Глава 13. Победа

1

15 октября 1942 г.
Здравствуй, Маришечка! Никто не получает столько писем, как я. Я всё время думаю о тебе, хотя письма пишу не часто. В прошлом месяце я попал в переплет, но твои молитвы и материн оберег спасли меня и в этот раз.
Встретил на фронтовых дорогах своего школьного учителя по физкультуре. Он меня узнал. Звал служить в свой батальон, но я не согласился. Поговорили с ним и разошлись в разные стороны. Никого из тех, с кем был в Гороховце, не встречаю, Сашка Ромашин тоже не пишет. Твои письма – единственная отрада. Настроение у меня боевое, будем бить врага до победного конца. Да, враг силен и коварен, но могила ему уже отрыта.
Дорогая Мария, крепко тебя целую. Верю, что ты меня дождешься. С фронтовым приветом, Емельян.

05 января 1943 г.
Здравствуй, Нюра! Вот и наступил 1943 год. Стоят сильные морозы, кругом сугробы выше головы. Я на фронте после учебки всего полгода, а кажется, что несколько лет. Ты спрашивала, есть ли у меня девушка? Какие у солдата на фронте девушки? Я часто вспоминаю, как мы с тобой работали на молотьбе, пруд, где купались, посиделки в саду. Славное было время. С тех пор я ни разу не брал в руки балалайку. Мне приятно и больно читать твои письма. Зачем ты выходила замуж за Николая, если так быстро его разлюбила? Плохо солдату, если ему не пишет на фронт девушка или жена. Ты Николаю пишешь? С красноармейским приветом, Емельян Сапегин.

     Начало 1943 года обозначилось на Ленинградском фронте первым крупным успехом – блокада Ленинграда возле Шлиссельбурга была прорвана. Новая 382-я дивизия в боях активного участия не принимала, она била врага в подбрюшье, кусала его за пятки со стороны станции Мга. Так охотничьи собаки задирают медведя, помогая своему хозяину сделать точный выстрел. Противостояние 382-й дивизии с частями 18-й немецкой армии продолжалось до конца года. 

20 декабря 1943 г.
Здравствуйте, дорогие родители! С победно наступающим 1944 годом! Мы все верим, что этот год станет последним для фашистов. Каждый день приносит нам новые победы. Мы обсуждаем на политзанятиях, что будет, когда ни одного фашиста не останется на нашей территории. Разве можно оставить врага недобитым? Мы должны прикончить его в самом логове. Нужен второй фронт, но наши союзники не торопятся, им выгодно, чтобы мы подольше воевали. Кому война, а кому мать родна!
Что нового в Захарьино? Как Мишка? Получили мой автопортрет в погонах? Что слышно о моих товарищах? Раньше хоть изредка писал Сашка Ромашин, а сейчас только Мария пишет. Настроение у меня боевое.
На этом кончаю. Привет всем друзьям и знакомым от красноармейца Емельяна Сапегина.

20 декабря1943 г.
Здравствуй, дорогая Мария! Поздравляю тебя с победно наступающим 1944 годом! Я всегда помню твои слова, что ты будешь за меня молиться, и я обязательно вернусь живым. Ты самый дорогой для меня человек на свете. 1944 год будет последним годом войны, если наши союзники откроют второй фронт. Вернусь домой и сразу сделаю тебе предложение, попрошу у тебя руку и сердце. Жаль только, что у меня нет хорошего костюма, о котором я мечтал ещё до войны. Как же я в солдатских ботинках и обмотках покажусь твоим родителям? Что известно о моих друзьях-товарищах? На этом писать кончаю, целую крепко, Емельян.   

21 декабря1943 г.
Здравствуй, Нюра! Поздравляю тебя с победно наступающим 1944 годом! Тебе Ксюша пишет? Как там Егор? Как тетя Гана, Вася, Катерина? Как твоя жизнь и работа в Сходне? Думаешь ли вернуться в Выселки после войны или останешься в Сходне? Бываешь ли в гостях у Сапегиных в Захарьино? У меня всё нормально, настроение боевое. Все мы верим в скорую победу. На этом кончаю, с красноармейским приветом к тебе, Емельян Сапегин.   

1 февраля 1944 г.
Здравствуй, дорогая Маришечка! Нашей дивизии присвоено звание Новгородская – за освобождение Новгорода. Показали немцам, где раки зимуют! Сначала долго накапливали силы и технику, и вот пришел приказ ударить по немецкой обороне. От залпов катюш горела земля, немцы бросились бежать в сторону Пскова. Наша авиация непрерывно бомбила многокилометровую немецкую колонну. Я своими глазами видел, как немцы сдавались в плен сотнями. Победа! Все поздравляют друг друга. Сейчас в наступлении совсем нет времени для писем. Сходи к Сапегиным, расскажи про Новгородскую дивизию. Крепко тебя целую, Емельян.

5 февраля 1944 г.
Здравствуй, Емельян! У меня большая радость. Я получила комнату в доме мебельной фабрики. Платить в десять раз меньше, чем если снимать угол. Я стала сама себе хозяйка. Прихожу с работы и кружусь от радости по комнате. Емельян, ты вспоминаешь наши вечерки, свидания в саду, а письма пишешь казенные, ни одного ласкового слова. Ты не думай, что я переехала в Подмосковье из-за тебя. Хотя, не скрываю, что хочу тебя видеть. Разве ты против, чтобы мы оставались друзьями? Бей крепче фашистов и с победой возвращайся домой! В Выселки я нико-гда не вернусь. Как бы мне хотелось закончить письмо словами – твоя Нюра. Но ты не даешь повода.

28 февраля1944 г.
Здравствуй, сынок! Третий год, как ты ушел в армию. Мишане уже пять с половиной. Вернёшься и не узнаешь его. Он ходит со мной на работу, играет в конюшне. А к раненым подходить боится, особенно когда у дяди нету руки или ноги или шрам на лице. Крепко нас выручает огород. Картошка, редька своя, немного моркови и капусты. Храним урожай в овощехранилище госпиталя. Твои дружки все на фронте – Гречин, Маркелов, Самошкин. Отец Саши Ромашина говорил мне, что на сына пришло извещение – пропал без вести. Место, которое Саша упоминал в последнем письме, Гайтолово. Может, ты, сынок, знаешь, где это? Приходила Мария, читала твоё письмо про Новгородскую дивизию. Мы все плакали. Мишаня знает, что у него есть брат-солдат на войне. Ждем тебя с победой! Петр и Аграпина.

1 марта 1944 г.
Здравствуй, дорогой мой Емельянушка! Сто раз читали с Верой твоё письмо про Новгородскую дивизию. Я его и в госпитале солдатам читала. Была у твоих, читали письмо и пили чай. Письмо убрала подальше, итак замусолили до дыр. Развеселил ты меня своими переживаниями о костюме. Всё у нас будет, и костюмы, и платья новые. Главное – разгромить фашистов и дожить до победы. Милый Емельянушка, ты главное вернись домой, я тебя крепко-крепко любить буду. Целую, твоя Мария. 

2

     После успешного освобождения Новгорода, Ставка приняла решение перебросить 382-ю дивизию ближе к Эстонии, на реку Нарву. Штаб дивизии начал сборы. Вечером подкатила полуторка, крытая тентом, куда погрузили самую нужную документацию и карты. Остальную часть кузова взяли штурмом штабные офицеры, набились так, что гранате было бы некуда упасть. В общем, кто смел – тот в кузов сел. Емельяну места там не досталось, он примостился на подножке кабины. Комдив Чернышев (он сменил полковника Витошкина летом 1943) – по такому поводу пошутил: последнему поросяти сиська под хвостом.
     Маршрут движения, развилки дорог и конечный пункт хорошо знал только главный топограф майор Бычков, поэтому ему досталось место рядом с шофером.
     Пуржистый февраль был хуже января – к крещенским морозам добавились ветры. Емельян, стоя на подножке и непрерывно тер щеки рукавицей. Когда было совсем невмоготу, совал голову в кабину.
     Остановились ночью на опушке леса. Бычков вылез из машины, объявил: «Приехали». Все начали шумно расползаться в разные стороны. Главный знаток местности быстро нашел подходящую густую елку.
     – Сапегин, здесь будем ночевать! 
     Помощник капитана Бычкова незаметно превратился в ординарца майора Бычкова. Для солдата обычное дело, но была в их отношениях досадная мелочь, которая отравляла Сапегину жизнь: топограф жрал свой доппаёк (тушенку, галеты, шоколад), таясь от помощника. Емельян в такие минуты стыдливо уходил из землянки.
     Снега под елкой было немного и Емельян легко расчистил место до самой земли, нарубил лапника, жердочек и соорудил шалаш. Бычков всегда возил с собой компактную печку, которая спасала, если приходилось ночевать в зимнем лесу или под открытым небом.
     Печка хорошо грела, но была «прожорлива». Решили дежурить по очереди – первый Бычков. Емельян уснул мгновенно, топограф через десять минут, едва успев подложить сухих сучьев. Проснулись оба от холода, разожгли печь, напихали в неё дровишек до предела и снова провалились в морок. Под утро проснулись от едкого запаха – у Бычкова тлел валенок, у Емельяна пола шинели. 
     С утра все начали обустраиваться, как могли. Солдаты соорудили КП и землянку командиру дивизии, офицеры разбирали ящики с документацией.
     Вечером комдив Чернышев вызвал Бычкова:
     – Где карты Эстонии?
     Бросились искать – ящики с картами Латвии и Литвы есть, а Эстонии нет – остался на старом КП. Эти карты, конечно, подвезут, но не сегодня.
     Комдив побагровел. Он долго крыл Бычкова матом, грозил поставить к стенке за срыв решительного, возможно, последнего броска на Германию. Бычков стоял бледный, готовый провалиться под землю. Выглядел он хуже заплеванного окурка. Наконец, комдив подвел итог беседы:
     – Делай, что хочешь, но чтобы утром карты лежали у меня на столе! Иначе пойдешь под трибунал! Выполняй!
     Жизнь Бычкова после такого разговора ничего не стоила.
     – Сапегин, дуй на старое КП. Найди там карты Эстонии. Комдив срочно требует!
     – Товарищ майор! Ночь же впереди! Я дорогу не помню, там развилок много. А завтра на машине нельзя?
     – Иди, спроси у генерала. Как это дорогу не помнишь – взвился Бычков – Ты же ехал на подножке. Не заблудишься!
     Емельян шел быстро, не останавливаясь. До старого КП сорок километров. Как назло, ни одной попутки – все машины катились на запад. Под ногами хрустел снег, над головой мерцали звезды, душа сочилась обидой: «На машине тут всего делов-то, – часа два. А пешком... по морозу…»
     Утром чуть живой пришел на старое КП. Нашел карты Эстонии, надо идти обратно. На КП подъехала знакомая полуторка. Машину загрузили продуктами. Емельян лег между мешков и коробок, укрылся, чем мог и уснул, как убитый. Проснулся, когда машина подъехала к новому КП и заглушила мотор. Замерз так, что с машины сам слезть не мог. Генерал не удивился, когда Бычков принёс ему карты.
     – Всё вы, б…, можете, если вас прижать хорошенько. 
     Подготовка к взятию Нарвы заканчивалась. Ночью штурмовые роты 382-й дивизии заняли позиции для атаки. Ждали начала артподготовки, чтобы с окончанием её, раздирая легкие криком «Ур-р-а-а-а!», опрокинуть первую линию обороны немцев.
     Из-за высокого берега реки вынырнуло несколько звеньев вражеских самолетов. Сделав вираж, они сбросили над красноармейцами осветительные бомбы. Яркий, мертвенный свет залил низкий берег реки. Солдаты вжались в грунт, стремясь слиться с ним. Вторая волна самолетов высыпала над плацдармом бомбы-вертушки. Подвывая и громко шелестя пропеллерами, они взрывались, не долетая до земли. Осколки градом сыпались на бойцов. Налет был недолгим, но ужасно кровопролитным. Самой нелепой была смерть поваров походной кухни. 
     И тут заговорила наша артиллерия. В предрассветном тумане противоположный берег был едва различим. Не дожидаясь конца артобстрела, солдаты пошли на штурм.
     Немцы с высокого берега встретили атакующих шквальным огнем. Когда поредевшие цепи красноармейцев пересекли середину реки, ледяной панцирь Нарвы вздрогнул, поднялся в воздух, завис на мгновение, и со страшным грохотом рухнул вниз, расколовшись на тысячи глыб.
     Наступление Красной Армии захлебнулось.
     На фронте надолго наступило затишье.

