Глава 11. Волховский фронт

1

Отчаянный собачий лай среди ночи разбудил Василису. Она приподняла голову от свернутой калачом телогрейки, прислушалась. Рядом на печи посапывала семилетняя внучка Полина – той хоть из пушки пали, не проснётся, пока своё не отоспит. Невестка, мать Полины с октября отбывала трудповинность на лесозаготовках во Владимирской области. К концу декабря, чай, закончится командировка.
     Собака продолжала лаять взахлеб. «Нешто кто чужой шастает возле избы?» За стеной стоял неясный шум, глухо доносился треск, словно на улице у самых окошек кто-то руками ломал хворост. Собака перешла на вой – долгий, обреченный, словно перед смертью. «Свят, свят, матушка-заступница» забормотала старуха и, свесившись с печи, окликнула старика: 
     – Пахом! Спишь, что ли? Проснись, старый! Чавой-то там шумит? 
     – Не сплю я! Слышу. Немец, чай, ломится… 
     Пахом опустил ноги в толстых носках на стылый пол, заковылял к окошку. Чего там увидишь, если стекла замурованы толстой шубой инея? Только в верхнем уголке рамы небольшой кусочек стекла был почти прозрачен. Пахом отскреб тонкие льдинки черным ногтем и приник слезящимся глазом к кружочку, размером в пятикопеечную монету. 
     В ночной мгле он едва различил небольшой кусок дороги под самым окном. Дорога шевелилась. Пахом изумленно вперился глазом в пробегающую мимо него дорогу, ощутив, что это не дорога, а он плывет, летит мимо своего села, словно в давно забытых детских снах. Страх обжег старика, он перекрестился, обернулся к печи:
     – Слышь, Вася, там… – Пахом бессильно махнул рукой в сторону окна – там река бежит.
     – Ты, старый, совсем ополоумел! Какая река? На улице стужа, кошку в сени не выгонишь… Яхрома-то даже в половодье до деревни отродясь не поднималась. 
     Пахом, томимый предчувствием конца света, медленно осел на лавку. Если река ему только приблазнилась, то тоже не к добру, а если не приблазнилась? Он закрыл глаза.
     Шум нарастал, всё чаще и сильнее кто-то стучал по бревенчатой стене. Василиса, кряхтя, начала сползать с печи, подошла к окну. Совсем рядом увидела воду, по которой неслись льдины, бревна, сено… Она охнула и завыла. Вот он судный день, божья кара за поруганную веру, за грехи неискупленные, за святотатство всенародное…
     По полу побежала ледяная вода. Старики устремились к печи и, движимые инстинктом, срывая ногти, поднялись на теплую ещё лежанку, сдвинув Полинку к дымоходу. Та на секунду открыла глаза: «А? Чево?..» и снова уснула. Изба дрожала, сотрясалась от сильных ударов, кренилась набок. Стекла из рам высыпались, не выдержав напора извне, треск уходящих из пазов венцов довершил катастрофу…
     Последние мысли Василисы были о сыне Иване. Он, тракторист районной МТС, получил повестку на войну первым на селе. Где он сейчас, жив ли – старики не ведали. «Как же узнает он…»
     Село Горейново на левом берегу Яхромы (а с ним ещё десяток деревень вдоль реки) ушло под воду. Иваньковское водохранилище, долины рек Сестра и Яхрома стали на какое-то время непроходимы. Наступление немецких войск на Москву с севера приостановилось.
     Эта уникальная операция по сбросу вод подмосковных водохранилищ на пространстве от города Дмитрова до северных окраин Москвы была подготовлена быстро и решительно, в обстановке полной секретности. Для врага этот потоп в тридцатиградусный мороз словно с неба упал. Водяной вал на огромном пространстве поднял лед на дыбы.
     Когда на совещании у Сталина кто-то намекнул: «надо бы эвакуировать народ из зоны затопления», глаза Сталина сузились и блеснули недобром. Его зловещий прищур хорошо знал Лаврентий Берия. Не сводя со Сталина взгляда, он тут же раскрыл свой темно-коричневый журнал – хранилище черных меток. 
     В кабинете заледенел воздух. Приглашенные участники совещания сидели неподвижно, уперев взгляды в стол. Эти замороженные позы сделали их неразличимо похожими друг на друга. Когда пауза стала невыносимой, Сталин, как ни в чем не бывало, продолжил совещание:
     – Вы не успеете эвакуировать и одной деревни, как немцы поймут в чем дело и бросят на шлюзы десант. Это война, товарищи! И мы должны победить любой ценой…
     Работы по минированию плотин, шлюзов, узлов управления водоканалами шли днем и ночью. Когда два офицера-подрывника покидали Старбеево, один из них, обернувшись на пороге, сказал пожилой хозяйке, приютившей офицеров на пару дней: «Если мы не сломим немцев в первую неделю декабря, бегите отсюда – здесь будет ад».
     Он не имел права говорить этого, но и промолчать, как видим, тоже не смог…

2

     Фашисты не сомневались в том, что у большевиков уже нет кадровой армии, разве что несколько сот тысяч ополченцев, которые не способны остановить армию вермахта. Отчаянные попытки сопротивления возле Клина, Крюкова, на Волоколамском шоссе – не более чем агония последних полков и батальонов Красной Армии.
     Конечно, немецкая армия тоже устала, и она понесла ощутимые потери, да ещё эти невиданные русские морозы, когда руки прикипают к металлу, оставляя на нём кожу, тем не менее, взятие Москвы предрешено. Генерал-фельдмаршал фон Бок и генерал Гёпнер лично доложили Гитлеру, что видели в артиллерийские прицелы золотые московские купола.
     По злой иронии судьбы, спустя месяц, и фон Бока, и Гёпнера Гитлеру пришлось снять с должностей за провал наступления на Москву, а Гёпнера «за трусость и неподчинение приказам» вообще уволить из Вермахта без пенсии и права носить военную форму.
     Все армии мира склонны преувеличивать свои достижения и преуменьшать провалы. Не могли фашистские полководцы даже в свою превосходную цейсовскую оптику видеть золотые купола в Москве, поскольку были они замаскированы, закрашены, задрапированы, а если что и видели, так это были церковные луковки близлежащих деревень, вроде Куркино, Вешек, в запредельном случае, – храма Всех Святых на Соколе.
     Гитлер знал, что на Дальнем Востоке у Сталина есть кадровые армии, но не считаться с японской угрозой он не мог. И если бы вдруг рискнул перебросить оттуда пару-тройку армий, то от Хабаровска до Москвы по одноколейке за месяц не перевезёшь такую массу людей. А кроме людей нужны ещё танки, орудия, самолёты, которых у Сталина нет, и делать их негде.
     Рано утром 6 декабря после недолгой артподготовки на немецкие позиции со стороны Яхромы пошли в атаку моряки. Раскатистые крики «полундра!», «ура!» вдребезги разбили застекленевший морозный воздух. Сотни, а вскоре тысячи черных фигур ревущим валом накатывались по снежному насту на вражеские укрепления. Моряки на ходу срывали с себя шинели и в одних распахнутых бушлатах, из-под которых виднелись полосатые тельняшки, шли в штыковую атаку. Именно тельняшки убедили врага в том, что эта дикая орда не остановится, не ляжет в снег под пулеметным огнем, не отступит. Поливая немцев огнем из автоматов, в бой шла морская стрелковая бригада дальневосточников.
     Удача любит нахрап. Дерзкая психическая атака оправдала ожидания. Враг дрогнул. 20-я армия генерала Власова пошла в наступление. С флангов её поддержали 1-я ударная армия генерала Кузнецова и 16-я армия генерала Ро-коссовского. На следующий день все фронты на западе и юго-западе столицы перешли в контрнаступление.
     Моряки, если им приходилось воевать на суше, из всех видов боя предпочитали рукопашную схватку. Сухопутный бой был их последним шансом сохранить честь и славу. Никогда моряки не падали лицом в грязь – только мертвые.
     Черная форма слишком заметна на полях сражений, поэтому моряков силой приказа переодевали в армейское. Они сдавали на склад черные шинели, иногда бушлаты, но бескозырки и тельняшки – никогда. Во время отчаянных контратак моряки сбрасывали с себя общевойсковое обмундирование, оставались в тельняшках, на голову надевали бескозырки, ленты – в зубы, и жутко становилось на поле боя от горлового раскатистого крика «полундра-а-а».
     Наступать пришлось по бездорожью, в глубоком снегу. Армия не спасовала: в течение суток одна только морская бригада поставила на лыжи 800 человек. Одетые в белые полушубки и маскхалаты лыжники проникали в тыл противника и неожиданными, дерзкими ударами вносили панику в его ряды.
     Все центральные газеты 13 декабря 1941 года вышли под «шапкой» «Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы». Ставка Верховного командования назвала лучших полководцев битвы под Москвой: Жуков, Власов, Рокоссовский, Кузнецов… Девять генералов. Их портреты украсили первые страницы центральных и московских газет.
     Окопный фольклор объективен и беспристрастен. В дни московского контрнаступления родились строчки, вошедшие в историю битвы под Москвой: 

Говорили пушки басом,
Гром военный грохотал,
Генерал товарищ Власов
Немцу перца задавал!

     Скупой на похвалу генерал армии Жуков, подводя итоги контрнаступления, охарактеризовал Власова:
     «Командует войсками 20-й армии с 20 ноября 1941 года. Тактически грамотно осуществил операции по освобождению Солнечногорска, успешно действовал на Волоколамском направлении, обеспечил прорыв оборонительных рубежей на реке Лама. Все задачи, поставленные войскам армии, выполняет добросовестно, в оперативном отношении подготовлен хорошо, обладает организаторскими навыками. С управлением войсками справляется вполне. Должности командующего армией соответствует».
     Лаконичнее, но тоже вполне определенно охарактеризовал Власова рейхсфюрер СС Гиммлер: «Власов под Москвой нанес немецкой армии серьезнейший урон».
     Этого урона главный гестаповец рейха не простил русскому генералу даже когда герой битвы под Москвой надел фашистскую форму.

