Кусок мяса 18

Маша же истолковала произошедшее, как проявление некой симпатии Петра к Матильде. И перестала совсем подходить у нему, желая никак не тревожить его напоминанием о себе. Она вдруг осознала, что не может заботиться о нем так же просто, как о других раненых.

Со временем Петр заметил, что Мария избегает его. Ну и что же? Так даже лучше... Несмотря на то, что только одна она, казалось, знала, как нужно заботиться о нем. Она прочитывала наперёд его нужды, умела унять его боль. С тех пор, как погибла мама, Мария стала единственной девушкой, которая дотрагивалась до него с материнской нежностью.

Петр старался не думать о ней, и это у него вроде бы получалось. Но однажды он сидел в саду перед зданием госпиталя, как всегда погруженный в свои мысли. Вдруг издалека до него донёсся приятный голос, который он не мог не узнать, хотя в палате Машенька говорила крайне редко, и если говорила, то очень тихо, почти шепотом. А сейчас её голос звенел свободно в прозрачном, как хрусталь, сентябрьском воздухе. Они шли с Нилом Осиповичем по дорожке, на которой лежало уже несколько пожелтевших листьев, и о чем-то беседовали, а рядом с ними семенила большая приблудная овчарка.

Непонятно откуда взялась эта собака, Петр ее раньше не видел. Видимо, путешествовала с места на место в поисках пропитания и ласки. Шерсть ее была запылённая и клочковатая, на хвосте висело несколько колючек, - но это нисколько не мешало собаке радоваться жизни. Она прыгала вокруг Марии и звала играть, видимо, чувствуя в той юную, живую душу. И девушка, в ответ на эти настойчивые призывы, начала смеяться, протягивать к животному руки и обнимать его.

Во время войны всем как-то особенно хочется тепла и нежности; и хочется всех пожалеть, и самому хочется, чтобы пожалели. И слышать чей-то смех становится такой невыразимой душевной радостью, таким отдохновением, что не передать словами. Петр ловил этот смех каждым миллиметром ушной раковины, втягивал его в себя, как воронка, всасывал этот смех, как морская губка всасывает воду. Здесь, в этой сонной цитадели покоя, слышать смех было непривычно, странно, но так приятно, - как будто выползти на солнышко из сырой берлоги.

Петр несколько раз мельком взглянул на Марию. Её смех пробудил в нем какие-то воспоминания, которых, может и нет в реальности у человека, но которые он так хочет иметь. Какие-то ощущения, полуощущения, призраки прошлых мечтаний. Этот негромкий смех говорил с ним, и сказал ему, что жизнь была, есть и будет. Как будет солнце, и будет ещё тепло и в его жизни тоже.

Ее смех растопил льдину, сковавшую его сердце, отогрел простуженные, заиндевевшие члены. Внутри него как будто закапали слёзы, приятные, как первый майский дождь...

Но тут же вернулось напоминание, которое Петр так старательно держал у себя в голове: она слишком далека от него. Он даже усмехнулся: надо же, ведь почти невозможно угадать, что происходит на душе у другого человека! Но в его случае, так даже лучше.

Поравнявшись с Петром, Нил Осипович окинул его профессиональным взглядом врача, который уже давно вошёл у него в привычку.

- Как вы себя чувствуете? - поинтересовался он.

- Спасибо, уже лучше, - отозвался Петр охрипшим от длительного молчания голосом.
 
- Я знаю, что о вас очень хорошо заботятся здесь, - сказал хирург, одобрительно кивнув Машеньке, которая после его слов почему-то оробела. Она и так силилась не смотреть на Петра, а теперь и совсем покраснела.

- Да, извините, я до сих пор не поблагодарил вас должным образом, - сказал Петр. - Спасибо вам за уход и за вашу... жизнерадостность.


«Дорогой мой сыночек, здравствуй! Давно я не получала от тебя вестей, сердце болит по тебе, и я спрашиваю себя, все ли у тебя в порядке?

Знаешь, если бы это было в моих силах, я бы бросилась к тебе, на своих ногах пришла бы в чужую сторону, чтобы укрыть тебя, заслонить от этой проклятой войны! Но ты - воин, и никто, даже я, родная мать, не могу противиться тому, чтобы ты исполнил этот свой долг.

Я каждый день горжусь тобою: пока ты рос, я все думала, кем станет мой сынок, какое дело себе изберёт? А ты избрал путь защитника своей веры, страны, народа, меня, наконец. Разве я могу говорить, что ты поступил неправильно? Разве могу потребовать, возвращайся, - просто потому что я ужасно тоскую по тебе, мой мальчик...

Я чувствую, что ты ежесекундно приносишь себя в жертву. Война - это очень страшно и бессмысленно. Но это бойня - бессмысленна, а приносить себя в жертву - не бессмысленно. Может быть, это и есть самое большое счастье для человека - принести себя в жертву. Возможно, если этого не сделать, то будешь всю жизнь страдать от того, что бездействовал, не исполнил чего-то очень важного, уготованного небесами.