     – Емельян, сбегай за водичкой на хутор!
     Бычкову новая землянка нравится – сделана на совесть, в три наката. Хотя от прямого попадания бомбы она тоже не спасет. До хутора недалеко, минут пять трусцой. Схватив брезентовое ведро, солдат побежал к колодцу. Вдоль дороги стояли зенитные орудия, замаскированные пятнистой сеткой. Над колодезным срубом, запрокинув голову в небо, стоял «журавль». Вода в колодце была чистой, не испоганенной взрывами, кровью, трупами. 
     Фашисты после удачной обороны Нарвы перешли к активным атакам переднего края – не было дня, чтобы их самолеты, словно овчарки, не бросались на противника. На хутор немцы почему-то не обращали внимания.
     Емельян опустил ведро в бездонный сруб. Когда брезентовая лохань, сочась хрустальными каплями, показалась из темного зева, из-за реки вынырнули «Юнкерсы». Они, выстроившись цепочкой, начали пикировать на хутор.
     Емельян упал на землю и прижался к срубу. Одна из бомб угодила в середину дома. Жилище вздулось и громко лопнуло – бревна полетели в разные стороны. Колодезный журавль вдруг переломился пополам и рухнул на сруб. Емельян потерял сознание.
     Когда он пришел в себя, вокруг стояла мертвая тишина. «Сколько же времени я тут пролежал?» Он с трудом встал, оглянулся и, не найдя ведра, побрел к землянке. Голову ломило от боли, уши горели, словно их кипятком обварили.
     Шатаясь, Сапегин подошел к землянке. Из неё выглянул майор Бычков. Емельян что-то начал говорить ему и вдруг осознал, что не слышит себя.
     Бычков побежал за медиком. Тот пришел, осмотрел распухшие ушные раковины, потрогал затылок, покрутил пальцами перед глазами бойца. Успокоил:
     – Контузия, перегрузка внутреннего уха. День-два полежит и будет в полном порядке…   

3

     О событиях на других фронтах и даже на соседних участках солдатам знать не положено – не их ума дело. Емельян кое-что слышал в штабе, многое понимал из оперативных карт, но ума хватало держать язык за зубами.
     Разработка новой наступательной операции началась сразу после зимней неудачи. Емельян сутками не разгибал спины в оперативном отделе дивизии. Карты переделывали по нескольку раз на дню. На них появлялись новые полки, бригады, артдивизионы. В строю всё чаще появлялись азиатские лица. Впрочем, отличить бурята или якута от казаха или калмыка мало кто способен.
     Новый штурм Нарвы был успешнее. Немцы, боясь окружения, повсеместно отступали, прижимаясь к балтийскому берегу, грузились в корытообразные металлические баржи и под покровом ночи уплывали в неизвестном направлении.
     382-я дивизия шла по Эстонии. Её бросали то вперед, то
отводили во второй эшелон. Красноармейцы удивленно пялили глаза, казалось, что они идут по германской территории: вывески на чужом языке, дома не сожжены, в глазах жителей враждебность, в лучшем случае, настороженность.
     Штаб 382-й дивизии оказался в Кохтла-Ярве. Бычков и Сапегин остановились в доме, где, как в пансионе, жили гимназистки. Девушки отсиживались в дальних комнатах и в гостиную не казали носа.
     Вечером два советских «оккупанта» сели пить чай. Видя их жалкую еду, хозяйка вздохнула и предложила гостям молоко, горячую картошку, рыбу и хлеб. Гимназистки через пару часов осмелели и стали заглядывать в гостиную. Девушки показались Емельяну очень красивыми, а их наряды сказочно живописными. Емельян раскрыл планшет, достал карандаши и стал делать наброски. Девушки догадались, что их дом оккупировал художник.
     Марика была самая красивая и смелая. Она, озорно блестя глазами и смешно растягивая слова, спросила: «А вы меня-а мо-о-жете-е на-а-рисова-а-ть?» 
     Емельян посмотрел на Бычкова. Тот, беседуя с хозяйкой, кивнул головой: Сапегин достал чистый лист ватмана и приступил к делу. Портрет Марики получился на славу. Тут же подсела вторая, вращая перед «завоевателем» очаровательными глазками. Девушек было шестеро. Молодые люди сидели до глубокой ночи, беседовали, разглядывали портреты. Майор Бычков и хозяйка уединились на кухне.
     Назавтра вся улица знала о русском художнике и его добром командире. Многие принесли в дом угощение, заручаясь надеждой и уверенностью, что эти не обидят. 
     Осенью 1944 года немцы, отчаянно огрызаясь, спешно грузились в порту Таллинна на всё, что держалось на воде. Кохтла-Ярве казался сонным тылом. Емельян с разрешения Бычкова вышел в городок в сопровождении Марики. Зашли в магазин канцтоваров, Емельян ахнул: полки забиты пачками первоклассной бумаги, чешскими карандашами, немецкими открытками, цветными мелками… На стенах висели невзрачные открытки, нарисованные детской рукой.
     Емельян спросил у девушки:
     – Марика, зачем здесь эти детские рисунки.
     – Они продаются.
     – Вот это покупают? – удивился Емельян.
     – Да.
     – Спроси, можно ли мне принести свои рисунки?
     Хозяйка улыбнулась и кивнула головой.
     На следующий день Емельян принес свои акварели. Через день Марика принесла деньги за картинки.
     – Хозяйка магазина говорит, чтобы ты принес ещё. Разные детские, с животными.
     Сапегин посмотрел на майора Бычкова. Тот кивнул головой, мол, «разрешаю».
     Предпринимательство стало набирать силу. Рисунки покупали охотно, не торгуясь. Хозяйка подняла цену. Скопились хорошие деньги. За все годы войны Сапегин не получал ни рубля и вдруг заимел целое состояние.
     Майор Бычков потирал руки:
     – Сапегин, молодец! С тобой не пропадешь! Слушай, зачем нам деньги? На войне нельзя ничего откладывать на потом. Давай, купим шоколад! Здесь отличный шоколад!
     Купили много, получилась целая посылка, которую майор в тот же день отправил своей семье.
     Марика рассказала хозяйке магазина, что её квартирант хорошо рисует портреты. Та пригласила художника домой. Емельян, как всегда, обратился к Бычкову за разрешением – тот посоветовал не продешевить.
     Марика привела Емельяна в обычный одноэтажный дом из камня и дерева. Художника уже ждали. Хозяйка празднично одетая и причесанная, сидела у окна…
     Емельян начал рисовать. Когда портрет был готов, художника пригласили в гостиную. За столом вместе с взрослыми сидела юная хозяйская дочь, правда, не такая красивая, как Марика. Емельян взглянул на угощения и растерялся – такого он не видел никогда: разноцветные салаты, мясо, рыба, миска сливочного масла, пироги из белой муки. Хозяин поставил на стол бутылку рижского бальзама.
     От спиртного солдат решительно отказался, чем вызвал к себе ещё большее расположение.
     Завязался разговор. Емельяна спросили о семье, про Москву… Хозяева послушали Емельяна, но ответили невпопад: «Мы раньше-то лучше жили».
     Рассказывая про «жизнь раньше», они грустно качали головами. Емельян слушал, ел пироги и не понимал хозяев. Ему казалось, что они сильно преувеличивают свои беды. Они и сегодня живут очень даже хорошо.
     …«В 39 году пришли русские и начали нас грабить, солдаты в театре со стен весь бархат ободрали». Гость невольно огляделся: стены в квартире были оклеены красивыми обоями, полы из дубового паркета. Шкаф, буфет, стол – всё сделано прочно, на века.
     Гость поблагодарил за угощение и начал прощаться. Хозяева, очарованные непьющим художником, положили ему в пакет пироги, головку сыра, свиной окорок.
     – Приходи к нам ещё, дочку нарисуешь.
     Бычков, уплетая окорок и пироги, нахваливал Сапегина и эстонскую кухню. Емельян морщился: «Лучше бы жевал молча. Шоколада даже одной плитки для меня не оставил».
     Тихое эстонское благополучие закончилось в одночасье. Штаб дивизии ночью снялся и быстрым маршем перебрался в Латвию, в Гауйский лес.
     Снова землянки, бесконечные схемы и карты, бои, наступление по всему фронту. Все жили предвкушением конца войны. Письма от Марии и Нюры стали приходить чаще, иногда по два письма сразу.
     Немцы, прижатые к морю, ожесточились невероятно, злоба и ярость фашистов не знали границ. Небольшой городок Адажи, который 382-я Новгородская дивизия взяла с боем, к ночи пришлось оставить – немцы бросили в контратаку такие силы, словно речь шла не о заштатном городишке, а о ставке фюрера. Раненых красноармейцев было много, с эвакуацией не справлялись. Их разместили на полу в классах местной школы. Оружия им не оставили, чтобы немцы не считали их вооруженной силой. Утром фрицев из городка вышибли – теперь уже окончательно.
     Фашисты, унося ноги, ворвались в школу и добили из автоматов лежащих в беспамятстве солдат. Чудом дожил до прихода своих единственный красноармеец, который успел поведать про эту бойню…
     Дивизия подошла к Риге. Немцы оставили город без боя, стянув все силы в порт, где происходило массовое бегство в море. Над кораблями, катерами и баржами, лодками и резиновыми плотами висели советские самолеты. Если враг не сдается, его уничтожают.
     Поступил новый приказ: оставить Ригу и срочно овладеть Лиепаей. Дивизия стремительно прошла сквозь всю Латвию, прорвалась к лесному массиву, где немцы не успели разрушить штаб своей армии – в аккуратных землянках ещё не остыли печки. Помещения внутри были чистые, побеленные известью, стены обиты доской. Культурная нация!
     Первый раз за все годы войны так повезло 382-й дивизии, но не успели штабные офицеры осмотреться, как саперы подняли тревогу: «Бегите прочь!» 
     Не прошло и получаса, как все штабные сооружения разом взлетели в воздух. Не удалась немцам подлая ловушка. А ведь вполне мог в этом лесу весь штаб 382-й Новгородской дивизии закончить свой боевой путь. 
     За Лиепайским озером, на узкой полоске побережья Балтийского моря была зажата необычная немецкая армия, состоящая из предателей народов СССР.
     В плен их не брали, да они и сами руки вверх не поднимали – свой приговор им был давно известен.

