Глава 10. Гороховецкие лагеря

1

Через час вернулся командир походной колонны, с ним ещё двое. Новобранцев построили, сержант сделал перекличку по списку. Список передали командиру с двумя кубарями. Представили новобранцам: командир роты лейтенант Торбин Николай Петрович. Второй – старшина Грицук Николай Богданович.
     Старлей, прощаясь, козырнул лейтенанту, сержант пожал руку старшине, и эта пара, ставшая новобранцам за время марш-броска почти родной, ушла, не оглянувшись.
     Командир роты вытянулся перед строем:
     – Здравствуйте, товарищи красноармейцы!
     Призывники – кто в лес, кто по дрова – откликнулись.
     Комроты поморщился, но дрессировать людей не стал.
     – С сего дня вы бойцы пятой роты учебного стрелкового полка. – Оглядел хромое воинство, покачал головой: – Старшина, из наличия старой обуви что-то подберите на первый случай. А сейчас – накормить людей!
     Старшина кивнул и жестко скомандовал:
     – Пятая рота! Напра-а-ву! В столовую, шаго-о-м марш!»
     Столовая стояла на берегу полноводной Клязьмы в пятистах метрах от ротной землянки. Варочные котлы прятались под навесом. Рядом с кухней – три узких длинных стола из горбыля, под стать им такие же грубые лавки.
     Разбитной «шеф-повар», бойко орудуя половником, бросал в котелки знакомую перловую кашу. Помощник выкладывал на лоток пайку хлеба и наливал в кружку бурый несладкий чай. Хлеб – одно название. Сырая мякина прилипала к нёбу и не хотела лезть в горло.
     Повар на правах старожила сочувственно советовал новичкам:
     – Казарму быстрее делайте, а то замёрзнете.
     – А много здесь народу?
     – Хватает.
     От столов доносился голос Рубинчика:
     – Я вам скажу, перловка на армейской кухне – совсем не то же самое, что наша самодеятельность у костра. Сегодня же напишу тётке, что нас кормят как в московском ресторане «Астория». Мм-м, вы не представляете, каких там подают поросят с хреном!
     – Натан, ты хоть раз в жизни был в ресторане?
     – У меня богатое воображение, мне кажется, я уже везде бывал.
     – С письмом не тяни! Сержант сегодня за новым пополнением в Москву побежит, с ним и передашь.
     Пока новобранцы принимали пищу, к месту строительства землянки подвезли лопаты, ломы, топоры, пилы и прочий инвентарь. О брезентовых верхонках почему-то забыли.
     За работу принялись сразу. Мужики постарше разобрали топоры и пилы, молодым достались лопаты, кирки и ломы. Свистуну «не повезло» – пока он суетливо примеривался, за что бы ухватиться, инструмент закончился. 
     Про болячки и усталость все забыли – хотелось к ночи иметь крышу над головой.
     Копать было тяжело. Хоть и песчаник под ногами, но корневища деревьев напоминали змеиные клубки – их рубили топорами, вырывали ломами, проклиная в бога-душу-мать. Из-за отсутствия рукавиц скоро набили кровавые мозоли. Емельян, работая ломом, надсадно ухал. Рубинчик, глядя на напарника, глубокомысленно изрек:
     – Емельян, если ты раньше не встречал подобных препятствий, значит, ты всегда выбирал неправильный путь. 
     Сапегин разогнул спину:
     – Слушай, балабол, а чего ты в дороге молчал?
     – Наше шествие напоминало мне похоронную процессию, грешно было смеяться. Сейчас, когда мы копаем братское ложе, совсем другое дело.
     – Натан, у тебя, наверное, два языка. Пока ты одним болтаешь, другой отдыхает. Хорошо хоть рот один, а то бы ты сам себя перебивал.
     Доброволец РККА притворно вздохнул:
     – Умнее народа всё равно не скажешь: мели, Емеля – твоя неделя.
     С первыми сумерками сходили к полевой кухне ещё раз. Руки после тяжелой работы висели плетьми, пальцы дрожали, плохо удерживая ложку. А работы ещё – конь не валялся.
     Быстро темнело. Дно котлована укрыли сосновыми и еловыми лапами и улеглись под звездным небом. Под голову бросили торбы, котомки – у кого что было. Хотелось немедленно провалиться в сон, но холод оказался сильнее. Пытаясь согреться, новобранцы стали прижиматься друг к другу. Через полчаса лежачая колонна по команде перевернулась на другой бок. Никто не спал. 
     Ротный балагур подал свой голос: «Мощным гуртом построили дом – три кола вбили, небом покрыли». 
    На шутку никто не отозвался. Не хотелось открывать рот и выпускать из себя последние частицы тепла. Да и не было сил разговаривать – болело всё: ноги, руки, грудь…
     Емельян дышал соседу в затылок, чувствуя, как холод скручивает ему ноги. «Дотерпеть бы до утра, я-то хоть в сапогах, а как те, у кого ноги сеном укутаны?»
     Рядом слышались стоны, всхлипы, тяжелые вздохи. Емельян, закрыв глаза, вспоминал Марию, брата Мишку, техникум, изостудию… В котловане темно и холодно как в могиле. Наступит ли когда-нибудь рассвет? И если мы доживем до него, что принесет нам новый день? На фронте, наверное, будет ещё тяжелее – хотя куда уж ещё…   
     Команда «Подъём!» вырвала Емельяна из темного омута дремы. Он открыл глаза: на сером полотне неба черной графикой выделялись хвойные вершины. Рядом с ним тяжело вставали на колени сослуживцы, опирались руками о землю, раскачивались, растирали бесчувственные ноги. Захотелось сполоснуть лицо водой, но оказалось, что ближайшая вода в реке за полкилометра.
     В дорожной колее набрали пластинок льда и потерли щеки, лоб, нос. Вышло плохо – измазали лицо грязью, стали похожи на подгулявших чертей. И смех, и грех! 
     Старшина приказал убрать хвою, на которой спали, и до завтрака продолжить рыть котлован. Через пару часов хромая, но сбитая колонна пошла в столовую. Возле полевой кухни толпилась команда в такой же потрепанной домашней одежде. Догадались: «Новенькие, как и мы…»
     По их несчастному виду было ясно, что ночью им тоже пришлось несладко.
     Пятой роте пришлось подождать. Многие захотели выйти из строя, покурить, но старшина решительно пресек вольницу. Наконец, пространство возле полевой кухни освободилось. Вместо перловки в котелки полетела овсянка. Перемена меню оживила народ, все ожидали команды к началу трапезы. Наконец, старшина гаркнул: «садись!».
     Расхристанное воинство уселось весело, вразнобой, гомоня, словно в колхозе на молотьбе. Немедленно последовала команда: «встать!». После паузы – «сесть!». И снова – «встать!», «сесть!», «встать!», «сесть!» – ошалевший народ уже не чаял дорваться до своих котелков.
     Старшину тихо возненавидели.
     Доброволец Рубинчик, выскребая котелок, трагически закатил глаза и простонал: 
     – Только бы старшине не пришло в голову вести нас строем в туалет. Я там такого испытания не выдержу.
     Емельян живо откликнулся:
     – А где ты видел туалет?
     – Пока не видел, но где-то же есть?

2

     К приходу второй ночи котлован глубиной полтора метра был готов, бревенчатые стены поднялись от земли на метр, но кровлю соорудить не успели. Снова пришлось спать под открытым небом.
     Утром новобранцы сопливили, чихали и кашляли, но на такие мелочи старшина не обращал внимания.
     К обеду над землянкой появилась двухскатная крыша. Старшина роты, оглядев своё войско, ткнул пальцем наугад:
     – Сапегин, умеешь с лошадью обращаться?
     – Так точно!
     – Рубинчик! Поедешь с Сапегиным за соломой.
     – Есть! А где брать солому?
     – У ветра в поле спросишь! Ясно?
     – Вполне!
     Старшина пристально посмотрел на бойкого призывника:
     – Маме будешь говорить «вполне», а мне – «так точно!».
     – Так точно!
     На время обустройства роте выделили рабочую лошадь. На ближайших полях соломенные припасы давно были реквизированы Красной Армией, оставалось ловить удачу в стороне от главных дорог.
     Лошадка бодро цокала подковами по замерзшей грунтовке, колеса громыхали по складкам разбитой колеи. Вокруг царила такая тишина и благодать, что парочка, привалившись друг к другу, немедленно уснула. Пробудились от наступившей тишины. Лошадь стояла на обочине дороги и хватала губами с земли клок сена. Поодаль, на сжатом поле стояло несколько копешек соломы.
     Натан удивленно огляделся вокруг: 
     – Нет, наша кобыла точно умнее и добрее старшины. Тот бы сейчас начал орать «встать-лечь», а эта деликатно остановилась, кушает сено и ждет, пока мы проснёмся.
     Подъехали к копнам. Натан грустно вздохнул:
     – Как взять, чтобы не украсть? Честное слово, я после войны приеду в здешний колхоз и отработаю должок.
     Емельян хмыкнул:
     – Адресок запиши. К концу войны много долгов будет.
     Накладывали солому на телегу, пока поклажа не начала раскачиваться в разные стороны. Натан покачал головой и блеснул сообразительностью:
     – Так не доедем. Нужно прижать солому к телеге. Верев-ка есть?
     Емельян не хуже Натана умен задним умом:
     – А ты брал? Ложись сверху, руками держать будешь.
 