2

     Солдаты, воевавшие в полках и дивизиях подчиненных Власову, в своих воспоминаниях генерала не упоминают – клеймо «власовец» страшнее, чем «фашист».
     Измену оправдать или простить нельзя. Конечно, на поле боя не всё от тебя зависит, потому лучше не зарекаться от плена. Рубикон переходят те, кто, попав в плен, надевает форму врага и встает в его ряды. Плен можно понять и простить, предательство карается смертью.
     Генерал Власов, изменивший присяге, был повешен. Никто не сомневается в справедливости приговора. Но при этом его обвинили в смертных грехах, к которым он не имел отношения, навесили преступления, коих он не совершал.
     Проще всего использовать устоявшиеся пропагандистские клише, гораздо труднее разобраться и понять, что же произошло на топях Мясного Бора и Любани с января по июнь 1942 года. Не часто случаются предательства масштаба, которое совершил Власов. Хотя, как сказать… 
     Миллионы людей, репрессированных в первой половине ХХ века, были реабилитированы во второй его половине. Большинство – посмертно. Пять, десять, сто невинных душ, замученных в подвалах Лубянки и сталинских лагерях можно списать на судебные ошибки. А миллионы?
     Ошибка ценою в человеческую жизнь, помноженная на миллионы, есть предательство интересов государства. Во имя чего совершались такие преступления? Не вытекало ли позорное предательство генерала Власова из многократных предательств несоизмеримо больших?
     Если наложить табу на исследования такого рода, значит, бояться не только правды, но и её тени. Где нет места правде, там буйно расцветает ложь. Ложь многогранна и бесстыдна. Она, как сорная трава, бесцеремонно захватывает незащищенное жизненное пространство.
     10 ноября 1941 года Сталин вызвал к себе генерала Власова. Накануне Лаврентий Берия положил на стол Верховному справку № 4/7796 от 7 ноября 1941 года: «Компрометирующих материалов на тов. Власова не имеется».
     Сталин благожелательно принял Власова:
     – Вы сумели достойно выйти из киевского котла, я доверяю вам и поручаю сформировать 20-ю армию для обороны столицы на северо-западном направлении. Кадровых частей для её формирования пока маловато, но скоро подойдут дальневосточные дивизии… 
     Победой закончилась Великая Отечественная война, прошло не слишком много лет после героического контрнаступления под Москвой, и начальник штаба 20-й армии генерал Сандалов начал вспоминать события декабря 1941 года.
     Оказывается, это не Власов, а лично он сформировал 20-ю армию, которая первой начала контрнаступление под Москвой, это он руководил успешными действиями войск по разгрому фашистов. А что же Власов?
     Если верить Сандалову, то Власов всё это время отлеживался в госпитале, и армией командовать не мог.
     Немногочисленные смельчаки возражали послевоенному генерал-полковнику Сандалову: как же так, все боевые приказы и распоряжения по армии подписаны лично Власовым?! «Да, Власовым, – парировал Сандалов, – нарочный ездил к генералу в госпиталь, где тот, морщась от боли в ухе, не глядя, подмахивал приказы».
     Выходит, ошиблась ставка Верховного Главнокомандования. Портрет не того генерала разместила на страницах центральных газет. Не тому герою вручил Сталин орден Красного Знамени и повысил в воинском звании. И генерал армии Жуков обмишурился с характеристикой Власову, а уж про главаря СС Гиммлера и говорить нечего: какую Москву он мог разглядеть из своего берлинского логова? 
     Все фотокопии приказов по 20-й армии за декабрь 1941 года имеются в архиве автора книги. Кстати, впервые начальник штаба 20-й армии генерал Сандалов появился в приказах от 3 декабря, за три дня до наступления, так что даже косвенного отношения к формированию армии он иметь не мог. А зачем тогда врал прилюдно и книжки лживые писал?
     Так было надо… 
     Держу в руках справочник «Московская битва в цифрах» (1967г.) Там вообще нет упоминания о генерале Власове. Не было такого в советских Вооруженных Силах. Командующим 20-й армией назван генерал-майор А.И. Лизюков. (Полковник Лизюков в дни контрнаступления под Москвой был командиром оперативной группы в составе 20-й армии Власова – прим. автора)   
     Но главная ложь о Власове ещё впереди. Она будет безудержной после трагедии 2-й ударной армии в районе Мясного Бора и Любани.
     Разумеется, не все занимались (и до сих пор занимаются) фальсификацией истории Великой Отечественной войны. Да и само понятие о фальсификации сделало странный кульбит.
     Просматриваю «Энциклопедию военного искусства. Командиры Второй Мировой войны» (1991 г.) Читаю: «Теперь стало известно – почти всё, что писалось у нас о генерале Власове – ложь».
     Кроме факта измены. Но об этом отдельный разговор.

3

     Волховский фронт родился 17 декабря 1941 года в ходе общего контрнаступления Красной Армии. Командующим фронта назначили генерала Мерецкова Кирилла Афанасьевича. В состав фронта вошли четыре армии из резерва Ставки и часть войск Ленинградского фронта. Одна из армий называлась Вторая ударная... Запомните её! 
     Задачу перед Волховским фронтом Ставка поставила непростую: разгромить противника на западном берегу реки Волхов, пройти по замерзшим болотам до Любани и, соединившись с войсками Ленинградского фронта, окружить 18-ю армию Вермахта. Уничтожив её, продолжить наступление и разорвать блокадное кольцо Ленинграда.
     Удачный исход этой операции мог привести к разгрому основных сил немецкой армии и завершению войны в 1942 году. Генеральный штаб Красной Армии был уверен в успехе операции. Всем казалось, что после поражения под Москвой враг деморализован и не способен сопротивляться, нужно только не останавливаться, гнать и гнать противника. Ничего, что 4-я и 52-я армии после Тихвинской операции обескровлены на три четверти, а 59-я и 2 ударная армия укомплектованы едва наполовину, нет раций и телефонного кабеля, на пушках нет прицелов, отсутствуют боеприпасы, нет запаса продовольствия для солдат и фуража для лошадей, не хватает даже винтовок…
     Выкрутимся! Главное – вперёд!
     Мог ли командующий Волховским фронтом генерал армии К.А. Мерецков на совещании у Сталина выступить против шапкозакидательского подхода к столь важной операции на Волхове? Думаю, что нет.
     Кирилл Афанасьевич Мерецков был арестован НКВД на второй день войны. Повод – многочисленные показания против него арестованных ранее командиров РККА. В течение июля и августа бериевские следователи били генерала резиновыми дубинками, мочились ему на голову, добиваясь признания участия в заговоре против Сталина.
     Мерецкову повезло: его не успели добить. В середине сентября 1941 года он стал нужен, и Сталин вернул генерала в строй. Но это был уже не тот генерал, который мог самостоятельно принимать решения. И даже назначение командующим фронтом не стерло из памяти Мерецкова смертельный ужас пребывания в застенках.
     В декабре утвердили срок начала Любанской операции.
     Двумя месяцами раньше под Куйбышевым расстреляли большую группу высших офицеров: помощника начальника Генштаба дважды Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Смушкевича, начальника управления ПВО Героя Советского Союза генерал-полковника Штерна, заместителя наркома обороны бывшего командующего Прибалтийским Особым военным округом генерал-полковника Локтионова и ещё полтора десятка генералов. Спустя сутки под Саратовом расстреляли ещё одну группу высших офицеров…
     Знал ли о них Мерецков? Ещё бы не знал! Многих из них он назвал участниками заговора против Сталина. Не надо ни в чем винить Мерецкова. Люди сходили с ума на Лубянке от зверских истязаний. Два месяца пыток сломают любого человека. Кстати, Мерецков назвал в числе заговорщиков и генерала армии Жукова… 
     Понять логику сталинских опричников невозможно. Идет тяжелейшая война, катастрофически не хватает опытных военачальников. Старая гвардия – Буденный, Ворошилов, Кулик, Тимошенко – не способны тактически и стратегически мыслить в условиях современной войны, и тут же – массовые расстрелы героев Халхин-Гола, Финской войны, выпускников военных академий.

4

     Землянки учебного лагеря возле Гороховца не пустовали. После убытия первого набора сразу пришло новое пополнение. Им было легче: их ждали теплые казармы.
     Перед приходом новобранцев командир роты подал Сапегину цветную открытку «Смерть фашистской гадине!» и попросил нарисовать «размером побольше». 
     Емельян решил сделать картину в половину простыни сухой кистью. Этот способ ему показывали в изостудии.
     Просидел над ней дольше обычного, но картина получилась красивой и страшной. Лейтенант Торбин долго смотрел на черно-багровый сюжет. Потрясенно молчал. Потом сказал, не отрывая глаз от холста:
     – Посадить новобранцев перед этой картиной на три дня и всё – можно их отправлять на фронт.
     Не удержался, понес показывать картину в штаб полка.
 
     Командир учебного лагеря взглянул на художественное полотно, хмыкнул и приказал:
     – Пришли, Николай Петрович, художника ко мне. 
     Все офицерские землянки строились на четыре – пять человек. Персональное жилье имел только командир полка и начальник особого отдела НКВД. Их землянки считались одновременно и служебными кабинетами.
     Емельян подошел к командирскому «кабинету», постучал в дверь.
     – Войдите!
     – Товарищ подполковник, рядовой Сапегин по вашему приказанию явился!
     – Давно рисуешь?
     – Три года учился в изостудии автомеханического техникума завода имени Сталина.
     – Да ну! Ишь ты! Специалист, значит?
     Реплика вроде бы не требовала ответа, но с командиром полка лучше не экспериментировать:
     – Так точно! Ну, вообще-то… не знаю, – сбился солдат.
     – А меня нарисовать можешь? – улыбаясь, вроде и не совсем серьёзно спросил подполковник.
     Емельян профессионально оглядел землянку: света одной керосиновой лампы для прорисовки лица явно недостаточно. Если рисовать, как есть, – получится слишком контрастно, вроде картины «Смерть фашистской гадине!»
     – Могу, товарищ подполковник! Ещё бы одну лампу надо.
     – Будет тебе ещё одна лампа!
     – Когда рисовать?
     – Завтра в это самое время подходи.
     После портрета командира полка незамедлительно последовал ещё заказ – от начальника особого отдела.

     Свистуна начальник особого отдела присмотрел в первый месяц работы лагеря. По опыту знал – такие легко соглашаются сотрудничать с органами. Старший лейтенант госбезопасности не ошибся. Роман Краснов без лишних душевных переживаний регулярно под диктовку чекиста писал доносы на командира роты и своих товарищей. Ничего криминального в доносах не было, но для отчета вышестоящеему органу о проделанной работе вполне подходили.
     Инициатива оставить Краснова на второй учебный срок исходила от особого отдела. Там же придумали прикрытие: сапожник.
     Афера с обувью, которую провернул Краснов, сошла ему с рук. Чекисты тоже бывают с чувством юмора. Все доносы Краснов подписывал псевдонимом «Галоша».
     Увидев на стене секретного жилища портрет хозяина, Свистун смекнул, кто автор рисунка, и понял, что Сапегин «свой», не зря его оставили в лагере на второй срок. Слушок, что Сапегин стукач, выпорхнул из сапожной мастерской и пошел гулять сначала по роте, позднее, в полку – Свистун страховался от собственного разоблачения.
     Такие обвинения кончаются бескомпромиссной разборкой. Сапегин рассказал хмурым и недоверчивым сослуживцам всю историю про портреты.
     Вопрос Свистуну «откуда ты знаешь про портрет в землянке особиста» поставил сапожника в тупик. «Какой Сапегин художник – мы знаем, и какой ты «сапожник» – тоже».
     Опасаясь трибунала, били Свистуна не по лицу.