4

     Теплое майское утро. На передовой ленивая перестрелка, ибо нет ничего тревожнее на фронте, чем тишина.
     Вдруг за спинами красноармейцев, сидящих в окопах первой линии, раздалась отчаянная невообразимая пальба. Первая мысль: немцы обошли с тыла, и пошли в атаку… Солдаты на передовой на минуту растерялись, бросились к задним стенкам траншей и окопов, послышались команды: «Держать круговую оборону!» 
     Из глубины советского тыла к передовой бежали офицеры, стреляя из пистолетов в небо. Они кричали так, что их слышали по всему германскому фронту: «Война кончилась! Гитлер капут! Ур-р-а-а!».
     Победу ждали. Она висела на кончиках штыков, но всё равно весть о конце войны застала врасплох. Ликование нарастало, как горный обвал. Солдаты исступленно кричали, не слыша друг друга: «Я живой! Ура! Живой! Победа!»
     Все обнимались, тискали друг друга и плакали.
     Не было у бойцов мечты желаннее и неисполнимее, чем остаться живым в этой войне. Всем хотелось выжить, но никто не осмеливался говорить об этом вслух. Закон войны суров: твоя жизнь оплачивалась смертью товарища. И вот пришла минута, которую так ждали. Победа!
     Над немецкими окопами затрепыхались полотенца.
     Рота автоматчиков НКВД хладнокровно приступила к своим обязанностям. На большую поляну в глубине 382-й дивизии стали сгонять пленных немцев – оружия при них уже не было. Они снимали с себя ранцы и шинели, и сбрасывали всё в общую кучу. После этого пленных усаживали на землю. После этого любое отрывание задницы от земли считалось попыткой к бегству – с такими охранники НКВД не церемонились. Сюда же подогнали немецкие конные фуры, набитые продуктами.
     Пленных было много – все подавлены, ко всему безразличны. Во второй половине дня немцев построили в колонну и повели в тыл. Штабную обслугу 382-й дивизии поставили охранять гору ранцев и прочих вещей отвоевавших фрицев. Не успели колонны скрыться с глаз, как толпы солдат бросились к фурам, повозкам, вещмешкам. Штабную охрану смахнули от трофеев, словно крошки со стола. В считанные минуты расхватали всё, на голой земле – ни одного ранца.
     Праздновали победу недолго. Дивизию бросили зачищать Литву от националистов, коих оказалось как грибов в лесу – войска НКВД с ними не справлялись.
     В конце июля новый приказ – передислоцироваться в Острогожск. Подали товарняк. Вагоны заполнялись по принципу «селедки в бочке» – спали сидя. Состав мчался, не притормаживая, словно именно там, в Воронежской области, решалась сейчас судьба Европы.
     Солдаты привычно пробили дыру в полу, завесили угол плащ-палаткой. По прибытии состав загнали в тупик, где он простоял неделю в полном забвении. «Минные поля» вокруг состава и под вагонами плотно укрыли землю. Обходчики плюнули на этот состав и перестали к нему подходить. Никто не понимал, что происходит. 
     Поползли слухи о демобилизации. Частично они подтвердились: объявили, что студентов, не закончивших учебу, отпустят. Таких счастливцев в дивизии объявилось около сотни; их собрали в отдельную роту и разместили в пакгаузе, временно превращенном в казарму. Остальных под бравурный марш отправили дальше – в Германию.
     На прощание родная дивизия выдала рядовому Сапегину полный комплект нового обмундирования. Радость была великой – за всю войну Емельян ни разу не держал в руках фуражку и сапоги. В таком виде не стыдно Марии и предложение сделать… Но главное было впереди! 
     Комдив лично вручил Емельяну медаль «За победу над Германией» и красное удостоверение к ней. Пока никто из рядового состава дивизии этой медали не имел. Весь день сослуживцы подходили к Емельяну, щупали и крутили медаль – только что на зуб не пробовали.
     В Москву в автомеханический техникум улетел запрос на студента Сапегина. Положительный ответ пришел удивительно быстро. Емельяну объявили, что утром он получит сухой паек и проездные документы до Москвы. 
     Утром Емельян обнаружил, что всё его новое обмундирование исчезло, и даже сапожки, в которых он уходил на войну. Поиски в пакгаузе и за его пределами ничего не дали. Никто ничего не видел. Дневальный татарин страдальчески морщил лицо и твердил одно и то же: «Темно казарма был, ничего не видел, никто рота не заходил, не выходил».
     «Спал, скотина…» – хмуро подытожил Емельян. Хорошо, что справку о демобилизации, красноармейскую книжку и медаль вечером спрятал в офицерской полевой сумке и положил её под голову.
     Не прощаясь ни с кем, кинул вещмешок за плечи, где болтался трехсуточный сухой паек – и вышел из пакгауза.
     Вот и всё. Отвоевался. С этой минуты все его мысли были только о доме, Марии и… Нюре.
     В руках большая папка рисунков с запасом трофейных карандашей. За двое суток на попутках и поездом добрался до Москвы. Августовское солнце, выглядывая из кучевых облаков, отдавало последнее тепло. На потрепанное обмундирование солдата никто не обращал внимания – все ходили в изношенной, перелицованной, сто раз перешитой одежке. В магазинах – шаром покати. Солидная оборотистая публика, не считая рубли, отоваривалась на черном рынке, остальной народ – по карточкам.
     С Курского вокзала демобилизованный солдат перебрался на Ленинградский и сел в первый пригородный поезд. Мысль, которая смущала его на фронте, которую он гнал от себя, сейчас овладела им целиком.
     Стучали колеса, а Емельян всё никак не мог решить: сойти в Химках или проехать до Сходни?
     «Если сегодня не встречусь с Нюрой, значит, не встречусь никогда. Может, всё-таки увидеться?»
     Но холодный разум упорно возражал: «Зачем? Ты же пять лет назад расстался с ней». Лукавый внутренний голос упорствовал: «Что значит расстался? Она писала мне на фронт, я отвечал ей. Значит, не расстался. Мы друзья. Эта встреча будет приятна нам обоим». Разум усмехнулся: «Много ты видел дружбы между парнем и девушкой? Эта встреча породит новые надежды, страдания и слезы… Кто знает, чем она закончится? Учти, после неё ты обязательно пойдешь в Захарьино, к Марии…»
     Емельян поздно заметил, как платформа Химки медленно поплыла мимо окна. Он спохватился, дернулся к выходу, но в эту минуту в вагон зашел патруль. Было бы очень неосмотрительно в солдатской форме бежать в тамбур мимо людей с красными повязками – его непременно остановят.
     «Ну вот, всё решилось само собой».
     Мебельную фабрику Емельян нашел легко, вошел в проходную. Тетка, тощая как сухая вобла, в стеганой душегрейке посмотрела на солдата с медалью приветливо, но спросила привычно строго:
     – Кого, служивый, ищешь?
     – Нюру Елкину.
     – Елкина? Не знаю такой. Кем работает? – на лице вахтерши появилась легкая подозрительность.
     Емельян слегка растерялся:
     – В снабжении работает. Писала, что начальник у неё грузин.
     – А-а… – худосочная тетка обернулась через плечо к шустрой непоседе лет десяти:
     – Танька, сбегай в отдел снабжения, позови Смолину Анну Петровну, скажи, солдат её спрашивает.
     Емельяна царапнуло: «Хм… Смолина Анна Петровна, а на треугольниках писала – Нюра Елкина…»
     Нюра влетела на проходную, секунду молча смотрела на стоящего перед ней солдата, потом легко засмеялась и, схватив Емельяна за руку, устремилась на улицу. Тетка качала головой, глядя им вслед.
     Нюра и Емельян стояли рядом, улыбались, глядя друг на друга. Сколько лет, сколько зим! Прошли не годы – целая жизнь! Она побывала замужем, он вернулся с войны… Емельян держал в руках громоздкую папку с рисунками, которая позволила ему воздержаться от объятий.
     Они медленно пошли по Овражной улице.
     Емельян искоса смотрел на Нюру – она стала ещё краше. Тяжелая коса тугим кольцом лежала на затылке, полная грудь бесстыдно поднимала кофту, и он снова, как в юности, не мог отвести от неё взгляда. Мягкие очертания плеч, рук и бедер мало напоминали «дикарку», которой он посвящал стихи и сольные концерты на балалайке. 
     «Как сильно она изменилась, – думал Емельян – даже фамилия у неё теперь другая…» Нюра казалась ему не возлюбленной, по которой сходят с ума, а старшей сестрой. Он любил другую Нюру.
     – Ты к Сапегиным в гости ездила? – спросил Емельян, желая понять, знает ли Нюра о Марии? 
     – Не досуг было... А вот здесь я живу, – Нюра остановилась и показала рукой на двухэтажный деревянный дом с распахнутым настежь подъездом. – Зайдем ко мне?!
     Опыта отношений с женщинами Емельян не имел. Принять откровенное приглашение «самой-самой» не хватило духа. «Неужели это так просто?!» Он с досадой и смущением отводил глаза, ища спасения:
     – Давай пройдемся по Сходне, я никогда здесь не был.
     Нюра повернулась к Емельяну, положила руки ему на плечи и, прикрыв веки, приблизила свои губы к его губам. Дыхание её остановилось, она ждала ответного движения…
     Емельян неловко ткнулся в уголок её губ.
     «Он ещё совсем мальчишка» – подумала Нюра. Коротко вздохнув, словно всхлипнув, она чуть слышно спросила: 
     – Ты останешься?
     – Я четыре года не был дома. Мне сегодня нужно быть в Захарьино – смущенно пробормотал Емельян.
     – Ну, да… – она помолчала и, отвечая каким-то своим невеселым думам, негромко добавила: – конечно… 
     Не так представлялась Нюре встреча с Емельяном. Она писала ему письма на фронт, вспоминая умопомрачительные свидания на вершине холма. Ей казалось – стоит ему только появиться и праздник их любви продолжится, словно и не было этих восьми лет…   
     Они дошли до края поселка. Возвращаться назад Емельяну не было смысла. Зная, что прощается с «самой-самой» навсегда, крепко поцеловал её и, не обнадеживая Нюру ни словом, ни взглядом, зашагал по сухой тропе вдоль обмелевшей Сходни в сторону села Куркино.

