Сэм

Сэм
Не знаю, кто как, а я в судьбу верю. В её существовании у меня нет никаких сомнений, тем более, что она мне преподнесла по жизни  много тому доказательств, спасала в совсем безнадёжных ситуациях, направляла в пути, не всегда правильному и праведному, но выводила, в конце концов на дорогу, имеющую продолжение и развитие. Дарила мне встречи с людьми, оставившими след не только в моей памяти, но и, не боюсь показаться нескромным, в памяти века, в котором мне довелось жить.
   Конечно, самое главное деяние моей судьбы – это моё появление на свет, вместе с ней, 13 апреля 1930 года в городе Киеве, в скромной еврейской семье. Назвали меня Семёном.
   Мой отец – Лазарь Оршанский был автомехаником, работником,  про которых говорят «Золотые руки». Он ухитрился из деталей собрать «полуторку», так назывался грузовик, выпускавшийся  на автомобильном заводе. А папа сделал в гараже, продемонстрировав высокое рабочее мастерство с инженерной сноровкой и хорошей еврейской головой, что не осталось без внимания администрации, сообщившей о достижении умельца в Москву. Папа был удостоен благодарности, денежной премии и повышения по службе, что было совсем не лишним, т.к. к тому времени, в 1938 году родился мой младший братик Израиль и мама – Райчел Фурман /извините, не представил её раньше/, работавшая медсестрой, должна была некоторое время  сидеть с ним дома.
   Папу повысили до водителя, он, работая на легковой машине, возил начальников разных предприятий, важных людей,  директоров. Но это продолжалось недолго. Когда  решили, где-то наверху, что ему можно доверять не только слушать разговоры начальников во время служебных поездок, но и сообщать - «куда следует» - их содержание, его вызвали в соответствующее учреждение и без обиняков предложили это делать. Его разговор  с мамой, когда он объяснял ей почему его из водителей снова вернули в гараж, я случайно подслушал, притворившись спящим. Папа говорил, что «пропадают» самые лучшие люди, их забирают, как врагов, а его сняли с машины за то, что он отказался «стучать». Я не знал ещё, что значит это слово, но понимал, что расспрашивать и тем самым дать понять, что не сплю - нельзя. Если родители говорили шопотом, предварительно отправив меня спать, значит хотели что-то обсудить, не предназначенное для  детских ушей. Потом-то я узнал, что по ночам арестовывали много людей и они пропадали. Родители боялись говорить с детьми об этом, не то чтобы обсуждать с посторонними , даже с родственниками или соседями, с которыми жили дружно. В коммунальной квартире – понятие, совершенно недоступное уму западного человека – у нашей семьи была одна комната, ещё две комнаты  занимали две семьи чужих нам людей.Приходилось  всем  пользоваться одной кухней, одним туалетом и одной умывальной комнатой, официально называвшимися «места общего пользования». Жили мы дружно, график уборки этих самых «мест» и очереди пользования  «местами» согласовывали мирно и разногласий не возникало. Можно сказать, что жизнь по-советским меркам была комфортабельной, учитывая, что квартиры с населённостью  10 – 15 семей не были редкостью. И вот чего я не чувствовал в то время – антисемитизма. Мои папа и мама не были религиозными. Они не соблюдали еврейских традиций. Дома мы говорили по-русски,  хотя родители знали и хорошо говорили на правильном идиш. Потом мама научила меня первоначальному  языку мамелошн, но родной всё же был – русский. Я ходил в русскую школу, думал, говорил, читал, писал на «Великом, Могучем, Свободном и Правдивом», как о русском языке писал Великий русский писатель И.А.Тургенев.  Правда, до него Великий русский учёный-академик Ломоносов говорил, что некоторый вклад в формирование, развитие и обогащение  языка, как живого организма, сделали некоторые народы. Заимствования, позволяющие внести новые краски, звуки, образы  взаимообогащают языки. Следует признать, что и мой родной язык щедро делится с иными языками без ущерба для них.     Войну я встретил 11- летним. 22 июня 1941 года, осуществляя план «Барбаросса», Гитлер напал на мою Родину - СССР.
   Киев германские фашисты бомбили в первый день войны, вернее ночь, т.к. ещё не рассвело. Заслышав  далёкий грохот разрывов и стрельбы зенитных орудий, я вскочил с кровати и побежал на крышу. Самолёты бомбили аэродром за городом, видны были разрывы. Сначала вспыхивало зарево, а потом доносился звук. Зенитки часто стреляли, чтобы не допустить самолёты к прорыву в город. Осколки дождём падали на крышу и звенели. Мама, боясь за меня, звала: - «Сёмка, иди домой!» Тем более, что она была дома одна с маленьким братиком. Папа всю ночь 22 июня стоял в очереди за углём, а когда начался налёт, он должен был по тревожному расписанию сразу явиться на свой объект, откуда уже не отпустили в течение 3-х дней. Он пришёл домой только на 4-й день, уже в военной форме.
   Мирная жизнь рухнула. О ней можно было только вспоминать. Детская память сохранила как мы жили до войны. В нашем доме было 20 квартир. В них располагались еврейские семьи, в том числе и семья моего дяди, жившего внизу. Он был религиозным и я часто наблюдал, как он в полном облачении – талес, тфилин – молился у открытого окна, лицом на Восток. Я, воспитанный в атеизме, не понимал сущность молитвы и дразнил его, в чём сейчас раскаиваюсь. В детстве я доставлял родителям много беспокойства, т.к. был непоседливым искателем приключений. Вернее они меня находили сами, а я не очень-то и сопротивлялся, и участвовал в них с удовольствием. Однажды, очень маленьким, я даже потерялся на базаре. Об этом мне рассказывала мама, т.к. сам помнить  в 3 года я не мог. Ко мне подошёл хромой мужчина, взял на плечи и унёс. Хорошо, что его путь пролегал мимо нашего двора. Люди обратили внимание на контраст грязного, полунищего мужика с пухленьким малышом в матросском костюмчике, которым был я. Профессор, наш сосед, остановил его, стал выяснять, сбежались люди, слава Богу среди них были наши соседи и родственники, позвали маму, она уже искала «пропажу». Вызвали милицию и мужика арестовали. Потом выяснилось, что он обезумел от «Голодомора», царившего в 1933 году на Украине, и употреблял в пищу всё живое. Полагаю, что Господь и судьба уберегли меня тогда от такой незавидной участи.