     2-ю ударную армию назвали «Ударной» накануне наступления (переименовав 26-ю армию), обозначив её таранное предназначение. Ей предстояло форсировать Волхов, прорвать линию обороны немцев, окружить 18-ю армию и развивать успех до полной победы над Германией.
     Возглавил 2-ю ударную армию генерал-лейтенант Соколов, выросший до высоких чинов в недрах НКВД.
     Генерал чтил генералиссимуса Суворова, считал его единственно достойным подражания, не догадываясь, что приемы управления армией времен Очакова и покоренья Крыма давно устарели.
     Вот один из его самобытных приказов декабря 1941 года (дословно):
1. Хождение, как ползанье мух осенью, отменяю и приказываю впредь ходить так: военный шаг – аршин, им и ходить. Ускоренный – полтора аршина, так и нажимать.
2. С едой не ладен порядок. Среди боя обедают, марш прерывают на завтрак. Днем удастся хлеба или сухарь с чаем пожевать – хорошо, а нет – и на том спасибо, благо день не особенно длинен.
3. Холода не бояться! Бабами рязанскими не обряжаться. Быть молодцами и морозу не поддаваться. Уши и руки растирай снегом!   И так далее… 
     Генерал был убежден, что солдата портит покой. Вид сидящего без дела бойца его глубоко оскорблял.
     Ставка требовала от Волховского фронта в ближайшие дни перейти в наступление – замерзающий блокадный Ленинград ждал помощи. О том, что дивизии не укомплектованы, не подошли эшелоны с танками и пушками, что одной конницей оборону фашистов не прорвать – лучше было не заикаться. Генеральный штаб, ставка и сам Верховный требовали – вперёд!
     Поступил приказ: к ночи 12 января занять исходные огневые позиции в районе деревень Мясной Бор и Спасская Полисть. Отсутствие механизированной тяги компенсировалось солдатским напрягом. Снарядные ящики весом по тридцать килограммов несли по глубокому снегу на руках, пушки тащили на себе. Запаленные лошадки вставали на дыбы, рвали постромки, падали хрипя, но не могли вытянуть из сугробов застрявшие калибры. 
     Объявили высшую боевую готовность. Скрюченные от холода пехотинцы лежали в снежных окопах на берегу Волхова. Канониры неотлучно находились возле орудий. Мороз по ночам достигал 40 градусов. Погреться у костра – боже упаси! – действовала строжайшая светомаскировка.
     Как всегда нашлись умники из молодых необстрелянных командиров – раздобыли где-то канистры со спиртом. Другие, поопытнее, предупреждали: не пейте! Сначала покажется теплее, но потом хуже будет.
     Промерзшие до костей солдаты выбирали из двух зол: окоченеть от холода сейчас или утром мучиться похмельем? Решили, что лучше немедленно согреться.
     К утру многие, кто пил кружкой, лежали в снегу белыми замерзшими кочерыжками. 
     Рано утром, за два часа до рассвета, без артподготовки (снарядов не хватало) с криками «Ура!» первая волна атакующих пошла через реку, за ней вторая, третья… 
     Фашисты осветили Волхов и начали артиллерийским, минометным и пулеметным огнем методично перемалывать пехоту на снежной глади реки. Снарядов и патронов не жалели.
     Красноармейцы, спасаясь от кинжального огня, зарывались в снег. Комиссары, размахивая наганами, гнали бойцов вперед. За первый час наступления 2-я ударная армия потеряла три тысячи человек. К концу дня  река  на  протяжении сотен метров была сплошь покрыта трупами советских солдат. Пятая рота, недавно прибывшая из учебного лагеря, полегла в тот день полностью вместе со своим ко-мандиром – солдаты даже не успели узнать имени «товарища капитана».
     Всё случилось, как пели в той маршевой песне:
«И все должны мы, неудержимо, идти в последний смерт-ный бой…» 

5

     Очередной выпуск Гороховецкого лагеря ушел на фронт 23 февраля 1942 года – так командование учебного полка решило отметить день Советской Армии. 
     Когда на торжественном построении зачитывали список маршевой роты, Емельян Сапегин, окаменев от напряжения, вслушивался в монотонное чтение командира роты. Звучали фамилии сослуживцев, назвали «сапожника» Романа Краснова. Сапегина в списке не было.
     Солдат не выбирает место службы. И тем не менее…
     На душе у Емельяна было мерзко, словно он обманул товарищей, Марию, родителей. Как смотреть в глаза уходящим на фронт ребятам? У многих в вещмешках припрятаны листочки из школьной тетрадки с портретом – подарок Емельяна. Потом эти листочки с фронта полетят домой, где их будут бережно разглаживать, и матери будут тайком плакать над необычным фронтовым посланием. 
     Проводив однополчан, Емельян бросился писать письмо:
     Здравствуй, дорогая Мария! Давно не писал тебе. Не замечаю, как летят дни – столько работы на меня навалилось. Ушла на фронт вторая партия призывников, а меня снова оставили в лагере. Даже обидно, будто мне не доверяют, хотя, конечно, это не так. Я просто сгораю от нетерпения бить фашистскую нечисть. Завидую первому выпуску. Ребята, наверное, уже не одну сотню фашистов отправили на тот свет. Сейчас все мои мысли – скорее попасть на фронт, увидеть, как мои пули поражают врага. Сейчас после ухода второй партии меня мучает тоска, боюсь, что на мою долю не останется фашистской гадины. Сегодня напишу рапорт, чтобы меня отправили на фронт.
     Спасибо за адреса Сашки и Володи Винокурова. Сашке я уже написал. Ответа пока нет. Пиши мне, что делаешь, как живёшь! Родителям тоже пошлю завтра письмо. Ну, пока. Емельян Сапегин.
     От переживаний забыл солдат, что  пишет письмо  любимой девушке, которая любит его и обещала ждать. Ни тебе обнимаю, ни целую. Ладно, хоть дорогая в начале письма не забыл…

     Мария, ухаживая за ранеными, писала письма за тех, кто не мог этого сделать сам. Работы в госпитале было невпроворот – только это спасало от тоски, которая змейкой вползала в сердце. Да ещё Вера каждый день спрашивает: нет ли письма от Емельяна?
     Емельян писал редко и не так тепло, как хотелось бы Марии. В те дни, когда письма приходили, Вера требовала подробного отчета: как дела на фронте? Мария не знала, что отвечать. Она уже поняла, что Емельян далеко от фронта, но не понимала, почему его не отправляют на фронт. Курсы в военном лагере – это же не школа, там на второй год не оставляют.
     Вера всё допытывается у подруги:
     – А родители его чего рассказывают?
     – Ничего не рассказывают. Они или меньше меня знают, или не считают меня его невестой. Не верят, наверное, что я Емельяна дождусь.
     – Похоронок много приходит. На суконной фабрике каждую неделю у кого-то слезы…
     Мария и Вера вечерами готовили чай и делились новостями. У Веры на суконке, кроме похоронок, какие новости? Другое дело в госпитале, только новости не слишком радостные: раненых много, а побед не густо. Но о чем бы подружки ни разговаривали, а заканчивали всегда про любовь. Мечтали, как будут жить после войны, какое счастливое время наступит. Ложились спать и продолжали толковать, пока кто-то не засыпал…
     Сегодня Марии не спалось. На неё многие в госпитале обращали внимание. Выздоравливающие командиры откровенно ухаживали за ней, отпускали двусмысленные шуточки, от которых она краснела. С теми, кто бросал комплименты, словно бумажные самолетики, было проще – им можно улыбнуться или отшутиться. Труднее, когда чей-нибудь неотрывный взгляд преследовал её.
     Этот серьёзный капитан без конца говорил ей, что на руках бы унес её в свою Вологодчину, что любил бы всю жизнь, и она никогда бы не пожалела о своём выборе.
     Вчера во время перевязки, он сжал своими большими ладонями её руки.
     – Маришечка! Я скоро выписываюсь. Поехали со мной! У меня в деревне большой дом на речке, родителям и нам с тобой места хватит.
     Мария не любила скорых решений. Она вытащила руки из его широких ладоней, тихо улыбнулась и покачала головой:
     – У меня есть жених, я жду его возвращения с войны.
     – Ты уверена, что он вернётся… что вернётся к тебе? – быстро поправился капитан.
     – Если я буду ждать его – он вернётся.
     – Ты уверена, что он любит тебя? Любит больше, чем я?
     Это было самое уязвимое место. Мария не была уверена, что Емельян её действительно любит. Они никогда не говорили друг другу нежных слов о любви. Может потому он и был ей дорог? Женский инстинкт подсказывал Марии, что их спокойная любовь, больше похожая на дружбу, не кончится никогда. Их время для большой и настоящей любви ещё не пришло – он упорно учился в техникуме, занимался в изостудии, ему порой спать времени не хватало, где уж тут с девушкой развлекаться. Когда он вернётся с войны, всё у них будет по-другому – прекрасно и замечательно и она будет любить его сильно-сильно.
     Мария не стала отвечать капитану, она вообще старалась не смотреть в его серые, словно осеннее небо, глаза, лишь пожала плечами и пошла к другим раненым. Но на следующий день выздоравливающий капитан, засовывая под мышку градусник, продолжил разговор так, будто они его и не прерывали:
     – Ты потом всю жизнь будешь жалеть, что не поехала со мной.
     «Как он напорист и самонадеян! Я для него бастион, который ему надо взять любой ценой. Он же не сомневается, что я соглашусь – не каждый день к девушке капитаны сватаются. Небось, уверен, что я для виду сохраняю достоинство, прежде чем капитулировать» – Мария вздохнула.
     – Маришечка! Завтра я выписываюсь, вот, возьми мой адрес. Если напишешь, я сразу приеду за тобой. А может, вместе поедем, а? – не терял надежды боевой командир.
     Мужская любовь эгоистична. Капитана не смущали отказы девушки, он был готов атаковать до победы. Мария не сердилась на него, в глубине души ей нравилась его настойчивость, но о согласии и речи быть не могло. Вычеркнуть из сердца Емельяна, совершить предательство было для неё невозможным. 
     Машинально взяв в руки листочек, она сунула его в карман халата. Сероглазый капитан, словно кот Баюн, ходил за ней следом, и, не уставая, рассказывал ей о Вологодчине, о своем доме, о будущей счастливой совместной жизни.
     Дома Мария прочитала записку: «Мячиков Степан Романович. Вологодская область, село Нагорное».
     Говорить Вере про капитана Мячикова Мария не стала. Внутренний голос подсказывал ей: не надо никому ничего говорить. Но записку не выбросила, сунула её в книжку «Детское питание» и забросила на полку.
     А ночью ей приснился сон, который уже снился однажды: она стоит на дороге и смотрит вдаль. Там появляется фигура солдата – он подходит всё ближе, она уже не сомневается, что это Емельян, но видение, как и в прошлый раз, исчезло, растворилось, оставив ей сомнения и непроходящую грусть… 
     Днем, когда капитан Мячиков выписался из госпиталя, Мария издали наблюдала за ним. Она видела, как он оглядывался, смотрел по сторонам, словно кого-то искал. Она понимала, что он ищет её, но точно знала, что не подойдёт к нему и даже до ворот не проводит боевого капитана с шальными, как ненастное небо, глазами.

