Герой утопленник

Вырос я в провинциальном городке, облепившем покосившимися домиками левый берег величавой, полноводной реки Дёма, не широкой, не слишком быстрой, необыкновенно красивой, как о ней писал С.Т. Аксаков в книге «Детские годы Багрова-внука» во второй половине XIX века.
Детство было неразрывно связано с рекой. Летние месяцы мы безвылазно проводили на берегу. У нас была своя часть берега –  Тукайка, по названию переулка в честь поэта Габдуллы Тукая. Поэта мы не знали, но Тукайкой дорожили, и ревностно оберегали. Чужие здесь не ходили. Каждый год в начале лета «старички», так мы называли старших ребят, а было им всего лет по двадцати, «левым» рейсом завозили отборный песок и сколачивали деревянный настил-мостик для ныряния. На этом благоустройство «пляжа» заканчивалось.
Мостик являлся берегообразующим сооружением: есть мостик – есть берег, есть сезон, есть лето. В судьбе мостика как в капле воды отражался весь наш российский, в то время советский подход к обустройству жизни. Для его сооружения воровались лучшие доски, забивались крепкие сваи. Работали «старички» дружно и весело. Но позже, когда проламывались доски, подкашивались сваи, никому в голову не приходило ремонтировать его. Такую работу каждый считал ниже своего достоинства. Мостик уже был общим имуществом, как всё вокруг в советское время, а значит – ничьим.
Осенью его оккупировали злые, толстые укутанные в теплые одежды, шарообразные тетки, которые полоскали бельё, еле дотягиваясь до воды красными от холода руками с гусиной кожей. Залётные горе-рыбаки пытались удить рыбу с мостика составными бамбуковыми удочками – мечтой любого мальчишки. Нам было смешно: мы знали каждый миллиметр на дне у мостика на ощупь, каждую местную рыбку и пиявку в анфас и профиль и были уверены, что ни одна из них не клюнет на фирменные крючки самоуверенных чужаков. Скорее нашенские сенти, окуньки и сорожки вступят в честный бой с нами, местными мальчишками, таскающими припрятанный мамой на занавески в дальнем углу комода дефицитные обрезы тюли. Ею мы загребали дёмских рыбешек, которые играли, булькая, по-рыбьи посмеиваясь над нами, ловко уходили между ног, и в прорехи самодельных сетей. Они тоже не любили чужаков, но и на сковородку к своим не спешили.
За осенью приходила зима, лед оковывал толстые сваи, давил, выжимая из них последние соки. Доски мостика за зиму растаскивались на хозяйственные нужды и на задёмские костры-шашлыки. Почерневшие сваи-сироты, на протяжении долгой зимы служившие мишенями для мальчишек и настоящих охотников, становились «нужными» столбиками для местных дворняг, пнями для рубки мяса, и уныло чернели побитыми головами у берега.
Весна побеждала зиму и вешняя река, взламывая ледяной панцирь, как щепки выдергивала их, уносила в бурном потоке, играла с ними, как заправский жонглёр, скидывая свои игрушки в огромную кучу, запруживая себе дорогу перед плотиной, которая в нашем городке называлась очень просто и совершенно ясно: «Шум».
Весну сжигало яркое лето, приходило время привозить новый песок, забивать новые сваи, стелить новый мостик. Сваи с уханьем входили в илистое дно, добротные свежеструганные доски в три пальца толщиной плотно ложились на лаги. Еле слышно, возмущаясь и скрипя волокнами, доски выдерживали атаку вечных своих врагов – гвоздей. А те, от боли зло стреляли искрами по вероломному молотку, но плотно, по самую побитую шляпку, войдя в мякоть нового места жительства, обрастая ржавчиной, успокаивались надолго, делали свое дело – крепко удерживали разные части конструкции, превращая её в единое целое – мост. Мостик всегда оживал, с веселым скрипом провожая в прыжок очередного купальщика. Любил и шутковать, коварной лужицей на досках, мостик иногда отправлял зазевавшегося ныряльщика в воду, без его желания. Мог и засадить часть себя в виде занозы особо не понравившемуся гостю.
