Дед Кондрат

    Дед Кондрат прожил бурную жизнь. Родился и вырос он в глухой Саратовской степи в старообрядческом селе Малая Таволожка, что стоит на берегу Старицы, старого русла Иргиза. Кадниковы приехали сюда из города Кадников, Вологодской губернии, были конезаводчиками, в царскую армию коней поставляли. Отец его Климентий, рассказывают, озорник был и выдумщик. Видимо, и Кондратию эта черта характера передалась. Накануне Крещения послали Кондратия  за Святой водой. Взял подросток баклажку для воды, вышел на улицу - мимо молодежь на гулянье спешит. С тоской представил, что вместо веселой компании надо почти всю ночь на молитве стоять, чтоб к утру Святой водицы набрать. Засунул под плетень посудину и, круто развернувшись, помчался догонять друзей.
    Прогуляв всю ночь, вернулся Кондратий на утро к дому, вытащил из-под плетня припрятанную баклажку, набрал в ближайшем колодце водицы, потихоньку вошел в избу. Поставил у иконы «Святую» воду и, довольный собою, улегся почивать. Пробуждение его было не столь радостным.
    Матушка поутру, благоговейно с крестом и молитвою отлила «Святой» водицы испила три глоточка, протянула драгоценную святыню мужу, собралась было в сараи скотину кропить, чтоб приплод был хорошим, а тут соседка стучится, протягивает кувшинчик:
- Я вам Святой водички принесла, от вас на молении никого не было.
- Как не было, у нас Кондратий ходил, воду Святую принес.
- Да я вам говорю, не было его на молении, и воду он не брал!
    Климентий молча снял со стены недоуздок, вошел в переднюю, откинув одеяло со спящего отрока, огрел сына несколько раз, по чему попало. От неожиданности Кондратий даже защититься не успел, соскочил с постели, когда отец уже выходил из горницы.

     Семнадцати лет от роду Кондратий уехал из дома мир посмотреть. В глухой Саратовской деревушке и не ведали, что в столице  революция вовсю идет. Вот Кондратий и попал в переплет, когда высунулся желторотым птенчиком из Таволжанского гнездышка в большой мир.  Какими судьбами, путями дорожками, а попал он в семнадцатом году в Питер.
- Зимний брал. – рассказывал в старости дед. –  Вечером выдали нам винтовки, приказали примкнуть штыки и ждать. Холодно уже, октябрь – дело не шуточное, одеты все кое-как.  Набрали ящиков у ближних складов, развели костер, винтовки в «пирамиду» поставили. Стоим, греемся, байки травим. Уже светает, а нам команды все нет. Тут бежит наш командир, возбужденный, шапкой  машет, веселый: « Все! Зимний взяли! Наша власть!» - а что сие означает, откуда ж мне было знать, сопливому. Уж после товарищи разъяснили, что да как, за что мерзли на ночном Петроградском ветру. Вот тогда я и вступил в коммунистическую партию, потому что за народ она, за справедливость.
     Вернувшись в двадцатых в Малую Таволожку,  Кондратий,  по настоянию родителей,  женился на давней своей обидчице Матрене.  Несколько лет назад на святки вся молодежь каталась с бугра на Старице - старом русле Иргиза. Здесь были и смотрины, и свидания, и сговоры. Здесь  Кондратий и заприметил востроглазую Матрену и, решив прокатить веселую девушку на своих деревянных санках, подкатил сзади, ухватил за тонкую талию, ловко усадил к себе на колени и помчался с горы.
      Ох, напрасно он, «не спросясь распорядился»! Матрена ловко развернулась к ухажеру, залепила ему звонкую пощечину, а когда санки,  скатившись с горы, заскользили, притормаживая по льду, спрыгнула на ходу с колен Кондратия, ухватила парня за шиворот и со всего маху воткнула  бедовую головушку в ближайший сугроб. Молодежь на горке покатилась со смеху, видя дрыгающие ноги незадачливого кавалера.
