Повесть о приходском священнике Продолжение 85

Еловые иголки, на персидском ковре...
Для Бируте

  Со временем артиллерийский грохот усилился. Днём как начнут бухкать, то до самого вечера, а нередко и ночью. Очень уж неприятным тот грохот казался. Будто по душе камнями молотят. Заметил, как мамка тайком молиться принялась. У нас ещё от бабушки пара икон осталась, на стенке в большой комнате висели. Отец их выбросить порывался, а мать не дала, говорила, пусть про бабку память останется. Вот она к этим иконам и молилась. Так, не по уставу, а своими словами, что на душу приходило. За батьку, брата с сестрой, за меня, и чтобы миновала нас лихая година.
  Скоро в городке опять начали появляться солдаты, всё больше мелкими группками. То окруженцы какие, то дезертиры или вообще мародёры. Дезертиры часто бросали оружие, чуть ли не на улице или во дворе тех, к кому заявлялись, прося переодеться в гражданку или укрыться на время. Мы как-то с другом моим, Тимкой, две винтовки нашли и штык. Обрадовались сильно, никому не сказав. Сразу к лесу побежали играться. Слава Богу, оружием пользоваться мы не умели, иначе трудно представить, что могло бы произойти. Винтовки у нас взрослые ребята отобрали, когда увидели. В моей оказалось два патрона заряженных, у Тимки незаряженная. А штык я спрятал. Хотел было спрятать в нашем церковном подвальчике, да только когда мы туда пришли, там уже огромный замок висел. Все щели, дырки заколочены, а по бокам хворостом обставлено. Отец Валерий нас сразу заметил и с бранью прогнал. Сказал, если ещё раз здесь увидит, ноги пооткрывает. Ох и злющий он тогда был! А то, что винтовки у нас взрослые ребята отобрали, это милость Божья для нас была, а для тех ребят огромная беда получилась. Немцы, когда городок заняли, оружие-то понаходили и обидчиков наших куда-то увезли. Больше мы их никогда не видели.
  В нашем с мамкой доме тоже оставили двух раненых. Один солдатик, совсем молоденький, а второй старшина. Солдатик мучился сильно. Ему осколок по горлу полоснул и в бок пуля попала. Он всё время плакал, стонал, харчал, говорить не мог, связки повредило. Хлопот от него маме выпало немало. Он как ребёнок, всё плачет да стонет, уговорить никак не удавалось, чтобы потерпеть или с мужеством страдания переносить. А вот второй, дядя Назар, добрый такой мужик, приятный. В ногу его ранило,  осколком мины. Он рассказывал, чудом ногу не оторвало, только чуть-чуть кость задело и добрый кусок мяса вырвало. Так вот, он разговаривал со мной часто, спрашивал, как там на улице, о чём говорят. А вечером просил какую-нибудь книжку почитать ему. Книжек у нас совсем не было, никто их не любил в семье. Так я из учебников читал ему. Он радовался словно ребёнок, благодарил и говорил, что я очень хорошее дело делаю.
  Третьего дня солдатик помер. Всю ночь он изводил маму, которая не могла смотреть на его страдания и попросту уходила к соседке, говоря, что нет ей сил на такое смотреть и поскорей бы он уже умер. Больница в городе была, только персонал весь разъехался, кто на фронт, кто в эвакуацию. Один доктор-еврей остался. Приходил несколько раз, но ничем не помог. Говорил, что солдатик нуждается в операции, а он не хирург. Колол какие-то уколы, но они мало помогали. Мне страдальца было очень жалко. Будучи впечатлительным ребёнком, я убегал в сад и там долго плакал. Домой возвращался нехотя, не в силах видеть мучения человека.
В тот же день над городом появился ероплан. Сделал несколько кругов и улетел. На следующее утро прилетел снова, сбросив целую кипу листовок. Мы с ребятами насобирали их, хвастаясь кто больше. Листовки оказались немецкие, с орлами. В них большими буквами писалось, что победоносная германская армия пришла освободить нас от большевистского ига, что мы теперь станем жить по-новому, по-европейски. Убедительно просили жителей города не убегать никуда, нам обещали все блага земные и тому подобное. А тех, кто не согласен, будут беспощадно уничтожать. Дословно текст я не помню, но как-то так.
  Мама пришла с рынка смурная, расстроенная. Говорит, немцы будут в городе не сегодня-завтра. Принялась дядю Назара уговаривать уйти от нас. Да он и сам говорил:
 — Погублю я вас, если фашисты меня найдут в вашем доме.
  Ночью мама с соседками куда-то его отвела, а мне приказала, чтобы никому не болтал, как мы солдат приютили. Я догадался, что дядя Назар остался в городе, только его перепрятали, ходить он ведь не мог совсем.
А затем появились немцы. Они пришли со стороны северной дороги, и было их очень много. Мы с ребятами бегали смотреть на них, хотя мамка мне строго-настрого запретила уходить далеко из дома. Было очень интересно, и мы вылезали на забор, глядя как тянуться колоны захватчиков, рычат их танки с чёрными крестами на башнях, рокочут мотоциклы. Они смеялись, чего-то нам выкрикивали, махая руками, некоторые даже угощали то шоколадом, то хрустящими плоскими хлебцами, похожими на печенье. А Тимке один немец банку тушёнки вручил и похлопал нас по щекам, говоря чего-то на своём языке.
