Встреча в горах

ВСТРЕЧА   В ГОРАХ
   Горы…
   Горы и море. И город, ставший моей судьбой.
   Я помню их с двухлетнего возраста, когда отец после завершения строительства Магнитки - крупнейшего металлургического комбината   России – повез семью на юг, к морю. Его давно приглашал в гости старый друг, сослуживец по Первой Конной Иван Спаданейка, Поселившийся в Порт-Петровске сразу после гражданской войны. Ехала семья в гости, а осталась навсегда: покорили горы, море, добросердечные люди…
   Отец любил прогулки в горы и часто брал меня с собой. Чем больше я подростал, тем дальше в горы мы уходили во время прогулок. Пришло времяк. Когда отец поднялся со мной на вершину Тарк-Тау. Я увидел склоны гор, город внизу и, вдали, море. Эта необычная панорам запала в душу и осталась в памяти на всю жизнь. Потом, юношей, я вместе с отцом работал                на лесопильном заводе в трех километрах от Ботлиха, на самом берегу Андийского Койсу, позже работал на инкубаторной станции, там же, неподалеку от лесопилки. Там горы всюду. Бесконечными складчатыми массивами, божественными нагромождениями они уходят во все концы света. Я поднимался на высоченные вершины, с которых мне открывалась                целая горная страна: аулы по склонам, реки в долинах, белыми серпантинами вились дороги по перевалам. Но я скучал по склонам Тарки-Тау, откуда   виден мой город и море…
    Не стало отца, у меня подрастал сын. Многое изменилось в жизни, но неизменной осталась традиция, перешедшая от отца – походы в горы. И     чем больше подрастал мой сын Лешка, тем выше мы поднимались в горы во время прогулок.   
   В тот теплый летний день мы с Лешкой отправились  к древнему городу Тарки. После первого же подъема, который мы преодолели, наше внимание привлекли звуки размеренных ударов: тук-тук-тук. Мы прислушивались -  было какое-то время тихо, потом опять: тук-тук-тук.
   - Что это? – спросил сын, останавливаясь и переводя дыхание.
   - Это у нас на пути. Наверное, мы сейчас все узнаем, - рассудил я и тоже остановился. Мы преодолели крутой подъем, и я подумал, что можно передохнуть, а заодно уточнить дальнейший маршрут. Признаться маршрут не требовал особого уточнения. У подножия Тарки-Тау я прожил всю свою жижнь, все окрестности были знакомы с детства. В трудные послевоенные годы мы кормились в здешних лесах, где было вволю кизила, «шишек», винограда, ежевики; встречались яблоки и груши. Мы приносили домой целые мешки лесных даров….
   Но так уж повелось, что мы с сыном обсуждали все  возможные варианты нашего путешествия, фантазируя и выдумывая смешные нелепости, вроде того: «Как мы поступим, если нам повстречается лев?» Но сегодня наше внимание было направлено на разгадку этого странного, а по утверждению Лешки, таинственного стука.
   - Сейчас все раскроется, - сказал я, - вот только еще поднимемся на косогор.
   И когда мы вышли на гребень, образованный скальными нагромождениями, перед нами открылся новый горный склон, зеленый, необычных мягких очертаний, напоминавших диковинное животное космических размеров, которое как бы прикорнуло на теплом солнышке. Там, на его выгоревшей, слегка пожелтевшей, словно от старости спине, мы увидели кладбище, огороженное полуразрушенным каменным забором. В иных местах забор совсем врос в землю, и через него можно было перешагнуть без особого труда. Покосившиеся надгробья являли собой печальную картину.               
   В тишине, особой тишине, какая бывает только в горах, -  где чувствуешь близко небо, Космос, Бога и замираешь от страха и восхищения, - снова донеслось: тук-тук, тук-тук, тук-тук.
   - Папа, смотри: там кто-то есть! -  вскинул руку Лешка. Проследив за направлением его руки, я увидел у кладбищенской стены человека, сидящего верхом на каменной глыбе и равномерно взмахивающего рукой. Звуки доносились с опозданием: рука взмывала вверх, а мы слышали «тук!» - до нас долетал предыдущий удар. Подойдя ближе, мы увидели мальчика лет тринадцати, худенького, тщедушного, одетого в сильно поношенные штаны и рубашку. Серая    пыль от ракушечника покрывала его руки и колени . Он первым поприветствовал нас:
   - Салам Аллейкум! -  и, показав на необработанные глыбы ракушечника, что лежали тут же, рядом, пригласил:
   - Олтур!