      С той поры вражда у них пошла нешуточная. Если в компании Матрена, Кондратию туда путь заказан, коли Кондратий пришел первым, Матрена ни за что не выйдет на улицу. И не ведали, и не гадали, что за них судьбу их давно решили. В те времена родители, без ведома молодых, сватали детей, сговаривались, и лишь на свадьбе узнавал жених, на ком женится.  Да и невеста,  ни сном, ни духом не могла предположить, за кого её сватают, пока не позовут к иконам благословляться. Вот так и вышло, что Матрене за Кондратия идти. А как не пойдешь, ослушаться родителей - грех великий!   
      Памятуя юношескую обиду, Кондратий исподтишка посмеивался над  набожной супругой: накануне большого церковного праздника протер водкой закопченные от свечей да лампады иконы, они и заблестели, как новые. Увидела это Матрена, крестное знамение сотворила:
- Свят! Свят! Иконы обновились! – побежала молельщиц собирать, у обновленных икон молебен творить надобно.
     Вскоре женщины собрались на молебен. В длинных сарафанах в складочку, поверх белых «рукавов», в нарядных платках «под булавочку». Платки и шали старообрядцы не завязывают, а застегивают булавкой под подбородком, от чего платок красиво ниспадает с головы до плеч, как пирамида без дополнительных складок и заломов. Встали рядами на молебен, приготовили подручники, лестовки, раскрыли старинные церковные книги, зажгли свечи, молебен начался. А Кондратий, зараженный атеизмом в своей коммунистической ячейке, ходит по задней комнате да посмеивается:
- Я вам их снова обновлю! К празднику Октябрьской Революции!
    Землю большевики дали. Работай на себя, не ленись! Но наблюдательный Кондратий видел, что богатые все богатеют, а бедные так и остались бедными.
-Что-то тут не так, - решил он и отправился за правдой в Пугачевский  райком партии. Там как раз набирали добровольцев в Красную армию.
- Вот побьем недорезанных буржуев да контру перевешаем, тогда и порядок будет – объяснили молодому правдоискателю.
     С той поры и пошла у Кондратия военная карьера.  Гражданская война лихолетьем пронеслась по России, сколько судеб покалечила в  военной круговерти, поди разберись, кто прав, кто виноват?  Вся страна разрывалась на части,  семейные связи рушились  от малейшего непонимания. Так случилось, что старший брат нищего Кондратия – Григорий, наследник отцовской ветряной мельницы, защищая свое добро, ушел к белым. До самой могилы не могли примириться два брата. Григорий, отсидев срок за участие в белом движении, так и не сумел вразумить младшего, что не отбирать надо, а самим зарабатывать, не террором порядок достигается, а убеждениями, не рушить «до основанья»,  а созидать,  к опыту старого присовокупляя  новое.
     Кондратий неуклонно шел дорогой партии, свято веря в идеалы революции. Он так и не нажил  добра, отдавая всего себя «за правое дело».  Выросший в старообрядческой семье, где все подчинялось интересам общины, он легко уравнял каноны православия с законами революции.  Легко и надолго покидал семью, бросаясь по зову партии в любые передряги.
- Три войны прошел, Финскую, Германскую, Японскую, - перечислял Кондратий, хмурясь от воспоминаний.  – Никому не пожелаю такого.
     Уже став дедом, ежечасно слушал «Последние известия» по радио, заставляя домашних замереть на время передачи, дабы не пропустить важные новости. Времена «Холодной войны» оставили тревожные воспоминания в сознании людей.

           У старообрядцев не принято ни пить горькую, ни курить.
-  Поганые эти зелья  во вред человеку антихристом сотворены, - говорили старые люди. Потому строго за молодежью следили, чтоб не баловались. Если в доме гости, и кто-то из гостей курящий, предупреждали строго, что курить в доме нельзя, не к чему, чтобы бабы да ребятишки в доме смрадом дышали.
     Кондрат пристрастился к махорке еще в молодые годы, когда по белу свету мыкался. Домой вернулся - вредная привычка свое требует, а в сельмаге кроме махорки, которую клали в сундуки от моли, ничего и нет. Да и по качеству, видимо, не важная была, вот Кондратий и решил махорку у себя в огороде выращивать. Раздобыл семян в соседнем «Махор-совхозе», засеял грядки, поливал, пестовал. Знатная махра выросла. Высушил на ветерке под навесом, в тазике намял, в кисет насыпал, «козью ножку» сворачивает, сам от запаха млеет. Любаня, как всегда, рядом вертится.