     – А если свалюсь? Дурная примета – кто с возу упал, тот пропал. Не хочется на войне так глупо рисковать жизнью. 
          Емельян удивился:
     – Ты считаешь, мы уже на войне? Тащи жердину от копны, а я вожжи от узды отцеплю.
     Закрепили солому, и тут с ужасом поняли, что не знают, в какую сторону ехать – большую часть дороги проспали.
     Натан подошел к лошади, сложил руки на груди:
     – О, наше умное животное! Ты нашло дорогу к соломе, ну что тебе стоит найти дорогу к землянке? Там ждет тебя корм и отдых. – Он посмотрел на Емельяна, который держал лошадь под уздцы. – Убери руку от её лица, ты мешаешь ей принять решение.
     И лошадь не подвела.
     Через час она безошибочно вернулась к лагерю, начала вертеть головой, ожидая команды остановиться.
     Натан, увидев старшину, жалобно обратился к нему:
     – Товарищ старшина, скажите лошади «тпру!»
     – Ты что, сам не можешь? – опешил тот. 
     – Губы замерзли! 
     Под дружный хохот лошадь остановилась, подняла хвост и пустила теплую, с паром струю, словно слила воду из радиатора…
     Слабый здоровьем Свистун с утра крепко занедужил, начал сипеть и кашлять. И сейчас, согнувшись пополам, он ухватился за край телеги и стал натужно до рвоты содрогаться. Старшина, подойдя сзади, с оттяжкой протянул его бляхой армейского ремня по оттопыренной заднице. Краснов взвизгнул, резко распрямился и с бешеным оскалом пошел на обидчика.
     – Вижу, тебе полегчало, ты и кашлять перестал, – старшина спокойно смотрел на Свистуна. Тот опомнился и, поняв, что никого в своей «хвори» не убедил, что санчасть ему не светит, ругаясь сквозь зубы, пошёл прочь. 
     Ротную землянку к вечеру со всех сторон обваловали грунтом, кровлю укрыли рубероидом, набросали сверху жердей и хвойных лап, сделали ступеньки вниз, вход закрыли брезентом. Это была первая победа призывников.
     На вечерней поверке старшина, прочитав фамилию Рубинчика, нашел его взглядом и проникновенно сказал:
     – А ты, молодец! Хоть и еврей, а работаешь на совесть.
     Рота весело заржала – аукнулось Натану его «тпру!»
     Спали на соломе, не раздеваясь, не снимая обуви, но холод уже никого не донимал. В дальнем углу казармы тихо беседовали «за жизнь» два новобранца: Гарик Неклюдов и Гена Сопляков. По молодой дури оба «имели ходку» в места заключения, которая по своей краткости не успела им надоесть.
     «Сидельцы» угадывают друг друга, как рыбак рыбака. Во время марша Гарик присмотрелся к Соплякову, и теперь пришло время познакомиться поближе. Он протянул новому другану узкую сильную ладонь:
     – Горелый.
     Гена не любил свою кликуху и представился новому корефану не по понятиям: 
     – Гена Сопляков. 
     Горелый без всякой насмешки мгновенно отреагировал: 
     – Сопля, значит.
     Разговор у корешей был важный: на днях ожидалось пополнение. «Эти фраера придут на всё готовое, понимаешь. Свой фарт новички должны отработать…»
     Учебный лагерь возводился быстрыми темпами. Кругом стучали топоры, звенели пилы. Появилась теплая столовая, пекарня, санчасть, склады, жильё для офицеров. Строили однообразно, без затей: рыли котлован, поднимали невысокие глухие стены, настилали кровлю.
     Строительство считалось началом военной подготовки. В столовую и обратно роты маршировали обязательно с песней. Сто глоток дружно кричали «Вставай, страна огромная!». Раскатистое эхо летело меж берегов Клязьмы до самой Оки.
     Командиру роты лейтенанту Торбину было за тридцать. До войны он работал начальником строительного участка в Подмосковье. Его призвали в РККА и направили в район Гороховецких полигонов и учебных лагерей учить новобранцев военному делу. Был он доброжелателен, всегда уравновешен, и потому всем пришелся по душе. Кроме обязанностей командира роты, он, как специалист-строитель, контролировал возведение важнейших объектов нового учебного полка.

3

     О возведении туалетов в тайге думают в последнюю очередь, то есть, совсем не думают. А чего о них думать – кругом лес, кусты – иди до ветру в любую сторону. И народ пошел, но вскоре идти стало некуда – кругом сплошные «минные поля». Спешно соорудили отхожие места – один сарай о пяти дырках на две-три роты.
     В туалете нужны элементарная меткость и врожденная аккуратность, а этими качествами наши пращуры – вятичи и кривичи, не говоря уж о золотоордынской вольнице, себя не утруждали. Считалось, что россам присуща высокая духовность, поэтому вопросы быта с душком были недостойны их просвещенного внимания. Хотя, казалось бы, одно другому не мешало.
     Отхожие места не могут обойтись без ежедневной уборки. Вскоре, ни зайти в сарай, ни подойти к нему ближе пятидесяти метров стало невозможно. «Минные поля» стремительно разрастались. Уборка территории лагеря превратилась в «стратегическую задачу». Однако ситуация с каждым днем только ухудшалась.
     Натан Рубинчик переживал от этой первобытной дикости больше всех. Однажды на вопрос: «А куда офицеры срать ходят?», он откликнулся, вопреки обыкновению, мрачно, расплывчато, и не очень понятно:
     – Кто в начальники вышел – тот с пенька серет. 
     Пока существовал учебный лагерь, эту проблему так и не решили. Никакие наряды штрафников с «разминированием» территории справиться не могли. Силы противоборствующих сторон оказались не равными. В конце концов, командование махнуло на безобразие рукой, считая, что сделало всё, что было в их силах.
     Так была проиграна война против собственного говна.
     В ротную землянку завезли необрезные доски и начали делать двухъярусные нары. Пилили, тесали, подгоняли…
     Наконец, блаженно смежили веки – господи, как хорошо! На улице мороз, а в землянке парко, хоть в исподнем лежи! Повесили керосиновые лампы – газеты можно читать. Одно неудобно – в длинном ряду нар все путались в поисках своего места.
     Емельян подошел к командиру роты:
     – Разрешите на нарах нарисовать номера.
     – Хм-м… Что для этого нужно?
     – Кусок картонки и немножко краски.
     Емельян вырезал в картоне цифры от нуля до девяти и отбил на всех нарах порядковые номера. Первый номер (внизу) – для командира роты, третий, рядом – старшине. Второй – над командиром достался Сапегину. Остальные места занимали, как пришлось...
     Горелый и Сопля облюбовали места в конце землянки – подальше от глаз начальства. 
     На следующий день приступили к изучению уставов.

     У лейтенанта Торбина военного опыта – кот наплакал: четыре года срочной службы да военные сборы в 1940 году, после которых начальнику строительного участка присвоили звание лейтенанта запаса.
     Правда, на срочной службе сержанту Торбину пришлось понюхать пороху в районе озера Хасан.
     В июле-августе 1938 года во время бессмысленного штурма японских дотов на сопке Заозерная от полнокровной роты красноармейцев осталось семнадцать человек. Торбину повезло: он прополз через опутанное колючей проволокой поле и вышел живым из-под кинжального огня. 
     Во время того боя усвоил сержант, что бросать солдат на окопы врага без серьёзной подготовки, – значит погубить людей. Тогда он представить не мог, что пройдет три мирных года, и ему придется учить призывников, как убивать врага на поле боя.
     Сто пар глаз смотрели на лейтенанта и ждали от него мудрых наставлений, как воевать, чтобы врага разбить и самому не погибнуть в первой же атаке. А у него на всю роту по одной книжке устава внутренней, гарнизонно-караульной, боевой и строевой службы. В уставах картинки имеются, но кто их разглядит дальше первого ряда?
     Лейтенант рассказывает, новобранцы в душной утробе землянки слушают, безуспешно борясь с дремой. Емельян сидит в первом ряду, видит картинки, но тоже ничего толком не может разглядеть.
     В перерыве по уставу отбарабанил:
     – Товарищ лейтенант, разрешите обратиться!
     – Слушаю, Сапегин!
     – Я могу картинки, которые в уставах, нарисовать крупно. Плакаты сделать. Заниматься будет удобнее.
     Торбин опешил от такого предложения и, не скрывая радости, совсем по-домашнему уточнил:
     – Точно, нарисуешь?
     – Так точно, товарищ лейтенант!
     В этот же день из штаба полка принесли белые листы ватмана, карандаши «Тактика», коробку гуаши и кисти раз-ных размеров.
     Сапегин рисовал плакаты с подъема до отбоя. Работы – непочатый край. Один устав сменялся другим…
     Белые листы ватмана, ставшие плакатами, развешивали, где только могли. Не казарма – картинная галерея. На каждом листе – угловой штамп, в верхнем углу строгое «Утверждаю» и размашистая подпись командира роты. Теперь это уже не картинки, а боевые документы с грифом «Для служебного пользования».
     Командир роты Сапегина уважал. Бывало, вечером сидит на своих нарах, что-то обдумывает, пишет. Поднимает голову к верхнему ярусу, спрашивает:
     – Сапегин, это можно изобразить? – и сует ему наверх книжку.
     Вопрос, конечно, смешной. Изобразить можно всё. Сапегин, не глядя в книжку, сверху солидно отвечает: 
     – Нарисую, товарищ лейтенант. 
     Свои рисунки Емельян украшал деревьями, кустарником, болотными кочками и ручьями – получалось много лучше, чем в книжке – там картинки черно-белые, а у Сапегина – цветные.   
     – Товарищ лейтенант! Давно хотел вас спросить, как называется место, куда мы попали?
     – Гороховецкие лагеря. Знаменитые… Они тут ещё до революции были. Я здесь подготовку проходил в тридцать седьмом перед отправкой на Дальний Восток. Тогда про эти лагеря говорили: «Кто не был, тот будет, кто был – не забудет!»
     – А где эти лагеря? Мы же в тайгу пришли.
     – В тайгу, потому что все старые казармы и полигоны переполнены. Здесь много разного народу, не только пехота.
     – У них тоже один устав на всю роту?
     – Сапегин, меньше спрашивай – дольше проживешь.