   В 10-летнем возрасте я был вполне независимым мальчиком и часто попадал в различные ситуации, когда наносил семье материальный ущерб, не желая того, конечно. Однажды ехал на трамвае по бульвару Шевченко с самыми мирными целями – найти место, где бы мог запустить воздушного змея. Осуществив задуманное, обратно домой я, не имея денег на билет, или потому, что так было интересней, ехал на левой стороне трамвая. Некстати, как всегда бывает, подвернулись дружинники. Они меня сняли с трамвая и отвели в милицию. Это был, кажется, первый «привод» и знакомство с правоохранительными органами. Начали с того, что меня обыскали и, найдя в кармане ножницы, а я ими резал толстые нитки, удерживающие воздушного змея, предположили, что я режу карманы. Допросили, в соответствии с возрастом и подозрениями, «вырвали» признания о местожительстве и вызвали отца. Пришёл папа, которому сдали меня на поруки, а через месяц пришла бумага, обязывающая заплатить 25 рублей штрафа. Учитывая, что зарплата папы была 400 рублей в месяц, то эти непредусмотренные траты пробили брешь в бюджете нашей семьи. Но это было только начало. С приходом зимы я купил на скопленные деньги лыжи. Поехал обкатывать их по левой стороне проезжей части улицы. Поймал милиционер и хотел отвести в милицию. В 10 лет кто же признает себя виноватым, но я всё же стал извиняться в проступке, который не считал серьёзным. Милиционер настаивал на своём. Пришлось мне начать вырываться. Собралась толпа, вставшая на мою сторону и поддержавшая мои действия. На попытки добрых людей отбить  пацана, влекомого в «узилище» представителем власти, этот представитель громогласно испугал их тем, что за «сопротивление властям»  положено  наказание в 10 лет лишения свободы. Такая перспектива, поскольку в те времена она была реальна, никому не улыбалась и на месте происшествия мы остались вдвоём. Далее развитие событий шло по привычному сценарию – поход под конвоем в милицию. Держали 2 часа, выведывая домашний адрес. Пришлось сказать. Позвали папу, разозлившегося до того, что он прямо в милиции сломал лыжи. От папы убежать было легче, чем от милиции, что я и сделал. До ночи не приходил домой, боясь возмездия и обидевшись за сломанные лыжи. Через некоторое время опять пришло уведомление о 25-рублёвом штрафе. Папа огорчился и огорчил меня так, что некоторое время я предпочитал стоять, а не сидеть, удивляясь тому, что взрослые назначили это место отвечать за промахи, допущенные головой. Но по голове, слава Богу, меня не ...воспитывали /скажем так/. Но снег манил на улицу. Ребятня осваивала все доступные и недоступные, точнее недозволенные места, где можно было поскользить на лыжах. И я отправился с лыжами на Крещатик. «Счастливые часов не наблюдают»- сформулировал классик, тогдашнее наше состояние. Не имея часов, просрочил время, зная, что было постановление - забирать детей, оказавшихся на улице после 10 часов вечера. Так я в очередной раз оказался в милиции. Как будто у них не было других дел, как только заниматься мной, вылавливая при каждом удобном для них случае. Я молчал, как партизан /как будут позже говорить о молчащих на допросе/, боясь отца, подспудно стыдясь того, что скоро он будет работать только на мои штрафы. Молодые сотрудники, сделав вид, что понимают моё состояние, влезли в душу и, по-доброму, выспросили адрес, обещая, что в этот раз никаких последствий  для меня и нашей семьи не будет. Я поверил. Посадили меня на трамвай, отправив домой, куда через месяц пришла бумага на штраф. Вот и верь после этого людям, тем более облечённым властью, от имени и по поручению которой  творятся беззакония. Это я понял значительно позднее, но уже тогда появилась обида на действия взрослых, идущих вразрез с правдой, совестью, здравым смыслом, человеколюбием, наконец. Папа в тот раз платить отказался. Я думаю он решил, что бюджет страны можно формировать и без штрафов за мои, якобы, нарушения закона. Чем дело кончилось в тот раз в памяти не осталось. Но не думаю о прощении прегрешений, наверное, взыскали через работу или как-нибудь ещё.
   С учёбой у меня проблем не было. Учился я хорошо. Когда было хорошее настроение. Говорю это потому, что школу часто прогуливал. Вместо уроков любил ходить в Зоосад или в Ботанический сад. Сейчас понимаю, что школьной программы было мало для познания Мира, и я для расширения кругозора, подсознательно, часами бродил в указанных местах, с интересом рассматривая явления Флоры и Фауны на нашей планете. Мама умела по виду определять, что я прогуливал уроки, или ей докладывали из школы. Она всегда наказывала мою ложь, считая это – главным проступком. Помню её слова, которыми увещевала меня, что не надо обманывать. Надо учиться. Я обещал, не желая огорчать самого родного человека, но потом не выдерживал, в очередной раз бежал погружаться в мир животных и растений. Ну, что поделать? Порою мне там было интересней, чем в классе, где угнетали строгие порядки, которым приходилось подчиняться. «Делай так! Сиди так! Не вертись! Не болтай! Выучи это! Слушай то!»  С моим-то  свободолюбивым характером так нелегко было слушаться, что я иногда, старался избегать постоянных нравоучений и ноги сами несли меня в сторону от школы. «Свобода, брат, свобода, брат, свобода!» - слова из приблатнённой песни, которые я тогда ещё не знал, подспудно,как голос  бунтующей крови, не терпящей подчинения, стали девизом на всю жизнь. 
   И, несмотря на все перепетии, о которых я поведал, довоенная  жизнь была прекрасна.
   И вдруг всё рухнуло. Фашистские войска волной накатывались на мою страну. Сводки с фронта были ужасающими. Они заняли один город, другой, третий. Всё ближе и ближе к моему родному Киеву, несмотря на «упорное сопротивление наших войск, оставляющих  наши города». По Киеву ходили разные слухи о зверствах захватчиков. Доносились вести о их бесчинствах по отношению к мирным жителям. Руководство города начало эвакуацию предприятий и горожан. За месяц до сдачи Киева папа приехал за нами на грузовике. Мы уже ждали его с наспех собранными вещами. Мы – это мама, брат, тётя Дора – соседка с сыном 9 лет и я. Сначала наш путь пролегал в Кизляр. Почему-то из него переправили в станицу Александриевскую, но потом вернули обратно в Кизляр, где начали строить госпиталь, предвидя поступление массы наших раненых . Мама не чуралась никакой работы. Приходилось даже таскать кирпичи, помогая каменщикам возводить стены госпиталя, в котором начала работать медиком, как только появилась возможность вносить  в готовые палаты раненных бойцов.  Война неумолимо приближалась к этому району и встал вопрос  об эвакуации госпиталя. Был сформирован эшелон, составленный из пассажирских вагонов для раненых, платформы для госпитального оборудования  и людей, которые не входили в состав штатных работников госпиталя, но активно помогали в погрузке оборудования. Сначала их не хотели пускать на платформы, но мама решила, что оставлять их наступающим захватчикам было просто бесчеловечно  и стала искать ходы, чтобы помочь им. Муж тёти Доры, к которому мама обратилась  со своей просьбой, помог через генерала – начальника госпиталя. Людей пустили на платформы  и 2 недели они ехали до Тбилиси под открытым небом. Там всем предоставили концертный зал, разделённый простынями на закутки для каждой семьи. Мама работала в госпитале, а я пошёл в местную школу. О папе мы имели сведения, что он служил в зенитных войсках, обеспечивающих воздушную оборону города. Несколько раз я навещал папу в его части.