На войне можно многого лишиться, - физически, - но можно многое приобресть, - для своей души. Каким бы ты ни вернулся, я буду счастлива, что смогу обнять тебя. Знать, что мой сын - не трус. Даже если твоя жертва тебе самому не понятна, - она понятна Богу, и Он знал, во имя чего ты пострадал. Как бы я хотела обьяснить тебе многие вещи, - как делала это в детстве, помнишь? - но я сама не знаю ответы на мучающие тебя вопросы. Прости меня за это, мой сын!

Скорее бы настал день нашей встречи! Ты не пугайся, что почерк не мой, я сейчас не могу писать. Ушибла указательный палец и к тому же на правой руке. Но это не страшно, не волнуйся за меня, скоро заживёт! Письмо тебе под мою диктовку написала моя приятельница, а теперь ей нужно идти, поэтому письмо мое я заканчиваю. И ты поскорее напиши мне ответ!

Я люблю тебя, сынок. И благословляю!»

Машенька свернула лист бумаги, и только теперь задумалась, насколько странно она собирается поступить. А ведь она подошла к этому со всей серьёзностью: через Нила Осиповича, который походатайствовал в военную часть, узнала адрес Петра в Петербурге, некоторое время назад написала туда письмо, на которое так и не получила ответа. Но ведь родные Петра могли переменить место жительства. В своём письме она писала, что Петр нуждается в поддержке, но, так как никто ей так не ответил, в голове у Марии созрела странная идея, - и она села и сама написала Петру письмо.

В госпитале Мария видела столько боли, столько пережила и перечувствовала, что, даже не будучи матерью, она легко могла представить себя на её месте. Она представила, что это её сын сейчас умирает где-то на операционном столе или стонет, покрытый ожогами, пытаясь нащупать свою ампутированную ногу...

Несколько дней Машенька не решалась передать письмо, и оно хранилось в большом, глубоком кармане её фартука. Бывают у людей, особенно у девушек, идеи, которые завладевают всем их существом и заставляют начисто забыть о здравом смысле. Машенька старалась не быть таким человеком, - обязывало военное время и её должность медицинской сестры, - но иногда её восторженная, ещё такая детская натура прорывалась наружу.

И когда в следующий раз корреспонденция попала к ней в руки, Мария, немного помедлив, бессознательно понюхав пачку конвертов, которые проделали долгий и опасный путь, прежде чем сойтись в одной точке, наконец, решительным движением вложила в стопку свой конверт. И он тут же перестал быть её конвертом, у него появилась своя история, он прибыл издалека, и задачей Марии теперь было как можно правдоподобнее сыграть это.

Она вошла в палату спокойно, как делала это сотни, а, может быть, уже тысячи раз, - разве что крепко сведенные скулы и какое-то стоическое выражение лица выдавали её волнение. Петр сразу отметил это, хотя со стороны могло показаться, что он даже не посмотрел в сторону Машеньки.

- Письма, - объявила она негромко, чем тут же вызвала взрыв всеобщего ликования. Здесь, на фронте, писем от родных всегда очень ждали.

Машенька обошла всех адресатов, потом приблизилась к Петру и очень как-то естественно протянула ему конверт.

- А это - вам, - сказала она, отдала конверт и отправилась раздать оставшиеся письма.

Краем глаза она старалась уловить реакцию Петра: поначалу он был даже удивлён, несколько раз пробежал глазами адрес на конверте. Его надбровные дуги заметно приподнялись, и Машенька спрятала улыбку. Ей давно хотелось хоть как-то порадовать его. Но в следующее мгновение лицо Петра приняло обычное сосредоточенное выражение. Пока он читал, Машенька пыталась уловить в нем хоть какое-то внутреннее волнение, но его лицо было мертвым, словно маска. Отложив было письмо, снова взял его в руки, внимательно прочитал ещё раз. Машенька чувствовала, как на затылке под её косынкой выступает испарина. Она хотела было уйти, почувствовав, что её обман вот-вот будет раскрыт, но Петр строго посмотрел на неё и попросил:

- Вы не могли бы подойти, пожалуйста?

- Да, - промолвила Машенька, ужасно робея. Как будто отвечая перед ним урок или держа какой-то экзамен. Во рту предательски пересохло, язык прилипал к небу.
 
- Вы знаете, это не моя мать написала, - Петр устремил на Машеньку взгляд, который, как ей показалось, прожег её насквозь. Ей стало совсем жарко.
 
- Почему вы так решили? - Машенька попыталась спасти положение, но задрожавшая верхняя губа выдала её с потрохами. Наблюдая эту дрожь, взгляд Петра вдруг потеплел.

- Если бы это была она, она бы сделала это не так, по-другому. За неё это сделать практически невозможно, а сама она уже никогда не сможет написать мне. Ни она, ни мой отец.

- Почему?

- Они оба погибли, когда мне было восемь лет. Их расстрелял из револьвера отец моего лучшего друга.


Продолжить чтение http://www.proza.ru/2018/10/13/1882