6

     Мерецков доложил Сталину о неудачном форсировании Волхова. Потери в живой силе ошеломили Ставку.
     Верховный немедленно отстранил генерала Соколова от командования 2-й ударной армией, убедившись в его полной неспособности руководить войсками. Бездарного почитателя Суворова сменил генерал Клыков.
     В середине января наступление Волховского фронта возобновилось. К концу месяца 2-я УА пробила брешь в немецких укреплениях возле Мясного Бора. В проход, шириной 3 – 4 километра, стремительно хлынул кавалерийский корпус генерала Гусева, артиллерия и пехота.
     Стояли дикие холода, лошади были белые от инея, у солдат обморожены носы и щеки, но на это внимания не обращали. Войска пошли перелесками и бескрайними болотами вглубь территории, занятой противником и к исходу февраля углубились на 60-65 километров. 
     В словах «пошли… вглубь территории, занятой противником» – большое лукавство. Территория от реки Волхов до Любани – это сплошные болота, совершенно не пригодные для крупных военных операций. Немецких войск здесь почти не было и относительно быстрое продвижение 2-й УА по замерзшим болотам вскружило головы подобострастным полководцам. Очень хотелось доложить Верховному, что кавалерия и пехота, перемахнув через все топи, достигла не только Любани, но и блокадного кольца вокруг Ленинграда!
     Однако скоро наступил момент, когда 2-я УА генерала Клыкова и конники Гусева уперлись в мощный тыловой заслон немцев. Наступление, несмотря на отчаянные усилия, захлебнулось. Передовые части не дошли до Любани 10-12 километров. С внешней стороны войска Ленинградского фронта также остановились в 15-20 километрах от Любани. Окружение 18-й немецкой армии не состоялось.
     52-я и 59-я армии с трудом удерживали узкий коридор, который, словно пуповина, обеспечивал жизнь 2-й УА. Немцы бросили всё, чтобы ликвидировать «горло»: самолеты Люфтваффе непрерывно бомбили «артерию жизни», артиллерия противника с двух сторон била по колонне груженых и порожних машин. Здесь у Мясного Бора за эту «пуповину» и развернулись главные бои.
 
 
     Сюда в конце февраля 1942 прибыл второй выпуск учебного полка. Красноармейцам объяснили: если немцы сомкнут клещи у Мясного Бора, это будет означать гибель 2-й ударной армии и провал всей стратегической операции.
     Когда натиск красноармейцев был совсем уж отчаянным, фашисты покидали первые линии траншей, оставляя в землянках свежий хлеб, мармелад, коробки с тушенкой и спирт. Много спирта. Изможденные, изголодавшиеся люди не могли себя сдержать, ели без меры и напивались вусмерть. Ранним утром следующего дня немцы шли в атаку и брали свои позиции обратно, можно сказать, голыми руками. Потери красноармейцев были ужасающими…
     2-я УА застряла на болотных просторах Новгородчины. Девственный снежный покров с редкими перелесками простирался вокруг на десятки километров. В эту глухомань столетиями не ступала нога человека. Жуткие морозы измотали людей, но разводить костры запрещалось: светомаскировка! Обессилевшие бойцы падали в снег, засыпали и… уже не вставали. 
     Ловушку, созданную природой, фашисты использовали в полной мере. Они не ввязывались в бои с окруженной армией, лишь отбивали все её попытки продвинуться вперед. Сверху на головы красноармейцев днем и ночью сыпались бомбы, укрыться от которых было негде.
     Горловина у Мясного Бора неумолимо сужалась. Немцы не жалели сил, чтобы смять две советские армии, охранявшие проход – и добились своего. 2-я ударная армия с тяжелой артиллерией, сотнями автомашин, тысячами конников оказалась в «котле».
     Стояние на болоте грозило катастрофой. Единственный шанс спасти армию – уйти назад, с боем пробиться через «горло». Но как сказать об этом Сталину, если Ставка Верховного ежечасно требовала – «вперед!».
     Немцы ждали весны – и она пришла в срок.
     Люди, лошади, автомашины, пушки – всё тонуло в трясине. В землянках стояла вода, бойцы ходили в валенках по колено в воде. Сделать укрытие, отрыть окоп – невозможно. Тяжелые орудия могли стоять только на бревенчатых срубах, но после нескольких выстрелов пушки вместе со срубами проваливались в бездонную глубь болот.
     Начался голод. Бойцы выкапывали из-под снега трупы лошадей, ласково называя конину «гусятиной» по имени командира кавалерийского корпуса генерала Гусева. Попытки украсть ещё живых животных стали повсеместны. Для охраны лошадей пришлось выделить усиленные наряды. Вскоре лесные ежики и лягушки стали деликатесом. Из-за отсутствия сена «тягловая сила» грызла кору деревьев, жевала мох и хвойные лапы. Лошади стали дохнуть как мухи.
     К снабжению подключили авиацию, но много ли набросаешь с самолетов? Сбрасываемые на парашютах контейнеры нередко попадали в такие зыби, что самые отчаянные храбрецы не решались за ними лезть. 
     Не хватало медикаментов и перевязочного материала. Раненые истекали кровью, умирали от заражения крови, оперировать людей посреди болотной жижи под бомбами было невозможно. Вспыхнула дизентерия, цинга… Самолеты противника сыпали на головы красноармейцев листовки-пропуска, обещая жизнь и хорошее питание.
     Начались весенние дожди. Болота буквально вздулись от паводковых вод. Кругом стояла непролазная грязь. Бойцы, взвалив на плечи ящики со снарядами, пулеметы и минометы, кружили по западне, из которой не было выхода. Всё чаще ослабевшие люди падали ничком в воду. Армия стремительно теряла боеспособность.
     В своих донесениях в Ставку Мерецков не драматизировал ситуацию: 2-я УА успешно противостоит врагу. И Ставка полагала, что пока армия находится в тылу у немцев, пусть и на болоте, враг не снимет свои дивизии с Волховского фронта и не бросит их на Ленинград.
     Участь 2-й УА, таким образом, была предрешена. 

     Петр Логунов, автоматчик 1265 роты 382-й стрелковой дивизии 2-й УА лежал на взгорке и смотрел в небо. Близкое небо цвета снятого молока. Волглая стынь раннего утра пронимала до костей. «Ничего, если ночь пережил, то и день переживу» – взбадривал он себя.
     Низко над головой, тревожно голося, пролетела станица гусей. Петр проводил их взглядом, пока они не скрылись. Вздохнул: «Домой летят. Вот бы мне с ними хоть на денек до моих ребятишек».
     Мысль подстрелить птицу не вспыхнула в его голодном мозгу. Как можно?! Они же домой летят гнездоваться, потомством обзаводиться. Им, чай, тоже нелегко в этом содоме выжить.
     Петр нащупал рукой автомат. Он знал, что в диске осталось семь патронов. Автоматчик неотрывно смотрел в небо, потому что воспаленные, обметанные засохшим гноем веки не смыкались. Постоянное недосыпание мучало сильнее голода. Он вдруг понял, что у него нет больше сил и желания укрываться от бомб и артобстрелов. Хотелось тишины и покоя – пусть даже вечного.*
-------------
*Логунов Петр Романович, 1902 г.р., погиб в «котле» в районе Мясного Бора. Сведения о нем, его письма были переданы автору внуками и правнуками.