- А можно, я скручу «козью ножку»?- тянется она к сложенной особым образом газете.
- Ну, давай, учись, в жизни все может пригодиться, – посмеивается дед.
    Тоненькими пальчиками девочка пытается свернуть самокрутку. Дед Кондратий подсказывает, помогает. Общими усилиями справились с задачей. Заядлый курильщик блаженно затянулся, задержал дым в легких, запрокинул голову и выпускает изо рта ровненькие колечки. Внучка весело хлопает в ладоши, никакого цирка не надо!
     Однажды разболелся у Любы зуб. Народные средства, полоскание содой, прикладывание соленого сала, чеснока, облегчения не принесли. Дед Кондрат долго слушал вопли внучки, наблюдая за действиями бабушки Матреши. Наконец, терпенье его лопнуло. Резко поднявшись, он вышел на крыльцо, закурил самокрутку. Спасительная мысль приходит всегда внезапно.
- Иди сюда! – крикнул он внучке через открытую дверь.
    Монотонно ноя, прижимая  кулачком  щеку,  девочка медленно вышла на крыльцо. Дед Кондратий вынул самокрутку изо рта, начал наставлять:
- Втяни дым в рот, но не вдыхай! Ты его подержи во рту, щеки надуй, чтоб все зубы охватило. Только не вдыхай в себя! Как невмоготу станет,  дым выпустишь, и зуб перестанет болеть. Поняла?
      Обессиленная от боли девочка, готова была на любое действо, лишь бы перестало болеть. Она согласно закивала головой.
- Сделай трубочкой губы, втягивай, закрывай рот, и держи, только не дыши!
    Вяжущая горечь охватила слизистую рта. Люба непроизвольно вдохнула в себя крепчайший самосад и зашлась выворачивающим наизнанку кашлем. Казалось, дыханье перекрыли совсем, глаза полезли на лоб, приступ удушья сжал горло. На крыльцо выскочила разъяренная бабушка Матреша, кинулась к внучке с кружкой, прихваченной из избы воды, отпаивая девочку, попутно ругалась, сверкая глазами  на деда:
- Додумался, старый пень! Твоим самосадом только быков валить! А ты девчонке его суешь!
       Боль и правда ушла. А курить Люба больше не пробовала никогда, стойкое отвращение к табачному дыму сохранилось у неё на всю жизнь.

      У деда Кондратия был самый боевой в округе петух.  Ярко - рыжий окрас, длинный с изумрудным перламутром хвост, высокий мясистый гребешок – все выдавало в нем породу. Он лихо взлетал на забор, громко несколько раз кукарекал, возвещая миру о своем присутствии, затем гордо вскидывал голову и, зорко поглядывая по сторонам, наблюдал за порядком в своих владениях. Своим владением петух считал не только дедов двор, но и все обозримые окрестности. При любой опасности, будь то большая кошка или быстрый ястреб, петух угрожающе что-то бормотал на своем птичьем языке. Заслышав его недовольное бормотанье, курочки моментально прятались под плетень, в курятник или в сарай, уводя с собой цыплят или утят. Иногда под клушек подкладывали утиные яйца и, выводя утят, курочка водила их за собой все лето, пока подросшие утята по зову природы не сбегали от неё в ближайшую лужу или пруд.
      Если же петушок видел, что вынесли зеренышка или водицы, он призывно клекотал, похлопывая крыльями, на что курочки вместе со своими выводками тут же сбегались со всех концов двора на пиршество. Однако,  петух невзлюбил за что-то детей и при каждом удобном случае гонялся за ребятишками, норовя ущипнуть их за голые пятки или икры. Спасались от него малыши только бегством. Маленькая Люба из-за болезни бегала плохо, и однажды петух подстерег её между калиткой и крыльцом, взлетел ей на голову и несколько раз больно клюнул, норовя попасть в глаз. На дикий рев любимицы выскочил дед Кондрат, отогнал петуха, долго успокаивал пострадавшую, радуясь, что не успел забияка до глаз добраться. Когда девочка успокоилась, дед решительно взял её за руку и повел к курятнику,  двор снова огласил девчачий рев.