         Берег в проулке был крут, узок и тесно сжат глухим дощатым забором с двух сторон. Справа жил Арслан-абый – настоящий работяга. Он держал скотину и заготавливал сено за Дёмой, возил его огромными копнами на лодке. На воде из-за стога, лодку и бабая не было видно. Казалось, огромный дымящийся желто-зелёный шар свежескошенной травы медленно парит над гладью реки, изредка взмахивая соломинками-вёслами.
С левой стороны проулка жил вредный бабай, имени его никто не знал. В своём заборе изнутри он набивал ржавые старые гвозди, чтобы было всем мальчишкам было плохо. Но мы их использовали как удобные крючки для одежды, а лишние загибали обратно к нему.
Одежду было опасно оставлять надолго без присмотра, даже на удобных вешалках негостеприимного бабая. Трико, самая удобная часть одежды нашего детства, с прошитой стрелочкой, на резинке, с лямочкой снизу, было популярным предметом коварных шуток сверстников. Шутники завязывали штанину на крепкий узел, и это становилось неприятным сюрпризом для купальщика. Самые коварные смачивали узел в воде, затягивали его вдвоём в растяжку. Бывало, после этого приходилось переделывать трико в шорты, отрезая мертвые узлы с вечно отвисшими коленками.
Утром, проснувшись, наскоро перекусив тем, что мама оставляла на завтрак, привычно повозившись с дверью, подцепив дужку замка ножом сквозь щель изнутри, я просто скидывал его. Мама, уходя на работу, навешивала замок на дверную петлю, не закрывая на ключ.
Воровства в те времена не боялись, хотя и дом наш был в центре, возле базара. Помню, опасались цыган, этих самых свободолюбивых граждан СССР, особенно гастролей их таборов. Цыганки в цветастых многослойных юбках, пёстрых платках, бренча огромными серьгами из жёлтого металла и янтарными бусами, с кучей шустрых босоногих детишек, неудержимой волной окатывали окрестности. Они дарили затюканным провинциалам надежду - гаданиями, и радость – безделушками. Торговали свистульками, котиками-копилками, платками, крашеными простынями с живописными картинами на разные темы. Заодно прибирали всё, что плохо лежит, помогая особо доверчивым горожанам расстаться с «лишним» имуществом. Память о них оставалась повсюду, но не надолго.
БОльшую часть детства на стене возле моей кровати висел такой цыганский «гобелен» с красочным изображением пруда и трех белых лебедей. Прикреплен он был к стене только сверху и играл важную роль – закрывал осыпающуюся кусками иссохшей глины и извёстки саманную стену.  Часто, лёжа в кровати, я задумчиво теребил свой настенный «ковёр», распускал его снизу по ниткам, ногтями выламывая толстый лакированный слой краски. Со временем картина осыпалась, лебеди и буйная растительность в сумраке сплетались в причудливые узоры, превращались в невиданных зверей. Сунув руку в щель между стеной и прудом с лебедями, перебирая пальцами, я получал движущуюся картину – кино. Как заправский режиссёр, я вызывал на хлопчатобумажное полотно экрана самые неожиданные, порой невиданные в жизни персонажи.
В дни, когда я лежал с температурой, полуосыпанные лебеди на пруду, уже напоминающие древнегреческие мозаики из школьного учебника, оживали и без моей помощи. Чем ближе бездушная стальная полоска градусника подбиралась к цифре сорок, тем страшнее и тягучее сплетались сюжеты на стене, тем более неземными становились герои моих кошмаров.
Доморощенный цыганский художник, штампуя по десятку полотен в день, не мог себе представить такую долгую жизнь своего шедевра, который к тому же являлся источником необыкновенных детских впечатлений и образов.
На речке, на нашей Тукайке, поутру мы первым делом собирали пустые бутылки, выкидывая налево, за забор к вредному бабаю, некондицию со сколотым горлышком и редкие на нашем пролетарском берегу бутылки из-под шампанского и коньяка. Тару, которую можно было сдать, заработав хорошие деньги, прятали справа, под забором хорошего бабая.
