убедить, подчинить их; при условии, что тебе плевать, но стоит проявить интерес, нежность, заботу или, не дай боже, влюбиться – контроль потерян, и теперь удавка на твоей шее. Девушки, как алкоголь, усиливают то, что в тебе есть».

Герой Беседина вместе с автором подсознательно ищет выход. Рассказывает Ей о самоубийстве друга.
«– Ничего, ты справишься, – сказала Рада, когда я закончил.
Только это она и сказала. Хотя я ждал облегчающих слов, ждал утешения».
Но с ней у него так ничего и не получилось – эту функцию более чем успешно осуществил его брат. Как и следовало ожидать из вышеприведённых раскладов.
Зато ему удаётся поступить в открывшийся в Севастополе филиал МГУ, – и это высшая точка романа, изменение, переход на новую, более высокую – и главное устойчивую – стадию развития. Может, это и есть выход? Или, по крайней мере, вход в тот длинный туннель, в конце которого можно будет увидеть свет. Думаю, что именно на это надеется и герой.   
«Коридоры пустуют. Кабинеты заперты. Удается попасть лишь в один: с широкой зеленой доской и узким портретом Путина. Пахнет мелом, он лежит крупными аппетитными – был бы беременной, грыз – кусками в картонной коробке. Путин на стене какой-то лукавый и рыжий, будто Иуда. Подхожу к окну, открываю створки, пускаю морской воздух, радостный от того, что можно вот так просто хозяйничать в одном из лучших учебных заведений мира».
Из каких-то глубин неожиданно возникает параллель Путин – Иуда. Почему? Откуда? Да не иначе как из коллективного бессознательного крымчан. Сквозящая в романе обида на то, что оказались в брошенном или подвешенном положении. Речь-то идёт ещё только о 90-х.
Что же до рыжего… Белый и Рыжий клоуны – потомки средневекового итальянского уличного представления комедии дель арте (комедии масок). В числе прочих масок были Арлекин и Пьеро. Арлекин – веселый пройдоха, Пьеро – глуповатый простак, объект насмешек Арлекино. В ХIХ веке, уже во времена стационарных цирков, на аренах и появляется устойчивая пара антре – Рыжий и Белый клоуны. Рыжий унаследовал от Арлекина хитрость, умение смеяться над собой и простодушие. Пьеро преобразовался в Белого, оставшись смешным нелепым умником.
Сам автор в связи с перманентной саморефлексией весьма напоминает именно Белого. И подсознательно требует компенсирующей пары. Не в сексуальном смысле – как в случае с Радой, – а в чисто психологическом, что проявляется в отношениях с Квасом, братом Виктором, и вот, наконец, с Рыжим Путиным.
Ну а Рыжий – это ещё именно тот, который Джокер. У кого он на руках (или в рукаве), тот и выиграл. Но это в будущем, а пока:
«Что будет после, я не знал. Не представлял. Но мысль о том, что все это – аудитории с портретами рыжеватого Путина, сложные вопросы, суетливая писанина, нервное волнение, оболоневская кола – закончится, казалась тоскливой. Я предпочитал натравливать на нее злых псов инакомыслия, чтобы и не пыталась соваться на территорию моего спокойствия, но ей, заразе, похоже, достаточно было лишь издалека показать лицо – настроение ухудшалось, тревожность подскакивала». 
На титульной странице обозначено, что это только первый том. Если, как планируется, последует продолжение, то оно выйдет уже в другую эпоху. Кому повезёт, тот доживёт…

Олег Качмарский,
март 2015


Рецензии