5

     Кто придумал наивную пасторальную картину возвращения Емельяна с фронта – неизвестно. Вдали на дороге показался служивый, вот он подходит всё ближе и ближе, девушка не сводит с него глаз, она узнает в нем своего суженого, бежит ему навстречу, они обнимают друг друга, не в силах разжать объятия…
     Ни Мария, ни Емельян не настаивали на своем приоритете, но рассказывали, что именно такое видение приходило им во сне, особенно, Марии.
     Сумерки в густом древостое наступают раньше, чем солнце успевает закатиться за горизонт. Емельян прошел через ворота на территорию Захарьино и замер, едва сдерживая желание упасть на колени и поцеловать родную землю. Он стоял и полной грудью вдыхал воздух, пахнущий смолой, грибами, земляникой…
     Куда идти? Направо, к дому родителей или прямо к корпусу, где жили Мария и Вера. Пошел прямо.
     Окно в комнате девушек было темным – значит, они ещё на работе. Емельян присел на лавочку, решив дождаться Марии, и заодно посмотреть, не провожает ли её кто-нибудь домой.
     Ждать пришлось недолго. Мария, не спеша, шла по песчаной дорожке к дому. Когда Емельян неожиданно встал перед ней, она удивленно отпрянула, но вглядевшись в лицо солдата, коротко охнула и упала ему на грудь. Тихие рыдания сотрясли её плечи. Тревога, тоска, сомнения, накопившиеся за годы разлуки, прорвали плотину, изливаясь счастливыми слезами. Емельян обнимал плечи Марии и орошал её своей влагой. Ни у того, ни у другого не было сил говорить. Наконец, они прошли внутрь жилища.
     Емельян сразу заметил, что в комнате всего одна кровать. Скрывая тайную радость, спросил почти равнодушно:
     – А где Вера? 
     – Она работает на «суконке» и снимает жилье в Гаврилкове.
     – В госпиталь не захотела вернуться?
     – Нет. Госпиталь стал больницей. Недавно детский сад открыли снова. Я теперь заведующая. Это моя комната.
     Емельян рискнул пошутить:
     – Ты хотела сказать – наша комната?
     Мария вспыхнула, но время и для неё не прошло даром. Она обняла Емельяна, сказала буднично:
     – Я уже получила разрешение от начальника госпиталя прописать здесь мужа. Ты случайно не знаешь, кто будет моим мужем? 
     Емельян смутился: «И я, скотина, ещё проверял, нет ли у неё провожатых?».
     Он подхватил Марию на руки и стал целовать каждую клеточку лица, пока Мария, смеясь, не оттащила его за уши.
     – Ты к родителям сегодня собираешься заглянуть? 
     Какой длинный день! И конца ему не видно. Конечно, надо пойти к Сапегиным.
     Емельян порылся в планшете, нашел детский рисунок, который не успел продать в эстонском магазинчике: веселый заяц, свесив лапки, сидел на пне, а сбоку в кустах к нему подкрадывалась лиса… Поморщился, взял чистый лист бумаги и быстро нарисовал советский танк со звездой и знаменем. Сбоку и впереди танка поднимались фонтаны земли – взрывы, война, победа… 
     На крыльце знакомого домика сидел белобрысый мальчишка и играл сосновыми шишками.
     Емельян ахнул: «Неужели Мишка?!». Сопливец поднял голову, посмотрел на гостей. Марию он узнал.
     – Дядя, а ты кто?
     У Емельяна перехватило горло, защипало глаза. 
     – Мишка, я твой брат, Емельян.
     Мишка вскочил и метнулся вглубь коридора. Закричал:
     – Мой блат солдат плишел!
     В комнате что-то упало, в распахнутой рубахе на крыльцо выскочил Петр. Широко раскинул руки:
     – Сынок! Вернулся! Живой! – отец прижал Емельяна к груди, руки его дрожали. Он ворошил руками по спине сына, непроизвольно ощупывая его, потом отстранился и жадно оглядел с головы до ног – вроде всё на месте! Ох, сколько сейчас несчастных инвалидов по земле ползает, не приведи Господь. Вряд ли бы он кому признался, но больше смерти сына боялся увидеть его безногим или безруким.
     Петр заметил за спиной Емельяна Марию, улыбнулся:
     – Чего мы тут стоим? Давайте, в дом!
     Аграпина на кухне жарила картошку. Емельян шагнул к ней, со спины обнял, поцеловал в висок. 
     – Вот я и вернулся, мама! Твой оберег меня спас. 
     Аграпина, не отрываясь от сковороды, ответила:
     – Не только оберег. Молитва «Живые помощи» тоже. Я и свечки за здравие ходила в церковь ставить. 
     Мария стояла рядом, но Аграпина не удостоила её своим вниманием. После появления Нюры желание крепче связать родство с Выселками было для Аграпины важнее, чем родниться неизвестно с кем. Мария – гордячка, ишь, как смотрит гоголем, могла бы глазки-то и опустить. Никогда она не станет хорошей невесткой.
     В кухне тесно. Мишка крутится возле Емельяна, не спуская глаз с медали. Очень хочет её потрогать, а ещё лучше поносить на рубашке, показать дружкам в детском саду.
     Аграпина с гостями не церемонилась:
     – Убирайтесь в комнату, тут и без вас тесно.
     В комнате детской кроватки не было, Мишка спал на кровати «блата-солдата». Появился фанерный шкаф, крашеный разводами «под дерево». Над полкой, которую до войны сделал Емельян, висел его автопортрет в гимнастерке с погонами. Комната показалась Емельяну меньше, чем та, из которой он уходил на фронт. Боковую грань печки пересекала черная трещина, похожая на отпечаток молнии.
     Мария достала из газетной трубочки рисунок для Мишки. Тот издал боевой вопль и помчался на кухню показывать матери подарок.
     Емельян пригляделся к отцу – тот постарел и вроде бы стал ниже ростом. Редкая клочковатая борода цвета прошлогодней травы придавала ему вид отшельника. В выцветших глазах, как в углях залитых водой, не блестело ни одной искорки.
     Аграпина внесла в комнату сковородку с жареной картошкой:
     – Садитесь за стол! Ты, Емельян, не обессудь, угощать больше нечем. Бедно живем, да и не знали мы, что ты сегодня объявишься. 
     Отец молчал. По такому случаю не грех бы выпить по капельке, но в доме давно не водилось никакой заберихи. Все сидели скованно, будто виноватые друг перед другом, и только Мишка неутомимо, как дятел, долбил вилкой черную мишень сковороды.
     Разговор не клеился. Расспрашивать Емельяна про войну – всё равно, что на свадьбе вспоминать чьи-то похороны. Вернулся живой – и ладно. Раненые в госпитале войну тоже не обсуждали, лежали молча. Все знали, что откровенно говорить нельзя, тогда зачем попусту языком молоть? 
     Аграпину мучил вопрос, где стелить Емельяну, если он не уйдет к этой… Да и стелить-то, окромя пары половиков, нечего.
     Мария потянула Емельяна за рукав:
     – У нас с тобой ещё дел невпроворот. Поздно уже, завтра всем на работу. Пойдем!
     Аграпина первый раз за вечер посветлела лицом: «Вот и правильно, тащи парня к себе, а то ведь неровен час – уведут, охотниц-то нынче много».
     Петр виновато смотрел на Емельяна:
     – До завтрева, сынок, днем увидимся.
     Мария и Емельян шагнули с крыльца в темень. Взявшись за руки, они медленно шли вверх по склону холма от «Вятки» к себе домой. Оба понимали, что с этого дня их дороги слились в одну – и уже навсегда.