До 1942 года я учился в обычной школе, потом захотел поступить в Суворовское училище, но меня не взяли, т.к. как мне объяснили, при очередном наборе, что туда принимают  в первую очередь детей погибших солдат, а у нас были документы, что папа пропал без вести (мы к тому времени потеряли всякие сведения о нём и, к тому же, он не был офицером). Тогда я решил поступить во флот. Быстрый на решения,   забрался на крышу вагона поезда, идущего из Тбилиси в Батуми и, к сожалению, опоздал к набору на торговый флот.  Но задумку свою бросать не хотелось, и я отправился в Поти, где, как  я выяснил находился Главнокомандующий Черноморского флота. Размышляя, как к нему попасть, бродил по городу. Зашёл на пристань и «забрался», сам не помню каким образом, на большой корабль, на котором проводился торжественный смотр. Увидев меня, одного в штатском среди военных моряков, конечно,  забрали  и учинили допрос:
 - Что ты тут делаешь и как ты сюда попал?
 - Хочу поступить на флот и стать моряком!
 - Молод  ещё.
   И на всякий случай сдали меня в органы НКВД. Так надёжней, да и самим разбираться не надо. Там повторилось то же самое. Стали допрашивать. Кто ты? Что ты? Что ты здесь делаешь? Я мог ответить то же самое, что соответствовало истине. Хочу поступить на флот. НКВДшники забрали меня на свой катер, т.к. арестовывали на корабле и повезли на берег, расспрашивая по дороге – почему я хочу в армию. А я хотел отомстить за отца. Уже стало известно о его гибели. Маме о его трагической судьбе рассказал Шимон, человек, который вместе с папой под Борисполем попал в плен. Их колонну вели пешком в Киев, где евреев и комиссаров отделили и отправили в Бабий яр. Когда их вели по улице, Шимон сбежал из колонны, заскочил  в какой-то  двор  наудачу, и ему повезло. Дворник,  русский человек, спас  его – спрятал, дал одежду и помог перебраться к своим.  Потом Шимон партизанил, после освобождения Киева воевал в армии, был ранен и, попав в госпиталь, рассказал всё это маме. Так мы узнали , как сгинул отец. Всё это я рассказал на допросе сотрудникам НКВД, показал документы, приготовленные для поступления в Суворовское училище, и меня отпустили. Майор, общавшийся со мной, отнёсся сочувственно, выпроваживая меня из зловещей организации:
- Сынок! Ты должен уехать первым поездом. Иди на станцию, если тебя задержат, скажи, что был у меня.
Он назвал своё звание и фамилию. К сожалению забыл. Так я вернулся в Тбилиси.
Кстати, мои документы не пригодились тогда. Ни в Суворовское, ни в Кутузовское, ни в Нахимовское училище меня не взяли. Достаточно было одного вопроса тех, кто не опознал меня по внешности – ты еврей?, чтобы сразу отказать. Пришлось идти в «Ремеслуху», так называли Ремесленное училище, готовившее рабочих разных специальностей. Возникла, правда, одна загвоздка – на обучение принимали с 14 лет. Пришлось соврать, что мне не 12.   Не поверив, комиссия по приёму отправила меня на медицинскую экспертизу, которую я, не показав документы, говорившие о возрасте, убедил, что мне исполнилось 14 лет. Получив справку, подтверждающую это, я поступил в Железнодорожное училище на специальность слесарей-универсалов. Первый военный заказ был, как сейчас помню, (всё же первое применение моим рабочим рукам), монтировки. Мастер группы иногда давал поручения, не связанные с профилем обучения в училище. Например, посылал на базар купить ему листовой табак. Доверял, но когда один раз на базаре обманули и подсунули траву вместо табака, он отомстил тем, что не заплатил. А деньги были нужны, мы всё время были полуголодные.  Даже, как-то,  от голода,  вместе со шпаной, к которой я примкнул, обокрали столовую. Как тут не станешь вором?! Как говорят –«Голод – не тётка!» После выходки мастера я сбежал из училища, проучившись полтора года.
В 1943 году после тяжёлых кровопролитных боёв был освобождён Сталинград. По стране стали организовывать движение за восстановление города, разрушенного почти до основания. Я записался добровольцем на восстановление Сталинграда. Узнав об этом, директор вызвал меня и пытался отговорить. Он знал мой возраст и считал, что такая работа будет мне не по силам. Но я уже привык слушать только себя и поступать так, как считаю нужным.  Колонну добровольцев-строителей торжественно, с лозунгами провели по городу. Вот только ехать местами приходилось на буферах. Половина энтузиастов по дороге сбежала. Из 45-50 человек, выехавших  на свершение славных дел, до места доехали всего 25 человек, потом пожалевших об этом. Поселили в бараке без окон,без дверей. Пол со щелями. Стены тоже. Ветер гулял по бараку, продувая насквозь. Спали без матрасов. Кое-как спасали ватные фуфайки, штаны. На второй день утром привели на завтрак в столовую. Выдали порцию хлеба 300-400 грамм и налили уху (по названию) в свои котелки. Чёрная вода, ни картофелинки, несколько крупинок неизвестной крупы, рыбу, возможно, пополоскали в ней и вынули. Так готовили к героической работе на восстановлении разрушенных заводов «Баррикада» и «Красный Октябрь». Перед тем, как приступить к работе, нас построили и прочитали приказ, сообщавший, что на нас наложена бронь от призыва в армию (война от Сталинграда повернула обратно) и предупреждавший, что за побег с рабочего места, (по законам военного времени) 8 лет!!! Меня поставили на специальный станок – гильотину – резать жесть. Поработал день-два, неделю, а потом восемь человек собрались и ушли с работы. Город обошли стороной, чтобы не поймали, вышли к железной дороге, спали на полях, от ветра прятались за столбами. Чтобы что-то поесть на полях рыли картошку, варили её в котелках на костре, сложенном из собранных щепок. Тогда поезда ходили редко. Сколько ждали – не помню, потерялись во времени. И не к каждому прицепишься. На подъёме поезда замедляли ход, и нам удалось на бегу вскочить на открытую платформу. На подъезде к станции надо было спрыгивать, чтобы не попасться патрулям и под закон «О военном времени». Потом ждали другой поезд, идущий в нужном направлении. Так на перекладных, теряя по дороге товарищей по работе и путешествию (в Баку, где-то ещё), за 8-10 дней я добрался до Тбилиси. Мама была потрясена, когда я заявился грязный, в оборванной одежде, вшивый. Она, да и я тоже, боялись, что поймают как дезертира с рабочего фронта. Обошлось. В конце 1943 года поступил в Тбилисское ремесленное училище, но там проучился всего 3-4 месяца. Когда пришли сведения, что наши войска освободили Киев, моя свободолюбивая и деятельная натура подсказала, что я должен быть там. И я двинул на Киев. Один! Ближе к фронту, на который я стремился попасть.