-  Не реви! Ты что, хочешь всегда  от этого  надутого франта в перьях бегать да реветь?   
-  Неет!
- Тогда пошли! – дед  выдернул из плетня длинную хворостину, дал девочке в руки. – Держи!
     Зайдя первым в курятник, дед потихоньку выпустил на двор курочек, оставив там только забияку-петуха. Позвал внучку, та опасливо прячась за деда, вошла в курятник. Закрыв лаз, чтоб петух не мог выскользнуть на улицу, дед скомандовал:
- Давай! Не жалей! Он тебя не жалел, когда в глаз целился! От хворостины он не умрет!
     Люба, сначала боязливо, затем смелее и азартнее стала гонять хворостиной петуха по      курятнику.  Пернатая бестия долго ловко увертывался от ударов, но настойчивость девочки, подбадриваемой дедом, принесла свои плоды, несколько хлестких ударов попали по красивым перышкам. Петух обескуражено метался по сараю, выискивая укромные уголки, но длинная хворостина доставала его в любом углу.
- Ну, пожалуй, хватит,- вымолвил, наконец, дед,- теперь он никогда тебя не тронет. А на всякий случай носи с собой хворостину. И на будущее запомни: бьют тех, от кого не ждут сдачи, если не хочешь быть битой – не бойся обидчика, пусть тебя боятся. Но зря никого не обижай.
     Петух после порки не изменил своего нрава, так же гонялся за голоногими ребятишками, но при виде Любы недовольно клекотал и прятался в сарае или курятнике.   
     Все, даже старшие сестры, просили проводить мимо пернатого деспота, что девочка делала с удовольствием, грозя задире заготовленной хворостиной. А в характере осталась отметина: даже если страшно до жути – виду не показывай, не беги от опасности, встречай её лицом к лицу, еще вопрос, кто первым испугается.

      Летом найти деда Кондратия легко. Если на калитке в пробое торчала веточка или травинка, значит, дома никого. Тогда девочки выбегали на пыльную проселочную дорогу и внимательно разглядывали следы. В жару в селе мало кто ходит в обуви, а тем более в «обрезках» (по щиколотку обрезанные резиновые литые сапоги), да еще сорок пятого размера. Кондратий все лето ходил в «обрезках», утром по росе ноги не замочишь, и на рыбалке сапоги вернее любой другой обуви.
      Словом, заметив в дорожной пыли резиновый рифленый след надо было смотреть внимательно и не ошибиться: у Кондратия походка «с вывертом». Если следы шли ровно  по линеечке - это не он. А вот если концы пальцев смотрели чуть ли ни на сто восемьдесят градусов в разные стороны друг от друга – это дед Кондратий прошел. А дальше бежишь по следу, разведчиком себя чувствуешь: тут дед встал, с кем-то разговаривал, топтался на месте, оглядывался, дальше пошел. Если налево от дома – значит, в бригаду подался, а коли направо ушел – верно, на Старицу, на рыбалку отправился. В бригаду лучше не ходить, там всегда накурено и мужики ругаются, да и дед там долго не засидится, не любит он праздных разговоров, узнал что нужно, сказал, что хотел – и до свидания, на улице его  дождаться  можно.
      Ну, а на рыбалке, чего  проще,  выбрались за околицу, добежали до лесочка, вдоль берега по тропке на полянку выскочили, вот  тебе и дедушка, на лодке посреди речки сети выбирает или ставит. Ставить неинтересно: расправили, бросили, привязали, поплавки поправили и домой. А выбирать – сказка. Тянешь - потянешь и не знаешь, что вытянешь: круглого сазана или узкую щуку, а может, корягу или огромную черную жабу, бывало и ондатры попадались, их в селе водяными крысами называли. Кондратий  аккуратно выпутывал их из сети, отпускал, наказывая не попадаться больше.  Причалив к берегу, лодку - плоскодонку привязывал  за ближайшее дерево, весло - деревянную лопату, прятал в зарослях, не таскать же её туда-сюда.