Главная находка для нас, пацанов – обнаружить на берегу рано утром одежду: тапочки, штаны, футболку и т.д. – не оставленную по пьяному загулу или в порыве страсти, что часто случалось, а найти одежду вечернего или ночного купальщика. Такое «счастье» случалось три-четыре раза за сезон и становилось главным событием лета.
Убедившись в отсутствии хозяина одежды, в воду мы не лезли, и близко к ней не могли подойти. Наперегонки срывались с места к «старичкам», по дороге корча страшные рожи друг другу и перекидываясь всего одним словом, как горячей картофелиной из рук в руки, крича и шепча, смакуя его на разный лад, с дурацким ударением и интонацией: «УтОпленник! Утопленник…утопленнниииик…».
Старшие ребята, кто был дома, не торопясь собирались на берегу, обкурив сложившуюся ситуацию, принимали решение. Если была уверенность, что в речке кто-то есть, с трудом выбирали одного посыльного – заявить об утопленнике в милицию. Лишний раз к ним никто не хотел ходить. Мы, мальчишки, неотрывно находились на Тукайке, будто бы боялись, что утопленник без нас вынырнет и убежит, лишив нас главного спектакля о поиске и поднятии его со дна реки.
После придания происшествию официального статуса берег реки преображался. Как в театре, зал становился классическим: вип-ложа – скамейки в лодках на приколе у берега, были заняты хозяевами берега – «старичками», партер – жителями переулка, случайными зеваками, балкон – крутой берег Тукайки – стайками мальчишек. Сцена – сине-зеленая рябь реки, обычно ласковая и зовущая, сейчас зловещая и отталкивающая, готовая в любой момент разродиться страшным плодом из своего чрева. И «он», с вязкого илистого дна должен явиться на свет белый, под яркие софиты солнца, на гладь сцены пред зрителями. Все внимательно буравили толщу воды, пытаясь пронзить ее взглядом до самого дна. Когда нам казалось, что в ней мелькают бледно-белые блики, то в детских душах разливался липкий страх - «он», «он»…
С ужасом вспоминалось, как вчера вечером мы барахтались в реке, а «он» уже лежал на дне и следил за нами снизу. А ведь мог ухватить за ногу ледяными скользкими пальцами с почерневшими ногтями и утащить на холодное дно реки. Вода, в которой мы плавали, была водой утопленника, водой мертвого, водой трупа. Сразу хотелось тщательно помыться. Мы давали друг другу клятвы и обещания, что уж точно теперь никогда и ни за что не полезем здесь купаться, ни за что!!!
Через час томительного ожидания обычно приходили деловитые, хмурые и неразговорчивые мужчины с «кошками» в руках. В детстве я знал, что кроме домашних любимцев, есть еще «кошки», с помощью которых электромонтеры лазят на столбы, но и «кошки», которыми вылавливают утопленников. «Кошка» для поиска утопленников похожа на огромный рыболовный крючок-тройник на длинной прочной веревке.
Мужчины не торопясь раздевались до трусов, как бы оттягивая начало спектакля и свою не совсем приятную работу. Я до сих пор не знаю, кем они могли быть по профессии? МЧС тогда еще не было, они не были милиционерами, которых мы, дети улицы, могли узнать и в форме, и без неё, и днем, и ночью, в любой ситуации. Может они были пожарниками, а может просто добровольцами. Раздевшись, обычно они оказывались в одинаковых семейных чёрных сатиновых трусах до колен. Татуировки на теле варьировались от раза к разу, но без фантазии и изыска. Голуби, девушки, надписи со значением, и купола у бывших сидельцев. Они заходили в воду по колено, поплевав на ладони, раскручивали над головой кошку, закидывая на середину реки, начинали тащить, прореживая дно, пугая рыб, пытаясь зацепить таинственного «его».
Часто веревка натягивалась как струна, резко резала волну, капли воды гребенкой отстреливались вверх и вниз. В «зале» воцарялась мёртвая тишина, задние ряды начинали подпирать передние, вытягивались шеи, ребята в лодках привставали, открыв рты, с залихватски приклеенными к нижней губе папиросками. Но… из воды выплывала очередная коряга в водорослях и тине, ржавая рама велосипеда, почерневший таз, оброненный нерасторопной домохозяйкой, полоскавшей белье и всякая всячина. Хмурые работники вытаскивали на берег разный мусор, зрители привыкали, начинали от скуки пугать друг друга – рука, нога, утопленник!