   По дороге в Киев я вышел в Харькове на перрон, чтобы размять ноги и вдруг услышал:
 -Сёмка! – Это была моя тётя ??? которая  с дочкой ??? ждала поезд на Киев. Дальше мы поехали вместе.  Тётя собиралась поселиться  у троюродного брата с папиной стороны, дяди Миши,  и позвала меня с собой. Проблема жилья была решена. Шёл 1944 – й год, война продолжалась, наши войска подходили к Польше, я хотел на передовую, но пока учился в Киевском ремесленном училище. Ребята, с которыми я познакомился и близко сошёлся  по общим интересам, промышляли карманными кражами. И не только. Однажды оставили училище голодным, украв в столовой хлеб и сахарный песок (по буханке на человека). Хлеб продали на базаре. Сою таскали из вагонов на железной дороге. Мы успокаивали себя тем, что это необходимо, чтобы выжить. С питанием было трудно, а так мы могли кое-что добавлять в свой рацион. А потом надоело подчиняться дисциплине, делать не то, что я хочу, а что велят. Проучившись два месяца, захватив выданную униформу, я училище покинул. Захватила блатная романтика, ощущение преодоления страха и сознание своего превосходства над  людьми, у которых мы с виртуозной ловкостью очищали карманы, набитые, как мы полагали, тоже не совсем честным путём. Мы на глаз определяли у кого можно поживиться. Жить-то было нужно не только им. Однажды чуть не пришлось расстаться с ремеслом, обеспечивающим сносную жизнь. На базаре я был арестован по подозрению в воровстве. Прямой улики не было, но при мне нашли 700 рублей.  На моё «Не пойман – не вор!» и утверждение, что меня же не на кармане взяли, так сказать – «на горячем», капитан милиции, отнявший деньги, отпустил, сказав, что если через несколько дней ему не поступят заявления и жалобы на кражи, он деньги вернёт. Данное обещание капитан сдержал. Через несколько дней я зашёл к нему и получил свои (в смысле не свои, но это детали) деньги и мог собираться в намеченный путь. Перед этим зашёл по-привычке на базар – повстречаться и попрощаться с ребятами, предпочитающими оседлый образ жизни. Стоим втроём у лавки, разговариваем, вдруг к нашей компании подходит один человек в штатском. Вмешался в разговор, что не могло нам понравиться и мы грубо отшили его, что не понравилось ему. Он ушёл, а через пять минут милиция окружила базар и арестовала всех, подозрительных на её взгляд. Мы, конечно, попали в первые ряды этого общества. Доставили  нас в Главное Управление милиции города, при  котором был отдел НКВД . Посадили в разные камеры, исключив возможность нашего сговора между собой перед предстоящими  допросами, которые начались в ту же ночь. Сначала пытались выведать, что это за люди со мной, кто, чем занимаются? Киев только-только был освобождён и особисты намеревались найти шпионов, оставленных немцами перед отступлением. Через два-три дня приступили к более жёстким допросам. В нашей среде это называлось – «Заставили искать пятый угол!?», т.е. зверское избиение несколькими мужиками, облечёнными властью тех, от которых не получалось добыть устраивающее их признание. Когда и это не подействовало, я просто не знал ответа на интересующие их вопросы, и они это поняли, то на четвёртую ночь меня выгнали вон, обязав покинуть Киев в течение 24 часов. Это совпадало с моими намерениями и, выполняя их требование и своё желание, я отправился в сторону фронта. В Люблине  я, уже четырнадцатилетний, ходил в какие-то штабы, просился взять меня в действующие войска, хотя бы воспитанником части. Тогда это было распространённое явление. Везде отказывали, предлагая отправляться домой. Очередной раз арестовали в Луцке (???) Собрали 12 воришек в разных местах города, посадили в особняк, где КГБ (???)оборудовал свои камеры, подсадили «наседку» из немецкой разведшколы (???), хотели его к нам пристегнуть. Мы его разоблачили и особисты, поняв, что прокололись со своей провокационной затеей, убрали провокатора, чтобы мы ему ничего не сделали. На допросах прицепились, -«Что ты, штатский, делаешь в Польше? Кто тебя послал в нарушение Закона о нарушении Госграницы, кто обеспечил её переход?». Сержант НКВД яростно орал на меня. «Сколько наших продал, чтобы спасти свою жидовскую морду? Что ты здесь делаешь?) В знак протеста мы объявили голодовку, где-то и когда-то прочитав, что это делали революционеры, так борясь в тюрьмах с царскими сатрапами.  В этом обвинили меня, как заводилу, и всех из Люблина, где происходило это, так называемое следствие, всех 12 человек отправили Луцк. Там тоже допрашивали, напирая на моё еврейство.  Шёл 1944 – й год. Ещё раз убедившись в бесперспективности «работы» с нами приняли правильное решение: - отпустить и направить в Луцкий детский дом, где одели в детдомовскую одежду и включили в состав воспитанников.