7

     11 февраля 1942 года, когда стало ясно, что Любанская операция пошла не так, Сталин вызвал в Ставку генерал-лейтенанта Власова. Беседа проходила с 22-15 до 23-25 часов наедине, если не считать Берии с его темно-коричневым журналом. Записи беседы нет, но известно, что после ухода Власова, Сталин пригласил в свой кабинет Маленкова, Молотова и Ворошилова. Обсуждались неудачные действия Волховского фронта, необходимость усиления командного состава и возможная замена Мерецкова. Планы окружения 18-й армии вермахта, разгрома фашистов и деблокады Ленинграда трещали по всем швам.   
     8 марта 1942 года Власова снова вызвали в Кремль. Он вошел в кабинет Сталина вместе с маршалом Шапошниковым и генералом Василевским. В кабинете за длинным столом сидели Маленков, Молотов, Ворошилов, Берия. 
     К этому дню стало очевидным, что Мерецкого надо убирать. В ходе  совещания  Власова  утвердили  в должности заместителя командующего Волховским фронтом, с дальнейшей заменой Мерецкова. 
     10 марта комиссия в составе Маленкова, Ворошилова и трех генералов авиации (в том числе Голованова) вылетела в Малую Вишеру. Увидев среди прибывших генерал-лейтенанта Власова, Мерецков понял – это его замена.
     Комиссия приступила к работе.
     Положение на Волховском фронте стремительно ухудшалось. Сталин, узнав, что 2-я УА в количестве более 150 тысяч солдат находится в окружении, гневно потребовал от Мерецкова лично возглавить деблокирование попавших в капкан войск.
     Передача дел Власову застопорилась.
     Мерецков, в прямом смысле спасая свою голову (лучше сказать – шкуру), не жалел солдат и офицеров, бросив на прорыв всё, что имел под рукой, включая курсы младших лейтенантов и санинструкторов.
     29 марта Мерецков доложил Сталину, что брешь сквозь оборону немцев вновь пробита, снабжение армии всем необходимым налажено.
     Это было криводушием, если не хуже. Да, полоску сквозь оборону немцев пробили, но уже не 11 километров по ширине, как было раньше, а несколько сот метров по непролазной топи. Полоска эта простреливалась насквозь как с юга, так и с севера. Проползти по узенькой гати можно было только под покровом ночи, но ни о каком транспорте и речи быть не могло.
     В первых числах апреля Мерецков отправляет в штаб 2-й УА комиссию во главе с Власовым, мол, разберитесь на месте, что у генерала Клыкова происходит.
     Комиссия разобралась – выводы были разгромные. Мерецков приказал Власову задержаться в штабе 2-й УА. Остальные члены комиссии вернулись в Малую Вишеру.
     – Всё! – обреченно произнес генерал Клыков. – Мне не простят гибель армии и провала Любанской операции.
     Власову нечем было утешить неудачника.
     Весь день Клыков перебирал содержимое сейфа и ящиков рабочего стола. В пору было писать завещание.
     Но вместо ожидаемого приказа об отстранении Клыкова от армии, пришел приказ начать наступление с целью прорвать фронт и ликвидировать окружение.
     – Какое наступление? Они что, все с ума посходили? – Клыков в бессильной ярости метался по землянке. Самое время было застрелиться. (Он не мог знать, что приказ о наступлении исходил от Сталина, которого Мерецков продолжал вводить в заблуждение лживыми докладами).
     Стреляться генерал Клыков не стал – он срочно заболел. 
     Ложь про «тяжелую болезнь» командующего 2-й УА потом повторили десятки «правильных» историков и писателей, ветеранов с генеральскими и маршальскими погонами. И ни один из них не сказал, какая же «хворь» свалила с ног Клыкова спустя сутки после убытия комиссии.
     Легкокрылый У-2, посланный Мерецковым, приземлился на полевой аэродром возле деревни Финев Луг. Он забрал "тяжелобольного" Клыкова и взлетел, когда на окраине деревни показались немецкие автоматчики.
     Завершив эвакуацию генерала Клыкова, командующий фронтом Мерецков запросил мнение членов Военного совета обреченной армии: «Кого предложите на должность командарма?», прекрасно понимая, каким будет ответ. 
     Политкомиссар Иван Васильевич Зуев хорошо знал Власова по обороне Москвы и успешному контрнаступлению.
     – Кроме Власова других кандидатур не вижу.
     Власов перехватил у Зуева аппарат связи. Выделяя каждое слово, отрубил Мерецкову:
     – Считаю целесообразным исполнение должности командарма 2-й УА возложить на начальника штаба армии полковника Виноградова.
     За Мерецковым последнее слово – он и подвел черту:
     – Считаю предложение Зуева правильным. Андрей Андреевич, как вы смотрите на это?
     Власов – солдат, он не может торговаться.
     – Я сказал своё мнение. Если будет соответствующий приказ, я его выполню.
     – Хорошо. Через день-два такой приказ будет. 
     Операцию  по устранению  своего  конкурента  Мерецков осуществил блестяще. Он спихнул преемника в яму, из которой не было выхода.
     Кирилл Афанасьевич был очень доволен собой – теперь ничто не угрожало ему и дальше пребывать в Малой Вишере с супругой Евдокией Петровной, восемнадцатилетним сыном Владимиром и другими родственниками.
     Беда подкралась к нему совсем с другой стороны.
     Положение командующего Ленинградским фронтом генерала Хозина тоже было шатким – фронт беспомощно топтался на месте. При вызове в Ставку Михаил Семенович разыграл интригу, заявив на совещании, что причина неуспехов объясняется отсутствием единого командования войсками. Вот если бы Ленинградский и Волховский фронты объединить и возложить всё командование на него, Хозина, тогда было бы совсем другое дело… 
     Идея Сталину показалась разумной. 21 апреля 1942 года Волховский фронт был ликвидирован. Его войска передали Ленинградскому фронту.
     Всего сутки радовался Мерецков своей остроумной комбинации. О том, что он уже не командующий фронтом, Кирилл Афанасьевич узнал, когда Хозин прилетел в Малую Вишеру и достал из кармана директиву Ставки... Немая сцена в кабинете Мерецкого была достойна финала пьесы Гоголя «Ревизор».
     Должность Власова – заместитель командующего Волховским фронтом исчезла вместе с фронтом. Приказ о назначении Власова командующим 2-й УА тоже не родился.
     Впервые за время службы генерал оказался за штатом. Фактически он не имел теперь права подписывать распоряжения по армии, не мог издавать приказы по личному составу, распоряжаться финансами, требовать от командования фронта вооружения, резервов и прочего, потому что оказался не при делах – генерал без армии. Власову даже приостановили выплату денежного содержания (оставили только начисление по воинскому званию).
     Новый начальник Власова командующий Хозин, опытный интриган, с приказом о командующем 2-й АУ выжидал: будут победы, тогда и приказ о назначении Власова можно будет написать, а если нет… Зачем брать на себя ответственность за его назначение?
     Никаких побед у окруженной, обескровленной, умирающей армии быть не могло. Генерал Власов был обречен. В закулисной стратегической игре он оказался пешкой, козлом отпущения. С каждым днем он всё яснее понимал, что потом никто не вспомнит, что его так и не назначили командующим 2-й УА, но в гибели её обвинят именно его.
     Выбирать судьбу не приходилось. Власов принял на себя командование армией без приказа.

8

     Бомбардировка немцев сильно повредила узел связи 2-й УА. Впрочем, из-за отсутствия запасных батарей рация всё равно дышала на ладан. Сквозь треск и свист радист едва разбирал сообщения Совинформбюро: «На западном фронте в результате успешных боев уничтожено бессчетное количество фашистов. Точное число погибших и взятых в плен подсчитывается уже несколько дней».
     Сообщение радовало, но порождало недоумение: почему на других участках фронта фашисты сдавались в плен в несметных количествах, а здесь на проклятых болотах зубами держались за каждую кочку?
     Проход к 2-й УА возле Мясного Бора был давно и решительно закупорен немцами. Окруженная армия ела крапиву, мягкий луб осинок, дождевых червей. Тех, кто отрезал от свежего трупа кусок человечины, командир приказывал связывать. Что с ними делать дальше, никто не знал. Впрочем, они умирали сами в течение суток. 
     Немцы, зная о бедственном положении русских, вывешивали на деревьях буханки хлеба и кричали: «Рус! Иди! Бери хлеб!» и делали вид, что уходят. Когда обезумевшие от голода люди бежали к буханкам, немцы стреляли по ним, как по жестяным фигуркам в тире.
     В мае стало совсем тепло, но красноармейцы продолжали ходить в зимней одежде – другой не было. Иногда что-то удавалось снять с убитых немцев, но где столько мертвых немцев наберешь? Да и носить немецкую форму было небезопасно – свои, обознавшись, могли заколоть штыком.
     Надежды на прорыв окружения таяли с каждым днём. Все понимали – придется стоять насмерть, до последнего. Политруки бросили клич: «Кто хочет умереть коммунистом, записывайтесь!» Принимая бойцов в партию, давали наказ: «Последний патрон оставишь себе». (Пройдет два месяца и этих людей назовут предателями, «власовцами»).
     У красноармейцев появился ещё один враг – мириады вшей. Они покрыли шинели и полушубки красноармейцев сплошным слоем. Такую одежду приходилось бросать и что-то брать у погибших – на мертвых вши не паслись.
     Штаб фронта под руководством генерала Хозина продолжал обманывать Ставку. Сталин не знал, что 2-я УА не получает ни продуктов, ни боеприпасов, ни медикаментов, не знал об ужасных потерях. Поэтому, требования о наступлении следовали один за другим.
     Отсутствие результатов на фронте и интуиция насторожили Верховного. Сталин приказал каждой дивизии, полку, батальону отчитаться по наличию людей и техники. Командиры долго голову не ломали: чем больше покажешь людей – тем больше выделят ресурсов, тем меньше спросят за потери. И пошел в Ставку вал дезинформации.
     Все генералы по сути бесчеловечны, это их профессиональная особенность.
     От безысходности во 2-й УА начались массовые самострелы. Командиры и политруки возмущались, грозили карами, но чем запугаешь людей, которые мало чем напоминали живых? Солдаты огрызались: «А что делать, если нет сил встать. Только и осталось курок нажать».
     Армия таяла. От дивизий и полков осталось менее четверти численности.
     21 мая Ставка приняла решение об отводе 2-й УА.
     Командующий фронтом генерал Хозин и тут не нашел в себе мужества признаться, что армии фактически нет. Остатки обессилевших батальонов и рот давно окружены тройным кольцом немецких войск и выходить им никуда.
     Лишь спустя две недели, на прямой вопрос Ставки: «Где 2-я УА?» Хозин признался, что армия потеряла две трети численности (и тут всё-таки солгал), а остатки окружены. 
     Этот день стал закатом карьеры генерала Хозина.
     Приказ Ставки от 8 июня 1942 года:
«Генерал-лейтенанта Хозина отстранить от командования Ленинградским фронтом за невыполнение приказа о своевременном и быстром отводе войск 2-й ударной армии, за отрыв от войск, в результате чего противник перерезал коммуникации 2-й ударной армии, и поставил её в исключительно тяжелое положение…».
     Сталин вызвал Мерецкова. 
     – Кирилл Афанасьевич, мы допустили большую ошибку, объединив Волховский и Ленинградский фронты. Необходимо её исправить. Генерал Хозин плохо вел дела. Вы снова назначаетесь командующим Волховского фронта. Поезжайте туда и, во что бы то ни стало, вызволяйте 2-ю УА из окружения. 
     8 июня Мерецков вернулся в Малую Вишеру.
     Волховский фронт восстановили, но 2-я УА существовала только на картах Генштаба. К середине июня лишь десятая часть от неё оставалась живой, но и эти бойцы были деморализованы, измождены голодом, болезнями, ранами, вшами, бессонницей. Эта горстка людей мало походила на армию. Боевые ячейки, наблюдательные посты на переднем крае всё чаще оставались без людей – не хватало бойцов, чтобы держать оборону.
     На переднем крае… У окруженной армии везде передний край. Солдаты с черными от грязи лицами, красными, воспаленными глазами лежали в засадах с горстью патронов, оставленных для себя. В руках штык или саперная лопатка. Раненые истекали кровью. В дивизионном медсанбате, рассчитанном на 250 человек, лежало несколько тысяч тяжелораненых бойцов. Большинство из них мертвые – хоро-нить было некому.
     Власов, которого так и не назначили командующим 2-й УА и не вернули должность заместителя командующего Волховским фронтом, ещё месяц пытался спасти остатки армии.