4

     Штаб учебного полка заказал в Гороховце упаковку белого ватмана. Командир учебки подполковник Леонтьев объявил все плакаты собственностью полка – Торбина заставили поделиться. Возражать лейтенант не рискнул – штаб мог забрать и художника.
     В землянку вскоре завезли фанеру, кирпич, даже глину нашли. Ротные умельцы смастерили по торцам настоящие печки с чугунными плитами. Возле входа в казарму сложили высокий штабель дров. В землянке стало жарко, запахло смолой, землей, портянками, в душном влажном воздухе «хоть топор вешай». Оказалось, в строительной спешке забыли про вентиляцию. Выход нашли: обязали дневального почаще поднимать брезент на входе.
     Жизнь призывников налаживалась. В казарме появился трехведерный бидон с водой и латунной кружкой на цепочке. Соорудили стол и несколько лавок, стены возле командирских нар обили фанерой. Не землянка – мечта солдата.
     И тут на людей обрушился коварный враг – вши. Климат в землянке оказался для них очень благоприятным. Насекомые за несколько дней расплодились в невероятных количествах и татаро-монгольскими ордами набросились на беззащитных красноармейцев. Все чесались – спасу нет. Стали по вечерам возле землянки разводить костры, в любой мороз снимали с себя буквально всё и жарились у огня, стряхивая вшей в пламя.
     Мучениям не было видно конца, все мечтали о бане, но её строительство затягивалось. Наконец, запустили – баня принимала сразу роту солдат.
     Банный день в лесной глуши – великий праздник. Перед помывкой каждая рота доверху заполняла котлы речной водой, подносила к котлам дрова.
     Люди благоговейно забегали с мороза в теплое нутро ангара, быстро раздевались, цепляли свою одежонку на вешалы для прожарки. Полковой цирюльник за пару минут каждого стриг наголо. Получив маленький кусочек черного дегтярного мыла и нечто похожее на мочалку, новобранец нырял в обитель блаженства. На помывку каждому – три тазика воды. Последний, чуть теплый, – для ополаскивания.
     С таким наслаждением ещё никто никогда в жизни не мылся. Баня – вторая мать, а кому и первая. Все терли мочалками спины друг другу, протирали срамные места. Было так хорошо – не хотелось выходить, но на всё удовольствие отводилось только пятнадцать минут.
     Выходили в противоположном конце ангара, где в отдельном закутке каждого осматривал врач. Узкой деревянной лопаткой он мазал черной мазью заросшие волосом лобки и велел крепко растирать.
     Мазь щипала, кусалась, но вши после такой атаки выжить не имели шансов. От врача новобранцы попадали в чистую раздевалку, куда из жарилки прикатили домашнюю рвань – сухую и горячую. Старшина объявил:
     – Наденьте последний раз. В казарме получите солдатское обмундирование.
     В ответ грянуло «ура»! Все быстро оделись и колонна пошла в новую столовую. Кто-то удивленно протянул:
     – А куда десятка смылась? Вот здесь в кармане лежала!
     – Вши перед прожаркой свистнули и сбежали – заржали однополчане.
     Из другого конца строя прозвучало уже раздраженно: 
     – И у меня сп…ли! 
     Строй сломался, все подозрительно глядели друг на друга, пытаясь сходу разоблачить вора. Это что же получается – в роте завелась крыса?
     Во внутреннем потайном кармане телогрейки Емельян хранил зеленую, хрусткую купюру в пять червонцев (пятьдесят рублей – прим. автора) – отец вечером втайне от Аграпины засунул. Деньги немалые, но расходовать их негде: в лагере магазина нет. В деревнях, конечно, за такой хруст с ликом вождя могли щедро налить самогонки, но Емельян не пил и банкноту хранил как память о доме.
     Рука Емельяна медленно потянулась к пуговке внутреннего кармана, пальцы нервно пошарили в глубине – пусто.
     Сомнения отпали – в роте завелся вор. Раздевались, вешали на крючки исподнее, телогрейки и штаны все вместе, толпой бежали в помывочную. И потом, после осмотра у врача, одевались вместе… 
     Пострадавших было немало, поднялся ропот.
     – Разберемся! – старшина роты решительно пресек волнения и зычно скомандовал:
     – В столовую, шагом марш! 

     Разобраться с воровством не получилось – привезли две подводы солдатского обмундирования, начался базар. Домашние лохмотья, рваная обувь, бесформенные кепки летели в общую кучу – и сразу в костёр.
     Белая рубаха и подштанники приятно холодили тело, суконная гимнастерка, напоминавшая русскую крестьянскую рубаху, грела душу, но главной вещью были, конечно же, галифе. Слоновьи уши делали фигуру внушительной, как на военных скульптурах. Ромбические нашивки на коленях превращали и без того прочную ткань в броню.
     Призывники ладонями оглаживали штаны, улыбаясь, засовывали руки в бездонные карманы галифе, втайне надеясь обнаружить там какой-нибудь сюрприз… Широкий ремень с латунной пряжкой поверх гимнастерки делал всех молодцеватыми, как в воинских уставах. Преображение завершили шлемы – буденовки. Никто никого не узнавал.
     Жаль, кирзовых сапог, о которых все мечтали, не было. Даже на фронте большинство солдат носили ботинки из грубой кожи. Все брали башмаки на пару размеров больше – лишняя пара портянок в морозы не помешает. К ботинкам прилагались обмотки – длинные ленты из плотной ткани защитного цвета. Солдатский фольклор называл их «страдания».
     Емельян отцовы мягкие полусапожки убрал подальше – как знать, может ещё пригодятся. А старшина Грицук, словно фокусник, продолжал доставать из необъятных узлов всё новые вороха: шинели, плащ-палатки, настоящие солдатские вещмешки.
     Концовку пиршества подпортили противогазы и каски. Сумки от противогазов в солдатском быту приживались не плохо, а вот сами противогазы постоянно терялись и страдали в боях. С касками дело обстояло не лучше.
     В кинофильмах солдаты всегда ходят в касках, но на самом деле каски не любили. Считали (разумеется, несправедливо), что их носят только трусы. Про офицеров и говорить нечего: тех даже в кино в каске не увидишь. 
     – А валенки, полушубки будут?
     – Зимнее обмундирование получите при отправке на фронт.
     – А когда на фронт?
     – Не волнуйся, про тебя не забудут.
     Праздничная лихорадка переодевания к вечеру пошла на убыль. Роман Краснов в новенькой форме вышел из казармы покурить. К нему подошли Горелый и Сопля.
     – Угости табачком, земеля!
     – У меня таких земляков нет, – Краснов взглянул на попрошаек и сплюнул на мерзлую землю.
      Сопля подмигнул дружку:
     – Слышь, Горелый, нам с тобой отказали!
     – Не-е, это он пошутил. Сейчас угостит. Слышь, фраер, а бабки-то во вшивобойке ты увел. Поделиться надо.
     – Что-о-о! – взвился Краснов, но под насмешливыми взглядами наглых дружков, неожиданно остыл:
     – Не докажете!
     – Докажем! Ты с нами рядом раздевался. Мы вместе заходили в мойку, но ты вдруг развернулся и выскочил обратно. И вернулся, когда все второй тазик воды получали.
     – Ну и что? Прижало меня, я и выскочил посрать.
     – Вот и мы так сначала думали, а теперь ясно, зачем ты тормознулся. Ладно, чего зря базарить, табачком-то угости!
     Свистун смекнул, что разоблачением не пахнет, но подружиться с этой парочкой придётся. Может оно и к лучшему. Протянул им свой кисет:
     – Угощайтесь!
     – Ну, Сопля, а ты говорил, что нам отказали. Нам ещё никто не отказывал. – Неклюдов протянул Краснову цепкую, словно паучьи лапки, ладонь: – Держи кардан! Мою кликуху ты слышал, а как твоё погоняло?
     Краснов понял, что его приняли в стаю. Выдавил из себя:
     – Свистун.
     – Ладненько! А ты молодец, не баклан какой-нибудь, но один без нас пропадешь.