   Но свобода настолько сильно пропитала существо каждого из нас, что мы ночью сломали замок в каптёрке, забрали свою одежду, хранившуюся там, и на первом же поезде уехали на Запад, догонять наши войска, которые были уже под Варшавой! По дороге раза 3 – 4 меняли поезда,  сгоняли с каких-то, с каких-то сбегали сами, выбирая лучшие условия езды, но неизменно двигаясь в нужную сторону. На случай, если потеряемся в дороге, договаривались о встрече в конечном пункте и снова собирались вместе. Проехали город Перемышль (с остановкой в нём), были во Львове. Там пришлось в тюрьме посидеть, пока выясняли личности и причины нахождения в городе. Обычно милиция передавала нас в советскую комендатуру, отправлявшую нас назад. Из Польши увозили во Львов, в Луцк. Один раз выкупились у конвойного сержанта из тюремного вагона с решётками на окнах, за сапоги, украденные накануне. Пришлось усовершенствовать профессию карманника и освоить новую – майданника. (???) В этих приключениях пришлось хлебнуть немало горького. Один раз в Познани, поймала служба Беспеки (польская служба безопасности) и избила до полусмерти. Было много жалоб на щипачей (воров-карманников) и забирали на улице всех, показавшихся подозрительными. И сразу вершили приговор. На всякий случай. Выяснив, что мы советские – отдали властям, по принадлежности. После взятия Берлина, через месяц приблизительно, мы объявились там в количестве 12 человек. Обосноваться решили в английской зоне оккупации, посчитав, что так надёжней. Да и своих мы знали. Их кулаки, методы допроса при помощи затрещин, зуботычин и пинков. Сняли у одной фрау квартиру, устроили в ней «малину» и принялись за «работу»  по проверке и очищению чужих  карманов. К сожалению эта жизнь продолжалась недолго. Один стукач выдал нашу «хату» и ночью приехали сразу три патруля: английский, американский и советский. Арестовали и устроили обыск, во время которого нашли много спрятанных ценностей. Советский офицер велел собрать шмотки и следовать за ним. Быстренько обменявшись мнениями, мы решили отдать ему узел с золотыми часами, но наша попытка откупиться не удалась. Часы забрали, а нас не отпустили, а отправили в Отдел борьбы с бандитизмом, находящийся в Главной комендатуре города. Там стали по одному вызывать на допрос, возвращаясь с которого очередной рассказывал остальным содержание вопросов, чтобы можно было подготовиться. Вопросы были стереотипные. Выслушав наши сообщения о происхождении, фамилии и именах и жалобные утверждения, что мы не бандиты,  а всего лишь  воришки, нам задавали стереотипные вопросы: “ Были ли мы в оккупации? Что мы делали на этих территориях  и зачем прибыли? Не шпионы ли мы? “ Вопросы мы знали заранее друг от друга и могли подготовиться, тем более, что языки у всех были подвешены хорошо. Поверив в наши искренние положительные ответы, видимо,  политработники прибегли к психологической обработке: «Вы советские ребята!  Молодые!  Вам надо жить честно,  учиться и работать, а не болтаться по свету!» Так расчувствовались, а, может быть, за годы войны, повидав много жестокостей, смертей, крови, столкнувшись сейчас с нами, подростками, вспомнив своих детей, с которыми разлучила война, размякли сердцами и душами. В итоге нам вернули часы под расписку и в хорошем вагоне, правда  под конвоем отправили в город Франкфурт на Одере, где определили в лагерь для «возвращенцев» - людей, угнанных на работу в Германию. Тоже допрашивали, но скорее с целью лучше познакомиться с нами. Условия жизни были хорошие, но когда двое подростков из дезертиров стали буянить и плохо вести себя – это отразилось негативно на всех. Согнали в одну камеру: - «Здесь будете находиться до отправки на Родину!». А когда один из нас исхитрился сбежать, как потом выяснилось, спрятавшись под навозом в телеге, остальным усилили конвой. И отношение ухудшилось. И тому были ещё причины. У начальника лагеря, имевшему кличку Махно за постоянные придирки к людям, во время одного из посещений камер украли портсигар. Вора не нашли, а Махно стал ходить по лагерю с охраной и никого близко не подпускал к себе. Мы-то знали, что часы «увели» парни из банды Кныша, но... своих не выдали.  В конце концов мы были посажены (пока в вагон, но с решётками на окнах и нарами вместо полок) и отправлены на Родину. Когда в дороге наш поезд остановился на путях, ожидая встречный солдатский эшелон, то один из наших начал петь тюремную песню. Проходивший мимо офицер, услышавший её, остановился и заслушался. Голос у самозванного певца был приятный, а слова сентиментальные. Помню до сих пор:
              Осыпаются листья осенние,
              Хороша эта ночка в лесу.
              Выручай меня силушка мощная,
              Я в тюрьме за решёткой сижу.
              Хоть крепка ты решётка тюремная,
              Разберу я в стене кирпичи,
              Побегу я в родную сторонушку,
              Там, где дорого всё для меня.
              Не услышала стража тюремная,
              Не поймать им меня – молодца,
              Обниму свою милую девушку
              И  усну на груди у неё.
              Понапрасну ломал я решёточку,
              Понапрасну бежал из тюрьмы...
              Изменила мне милая девушка,
              У другого лежит на груди.
              Вот возьмут меня снова, осудят
              Поведёт меня снова конвой,
              Эх, прощай, моя милая девушка,
              Не увижусь я больше с тобой!
Когда последний раз всхлипнул аккордеон, на котором подыгрывал себе исполнитель, офицер (а он был высокого чина, чуть ли не генерал)  спросил у охраны кого везут в зарешеченном вагоне, да ещё под конвоем. Охранники объяснили и сердобольный офицер распорядился предоставить нам  возможность выйти погулять,  размять ноги, подышать и сходить за водой. Сходили к водоколонке раз, другой и еле успели вскочить на отправившийся поезд. Следующая остановка была в Познани. Мы опять отправились за водой, уже пользуясь доверием. Со мной было ещё два человека. Обсудив создавшуюся ситуацию решили остаться в Познани. Там начал «работать»  по своей специальности. У одного барыги-поляка организовал «хату», в которую приносил то, что удавалось добыть в чужих карманах. Работать легче было в толпе, при посадке в трамвай, на перроне вокзала, где люди торопятся, суетятся и не очень внимательны к тому, что творится рядом, в спешке и сумятице. Однажды на вокзале, встречая поезд с «клиентами» встретил знакомого – Мишку Харьковского с девушкой и двумя парнями. Он окликнул меня: - «Сеня, ты? Как дела? Что здесь делаешь? Мы едем в Америку, давай с нами!» Мишка расказал, что созданная  