Повесть о приходском священнике Продолжение 86

Горькая вода нагретая на солнце
Для Бируте

Очень скоро мы убедились, что новая власть ничего хорошего нам не сулила. Начали преследовать евреев, которых в городе проживало немало. Многие, конечно, уехали в эвакуацию, а оставшимся приказали собраться на площади, погрузили в автомобили и куда-то увезли. Одни говорили, что евреев увезли на работу в Германию, но большинство были уверены — их просто расстреляли. Некоторым всё же удалось избежать участи своих единоплеменников. Их прятали, помогали выбраться из города, переправляли за лес, вверяя судьбу беглецов одному Богу, так как фашисты хозяйничали уже по всей области.
С началом осени в школу я не пошёл. Её позволили открыть, но учителей не хватало, так что учились практически одни малыши. Мы с Тимкой и ещё одним нашим товарищем, Генкой Карасём, бегали на станцию продавать огородину. Нам с мамой привозили продукты, для Ирвина, их хватило бы и нам. Только немец, поставлявший всё это, внимательно следил, чтобы мы ни в коем случае не вздумали пользоваться даже объедками. Мама всегда была очень честная, ответственная, посему о воровстве не могло быть и речи. Хотя я замечал, как иногда она всё же умудрялась выгадать кусочек мяса или горсть крупы. Вечером она сразу же их куда-то относила. Позже узнал, кому — соседям-старикам, инвалиду дяде Грише или многодетной Клаве Захаровне. Нам, правда, раз в неделю выдавали паёк и немного денег немецкими марками. Но пайком мы никогда не пользовались. Мама его тоже раздавала, а денег почти ни на что не хватало. Поэтому мы с ребятами вынуждены были хоть как-то помогать своим семьям.
Однажды, под самый вечер, пришли мы к нашему церковному подвальчику. Надо отметить, что с приходом фашистов храм продолжал функционировать. Людей туда, как и прежде, ходило мало, не очень доверяя отцу Валерию. Он же, в свою очередь, у новых властей сделался в почёте. Уж не ведаю, какие там у них могли быть общие дела, только часто видели батюшку в комендатуре, в обществе бургомистра и коменданта, даже в гестапо заходил несколько раз. Народ на рынке поговаривал, мол, поп фашистам продался. Братается с ними, ручкается и доносы пишет, как и при большевиках.
Замка на дверях подвальчика мы не обнаружили, что немало обрадовало. Неужто снова заветное место стало доступным? Генка хотел толкнуть дверь, чтобы войти, а она вдруг сама отворяется, а оттуда поп выходит, отец Валерий.
 — Вам что здесь нужно?! — как заорёт он своим громогласным голосом.
У нас даже уши заложило. Стоим, совершенно растерялись, с места двинуться не можем.
 — Я вас спрашиваю, что вы тут делаете?! — опять кричит батюшка, после чего мигом хватает меня и Тимку за рукава.
 — Иг… играем, — заикаясь от страха и неожиданности, произнес Тимка.
 — Вам больше играть негде?! — лицо отца Валерия краснеет от гнева. — А ну, говорите правду, аспиды! Следите за мной? Кто приказал?!
 — Да не следим мы... — принялся хныкать Тимка. — Отпустите нас домой. Мы больше не будем.
Отец Валерий немного размягчился, отпустил нас и, уставившись строгим взглядом, сказал:
 — Правда, не следите?
Мы отрицательно помотали головами, на ходу смахивая набежавшие слёзы.
 — Ладно, — уже спокойным голосом произнес поп. — Ступайте. И чтобы духу вашего здесь не было больше!
Обрадованные таким удачным исходом дела, мы готовы уже были со всех ног бежать от подвальчика, церкви, луга, вообще, подальше от этого места! Только вдруг отец Валерий окликнул меня:
 — Постой, малец! А ты не Ганны Рябовой сынишка будешь?
Не знаю почему, но здорово тогда испугался. Ну, думаю, мамке расскажет теперича, а та уж выпишет на орехи. Ох и попал...
 — Чего молчишь? — снова насупился поп. — Да не бойся ты, не скажу я, что поймал тебя, как по подвалам лазишь.
 — Ну, сын, — негромко буркнул я, шморгая носом, словно желая ещё больше разжалобить священника.