5

     Ротного живописца освободили от нарядов, несения караульной службы, строевых занятий. Зима была лютой, муштра на морозе нудной и опасной. Емельяну завидовали.
     Призывники ужасно боялись обморожений – их приравнивали к членовредительству. Бойцы следили друг за другом, вовремя оттирали побелевшие носы и щеки. Тех, кто всё-таки умудрился сильно обморозиться, отправляли в лазарет и лечили. Потом неудачников ждал трибунал, фронт, штрафные роты.
     Отсутствие строевой подготовки художник компенсировал отличным знанием уставов. Судьба отдельно взятого солдата на фронте никого не волнует. Век пехотинца недолог – одна, две, от силы три атаки. Одним больше, одним меньше – что это решает? Зато сейчас в учебном лагере рядовой Сапегин был важной фигурой.
     Когда морозы не превышали двадцати градусов, рота после команды «Подъем!», стремительно выбегала на улицу делать физзарядку. Успел на бегу схватить гимнастерку – считай, день начался удачно.
     На занятия принесли винтовку со спиленным бойком. Её бесконечно разбирали и собирали, смотрели в прицел, нажимали на курок, слушая сухой щелчок. Пострелять из боевой винтовки в лагере не довелось – патронов не хватало фронту.
     Результаты военной подготовки были налицо: ответы молодых бойцов становились всё увереннее, разумнее, а действия в строю – осмысленнее. Только ответы Рубинчика постоянно вызывали смех.
     – Рядовой Рубинчик! Перед вами четыре ряда заграждений из колючей проволоки. Как будете преодолевать?
     – Пророю в земле траншею и вылезу с другой стороны.
     Балагурство сходило ему с рук. Шутки были необходимы во время монотонных занятий – командир это понимал.
     Когда смех в землянке утих, Рубинчик грустно и очень серьёзно добавил:
     – Самое трудное в жизни – жить своим умом и иметь собственное мнение, – чем вызвал новый взрыв хохота.
     Дни летели быстро, учебный процесс набирал силу. 

     Свистун поменялся нарами и перебрался к своим новым дружкам – Горелому и Сопле.
     Поздним вечером, после дележа украденных в бане денег, в дальнем торце казармы неприметно прошел «военный совет». Обсудили, как разумнее потратить деньги. Тут двух мнений не было. Второй вопрос: как организовать самоволку, чтобы не застукал командир роты или старшина. Пришлось пригласить на совет командира отделения – оказался нормальный пацан, легко согласился прикрыть отсутствующего. После этого перешли к главному вопросу.
     – Можно податься в Гороховец или Галицы. Расстояние одинаковое, около семи километров. – Горелый покрутил головой, словно высматривал эти населенные пункты.
     – До деревни Мячково четыре, – показал свою осведомленность Свистун. – Всего и делов-то через Клязьму перебежать.
     Сопля никогда не упускал возможность услужливо поддержать «хозяина». Вот и сейчас тявкнул: 
     – В Мячково староверы живут. Ты им про самогон, а они тебе коромыслом по жопе. А может сразу по кумполу.
     Горелый даже головы не повернул – хорошо играл роль вожака. Авторитетно сказал:
     – Гороховец – город. Там военком и комендатура. Легко нарваться. В Галицы надо когти рвать. 
     Свистун давно понял, что это не «совет», а замаскированный инструктаж для него. Демонстрируя независимость и равноправие, он сам поспешил с инициативой:
     – Давайте, я туда смотаюсь, всё будет в цвет.
     Горелый усмехнулся. Он давно раскусил, что Свистун не блатной, так – нахватался словечек. Ну и ладно.
     На следующий день, перед вечерней перекличкой Свистун вышел из казармы и двинулся в сторону проклятого всеми туалета. Растворился в темноте, обогнул лесом КПП, вышел на промерзшую дорогу и потрусил в поселок Галицы.
     Там при гипсовом заводе в бараках бедовал разный народец, оказавшийся по разным причинам на отшибе жизни. Свистун постоял в ельничке, приглядываясь к редким тусклым огонькам жилья. Подумал, что соваться в этот муравейник небезопасно: можно нарваться на вертухаев, а то и сами работяги за дополнительную пайку сдадут вохровцам.
     Свистун, ныряя в тень, потрусил прочь.
     Вдоль замерзшей речки Суворощь стояли избы рыбаков. Свистун, похожий в темноте на одинокого волка, забежавшего с голодухи к человечьему жилью, подался туда. Ни одного огонька не мерцало в черных глазницах окон. Не сразу сообразил залетный гость, что глухие ставни делали дома слепыми. Кругом стояла морозная тишина.
     Подойдя к крайней избе, Свистун заметил дымок из печной трубы. Несильно постучал в ставень. Через минуту услышал скрип и шаги за входной дверью дома.
     – Чего надо! – в сильном женском голосе не было ни капли страха, приветливости, или удивления позднему гостю. Это раньше здесь был глухой край, а нынче все кому не лень шастали по дорогам днем и ночью. 
     – Продайте что-нибудь из еды, я заплачу!
     – На кой черт мне твои бумажки! На стенку пришпилить?
     – У меня кроме денег ничего нет. Бушлат самому нужен.
     Петли входной двери скрипнули, в темном проеме показалось широкое, скуластое лицо, обрамленное полушалком. Женщина окинула взглядом служивого – ничего в нем не напоминало «власть», которая при любом маскараде не может скрыть хозяйской позы. Перед ней стоял мужичонка с шишкастой буденовкой на голове, и хоть был он в военном обличии, но выглядел бракованным мерином.
     Женщина чуть заметно усмехнулась:
     – Ну, заходи!
     Валять дурака дальше не имело смысла, и Свистун бесцеремонно открылся:
     – Самогону бы мне!
     Женщина вновь усмехнулась:
     – За самогон нынче срок дают. Не держим! 
     – Защитнику Родины отказываешь, а это – большой грех.
     – Защитники Родины под Москвой сейчас пластаются, а ты за самогонкой далеко в сторону убежал.
     Свистуна такой поворот в разговоре не устраивал, и он решил давить на жалость – русские бабы отзывчивы:
     – Меня товарищи послали. От бронебойной крупы желудки уже не работают, загибаются друзья, могут до фронта и не дожить.
     – Говорю же, не держим самогон, – уже не так решительно ответила женщина, – может, рыбки соленой возьмёшь?
     – Рыбку на закуску возьму, а почем то, чего не держите?
     – Это снадобье цены не имеет, в Гороховце, вон, литровую бутыль дешевле, чем за триста не найдешь.
     Свистун сник. Это была бешеная цена. Помолчал, обреченно произнёс:
     – Где солдату взять такие хрусты? У меня только двести, хранил на крайний случай. Вот он и настал. Если с рыбкой вдогон, то я согласен.
     – Жди здесь. – Женщина нырнула вглубь жилья. Неяркий свет керосиновой лампы мелькнул зарницей за глухо хлопнувшей дверью. Прошло минут пять (в подполье полезла – догадался Свистун). Наконец, зарница вспыхнула снова, и появилась хозяйка: – Деньги давай!
     Бутыль и кусок рыбины, завернутый в рваную тряпку, упали на дно пустого вещмешка.
     – Если ещё придешь, бутыль с собой захвати – на вас посуды не напасёшься!
     Обратная дорога показалась Свистуну не такой стылой, было даже весело – всё выгорело, как надо. Братва не спала – ждали возвращения гонца.
     К нарам Горелого подтянулись два новичка: рыжеволосый Леня Харин (он на поверке уверенным голосом отметил присутствие Краснова), и белобрысый Савелий Коровин.
     У Коровина мягкое, рыхлое лицо, похожее на переваренную картофелину. Он сегодня получил из деревни посылку, поэтому Горелый не отходил от него ни на шаг, решительно пресекая все попытки ротных шакалов что-то урвать.
     Покровительство Горелого льстило Савелию, он с благодарностью принял приглашение посидеть, поговорить. Посылка была весомым взносом в ночную трапезу.
     Благополучное возвращение Свистуна встретили сдержанным гулом одобрения.
     Гуляли нешумно, но долго, пока не вытрясли из бутыли последние капли. Желтые пластинки сала на черном хлебе, репчатый лук, мятые соленые огурцы, перебивавшие душок самогонки, озерный голец («рыбка вдогон») давали участникам тайной вечери ощущение избранности. В тот вечер главным был не жрач, и даже не выпивка, а душевная мужская беседа.
     Горелый каждому дал возможность побахвалиться, показать себя, поглумиться над бабами, неважно – реальными или придуманными здесь же. Сам Горелый много и пространно толковал о вольнице, как о высшей форме жизни уважающего себя человека. 
     Вечеринка получилась на славу, расходиться никому не хотелось. Горелый показал салагам, что даже здесь, в глухой тайге, можно жить красиво – были бы деньги.
     – Сделать капусту несложно. Об этом базар впереди.
     Горелый весело подмигнул Сопле и Свистуну.