организация   “Школа Ротшильда“ собирала евреев и через Чехословакию и Австрию (Вену) отправляла в США. Лёгкий на решения,  я пошёл с ними записываться, только пришлось ехать в другую сторону. Вечером за нами пришли, забрали и посадили. Человек 8-10 повезли на границу в польскую таможню, где тщательно проверили и отправили дальше, в лагерь для еврейских беженцев в Моравской Остраве. Ехали через Вену, где были 10 дней, затем в Линц, в Американскую зону оккупации. Чуть-чуть не угодили в Советскую зону, сев не в тот трамвай. Слава Богу вовремя спохватились и сошли, а то нам  светила бы нежеланная встреча с НКВД и наказание за незаконный переход  границы. Тогда было направление такое – отправлять религиозных евреев в Палестину. По этой линии мы не подходили по двум статьям. Во-первых были далеки от религии, а во-вторых (наверное, всё-же, во-первых)   хотели отправляться кем-то и куда-то. Хотелось свободы – делать то, что хотели сами, жить как хотим, ехать когда хотим и куда хотим. А хотели мы в Германию.  Решили попасть через Польшу в Мюнхен. Нашли поезд, подходящий нам по маршруту, незаметно забрались в вагон-рефрижератор грузового состава и двинулись в путь. Мы видели, что много мешочников, спекулянтов, личностей сомнительного вида  составляли нам компанию в этой поездке. Видели, что многие из них , как бывалые люди, сошли перед Мюнхеном, очевидно, боясь военных и полицейских  патрулей.  Хотел и я последовать их примеру и спрыгнуть с поезда, пока он не разогнался, но  Мишка был против и мы поехали дальше. Двери вагона открывались наружу. Немного приоткрыв их на ходу, чтобы подышать, я случайно не успел отдёрнуть кисть, когда дверь захлопнулась, размозжив мне пальцы. Мишка перевязал мне кровоточащую руку своей рубашкой. В Мюнхене, до которого оказалось оставалось немного времени пути, меня отвезли в госпиталь для перемещённых лиц. Операцию делал русский доктор под надзором американского врача, т.к. госпиталь был организован и содержался властями США. Я по-русски говорил не очень хорошо, т.к. в школу ходил всего 3 года (с 8 до 11 лет), но составил нужную речь, когда стал упрашивать доктора сохранить мне пальцы. Тревожило то, что это был, как у пианиста, мой рабочий инструмент. Как же я смогу лазать по карманам? Доктору я не раскрыл, конечно, своих опасений, но он и так понимал, что значат для мальчишки руки. Он обещал сделать всё возможное и обещание сдержал. Я в госпитале пролежал 3 недели, передумал всё своё прошлое, решил, если придётся «завязать» с профессией карманника, в которой достиг определённых успехов, то стану «скокарем», т.е. «лепить скоки» - буду «ревизором чужих квартир». Тогда другого будущего для себя не представлял, да и не умел делать ничего другого, а жить-то надо. До Германии я с пацанами проехал  Польшу, Австрию, Чехословакию и везде руки не подводили. Когда вышел из госпиталя в Мюнхене, хотел проверить и доказать себе, что свою «специальнось» не утерял. Воровал у американцев оккупационные деньги (скрипты) (???) Американцы покупали в своих,- открытых специально для них,- магазинах  продукты и продавали их полуголодным местным жителям за золото и драгоценности. Однажды удача изменила мне. При попытке украсть кошелёк у американского сержанта, попался. Он позвал военную полицию «МР», притащили меня в камеру и там устроили самосуд. Били от души, как взрослого мужика, перед тем, как посадить на 6 месяцев в специальную тюрьму (бункер) для перемещённых лиц и проштрафившихся американских солдат. Там был установлен жёсткий режим, которому приходилось подчиняться, помнились  меры воздействия для ослушников. Утром ранний подъём, зарядка, бег, который я переносил с трудом, как и упражнения для солдат. Я был тощенький и слабосильный, но скидок мне не делали. Потом отправили в тюрьму в Швебешхаль, где сидели люди из разных стран, говорившие на различных  языках. Рискнул обратиться за помилованием, но сняли только один месяц. Просидел вместо 6 – 5 месяцев. Когда вышел на свободу, то повстречался с друзьями, снабдившими меня деньгами, одеждой, проявили тепло и участие. Миша поехал в Израиль, как бы на разведку. Обещал разузнать там о жизни и написать письмо, стоит ли к нему присоединяться. В полученном сообщении он отсоветовал приезжать,  писал: -«Здесь климат такой, что 9 месяцев с тебя льёт (имея в виду пот от жары), о остальное время на тебя (это о дождях). Когда он заикнулся о том, что хочет уехать, то его отказались отпускать. Из Израиля не выпускали – люди были нужны, чтобы  строить молодое государство. Мишка и понятие работа были несовместимы. Он стал воровать, чтобы выпустили. Этот ход оказался удачным и правильным. Он попался и был выгнан из страны. Сперва Миша уехал в Мюнхен,но не смог найти себя и он перебрался в Канаду, в Торонто. Имея хорошую голову, организовал свой бизнес – фирму, торгующую по всей Канаде бытовыми приборами.  Появились деньги, испытывая потребность в адреналине прежней весёлой жизни, и не получая его – заскучал, начал пить. Жена от него ушла. Это были последние сведения, что я получил о нём. Жизнь развела нас.
   А я разъезжал по миру с фальшивыми документами, приобретая их по мере надобности у знакомых, наладивших этот бизнес не хуже, чем в Гознаке, производящем настоящие.
Я знал, что в Европе на меня было досье с перечнем всех моих «подвигов». Все мои поимки оставляли след в специальной картотеке. Даже в Интерполе было досье на судимого Семёна, хотя я часто менял имена, явки, пароли. Как разведчик – нелегал, о чём я читал позднее и сравнивал наши судьбы, соглашаясь с тем, что они (разведчики) приносили своей стране больше пользы. Утешая себя тем, что моя страна меня отвергла, не предоставив возможности для нормальной жизни, ввергнув в войну, заставив бежать из родных мест в эвакуации, не защитив моих родных, погибших в Бабьем Яре только за то, что они родились евреями, и своим существованием мешали жить фашистам, пришедшим на нашу землю, чтобы забрать её, ограбить, поработить и уничтожить всех жителей. Я двинулся из родного дома с желанием отомстить за погибшего отца, и так ли стал виноват, что, чтобы выжить не всегда шёл правильным и праведным путём.
   Ну, а пока путь привёл меня в Бельгию. В Брюсселе я достал документы на другое имя, стал Шапиро. Завёл себе подружку – Фриду, еврейку, пережившую чудом оккупацию в Брюсселе. Её мама пережила оккупацию в Терезиенштадте. Жили каждая в своей квартире. У Фриды был сын, учащийся в Хай-скул (школа второй ступени?). Отец был потоплен по ошибке англичанами, принявшими в неблагоприятных погодных условиях транспорт с беженцами за сбегавших немцев.
