Исповедь в дверях автобуса

«Краду, в наш век один ленивый не крадет,
Беру запретный плод и звонкую монету» (М. Щербаков)

Кассирши и кондукторши что-то знают про меня такое, я пред ними тушуюсь. Вижу — добрая тетенька в дверях междугороднего автобуса, отправляющегося в некую даль, по возрасту мне как бы старшая сестра или даже мать, ласково берет у человека паспорт чистыми белыми руками, приветливо проверяет билет — округлая, мягкая, сильная. И я уже открываюсь ей навстречу, размягчаюсь. Но лишь глянув на меня мельком — кондукторша каменеет лицом, появляются какие-то тени и складки. Отрывисто хватает паспорт, глядит строго и проницательно то на меня, то на паспорт, то на билет. Будто видит меня насквозь — укравшую паспорт, или билет (или себя саму?). И я теряюсь, то есть теряю под ее взглядом себя — честную, и уже почти верю что да, украла что-то как-то. Чувствую себя смущенным и уличенным подростком, пойманным за руку. Как тогда.

Тогда — носили все большое, и я — небольшая, ходила в папиной кожаной куртке. Спутанные волосы, нос от насморка красноватый, тоненькие ножки, угловатость, смутная мечтательность. В мечтах этих, толком ничего вокруг не замечая, слонялась зачем-то по Универсаму, который только-только начал наполняться товарами (до супермаркета еще далеко). В общем, 90-е годы, окраины мегаполиса, какой-то глобальный пубертат, неопределенность, неприкаянность. И вдруг кричат: «украла»! Я оглядываюсь, как бы просыпаясь, а меня хватают за руку. То есть «украла» - я! Схватили, куда-то повели, окружили — смотрят строго и проницательно, заставляют выворачивать карманы, а там початая пачка мятной жвачки, скомканный грязный мужской носовой платок, какая-то труха, мелкие купюры. Я чуть не плачу от унижения и стыда, руки трясутся — и это им (жандармам, палачам!) лишнее доказательства моей вины. Но самое неприятное — я чувствую себя уличено, чувствую — виноватой. Будто и правда украла, и это открылось — только не помню как украла и что.

А ведь я та девочка, которая никогда не воровала и даже родителей укоряла (стыдясь до слез), когда те морковку на колхозном поле собирали в сумку на колесиках. И все же… И все же они были правы — эти проницательные магазинные судьи с железными глазами. Было кое-что на совести. Еще раньше, давно.
Красная пластиковая собачка.

Еще раньше — это время самых первых воспоминаний. Глубокое дошкольничество, райское время младенчества, лето, деревня, гусиная лапчатка у калитки. Ходила играть с девочкой за два дома от нас. Ведерки, совочки, все такое. А у девочки были маленькие пластиковые собачки, обладавшие невероятной притягательной силой. Были они по строению типа пупсов, то есть антропоморфные весьма, но с очень милыми мне мордочками, такие родные, такие — как мне нужно, как мечталось. Лучшими друзьями они мне стали. Мне и девочку ту было не надо, что она пристает, а вот собачек ее. А девочка их не особенно и ценила, бросала всюду — красную, синюю, зеленую. Три их было разных, а ей и все равно, они ей родными не были, не было у нее с ними никакой душевной связи. И вот — первый соблазн. Искушение. Взяла красную собачку и положила тихонько в ведерко свое, тоже красное, и за калитку с запретным своим сокровищем...
И откуда мне года в четыре знать заповедь «не укради», но я знала почему-то. И спросила маму вечером, после мытья ног в тазике, небрежно так и отвлеченно как бы, а считается ли воровством, если человек взял чужую вещь, но вещь эта хозяину была не очень нужна? Мама сказала — да. А если человек этот — ребенок? Все равно — да. А если маленький ребенок? Ответ тот же. И никакой икономии. Что же делать?
Всю ночь мое детское сердце было полем битвы темных и светлых сил, а к утру победили светлые. Добыча моя — собачка эта с родной такой мордой жалостливой — жгла мне руки и и душу выкручивала. Утром, чуть свет (так помнится!) положила ее в ведро, и босиком бросилась по росистой холодной лапчатке бежать к забору подружки (пока все спят), чтобы тайком просунуть игрушку между досками штакетника и, не оглядываясь, — домой, домой, забыть этот кошмар. Не пойман — не вор.