6

     Страхи и муки первой брачной ночи не обескуражили молодых. Бессонное сумасшествие и отсутствие завтрака не погасили радость обладания друг другом. Оба вроде бы беспричинно смеялись, сплетали руки и осыпали друг друга поцелуями. «Всё, всё, пусти, шальной, мне на работу надо!» – отбивалась Мария. Она оделась и вприпрыжку выпорхнула за порог комнаты. Емельян остался один. Душа его, витая в небесах, праздновала победу.
     Он закрыл глаза, заново переживая волнующие перемены своей жизни. Сбылось то, о чем он давно мечтал, что казалось ему недостижимым – Мария стала его женой. Если бы ещё не чувство голода, которое бесцеремонно вытесняло радужное настроение, как подброшенный в чужое гнездо птенец кукушки вытесняет законных обитателей. Раздумья о хлебе насущном начали гасить эйфорию.
     «И что теперь? Ехать в техникум? Восстановиться на четвертом курсе? А жить на какие шиши? Для родителей я теперь отрезанный ломоть – сам глава семейства».
     Емельян оделся, откопал в вещмешке пару ржаных сухарей, похрустел, запил водой. Мысли приходили в голову всё ясней и разумней: «С учебой придется погодить. Может, пойти работать на «ЗиС, на конвейер? Хм… А как добираться туда во вторую и третью смену? Тогда уж лучше на завод Лавочкина самолеты делать…» 
     Однажды майор Бычков после Победы разглагольствовал в землянке: «скоро начнется демобилизация из армии, если не знаешь, куда идти работать – дуй в школу». Тогда эти слова показались Сапегину неуместной шуткой, а сейчас не казались...
     В областном отделе народного образования Сапегину обрадовались. Мужчина в школе – находка для директора, особенно, если у соискателя работы нет высшего образования. Платили такому энтузиасту по низшему разряду, поэтому кормилец семьи охотно взваливал на себя двойную, а то и тройную нагрузку. 
     Молодого фронтовика направили в химкинскую школу №7, где он взялся обучать детей рисованию и черчению, вести уроки труда и пения. С пением, правда, получилась накладка. Песни «Взвейтесь кострами синие ночи» или «Широка страна моя родная» под балалайку звучали не очень солидно. Директору больше нравился аккордеон.
     Емельян и Мария заняли денег и купили в комиссионке трофейный аккордеон. С кнопочками и клавишами Емельян Петрович разобрался быстро. К очередной годовщине Октябрьской революции благодарный директор школы выписал учителю-многостаночнику поощрительную премию. Школа начала блистать на смотрах художественной самодеятельности и разных торжественных мероприятиях. 
     Денег на цивильный мужской костюм накопить не получалось – Емельян ходил на работу в армейской амуниции – без погон, но с офицерской портупеей и командирской сумкой на плече. Это было модно. Человек в военной форме с медалью на груди выглядел солидно – такой не подведет.
     При приеме на работу учитель Сапегин значился неженатым. Подавляющая часть женского коллектива сразу же окружила перспективного жениха вниманием и заботой, что отразилось в домашних рассказах молодого учителя о важности и благородстве педагогической деятельности. 
     Заведующая детским садиком была чутким слушателем, она поняла, что с соблазнительной вольницей её жениха пора срочно заканчивать.
     Емельян Петрович был занятым человеком: уходил в школу рано утром, возвращался в Захарьино затемно. Мария упросила председательшу сельсовета расписать их в неурочное время – в воскресенье.
     Когда сведения о женитьбе Сапегина просочились в школу, «слабый пол» был глубоко травмирован коварным предательством их жениха… 
     Денег в семье не хватало не только на костюмы, но и на приличную обувь – без конца ремонтировали ту, которую носили, благо после войны сапожные будки появились на каждом перекрестке и ремонт стоил копейки. Дважды в день Емельян Петрович пробегал мимо сапожной мастерской на Пролетарской улице. Сапожников в ней работало двое – один без ног, другой одноногий – отсутствующую ногу заменяла деревянная колода, вырезанная из березовой чурки. Они сидели за низкими столиками на деревянных табуретах, сидения которых сплетались из сыромятных ремней. «Корзина» помогала удерживать равновесие и меньше натирала рубцы на ампутированных конечностях.
     Людей сапожники оценивали по обуви. Солдатские ботинки, кирзовые сапоги уважали – их ремонтировали без очереди. Фасонистую обувь тыловиков или офицерские хромовые сапоги презирали. Приняв такую обувь в ремонт, небрежно бросали пару в общую кучу: «Приходи через неделю – будет готово».
     Емельян Петрович быстро нашел с мастерами общий язык, и пока те правили каблуки его ботинок или пришивали подошву, разговаривал с ними за жизнь. Заметив своеобразное отношение сапожников к обуви, поинтересовался: «А какая вам разница?»
     Ответ его смутил, если не сказать – огорошил.
     – Вот ты, учитель, сразу видно, штабной. В атаку, небось, не ходил, а мы ходили... Все знали, что впереди минные поля, страшно бежать, а нам приказ: «вперед, мать вашу так!» Вторая волна пехотинцев после нас смело в атаку шла, врага зубами рвали. И за нас тоже… Кто жив остался, тем, конечно, ордена и медали на грудь, а тем, кого в клочья, они зачем? Нас, обрубков, к наградам тоже не представляли. С такими ранениями немногие выживали. Так что, учитель, у меня к хромовым сапогам своё отношение... 

     Преподавательская карьера Емельяна Петровича едва не оборвалась в конце первого года работы. Скандал возник из детской шалости, случайно, но замять его удалось с большим трудом. Дело было так.
     Учитель рисования осторожно двигался по школьному коридору – вокруг шум, гам, стремительно носились дети, как всегда бывает на переменах. Один пятнадцатилетний оболтус, не рассчитав траекторию своего полета, врезался в учителя. Тот, взяв неудачника за шиворот, прочитал ему нотацию о правилах поведения в школе, в частности, на перемене. Вокруг немедленно собралась толпа старшеклассников, сочувствующих своему товарищу. Один из них из-за чужой спины отвесил щелбан по лысеющей макушке учителя, тут же нырнув в толпу.
     Ситуация выходила из-под контроля. Сапегин обернувшись, влепил пощечину стоящему позади него ухмыляющемуся ученику. Улыбка на лице подростка сменилась гримасой боли и незаслуженной обиды – он заплакал.
     Свидетелей рукоприкладства было много, дело вынесли на педсовет. Директор школы был категорически против увольнения, он предъявил местной инквизиции справку военкомата о контузии красноармейца Сапегина. Педсовет ограничился выговором, взяв слово с учителя впредь не допускать физических мер воспитания. 
     Первый послевоенный год пролетел у Емельяна и Марии во взаимном обожании и нескончаемых заботах. Итогом пылкой любви стало рождение дочери Любы. Ко всем насущным проблемам добавились бессонные ночи. Мария порой уставала так, что тихо плакала по ночам от жалости к себе и малютке. Часто не хватало времени и сил приготовить на керосинке ужин к приходу мужа, а ещё ребенка выкупать надо, и в корзине лежала гора нестиранных пеленок-распашенок… Емельян, придя домой, безропотно брал ведра и шел темными дорожками в кочегарку за горячей водой. 
     Территория бывшего санатория, (теперь туберкулезной больницы), неузнаваемо изменилась за годы войны – от прежнего уюта и красоты мало что осталось. Много деревьев было вырублено, пологий склон к Речке пересекал противотанковый ров, котельная щерилась черным оскалом дота, из которого, к счастью, не пришлось стрелять. Во всех подвалах, подсобках, в котельной – везде, где нельзя было жить – жили люди. Любая крыша над головой была спасением. Довершали удручающую картину больничного городка огороды, погреба, сарайчики, где народ держал кур, кроликов и прочий мелкий скот. Так спасались от голода.
     В панические дни октября 1941 года хозяйственник Пригожин Николай Павлович ушел добровольцем в отряд подмосковных ополченцев. Он стал заместителем командира отряда. Это была последняя должность бескорыстного, во многом незаменимого человека.

7

     Лечебница на восемьдесят пациентов, построенная вдовой великого доктора, увеличилась за предвоенные и военные годы до пятисот койко-мест. Теперь стояла задача превратить Захарьино в социалистическое предприятие здоровья на тысячу мест. Для этого требовалось очистить территорию больничного городка от всех погребов, сараев и огородов, выселить из Захарьино обитателей подвалов, снести дома вспомогательного персонала на «Вятке», построить квартиры врачам и медсестрам в ближайшем Подмосковье.
     О младшем персонале начальство не переживало: санитарки, посудомойки, дворники у ворот в очередь стояли.
     Петр заглянул к молодым:
     – Емеля, поговорить надо. Пройдем до конюшни.
     Емельян не помнил, когда последний раз заглядывал на хоздвор. Конюшня выглядела убого. Из четырех повозок, которые здесь когда-то стояли, осталась одна – на ней вывозили мусор и завозили из колхоза овощи. В гараже стояло две «Скорых помощи», грузовой ЗиС, легковушки… Ясно, что хозяйство отца доживало последний срок. 
     Петр Иванович угадал, о чем подумал Емельян и невесело подтвердил:
     – Ещё пару лет и конюшни не будет.
     Петр замолчал, не торопясь выкладывать сыну главное, ради чего позвал его сюда. Лучше, если Емеля своим умом до этого дойдет. Но сын молчал и Петр продолжил:
     – Дома на «Вятке» тоже под снос пойдут. Мы со старухой останемся у разбитого корыта. Ни жилья, ни работы. А нам за пятьдесят… Ты вот обещал мастером на заводе стать, кормить нас, стариков, да где сейчас те обещания?   
     Сарказм отца Емельян пропустил мимо ушей.
     –Я же работаю! Не завод, так школа, какая разница? Не обо мне речь. Вы с матерью где собираетесь работать?
     – Лучше бы спросил, где жить будем? Работа не проблема, рабочие руки везде нужны. Жильё – проблема. Не хотелось бы по баракам с мальцом скитаться. Да и вас с Марией скоро на выход попросят, – начал подсказывать Петр.
     Разгадать стратегический план отца было не просто. Емельян с задачей не справился. Петр частично открылся:
     – Свой дом надо строить.
     Емельян непонимающе смотрел на отца. Шутит, что ли? Вряд ли… Он вообще шутить никогда не умел. 
     – Дом? Где строить? На какие деньги? – Емельян с грустью смотрел на постаревшего отца. 
     – Вопросов много задаешь, значит, думаешь мало. – Отец недовольно продолжил: – Участок колхоз даст, но для этого надо быть членом колхоза. Теперь уразумел? 
     Емельян, убитый ужасным предчувствием, спросил:
     – И кто пойдет в колхоз работать? Мы с Марией?
     – От вас в колхозе пользы как от козла молока. Мы с Аграпиной в колхоз запишемся.
     – Вы?! – Емельян был готов расхохотаться. Убедившись, что отец не шутит, недоверчиво спросил: – Ладно, предположим, даст тебе колхоз участок, а на какие шиши дом строить?
     – В складчину будем строить: три комнаты на три семьи, кухня общая.
     – Вы с Аграпиной, я с Марией, а кто третий?
     – Яша Нежибовский, водитель грузовой машины. Семья у него сейчас в подсобке гаража живёт.
     – И когда ты планируешь начать строительство?
     – Зимой с Аграпиной запишемся в колхоз, к весне оформим участок, материал завезем – летом начнем строить. 
     – На материал деньги нужны. Откуда их взять?
     Петр Иванович давно всё обдумал.
     – Слыхал присказку: за морем телушка – полушка, да рубль перевоз? Вот мы полушку потратим, а рубль сбережем. Хорошее подспорье для начала стройки будет.
     Емельян непонимающе хлопал глазами.
     – Какой рубль сбережем?
Петр Иванович поморщился:
     – По первому теплу поедем на Выселки, купим там корову и пригоним сюда.
     – Как пригоним? – не понял Емельян.
     – Ногами, дурень! Ты деньги на дом копи!