    Сети вместе с рыбой клали в корзину, сплетенную  из ивовых прутьев, несли домой. На дворе деда Кондрата  вкопаны высокие толстые бревна с вбитыми большими гвоздями, на них и развешивались сети для выемки улова и просушки снасти.  Когда сеть высыхала, её ремонтировали, брали челнок, и методично ячейка за ячейкой восстанавливали сеть, залатывая дыры и порывы суровой нитью.
    Улов всегда делился на три части: мелких рыбешек пересыпали крупной солью, придавливали гнетом - тяжелым камнем, чтобы после высушить, средние шли на уху или жареху, а самых больших дед Кондрат всегда раздавал:
- Делиться надо всегда, особенно тем, что даром досталось.
   В послевоенное время много было одиноких женщин, мужчин - инвалидов. А если в семье родители, Слава Богу,  здоровы, то детишек много. Вот и раздавал Кондратий излишки улова.

     В зиму Кондратий брался объезжать молодых лошадей. Уж как ему удавалось запрячь ретивых, не ведомо, а только по селу неслись сани с бешенной скоростью, только с дороги успевай отскочить. Нередко в одну сторону неслись сани с седоком, а обратно уже без седока, что было гораздо страшнее. Через какое-то время появлялся пеший Кондратий, весь в снегу,  с топорщившимися усами и самодельным кнутом в руке. Ох, не завидна была доля коняги, избавившегося от усатого седока!
     Через пару дней дед Кондрат позволял одной из внучек прокатиться на вновь объезженном жеребчике. Только вожжи дед на ту пору из рук не выпускал и за норовом вновь объезженного скакуна смотрел внимательно. Но изредка попадались лихие коники с неукротимым характером. Однажды напросилась прокатиться с дедом Любаня.  Поехали от двора тихо, потом прибавили ходу, а Люба все просит:
-А, давай, диданя, поскачем, чтоб в ушах свистело!
- Ну, держись! – кивнул Кондратий и слегка отпустил вожжи.
     Коник был объезжен, да не до конца усмирен, воля в нем гуляла, степная вольная воля. Вот воля-то видно и рванулась из молодого скакуна! Сани понеслись так, что придорожные снежные увалы слились в одну белую полосу. Далеко за селом, почуяв степной простор, коник резко скакнул в придорожный сугроб,  развернув сани поперек дороги,  дед с  внучкой вылетели из саней ласточками и воткнулись головами в рыхлый снег. Коник проскакал целиком немного и встал по грудь в снегу, роняя пену с губ и грызя удила.
       Дед выкарабкался из сугроба, выдернул внучку, поставил на ноги, ощупал ноги, руки, отряхнул от снега.
-Жива?! Слава Богу!
      Утопая в снегу, пошел к саням.
      Коник прядал ушами, пытаясь выбраться из снега, однако подпустил Кондратия, позволил закрыть шорами глаза, понемногу успокоился.
      Кондратий высвободил запутанную между ног коня упряжь, понемногу обтоптал снег на пути следования саней и, натянув обеими руками вожжи, понемногу стал понукать ослушника, правя к зимнику. Будто нехотя сани развернулись и не спеша выехали на дорогу.
- Сесть не побоишься?- обеспокоенно спросил внучку.
- Неее! – с отвагой ответила девочка и запрыгнула в сани. - Я с тобой ничего не боюсь, – доверительно прижалась головой  к рукаву дедовой фуфайки.
      Обратный путь был неспешный и на взгляд Любы скучноватый. Дед хмуро молчал, ни на минуту не отвлекаясь от коня. Доехав до дома, Кондратий высадил внучку, приказал бежать домой. Немного отъехав от дома, он достал свой самодельно сплетенный кнут и с оттяжкой огрел конягу. Тот весь вздернулся, сдерживаемый натянутыми вожжами, взвился на дыбы, выворачивая оглобли, затем какими-то  боковыми скачками рванулся вперед и исчез за поворотом улицы. 