6

     Емельян не знал, о чем писать родителям и Марии. В Захарьине, конечно, с нетерпением ждут весточки от солдата, но не писать же, что он находится в глубоком тылу, в тайге, где с утра до ночи рисует картинки?
     Такие письма военная цензура не пропустит. Писать надо о несокрушимой вере в победу, про любовь к Родине, о нежных чувствах к девушке, байки разные смешные, но не о вшах и уборной, куда точно не ступит вражеская нога.
     После переодевания в солдатское обмундирование настроение изменилось, пришло желание писать письма. Кому первому – отцу или Марии? После недолгого размышления решил, что сначала надо написать родителям.
     «Здравствуйте, дорогие папа и мама! Уже месяц, как мы на месте. Построили землянку и всё остальное. На улице лютует мороз, а в землянке тепло. Хочу сказать отцу спасибо за сапоги, они меня крепко выручили. У кого обувка была плохая, те здорово намучились. Недавно мылись в бане и нас переодели в солдатскую форму. Каждый день учимся военному делу. Мне пригодилась учеба в изостудии, рисую здесь плакаты и наглядные пособия для занятий. Как вы там дома? Как подрастает Мишка? Передавайте привет всем знакомым и соседям. У меня просьба к отцу. Дай адрес моей полевой почты отцу Сашки Ромашина, и спроси у него адрес Сашки, чтобы нам переписываться. Засим до свидания. Ожидаю ответ. Обнимаю всех, Емельян Сапегин».
     Следующее письмо Емельян написал Марии:
«Здравствуй, милая Маруся! Пролетел месяц, как я ушел на фронт. Месяц был тяжелый, строили землянки и всякое разное, не было свободного времени и так уставали, что ни о чем думать не могли. Вот выпала свободная минутка, я примостился на нарах и пишу тебе весточку. Мы пока в резерве, проходим военную подготовку. Мои способности рисовать пригодились, рисую на больших листах плакаты из разных уставов и наставлений для занятий. Маруся, если узнаешь адреса кого-то из моих друзей, в первую очередь, Сашки, пропиши мне. Пиши подробно, что у вас нового, какие изменения в Захарьино и Куркино, ну, в общем, пиши обо всем. Передавай привет Вере. Целую, твой Емельян». 
     Письма с фронта – особые письма. Их зачитывают до дыр, над ними плачут, их целуют, прижимают к сердцу, словно любимого человека. И в тылу, и на фронте люди начинают верить в Бога, шепчут молитвы, доверяют Ему сокровенные желания, просят помочь выжить и вернуться домой. Поразмыслив, обязательно добавят: только сначала помоги разгромить врага, чтобы ничто не омрачало буду-щего счастья, и не было стыдно перед детьми и внуками, которые есть, и теми, которые народятся.
     Первый ответ прилетел от Марии.
     Она ходила с письмом Емельяна к Сапегиным, письмо читали и перечитывали несколько раз. Мария узнала, что Сапегины тоже получили письмо с фронта, его тоже прочитали, но никто не понял, где же находится Емельян.
     Петру Сапегину было около сорока пяти, но мобилизации он не подлежал: его правый глаз почти не видел. Врачи определили – дистрофия роговицы, которая не лечится.
     Сапегины просили Марию в ответном письме кланяться от них Емельяну, рассказать, как подрос Мишка. Адреса его дружков будем узнавать… 

     «Здравствуй, дорогой Емельянушка! Мы все – я, Петр Иванович, Аграпина и Мишка тебя целуем и желаем добро-го здоровья, а также быть невредимым. Зима в этом году ранняя и лютая. Начальство госпиталя выделило своим сотрудникам участки под огороды. Петру и Аграпине дали пять соток, мне две. Петр Иванович обещал вспахать и семена овощей найти. В госпитале работы очень много. Я целыми днями пропадаю возле раненых. Вера в госпитале работать не смогла – у неё глаза от слёз не просыхали, а раненым это видеть нельзя. Она устроилась на суконную фабрику. Суконку фашисты недавно бомбили, но толстые кирпичные стены выдержали, а избы крестьян пострадали сильно. Посылаю тебе адрес Сашки Ромашина и Володи Винокурова. Они на фронте, я твой адрес их родным передала. Высылаю тебе от Аграпины бумажку "живые помощи", сверни и носи всегда при себе, она имеет большую силу. Материна молитва не тонет и не горит. Эту молитву Аграпина долго искала и нашла. Спрячь её и носи как оберег. А моё сердце всегда рядом с тобой, мой дорогой Емельянушка. Ты уж берегись, будь осторожен. Мне на днях приснилось, что я встречаю тебя после войны на дороге в Захарьино. Ах, как я желаю этого дня, чтобы потом никогда не разлучаться. На этом кончаю. Ещё раз кланяемся тебе и целуем. Мария.
     Узнав адрес военно-полевой почты, Мария писала Емельяну гораздо чаще, чем он отвечал ей. Не было в его сердце обжигающей страсти, которую он когда-то, давным-давно, испытывал к Нюре. Это чувство и сейчас тлело в нем, присыпанное пеплом лет. Шальной ветер способен раздуть тлеющие угли и стать причиной большого пожара, но такой бури в жизни Емельяна не предвиделось.
     Емельян разумом понимал, что Мария очень надежный человек, и с ней он как за каменной стеной. Ему льстило, что она считала его своим суженым, но не мог написать девушке фальшивых строк о своих пылких чувствах, не хотел связывать её клятвами любви и долга. Зачем загадывать судьбу? Может в последний миг жизни именно об этом придется пожалеть: не это ли стало причиной беды…

7

     На северной окраине Химок на Ленинградском шоссе окопалась артиллерийская батарея – последний рубеж обороны столицы. До московских кварталов – восемь ки-лометров. Впереди – непрерывный гром канонады, бой идет у деревни Крюково, до которой двадцать километров. В любой момент оттуда могли показаться фашистские танки, мотоциклисты, пехота.
     Ночью была сильная бомбежка и артобстрел, ещё чуть-чуть и бомбы начнут падать на Филино и Машкино. Жители северной рабочей слободы укрылись в ближайшем убежище. Едва рассвело, рядом раздались залпы противотанковых орудий – один, другой, третий… Все, кто находились в укрытии, решили, что немцы прорвались на шоссе. Залпы внезапно оборвались, их сменили крики и русский мат-перемат. Первыми, как всегда, из укрытия выскочили мальчишки. Их радостные вопли ободрили взрослых.
     В отдалении в кювете на боку лежали два танка с перебитыми гусеницами, ещё один продолжал медленно двигаться к Химкам. В открытом люке стоял танкист, отчаянно размахивая руками и крича: «Мы свои, мы свои!».
     Что он там кричал, артиллеристы не поняли, и батарея продолжала держать танк на прицеле. Через несколько секунд в руках у танкиста появился красный флажок, он махал им над головой, продолжая кричать: «Мы русские!».
     Из подбитых танков стали вылезать люди. Командир противотанковых орудий побежал к ним. Артиллеристы и солдаты в окопах напряженно ждали, чем кончится нелепый спектакль. Танкисты размахивали пистолетами и крыли артиллеристов отборным матом. На батарее услышали и облегченно выдохнули: «Наши!».
     До мордобоя дело не дошло. Командир батареи был крепкий орешек и тоже хорошо владел могучим русским языком. В конце концов, сквозь взаимный ор до ушей танкистов долетело: «Я выполнял приказ!»
     – Какой …твою мать, приказ?
     – Уничтожать любые танки на шоссе!
     – Ты что, придурок, Т-34 от немецкого танка не можешь отличить?
     Командир батареи придвинулся вплотную к танкистам и с ненавистью прошипел:
     – Я-то различаю! А откуда у немцев столько наших танков? Они на Т-34 малюют кресты и воюют против нас.
     Танкисты растерялись, услышав такое.
     Командир батареи раздраженно, но без мата, спросил:
     – Почему о вашем движении в тыл нам не сообщили?
     Танкисты пожали плечами. Чего сейчас об этом говорить? Лучше помогите гусеницы отремонтировать.
     В середине ноября Емельян получил от Марии письмо, которое его изрядно напугало. Прочитав текст до прощальных поцелуев, он внимательно осмотрел листочки со всех сторон. Пометок цензуры на нем не было. Неужели письма из дома не досматриваются?
     И всё-таки надо намекнуть Марии, чтобы она о таких вещах больше никогда не писала. И сама пострадает, и других подведет…
     Емельян пошел в сторону загаженного туалета, присел в сторонке и ещё раз внимательно перечитал письмо. 
     Здравствуй, милый мой Емельянушка! Письма от тебя приходят нечасто, но я не обижаюсь, понимаю, что у тебя нет времени. Я тоже целыми днями работаю в госпитале, письма пишу по ночам. Очень по тебе скучаю, мне иногда кажется, что ты стал забывать меня. У Сапегиных все нормально, Мишка растет, но хлопот с ним меньше не становится. Когда я прихожу к твоим, он тянется ко мне. Кажется, Аграпине это не очень нравится, она сразу забирает Мишку у меня.
     Ой, у нас тут такое происшествие было! Я тебе целый месяц не писала про него, не знала, чем закончится. Молодые рабочие на 301 заводе, решили создать партизанский отряд на случай, если немцы придут. И когда враг будет на окраине Химок, завод взорвать. Из наших в отряд записались Кирсан Колычев, Александр Ермилов, Ваня Копейкин и Боря Кузьмичев. Там и другие были, но не из наших дере-вень. Органы узнали про отряд, всех арестовали, допытывались, кто организатор, где прячут взрывчатку. У каждого дома всё вверх дном перевернули, допрашивали несколько дней. Старшим назвали Кирсана. Его обвинили во вредительстве, арестовали и куда-то увезли. Мать работала врачом в госпитале, её уволили. Остальных эвакуировали вместе с заводом. Мне кажется, что ребята настоящие патриоты.
     Милый Емельянушка, бей фашистских гадов, приближай победу и день нашей встречи. Я, правда, не очень понимаю, где ты находишься и чем занимаешься, но это не важно. Обнимаю и целую, твоя Мария.
     Прочитав, Емельян мелко-мелко порвал листочки и пустил бумажную труху по ветру.

