Рассказ 78. Вот и всё

Рассказ 78-ой.

Вот и всё.
    И вот именно сейчас мне представляется необходимым вернуться к тому, чем я закончил предисловие к череде этих повествований о судьбе Радомира Горкина.

    Любой из нас, планируя какое-либо жизненное действие, старается почётче представлять себе конечный результат. Тем более, если усаживается он писать о чем-то ему одному пока ведомом и понятном. Но, честно скажу, что у меня этого четкого плана в голове не было. Общие намётки – это да, было. С чего начать, тоже прорисовывалось, а вот чем закончить... Решил я так, что оно само как-то ближе к концу прояснится. Хотя, если вдуматься, всё то, что воспоследует буквально абзацем ниже, навряд ли можно считать естественным и  закономерным окончанием. Скорее, наверное, возникнет ощущение чего-то перевёрнутого вверх ногами. Но, если уж говорить о тогдашних, описываемых мною сейчас и пересказанных мне ощущениях Радомира, возникших в самом конце повествования, то  главное из них, напоминавшее утреннее пробуждение, было таково:
 
   ... после долгого, суматошного и муторного перемещения в закрученном, извилистом и мглистом пространстве я ощутил, что несущая меня неведомая сила, замедлив скорость движения, плавно опустила бликоподобное отражение моего тела в крону огромной ивы. И там угнездила его рядом с необъятным стволом на отходящей прямо в сторону мощной ветви. Где-то глубоко в недрах моей памяти ещё метались, перемежаясь, странные затуманенные видения. Таинственные пещеры, наполненные  грудами золотистого металла, гулкий тунель и состав, несущийся в нем, а потом, почему-то - пылающие вертолеты в узком ущелье над водопадом. Вслед за этим, видение переместилось на посадочную палубу огромного военного корабля, а затем - в грузовое чрево воздушного лайнера. И в самом уже конце – замелькали эскалаторные переходы в гигантском здании аэропорта. Постепенно всё оно замутнело и расплылось. Совсем же исчезающим, скорбным и болезненным мазком высвятилась в моей памяти группа  мужчин, одетых в одинаковый камуфляж с рюкзачными мешками за плечами, которая после непродолжительного и немногословного прощания распалась на три части, направившиеся в разные стороны. Расходились они, ни разу не обернувшись и не оглянувшись назад. Семеро в одну, восьмеро в другую и десятеро в третью сторону. А я, прижавшись спиной к корявому ивовому стволу, сжав губы и опустив веки всё ещё слезящихся после полёта глаз, припоминал сейчас их скуповатые жесты и крепкие рукопожатия, мягкие, смущенные улыбки и вдумчивые многозначительные взгляды. И перебирал в памяти их имена...
   
    Раннее утро притуманило окружающий ландшафт, подцвеченный легкими зеленоватыми оттенками апрельской листвы. Вправо от меня виднелось ровное кладбищенское поле, не слишком заросшее высокими вековыми деревьями и неплотно заставленное памятниками и могильными плитами. В его геометрическом центре громоздился массивный каменный монумент, увенчанный бронзовыми орлами и двумя государственными стар-энд-стрип флагами по бокам. А слева уходила куда-то далеко вперёд высокая решётчатая металлическая ограда, сквозь которую виден был окруженный тростником пруд. На ближнем к ограде берегу пруда тростник был низковат и редковат, поэтому с моего места хорошо виден был высокий серый журавль, стоявший в воде и напряженно высматривающий что-то в её глубинах. Подождав на одном месте две-три минуты, он, медленно переступая, смещался на несколько шагов в сторону и снова застывал в неподвижности, уткнувшись взглядом и клювом в темную покрытую тепловатым паром воду. Так продолжалось довольно долго, пока, наконец, он рывком не погрузил в воду клюв и голову где-то в полуметре впереди перед собой. И через секунду вытащил всё это наружу, захватив поперёк туловища довольно большую рыбину весом чуть менее фунта. Рыба, выгибаясь, билась в журавлином клюве, но птица сдавливала рыбье тело все сильней, пока наконец не придушила настолько, что подбросила вверх и перехватила вдоль, отправив добычу головой себе в глотку. Мне было видно, как распухала длинная шея журавля, и как по ней сверху вниз перемещался огромный желвак,  исчезнувший вскоре в глубине его туловища. Журавль постоял, как-то неестественно вытянувшись и как бы прислушиваясь к тому, что происходило у него внутри, а потом вдруг, резко взмахнув крыльями и роняя капли воды с вытянутых назад ног, взлетел. Сложив зигзагом свою длинную шею, он стал, плавно огибая огромные вековые деревья, подниматься над полем кладбища. В полёте он описал несколько пространных кругов и начал снижаться, подыскивая себе место для днёвки.
 