     Люба стояла у калитки и смотрела в след умчавшейся упряжке. По лицу её текли слезы. Ей было жалко смелого коника,  растерянного, а потом рассердившегося дедушку, себя, не успевшую накататься и не сумевшую защитить коника… Потом она вспомнила свой полет и улыбнулась, представляя траекторию летящей девочки и дрыгающие из снега ноги.

       Вооружившись девизом «Водка – зло, её надо уничтожать!»,  Кондратий часто выпивал, но никогда не пил один. Чаще всего уничтожали «горькую» вместе с соседом дедом Филимоном. Любимым напитком была «Перцовка» - водка с плавающим у дна красным перцем. Особым шиком было последнюю рюмку заесть этим перчиком.
       Зимним морозным утром Кондратий сбегал в сельпо за «маленькой», пока нес до дома, бутылка остыла. Заходя в избу, услышал недовольное бряцание посудой. Матрена, как могла, боролась с пагубным пристрастием мужа. Отбирала, прятала, выливала, разбивала распроклятые «чекушки». Но и Кондратий не лыком шит, предчувствуя грозящую конфискацию, стоя на пороге, быстро огляделся: слева на печи - найдет, справа одежка - тоже ненадежное место, потянулся помыть руки и взгляд его упал на ведро с водой, стоящее на лавочке у печи. Недолго думая, достал заветную бутылочку, начавшую запотевать в тепле, и, сняв с ведра крышку, ловко опустил её в теплую воду, прикрыв крышкой, довольно улыбнулся в щеголеватые усы.
         Дождавшись, когда Матрена уйдет из дома, Кондратий, как обычно, позвал Филимона «на чай». Быстренько поставил на стол немудреную закуску – соленые огурчики да хлеб,  достал два маленьких граненых стаканчика, пошел за «маленькой». Открыл крышку и замер с вытянутым лицом.
- Что там у тебя?  - поинтересовался,  Филимон входя в избу и заглядывая через плечо соседа в заветное ведерко.
       В полном десятилитровом ведре на дне лежала груда стекла, прикрытая алюминиевой пробкой - «бескозыркой», сверху плавал красный перчик.  От перепада температур бутылка перцовки лопнула, вожделенный напиток растворился в колодезной воде.   
      Кондрат не привык долго горевать.  Находить быстрые решения он умел всегда. Вернувшись к столу, он убрал маленькие стаканчики, достал алюминиевые пол-литровые кружки, зачерпнул из заветного ведерка разбавленный напиток, поставил на стол. Кивая на ведро,  весело сказал:
- До вечера осилим! Не пропадать же добру!
      Целый день два деда сидели у заветного ведерка. Выпьют по кружечке, выйдут на крыльцо, покурят, за сарай сходят и обратно к ведру. На вечерней зорьке остатки из ведра процедили через марлечку, чтобы не наглотаться стекла, и по обычаю закусили вымоченным перчиком.
       К концу жизни Кондратия  пространство между стеной и  голландкой в передней сплошь было забито «чекушками». Пол-литровые бутылки внучки сдавали обратно в сельпо по 12 копеек за штуку, покупали конфеты, сладости. А «чекушки» почему-то назад в магазин не принимали, вот и копились они за голландкой. Выбрасывать, а тем более бить стекло было нельзя. Дети же кругом бегают, пораниться могут.

     Так бывает: всю жизнь дед Кондрат воевал со своей Матреной, все доказывал ей, что главный в доме мужик, а как похоронил благоверную, сразу как будто сник бравый усач, стал меньше ростом, осунулся. Матрена была для него несгибаемым стержнем, незыблемой основой, благодаря которой он мог мотаться по России - матушке из конца в конец, зная, что есть дом, где его ждут, где его примут когда угодно и каким угодно.
