Пепел

 
<<Всякое искусство совершенно бесполезно.>> (с) О. Уайльд

Посвящаю его всем тем, кто сжигает себя дотла, выплескивая серебро своих фантазий на бумагу, холст, на нотные листы.
Вам, безумцы. Вам, творцы.

                ***


Каждый художник вкладывает частичку души в свои творения.

      Это действительно так.

      В комнате темно. Я наблюдаю, как свет медленно уходит в тень, растворяясь в наступающей ночи. Вы любите ночь? Я очень люблю. Ночь — особый период суток, это всем известно. Ночью исчезает время. Идут только часы, выполняя свою привычную работу. Я выпускаю струю дыма в потолок, а потом беру в руки нож и не глядя медленно провожу им по стене, оставляя на ней очередной шрам.

      Снова меня посетило привычное состояние, когда голова пустеет, в глазах исчезает всякий смысл, а перед внутренним взором поднимаются величественные картины, в ушах звучит неземная музыка! Я вижу их, пейзажи иных миров, которые лежат за звёздами. Руки сами находят чистый лист и карандаш: я никогда не смотрю на то, что рисую. Я полностью доверяю своим рукам, они знают, что делать. Я же просто наслаждаюсь видением, растворяюсь в этой музыке...

      И через некоторое время я открываю глаза, резко встаю. Голова кружится и мир пляшет какой-то невероятный риверданс. Я смеюсь и, шатаясь, делаю шаг, другой… Я стою перед холстом. Аккуратно прикрепляю набросок к оконной раме… Потом в который раз ловлю себя на мысли, что не понимаю, зачем я его прикрепляю, если на него всё равно в итоге не смотрю?

      Я не думаю, я нахожусь будто бы в трансе: руки всё делают сами, достают краски, тюбики, а в сознании сменяются неземные виды, странные существа, удивительные люди и музыка потоком грохочет в моей голове. Словно некая волна, она несёт меня дальше и дальше, а я выплескиваюсь, мои руки стремительно наносят один мазок за другим, холст покрывается красками, и постепенно на нём вырастает нечто новое. На миг я будто бы возвращаюсь в реальность, мне кажется, что мои руки светятся… И снова я продолжаю рисовать, изливать себя.

      Потом наступает другое состояние, как я его называю творческое похмелье.

      Я бессильно падаю на давно не мытый пол, который заляпан краской, и закрываю глаза, тяжело дыша. Видения отступают, их сменяет необъятная тьма моего сна без сновидений.

      Зачем мне нужны сны, если я могу видеть их наяву?..

      Утром дверь открывается, приходит она. Длинные русые волосы, спадающие шикарным водопадом на её плечи… Глаза… Голубые-голубые, как само небо. Больше я ничего не вижу, больше ничего не могу заметить. Я даже не могу вспомнить её голос. Наверное, это не так важно.

      Она окинула взглядом разбомбленную квартиру и остановила взор на маленьком закуточке, который был моим обеденным столом.

      — Джордан?.. — Интонация была угрожающей.

      — М-м-м? — прохрипел я, закрывая глаза.

      — Твою мать, Джордан, ты что, так и не ел все эти четыре дня?..

      Да, Она периодически приносила мне еду, поскольку с внешним миром я не общался и вообще не выходил из квартиры. Я свято соблюдал завет одного русского поэта, который однажды призвал не выходить из комнаты, потому что это было бы ошибкой. Я совершенно с ним согласен, но противиться Её воле не мог. Почему-то рядом с Ней я превращался в безвольную куклу.

      Иногда Она вытаскивала меня на прогулку, предварительно заставляя умыться. Она называла это дышать свежим воздухом.

      Я не вдавался в подробности, зачем это было нужно, просто верил Ей.

      Она приносила мне еду, которая чаще всего пропадала, портилась, поскольку я часто забывал поесть. Да-да, именно так, забывал.

      В конце концов, когда ты находишься во власти вдохновения, то всё остальное теряет смысл и суть.

      — Джордан… Я надеюсь… Ты не сожжешь эту картину?..

      Я промолчал.

      Сожгу. Как сжигаю себя.

      Она однажды сумела забрать две картины и отправить их куда-то, за них дали большие деньги. Какой-то толстосум, который очень любит живопись. Денег было много, я смог купить себе много красок, приобрёл отличные холсты. Но я всегда сжигал и буду сжигать свои творения. Чем они являются по сути? Всего лишь пепел моих мыслей, призраки снов, которые я никогда не видел. Это всего лишь мои видения, которые рождаются в голове. Это прах, прах, прах... Зачем они хотят смотреть на него? Что им эти засохшие краски?! Я никогда не пойму.

      — Он ждёт, когда ты выполнишь заказ.

      — Кто? Какой заказ?! — я открыл глаза и ошарашенно посмотрел в эти бесконечно голубые глаза.

      — Мистер Баклер. Тот, который купил твои шедевры.

      Я долго-долго смотрел на Неё. Нет, я ничего не могу увидеть, кроме Её глаз.

      — Он уже два месяца меня теребит, — пожаловалась Она. — А ты днями не открываешь дверь, до тебя не достучаться.

      Я закрыл глаза и никак не мог понять, про какой заказ Она говорит. Не могу вспомнить и всё. А вообще мне было бы неплохо вспомнить Её имя… Э-э-э-м… Да… Бе-е-е-е-да-а-а-а-а...

      — Меня зовут Элис, — Она устала вздохнула. — Я даже бейджик стала специально надевать, чтобы тебе легче было.