     Курсанты учебного лагеря есть хотели всегда, а в морозы особенно. Главной темой разговоров была еда, основные объекты обмена – продукты. Чувство голода не исчезало даже после столовой. Порции грубой каши без капли жира и даже жидкого супа, становились всё меньше, как и пайки хлеба. Жаловаться, высказывать вслух недовольство остерегались – это называли антисоветскими выступлениями.
     В лагере сформировалась блатная прослойка: штабные писари, складские «крысы», ординарцы, музыканты, но самой наглой была обслуга кухни. Она жировала неприкрыто, обменивая сахар, макароны и хлеб на всё, что могли предложить солдаты. Перед кухонными заискивали даже младшие офицеры. Старшие безобразий не замечали – они питались не из солдатского котла. Старшим командирам повара презентовали тушенку, рыбные и овощные консервы.
     Наряды по кухне были самыми желанными. Они выпадали роте три раза в месяц – их сразу захватила в свои руки компания Горелого. В обязанности наряда входило мытьё котлов, посуды, уборка помещений. Шестерки Горелого были вполне довольны: им доставалось всё, что прилипло к стенкам котлов и хлебные обрезки. Сам Горелый по-хозяйски садился за стол обслуги – там было сливочное масло, брынза, гречневая каша.
     Пока рабочие по кухне оттирали столы, мели еловыми метлами пол, чистили картошку и делали прочую работу, Горелый резался с поварами в карты. Ставки – куски сахара или галеты. Деньги внутри лагеря не ценились. Ценилась махорка. Емельян не курил и свою махорку обменивал у Горелого на сахар. Но дружба длилась недолго.
     Горелый предложил Сапегину (за сахар) нарисовать на ватмане игральные карты. Карты в лагере были запрещены, наказывали за них строго – и Емельян отказался. С того дня Горелый презирал и не замечал Сапегина. В глубокой тайне от своего шефа обмен махорки на сахар предложил Емельяну Свистун.
     Карьера Свистуна-Краснова неожиданно рванула вверх. Однажды он объявил себя сапожных дел мастером. Должность эта была в лагере до какого-то времени невостребованной. Теперь потребность в сапожнике назрела.
     Краснова перевели в хозвзвод, он вошел в обслугу полка, заимел собственную каморку. Там-то и пришла в изобретательную голову Горелого блестящая идея. 
     – Слышь, Свистун! Ты брось по ротам клич, чтобы тащили тебе в ремонт обувь, которая ещё с гражданки завалялась. Можешь не сомневаться – горы притащат. Потом кому-то можешь сказать, что ты его старый хлам выбросил, но выбрасывать ничего не надо. Отремонтируешь, и мы в деревнях эти штиблеты на самогон обменяем… 
     Свистун блестящую идею шефа поймал на лету, обещал завтра же бросить клич по ротам. Горелый продолжил:
     – И конюхам задарма упряжь и хомуты не ремонтируй. Требуй оплату американской тушенкой и галетами. Офицеры давно их в своих землянках жрут, а мы только пустые банки в мусорных кучах нюхаем.

8

     В начале войны с гитлеровской Германией Патриарх Антиохийский и всего Востока Александр III обратился к христианам всего мира с посланием о молитвенной и матери-альной помощи земле Русской.
     Митрополит Ливанский Илия спустился в каменное подземелье, затворился там, не вкушал пищи, не пил, не спал, а только истово молился, обращаясь к святой Богородице: «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче...», и просил её открыть, чем можно помочь России.
     Через трое суток явилась к нему Матерь Божия и объявила своё божественное определение: «Живете вы суетно, нет у вас внимания, чтобы увидеть в своей жизни следы Промысла Божия, нет разумения понять, что же хочет Господь в данных обстоятельствах жизни. Выстоит Русь перед ворогом лютым, если вернет в лоно Божие храмы и монастыри, духовные школы и пастырей, несущих слово Божие. Не покорится ворогу град, если свершить крестный ход с иконой Казанской. А как не поведаешь глаголов Моих, Русь погибнет».
     Крестный ход! Вот оно – слово Божие! Казанская икона Божией Матери появилась после покорения строптивой Казани. Она – великая русская святыня. Ей отныне суждено стать спасительницей России в священном противостоянии ворогам.
     Митрополит Илия сообщил русскому патриарху Сергию о своем видении и священных словах Божией Матери. Сергию ничего не оставалось, как рискнуть своей головой.
     Сталину доложили, что патриарх Сергий просит принять его по исключительно важному делу. Встреча состоялась.
     Сталин выслушал Патриарха и обещал всё исполнить. Чекисты бросились искать святую икону, вытаскивать из тюрем и с фронта священников, обязали их открывать заброшенные храмы и справлять службы.
     Подлинник Казанской иконы Божией Матери таинственно исчез во время разгрома Золотой Орды, но в 1579 году список Казанской иконы был отправлен царю Ивану Грозному, а при Петре I другой список чудотворной иконы был доставлен в Санкт-Петербург. С 1737 года эта икона находилась в церкви Рождества Богородицы на Невском проспекте, на месте которой потом возник Казанский собор.
     О, чудо! В революционное лихолетье не погиб Петербургский список Казанской иконы, нашли его в темных подвалах собора. Жители блокадного Ленинграда совершили крестный ход с Казанской иконой Богоматери в руках. Это укрепило дух не только горожан, но и солдат в окопах.
     Выстоял город, не покорился врагу!
     Вокруг Москвы крестным ходом с иконой в руках не пройдешь – враг слишком близко.
     Вызвал Сталин своего личного летчика полковника Голованова:
     – Товарищ Голованов, вам сегодня предстоит очень ответственное задание. Надо облететь на небольшой высоте вокруг Москвы. С вами полетит митрополит Сергий и два его помощника.
     Александр Евгеньевич не выказал ни малейшего удивления – только каблуками щелкнул. Был он летчиком от бога, и вообще, фигурой легендарной. Много тайных заданий Верховного выполнил за годы службы при Сталине.
     А начинал он рядовым чекистом в 1924 году.
     Однажды встретившись, Сталин и Голованов уже не расставались. Летал полковник на серебристой машине с размашистой надписью на борту «Сталинский маршрут». Макет самолёта стоял на столе вождя, и хоть сам Сталин на этом самолёте ни разу не летал, но при случае кивал на макет, делал широкий жест перед высокими гостями и говорил: «Вас повезёт мой личный пилот!»
     Звания Голованов получал быстро: после Курской битвы он был уже Главным маршалом авиации СССР, но не будем забегать вперед. Сегодня полковнику предстоял полет с главными священниками Москвы.
     Сталин выдержал паузу, чтобы дать Голованову время осознать смысл необычного полета, спросил:
     – Вопросы есть?
     – Товарищ Сталин, истребители сопровождения будут?
     Верховный усмехнулся: 
     – Зачем? У вас же на борту икона чудотворная будет. Поезжайте на аэродром, сейчас туда привезут ваших пассажиров. Постарайтесь всё сделать так, как они попросят.
     Полет проходил по нижней кромке набухших влагой предзимних облаков. Время в полете тянулось медленно, казалось – совсем остановилось. Помощники митрополита Московского и Коломенского, стоя на коленях, поочередно держали массивную икону над головой. Патриарх Сергий непрерывно совершал молитву. Полет завершился благополучно на Центральном аэродроме.
     Все просьбы священнослужителей и указания Сталина были выполнены безукоризненно.

