карафуто или лица смерти

воспоминания одного первоклассника
;;;

Рожден я был в самом конце одного мая. Наверное, это был ветреный майский денек и небо было полно солнечных облаков и синевы.
Место рождения? Это между двух теплых морей. И, как вы догадываетесь, ни одного оттуда не было видно.
Через три года меня вместе с фикусом, кастрюлями и жиденьким семейным альбомом увезли, и я оказался у третьего своего моря. Хотя теперь оно было только одно, зато – рядом и его было даже слишком много.
Когда я стану большой и выучу географию, я найду на карте остров, похожий на рыбу, и на кончике ее хвоста – крошечный городок. Я буду горд тем, что тоже бросал камешки в незабвенного Лаперуза.
Но остров только на карте похож на рыбу и только в песенке его берег крут. На деле он был самой обычной серой и продрогшей землей, утыканной карточными домиками корейцев–непосед и отлюбившими когда-то свою горную любовь сопками. Берег был пологим, а на ветру трепало застиранными чулками морскую капусту.
Правда, там пахло солью морей и все такое, и было немного радужно, но когда я стану большой, я узнаю, что радуга в глазах бывает только в детстве.

Я не буду описывать отца и маму, детский сад c рыбьим жиром и воспитательницей Галиной Николаевной в блестящем облегающем платье на шпильках на утреннике и, отнесенное ей тайком, мамино обручальное кольцо, вранье беспрестанное, сумрачных и грубых братьев Потаповых, изгнание из кинотеатра за разговоры, двор на улице Советской с памятником героям и, связанную с ним, первую неразделённую любовь, зимнюю пургу с валенками и башлыками, тропическое короткое лето, панический страх потерявшегося в лесу, сестру с коленями в зеленке, падение в единственную на весь двор лужу при попытке рассмотреть свое отражение в новом импортном костюме, няню-мошенницу, таинственных соседей- алкоголиков со следующего этажа, ночную разгрузку досок на отцовской работе и попытку погреться от Луны, мечты об оружии, белые японские похороны, запах пожарной машины, вкус кедровых орехов и корюшки, автоматических пончиков и абрикосового сока, сорвавшуюся с крючка серебряную рыбку, уютного шофера отца - дядю Ваню, подъемы на стадион по длинной деревянной лестнице, шашлык из горбуши, котлеты из горбуши, пельмени из горбуши, червивые грузди и красавец боровик с аппетитной маслянистой коричневой шляпкой, лопухи-гиганты, первый так и неувиденный мной, но такой близкий телевизор («иди, посмотри телевизор», стеснялся признаться, что не знал, как он выглядит, залез в какую-то канаву и все искал, в восторге, как перед первым свиданием), порезанную о стекло попу и первую теплую осознанную свою кровь, радио с соломенным динамиком, один на весь город автобус, санки, ухажеров за дамами в ателье по пошиву, поддергивающих брюки при посадке во имя стрелок, двух огромных зеленых крабов, копошившихся у нас в ванной, детскую поликлинику, сцеженное кормилицами грудное молоко, мужчину, переходившего речку по трубе, раскрашенный отцом бумажный клоунский колпак, красный свет в проявочной и еще много чего-такого, потому что все это бывает в каждом детстве и потому что, все это было как-бы не со мной и помнится смутно.

Зато я отчетливо помню, как, однажды сбежав от мамы, я уселся на отвесный край причала, свесил ноги и заглянул вниз, и внизу мыла бетон тяжелая зеленая вода без дна и вдоль нее скользили огромные камбалы. Тени душ морских.
Я поднял глаза и вдруг почувствовал, что там - внизу есть нечто, что влечет и ужасает меня одновременно, заставляет взглянуть туда снова и больше не отрывать глаз.
И тогда, когда я заглянул в эту зыбкую зелень, в эти смутные тени глубины вновь, тогда ко мне впервые прикоснулась тоска. Не знаю, как вам рассказать, какая она. Но помню, что она умела прикасаться. Так вот – это было первое прикосновение тоски, но оно было могущественно, сразу было понятно – она на всю жизнь. А потом я увидел его.
Я не закрывал глаз, вот в чем дело, поэтому я его и увидел. Это лицо. Я его видел, как вас. Я видел, что оно тоже тосковало обо мне. Я сразу понял, как только его увидел, что оно давно по мне истосковалось. И я почему-то не пожалел о временах, когда я не знал его и не тосковал о нём. (Хотя неплохие это были времена, ей богу).