9

     Третий набор учебного полка под Гороховцом ежедневно маршировал на плацу и изучал уставы по плакатам Сапегина. Выбрав подходящий момент, Емельян обратился к командиру роты:
     – Товарищ лейтенант! Скоро война закончится, а я так и буду сидеть в учебке? Отправьте меня на фронт? 
     Торбин и сам понимал, что столь длительное пребывание в учебном полку может плохо кончиться и для него, и для Сапегина. Разных пособий, плакатов давно уже хватало на весь полк. 
     – На фронт рвешься? Молодец! А попридержали тебя здесь для пользы дела. Может, благодаря твоим картинам наши кадры на фронте успешнее бьют фашистов, а?
     Емельян промолчал. Вопрос не о пользе его картинок.
     – Хорошо, Сапегин. С майским выпуском и пойдешь.
     – Есть! – Емельян вытянулся, вскинул руку к головному убору и, развернувшись, зашагал прочь.
     Командир роты задумчиво смотрел ему вслед. «Ладно, с художником всё ясно, а вот что мне делать с баптистом? Надо же, свалился на мою голову!»
     Призывник Александр Зырянов давно казался Торбину не от мира сего: не курил, не сквернословил, не отпускал похабных шуточек, был дисциплинирован и аккуратен. Казалось бы, что в этом особенного? Сапегин тоже не курит, дисциплинирован, правда, во всем остальном не святой. Нет, с Зыряновым всё серьёзнее.
     Сосед по нарам Зырянова вчера доверительно доложил, что этот боец каждое утро перед подъемом бормочет молитвы. Торбин усомнился:
     – Может он стихи читает, или сочиняет?
     – Никак нет, товарищ лейтенант. Я его молитвы наизусть выучил. Он бормочет под шинелью, думает, что все спят, а я слышу.
     – И что же он бормочет?
     – Разное. Утром одно, вечером другое.
     – И сегодня утром бормотал?
     – Так точно! Благодарю, Господь, за ночь ушедшую, за утро раннее, за день грядущий, за милость Твою, за славу Твою вечную, за часы благодаренья и хлеб наш насущный…
     – Ты, вот что! Пока никому ничего, а я с ним побеседую.
     Торбин сходил в штаб, нашел карточку учета Зырянова. «Ага, вот… село Архангельское Калининской области, бывшая Тверская. По всему видать, секта баптистов там с царских времен хоронится...» 
     Никакой отметки о причастности к секте в карточке не было. Лейтенант усмехнулся: была бы отметка – тогда бы Зырянова здесь не было.
     После ужина он пригласил Зырянова пройти вместе до штаба полка. Тот пошел молча, покорно, как битая собака. В штаб заходить не стали, побеседовали на свежем воздухе, апрель – не январь.
     – Зырянов, а как ты в армию попал?
     Александр сразу всё понял, вздохнул, но не стушевался, встречных наивных вопросов задавать не стал.
     – На лесозаготовках работал, в бригаде. Там люди из разных мест. Я из Архангельского один был. Ну, как работу закончили, так всем предписание и выдали. 
     – Понятно. Дней через двадцать присягу принимать будем.
     – Присягу приму, но оружия в руки брать не буду.
     – А как ты воевать собираешься? Проповеди будешь фашистам читать?
     – Зачем проповеди? Поваром, санитаром, кем угодно пойду, но стрелять в человека не буду.
     – А если фашист в родную мать стрелять будет?
     – Собой заслоню.
     Торбин взглянул на призывника, тяжело вздохнул: «Хороший парень, но скандал на присяге мне не нужен. За такие дела трибунал светит. Пусть органы разбираются».
     – Ладно, иди в казарму.
     На следующий день Зырянова вызвал к себе старший лейтенант госбезопасности.
     – Значит, говоришь, оружие в руки не возьмешь?
     – Не могу я, товарищ старший лейтенант.
     – Родина в опасности! Врага убить – это святой долг.
     – Товарищ старший лейтенант! Например, член ВКП(б) может нарушить устав партии?
     Бавыкин Сильвестр Иванович, услышав такую наглость, слетел с табуретки, пяткой отшвырнул её подальше.
     – Ах, ты, паскуда! Ты свою гребанную секту с партией Ленина-Сталина путаешь? Я тебе не товарищ! Я – старший лейтенант государственной безопасности! Меня партия поставила врагов советской власти, таких как ты, беспощадно уничтожать. Бога они себе придумали! Он им оружия в руки брать не позволяет! На хрен ты тогда стране нужен? Не о чем нам больше разговаривать. Вон отсюда!
     На следующий день Бавыкин отвез Александра Зырянова в Гороховец, сдал его в комендатуру, написал докладную военному прокурору.
     За отказ в военное время защищать Родину с оружием в руках трибунал единодушно присудил Зырянова к высшей мере. Приговор был приведен в исполнение в тот же день.
     В роте Зырянова не вспоминали. Был человек и уехал в город – мало ли у кого какие дела.
     За неделю до майских праздников Емельян получил письмо от Сашки-мерседеса, вернее, от младшего лейтенанта Александра Матвеевича Ромашина. Предвкушая удовольствие, Емельян не торопился разворачивать треугольник. Перед сном, уединившись и смакуя каждое слово, прочитал долгожданную весточку.
     Привет, дружище! Я дико рад, что ты меня разыскал. Я ведь тоже просил отца узнать через Петра Ивановича твой адрес, но ты меня опередил. Мне мать со слов Петра Ивановича написала, где ты примерно находишься, я догадался, бывал там. Леса нет – одни сосны, земли нет – один песок, воды нет – одни болота, людей нет – одни солдаты. Так у нас говорили про ту учебку. Я всё катаюсь на той же машине, что и в 40 году, помнишь, рассказывал? Жизнь у меня веселая – нынче здесь, завтра там. Будет возможность приехать на речку Волхов, приезжай, рыбку половим, уху сварим. Ты большой мастер по этой части. Из наших пока только тебя разыскал, где остальные не знаю. Ничего, фашиста разобьём, соберемся на Речке, будет о чем поговорить. С пламенным приветом, Александр.   
     Емельян прочитал, аккуратно сложил письмо, усмехнулся – все научились писать так, чтобы цензор не придрался, а кому надо, всё понял. Засыпая, решил, что ответит Сашке с фронта, недолго осталось ждать.
     1 мая 1942 года очередные маршевые роты покинули учебный лагерь. Над вершинами деревьев, пугая белок и лесных птах, летела песня про последний смертный бой...
     Дни стояли теплые, вагонные створки наглухо не закрывали. В широкую прореху днем заглядывало  солнце, ночью, тревожа сон, вламывалась луна. Воинский эшелон, бодро постукивая на стыках рельс, бежал вдоль леса, пустошей, мимо станций и деревушек. Иногда эшелон притормаживал на больших разъездах, забитых вагонами и платформами.
     Русские названия станций неожиданно сменились финскими или карельскими – попробуй, отличи их! Бойцы удивленно крутили головами – куда это нас занесло?
     По «загранице» ехали недолго. Поезд остановился, из вагонов выскочили офицеры, сопровождавшие состав. Тут же вдоль насыпи полетели команды «Выход-и-и стро-о-иться!»
     Вышли, построились, огляделись. На фасаде небольшого вокзальчика с трудом прочитали выцветшее до желтизны название станции – «Войбокало».
     Вдоль колонны прошелестело – Волховский фронт.

10

     От станции шли недолго – поселок Шум находился в двух километрах от железной дороги.
     Поселок небольшой, поэтому всех поразило огромное количество техники, грузовиков, военных и гражданских лиц. Действительно, шумное местечко. Чуть позднее узнали – здесь начиналась Дорога жизни.
     В шумном поселке призывников пропустили через распредпункт, но кормежкой тут и не пахло.
     Старшина Прусак, приняв пополнение, повел бойцов в сторону фронта. Прошли насквозь полосу обороны, обогнули артиллерийские позиции. Дорога шла мимо сожженных деревень, в одной из них стояла церковь, когда-то, очевидно, белая, а теперь покрытая сажей и копотью.
     За околицей сожженной деревни раскинулось странное кладбище: аккуратные длинные ряды белых березовых крестов. На каждом кресте с одной стороны выжжены на немецком языке имена: Фриц, Ганс, Карл и т.д. На другой стороне – адреса. Домашние, что ли?
     Через пару километров увидели ещё одно кладбище, только крестов там было вдвое больше. Вдоль дороги и на полях валялись полусгнившие лохмотья одежды, рваные сапоги с короткими голенищами.
     К вечеру добрались до расположения части. Белая ночь с её прозрачным светом вводила в заблуждение. Время ужина давно миновало, усталые люди хотели куда-нибудь приткнуться и закрыть глаза. Разместились в малоприметных землянках на 8 – 10 человек. На голых нарах ни клочка соломы – бросили вещмешок под голову, один край шинели под себя, другой на себя. 
     Утром пополнению объявили строевой смотр. Появился командир роты. Старшина доложил о готовности к смотру.
     – Здравствуйте, товарищи красноармейцы!
     – Здрав желав тащ капитан! – дружно рявкнули в ответ.
     Комроты медленно шел вдоль шеренги, оглядывая прибывших красноармейцев. Сто пар глаз медленно поворачивались вслед за ним. Внешний вид и выправка у бойцов разная. Лучших капитан подмечал на должность командиров отделений. Взводные – сержанты и старшины из старослужащих.
     Капитан Шамрай воевал ещё на Гражданской. За пятнадцать лет прошел путь от рядового бойца до капитана, любил всё делать обстоятельно, не спеша.
     Роту разбили на три взвода, каждый взвод на отделения. Процедура затянулась. Скучающие зубоскалы, переминаясь с ноги на ногу, принялись вполголоса обсуждать: старшина Прусак из тараканов или из немцев? Решили, что всё-таки из тараканов.
     На передовой затишье, будто стороны заключили перемирие. Прибывшее пополнение копало траншеи второй линии обороны, кроме того, по одному отделению ходили на наблюдательный пункт (НП). Сержант предупредил: из окопов не высовываться – немецкие снайперы не дремлют.
     На НП в стереотрубу хорошо просматривалась гора с оголенными, почти без веток, соснами – там позиции немцев. Под горой обширное болото с торчащими из мха странными буграми серого цвета, будто нарывы.
     – Товарищ сержант, что там за бугры на болоте?
     – Убитые это, с февраля лежат. Когда ветер в нашу сторону, оттуда запах несёт. 
     – А похоронить нельзя? Ночью… 
     – Нельзя. Немцы передовую ракетами освещают, чуть что – шквал огня. А сейчас и без ракет светло.
     Емельян разглядывал в стереотрубу темную ложбину и по спине пробежал холодок – смерть была неприглядна…
     Сержант заучено рассказывал о маскировке, рекогносцировке, боевой подготовке…
     На нашей стороне сосны тоже стояли голые, перебитые, будто их ломали через колено.
     – А как называется это место? – спросил Сапегин.
     – Синявино недалеко – ответил сержант и отвернулся.
     Емельян вспомнил совет командира роты в учебном лагере: «Меньше спрашивай – дольше проживешь».
     Вечером капитан Шамрай пришел на поверку и спросил: «Кто умеет чертить или красиво писать?» Все взгляды, как стрелки компаса, повернулись в сторону Сапегина. Емельян кивнул головой.
     После поверки – час свободного времени. Емельян прилег на жесткие нары, подумал: зачем командир роты спрашивал про черчение, фамилию его записал? Может, фанерки подписывать для воинских могил?
     Веки его смежились, он провалился в сумрачный чертог сна и оказался вдруг на берегу Речки. По тропинке шла Мария, он рванулся к ней, но рядом кто-то оглушительно крикнул: «Сапегин!».
     Емельян вздрогнул, открыл глаза. Солдат, увидев, что Сапегин проснулся, снова крикнул: 
     – Тебя командир роты вызывает! 
     – Чего ты орешь? Я не глухой!
     Емельян недовольно поморщился – такой сон испортил.
     Посыльный нетерпеливо перебирал ногами:
     – Давай, шевелись быстрее!
     Зашли в землянку командира роты. Посыльный звонко отрапортовал:
     – Товарищ капитан! Рядовой Сапегин по вашему приказанию доставлен. Разрешите идти!
     – Идите!
     Солдат строевым шагом вышел из землянки, Емельян невольно подтянулся, руки вытянул по швам, уши прижал к голове – словно заяц на стреме.
     Капитан негромко предложил: «Садись!»
     Емельян присел на краешек нар.
     – Сапегин, ты полгода пробыл в учебном полку. Ты чем там занимался? 
     Емельян без утайки рассказал всё про учебные пособия и наглядную агитацию. Капитан достал из планшета топографическую карту масштаба 1/500 и спросил, может ли он её нарисовать, в масштабе 1/250? Получив утвердительный ответ, достал другую карту, перевернул её чистой стороной, подал коробку карандашей «Тактика»:
     – Давай! А я пока по траншеям пройдусь. 
     Рисовал Емельян быстро, твердой рукой выводя очертания рельефа, русла речек, линии обороны свои и противника. Капитан всё не возвращался и Емельян начал дорисовывать совсем уж мелкие детали.
     Наконец, пришел комроты. Увидел на столе две карты – мелкую и крупнее – внимательно сравнил, помолчал.
     Емельян встал: – Разрешите идти! 
     – Нет, подожди! Расскажи, откуда ты родом, где учился?
     Емельян, осторожно выбирая слова, рассказал про жизнь в Захарьино, кем работают отец и мать…
     Командир роты достал фляжку, открыл банку американского фарша, нарезал хлеб.
     – Впереди ночь, давай по капельке.
     Шамрай плеснул в жестяные кружки прозрачную, как вода, жидкость. Поднял свою посудину, качнул её и пожелал:
     – Ну, будь здоров!
     Глядя, как легко капитан опрокинул содержимое в рот, Емельян без колебаний последовал его примеру. Дыхание у него перехватило, ресницы задергались и вспухли влагой, горло обожгло. Догадался: «чистый спирт!» Он беспомощно хватал воздух широко раскрытым ртом. Капитан подсунул неопытному собутыльнику кружку с водой: – Запей! 
     Отдышавшись, Емельян разбавил водой оставшийся в кружке спирт и мужественно допил. Не хотелось конфузиться перед капитаном. Сохраняя достоинство, не спеша положил на хлеб мясной фарш и закусил. Впервые в жизни ему оказали такое уважение. Емельян сидел смущенный и растроганный доверием командира. Быстро захмелев, молчал, не зная, что говорить. Из глаз потекли слезы.
     Капитан понял его состояние и пришёл на помощь:
     – Я тебя угостил, потому что вижу – ты хороший парень. Карта, которую ты рисовал, секретная, никому ни слова. Вообще, мой совет, в роте держи язык за зубами!
     Потом ещё раз плеснул по кружкам и сказал самый лучший фронтовой тост:
     – Ну, будем живы! 
     Видя, что у парня остекленели глаза, капитан спросил:
     – Ты раньше пил когда-нибудь?
     Емельян отрицательно покачал головой, не пытаясь что-либо произнести. Контуры землянки вдруг потеряли привычные очертания, исчезла сила земного притяжения. Это было так неожиданно, странно…
     Шамрай уложил Емельяна на свои нары, велел спать до его возвращения и ушел наводить порядок на вверенном ему участке фронта. 
     К исходу ночи хмель сошел, оставив в каждой клеточке тела неприятные воспоминания. Сколько времени прошло, Емельян не знал – белые ночи запудрили мозги.
     Плащ-палатка на входе колыхнулась, показался капитан и сразу спросил:
     – Как дела?
     – Нормально.
     – Никто не приходил?
     – Нет.
     – Хорошо, иди в землянку. О том, что здесь было – молчок. Понадобишься – вызову.