Он окинул нас по очереди внимательным взглядом, спросил опять:
 — А это, стало быть, друзья твои?
Я молча утвердительно кивнул.
 — Ладно, — тяжело вздохнув, сказал отец Валерий. — А вы тайны умеете хранить?
Помню, нас заинтриговал такой вопрос. Мы с огромным любопытством взглянули на попа и представили, как он нам тут же поведает нечто очень важное, обязательно покрытое мраком загадочности и таинственности. Ничего не сказали, зато все трое утвердительно кивнули.
 — Подите сюда, — тихо сказал отец Валерий, поманив нас пальцем.
Нет дураков. Мы и с места не двинулись. Мало того, я вообще уж намылился бежать что есть духу. Не хочу я ни тайн, ни загадок. Вырваться бы невредимым.
 — Да идите, не бойтесь! — вдруг вскрикнул батюшка.
Первым шагнул Тимка, я, понятное дело, за ним. Генка же, стервец, развернулся и только его и видели, — прямиком через хлипкий забор, колючую акацию. Лишь пятки засверкали.
Батюшка завёл нас в подвальчик, в котором на столике горел крохотный огарок свечки. Он обернулся к нам, ещё раз пристально взглянув, словно колеблясь, доверять нам эту свою тайну или нет. Наконец, подошёл к дальней стене, неуклюжими движениями разгрёб наваленный на неё хлам. Вдруг за хламом в стене появилась крохотная дверь, выбеленная под цвет стены, так что разглядеть её было не так просто. Сколько мы здесь ошивались, никогда бы не додумались, что этот подвальчик имеет продолжение.
 — Ну, чего оробели?! — подобрав со столика свечной огарок, вполголоса гаркнул отец Валерий. — Пошли уж!
Стало очень любопытно, и мы не задумываясь, зачем поп зовёт нас туда, отправились вслед за ним. Сразу за крохотной дверцей таилась тесная комнатушка с несколькими койками, наспех сбитыми из свежих досок. Посередине стоял квадратный столик, доверху набитый стекляшками, мисочками, коробочками с лекарствами. Под низким потолком мерцала керосиновая лампа.
Войдя внутрь, я скривился, закрывая ладонью нос. Ох и отвратительно же там пахло! Даже не разобрать чем, — немытым человеческим телом, потом, лекарствами или гниющим мясом... Привыкнув к тусклому свету, я разглядел лежащих на койках людей. Двое из них были в военных гимнастёрках, ещё один укутан в одеяло с перебинтованной головой.
 — Дядя Назар! — я узнал в одном из лежащих того самого раненого старшину, оставленного отступавшими частями Красной армии в нашем доме.
Старшина приподнялся, прищурил глаза, пристально всматриваясь в мой силуэт. Наконец узнав меня, он растянул рот в добродушной улыбке, произнеся:
 — О! Это ты, пострел! Ну, рассказывай, как жизнь молодая? Как мамка?
Я смущённо лишь сдвинул плечами.
Оказывается, отец Валерий раненых выхаживал и прятал у себя в подвале. Потом уж узнал, что он восемнадцать человек на ноги поставил и помог их переправить за линию фронта.
 — Вот такое, значит, дело, — обратился к нам батюшка, когда мы осмотрелись в этой потайной комнатушке. — Помощь мне очень ваша нужна, ребята.
Мы сразу воодушевились:
 — Какая?
 — Нужно раненых к своим переправить. Опасно стало здесь им оставаться.
Мы с Тимкой переглянулись.
 — Пойдите сейчас к фельдшеру, Анатолию Лукичу, — говорит дальше батюшка, — поклон от меня передайте, а главное, скажите ему такие слова: сегодня в два часа пополуночи у старой балки. Он поймёт. Запомнили?
 — У старой балки в два часа ночи, — повторили мы с Тимкой в один голос.
 — Хорошо, — утвердительно кивнул священник. — А ещё, попросите у него вот это.
Он сунул мне в руку небольшой кусок бумаги, на котором были в столбец написаны какие-то слова.
 — Это лекарства, — добавил отец Валерий.
Он немного помолчал, морща лоб, после чего добавил:
 — Справитесь?
 — Да вы что?! — послышался голос одного из раненых. — Они ж дети совсем. Вдруг патруль или что-то ещё. Захотят проверить торбу, а там лекарства. Немцы церемониться не станут.