      Я немного смутился. Да, Элис. Мой единственный Друг.

      Странно, что Она до сих пор заботится обо мне. Она не пытается заработать за счёт меня.

      Все деньги, вырученные за картины, которые чудом спаслись от огня, Она всегда приносила мне. Я ничего не понимаю, но, видимо, так надо. В конце концов, всё, что меня интересует, — это лишь воплощение моих образов.

      — Так что? Нарисуешь уже? — Она вопросительно посмотрела на меня.

      — А что надо нарисовать?.. — я тупо уставился на девушку. Боже, какие глаза… Я готов тонуть в них вечно.

      — Портрет его семьи, я тебе фотографию приносила. — Элис с усталой укоризной посмотрела на меня. Ненавижу Её за этот взгляд, я чувствую вину за все совершённые грехи мира: и свои, и чужие.

      — А-а-а-а-а-а… — Я беспомощно оглядывался вокруг и не знал, что делать. Я в упор не мог вспомнить, про что Она говорила, какой заказ? Да я же вчерашний день не могу вспомнить, а что говорить про события недельной давности?!

      — Она у тебя на зеркале прикреплена, — лёгкий смешок. — Иначе бы ты её потерял. Нарисуй, пожалуйста. Ты как-то говорил, что ради моих голубых глаз ты сделаешь что угодно. Сделай заказ ради моих глаз, в которые ты так влюблён. И очень тебя прошу, поешь!

      Она ушла.

      Я встал с дивана и подошёл к пакету, который Она оставила. И тут я почувствовал дикий голод. Я ел торопливо, почти не разжёвывая гамбургеры, я торопился и давился, будто бы ел в последний раз.

      Последний раз...

      Я замер.

      В глазах темнело, я снова погружался в сновидения наяву, я видел ужасающие картины, которые навеяла мне одна фраза.

      Последний раз...

      Я рисовал как бешеный. На холст наслаивалась одна картина за другой, я видел Лики Смерти, я видел слёзы людей, которые понимают, что видят мир...

      Последний раз...

      А потом я споткнулся.

      Я нарисовал Смерть, но у неё были глаза Элис.

      Они были бесконечно голубые, в них хотелось утонуть, утонуть и всплывать. Эти глаза заставляли меня плакать.

      Я сел и закурил, мой взор упёрся в фото. Я подошёл, взял его в руки.

      Семейное.

      Мужчина. Тучный. Одет в серое пальто, серую шляпу, улыбается, в левой руке трубка. Лицо доброе. Глаза… Они голубые, как у Элис, только там притаилась печаль возраста.

      Женщина. Карие глаза, Светлые волосы, роскошным водопадом стекающие вниз… Как у Элис.

      Между ними… Элис. Я узнал Её по этим глазам и по этим роскошным волосам...

      Только ей здесь не больше двенадцати.

      …Я никогда так не пыхтел во время рисования. Оказывается, рисовать то, что нужно другому, крайне затруднительно. Это был полный провал, как бы я ни пытался, как бы я ни старался, но… Во весь холст выходили лишь ЕЁ глаза. Голубые, безбрежнее самого океана, который я никогда не видел, но часто рисовал.

      Я плакал, я смеялся. Я закрашивал, я перерисовывал. И снова выходили ЕЁ глаза.

      Они смотрели мне в душу. А я кричал, я просил, чтобы они прекратили это делать.

      Потому что… Это слишком. Слишком красиво.

      Дрожащими руками я поднёс зажигалку к холсту...

      И понял, что не могу. Я не могу сжечь его. Ведь это было самое прекрасное, что существовало на свете.

      — Это лишь фантазия… Их нет, не существует, — твердил я себе.

      Пепел. Всё пепел. Всё, что мы делаем, — рано или поздно станет пеплом.

      Только не эти глаза.

      Потому что они будут продолжать смотреть с лёгкой грустью. И люди будут плакать, и превращаться в пепел, в прах. Будет таять их музыка, картины... Что, в сущности, наше бытие здесь? Миг, после которого ничего не останется. Мы, пришедшие из праха, туда же и вернёмся, и мы, создания пепла, создаём такой же в сущности пепел, который никому не нужен. А для чего мы созидаем? Для чего пишем музыку, рисуем картины, пишем стихи, книги, создаём скульптуры?

      Ради самого процесса?

      Пепел ради пепла.

      Меня стало поглощать чувство восторга, чувство лёгкости. Голубые глаза поглотили всё.

      В ушах постепенно нарастал оркестр, оперное сопрано негромко тянуло какие-то слова. Я их не понимал, перед глазами проплывали неземные пейзажи. Я был счастлив.

      Что-то попало мне под руку.

      Рукоятка пистолета.

      Песня нарастала до своего апогея, а я улыбался всё шире и шире.

      Я приставил дуло к виску.

      Раздался выстрел, и кровь, обратившись в пепел, взлетела вверх. Часть её осела на холсте, часть так и осталась плавать в воздухе.

                ***



      Ночные тени таяли при свете луны. Голубые глаза смотрели на тело художника, чьё лицо украшала улыбка, улыбка человека, который был теперь свободен от всего гнёта жизни, от тяжести этой бессмысленной суеты, наполняющей дни всего сущего.

      Серебристая пыль, в которую превратился пепел, заполняла комнату, потихоньку выплывая из простреленного виска.

      Пепел стал серебром.

      Серебром, что течёт в жилах каждого художника.