Обращение базилевса

Ошибутся те, кто решит, будто речь пойдет о некой энциклике некоего правителя. Ошибутся. Многозначен наш язык, велик и могуч, хотя пользуемся жалкой частью, крохами. Большая же часть для многих остается неизвестной и, хуже того,  невостребованной.

Да, собственно, мы-то сами: крохи личности своей используем, но и те крохи – не лучшие. Много в нас разного, но из этого много большая часть – невостребованная нами. Тащим за собой десятки лет таланты и добродетели, любовь, ум, доброту. Тащим и ворчим – не понимаем, что несем и зачем это нам.

Я работал уже лет шесть и себя молодым специалистом не считал. Самый опасный трудовой возраст: совсем незнайкой, вроде бы, не назовешь, но и до знайки далеко. Амбиций – куча, уверенности в себе – вагон. По делам службы я часто ходил в отдел снабжения. Отношения со снабженцами сложились хорошие, почти дружеские. С кем-то полегче, с кем-то посложнее, но в целом – хорошо. К тому времени туда же перешли работать два моих товарища. Стало совсем здорово.

Я не искал дружбы с начальниками ни в своем отделе, ни в чужих подразделениях, и воевать с ними никогда не рвался. Не замечают, и слава Богу. Лучше обойти по другому проходу. Но как его обойдешь, если коридор в снабжении один и узкий, а этот начальник – даром, что зам.начальника и не великан с виду – кажется, вездесущ. Как говорится, куда ни плюнь, куда ни тычь…

Он совсем не был суетлив. Активный чрезмерно, но не суетливый. Энергия из него не била ключом – она буквально извергалась. Ходячий вулкан носился по отделу снабжения и по всему заводу. Иногда его заносило в ЦКБ, и мы наблюдали вблизи, как феерично можно решать будничные вопросы. Со стороны это даже забавляло. Где-то в экономической службе работала его дочь. Я шапочно знал и ее и всегда удивлялся, как они похожи – одно лицо.

Уверен, что те, на кого изливался вулкан, забавлялись меньше. Мне просто везло – я ни разу не оказывался в зоне извержения и мог улыбаться, глядя и слыша, как он расправляется со своими жертвами.

Потом прошло еще несколько лет. Завод трясло и лихорадило. Мы все догадывались, что присутствуем при конвульсиях. Завод погибал. Кого-то куда-то переводили, кого-то увольняли. Я стал реже пересекаться с ним – слышал даже, что уволился. Я не обратил на это особого внимания. Не до того было.

И вдруг однажды он появился в нашем отделе. Он и… не он. То есть внешне – безусловно, он. Но менее быстрый, уже не вездесущий, гораздо более тихий. Вулкан исчез, горела свеча. Молодежь не видела перемен, но для меня, знавшего его раньше, это было поразительно.

Судьба не делает случайных пасов. Его стол оказался в двух шагах от меня, и мы как-то очень быстро сошлись. Конечно, назвать нас друзьями, нельзя. Он был старше меня лет на двадцать пять. Но бывает, что у разных, в общем-то, людей вдруг оказываются нечто общее. Я тогда не знал еще, что именно и насколько.

Мы говорили обо всем. Вполголоса он рассказывал мне то, что считал самым важным. Он рассказывал о своем обращении.

Монах принимает постриг и, прощаясь с волосами, прощается с миром. Онкобольные, пройдя химиотерапию, надеются с миром не проститься, хотя волосы теряют. Монах умирает для этого мира. Больной молится о том, чтобы остаться.
Насколько я помню, он химию не проходил. Ни лучевую терапию, ни химиотерапию ему не прописывали – было уже поздно. Четвертая стадия – поздно для всего. Разве что постричься в монахи. Его выписали, как это частенько делают, чтобы он умер дома. Жена почти на себе притащила его к целительнице. Была в Барнауле женщина – имени называть не буду – которая диагностировала, не прикасаясь. К ней таскали разных больных, именно таскали. Она делала, что могла. Обычно, это было больше, чем могли люди в белых халатах.

Я ни в кого не кидаю камни. Все живут, как могут, и работают, как могут.

Его выписали умирать, а он выжил. Целительница подтвердила опухоль, да он и сам хорошо ее чувствовал. Она не делала над ним заклинаний или пасов, ничего эффектного. Она помолчала и сказала ему примерно следующее – я передаю только смысл слов, которые он мне рассказывал в перерыве:
- Ты – недобрый человек. Ты сердишься, ты всегда прав. Ты умрешь. Мы все умрем. Но ты умрешь раньше в большой обиде на весь мир. Шанс еще есть, но этот шанс – у тебя. Если ты не изменишься, ты умрешь очень скоро и плохо.

Я не знаю, что нужно сказать и что нужно сделать с человеком, чтобы он изменился внутренне. Со мной происходило, как мне казалось, много всякого, но я не стал другим. Не захотел, не смог – не знаю.

Он стал. Крылья у него не выросли, а, может, просто я их не видел. Я видел, как он разговаривает с людьми, и свидетельствую: это был другой человек, не тот, что метался на боевом коне с копьем в руках, целя в очередного (по его мнению) дракона. Это был самаритянин, которому все равно, кто лежит у дороги – праведник или грешник. Это было не напоказ и не ради награды. Он изменился на самом деле: он не хотел быть иным. Может быть, сначала довлела болезнь. Но, я убежден, когда мы встретились он жил так, как жил, потому, что не хотел и не мог иначе. Почему я так уверен? Очень просто: он сокрушался о своих поступках в прошлом. Сокрушался так, что я – очень недоверчивый и не очень добрый человек – верил ему безоглядно. И верю теперь. Бывают моменты истины, в которые даже Фома неверующий умолкает. У нас были такие моменты.

- Чем вы лечитесь? – глупо спросил я его, видя, как он раз или два пьет какие-то маленькие таблетки. И он, улыбнувшись, показал:
- Мумие. Не вредно и, - он улыбнулся еще шире, - надо же что-то пить. Так крепче иллюзия лечения.

Потом я уволился, прошло еще несколько лет. И однажды услышал от товарищей: он умер. Заболела дочь. Заболела и очень быстро ушла. А он, изменившись во всем, в одном остался прежним – любил ее без меры и не смог жить.

Вот уже много лет его нет. У меня всего-то и осталась одна фотография: какой-то праздник, в бюро накрыт стол. Он же когда-то начинал в ЦКБ и неплохой, говорят, был конструктор. Но потом пошел вверх, начал, как думали возноситься и немного заноситься. И вот поздно выяснилось, что лестница-то вела вниз.

Но он успел, хотя бы вот так.
Та женщина больше не лечит. Когда заболел мой папа – тем же, что и он, мы попытались попасть к ней на прием. Но было поздно, она прекратила принимать больных: кто-то написал донос, слепая Фемида рубанула безменом или мечом – что там у нее?

Кто же скажет мне: ты – недобрый человек. Ты сердишься, ты всегда прав. Ты умрешь. Мы все умрем. Но ты умрешь раньше в большой обиде на весь мир. Шанс еще есть, но этот шанс – у тебя. Если ты не изменишься, ты умрешь очень скоро и плохо.

А причем здесь базилевс? – спросите вы. Да почти не причем. Василий Иванович, царствие небесное тебе.