Почтальон

 Была туманная ночь. Нечесаные облака, опаленные светом полуденного солнца, нежно ластились к поверхности лунного диска. Лишь изредка блеск серебряной лампады сообщал земным почитателям свое чарующее негодованье. В такие моменты на мир падала вуаль умирающего человека: смолкали трели непробудных днем птиц, переливов ручья касалась десница далекого северного моря, а сквозь крону рассученного сикомора проносилось дыхание замшелого леса… Наступала пора обещаний...
  Близилось солнце. Сквозь мохнатую паутину кромки стекла в комнату пробивались золотистые потоки оконного света. За обшарпанным столом с веточкой, цветущей мирты в стеклянном стакане, сидел пожилой человек, одетый в поношенную тужурку с прорехой на левой стороне воротника. С рассветом поза его не изменилась: волнистые кисти рук таким же нежным движением пытались объять чью-то ладошку и легонько приблизить ее к своему сердцу, а влюбленные глаза устремлялись в изголовье соседнего стула, неявно намекая, что видит он существо прекрасное, но безмерно далекое даже для его воображения. При этом губы его шевелились, и, возможно, где-то там вдалеке раздавались чудесные звуки.
  Луч солнца мерно охватывал все большее пространство комнаты: настенные часы с гирями в виде сосновых шишек, пустое изголовье стула, портрет дивной дамы, одетой в льняное платье пурпурного цвета. И стол со стаканом поникшей веточки мирты… Осветились кисти рук, блеснули пуговицы, и проступили слезы за лице пожилого человека…
  К шести часам утра в доме Мистера Чарингтона с домашним скрипом заржавелых петлей открывалась входная дверь, что была покрыта волнистым узором стеблей клематиса. Тогда прихожую наполняли потоки пунцового света, и в глубине можно было увидеть силуэт пожилого человека. Он был в округлых очках, что сильно подчеркивало кустистость его бровей, а также с брезентовой сумкой через левое плечо, которая изящно прикрывала прореху в области сердца на рабочей тужурке. Некоторое время он стоял неподвижно. Пристально разглядывал картины смеющихся детей в лакированных рамках. И только когда на их лицах проявлялись следы облупленной краски, а на улице теряли свою красоту заиндевелые шапки кромешных гиацинтов, Мистер Чарингтон устремлялся в движение…
  Мистер Чарингтон работал почтальоном, но почтальоном, откровенно говоря, странным. Забрав письма, он не направлялся к получателям, а неспешно брел по тротуару, вымощенному базальтовыми плитами, к центру небольшого городка, в котором жил сам. А именно путь его лежал к раскидистому красногривому клену, окаймлённому со всех сторон пологой скамьей, в которую были вживлены бронзовые прутья с повторяющимися на их орнаменте розами. По прибытии на место он бережно вынимал из сумки стопку шершавых писем. Доставал из кармана очиненный карандаш и склонялся над ней с такой силою, что прерывал нисходящий карнавал света и листьев тенью от своего сгорбившегося туловища. С опаской глядя на прохожих, спешно проносящихся под сенью багровой листвы, Мистер Чарингтон участливо вдавался в содержимое распечатанных писем. На его лице читалась радость, сменяющая ее тоска, но больше всего чувство приходящей утраты.
  Прочитав каждое из посланий, он тяжелой рукой проставлял на уголке конверта время, которое будет наилучшим для получателя. Затем его стан постепенно выпрямлялся, принимая форму человека не стройного, но отнюдь не слишком упитанного. Ноги приходили в движение, вызывая глухой стук ботинок о поверхность брусчатки. И Мистер Чарингтон неспешно начинал сливаться с городской средой, почувствовав все трудности дня грядущего.
  Для начала следовало навестить Джулию – пятнадцатилетнею дочь неудачливого помещика, что каждое утро имела привычку выходить босиком в цветущий яблоневый сад. Прислонясь рюшами белоснежного платья к коре ветвистого древа, она зажмуривала карие, как осколки драгоценной яшмы, глаза и с улыбкой нетерпеливого ребенка выпускала на волю звуки бойкого фальцета.
  Мистер Чарингтон частенько навещал Джулию. Как правило, он увлеченно рассказывал о далеких планетах и неведомых человеческому глазу мирах, в которых сам никогда не был, но подозревал, что небесная длань в них окутывает бескрайние моря и океаны, а в крутизне алого заката покоятся мириады фосфорических звезд, что ждут своего часа.