     Мария и Емельян никогда не ссорились – времени на это не оставалось. Ужинали поздно, но всегда вместе. После ужина Мария кормила Любашу грудью и ложилась спать.
     Книжка «Детское питание» не раз попадалась Емельяну на глаза, но только сегодня он протянул к ней руку. «Интересно, чем будем кормить дочь, когда она перестанет сосать грудь?»
     Открыл, прочитал: «Дети ежедневно должны получать белки, жиры и углеводы в нужном количестве…». Зевнул, захлопнул книжку, собираясь поставить её обратно. Из книжки выпала бумажка. Емельян нагнулся за ней, невольно ухватив текст, написанный жирным химическим карандашом: Мячиков Степан Романович. Вологодская область, село Нагорное. Спросил машинально:
     – Мария, кто такой Мячиков?
     Мария, давным-давно забыла шального капитана с Вологодчины и его записку с адресом. Ответила буднично:
     – Понятия не имею.
     Сказала бы: «А… лечился у нас в 43-м или в 44-м», на этом бы, возможно, интерес и иссяк, но уклончивый ответ лишь подогрел интерес Емельяна:
     – Здесь и адрес имеется, Вологодская область, село Нагорное. Может это Верина записка?
     Мария вспомнила капитана, смутилась, залилась краской. Это не укрылось от Емельяна. Ревность, словно мышь, заскребла в груди. Он ждал ответа.
     – Был такой раненый. Уезжал, записку мне в руки сунул.
     – А ты адресок в книжку положила, чтоб не потерялся. И много тебе адресов оставили?
     – Никто не оставлял. Зачем мне их адреса?
     – Но Мячиков же оставил и ты записку сохранила. На всякий случай что ли, если я вдруг не вернусь с фронта? Это был твой запасной вариант?
     – Емельян, что ты несёшь? – в голосе Марии зазвучали слёзы. – Немедленно проси прощения!
     – У тебя, правда, с Мячиковым ничего не было?
     Мария положила дочь, подошла к Емельяну, обняла его:
     – Дурачок! Тебе такое не стыдно спрашивать? Я ждала тебя всю войну и ты это прекрасно знаешь. Я люблю тебя… Ну, чего ты стоишь столбом? Иди ко мне…

     Несмотря на двойную и тройную нагрузку в школе, лишних денег в семье не водилось. Магазинные полки зияли бесстыдной пустотой, карточки позволяли не умереть с голоду, а цены на черном рынке сочувствия к учительским зарплатам не испытывали. Емельян решил писать картины и продавать свою живопись. И сразу влип в неприятность.
     Бдительная фининспекция объяснила предприимчивому художнику, что рисование картин с целью продажи без патента – уголовно наказуемое деяние. Узнав стоимость патента, живописец ахнул: овчинка выделки не стоила. Была, правда, одна лазейка – продавать картины через Союз художников, но для этого надо стать членом этого Союза.
     Сапегин решил рискнуть. Принес на показ несколько картин, получил одобрение жюри и рекомендации о принятии в Союз художников. И тут началось!
     Каждый  месяц член Союза обязан сдать не менее четырех картин. Все выходные дни Сапегин, не разгибаясь, писал пейзажи Сходни. Приносил живопись на Совет, там картины рассматривали, отбирали на реализацию – одну, редко две. Деньги выплачивали по мере продаж, причем нужно было делиться с Союзом художников. Непроданные картины быстро накапливались, девать их было некуда.
     И открылась художнику жуткая истина: живописцев кругом тьма тьмущая, картинами можно все стены Москвы обвешать, и главное – чем теснее твои связи с жюри, тем успешнее и дороже продаются твои картины.
     Плюнув на замаскированное рабство, Емельян Петрович переключил свою неуемную энергию на фотографию.
     Во всех комиссионках было полно немецкого ширпотреба. Лучший фотоаппарат того времени – конечно, Leica II («Лейка»), только с фотопленкой было туго. Вскоре Красногорский завод начал выпускать копии этих фотоаппаратов под названием «ФЭД» и дефицит пленок исчез.
     Талантливый человек талантлив во всём. Через месяц, тренируясь на домочадцах, Емельян Петрович научился делать вполне приличные фотографии.
     Зимой 1948 года Петр Иванович и Аграпина записались в колхоз, поселились вместе с Мишкой в бараке за Сходней. Для переезда ни сил, ни времени не потребовалось – всё имущество в доме на «Вятке» было казенным.
     Жизнь в бараке трудно было назвать жизнью, семейные там обретались недолго, один-два сезона, пока строились. Участок под дом Сапегины получили хороший – недалеко от храма Владимирской иконы. Петр и Яков Нежибовский начали искать и завозить строительные материалы.
     Отпускные школьные деньги Емельяна Петровича ушли на оплату материалов. Начали готовиться к поездке в Выселки Тульской области. Обратный путь – триста километров с коровой – Петр и Емельян надеялись пройти за неделю, максимум дней за десять. Вот только идти не в чем, хоть лапти плети.
     Выручила больница. За военные годы в госпитале скопилась невостребованная обувь. Новый завхоз Петру Ивановичу, конечно, не отказал: «Выбирай!». Выбирать особенно нечего – что получше было, давно сплыло. Тем не менее, две пары кирзовых сапог из кучи Петр выбрал. «Ежели их подлатать, то куда с добром». 
     Емельян Петрович в тот же день побежал с сапогами к знакомцам-инвалидам.
     Все углы сапожной мастерской были привычно завалены изношенной рванью, на полках – отремонтированная обувь. Окон в будке не было, лампы в железных колпаках, свисавшие с потолка на поводках, горели почти весь день. В помещении стоял густой запах дегтя, махорки, ваксы, кожи, нечистых испарений. Впрочем, сами сапожники этого аромата не ощущали.
     Приняв от учителя заказ «на завтра», сапожники завершили трудовой день. Закрыв производство, они выползли на улицу. Безногий на деревянном подносе катился по булыжникам, гремя стальными подшипниками, его товарищ ковылял рядом, припадая на березовую «ногу». 
     Путь башмачников был не долог. В ближайшем продмаге очередь всегда пропускала их вперед. Инвалиды брали буханку черного хлеба, копеечные бычки или кильку в томате, иногда снисходили до дешевой тресковой печени, а то и до бочковой селедки. Это закуска к неизменной «белоголовке» крепостью 56 градусов. Для еды покупали брикеты пшенной каши, овсяные хлопья или серые макароны, похожие на стебли камыша. Вчерашнюю бутылку обязательно сдавали на обмен – попусту деньгами не разбрасывались. 
     Возвратившись в будку, мастеровые устраивали ежевечернее застолье, бесконечно выясняя, в чем заключается смысл жизни. С малой нуждой мужики справлялись просто – за ближайшим углом, с большой было сложнее, но и здесь приспособились. Сморившись и захмелев, засыпали там, где прихватывал их Морфей.

8

     С покупкой коровы в Выселках Сапегиным подфартило, словно их тут ждали. Хозяева переезжали в Тулу к вставшим на ноги детям и распродавали своё хозяйство, не цепляясь за каждый грош. Корова оказалась стельной, с ней же отдали и восьмимесячного телка. О такой удачной сделке Сапегины и мечтать не могли. 
     Частые аресты в конце тридцатых годов и военное лихолетье повыбивали народ, разбросали по городам и весям – Емельяна в Выселках уже не помнили. Два мужика – старый и молодой – были никому не интересны.
     Не задерживаясь в обнищавшей деревне, Сапегины погнали своё стадо крупного рогатого скота в белокаменную. И хотя к витым рогам коровы была приторочена веревка, это никак не ускоряло движения – за день проходили не более двадцати пяти верст. Останавливались в деревушках, просились на ночлег, задавали корм корове с теленком, потом кормились сами, чем бог одаривал, и ложились отдыхать.
     Через две недели добрались до деревни Химки, где Петр загодя договорился о продаже коровы. За стельность и рослого телка покупатель щедро доплатил. Петр наглядно продемонстрировал сыну, что такое «рубль перевоз» – навар оказался равен половине школьных отпускных.
     Для строительства дома на лето пригласили шабашников и в сентябре на верхние венцы стен уже крепили стропила. Котельный шлак достался строителям задаром, более того, Яша Небожинский за его вывозку получал зарплату. 
     В январе 1949 года над коньком свежесрубленной избы закурился первый дымок. Дом гудел от новоселов, словно улей по весне. 23 февраля три семьи дружно отпраздновали силу и мощь Советской Армии.
     На третий год после войны отменили карточки. Жить стало легче, жить стало веселее – усмехаясь в прокуренные усы, сообщил народу великий Сталин.
     Почувствовали перемены и на местах.
     Зинаида Семеновна Болотова рискнула подать в областной отдел народного образования жалобу на грязный навет о её, якобы, шашнях с директором школы Вольпертом, из-за которого ей, педагогу с университетским образованием, пришлось со скандалом уйти из школы, и чтобы не умереть с голоду, пойти заведовать избой-читальней.
     На жалобу отреагировали быстро и чутко: взыскание сняли, увольнение из школы признали незаконным, и вообще – с каких это пор местная власть стала вмешиваться в личную жизнь двух взрослых холостых людей? 
     После ухода из школы Зинаида Семеновна сняла комнату в частном доме, жила скромно, тихо радуясь успехам дочери – студентки текстильного техникума. Вернувшись на старое место работы, Зинаида воспрянула духом. Надежды на счастье и благополучие вновь забрезжили перед ней, и хотя Павел Владимирович Вольперт возвращаться в школу благоразумно не стал, взаимная приязнь двух одиноких людей перешла в стадию позднего Ренессанса.