     А теперь у него не стало этого стержня. Кондратий затосковал. Получив свою военную пенсию, он собирал своих многочисленных внучат и шел в сельмаг. Девочки (а у него были одни внучки) вбегали в магазин, и к великой радости, скучавшей от безделья продавщицы, выбирали самые неожиданные покупки. Кондратий, не раздумывая, складывал все в свой старенький военный вещмешок, туда же отправлял пакеты с крупой, солью, спичками, иными необходимыми в домоводстве вещами, складывал стопкой большие картонные коробки с конфетами, печеньями, хитро оглядывался на довольных внучек,  тихонько шептал продавщице:
- И маленькую.
    Понимающая продавщица с готовностью выставляла на прилавок чекушку водки. Кондратий ловко засовывал её в карман штанов и, поправляя пышные усы, поворачивался к девочкам:
- Ну, всё? Уходим! - Забрасывал за плечи  раздувшийся  и отяжелевший вещмешок, в руки брал стопку коробок со сладостями и направлялся к выходу.
     Дома раскладывал покупки на кровати и сундуке, чтобы удобно было малышне разглядывать обновки. Продукты убирал в большой эмалированный бак с крышкой от мышей, в навесной шкаф за печью складывал свечи, спички. Пузыри для керосиновой лампы перевязывал шпагатом и подвешивал на гвоздик под потолком. Коробки со сладостями расставлял на скамейке в задней комнате.  Разжигал керосинку, убавлял  коптящий фитиль, доставал  большую чугунную сковороду, жарил картошку на бараньем сале, кормил весь свой «бабий батальон» и отправлял на улицу. Выходил сам, зазывал к себе  соседа, седовласого бородатого деда Филимона, с которым выпивал купленную чекушку, веселел, молодцевато подкручивал свои «чапаевские» усы и заводил речь о том, что в доме нужна хозяйка.
- И прибраться, и за  внучками приглядеть, и накормить чем-то праздничным надо! Что я, мужик, могу - щи да картошку состряпать, а детям и пирожки нужны, вкуснота какая не то.  Вон купил пряников, а Любаня их не ест, она блинчики любит, а Надюха, та мосолики уважает. Да, что говорить, хозяйка в доме должна быть. Только где её возьмешь? Местная,  деревенская, за меня не пойдет, все знают, что я с бабами крут.  Надо в город подаваться, вон Григорий, городскую себе привез, хозяйка знатная, аккуратная и мужика слушает, и лишнего слова не вымолвит.
     Сказано - сделано. Вскоре привез Кондратий городскую жену. Молодая, красивая,  яркая, смелая. Рассказывает истории – не переслушать. На радостях «за свадебку» хорошенько выпили. Наутро Кондратий проснулся - в доме не убрано, печь не топлена, молодой хозяйки след простыл.
- Хорошо, первая попытка – не пытка, еще пытать надо,  - решил Кондратий и снова в Пугачев укатил. 
     Через несколько дней привез другую хозяйку. Эта постарше и не такая яркая, точнее сказать, совсем не яркая,  даже какая-то серенькая. Сынок при ней, чуть постарше внучек Кондратия. И не многословная совсем. Хозяйкой оказалась отменной. Вмиг всю избу вымыла, выскребла, все перестирала, выгладила, свежие занавесочки везде навешала, кружавчиками украсила. Тут Пасха подоспела.  Кондратий с утра в магазин за «маленькой» пошел - праздник ведь.  Новая хозяйка пасок настряпала, яичек накрасила, установила стол в проеме сенных дверей, накрыла красивой белой скатертью, на стол угощенье выставила  – пробуйте гости дорогие, и до свидания,  а в дом вам хода нет.
     Внучки с утра к деду прибежали христосоваться, а тут такой заслон! Новая хозяйка яичками да пасхой угощает, а в дом не пускает. Как так! Дом, в котором выросли, где их встречали всегда с радостью, не знали в какой угол посадить, чем потчевать, теперь закрытым оказался! А тут еще сынок хозяйкин из-за спины матери рожи корчит, я, мол, тут теперь живу, а вы идите, откуда пришли.
     Заревели от несправедливости девочки, обошли дедов двор вокруг,  за сараем спрятались и скулят потихоньку, обиду и недоумение вместе со слезами да соплями,  на кулаки наматывают.