11

     Всех бойцов расписали по службам. Емельян попал в хозвзвод и НП. Через день запрягал савраску и отправлялся в тыл за хлебом и продуктами. За спиной болталась винтовка, в подсумке – обойма патронов. Сдавал продукты и топал на НП наблюдать за противником.
     Неделю спустя неожиданно стал героем дня.
     В глухой час полупрозрачной ночи в тумане привиделись ему тени на краю болота. Раздумывать не стал – пальнул из ракетницы. Там действительно были немцы. Поднялась пальба. Вниз по склону покатились красноармейцы, вооруженные гранатами.
     Отстреливались фрицы отчаянно, убитые и раненые были с обеих сторон. Заухали немецкие минометы, застрекотали пулеметы. Вакханалия длилась минут десять.
     Когда всё стихло, выяснили – немецкая разведка шла за «языком», да сорвалось у них. Рядом со старыми трупами легли новые. Капитан утром прилюдно похвалил Сапегина за бдительность, полевая кухня выдала бойцу двойную порцию каши – ешь, герой!
     Довольный Емельян в этот день написал письмо Сашке, применяя тот же нехитрый шифр. 
     Привет, Мерседес! Всё у меня хорошо, жив-здоров, чего и тебе желаю. Нахожусь рядом с твоей любимой рекой. Приглашение на рыбалку принимаю. Я сегодня отличился, сорвал вылазку фашистов. Медаль ещё не заработал, но получил двойную порцию каши с салом. Скоро мы всех фашистов накормим до отвала березовой кашей и наградим березовыми крестами. Хорошо бы нам увидеться! Будешь проезжать вдоль речки, жми на клаксон! Нашим будешь писать, передавай от меня привет!. С красноармейским приветом, Емельян Сапегин. 
     Кроме ленивой перестрелки на передовой ничего не происходило. Немцы держали оборону по линии Шлиссельбург – Погостье – Кириши  и продвинуться вперед у Волховского фронта не хватало сил.
     О том, что за линией фронта в «котле» трагически погибала 2-я ударная армия, ни бойцы, ни сержанты, ни командир роты Шахрай знать не могли.
     Очередной вызов к капитану уже не смутил Сапегина. Зайдя в командирскую землянку, он доложился по всей форме. Капитан без лишних слов достал карту, чистую бумагу, цветные карандаши.
     – Так же, как в прошлый раз – увеличить масштаб в два раза.
     Когда работа была выполнена, капитан неожиданно разоткровенничался перед художником:
     – Меня в жизни никто никогда не рисовал и, наверное, не будет. А я, честно сказать, с юности мечтал иметь свой портрет, чтобы он прямо на моих глазах родился. Ты портреты рисуешь или только карты?
     – Товарищ капитан, я в нашей роте многих нарисовал, они портреты домой отправляют вместо фотографий.
     – Сапегин, когда мы с тобой с глазу на глаз, называй меня Салават Исидорович.
     Емельян смутился. Ему, конечно, проще говорить командиру «товарищ капитан», чем запомнить такое мудреное имя. Не дай бог оговориться и брякнуть ненароком: Салат Помидорович… 
     – Хорошо, Салават Исидорович. 
     – Нарисуешь меня?
     – Конечно. – Емельян внимательно посмотрел на ротного: резко очерченное восточное лицо, высокие скулы, красивая посадка головы, густые темные волосы – рисовать одно удовольствие.
     – Прямо сейчас можешь?
     – Могу. – Емельян пожал плечами, удивляясь деликатности командира. Показал, где лучше сесть, взял из папки белый лист и приступил к работе. Через полчаса портрет в контурах был готов. Капитан сел за стол писать рапорты и отчеты, а Сапегин, не спеша наносил тени, цвет, вырисовал детали. Портрет получился хороший, капитан не скрывал восхищения.
     Емельян ушел. Комроты, собрав карты и документы, отправился в штаб дивизии, прихватив и портрет, не догадываясь о последствиях.
     Последствия были такими же, как в учебном лагере. В штабе карту и портрет оценили и приказали рядового Сапегина завтра же откомандировать в штаб дивизии. Только тут капитан Шахрай понял, какую допустил оплошность.
     Утром в сопровождении посыльного Сапегин отправился в штаб дивизии – это в тылу, в нескольких километрах от станции Войбокало.
     В штабе шло совещание, дежурный просил подождать у входа. Емельян огляделся: землянки здесь лучше, чем на передовой – крыша не в два наката, а в четыре. Штабная землянка размером такая же, что была в Гороховце.
     Посыльный весело подмигнул Емельяну:
     – Ну, покурим на прощание. 
     – Я не курю. У меня и табака нет.
     Посыльный перестал улыбаться и презрительно посмотрел на Сапегина.
     – Может, ты жадный?
     Емельяну неудобно перед проводником, тот с ним такой путь протопал.
     – Я, правда, не курю.
     Посыльный неприязненно посмотрел на Сапегина:
     – Дурак ты. Куришь, не куришь, а для товарища табачок в кармане обязан иметь. Ну, прощай! – он сплюнул под ноги Сапегину и быстро зашагал прочь.
     Совещание закончилось.
     Пять или шесть полковников и подполковников вышли из землянки, достали портсигары.
     Дежурный кивнул Сапегину: «Заходи!»
     В торце землянки, отгороженном от остального помещения, за столом сидел полковник. Бросил взгляд на солдата.
     – Ты рисовал Шамрая?
     – Так точно!
     – Подойди сюда. – Полковник молча развернул на столе большую карту, карандашом обвел нужный квадрат.
     – Вот этот участок перерисуй с увеличением в 3 раза. Вопросы есть?
     – Нужна бумага, карандаши, ластик.
     – Потом всё получишь у капитана Бычкова, а пока у меня возьми. 
     Сапегин не мешкая, приступил к работе: расчертил сетку в масштабе, набросал контуры главных ориентиров, быстро и точно, без помарок скопировал всё, что было на карте. Прошло не более получаса. Полковник внимательно осмотрел рисунок, удовлетворённо цокнул языком:
     – Хорошо! Сделай пару копий на синьке, – кивнул на копировальную тумбочку в углу.
     В кабинет с топокартами зашел подполковник. Два офицера начали наносить на карты значки, стрелки, всякие условные обозначения, что-то зачеркивали, снова рисовали. Полковник подозвал Сапегина:
     – Вот это перерисуй начисто.
     – Есть!
     Карта получилась красивая, без помарок и исправлений. Штабисты с удовольствием разглядывали её. Терять тако-го рисовальщика полковнику не хотелось.
     – Сапегин, останешься при штабе, жить будешь со связистами. Далеко не уходи, в любой момент можешь понадобиться. Иди на крылечко, покури!
     Утром к Сапегину в штабе дивизии подошел офицер с тремя звездочками на рукаве, назвался капитаном государственной безопасности и предложил Емельяну прямо сейчас пройти в его землянку.
     Возле землянки стоял часовой. Вход в неё закрывался не плащ-палаткой, как везде, а дверью с навесным замком.
     Емельян зашел в землянку вслед за капитаном, спустился  по  ступенькам  и  встал по стойке «смирно». С торца на него в упор смотрел Феликс Дзержинский.
     – Сапегин, ты не на строевой смотр пришел, расслабься, садись сюда, – капитан показал рукой на табурет.
     Емельян огляделся. На столешнице лежала стопка бумаги, рядом портативная пишущая машинка. Присел на краешек табуретки.
     – Сапегин, расскажи свою биографию, где родился, где учился, кто родители, где родственники живут.
     Давно спавший холодок шевельнулся в груди. Капитан ГБ внимательно смотрел на него. Сапегин начал говорить, не узнавая своего голоса, особист усмехнулся – правильно, в его кабинете все волнуются. 
     – Родился в деревне Орловка Тульской области. Отец и мать из бедных крестьян. Мать умерла, когда мне было полтора года. Потом появилась мачеха. Отец уехал в Москву на заработки, работал в кочегарке туберкулезного института, потом  его пригласили в Захарьино. Это под Москвой…   
     Капитан ГБ слушал бесстрастно, время от времени делая на листе пометки. Заметно оживился при упоминании физкультурного парада и сталинского подарка.
     Когда Емельян замолчал, поинтересовался: кто именно предложил отцу работу в Захарьино? Сколько отцу лет? Почему не в армии? Где ты находился летом 1941 года с июня по сентябрь, пока не призвали? Почему про родню ни слова не сказал? Они сейчас на оккупированной территории?
     – Про родню я ничего не знаю.
     – Ладно, давай про то, что знаешь.
     Когда Емельян ответил на все вопросы, капитан протянул ему несколько листов бумаги и ручку.
     – Напиши всё, что мне рассказал.
     С биографией провозились долго. Когда закончили, капитан спрятал листки в темно-зеленый металлический шкаф, которого Емельян вначале и не заметил.
     – Ну, перейдем к самому главному. – Особист, глядя на Сапегина, заговорил строго и внушительно, разделяя слова паузами: – Любая бумажка, тем более карта, в штабе дивизии является секретной. Ничего выносить нельзя. Говорить, чем занимаешься в штабе, даже с сослуживцами, категорически запрещается. Если кто-то начнет интересоваться, аккуратно доложишь мне. Мы разберёмся. Вопросы есть?
     – Никак нет! 
     – Сейчас дашь подписку о неразглашении государственной и военной тайны. Учти, всё, о чем мы здесь говорим – государственная тайна. Разглашение карается смертной казнью. – Капитан сделал паузу. – Раз в неделю в этой землянке будешь мне писать докладные. Имей в виду – на фронте полно скрытых врагов и мы должны их разоблачать. Внимательно слушай всё, что говорят вокруг тебя – в штабе, в землянке, на улице. Донесение начинается словами: источник сообщает… В конце подпись, но не твоя фамилия, а псевдоним. Ты знаешь, что такое псевдоним? Твоё условное имя. Мы его сейчас тебе придумаем… 
     Капитан назвал парочку вариантов.
     – Какой нравится? Этот? Ну, и хорошо. Теперь подпиши здесь… и здесь… 
     Капитан ГБ встал. Сапегин вскочил, вытянулся по стойке «смирно». Чекист одобрительно произнес:
     – С этого дня ты наш секретный сотрудник. Тебе оказана большая честь.
     Рубашка под гимнастеркой Емельяна взмокла, по шее стекали капельки пота, даже ладони были влажными. От сухости во рту он едва шевелил языком: 
     – Разрешите идти? 
     Капитан кивнул. Емельян бесшумно повернулся и шагнул к выходу, осторожно ступая по крутым ступенькам. За дверями землянки неподвижно стоял часовой. Ни один мускул не дрогнул на его лице при появлении солдата.