   Последнее слово говорило о национальности мальчика – он был кумык. Мальчик выглядел старше своих лет. Впрочем, он сам все делал для того, чтобы казаться взрослее. Хмурил лоб, сдвигал к переносице брови, взгляд его темно-карих глаз был серьезным, даже строгим, говорить старался кратко, не тратя лишних слов. Я смотрел на него, и мной овладевало сложное чувство. Совсем ребенок, а занят настоящим делом, требующем профессиональных навыков, специальных знаний, физических сил наконец. Откуда они у мальчишки с тонкими, слабыми руками, с несформировавшейся остроплечей фигурой? Откуда такая сосредоточенность во взгляде, движениях?
   - Как тебя зовут? – спросил я, присаживаясь на глыбу ракушечника. Мой сын, сразу как-то присмиревший, опустился на другую такую же глыбу и не сводил глаз с каменотеса, чуть ли не его ровесника.               
   Прежде чем назвать свое имя, мальчик аккуратно положил на серую плиту молоток и длинное граненое зубило, которое держал в руках все это время, отряхнул ладони от пыли, ударяя их одна о другую. Но, решив, что этого недостаточно, провел ими по животу, утирая о рубашку, поднялся и с достоинством      мужчины протянул руку.
  -  Герей. 
   Я тоже поднялся и с удовольствием и искренним уважением пожал узкую, но твердую ладонь. Герей шагнул к Лешке, сильно сжал его пальцы, повторив свое имя, затем, не торопясь, возвратился к своему камню, сел на него верхом, но не стал брать молоток и зубило, ждал продолжения разговора. Каждый его жест говорил о солидности, степенности. «Да он совсем взрослый человек!»  - подумал я и спросил:
   - Наверно, тебе очень трудно работать, ведь камень – очень  трудный материал?
   Герей ответил не сразу. Он переложил на новое место молоток, зубило, медленно погладил шероховатую плиту, будто ощупывая каждый выступ, поглядел на свою ладонь, на мяеня, раздумывая еще какое-то время, желая, может быть, убедиться, насколько истинно       интересует меня его дело, и только потом ответил:
   -Трудно, когда не знаешь, как обрабатывать камень. А я – знаю. Отец научил. - Он принялся толково объяснять и показывать, как                размахиваться и ударять молотком, чтобы зубило снимало равномерный слой   и чтобы при этом каменная крошка не летела в лицо. Отец часто брал меня с собой, я очень хотел. А когда умерла мама, попросился работать с ним. Он сказал: подрасти еще, пусть руки окрепнут. Я тренировался, чтоб отец не видел: камни выжимал, турник в огороде сделал… Через год отец сказал: «У меня очень много работы, и я хотел взять помощника. Теперь не возьму». И дал мне инструмент, и стал учить.
   - Давно умерла твоя мама? – спросил я.
   - Уже два года…
   По тому, как мальчик сказал: «Уже два года», а глаза его стали печальными, я понял, что он все еще тоскует по своей маме.
   - А что, отец больше не женился? – продолжал я расспрашивать.
   - Зачем? – Герей недоуменно посмотрел на меня, и я, пытаясь загладить свою нетактичность, пустился в рассуждения о том, как трудно в доме без женских рук, что всякая семья жива заботами мам и бабушек. И все повторял, что без женских рук в доме хаос и запустение.
   - Почему без женских рук, - спокойно сказал Герей, терпеливо дождавшись конца моих рассуждений, - У меня пять сестер. Две уже большие, они учатся в десятом классе. А другие младше меня. Одна совсем маленькая, она родилась, когда умерла мама.               
   Глаза его стали задумчивыми, влажными. Но он опять сдвинул брови так, что между ними залегла глубокая складка. И вдруг его лицо озарила светлая улыбка, будто солнечный лучик скользнул по губам. Он вскинул на меня радостный взгляд, в глазах запрыгали веселые огоньки, а улыбка ширилась, ширилась и рассыпалась тихим, счастливым смехом.
   - Раньше, когда она была совсем маленькая, - стал он рассказывать, помогая речи жестами, - она часто плакала, а теперь все время улыбается. Еще она любит кусаться: только подойдешь к ней, сразу ловит тебя за палец и тянет его в рот, и кусает. А я даже нарочно даю ей кусаться. Так смешно. 
   Он еще какое-то время улыбался, наверное, думал о своей сестренке, но скоро улыбка сошла с его лица, оно снова стало задумчивым и серьезным.
