Мать и дочь

    
    Лес скрипел, стонал, пугал. Марфа остановилась и вытерла лоб: куда же идти дальше? Страшно… Огляделась. Здесь, в пустынном месте, где ни деревушки, ни скита, и переночевать негде. Шалаш не построишь – поздняя осень, дождём замочит. Что ж делать-то?
    Она поискала в мешке и, найдя полусухой кусок хлеба, примостилась у дороги. Не успела поднести хлеб ко рту, как опять нахлынули горькие мысли: «Ах, дочка, дочка, как ты обидела мать! Бросила, не сказала ни слова, даже знака не оставила. А я-то – проснулась на заре, давай кликать: корову доить надо да в стадо выгонять, а тебя и след простыл. Люди сказали, с хахалем ты убежала, да вот только хахалей рядом с тобой никто никогда и не видел…»
    Марфа долго сидела, мусолила сухарь, скорбела, поникнув головой, а затем встала и приготовилась идти. Перетянула платок, узлы завязала за ноющей спиной, чтоб поясницу прикрыть, и пошла по грязной дороге, стараясь не смотреть в сторону леса и потихоньку желая, чтобы вдруг – деревенька или просто огонёк. Люди всегда приветят, а не приветят, так разрешат на сеновале переночевать или в яслях. Всё не на непогоде.
    Дочка была тихоней. Всё по углам сидела да старый требник читала, что ей знакомый священник дал. Сделает дела – и сидит, матери не перечит. «Маша, Мария, – вздыхала Марфа, – лучше б ты как все была да замуж хотела. Мы б тебе парня из соседней деревни подыскали, детишек бы родила. А то взяла и скрылась. А я вот теперь хожу и ищу, потому что как от людей стыдно! А найду – поколочу, за косы домой приволоку! Ох, позор мне, позор…» Только странное дело – чем дальше уходила от знакомых мест мать, тем меньше гневалась на дочь. Уже не только злые мысли, но и другие в голову лезли. Ведь всякое может случиться…
    Вдалеке блеснул огонёк. Вроде как хутор, съедобным потянуло. А потом и услышала явственно: лошади в стойле топочут. Обрадовалась Марфа, заспешила по дороге, вытаскивая ноги из грязи. А как к хутору подошла, стало ей жутко. Мало ли, места незнакомые, безлюдные, что за семья живет? Только делать-то нечего, ночь сгустилась, а потому подошла и в крепкие ворота постучала.
     Ей долго не открывали. Затем послышалась брань, и плечистый мужик слегка двинул створки ворот.
    – Что кричишь?
    – Люди добрые, – униженно просила путница, – ночь на дворе, страшно, пустите хоть в хлеву до утра скоротать.
    – Ладно, что уж, входи.
    Марфа вошла, сразу ощутив пьяный дух от хозяина, юркнула было к хлеву, да тот велел идти в дом. А в доме – дым столбом, угарно, мусорно. Сжалось сердце от недоброго предчувствия, да только уже пришла.
   Мужик долго смотрел на моложавую гостью, велел сесть за стол и похлёбки налил. Показал на старую печь:
    – Там спать будешь.
    – Спаси Господи, добрый человек! – прошептала, а сама подумала: ох, не к добру она с дороги свернула! Как бы ни пришлось ей пожалеть!
    Похлебку съела, залезла на печь, а хозяин всё глаз не сводит да вроде шепчет что-то в усы. А как огонь погасил, так Марфа и поняла: горе ей. «Доченька, дочка! – взмолилась. – На что ты оставила меня одну? Кабы не ты, так и беды бы не было».
     А мужик тем временем с лавки поднялся и идёт прямо к Марфе. Сопит, грудь раскрывает, и гостья уж не сомневается, что он задумал. Вскрикнула, бросилась с печи, да только дверь на прочный засов закрыта, сразу и не снять.
     В доме раздался страшный хохот.
     – Попалась! – закричал мерзко хозяин. – Попалась, не уйдёшь!
     Замерла Марфа, обомлела. Но видит вдруг – свет в избе загорелся, да странный свет, ниоткуда. Стоит столб посреди, хозяина к ней не пускает. А в столбе – девичья фигура в чёрном облачении. Руки фигура подняла – и не может хозяин к Марфе добраться. Молчит монахиня, а потом вдруг как крикнет голосом дочери:
     – Мама, беги!
     Чуть в обморок не упала мать: да откуда же здесь дочери взяться?
     – Беги, мамуня, беги!
