почему бы и нет

Облака мыслей, гонимые ветрами мотивов, прольются дождем слов. Застынут в изменчивой форме авторского произвола, авторской абсолютной власти над читателем, так простодушно и искренне внимающим и верящим автору. Влажный рассвет дождливой ночи застанет его, продирающимся через шиповники солнц, бесчисленно нарисованных чаем на ребрах и гранях повествования в самых тонких и прозрачных его местах. Он, читатель, будет зализывать своим длинным языком причудливые царапины на теле души, оставленные глухим смехом автора без эха. Выбравшись из лабиринта смыслов, обогащенный пониманием ещё большей неоднозначности мира, в котором прошлое так недолговечно, настоящее призрачно, а будущее множится печалью инвариантности, читатель сжимает виски холодными руками, закрывает глаза и проецирует, проецирует, проецирует сюжет на свою жизнь и судьбу. Он листает пожухлые страницы своей Книги, нервно черкает карандашом, вычеркивая слова и абзацы из нее, а иногда просто вырывает и отбрасывает целые листы из прошлого или будущего. Отдаваясь воле автора, вверяя себя его власти, читатель реконструирует свое прошлое, сомневается в будущем, не верит настоящему. Тысячи объяснений, пониманий, образов толкаются в его голове, борясь за истину. Нет -- за то, чтобы называться истиной. И тогда он понимает то, что было бы ясно ему с самого начала, если бы он, если бы... неважно. Тогда он понимает, что какой бы ни была форма подачи, каким бы сложным и замысловатым не был узор повествования, важно только одно -- этот древний, как мир, и единственный в этом мире сюжет: жили были мужчина и женщина, и женщина любила мужчину...

Это была рецензия на "Пейзаж, нарисованный чаем" Милорада Павича, которую я написала давно и быстро, почти не думая. В ней нет истины, однозначности и даже ни слова правды, а всего лишь неизменная способность случая рождать чудовищ))