И вдруг после очередной коряги из воды резко появилась мраморно-белая человеческая рука с указательным пальцем, страшно грозящим кому-то на берегу, обратно нырнула в воду, выплыла и перевернулась в воде бело-синяя сгорбленная спина, с чёткими тире-бусинками позвоночника. Белое, прозрачное тело медленно закружилось в страшном вальсе на поверхности воды, словно на замедленных кадрах кинопленки, давая возможность рассмотреть себя со всех сторон зрителям на берегу. Руки и ноги пловца застыли в схваченном судорогой положении, будто он держал, обхватив руками и ногами, несуществующую подводную партнершу.
Утопленник был в таких же плотно облепивших его скрюченные ноги чёрных сатиновых трусах, что и его искатели. «Кошка» всегда цепляется за трусы. Как только его рука выскочила из воды, ребята из «вип-лож» - лодок гигантскими прыжками в секунду оказались на берегу, сшибая первые ряды. Толпа разом отхлынула от воды.
Мы, мальчишки в этот момент уже оказались далеко в начале улицы, никто не хотел, чтобы вид утопленника остался картинкой в голове, ведь потом засыпать вечером в темноте, или идти ночью в туалет. А туалет на улице, в конце огорода, узкая тропинка к нему освещается только луной, и за каждой грядкой будет видеться бледно-синяя рука, грозящая указательным пальцем.
Утопленника вытягивают на пустой берег. В толпе шёпот: он, не он? Перебирают варианты, а узнать не могут. Поймавшие утопленника мужчины, нисколько не брезгуя и не боясь, пытаются взять его под мышки, он выскальзывает, выворачивается, скользкий и твердый, как камень, сопротивляется как заправский борец-вольник, хочет обратно на спокойное, без зевак, дно реки, в уютную мягкую, илистую кровать к безмолвным соседям рыбам и пиявкам. Наконец горемыку укладывают на твердую землю, которую вчера ночью, как казалось, он покинул раз и навсегда. Вода ручейками стекает с него, убегает обратно в реку, неохотно оставляя свою собственность на солнечном берегу.
Он лежит на спине руками и ногами крепко обнимает что-то, только ему известное, замерзший и затвердевший, как голый пластмассовый манекен в морозильнике. С большим усилием сводят его руки и ноги в положение, подобающее настоящему покойнику. На предплечье бывшего пловца – синяя наколка – мутный абрис девушки, на фалангах пальцев рук цифры, вместо последней – знак вопроса. Теперь эта интрига с годом рождения вкупе с годом смерти будет всем и всегда открыта на скромной металлической табличке на последней станции человеческого пути, уютном и тихом городском кладбище. В открытом рту покойника мутная донная вода, безмятежно резвится пара мальков, пытаясь найти кормежку и потайные ходы-тоннели по маршруту всем знакомого с детства - ухо-горло-нос… Остатки шикарного рыбьего пира, глазные яблоки едва держатся в глазницах.
Вспотевший и уставший милиционер буднично заполняет протокол. Выцветшая форменная рубашка лейтенанта, склонившегося над покойником, прилипла к спине темным треугольником. Фуражка аккуратно водворена рядом на газетке, жёлто-красной кокардой к публике. Народ постепенно окружает пловца, вглядывается в его лицо, тихо перешептываясь, боясь то ли разозлить милиционера, то ли растревожить утопленника.
Наступает последний акт. Грузовик задним ходом сквозь толпу с трудом сдаёт к берегу. Шофер беззвучно матерится, придется отмывать машину и ездить с образом покойника в кузове за спиной, пока он не выветрится из памяти. Находятся сколоченные доски – подобие носилок, вызываются добровольцы.
Наш герой, подобно древнему воину на щите умерших взмывает над зрителями и в гробовом молчании плывет над толпой, покидая сцену без цветов и аплодисментов, блестяще сыграв главную роль в последнем спектакле своей жизни.