  Отец Джулии при разговоре не присутствовал. Был где-нибудь в разъезде: перезакладывал имение, а то и вовсе бежал от долгов. В своих письмах он всегда указывал, что чрезвычайно занят по важному поручению и если выпадет возможность как-нибудь приехать, то он ее не упустит.
  Сама Джулия письма не читала. Возможно, потому что заведомо знала их содержание, а, возможно, не хотела утратить сияния фосфорических звезд в бескрайней вышине ночного неба.
  Следующим на очереди был Энтони Тененбаум – молодой, но перспективный алхимик, которому не везло в любви. Ровно каждую среду он получал письмо с отказом от своей возлюбленной, что жила в Уэльсе на юго-западе Британии. Трудно было понять причину такого отказа, ведь Энтони действительно переживал: покидал свой рабочий стол, в беспамятстве начинал шататься из угла в угол, отчего вскоре на его лице проявлялись черты жуткой меланхолии. В таком случае Мистер Чарингтон предпринимал решительные действия: вставал рядом со столом алхимических принадлежностей, к которому Энтони не подпускал ни души, ухватывал первую попавшуюся колбу с непонятной субстанцией и, с выражением глубоко изумленного человека, произносил звучным тенором: «What is this?»
  Не проходило и пяти секунд, как юноша с лицом, исполненным тайным упоеньем, принимал, обращенными к свету дланями худощавых пальцев, приземистую колбу из сморщенных рук Мистера Чарингтона. И сразу потерялось беспокойство, ушла привязанность к далекой девушке из Уэльса. Ведь в этой маленькой колбочке весь мир становился таким родным и компактным, что одним напоминанием «What is this?», можно было бы грезить по-научному до воскресенья.
  Обойдя еще несколько получателей, Мистер Чарингтон под конец рабочего дня, направлялся к ветхому дому Миссис Берч. Пожилой женщине, которая, в отличие от остальных, сама любила сочинять письма, но увы никогда не дожидалась ответа. Подобно зыбким лучам уходящего за горизонт солнечного круга, для нее кончалась жизнь, но жизнь, как она утверждала, «прекрасная».
  Каждый вечер, пока Мистер Чарингтон заваривал некрепкий чай из сушеных листьев с капелькой душистого верескового меда, Миссис Берч аккуратным движением руки макала кончик вихрастого гусиного пера в загустелую чернильницу и легкими порывами сердца наносила на белоснежные листы бумаги выведенные закорючки темного цвета. Затем, когда все листы были мастерски сложены, а конверт удачно подобран согласно отражению в нем содержимого, приходило время наклеивать марку, и они оба с необычайной для людей их возраста бойкостью, выбирали, куда им лучше отправиться… Мистер Чарингтон возвращался к себе очарованным. В нем пробуждались воспоминания о далеком прошлом, которое должно быть неизменно прекрасным, чтобы каждый хотел туда вернуться.
  Через несколько минут в доме Миссис Берч гасли свечи. Она ложилась спать, поведав о всех своих знакомых, их трудностях и приключениях… Лицо ее было полным удовлетворенности и счастья. Ведь завтра они снова будут отдаваться тому, над чем не властно время, а, значит, тому, ради чего стоит жить.
  Смеркалось. Пожилой человек, влекомый стаей алебастровых птиц, смежался с чертогом потерянного знания, что был во власти беспробудного сна погибших ветвей сикомора. Мир разрушался. Звучание симфонических сфер, некогда близких и отрадных, чудилось легким припадком на заре очиненного мыслью сознания. Вместо разящих лучей, граненых силой природы и камня, на лицо пожилого человека спускались огненные шрамы свозь рыхлое небо потухшего солнца. Лишь одна деталь – веточка белоснежной мирты в прорехе на рабочей тужурке хранила в скитальце его истинное начало.
  Спустилась тьма. Взошли могилы. И перед лицом потерянного знания пожилой человек вымолвил следующие слова: «О, как я хочу говорить с каждым из них, как когда-то с тобой. А, впрочем, может так и выходит…» В голове проносилась жестокая старость, коварная любовь и пылкая юность. Под сенью забытого древа наступила пора откровений…