    Поравнявшись с моей ивой, птица, вывернув навстречу полёту крылья  и широко распушив оперение, резко притормозила. Она взметнула себя над кроной, а затем плавно опустилась почти рядом со мной на ту же самую ветвь. Сложив крылья, журавль несколько раз переступил, удерживая равновесие, и вдруг, словно испугавшись чего-то,  отшатнулся и повернул голову в мою сторону. Долго и пристально вглядывался, а потом резко долбанул клювом. Но к его и моему удивлению клюв прошел сквозь меня и ударил в основной ствол. Журавль был явно озадачен. И, на всякий случай несколько раз отступил, отдаляясь от мощного ствола ивы и того, что так его удивило.
*      *      *
    В это время со стороны кладбищенских ворот, где располагались широкие монументальные строения - траурный ритуальный зал и контора, зарокотав мощным двигателем, в нашу сторону двинулась странного вида машина, представляющая собой одновременно и миниатюрный экскаватор, и самосвал, в кузов которого загружены были толстые фанерные щиты. Остановившись шагах в двадцати от моей ивы, двое пригнавших эту технику рабочих разгрузили щиты и, ориентируясь по кем-то загодя выставленным синим флажкам, начали копать могилу. Землю, извлеченную   экскаваторным ковшом, они складывали в кузов. А когда работа была закончена, обложили могильный прямоугольник широкими щитами. И уже после этого, поманеврировав кузовом, подняли его и высыпали содержимое на те щиты, что были уложенны по одну из длинных сторон могилы. Закончив работу, они прислонились к невысокому агрегату и закурили, заговорив о чем-то своём, почти не слышимом для меня на таком расстоянии. Но в какой-то момент один из них повернул голову в нашу с птицей сторону и громко крикнул, помахав рукой:
- Здорово, приятель!
    Журавль встрепенулся и, покачнувшись от неожиданности, подпрыгнул. Взмахнув крыльями, он увереннее укрепился на ветке и опустил голову вниз, взлядываясь в окликнувшего его человека.
- Смотри-ка, опять он здесь?- заинтересовался второй могильшик.
- Ты лучше попробуй припомнить, когда его тут не было.
- Ну, например, когда мы с тобой ограду ремонтировали...
- Оградой он, действительно, не заинтересовался. Так и бродил по берегу или в воде. А вот как только мы могилу роем, так он тут, как тут – на ветке. Причем сидит он там ещё до того, как мы со своей техникой подъедем. И, главное, каждый раз точно в нужном месте. Будто знает заранее наши с тобой планы на текущий день.
- Странная птица. А ты обратил внимание, что зимой, когда он улетает, его на этом посту здоровенный ворон сменяет. Вот и скажи после этого, что мистика и потусторонняя жизнь это пустые слова?

    Журавль, словно бы прослушав и оценив их суждения о его высокородной персоне, как-то так свысока посмотрел в мою сторону, а затем, словно утвердившись в знатном своем положении, отвернулся, скомпоновался и задремал.
- Ну что, закончили?- спросил первый из могильщиков.
- Похоже, да. У нас ещё два часа до церемонии, поэтому можно попить кофе, отдохнуть и переодеться.
- Ну, тогда давай немного заметём травку вокруг и двинемся в контору.
    И выполнив намеченное, они уехали на своём агрегате, а журавль дремал, периодически вздрагивая, просыпаясь и начиная что-то искать клювом у себя под крыльями. А я смотрел на восходящее над дальними деревьями солнце, внимательно вглядываясь и постепенно осознавая, что этот восход в моей жизни последний.
    Тени от стволов, бывшие поутру длинными, всё более укорачивались, и когда они достигли своей половины, въездные ворота начали медленно открываться. А спустя пару минут вслед за большим и длинным катафалком в них стали въезжать друг за другом легковые машины. Выходящие из кабин люди следовали в строгой архитектуры ритуальный зал. Бобби и Фил, остановившись неподалеку от входа на ближайшем ко мне углу, закурили. И глядя на них я вдруг испытал такое реальное и безумное желание затянуться сигареткой. У меня прямо, как засвербило в груди, я сглотнул и отвернулся, чтобы не смотреть на этих счастливчиков, ещё запросто позволяющих себе такое.