Итак, добрая хорошая женщина смотрит на меня, и резче проступают ее морщины, болезненные складки. Билет мой в руках теребит нерешительно, преграждая ход в автобус. Кассирам и кондукторам дано видеть наши грехи, по крайней мере по 8-ой заповеди, думала я. Даже дошкольные. Но, вообще-то, если покопаться в памяти, есть и еще кое-что по той самой заповеди, по мелочи, — но поближе. Но мелочей в таких делах не бывает.

Поближе было вот что: взяла книгу, и не отдала. И я забыла, и тот у кого взяла — тоже забыл. Забыл. А потом — умер. И отдала бы книжку, да некому. Слышите, тетенька — некому!

Тень по лицу кондукторши, будто ей за меня стыдно, и мне за себя тоже стыдно. Что я все — собачки родные пластиковые, забытые книжки в мягкой обложке. Не только «звонкую монету» можно красть, как сказал поэт, но и другой «запретный плод». Не материальный. Сложный, страшный.
С кем не бывало. Со всеми бывало, и не раз. Давно, недавно ли.

Как-то так. Просторы бытия. Запретный плод в саду Творца не твой — чужой, привлекательный. Сам падает в руки. Такой подходящий, такой родной — и почему, собственно, запретный? А если очень нужен? А если с привкусом грусти, с тонкой горчинкой, с червоточинкой? А если — никому не будет хуже? Все равно — нельзя?
А если схватить тайком, и бежать с ним в те кусты адамовы и евины, непроглядные для всевидящего Творца...
И кусаешь добычу свою, и любуешься, и терзаешься…

Помню, сон мне снился жуткий такой в детстве. Будто я прячу труп в ванне с синей глиной. Эта ванна — обыденная вещь в художественной школе, где я училась, оттуда ученики берут себе глину на уроке скульптуры… И вроде спрятала труп, а запах из глины просачивается и заполняет все. Бесполезно-то прятать. Что за труп, когда все живы? Откуда ребенок знал этот запах? Но его остро чувствует душа в некоторых обстоятельствах (греха).

...Отнести запретный плод обратно, бросить за штакетник, будто так и было?
Погружаешься в темные тоскливые ночи, и, едва дождавшись просвета — истерзанная душа твоя бежит к Хозяину сада, к Творцу его, по росистой лапчатке. Тащишь ему огрызки плодов запретных, съеживаясь от стыда и беды. Вот — возьми! Не смотришь, ждешь конца.
А Он, Творец, Автор и Промыслитель всех плодов земных и неземных, всех собачек, книжек, морковок и вообще всего, вдруг обнимет тебя за плечи, и ты ревешь-ревешь-ревешь, прижавшись к нему, истекая большими, теплыми, во всю душу слезами. А плод запретный твой на ветке уже — как новенький. А на душе у тебя покой и тишь. И маленький шрамик.

Мистические эти тетки с рентгеновскими глазами, только претворяющиеся нормальными человеческими кассиршами и кондукторшами, ведут счет прегрешениям, у них есть специальные свитки, а по некоторым данным, еще и весы. Прощено — но не забыто. Так? Или это совесть моя больная.
Вот эта — мусолит мой паспорт, билет глазами буравит, заслоняет проход полным телом.

А потом вдруг — просияла, вновь стала женщиной живой и теплой, доброй и чуть усталой, — вернула документы. Отодвигается, пропускает в салон автобуса — иди, мол, садись, место такое-то. Следующий!