   - Мне нравится играть с ней: она не капризная, никогда не плачет, даже если остается одна, или когда хочет есть, или еще чего-нибудь. Наверное, она понимает, что у нее нет мамы. – Помолчав, поразмыслив,  Герей продолжил говорить о сестренке:  - Она очень умная, все понимает, потому и покладистая такая. -  Посмотрел на меня: - Как вы думаете, дядя, в таком возрасте дети могут  быть умными и рассудительными?
   -Конечно, - охотно поддержал я мысль юного мастера, дивясь его недетской озабоченности. – Человек рождается со всеми своими талантами и способностями. С годами они только больше развиваются и умножаются.
   -- Я так и думал! – обрадовался Герей. – Теперь я спокоен за моих сестер. И сосед говорил отцу: хорошие у тебя дочери – заботливые и работящие, и школа их хвалит, отличницы. Такие девушки в доме не засидятся.
   После этих слов он даже повеселел. В эту минуту я обратил внимание на плиту, которая лежала рядом: параллелепипед, обработанный по всем сторонам. На верхней его плоскости выступала часть восточного затейливого орнамента.
   - Это твоя работа? – спросил я, кивнув на плиту.
    Он посмотрел на начатое надгробие, в глазах появились досада и сожаление, причину которых я понял, услышав ответ.
   - Не моя, - коротко сказал он. – Но… я потихоньку пробую. Вон там, в кустах, - он показал в сторону кизиловой рощицы, -  есть большой камень. Я хочу сделать красивый орнамент и надпись. Если получится…
   - Ты знаешь арабское письмо?
   - Нет, - отвечал Герей, - я напишу по-кумыкски русскими буквами. 
   - А как отец отнесется к тому, что ты готовишь надгробие без его ведома?
   - Если я сделаю хорошо, он тоже хорошо отнесется, - серьезно сказал Герей. Беседуя, мы не заметили, как набежали тучки. И солнце то пряталось в них, то вновь выглядывало. Когда тень от тучек покрывала кизиловую рощицу, там стихал птичий гомон. Но стоило горячим лучам упасть на кустарники, как птичье щебетанье разгоралось с новой силой.
   - Можно посмотреть, что ты там успел сделать?  - попросил я, испытывая сильное желание узнать, насколько он овладел искусством каменотеса.
   - Не надо! – взмолился мальчик, а в глазах  отразился неподдельный испуг. – Не надо… сейчас, приходите потом…
   Расставались мы тепло: он пожал нам руки, покровительственно похлопал по плечу Лешку, говорил: приходите еще. И немного прошелся с нами, провожая. Чувствовалось, он, как и мы, искренне рад знакомству.
    Прошел месяц. Случилось, что я отправился на прогулку в горы без сына. Жена на время отпуска уехала к сестре на Урал и увезла с собой Лешку. Плохо мне было без Лешки: скучно, тоскливо. И тогда я пошел в горы, к мусульманскому кладбищу. В дороге меня не оставляла надежда повстречаться с Гереем, порасспросить о его делах. Но, еще не дойдя до кладбища, еще не видя ни почерневшей ограды, ни покосившиеся в разные стороны надгробья, я понял: Герея там нет – на всем пути я ни разу не услышал характерного тук-тук-тук. У стены лежали глыбы ракушечника, но не было плиты с неоконченной надписью: окончили и увезли. А может, установили тут же, на кладбище. К сожалению, люди умирают… Но рождаются новые поколения умных, талантливых, упорных в труде. Я сел на глыбу, закурил сигарету, задумался, глядя на кизиловую рощицу. Листья тихо перешептывались на легком ветру, солнце разливало тепло по склонам, что-то вокруг потренькивало, попискивало. На душе у меня стало покойнее, хотя грусть не проходила. Я подумал о камне,  спрятанном Гереем в рощице, продвигается ли его работа.
   Надгробие обнаружилось сразу, как только я вошел в кизиловую рощицу, хотя оно находилось в достаточно укромном месте – на тесной зеленой полянке, скрытой от постороннего глаза раскидистыми ветвями. Я долго стоял над новым надгробием, не в силах оторвать взгляд  от легкого, почти воздушного орнамента, обрамляющего по периметру тщательно обработанную плиту. Филигранная, кружевная работа! С трудом верилось, что материалом для этого прекрасного узора послужил обычный ракушечник. Но главное заключалось в другом. Это – группа,  которую я увидел в середине надгробия. Группу составляли женщина и дети, окружавшие ее. Детей было шестеро: пятеро девочек, изображенных в длинных платьях, и мальчик в черкеске. Под ними русскими буквами было выведено кумыкское слово: «Анам».
   «Вот и родился мастер!» - подумал я. И удовлетворенный и успокоенный тем, что будущее Герея определилось, покинул кизиловую рощицу.