     Жила в Москве слепая праведница Матрона, верующий народ хорошо знал её, а значит, и секретная служба тоже. Много верных предсказаний сделала блаженная Матрона, потому была для властей опасной и неугодной. Обреталась
 
она в Москве без прописки, жила у тех, кто давал ей приют, так что придумывать повод арестовать её не требовалось. Но как-то всё не складывалось с её арестом, она к тому же неходячей была. А тут ещё эта история с Казанской иконой.
     Емельян Ярославский (Губельман) знал, конечно, о Матроне и решил одним ударом убить не двух, а всех зай-цев, которые стали часто перебегать ему дорогу.
     Он нашел возможность доложить Сталину о прорицательнице и предложил навестить блаженную, чтобы спросить её о судьбе Москвы. «Одну нечистую силу столкнем с другой, нечего с этим мракобесием церемониться».
     Бывшему семинаристу Сталину идея понравилась, только в отличие от Ярославского он хотел получить подтверждение божественной силы Казанской иконы. Через два часа Сталину доложили адрес, где находится Матрона.
     О том, куда выехала машина со Сталиным и Ярославским, не знал даже Поскребышев. Сталин отказался бы и от охраны, но это было невозможно. Две неприметные машины сопровождали автомобиль Сталина, за рулем которой сидел Павел Удалов, водитель Хозяина с 1924 года.
     Подъезжая к Царицыно, Сталин повернулся к водителю:
     – Хозяйку дома Павлину Харитоновну уведешь во двор, поговоришь с ней, может, чем помочь надо… 
     Слепая Матрона не видела, какие гости пожаловали к ней, про облёт иконы вокруг Москвы ведать не могла. Но сразу вскинула своё бесстрастное лицо в сторону Губельмана и рукой стала делать движения, будто отгоняла от себя нечистую силу, вымолвила скороговоркой, чуть шепелявя: «Уйди, дьявол, где ты – там беда». Сталин едва заметным кивком головы приказал безбожнику выйти.
     Сталин молча смотрел на старую женщину. Её некрасивое лицо было словно высечено камнетесом, на месте глазниц – сросшиеся веки. Она сидела на лежанке, поджав короткие неживые ноги под немощное, изможденное постами тело. Темная в горошек рубаха с белыми пуговицами была застегнута до подбородка. Редкие волосы, словно цыплячий пух, покрывали голову. Ни страха, ни других земных чувств не отражалось на её совсем не иконном лице.
     Сталин молчал.
     – Я знаю, что мучает тебя, раб божий Иосиф. Ты на правильном пути. Будет большая битва и красный орел победит черного стервятника. 
     Не проронив ни звука, Сталин чуть заметным кивком головы поклонился слепой женщине и вышел. Он не разжал губ и в машине, пока возвращались в Кремль. Ярославский ясно видел, что Сталин вышел от Матроны другим…
     С ноября 1941 года в стране прекратился выход «безбожных» изданий, без шума восстанавливались православные богослужения.
     К началу 1943 году правительство СССР официально объявило об изменении курса по отношению к Русской Православной Церкви. Политбюро открыто признало огромный вклад Церкви в борьбе с фашистскими захватчиками. На пожертвования верующих были построены танки, самолеты, тысячи посылок ушли на фронт бойцам Красной Армии.
     Сталин был непревзойденным мастером политических интриг. Он предложил Ярославскому сделать доклад о патриотизме Русской Церкви. Для Емельяна Михайловича (Минея Израилевича) это было равносильно тому, чтобы принять православное крещение.
     Неожиданная смерть «главного безбожника» в декабре 1943 года породила слухи о насильственной смерти атеиста Губельмана. По большому счету, это никого не взволновало. Прах безбожника похоронили в Кремлевской стене.

9

     Слухи о заграничных продуктах будоражили воображение солдатской массы. Узнать подробности простым смертным не удавалось – складские «крысы» и прочая обслуга хранили молчание, как партизаны. Разглашение государственной тайны в военное время… ну, сами понимаете.
     Но шила в мешке не утаишь. Пустые яркие банки и красивые обертки всё больше украшали кучи мусора возле командирских землянок и штаба полка. Ну ладно, свиная тушенка, но ведь болтают разную чепуху, вроде той, что американцы поставляют Красной Армии мясо индейки в шоколаде. Представляете, какая гадость? Возможно, у них и остальные продукты – такая же дрянь? Потому их и не дают рядовым бойцам, чтобы их не стошнило?   
     Так или иначе, но когда впервые в супе золотистыми пятаками заблестели кружочки жира и запахло мясом, солдаты застыли над котелками с открытыми ртами. А когда вместо перловки в котелок плюхнули гречку, облитую горячим свиным жиром, то трудно было не поверить информации замполитов о скором разгроме немцев, об огромных трофеях, захваченных Красной Армией у обескровленного противника. Правда, до галет на солдатском столе дело не дошло, с чем их едят и как они вообще пахнут, никто, кроме обслуги, не представлял.
     О ленд-лизе не знали даже офицеры. Всё было засекречено не только во время войны, но и спустя десятилетия. Сведения о поставках тысяч тонн свинца, алюминия, олова, молибдена, пороха, броневых листов для танков являлись государственной тайной.
     Бойцы Красной Армии знали только про тушенку и смеялись над гусями в шоколаде, называя их «вторым фронтом». Ещё знали про мощные автомобили «Студебеккеры», которые не боялись русского бездорожья. Американские вездеходы служили базой для легендарных «катюш».
     В комплект «Студебеккера», кроме запчастей, входило прочное кожаное пальто для водителя. Расторопные снабженцы РККА быстро оценили прекрасное качество кожи. Фотохроника войны беспристрастно засвидетельствовала: в шоферских пальто щеголяли все командующие фронтами. Не были исключением Жуков и Рокоссовский. Для тыловых стратегов обладание таким пальто являлось демонстрацией принадлежности к командной элите.
     Однажды в разгар войны в СССР прибыла представительная американская делегация. Её встречали на тушинском аэродроме по высшему разряду. На летном поле стояла большая толпа высокопоставленных советских сотрудников наркоматов иностранных дел и обороны. 
     По русскому обычаю советские дипломаты начали обнимать и целовать прибывших союзников, но те ошарашено отстранялись и всё пытались выяснить через переводчика, почему их встречают шофёры, а где же боссы? 

     Военная подготовка первого призыва новобранцев по вполне объективным причинам затянулась, но к середине декабря 1941 года первый выпуск учебного полка, наконец-то, состоялся. Заговорили о скором принятии воинской присяги, в полку был объявлен аврал: во всех казармах наводили чистоту, густо мазали ваксой ботинки, подшивали свежие подворотнички.
     До 1939 года клятву на верность Родине приносили хором, в строю, во время первомайского парада. Теперь всё было по-новому. Каждый военнослужащий должен прочитать текст самостоятельно и поставить на бланке свою подпись. Отцы-командиры крепко задумались: как такое осуществить на плацу в лютый мороз? Ладно, люди, но нет таких чернил, чтобы не замерзли при минус тридцати. Решили: пусть каждая рота примет присягу в своей землянке.
     Читать текст присяги нужно с оружием в руках – ничего, что со спиленным бойком. После подписания передать винтовку следующему. Завершить праздник выдачей полушубков, зимних штанов, теплых нижних рубах с подштанниками, утепленных рукавиц с двумя пальцами. И напоследок выдать каждому настоящий армейский котелок. Кормёжка в авральные дни сильно изменилась: порции увеличили в полтора раза. Этот прощальный банкет длился три дня.
     Перед принятием присяги огласили список тех, кто в маршевой роте убывал на фронт. Художника Емельяна Сапегина и сапожника Романа Краснова в списке не было.

10

     Легенды бывают разные. Одни повествуют о духовности, как о высшей человеческой ценности, другие свидетельствуют о суетном желании славы, которая сродни корысти. 
     До сих пор гуляют в изустной и печатной форме мифы о прорыве в Химки 16 октября 1941 года группы немецких мотоциклистов. Многочисленные вариации с небольшими различиями на эту тему, свидетельствуют не об объективности, а о личных приоритетах сочинителей.
     По одной версии отряд мотоциклистов был уничтожен в Химках возле моста через канал. По другой – немцев разгромили на Соколе у трамвайного круга. По третьей (автор анонимный, подпись А.Х.) «мотоциклисты, осмотрев местность, благополучно убрались восвояси».
     Ещё один «очевидец» утверждает, что «моторазведку разбила колонна танков, следовавшая на фронт». С ним не согласен пятый «летописец»: «Немцы 16 октября, сломив в Химках сопротивление наскоро собранных ополченцев из студентов, женщин и даже школьников, проехали до Сокола, но, не решившись въехать в город, вернулись к мосту, заняли оборону до предполагаемого подхода основных сил немцев, где и были уничтожены на следующий день стянутыми войсками Красной Армии».
     Есть версия, по которой нахальные мотоциклисты были уничтожены возле водной станции «Динамо» силами дивизии НКВД СССР им. Дзержинского.
     Но дальше всех пошел Ноэль Кузьмич Воропаев, ветеран из города Химки. Он назвал имена примерно десяти отважных героев дивизии НКВД, кто лично уничтожил прорвавшуюся группу мотоциклистов. Не сомневаюсь, что Ноэль Кузьмич проходил службу в той самой дивизии.
     Конечно же, никого из названных Воропаевым героев давно нет в живых. И никаких официальных документов о беспримерном подвиге чекистов в архивах нет.
     Трудно себе представить уверенность, какую демонстрирует Ноэль Кузьмич Воропаев: «Откуда появились фашистские мотоциклисты, я не знаю, и задумываться не считаю нужным»*.
     Отсутствие документов о мотоциклистах ветеран объяснил там же: «от народа утаивали правду о ВОВ, чтобы скрыть тяжелейшие ошибки и преступления партийной и генеральской верхушки, и лично т. Сталина».