     Враг народа, бывший директор гимназии Иван Васильевич Дудин, осужденный в 1937 году по 58-й статье и отмахавший топором в архангельской тайге ровно десять лет, неожиданно появился в Куркино в доме, где жила Зинаида.
     Явление Христа народу вполне можно было сравнить с эмоциональным потрясением, которое испытала женщина. Она смотрела на него со страхом, словно на пришельца с того света – оцепенев, не способная произнести ни слова. В её округлившихся глазах плескались ужас и паника… Она не понимала, как и, главное, зачем он здесь появился.
     Иван тоже молчал. Он ждал слов от Зины. От её слов зависело сейчас всё… Наконец, Зинаида хрипло вытолкнула из горла первые, очевидно, самые важные для неё слова:
     – Как ты нашел нас?
     Не это надеялся услышать Иван Дудин, но мало ли какие фантазии он насочинял. Ответил жене почти виновато:
     – Дочка мне написала.
     Ах, вот, значит, как! А ей-то казалось, что она знает всё про свою дочь. О переписке с отцом Валентина ничего не говорила. Втайне о матери поддерживала связь с врагом народа? Ну, с этим мы ещё разберемся…
     – Ты зачем сюда приехал?
     Последние иллюзии Ивана разлетелись в пух и прах. Всё, о чем мечталось в тайге, на бесконечном лесоповале, превращалось в пыль, и не было ни малейшего осколка, за который можно было ухватиться. Уже всё о себе предвидя, он отвердевшим голосом сказал:
     – Я хочу видеть Валентину.
     – Она вечером приедет из техникума. Но в дом я тебя не пущу.
     – Зина, побойся бога! Я через три дня должен уехать за 101-й километр. И моей жене, кроме этого нечего сказать?
     – Иван, после твоего ареста я подала на развод. Мы с тобой давно разведены.
     Иван побледнел, судорожно сглотнул сухим горлом.
     – Надеюсь, ты не лишила меня отцовства?
     – Сам бы мог догадаться. Валентина же пишет тебе. Наверное, в письмах, папой называет? Всё, уходи, Иван!
     Зинаида Семеновна резко повернулась и ушла в дальнюю комнату. Иван ещё немного потоптался у порога и подался во двор. Уходить ему было некуда, разве что совсем уехать, но трое суток у него есть и, не повидав дочь, он никуда не уедет. Прошел в сарайчик, уселся на старую колоду с углублением посередине и стал ждать Валентину.
     Бабье лето – последний живой выдох осени. Невесомые паутинки, струящиеся с небес – предвестники скорых заморозков. В сумеречной тишине хорошо слышны хрусткие шаги, скрип калитки, бряцанье щеколды…
     Дудин выскочил из своего убежища, обогнул избу, увидел дочь. Волнуясь, окликнул:
     – Валюша!
     Валентина вздрогнула, оглянулась на голос. Вскрикнула:
     – Папа!?
     Ничто бы не выбило из седла закаленного зека Ивана Дудина, всё он за десять лет повидал и пережил, всё, кроме слова папа. Оно резануло по сердцу словно бритвой. Перехватило дыхание.
     Иван Васильевич беззвучно заплакал…
     Отец и дочь сидели на поленнице, и уже отплакав, продолжали шмыгать носами.
     – Что же мы в сарайке-то сидим? Пошли в дом!
     – Зинаида меня в дом не пустила.
     – Как это не пустила? Не может такого быть!
     – Валя, а ты знала, что мама со мной развелась?
     – Как развелась? Когда?
     – Сразу после моего ареста.
     Валя снова заплакала и, тонко подвывая, прошептала:
     – Я впервые об этом слышу. Зачем она это сделала?
     – Скажи мне, дочка, честно – у мамы кто-то есть, ну, другой мужчина?
     Валентина, кусая губы, чтобы не разреветься в голос, отрицательно помотала головой.
     Иван вздохнул: «Идейная, значит… Плохи мои дела».
     Из темного пространства двора донёсся решительный голос Зинаиды:
     – Валя, подойди ко мне!
     Валентина обняла отца, шепнула: – Я ещё приду! – и вышла из сарайчика.
     Через час она принесла хлеб, два яйца, кружку молока. «По соседям ходила – догадался отец, – своих кур и коровы в доме нет». Потом Валентина принесла дерюжки, старые ватники и чьи-то разбитые валенки. 
     – Ты тут обустраивайся. Утро вечера мудренее…   
     Иван лежал на дерюжках, прижавшись спиной к теплой поленнице. Спать не хотелось. Мысли медленно текли из одного края его нескладной жизни в другой край.   
     «Дядьки-то мои в 17-м году умнее меня оказались. Как в воду глядели, сбегая от большевиков. Звали и меня, дурака, не пошел. Где-то они сейчас? А, впрочем, это сейчас уже неважно… А что тебе, Ваня, важно? Валентина – это важно, и Зинаида тоже важно, но она, к сожалению, так ничего и не поняла про советскую власть. Она до сих пор думает, что она и есть частица советской власти. Дура! Частица советской власти – вертухай в тайге. Нас, кто отсидел войну в лагерях, ненавидели все – и вертухаи, и зеки, попавшие на зону после войны. Нас били всегда первых и беспощаднее… Завтра я должен взять в сельсовете справки, бумажки – зачем? Чтобы снова на пять лет уехать работать в проклятую зону. А потом? Мне пойдет шестой десяток… Ни кола, ни двора… Сдохну под забором и похоронят меня как собаку... А Валюшка молодец, выучится на экономиста, не пропадет в жизни. Прости меня, дочь, не хочу я подыхать под забором. Бросят меня в яму злые люди и слова доброго не скажут, слезинки не обронят… Не обессудьте меня, родные! И ты, Зинаида, прости! Не по своей воле испортил я тебе жизнь. Поймешь ли ты когда-нибудь, что не был я врагом народа, любил тебя и свою работу, мечтал строить новую жизнь. Почему так всё перевернулось – не знаю. Некуда мне отсюда идти, и никуда я от вас не уйду».
     Дудин выпростал из брючных шлевок веревку, связал петлю, просунул в неё голову. Второй конец намотал на дверную скобу. Отчаянно, словно прыгая в прорубь, выбросил ноги вперед, грузно осел вниз, чтобы уже никогда не встать… 
     В осеннем небе над черным селом сорвалась и долго летела вниз маленькая, никем не замеченная звезда… 

9

     СССР готовился торжественно отметить семидесятилетие Иосифа Сталина. Наши друзья и соратники по социалистическому лагерю сошли с ума.
     Болгары переименовали свою Варну в город Сталин. Прага работала над самым большим в Европе памятником Сталину-освободителю. Сотни проспектов и улиц (не только в городах Советского Союза) называли в честь Сталина. Патриарх Алексий I поднес вождю Приветственный адрес от духовенства РПЦ, подписанный правящими и викарными архиереями, большинство из которых были жестоко репрессированы юбиляром.
     Униженная и оскорбленная Постановлением ЦК ВКП(б) и Союзом писателей безыдейная декадентка, чуждая советскому народу, Анна Ахматова сочиняла стихи в честь Сталина: «И Вождь орлиными очами увидел с высоты Кремля, как пышно залита лучами преображенная земля».
     Всего месяц назад был арестован сын Ахматовой – Левушка Гумилев. Поэтесса носила сыну передачи в тюрьму, обдумывая горькие строки обличительного Реквиема, и в те же самые дни тоскливыми ночами водила пером по бумаге: «И благодарного народа вождь слышит голос: «Мы пришли сказать, — где Сталин, там свобода, мир и величие земли!» Это было за гранью неповрежденного разума!
     Но всех переплюнули маршалы Советского Союза, победители недавней войны. К 70-летию генералиссимуса они взялись очистить советские города от «обрубков» – бездомных, неприкаянных инвалидов Великой Отечественной, которые своими увечьями, грязными лохмотьями, попрошайничаньем и пьянством унижали державу. Этот грязный народец не вписывался в палитру праздника, как не вписались бы крысы и тараканы в Колонный зал Дома Союзов. Страна нуждалась в срочной санобработке. 
     В сапожную мастерскую на Пролетарской улице заглянул участковый милиционер. Безногий инвалид, сидящий на плетеном табурете, весело приветствовал «начальство»:
     – Семеныч! Больше не хулиганим! Ссым в баночку и сливаем в канализацию. Или ты не по этому делу?
     – Не по этому. Приказано вас всех переписать, чтобы никого не забыть и не оставить без помощи.
     – Да ну? Я вроде ни о чем таком не просил.
     – Ты не просил, а Родина о вас помнит. В специальные дома отдыха вас определят. Ну, бывайте!
     Тайную операцию готовили недолго, но тщательно. Списки бездомных инвалидов, сведения о местах их обитания стекались из районных отделений в городские управления внутренних дел. Там рассчитали потребное количество милиционеров, автотранспорта, вагонов… 
     Зачистку провели одновременно во всех крупных городах Советского Союза. Специальные команды выловили ночью на рынках, вокзалах, в подвалах домов, сапожных будках и прочих местах тысячи безногих, безруких фронтовиков. Зарешеченные товарные вагоны ожидали непраздничную публику на железнодорожных тупиках за городом. Когда инвалиды увидели оцепление КГБ, грязный товарняк – пришло прозрение. «Обрубков» забрасывали в вагоны, как мешки с картошкой. Самые отчаянные скатывались из вагонов, ударялись о шпалы, крыли охрану отборным ма-том. Их подхватывали и швыряли обратно в черный зев вагонзака. Тяжелые створки с грохотом захлопывались, состав беззвучно трогался с места…
     Настежь распахнутая сапожная будка на Пролетарской улице в Химках ещё месяц мозолила глаза прохожим, потом исчезла и она. Город стал чище и краше...
     21 декабря 1949 года десятки тысяч крепких, здоровых людей собрались на Красной площади, чтобы полюбоваться на огромный портрет Сталина, поднятый над Кремлем воздушными шарами. Вечером его осветили прожекторами, ветер шевелил полотнище и лицо вождя казалось живым. Ликование народа продолжалось всю ночь. 

     Весной 1950 года Емельян Петрович категорически заявил: жить дальше без мотоцикла невмоготу, он в хозяйстве необходим, как лошадь земледельцу.
     С отпускных денег приобрел трофейный «Индиан» с коляской, сразу подался на колхозную ферму за навозом для огорода, развел кроликов, стал уверенно смотреть в будущее. За лето объездил и укротил железного мустанга, и в конце августа отправился на нем в глубинку за грибами.
     Взял с собой аккордеон, фотоаппарат, увеличитель и всё, что требуется для изготовления снимков. Прихватил корзину для грибов – положил в неё несколько буханок хлеба, крупяные брикеты, масло подсолнечное, соль. Остальное надеялся купить в сельмаге.
     Мотоцикл лихо пробежал полсотни километров по Пятницкому шоссе и затормозил у моста через Истру: он был разрушен. Наездник свернул на лесную дорогу. Слева блестело водохранилище, справа стеной стоял лес. Вокруг ни души, а лисичек-свинушек хоть косой коси…
     Оставаться ночью в лесу в компании с аккордеоном не хотелось – поехал до первого жилья. Дорога нырнула в низину, по дну которой протекал коварный ручей. Но если охота пуще неволи, человеку нет преград. Емельян Петрович наломал в колею валежника, хвойных лап, и с разгону перелетел через водную преграду. Выехал наверх и увидел живописное поселение – Бережки. 
     Мотоцикл сам  выбрал избу с удобным подъездом, наездник зашёл в дом, попросился на ночлег. В качестве платы гость выложил две буханки хлеба. Это хозяев подкупило – за хлебом бережковские мотались в Москву. 
     Хозяин оказался лесоустроителем, жена – помощницей. Попили чаю и пошли посидеть на завалинке.
     Емельян Петрович достал аккордеон – по деревне полилась музыка. Из-за плетней удивленно начал выглядывать народ – по какому поводу праздник?
     Подошел один, второй – через полчаса толпа окружила залетного музыканта. Многие впервые увидели гармонь с черно-белыми клавишами. Емельян Петрович заиграл частушки: тут же нашлись любители попеть и потопать ногами. В разгар веселья гость достал хромированную «Лейку» и объявил: 
     – Кто желает иметь фото, завтра с утра подходите!
     Вынул образцы фотографий, показал публике.
     На следующий день к полудню начали подходить желающие – немного… Вечером Емельян Петрович проявил пленку, чтобы ночью отпечатать фотографии, а пока пленка сохла, звучали фронтовые песни, от которых слеза в нос шибала. Народ нес угощение, мужики налили фотографу в стакан что-то мутное, но тот заупрямился – не пью, и точка! Угостили махорочкой – отказался, мол, не курю. Странный, однако, гость…
     Комбедовец Фрол (комитеты бедноты повсеместно давно канули в Лету и кличку «комбедовец» Фрол носил как орден за прошлые заслуги) оттащил лесоустроителя за локоть в сторону:
     – Шишка сосновая, ты кого приютил в своём доме?
     – Учитель он, из Химок. А что?   
     – Он такой учитель, как я американский президент. Ты что, не видишь… – Фрол наклонился к уху односельчанина: – Шпион это! Баян у него немецкий, фотоаппарат – немецкий, мотоцикл не русский. А талантов обнаружил сколько? У нормального человека столько не бывает, налицо серьезная подготовка. Шпион это! В органы бежать надо! 
     Лесоустроитель занервничал:
     – До ближайшего сельсовета километров десять. Куда, к черту, на ночь глядя, бежать?
     Комбедовец нажимал:
     – Если не сообщишь, шишка сосновая, тебя с ним в одну камеру смертников посадят. Беги, а я пока за ним тут пригляжу. У меня не сбежит! 
     Ночью, отпечатав карточки, Емельян Петрович вышел на крылечко подышать свежим воздухом. На завалинке дома сидел мужичонка и смолил самокрутку.
     – Не спится? – участливо спросил его подозреваемый.
     – Есть вещи поважнее сна, – заумно откликнулся мужик.
     Сапегин пожал плечами и ушел в избу.
     Утром следующего дня люди разглядывали фотокарточки, радуясь, что недорого. И народ повалил валом. В самый разгар процесса за спиной Сапегина появились три милиционера. Прозвучало негромко, но внушительно:
     – Ваши документы!
     Публика замерла и уставилась на чужака.
     Емельян Петрович достал паспорт, в нем лежала и «Красноармейская книжка» фронтовика. На первой странице строгая надпись: «Красноармейскую книжку иметь всегда при себе, не имеющих книжек – задерживать». Молодые милиционеры улыбнулись. В нижнем углу книжки была выцветшая фотография солдата с огромным лбом и отступившей назад шевелюрой*.
     Подлинность документов сомнений не вызывала. Милиционеры задали несколько вопросов, извинились и ушли. Комбедовец как сквозь землю провалился.
     Хозяин дома, где остановился Емельян Петрович, не знал, как загладить вину, обещал завтра сводить на «белые грибы и грузди». Со дня приезда необычного гостя в Бережки прошла неделя, не грех было и домой вернуться.
     Рано утром пошли в лес. Лесоустроитель не обманул: привел на грибные плантации. Набрал учитель корзину, потом ещё ведро, а глаз от белых грибов оторвать не может. Снял с себя рубаху, завязал рукава в узел, набрал под завязку, осталось только штаны снять. С большой добычей вернулись мужики в деревню. Всё! Срочно домой! Аккордеон в коляску, туда же фотопринадлежности, сверху грибы.
     Выехал на бетонку – грибник стоит с большим кузовом на спине, руками машет, мол, подвези! Посадил сзади, проехали совсем ничего – задний баллон лопнул.
     Приуныл Сапегин – запаски нет. Грибник слез с мотоцикла и, не прощаясь, потопал дальше.
     Емельян Петрович колесо снял, разобрал, осмотрел камеру. Прореха – палец пролезет, мотоциклетная аптечка есть, но лежит в коляске под грибами. В общем, к утру дыру заклеил, поменял колеса местами и медленно поехал домой.
     К ночи добрался, устал – сил нет, но пришлось грибы почистить, помыть… Дочка Любаша рядом крутится, помогает, чем может. Мария на сносях, ей скоро рожать.
 Больше всего жену удивили не грибы, а деньги, которые муж заработал фотоаппаратом.