    Чуть позже я снова огляделся и мне показалось, что рядом с черного цвета катафалком среди множества приехавших я вижу нашего «банкира» Давида и сына Даньку, с двух сторон поддерживающих Зою. Жена суетливо крутила головой и все время их о чем-то спрашивала, так словно искала кого-то среди присутствующих и  не могла найти.
- Вот, ты посмотри! Ведь точно, как моя...- неожиданно раздался сбоку знакомый голос.
     Я обернулся и увидел между собой и всполошившейся птицей друга Витяню, в его любимой дурацкой кепочке на голове и в полном форменном камуфляже с генеральскими погонами.
- Ты откуда взялся?- удивился я.
- Так ведь разница во времени Между Москвой и Чикаго какая? Восемь часов. Меня уже похоронили.
- Неужели?
- А вот, представь себе, Радя!
- И как это было?
- А всё, как положено! На новом воинском кладбище. В генеральской аллее! Какое зрелище! Комендантский взвод! Обмундирование с иголочки! Начищенный до блеска! Впереди крышка с прибитой фуражкой, потом венки, за ними награды... Гроб с телом на плечах товарищей по оружию, караул с примкнутыми штыками! Родня, друзья, сослуживцы! Человек четыреста набралось. Кореш наш, Романыч, речь задвинул, да такую, что я чуть не прослезился и с церковного ската, где сидел и наблюдал, едва не сверзился! Ну, и боевые друзья в одну масть с ним, тоже не промолчали... Было... Было им, что вспомнить и чем помянуть! Даже нынешние Начальник ГРУ и Главком сухопутных... Потом прощальный салют – десять залпов. Наградное оружие, «Макаров» мой с белыми щечками, теперь после смерти его сдавать положено по закону, так кто-то сообразил его зарядить и старшому внуку моему выдать, семнадцатилетнему. И вместе с караулом он из него всю обойму в небо и засадил... Потом зал сняли, и по обычаю православному помянули... - Витяня замолчал и задумался.
- А при чем тут всё-таки твоя и моя? - поинтересовался я, возвращаясь к началу разговора.
- Ты знаешь, Радя, сколько помню, а я за полвека службы много, что повидал, так вот - все жены ведут себя на похоронах всегда одинаково. Кого-то ищут вокруг. Кто детей, кто внуков, кто родственников. Опору, наверное, пытаются ощутить. Почувствовать, что не одни они остаются. А вот когда с кем-то из друзей сталкиваются – сразу в рёв. Наверное, несправедливым им кажется, что этот вот, глядите, жив-здоров, а мой... Странная вещь - женский характер. Вот уже и жизнь кончилась, а я его так и не понял...
- Пожалуй, ты прав.
- Да не пожалуй, а точно - прав. Сейчас сам увидишь...

- Витяня? А ты сильно переживал, когда смотрел там у себя на эту процедуру?

- Нет! Даже наоборот. Как-то так подумалось, что всё по жизни удалось, так как я и хотел. И хоть не совсем в свой срок оно случилось, но то, что мы с тобой ушли, как непустяшные мужики, это ведь дорогого стоит, по моему представлению. И своего не уступив, и дверью хлопнув, так, что долго ещё слышать будут. Я противника имею в виду. Но самое главное, это то, что после погребения я такое облегчение почувствовал, описать тебе не могу. И лишь одна беспокойная мысль осталась почему-то, о тебе. Как он там? Дай, думаю, смотаюсь и посмотрю, и помогу, и поддержу по старой дружбе. Почему-то сразу подумалось, что тебе тяжелее это перенести будет. Я ведь дома, а ты, как не крути, но на чужбине... Да и я-то ведь тренированней. Чего только за годы службы не пережил, не перевидел!- Витяня сидел на толстой ветке, опустив вниз ноги в грубых солдатских ботинках, и теребил свисавшую сверху желтоватую ивовую прядь, покрытую легкими весенними листочками, наматывая её на свою обросшую с тылу рыжим пухом ладонь и сматывая обратно. Он задумался, глядя куда-то перед собой, словно пытаясь, как мне показалось, оценить точность и объективность своих суждений. Но оказалось, что мысли его были о другом.