   Я пять дней в неделю ездил в Антверпен, где устроился шлифовщиком бриллиантов на частной фирме, работая на хозяев. Но время от времени тянуло на посторонние заработки, для чего я выезжал в Германию, чтобы не засветиться в Бельгии, в месте, где постоянно проживал с 1951 по 1960 год. В один из деловых визитов в Германию, а я там был в 56, 57, 58 г.г., посетил в Кёльне карнавальный праздник «Розовый понедельник». В огромном скоплении гостей праздника увидел лысого пожилого человека, весьма респектабельного вида. На глаз определил его благосостоятельность и решил поближе познакомиться с содержимым его карманов. Работать в толпе было сплошным удовольствием. Постепенно, тихонько приблизился к нему, аккуратно вытащил  у него портмоне и ушёл в пространство между Кафедральным собором  и вокзалом, выбирая укромное местечко, чтобы привычно завершить удачное действие, определить насколько удачен первый улов. На руке у меня висел плащ, маскирующий руки и то, что в них оказалось после мгновенной операции по облегчению «лысенького», как я его назвал про себя, от лишнего денежного груза. Сбоку от вокзала увидел неразобранные ещё развалины, зашёл туда, убедившись, что меня никто не видит и заглянул в кошелёк. К большому сожалению, в роскошном кошельке денег было совсем мало, марок 10. Заглянул во второе отделение, что там ещё есть? Какие-то документы. Удостоверение личности человека в военной форме. Прочитал: Оберхауптштадсфюрер Адольф Айхман. Это имя мне ничего не сказало. Ещё документ – Аргентинский паспорт на имя Рикардо Клемента с фотографией, как и на военном удостоверении, но в штатской одежде. Кроме этого 2 или 3 письма, какие-то бумаги, не возбудившие у меня интереса. Забрав деньги, по привычке стал смотреть куда скинуть бумажник. Золотое правило – избавляться быстрее от улик. Хотел спрятать в развалинах, но увидел, что кто-то с другой стороны подглядывает за мной. Занервничал и решил быстро покинуть это место, затерявшись в толпе в вокзальном туннеле. Прикрыл добычу плащом, торопясь прошёл мимо колоннады и «сбросил» «лопатник» - портмоне у подножия одной из них. Пройдя немного дальше, спрятавшись за колонной стал наблюдать за происходящим возле брошенного бумажника. Подошёл поезд. Один из вышедших мужчин, увидев почти под ногами на земле портмоне, остановился, наклонившись поднял его и раскрыл, призывая внимание людей. Наверное, расчитывал, что потерявший находится где-то рядом и заявит свои права на потерю. Его окружили люди, советуя заглянуть в документы, чтобы выявить владельца и призвать его. Я не прячась подошёл ближе. К бумажнику же я не имел никакого отношения?! Поднявший бумажник открыл удостоверение и возбуждённо воскликнул:-« Айхман!» Меня немного удивило их повышенное внимание к фамилии владельца портмоне, их заинтересованное переглядывание и обмен впечатлениями. Они определённо знали человека, чьи фото и фамилия были в утащенном мною документе. Я посчитал за благо удалиться оттуда, размышляя о неожиданном повороте событий. Что-то меня насторожило. И  захотелось больше узнать об этой, таинственной для меня фамилии. Только где и как? Запомнил я её хорошо, как и непонятное оживление, с  которым мужчины повторяли её, разглядывая содержимое бумажника. Случай подвернулся в скором времени. Обычно, когда я ездил в Кёльн, то по дороге останавливался в Дюссельдорфе у фрау Фишер, сдававшую квартиры временным жильцам – артистам, гастролёрам, к которым я, скажу без ложной скромности причислял себя. В большом доме фрау возле парка, содержащим 8-12 комнат, был прописан и я. В очередной раз, возвращаясь домой из Кёльна, и остановившись привычно у фрау Фишер, я увидел там группу немцев. По виду нацистов, что позднее подтвердилось. Один из них возбуждённо говорил с фрау, тоже пришедшей в волнение от услышанного. Я невольно подслушал содержание разговора, приведшего его участников в состояние крайнего волнения. Мужчина сообщил фрау, что нашли потерянный бумажник Айхмана и теперь его местонахождение здесь не является секретом, т.к. многие люди видели документы и могут разнести сведения о нём дальше. По интонации фрау Фишер я понял, что её состояние было близко к ужасу, что произошло нечто непоправимое.
- «Ай, как же так? -, повторяла она удручённо,- Айхман потерял документы. Теперь же его могут найти!». Она переживала так, как будто была с ним как-то связана. Я тихонько покинул своё убежище, откуда нечаянно слышал беседу и, незамеченным вышел из дома и уехал домой, как и намеревался ранее.
   Приехав в Брюссель я, как обычно, рассказал Фриде о своих приключениях в этой поездке. Рассказал о кошельке, вытащенном мною, просмотренным и сброшенным, как положено,  и событиях, развернувшихся вокруг  него. Сказал, конечно, и фамилию владельца его, прочитанную в удостоверении личности, сказал   и о большом интересе, развернувшемся вокруг фамилии. Фрида, услышав фамилию Айхман, пришла в ужас  и рассказала кто это. Что за личность и какую роль он играл в военных событиях. Она стала настаивать, чтобы я пошёл и рассказал оккупационной администрации, что видел этого человека и его документы. Где и когда? Я не стал развивать эту тему, т.к. совсем не хотел «засветиться», т.к. надо было бы объяснять каким образом они попали мне в руки. А я уже склонялся к тому, что надо заканчивать со своим «ремеслом» и становиться на честный путь. Что можно и нужно жить занимаясь бизнесом, без посягательства на чужие карманы, на чужую собственность, не рискуя своим здоровьем, жизнью и свободой. (???) Как к этой мысли пришёл?
   Приняв такое решение, я поехал в Германию, где 1,5 года занимался бизнесом (каким?) Потом переехал в Канаду и осел в Монреале. Бизнес стал раскручиваться успешно. (какой?) Жизнь стала налаживаться. (подробнее о брате)
   Иногда просыпается гордость за себя, за причастность к обнаружению одной из самых  зловещих фигур нацистской Германии – нелюдя, одного из главнейших разжигателей костра Холокоста, в котором сгорели 6 000 000 (это признано официальной цифрой на Нюрнбергском процессе, а на самом деле кто сочтёт? Единый Господь) евреев, в том числе и мои родные, следы которых привели в Бабий яр. Ведь ниточка потянулась от меня. Я первый «засветил» документы (пусть и нечистым путём, да простится мне этот грех). Всплывшие на поверхность они показали, что он жив, имеет аргентинский паспорт, переписывается с женой, храня её письма. Далее было, как говорят, дело техники, которая была в распоряжении мощных разведок полиции, Германии, Израиля, которая нашла его, выкрала, предала суду в Израиле, отправившего Адольфа Эйхмана на виселицу и в Ад.
   В 1961 году вступил в Общество Веры Парнес «За Валленберга». В памяти всплыла не только фамилия, но и события, с которыми она была связана и человек, носивший её. Но для этого надо вернуться на несколько лет назад в 1944 год, когда я видел живого Рауля Валленберга.