_______________________________________
* Красноармейская книжка Е. П. Сапегина находится в архиве автора.


10

     У счастливых людей время пролетает быстро, у несчастных тянется долго. Вторую дочку Сапегины назвали Надеждой – с надеждой на мирную и благополучную жизнь. 
     В городах отрыдали смерть Сталина. В сельской глубинке, перекрестившись локтем, ждали перемен, понимая, что хуже не будет. Хуже было некуда: крестьян заставляли сдавать государству масло и яйца независимо от того, есть у них в хозяйстве корова или куры. Народ покупал в сельмаге яйца и масло, чтобы  сдать государству.
     Брат Мишка кончал школу, богатырем не был, но военкомат это не смущало – защита рубежей Родины есть священный долг каждого…
     Аграпина всегда умела смотреть вперед: сынок вернётся из армии, обзаведется невестушкой, а жить где? Пора расширяться, пристройку к дому сварганить. Вон, Яша Нежибовский – давно свою комнатушку в двухкомнатную хорому превратил. На грузовике калымит, живет, как сыр в масле катается – не наша беда. На колхозные палочки и курятник не построишь… 
     Петр идею расширения жилплощади поддержал, но не знал, где взять капитал. Аграпина ответила: «Я подумаю».
     Послевоенный народ жил бедно, но дружно – двери домов не закрывались, бегали друг к дружке за щепоткой соли, луковицей, сковородками и противнями, возвращая обя-зательно с пирожком или другим угощением. Многолюдные застолья по праздникам – обычное дело.
     Емельян Петрович под вечер выходил с аккордеоном к молодежи – его ждали. Пели «За фабричной заставой», «Весна на Заречной улице», танцевали на грунтовой дороге от церкви до деревни Нагорной. Счастливое было время. 
     В сельском клубе Сапегин руководил самодеятельностью, народным хором и выездными концертами. Ездили по близлежащим фабрикам и заводам, домам отдыха…
 
     Однажды получили приглашение от мебельной фабрики на Сходне.
     Клуб был полный. В первом ряду Емельян Петрович увидел Нюру. Она сидела рядом с представительным мужчиной темпераментной национальности. Догадался, что это и есть её начальник снабжения. Ощутив легкую ревность, всё же был справедлив: «Джигит! Абрек!» Мебельная фабрика к тому времени была крупнейшей в Подмосковье.
     На протяжении всего концерта Нюра не сводила глаз с лысоватого Емельяна. В конце концов, куркинский худрук снял с плеча аккордеон, взял в руки балалайку, подошел к краю сцены и, глядя на Нюру, выдал виртуозно: «Светит месяц»: Мне не спится, не лежится, И сон меня не берет. Я сходил бы к милой в гости, да не знаю, где живет… Имя Маши в песне заменил на Нюру. Публика бурно аплодировала, кричала «браво», Нюра плакала…
     Это была «прощальная гастроль» – в Сходню Емельян Петрович больше никогда не заезжал. 
     Во всех поездках фотоаппарат неизменно был под рукой. Фотографии концертов, походов, гуляний пользовались спросом, снимки улетали из рук в руки – фининспекция оказалась не у дел. 
     Совмещать работу художественного руководителя клуба с запредельной нагрузкой в химкинской школе стало не под силу. Пришлось выбирать: педагог или маэстро…
     Сцена, публика, аплодисменты – это отрава, которую вкусив, бросить невозможно, разве что по физической немощи. Сапегин принял соломоново решение: перешел в куркинскую семилетку на скромную нагрузку, сохранив за собой муки творчества.

     Задумку о пристройке Аграпина выносила в голове, как ребенка в утробе. Не слыша возражений от Петра, объявила неблагодарной молодежи ультиматум: четыре тысячи рублей в обмен на мир, любовь и согласие в семье.
     Это были большие деньги. Такую сумму молодые внесли, когда строился дом. Емельян и Мария впали в шок.
     Смежные комнаты, разделенные звукопроницаемой стенкой, превратились во враждующие штабы, общая кухня стала полем сражений. В штабах шли ежедневные совещания, стороны искали аргументы и контраргументы, которые вели, увы, не к перемирию, а укрепляли наступательные порывы одной стороны и оборонительные редуты другой.
     «Емельян, с какой стати мы должны тратиться на взрослого мужика? Пусть Мишка сам зарабатывает. Сбегает четыре раза с коровой из Тулы до Москвы, вот тебе и четыре тысячи. У нас лишних денег нет, свои две девки растут, ютимся в тесноте…» 
     «Петр, сынок-то, помнишь, когда в техникум поступал, обещал кормить нас, стариков. Это ничего, что он техникум не кончил, вон какие деньжищи на трех-то работах огребает. Мы на хлеб не просим, а вот с пристройкой помочь надо, чай, не чужому человеку, брату своему».
     «Ты, Емельян, когда с фронта вернулся, у Аграпины болела голова, где ты будешь жить? То-то и оно! Ну, хорошо, так получилось, что ты ко мне ушел, а не было бы меня? В кочегарку ушел ночевать? Мишка из армии вернётся, девушку себе найдет – вот пускай вместе и думают о своём жилье. Может, и думать не придется, может Мишку в ту семью примут?»
     «Надо, Петр, в суд подавать. Дети обязаны старикам помогать. Эта евонная выдра ни за что не позволит Емельяну добровольно дать нам деньги на пристройку. Через суд будем взыскивать, как алименты».
     Петр смотрел на колени, часто и мелко кивая головой…
     Два с лишним года длились судебные тяжбы, но правосудие так и не нашло оснований для взыскания денег с молодых. К тому же возраст «стариков» был далеко не престарелый.
     Изнурительное противостояние родило острую, неодолимую мечту – построить собственный дом, чтобы уйти из этого (по выражению Емельяна) «змеиного гнезда». 
     Написали прошение в сельсовет о выделении участка под застройку, но земля-то колхозная, точнее, уже совхозная. Директор совхоза «Путь к коммунизму» Василий Кондратьевич Зайцев, был человек сложный, скромностью не страдал – свой дом поставил в вишневом саду возле церкви. О выделении земли учителю пения и слышать не хотел: «Много на нашей земле разных прихлебателей развелось!»
     Снова суды. После бесконечных заседаний, прений сторон, мучительного сбора справок и документов, грузный директор, тяжело отдуваясь, подчинился правосудию.
     А в ближнем тылу за звукопроницаемой стенкой шла неутомимая работа по разоблачению изменника Родины, агента иностранной разведки, врага народа Сапегина Емельяна Петровича.
     Анонимки летели в сельсовет и милицию (оттуда их переадресовали в управление госбезопасности), в школу и отдел народного образования. Над головой рисовальщика оперативного отдела 382-й дивизии рядового Сапегина сгущались грозовые тучи.
     В дом к Петру Ивановичу и Аграпине зачастили вежливые военные. Авторство анонимок они установили без труда и с позволения «бдительной гражданки» осмотрели комнату подозреваемого, разумеется, в отсутствие членов семьи. Планшет с эскизами военных лет, особенно прибалтийские портреты и пейзажи, показались им интересными. Рисунки забрали на экспертизу. Пропажа фронтовых писем, которые Мария хранила в коробке из-под обуви, обнаружилась позднее – после переезда в собственный дом.
     Свои новые хоромы Емельян строил один – учительская зарплата надежно оберегала от использования наемного труда. По весне завёз немереное количество шлака и цемента, всё лето, надрывая жилы, лил шлакоблочные стены, осенью поставил стропила, укрыл дом от дождя и снега. Зимой оббил фасады вагонкой, настелил полы. По теплу выложил печь и всё оштукатурил.
     Новоселье выпало на тридцать девятую годовщину Великого Октября. Мария и Емельян в долгах как в шелках, но были безумно счастливы…