- Радя! А я вот чего подумал. Ведь мы с тобою так же вот могли бы сидеть ещё на какой-нибудь сосне-берёзе там в Чите, над Ингодой! Тогда, в 58-ом,  у яра Сохатино, когда ты забрался наверх и уперся в выступ с отрицательным уклоном, а потом никак не мог спуститься. А я полез тебя выручать и висели мы на этой семидесятиметровой скале, как две сосиски. Спасло нас по моему  только то, что я был сантиметров на пятнадцать повыше и покрепче в кости, и смог плавно подтягиваться, или наоборот – оттягиваться, свисая с уступа на уступ, а потом помогая свисать тебе. Ты ведь совсем заморышем был, и росту в тебе метр сорок пять едва набиралось...

- Да... Это я потом, уже в Москве расти начал и на метр семьдесят два вытянулся. А помнишь, Витяня, как на нас физрук с англичанкой потом набросились, когда мы спустились. Он так орал и махал руками, так хватал нас за грудки, что я думал вот-вот по морде лупцевать начнёт. А ты тогда ему так грубо в лицо завопил, что пусть радуется, что мы живы остались, а то бы валить ему лес или породу кайлом ломать в Бодайбо. За такое упущение педагогу лет 5-10 минимум отвалили бы. И он заткнулся. А классная наша села на валун и встать не могла, пока я ей в кепке воды с реки не принёс. Напилась, умылась и только тогда подняться смогла. Натерпелась страху тётка...

- Это да. Но вот видишь какие мы с тобой живучие оказались, Радюха. Сколько мы ещё смогли да понауспевали!

- Оно конечно, но все-таки так много ещё понаоставалось...

- Это ты зря жалеешь! Это уже не наше дело. Потомки доделают. Чего ты там такого ещё не успел?

- Компания, которую мы на моих идеях хотели поднять и развить...

- Но там ведь есть кому по твоим следам вперёд двигаться. А сами-то мы уже на этих полях не головные игроки, не центральные нападающие. Так пусть они, потомки, уже свой фундамент в это дело закладывают. Как ты там как-то Михалкова-папу цитировал: «Отслужила тряпка фрицу...»? Так ведь и мы с тобой,  уже не первого срока носки... Да и дорогу молодым надо уступать! С геронтократией, с ней бороться надо. Нельзя её допускать!

- Мудр ты, Витяня. Уговорил. Но когда-то давно, не помню уже по какому поводу, один старый карел, с которым я столкнулся в Олонце, в байдарочном походе, сказал мне:

- Ох, парень. Тороплив ты и суетен. Не выйдет из тебя «путьнего» старика... И вот ведь верно – «путьних» из нас не вышло.

- Может оно и так, но может быть и иначе! Да, и какие мы с тобой старики?

- Так я и говорю – не вышло!

- О!... – Витяня поднял палец и навострил внимание.- Слышишь, Радя?... Началось...

Из под крыши траурного зала негромко полилась мягкая печальная музыка. Мы смотрели в ту сторону и молча слушали.

- Нет, все-таки военный оркестр с медью и барабанами – это покруче!  Глубже достаёт.- негромко прокоментировал Витяня.

- Ты прямо как Генераллисимус Суворов, которого про Венскую оперу спросили, а он сурово и назидательно ответил, что музыка вещь полезная, особливо громкая и преимущественно – барабан.

- А чё! Прав был Александр Васильевич. Солдату музыка по нервам бить должна, возбуждать и в ярость приводить. Даже, если это похороны.

- Тебе видней...

- Смотри, Радюха!... Везут тебя... Дождик закапал... Зонты открывают... В Москве у нас тоже дождь был и сильный. Но зонтов не было. Стояли молча, мокли, но терпели...