  Дом наш располагался возле самой больницы, которую новые хозяева мигом переоборудовали под какое-то своё учреждение. На нём вывесили флаги со свастикой, поменяли забор, соорудили полосатую будку. Позже я узнал, что там расположилось отделение полиции, а со временем там же обосновалось Гестапо и служба безопасности. В тот же день пришли солдаты в зелёной одежде и потребовали посильную помощь продуктами, на нужды армии. Хотели забрать кур, овощи, но нас спасло от этого квартирование двух офицеров. Дом у нас был весьма просторный, с пятью комнатами и верандой, широким двором и чудесным садом. Всё это осталось нам от папиного отца-инженера, умершего незадолго до войны.
  Но вскоре наши постояльцы съехали, так как из-за стремительного наступления их часть передислоцировали. Потом пришли другие. Казалось, тоже немецкие военные, но сильно отличались от своих предшественников. Они не улыбались нам, не угощали шоколадом, и вообще веяло от них чем-то нехорошим, каким-то ужасом, который я не мог объяснить. В наш дом опять поселили постояльца. Это был длинный, худощавый, сравнительно молодой офицер, со впалыми щеками, острым, крючковатым носом и чёрными холодными глазами, из которых исходила пустота и какая-то невыносимая тоска. Волосы у него были светло-русые, они лежали на крохотной головке, будто нарочно приклеенные, готовые в любую минуту упасть на пол. Он постоянно их приглаживал, от чего они имели сальный оттенок и лаковый блеск. Лицо его немного уродовал затянувшийся шрам. Мама говорила, что такие бывают от контузии. Смотрел он всегда прямо в глаза, а взгляд был такой тяжёлый, что нельзя было выдержать и несколько секунд. Звали его Ирвин. Всё меня в нём пугало. Его чёрные нашивки на воротнике с молниями и кубиками, как домино, маленький металлический череп на фуражке, серебристый орёл на рукаве, чёрные блестящие сапоги и самое страшное — пистолет. Когда я ему встречался в доме или во дворе, он подходил ко мне, что-то говорил, часто повторяя одно слово на ломаном русском: «товарисчш». Видно, это слово ему нравилось, и он лепил его куда надо и не надо. А я лупал глазами, не понимая, что от меня хочет этот фашист. Тогда он сверлил меня своим тяжёлым взглядом, наконец, что-то рявкнув, вероятно выругавшись, уходил восвояси.
  Как-то после очередного такого диалога с Ирвином вышел конфуз. Это случилось в тот день, когда нас согнали на площадь и расстреляли несколько горожан, в том числе нашего учителя Свирида Михайловича и его пятнадцатилетнего сына. Днём раньше объявили, что все, кто имеет оружие, взрывчатые вещества, должны сдать его в срочном порядке. А кто укрывает в своём доме раненых, должны их выдать. Тех, у кого найдут запрещённые предметы или уличат в помощи раненым красноармейцам, ждет немедленный расстрел. Нашлись, конечно, люди, которые ослушались приказа. Вот их-то показательно и расстреляли. Мои детские нервы не выдержали такого зрелища, особенно, когда пули буквально разорвали в лохмотья живот Саньки, сына нашего учителя. У меня был шок. Ненависть к оккупантам и в то же время нечеловеческий страх надолго поселились в моей душе. Я панически боялся вооружённых людей, боюсь их и сейчас. И вот, когда Ирвин вдруг вынул свой пистолет и направил мне его прямо в лицо, под самый нос, я просто обомлел от ужаса, вспомнив тот кошмарный расстрел. На всю жизнь осталось это в памяти, бывает, по ночам снится. Пистолет, его чёрное дуло, а главное — запах. Казалось, именно так пахнет смерть. Я так испугался, что не  заметил, как обмочился в штаны. Фашист брезгливо поморщился, слегка дёрнув оружием, как-то по-детски произнёс: «пу-ух!». Затем резко развернулся и ушёл по своим делам, после чего больше никогда не приставал ко мне.
  Однажды нас хотели выселить из дома. Пришёл важный, толстый немец. Они поговорили с Ирвином о чём-то, и толстяк спросил у мамы на ломаном русском, есть ли куда нам перебраться из дома. Мама ответила, мол, родственников в городе никого не осталось, идти нам некуда. Но Ирвин вступился. У него был больной желудок, и он просил мать варить ему специальную еду. Тогда толстяк сдвинул плечами, махнул рукой, что-то наговорив напоследок нашему постояльцу.
  Нас всё-таки изолировали. Несколько солдат принесли доски, жестяные листы, инструменты, забив проход в дом, оставив нам с мамой одну небольшую комнатушку с кухней. Выход тоже продолбили отдельно, строго-настрого запретив заходить через парадную дверь и вообще входить в дом. Так что получилось, что теперь не немец жил у нас на квартире, а мы у него. Это произошло после того, как Ирвина назначили шефом Гестапо в нашей округе, а также начальником полиции. К нему домой часто приезжали военные в эсэсовской форме. Правда, молнии на петлицах у них отсутствовали, и ходили они всегда с автоматами. Эти люди никогда с нами не разговаривали, ни о чём не спрашивали. Мама потом мне сказала, что это каратели и строго-настрого запретила показываться им на глаза, да и вообще не высовываться из комнаты, пока они не уедут. Я не знал, кто такие каратели, но само это слово пугало, даже наводило ужас. Пару раз всё же довелось с ними столкнуться у калитки. Только они ничего такого мне не сделали, мало того, не обратили никакого внимания.

продолжение следует...


Рецензии