_______________________________________
* Газета «Химкинские новости» от 22 октября 2002 года.


     В 2002 какие только шакалы не кусали мертвого льва.
     Информацию о мотоциклистах несложно проанализировать, взглянув на карту военных действий.
     16 октября 1941 ближайшая точка линии фронта отстояла от Ленинградского шоссе более чем на 200 километров. Мотоцикл не самолет, он петляет по проселкам, получается все 250 в один конец. Ресурс хода мотоцикла с коляской при двух пассажирах с вооружением не позволяет пройти такое расстояние без дозаправки. А ещё – обратный путь.
     Оборона на северо-западном участке советского фронта была слабой, но не настолько, чтобы немцы отважились на заведомо гибельную авантюру. 
     Есть многочисленная группа историков, писателей, журналистов, которые описывают прорыв немецких мотоциклистов, ссылаясь на тыловую крысу Пауля Кареля, пропагандиста службы новостей Третьего рейха. Его настоящее имя – Пауль Шмидт. Пауль Карель – его псевдоним.
     Вся эта группа «специалистов» начинает свои публикации одинаково: «По словам Пауля Кареля, мотоциклетные дозоры 62-го танкового инженерного батальона, изначально действовавшие в составе 2 ТД (2 танковая дивизия), выдвинутого Гёпнером 30 ноября 1941 года вперед для нанесения удара по железнодорожной станции Лобня, помчались к цели на своих мотоциклах, и, не встречая противодействия, вышли к Химкам…» 
     Давайте, читатель, переведем дух.
     В этом тексте речь идет о других мотоциклистах. 16 октября и 30 ноября, сами понимаете – не одно и то же. Теоретически мотоциклисты 30 ноября могли быть вблизи от Химок. Танки, правда, не прошли… Закроем на это глаза.
     Имея высшее военное образование, я не смог закрыть глаза на ряд нелепостей. Читаем ещё раз: «62-й танковый инженерный батальон». Стоп! Танковых инженерных батальонов не существует в природе: или танковый, или инженерный. Можно отмахнуться – мол, это придирки.
     Читаем дальше: «батальон был в составе 2-й танковой дивизии танковой группы генерал-полковника Гёпнера».
     Опять выстрел мимо цели: 2-й танковой дивизии немцев под Москвой вообще не было. Где она болталась – в данном случае неважно – под Москвой её не было. 
     Читаем дальше: «Мотоциклетный дозор получил приказ ударить по Лобне, создать панику, отвлечь туда силы противника».
     Вместо этого мотоциклисты, не сворачивая у Черной Грязи налево в сторону Лобни, катят себе прямо по Ленинградскому шоссе в Химки.
     На войне так не бывает.
     За нарушение боевого приказа последует расстрел.
     В вольных сочинениях на патриотические и героические темы бывает всё. Можно и не такие сказки встретить…
     В книге Вольфганга Кунова «Дивизия СС «Рейх» читаю:
     Впереди наших (т.е. немецких) позиций находились Химки – московский порт, расположенный в восьми километрах от советской столицы. Моторазведка 62-го саперного батальона танкового корпуса 4-й танковой армии Гёпнера 30 ноября без единого выстрела въехала в этот населенный пункт, вызвав панику среди жителей...
     Далее Вольфганг Кунов в своей книге пишет:
     По воспоминаниям старых москвичей, паника 16 октября в красной Москве достигла апогея. Встретив в районе Военно-Воздушной академии им. Жуковского отступавшую в направлении центра Москвы красноармейскую часть, молодая женщина спросила командира, где немцы, на что получила поразивший её своим полным равнодушием ответ: – Немцы в Химках...»
     Если бы такая белиберда издавалась как художественная литература (недопустимо безнравственная), то и отношение к ней было бы невзыскательным, как, например, к книге Рыбакова «Кортик» про шпионов, которой зачитывались после войны советские дети. Но «исторические» издания, которые здесь процитированы, имеют статус документальных, на этом настаивают сами авторы. Эти книги цитируются как первоисточники, на них ссылаются десятки других писателей. Кто-то в нашем споре явный фальсификатор.
     Процитирую последний, самый сенсационный кусочек из сочинения Вольфганга Кунова:
     «На Белорусском вокзале заканчивал службу ветеран органов внутренних дел, который в конце ноября 1941 года, будучи зеленым постовым милиционером, застрелил среди бела дня на площади у Белорусского вокзала немецкого мотоциклиста…
     Бдительный постовой был награжден за подвиг орденом Красной Звезды, но головокружительной карьеры в органах не сделал, прослужив всю жизнь в отделении милиции Белорусского вокзала».
     Лихо настрочил...
     Если отважный, но дурковатый мотоциклист сумел доехать до площади Тверская Застава, что мешало ему, никуда не сворачивая, долететь до Кремля – там езды две минуты.
     Так нет, полез к постовому спрашивать дорогу к Мавзолею Ленина. А тот, не зная немецкого языка, догадался, что дело нечисто, и вытащил наган из кобуры… 
     Где много версий, там нет правды.

10

     Маршевые роты первого выпуска учебного стрелкового полка построились в походную колонну. До железнодорожной станции Мулино 20 километров. Не станции – небольшого разъезда на тупиковой ветке, спрятанного в густом хвойном лесу. 
     Протяжно звучит команда начальника лагеря: «С места-а-а с пе-е-сней шаго-о-м марш!»
     Грянул оркестр! И пошла пехота месить ногами морозный, скрипучий, как крахмал, снег. Летит, обгоняя строй, грозная песня:

Так пусть же Красная сжимает властно
Свой штык мозолистой рукой,
И все должны мы неудержимо
Идти в последний смертный бой…

     Неумолимо вещей окажется эта песня...
     Станция Мулино работала круглые сутки. Грузилась пехота, на параллельной ветке копошились с пушками артиллеристы, рядом связисты, танкисты и даже кавалерия…
     Для пушек и грузовых машин – платформы. Для командиров – несколько пассажирских вагонов.
     Подогнали солдатские теплушки: пехота не зевай!
     Каждой роте – отдельный вагон. Распахнули створки: вдоль стен стоят двухэтажные нары, в центре буржуйка, в углу туалет – дырка в полу, закрытая фанерным ящиком. 
     Бойцы набросали внутрь вагона припасенные загодя дрова, забрались сами. Гарик Неклюдов (Горелым его разрешалось кликать только дружкам) ещё в лагере был назначен старшим по вагону. Как только тяжелые створки вагона с грохотом сомкнулись, Неклюдов и Сопляков подтянулись к печке, начали разжигать огонь.
     – Давай, бакланы, тащи сюда, у кого что есть, гулять будем, пока живы.
     Народ потянулся к печке… 
     Вагоны вздрогнули и покатились. Отогревшись, Горелый достал колоду карт:
     – Давай, братья-славяне, перекинемся на интерес – одна банка тушенки за пять кусков сахара или десять сухарей.
     У Сопли с Горелым давний сговор: если один из них «топит» соседа-картежника, то банкующий ему обязательно банк сдаст – добыча-то у дружков общая. И никакого шулерства или там меченой колоды! В карточной игре за явный обман можно легко здоровьем поплатиться… 
     В углу неунывающий Натан Рубинчик развлекал молчаливых товарищей:
     – В пору моей юности я был лишен возможности путешествовать по родной стране, то не хватало времени, то денег. Разве мог я подумать, что придут такие времена, когда меня бесплатно будут катать по необъятным просторам Родины.
     Сопля терпеть не мог еврейчика:
     – Рубинчик, заткнись!
     Натан ответил мгновенно, и потому смешно:
     – Красноармеец Сопляков, не забудьте дать эту команду фашисту, который начнет нас обстреливать. Все будут вам очень признательны…   
     Ехали несколько суток. На долгих остановках по теплушкам разносили термосы с чуть теплой баландой, от которой в лагере успели отвыкнуть. Молодняк всю дорогу угадывал – куда едем? Народ постарше не гоношился, молча покуривал, лежа на нарах. 
     Наконец однажды ночью остановились, прозвучала команда выходить из вагонов. Рядом на путях чернел длинный состав – на платформах стояли пушки, танки, автомобили и прочая техника. Пехотинцев построили в колонну и повели. На ходу успели прочитать: Малая Вишера. Минуту спустя, колонна растаяла в непроницаемой ночи.
     Шли быстро, нигде не останавливаясь. Поздний рассвет высветил снежные поля, перемежаемые болотным редколесьем.
     В полдень прибыли на распределительный пункт. Это был брошенный кирпичный завод при железнодорожной ветке. В кирпичной пристройке располагалась полевая кухня, оттуда тянуло дымком и надеждой. Возле бывшего заводоуправления крутились командиры разных родов войск – «покупатели» нового пополнения. Главным начальником был комендант распределительного пункта.
     К распредпункту подходили все новые и новые роты. До какого-то времени, не смешиваясь с другими, они стояли под бдительным присмотром сержантов и старшин. При формировании подразделений старые команды распадались. Вчерашние друзья крепко обнимались, говорили друг другу бодрые слова, хлопали по спине и расходились, отводя в сторону затосковавшие глаза.
     Дошла очередь и до пятой роты. Пехоту не дробили – это не связисты-артиллеристы, пехоты много не бывает.
     Проверили по списку, построили повзводно и повели к походной кухне, где покормили пшенной кашей со свиным жиром.
     Над головами сухо прозвучало: «Строиться!», через минуту – «Шагом марш!».
     Рота во главе с «товарищем капитаном» двинулась в сторону передовой…