     И тут, услыхав это детское «мамуня», поняла Марфа, что не призрак, а дочь перед ней, и что пока дочь стоит, хозяину к ней не прикоснуться. Схватила мешок свой – и ударила по засову. Тот открылся, и дверь подалась.
    Выскочила на воздух – и бегом из хаты, в лес… Бежала, сколько было сил, а потом упала в придорожные кусты – и притихла до самого утра.
    Бог миловал Марфу: дождь той ночью не пошёл. Тёплый ветер согрел её тело, да и онучи высушил. Лапти Марфа в доме оставила, ну да ничего, у неё в мешке запасные были. Какая ж крестьянка, пускаясь в путь, обувку с собой не возьмёт?
    С ужасом вспоминала она то, что случилось, и не могла понять. Может, почудилось ей, что Мария в доме стояла? Но тогда кто же крикнул, как в детстве, называя её мамуней? Нет, чудо случилось, а как – не уразуметь.
    Днём долго шла и с удивлением заметила, что больше не сердится на дочь. Конечно, найдёт – не похвалит, и всё же за косы домой приволочёт, но бить, как раньше хотела, не станет.
     Ближе к обеду вдалеке показался монастырь.
   
     Завидев гостью, с ворот закричали:
     – Открывайте! Странница идёт!
     Марфа облегчённо вздохнула: здесь никто её не обидит, а, напротив, в монастырях  принимали и даже давали жить бесплатно до трёх дней. Она и помолится, и поговеет, и душой отдохнёт. А когда подошла близко, вдруг подумала: не здесь ли дочка моя? С надеждой подняла голову. Молоденькие девушки сверху смотрели да улыбались чему-то. А женщина и говорит:
    – Благословите, сёстры. Я вот дочь ищу. Нет ли среди вас Марии Кондратьевой?
    И к несказанному своему удивлению услышала:
    – Мария! К тебе мать пришла! 
    А затем весело пояснили:
    – Это наша новая насельница, в послушницах ходит.
    Больше Марфа не могла стоять. Опустилась на пенёк у ворот, да так и осталась.
   Ей открыли, завели внутрь, а потом она ощутила руки на своём лице и мягкие губы:
    – Мамуня, родная, прости ты меня, грешную, прости. Я тебе написать хотела, да только ты грамоте не знаешь, как прочтёшь?
    Марфа едва не плакала:
    – Я ж тебя повсюду искала, соседи сказали, что с хахалем ты убежала. Вот и думала…
    – Что думала? Неужели поверила им?
    – Нет. И да…
    Мария отвела её в келью, всё рассказала: и как задумала уйти в монастырь, и как уверена была, что мать не отпустит. А потому ушла молчком и тайком.
    – Прости меня, мама.
    – Дочь, – вспомнила вдруг Марфа, – а ты не знаешь, где это я была нынешней ночью?
    Марфа спрашивала осторожно, боясь показаться странной. Но дочь вдруг сказала:
    – Да знаю, конечно. Мужик тебя чуть не взял.
    – Ах! Да как же ты узнала? И почему светом стояла?
    – А кто б тебя защитил? Я услыхала, как ты кричишь, на помощь зовешь, и стала молиться. Потом вижу – в избе ты, не можешь выйти. Вот я и прикрыла тебя от  того мужика.
    – Доченька ты моя…
    Осмотрела Марфа келью, да поела, да вдосталь наплакалась. А как вечер настал, вдруг поняла, что должна сделать. Стала перед дочерью и прощения попросила.
    – Мама, ты меня здесь оставь, не забирай. Знаешь ведь из Евангелия, что есть Марфино служение, а есть – Мариино. А я истину хочу знать, что в Боге заложена. Дерзость, ты скажешь? Нет, просто любовь…
    Три дня погостила Марфа, ходила по монастырю, – он маленьким оказался, – помогала на кухне. А потом обняла дочь и говорит:
   – Радость ты моя светлая, ты себя нашла, так здесь и оставайся. Не стану перечить. Богу служи, других береги. А как я в дорогу пущусь – смотри на меня своими глазами да в беду не давай.
    Низко раскланялись друг перед другом – и попрощались.
    Шла Марфа домой другою дорогой, с другим сердцем. Шла и думала: «Вот оно как. Дочку свою и не знала, осудила раньше времени,  а она у меня – монахиней будет, молиться станет за весь род. Пусть так. И соседи слова дурного не скажут».
    Сладко было матери, сладко возвращаться.