 — Цыц! — гаркнул отец Валерий. — Знаю, что творю. Немцы тоже люди, не все у них враги. Глядишь, детей проверять не станут, потому и посылаю мальцов. Сам более к фельдшеру ходить не могу. Уже и так подозрение стал вызывать. Давеча полицай один прицепился. Что это ты поп в больничку зачастил, спрашивает. Я отбрехался как мог, но опасаюсь, как бы беду не накликать.
Через пять минут мы с Тимкой неслись по улице к фельдшерскому пункту. Чувство было такое, словно выполняем ответственный приказ, от которого зависит исход важной военной операции. Бежим, на ходу воображаем из себя двух красноармейцев-разведчиков, а вокруг враги-оккупанты. А нам нужно завершить боевую задачу любой ценой. Мы даже свернули с улочки и давай по кустам пробираться да по бурьянам, чтобы придать этому всему большей убедительности. Ох-ох-хо, дети же совсем несмышлёные... Война войной, а нам ещё в игры играть хотелось.
Исполнили в точности, как велел отец Валерий. После этого он нас очень благодарил, сунул несколько яблок, буханку хлеба и грамм триста настоящего сливочного масла.
 — Вы только никому ни слова! — приказал строгим голосом отец Валерий.
Само собой! В тот день мы с Тимкой чувствовали себя настоящими героями.
А через неделю произошло в нашем доме неприятное событие. Приехали к Ирвину какие-то военные, по форме эсэсовцы. То ли праздник у них был, то ли просто кутёж. Выпили они хорошенько, и один к нам в комнату зашёл. Здоровый такой, морда, как у борова, ухмылялся всё время. Я, помню, тогда за столом сидел, примеры арифметические решал, мать заставила. Немец погладил меня по голове, отхлебнул из бутылки, которую держал в руке, и принялся чего-то мамке лепетать. Бормочет по-своему, посмеивается так мерзко, похрюкивая. Мама испугалась, давай просить его, чтобы ушёл.
А тот бутылку на стол поставил и на мамку полез. Она в крик, я растерялся, не знаю, что делать, затем тоже кричать начал. Бросился было к фашисту, только он меня толкнул, — я и под стол закатился. Господи, спаси, помилуй! Испугался я сильно... Мать кричит, плачет, эсэсовец ржёт, хрюкает, заводит это его. Вдруг в комнату забегает Ирвин с каким-то другим офицером. Ухватили толстяка, оттащили от мамы. Ох Ирвин и ругался, ох и ругался!.. Запомнилось только: «Шайсе, швайне». Толстяк побледнел весь, сконфузился. Молчит и хрипом дышит. Когда все вышли, Ирвин на пороге обернулся и сказал что-то маме строгим голосом, тыкая в неё пальцем. Что он говорил, я не понимал, только был уверен, что явно ничего хорошего.
Так и получилось. Через пару дней к нам пришли полицаи и приказали мне с мамой собирать необходимые вещи. Мать вопросов задавать не стала. И так всё ясно. Немцы принялись народ в Германию отправлять, а кого вообще в концлагеря, как потом выяснилось. Вышли на порог, мама меня толкнула с крыльца и крикнула: «Беги! Беги, сынок!!!» Никогда не забуду эти её слова, как сейчас их в ушах слышу, — Гаврилыч незаметно смахнул со щеки слезу.
Я не растерялся, побежал. Зачем, куда, — не понимал, но бежал со всех ног. Ловко перемахнул через забор, кубарем скатился со склона и что есть духу к лесу. Слышу, полицаи орать стали: «Стой!!! Стреляю!!!». А я лечу, ног не чувствую, только ветер в ушах. Кто-то из полицаев из карабина выстрелил, — раз, второй. Немцы тоже на склон выбежали, застрочили автоматы. Слышу, как пули свистят мимо меня: тю-юв, тю-юв. Пару веток на дереве срезало. А я уже ни о чём не думаю, только бы в заросли нырнуть. Слава Богу, полицаи преследовать не стали. Винтовки на плечи накинули и скрылись за склоном…
Маму я больше никогда не видел. Из Германии она не вернулась. Где она, что с ней случилось, узнать не удалось. Ни в архивах, ни в других ведомостях она не значилась.


продолжение будет....