Конечно, тогда я не знал, что это было мелькнувшее передо мной лицо смерти, но теперь-то я знаю, что это было именно оно. Решило, что пора ему показаться передо мной в своем морском обличье.


Через много лет, множество раз я буду встречать его на земле вдали от моря и тотчас оказываться на причале, снова свешивать голову над таинственной бездной: буду узнавать темно-зеленые блуждающие глаза, прохладный завораживающий дьявольский голос, пьянящий дух. И его проклятые чары. Хотя у смерти лица самые разные.


И вот я сижу и не могу шелохнуться, завороженный морским танцем смерти (посмотрите, как играют на стенах каюты солнечные блики). Какой-то мужчина, почуявший ее полет над моей головой, моей склоненной головой, моей покорно склоненной головой, подкрадывается сзади, подхватывает меня под руки; я взмываю над морем, над опрокинувшимся причалом, над шумом дня, ударившим неожиданно в уши: скрипом дерева, лязгом металла и криками птиц – и вот он вопит на меня, что есть мочи, как на глухого, и дает мне пинка, и гонит прочь от причала.
А я готов броситься ему на шею и разрыдаться. И очень злюсь на него.

Потрясенный своим открытием, я побрел вглубь порта и наткнулся на свалку заржавленных контейнеров, обломков бетонных глыб, груд старых бочек, мотков спутанных канатов. Я протиснулся в крошечную щель и обомлел.
Это явно был остров отчуждения (хотя я еще не знаю таких слов). Это было совершенно недоступное, скрытое от глаз место. Пахло там убогим уютом давно обжитой норы.
Там, в тени я увидел странного мальчика постарше себя (а я очень не любил мальчиков старше себя – они норовили задать мне трепку, все как один). Но он был тихий мальчик. Запомнил я его нехорошо. Помню только, что он был некрасив (но я вовсе не испугался, потому что я боялся не уродливых мальчиков, а таких, которые стали бы меня обижать, будь они хоть трижды красавцами).
Помню еще, что застал врасплох его на корточках перед птицей, лежавшей на пыльном асфальте. Чайка была мертва и в ее клюве уже роились розоватые, омерзительно-теплые сладковатые черви.
Это было прощание – он разговаривал с ней и целовал ее, прощаясь. Это был, очевидно, какой-то привычный, но тайный ритуал, потому что он сильно и в то же время едва заметно смутился и стал сбивчиво и немного заученно внушать мне какую-то путаную мысль о всеобщей неминуемой кончине, как бы приглашая меня не то в пособники, не то в жертвы.
Стало вдруг не по себе. Но мой страх вскоре прошел; он неожиданно потерял ко мне всякий интерес и перестал обращать на меня внимание, опять увлекся, улетел от меня и снова заговорил с ней. Он пел о том, как она была робким птенцом, как стала легкой и упругой, как научилась ложиться на встречный ветер, как была свободна и счастлива под скупыми ласками лета, как тянуло её в небо и в море и как она лежит теперь посреди червей и праха.
Посреди омерзительно-живых червей и мертвого праха.

Я впервые задумался ни о чем и затих, а он все пел свою грустную песню, и постепенно по его словам, по его нездешнему взгляду, по его безрадостному мотиву невидимо и неспешно заструились серые и промозглые паутинки остановившегося здесь времени и стали сходиться в одну точку на дне нашего стоугольного саркофага сырости и скорби и мой маленький встревоженный мир уместился в нём, и его накрыло низкое безжизненное небо.
Так мы и застыли посреди пасмурного дня и плеска волн о камень – птица, я и он и, как белесый неверный дымок, все тянулась в небо его грустная песня.

Я смотрел на его лицо и вновь видел лицо смерти, смерти настоящей, живой и слышал ее голос и чувствовал на щеке ее короткое дыхание и видел первые ее жертвы – простым взглядом в простом оперении.
А потом меня нашли.


В возрасте семи лет меня отвезли обратно к моим невидимым морям. Я еще целое лето гулял чуть ли не нагишом по выжженным южным солнцем улицам без теней и готовился в первый класс.
И, конечно, я все забыл – лицо там, глаза, запах и все такое.