   В 1944 г. зимой, когда Советские войска стояли под Варшавой я был в Люблине. Советские граждане не имели права, под страхом ареста и суда, переходить границу и даже находиться вблизи неё. В целях предупреждения подобных случаев однажды на станции милиция и войска устроили облаву. Подростков посадили за бродяжничество. Сидели в камере две недели, объявили голодовку: - «За что взяли?». Пели: «За наше счастливое детство спасибо товарищ Сталин!». Под конвоем, в сопровождении 2-х собак нас  отправили в Луцк, где НКВД стал профессионально выяснять, что мы делали возле границы. Меня, как еврея, допрашивали дольше всех, били, как подстрекателя и агитатора: - «Ты агитатор, жидовская морда?!». Потом отпустили. Мы уже слышали, толкаясь на вокзале среди людей,  зловещее слово Катынь. Ещё не знали, что там случилось, но были предупреждены людьми, что ехать туда нельзя, т.к. там особенно тщательно проверяют всех и при малейшем подозрении арестовывают. Ехали мы как обычно на товарняке, соскочили, не доезжая на какой-то станции, встретили ребят, которые отговорили ехать дальше: -«Там НКВД!». Осмотрелись вокруг. Вокзал как две комнатки. Названия не запомнил даже. Дома кругом сожжены, одни печные трубы торчат. Пошли на базар. Два ряда лавок. В конце рядов – поле и станция . И толкучка. Продают кто – что!? Стали мы там бродить, надеясь чем-нибудь поживиться. Говорим, естественно, по-русски. Намётанным глазом я определил, что за нами кто-то ходит. Показалось – слёжка?! Быстро с ребятами договорились разбежаться и потом сойтись к поезду. Рассыпались в толкучке в разные стороны, чтобы затеряться и уйти от преследования. Вдруг я слышу за собой на ломаном русском языке: - «Мальчик! Не бойся! – и ещё раз,- не бойся! Ты-еврей? Помоги мне.»
- «А что я могу для вас сделать?» – спросил я настороженно.
- «Я-швед. Я задержан. Моё имя – Валленберг. Ты – еврей?» – ещё раз уточнил он.
-«Да! А – ты?»
-«Нет! Но я спас много евреев! Тысячи! Пожалуйста, найди шведскую миссию или Красный крест, скажи, что Валленберг находится здесь. Сделай это, пожалуйста,  для меня. Я тебе помогу потом. Мои родные богаты. Пожалуйста! Мою фамилию запомнить просто. Начало по-русски – валенки, а конец – «берг» - на идиш – гора.  А имя – «Рауль» - караул. Запомни: Валленберг! Валленберг! – повторил он несколько раз.
-« А пойдём сейчас со мной!  Come with me,- для надёжности  перевёл я на английский.
-« Нет! Я не могу,-ответил Рауль,- Сообщи обо мне, что я здесь! Валленберг! Запомни! Искать меня здесь в это же время. Найди шведскую миссию! Пожалуйста! Пожалуйста!»
    Я заторопился к поезду и успел как раз к отправлению. Через 5 минут он тронулся. Когда рассказал своим друзьям о странной встрече и просьбе этого человека, они посмеялись, но в моей памяти осталось на много лет его лицо и просьба: «Пожалуйста! Пожалуйста! Запомни – Валленберг! Валенки и гора! Русский и идиш! Валленберг!» Это было в 1945 г (?
   В 1954 г. я увидел в Брюсселе его фотографию в газете (в связи с чем? Его искали?) Когда я сказал Фриде, что я его знаю, видел и разговаривал в 1945 году в (где) , она мне ответила, что эти сведения сейчас ничего не стоят. Прошло столько лет. Война. Разруха. Его или нашли или совсем потеряли. Так оно и вышло, как узналось впоследствии. И нашли, и потеряли. Остался в памяти спасённых им евреев и всего человечества, как хороший человек.
В 1995 году я рассказал о той встрече Вере Парнес.
Оказывается его арестовали в ........... и везли через Катынь в Москву. Там нашлось место, где арестовывали, допрашивали, судили и сажали. А иногда не судили, а сажали.
Ходил он по базару, т.к. там была толкучка. С ним был его шофёр. На этом записи обрываются. Прочитайте, пожалуйста внимательно. Пометьте где и какие правки Вы хотите сделать. Где в тексте есть мои красные пометки или вопросы – там необходимо уточнение. Приготовьтесь продолжать. В тексте мало рассказано о брате. Немного отрывочных сведений у меня в записной книжке. Надо привести в порядок.Вперёд!
   Через много лет Сэм отмечал йорцайт мамы

Йорцайт  мамы Семёна.
Йорцайт - Годовщина смерти. День памяти. День Поминовения.
Кадиш - Молитва. Читается в память умершего.
Посвящается памяти мамы Семёна

     Йорцайт сегодня Семён отмечает.
Мамы, которой, увы, с нами нет.
Кадиш, её поминая, читает,
На небеса посылая привет.
    “Мама! Короткое ёмкое слово,-
Первый кормилец, Учитель и страж.
В жизни счастливой и в жизни суровой
Первый советчик и друг первый наш.
     Первый язык, что услышал я – идиш,-
Предков моих и родителей речь,-
Я полюбил его сердцем, как видишь,
И постарался его уберечь.
     Сквозь многолетья, как будто приснилось,
В памяти лишь те мгновенья вернёшь,
Ты надо мною, младенцем склонилась
И колыбельную песню поёшь.
     Участь сулила нелёгкую сыну:
"Ношу на плечи и душу возьми.
Милый, в еврейскую вступишь Общину,
В горе и радости будешь с людьми."
     Знать не могла, счастье с горем предвидя,
Сколько чего в жизни выпадет нам...
Может, Господь на евреев в обиде
Им расчитал даже не пополам.
     Разве быть могут голодные дети,-
Как ты к тому докатилась, страна?!
Голодомор распухал в тридцать третьем,
В тридцать девятом взорвалась война.
     И покатилась на наши границы.
Год сорок первый, июнь, двадцать два.
Жизни нормальной закрылась страница...
Ты, после Бабьего Яра – вдова.
     Знал о евреях я гнусные сплетни,
Дескать сбежали в Ташкент, в тишину.
Только тогда я – двенадцатилетний,
Мстить за отца убежал на войну.
     Маме прибавил морщин и седины,
Но, памятуя отцовский урок,-
Я, как в семье нашей старший мужчина,
Так поступил. И иначе не смог.
     Мне воевать не пришлось, не пускали!
В тыл прогоняли: «Иди и живи!»
Жить я остался. Вернулся! Едва ли
Есть что-то выше (О чём на скрижали)
Нежной твоей материнской любви.
     Мама! Хранитель домашнего крова!
Мама! Создатель семьи, очага!
Мама! Светлей не придумали слова,-
Всем больше жизни она дорога!
     Верю, что ты наблюдаешь нас свыше.
Вижу, как в детстве, почти наяву.
Мама! Ты видишь нас?! Мама! Ты слышишь?!
Знаешь как дружно с семьею живу.
     Помню тебя до последней морщинки,-
Память уносится в детство назад.
Первые, помню, в причёске сединки,
Добрый, лучистый, внимательный взгляд.
     Пусть тебе будет легко и спокойно
Там, незабвенная, где ты сейчас.
Век свой земной прожила ты достойно.
И не печалься, родная, о нас.
     Йорцайт любимой и любящей мамы.
Не забывайте ушедших своих.
Близкие наши останутся с нами,
Любят пока их и помнят о них!