Двое служащих в черных цилиндрах и сюртуках катили перед процессией лакированный и фигурно сработанный гроб с бронзовыми ручками по бокам. За гробом Данька и брат, видимо успевший прилететь из Израиля, вели, поддерживая с двух сторон, Зою. За нею следом двигались невестка со своей мамой и внуками. И Зоя продолжала осматриваться по сторонам, словно действительно искала кого-то. А позади шла процессия – человек пятьдесят, одетых в темные цвета. Первыми двигались кучно бредущие друзья-эмигранты, в большинстве своем усталые и очень пожилые люди, несколько Данькиных друзей-прятелей, а за ними – американцы. Председатель комьюнити и лэндлорд, а следом в две линии Давид, Митчелл, Оденкирк и Тэйлор, Бобби, Фил. Все они держали в руках небольшие плотные букеты цветов. К ним примыкали несколько человек из нашей Компании. Юля с мужем и приятелем шла последней. Близко к Зое она старалась не подходить. Обе они сразу начинали плакать.

- Чего ты на них, на всех так горестно смотришь, Радюха? Молодцеватости в тебе не хватает!- Витяня толкнул меня в плечо.

- Почему горестно? Просто смотрю... И все!

- А со стороны, так согбенность какая-то в тебе просматривается!

- Наверное, жаль оставлять их всех... Это же моя жизнь... И со мной вместе она для них заканчивается. Вернее, конечно, наоборот, без меня -  для них она другой вид и смысл приобретает. Общее наше сосуществование оборвалось. Уходит, как эпоха...

- Да ладно тебе хныкать. И без нас с тобой они не пропадут. Хватит на них на всех того, что им остается... Дети, внуки... Вон какая гвардия! А вот послушай,
Радюха! А где эта... Оля... или Валя... Ну, та - моя «подруга по переписке»? Рикмезов ещё над нами потешался...

- Старый склеротик! А ещё подруг по переписке заводишь!

- Тебе, Радя, уже надо привыкать речь во времени перекоординировать.

- В каком смысле?

- В смысле времени... Не «заводишь», а «заводил». Хотя, конечно, виноват я перед тобой. Думал, что общение с ней тебе помешает нашим общим делом продуктивно заниматься. Больно уж напористая женщина... Давид с ней там всё больше по деньгам общался, всё вопросы по компании Вашей решал. А я, когда уже что-то почувствовал и сообразил, то поздно было...

- Что поздно?

- Да ничего... Просто, эта женщина любила тебя, Радя.

- Да что ты мелешь, Витяня. Странно слышать такое от строевого генерала! Да, и какая в мои годы любовь.

- Не отмахивайся. Про жён, «золотых» наших, мы с тобой поговорили, а это, Радя, что-то иное.

- Брось ты, старый.

- Нет, не брось. В последний день она вдруг позвонила, поговорила с Давидом, снова на меня переключилась и спрашивает, можно ли с тобой увидеться, в смысле посмотреть на тебя. Не поговорить, как обычно говорила, а именно что «взглянуть». А у меня как раз запись открыта была про то, как мы про совет в Филях дурачились. Я, не помню уж почему просмотреть её вдруг решил. И тут я, возьми и открой ей эту запись. А в этот момент Митчелл с Марком заглянули и минут на пятнадцать отвлекли. А когда они вышли, и я назад на её канал переключился, слышу тишина. Ну, думаю, отключилась, и уже руку протянул к кнопке, как вдруг слышу, она там носом хлюпает. Вот как! А ты говоришь - поздно! Мы с тобой, старые дураки, в войну-стратегию ещё играли, а она, Юля эта, уже всё почувствовала. Душою! Сердцем.

- Фантазёр ты, Витяня, оказывается! Романтик!

- Ну, почему фантазёр? При чём тут, романтик?! У меня тут одни только  непреложные факты изложены.

- Ты, брат, только одну сторону проблемы увидел, или, наоборот, услышал. У неё дома проблемы были с мужем, при её взрывном характере и его туповатой косолапости... Приятель там какой-то на горизонте маячил... Да и то, что энергии или, как теперь говорят, пассионарности у неё через край было. И в работу она, вцеплялась, как «тузик в грелку»... А я тут просто сбоку стоял и роль вентильного разрядника на нашей линии выполнял. Как перенапряжение возникнет – всё через меня на заземление и сбрасывается. Понимаешь?