12

     Емельян возвращался в штаб дивизии. Всё вокруг было иным: небо, облака, деревья, машины, люди и он сам. С этой минуты у него начнется совсем другая жизнь. Его допустили туда, куда простым смертным дорога заказана. Он обязательно оправдает это доверие.
     Ощущение нереальности произошедших с ним перемен долго не покидало Емельяна. Служба в оперативном отделе штаба дивизии – в самом боевом и секретном отделе. Начальник Сапегина – капитан Бычков – незаменимый и уважаемый человек в дивизии. Сапегин его помощник. Они ведали картами Волховского и Ленинградского фронтов, знали расположение всех армий, корпусов, дивизий и даже полков. Карты были совершенно секретными, поэтому выходить из штаба в течение дня Сапегину не разрешалось.
     В штабе все красноармейцы были «секретными», но только двое считались «совсекретными» – это Емельян и связист. Еду им приносили прямо в штаб. Связист весь день сидел на аппарате ВЧ, принимая и передавая сообщения. Он никогда ни с кем не разговаривал, даже в землянке, где жила штабная прислуга.
     Все изменения, происходящие на фронте, начальник оперативного отдела ежедневно отражал на своих картах, которые потом попадали к Сапегину, и новенькие, без помарок возвращались на стол начальника. Карты обязательно подписывались комдивом: «Утверждаю. Командир 382-й стрелковой дивизии полковник Витошкин». И – завитушка.
     Емельян уже знал, что служит в штабе 382-й стрелковой дивизии, хотя нигде никаких табличек или надписей с номером дивизии не было – только подпись командира на картах. Копируя их, Емельян однажды замер с поднятой рукой – что-то зацепило взгляд.
     На карте было обозначено положение 2-й УА и 59-й ар-мии, окруженных немцами. Среди красных и синих стрел, жирных полукружий и пунктиров мелькали номера дивизий, бригад, корпусов. Они не привлекли бы внимания Емельяна, если бы взгляд его не упал на цифру 382. Это был номер его дивизии. Но на карте, что лежала перед ним, 382 дивизия находилась за линией фронта… В окружении… 
     Сапегин, оцепенев, смотрел на карту, пытаясь понять, что это? Ошибка? Он сидит в штабе 382-й дивизии на территории, где нет немцев… 
     Рука его медленно опустилась, карандаш, который всегда быстро бегал по бумаге, застыл среди красных и синих стрел. Что-то здесь не так…
     Открытие его обескуражило, но не лишило разума: он не побежал к капитану Бычкову, тем более, не полез со своими открытиями к начальнику оперативного отдела. Дорисовал карту и сдал её, как обычно. Но нездоровое любопытство уже не покидало его. 
     Показалось странным затишье на передовой: за линией фронта гибнет армия, где есть 382-я дивизия – их близнец, а здесь, в штабе, полное спокойствие? И на соседних участках тишина – это же видно по картам. 
     Емельян знал, что в дивизии три полка, а в каждом полку три батальона. Но никакого столпотворения старших офицеров в штабе не наблюдалось, более того, сюда регулярно приходили ротные, которым вообще не по чину являться в штаб дивизии. 
     Офицеры в штабе дивизии полюбили Сапегина быстро: исполнительный, не задавал лишних вопросов, работу делал безупречно. Многие знали, что он и портреты рисует, но общаться с «совсекретным» бойцом… сами понимаете…   
     Комдиву бояться некого. В один из июньских дней, когда неотложные дела были сделаны, совещания проведены, карты подготовлены, полковник Витошкин вызвал Сапегина и, по-отечески глядя на него, неожиданно попросил:
     – А нарисуй-ка, Сапегин, мой портрет. Слышал я, ты в академии учился на художника. 
     Против академии солдат не возразил, ответил командиру по уставу:
     – Слушаюсь, товарищ полковник! Когда приступать?
     – А вот сейчас и давай!
     Емельян достал планшет с листами ватмана, прибавил света, придирчиво выбрал ракурс, и карандаш забегал по бумаге. У комдива большие пшеничные усы, крупный нос, ему чуть больше сорока, но морщины уже прорезали выпуклый лоб. Жаль, что лицо у него очень напряжено и глаза застывшие. Для портрета лучше расслабиться, но полковнику не прикажешь.
     Терпения у комдива хватило всего на полчаса. Потом он схватил бумаги на столе и забыл про Емельяна. Это было как раз то, что нужно художнику.
     Принесли поздний обед, комдиву невольно пришлось оторваться от бумаг. Емельян попросил его ещё немного попозировать. Стал добиваться живости и максимального сходства. Самое важное в портрете – взгляд, прищур глаз. Они придают лицу выражение. Хотелось сделать портрет комдива самым лучшим.
     Когда художник откинулся и положил карандаши на стол, полковник не спеша прошел за спину Сапегина посмотреть на работу. Восхищенно крякнул:
     – Ну, Репин, даешь! Сейчас я тебя премирую.
     Сапегин испуганно вжал голову в плечи: «Только бы выпить не предлагал. К обеду самый повод…». 
     Растроганный комдив протянул Емельяну командирскую сумку в комплекте с курвиметром и компасом. Металлические застежки отливали на коричневой коже золотом. В накладных кармашках, как в патронташе, стояли карандаши. Лучшего места для хранения писем Марии не придумать.
     Вспомнив про письма, Емельян вздохнул – больше месяца не писал домой. Перемен в жизни много, но писать о них невозможно, а строчить одно и тоже: «жив-здоров, чего и вам желаю» – надоело.
     Неожиданно загорелся идеей написать Марии письмо в стихах, нужные слова приходили сами, строчки, как считал автор, получались гениальными.

Врагов кругом немало 
Ползло в наш край родной.
Всем по зубам попало –
Попятились домой!

Мы нынче крепче стали,
Врагу нас не сломать.
Наш вождь товарищ Сталин,
А Родина нам – мать!

Мы за Москву и Питер
Пошли на смертный бой.
Ты нам, проклятый Гитлер, –
Ответишь за разбой.
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Это было даже не письмо, а поэма на двух листах. Заканчивалась она редкими для Емельяна строчками о любви:

Любовь твоя большая 
Дарована судьбой.
Ничто не помешает
Нам встретиться с тобой…   

     Целый день Емельян мучился от желания кому-нибудь прочитать свою поэму. В конце дня не утерпел, прочитал капитану Бычкову. Главный топограф дивизии был поражен:
     – Сколько же в тебе талантов, Сапегин?
     Емельян скромно улыбнулся. Была бы рядом речка, я бы вас ушицей накормил. Под балалаечку… 

     Комдив повесил свой портрет в собственной землянке, но любоваться им долго не пришлось: пришла радиограмма – утром прибыть в штаб 59-й армии.
     Похоже, что передышка на фронте заканчивалась.