- Какой ты, Радюха, оказывается чёрствый человек. Такая женщина! Молодая, красивая, талантливая... А ты, вместо чтобы хоть на словах навстречу ей шаг сделать, психоанализом занимаешься. Я тебе говорю, что она там, за пять тысяч вёрст судьбу нашу с тобой почувствовала... А вернее даже, на уровне инстинктов животных – почуяла.    

- А жены наши по твоему ничего такого не чувствовали? Предчувствия их не томили?

- Трудно сказать. Но офицерские жены, они к этому, как пионер – ВСЕГДА ГОТОВЫ. И от этой постоянной готовности чувствительность у них приржавлевает, поэтому в нужный момент система не срабатывает. А про Ваших, штатских - не знаю. Тоже, наверное, со  временем устают от постоянного напряжения...    

- Может быть и так, Витяня. А может быть и нет... Наука умеет много гитик.

- Что это такое ты бормочешь?

- Карточный фокус такой был с этими словами. Но у меня в голове они как-то с многовариантностью решений и следствий переплелись.

- Умный ты больно, Радюха! Но зря ты мне мозги морочишь! Я и сам уже догадался, кто она... Вон та, самая молодая. Та, что последняя. И это, Радя, тоже символ.
Последняя в твоей жизни...

Когда процессия подошла по дорожке к нашему дереву, гроб подхватили на руки и понесли по мокрой траве к могиле, передав там четырём мужчинам в кладбищенской форме. Они перехватили домовину и поставили на развёрнутые заранее стойки.

Равин подозвал сына, и тот в очередь с ним стал повторять слова похоронной молитвы - КАДИША. После этого ребе достал ножницы и разрезал ворот одежды Зое, Даньке и брату Артёму, а они уже сами надорвали её на себе дальше.

- А что это такое, я не понял?- спросил Витяня.

- У евреев в знак скорби положено одежду на себе рвать...

- Вон оно как... Интересно...

И тут гроб подняли, вывесили на ремнях и стали опускать вниз. И когда присутствующие начали бросать щепотки земли, а работяги взялись за лопаты, я отвернулся. И больше уже не поворачивался в их сторону. Один только раз, ощутив резко кольнувшее чувство вины перед покидаемыми родными, глянул я коротко  вслед уходящим и снова опустил голову.

Всё время похоронной процедуры меня тревожили физические ощущения, напоминавшие фантомные боли. Ныло сердце, болела побитая при падении, там - в горах, правая рука, и постреливало в левой лопатке, когда-то давно и сильно травмированной на одной из Дальневосточных шабашек. И очень хотелось пить...

Но вот все ушли. Машины на стоянке, заурчав, разъехались. А мы с другом моим Витяней, два «пожитых» и потёртых жизнью мужика, сидели и молчали, глядя на засыпанный цветами холмик. Всё вокруг темнело сдержаными черно-серо-зеленоватыми тонами и оттенками и только он  один, этот крохотный кусочек огромного мира пламенел всеми цветами радуги, как бы завершая этим таинство уходящей жизни.

 И вдруг я почувствовал, как наплывает на меня ощущение, очень похожее на  чувства той, уже прежней ипостаси, которые сопутствовали тогда завершению какого-нибудь огромного и тяжёлого труда. Дела великого и необъятного,  заканчивавшегося чем-то до того небывалым – Свершением! Но сейчас, хотя я и не осозновал ещё причины этого просветления, та лёгкость и та благостность, которыми оно сопровождалось, вызывали душевное умиротворение и покой.
 
Так все мы трое и просидели в задумчивости, скрытые в зелени нашей ивы, до тех пор, пока тени кладбищенских деревьев не начали прирастать в другую сторону. И, когда уже сползающее в их ещё полупрозрачную листву закатное солнце забагровело цветом густым и рдяным,я повернулся к сидящему слева Витяне. Мы встретились с ним взглядами и просто улыбнулись друг другу. И было это последнее пережитое нами в этой жизни человеческое чувство!

А журавль, подыгрывая крыльями, взмыл на несколько секунд над нашими головами и опустился в неширокий промежуток между  Витяней и мной, как бы приобняв крыльями нас обоих. Пританцовывая на поверхности ветви, он сделал несколько плавных и широких взмахов за нашими спинами и вдруг произнёс  отцовским голосом:

- Ну, что ребята? Готовы?... Взлетаем!


В.Темкин
Чикаго,
2015