     Идет дед Кондрат из магазина, настроение праздничное, солнышко сияет, птички поют, но что-то странные звуки у птичьей песни. Остановился, прислушался, заглянул за сарай – внучки. Ревут.
- Кто обидел?!
     Не дослушав сбивчивый рассказ девчонок, Кондратий ринулся в дом. Первым из сеней вылетел украшенный белой скатертью стол вместе с наготовленными яствами. Затем на крыльцо дед выволок за косу  новую хозяйку и спустил её по крутым ступенькам, следом  выскочил ошеломленный хозяйкин сынок, потом полетели сумки, вещи, занавесочки, кружавчики… Двор стал похож на цыганский табор.
- Я же как лучше хотела, чтоб в доме чисто было! – кричала в отчаянии  несостоявшаяся хозяйка.
- Вот я его и вычистил!- отвечал дед,  раздувая усы. - Чтоб духу вашего здесь не было!
- Идите домой! – заглядывая за сарай, позвал он внучек.
    Дважды повторять девочкам не надо. Бегом промчавшись мимо разбросанных вещей, не взглянув на обидчиков, они с радостью ввалились во вновь обретенный, знакомый до каждого сучка на любой досточке, родной и любимый дедушкин дом.
    Больше Кондратий ни одну женщину в дом не приводил. Внучки были ему дороже всего на свете. Он всегда ждал их и был рад видеть своих девчонок в любое время дня и ночи, щи и картошка были наготове, когда бы ни появились эти веснушчатые, голубоглазые худенькие хохотушки.

      Когда в соседней  Преображенке выстроили двухэтажную школу-десятилетку, зять Кондратия, Николай решил перебраться всей семьей поближе к школе, чтобы девочек не отдавать в интернат.      
     Тогда Кондратий загулял. Крепко загулял. Наступила поздняя морозная осень.  Углы невеликой его избенки  промерзли, печь не топилась, керосинка не зажигалась несколько дней. Из съестного в доме – шаром покати. В сарае визжал купленный на откорм голодный поросенок.
       Кондратий сидел на крыльце. Широко расставленные длинные худые ноги, острые коленки, торчавшие чуть ли не выше головы, делали его схожим с  большим нахохлившимся пауком. Некогда щеголевато закрученные в колечки усы жалко висели по краям скорбно поджатых губ. Вращая мутными с похмелья невидящими глазами, Кондратий рассуждал вслух:
- Ничего не осталось, ни жены, ни детей, вот и внуков отняли. Зачем, для чего жить?  Пусть пропадает все пропадом!
     Вдруг стукнула щеколда калитки.
-Кто бы это?
     Кондратий выжидающе смотрел на угол дома, откуда должны были появиться нежданные гости.
- Здрассте!!! – дружно закричали внучки, лихо выпрыгивая из-за угла.
     Мама-Поля разрешила им навестить деда в выходной, они позавтракали утром и айда в Таволожку!  Что для молодых ног три километра по родной степи! Дед спросонья не успел  очухаться, а девчонки - вот они!
- Эээ! Кто прибыл! - радости Кондратия не было предела. 
      Похмелье  его моментально улетучилось, глаза засияли голубоватым пламенем, усы его чудесным образом залихватски поднялись, завились в колечки, сам он сразу ожил, приосанился, помолодел.  В доме тут же затопили печь, Надя мела полы полынным веником, Оля  побежала в колодец за водой, Зина перемывала посуду. Любаня, как обычно, вертелась около деда, исполняя нехитрые поручения.
- А что мы делать сейчас будем?- любопытствовала девочка.
- Неси нож самый большой.
-А зачем?
-Неси! И брусок. В печурке лежит.
     Люба опрометью бросилась выполнять распоряжения. Кондратий наточил тесак, вынес из сарая охапку прошлогодней соломы, постоял, подумал. Зашел в избу, вынес смятый желтоватый рубль и холщевую сумку, сунул внучке:
- Беги в сельпо, купишь хлеба и конфет. И чего сама захочешь.
     Девочка, не раздумывая, бросилась к калитке. Возвращаясь из магазина, она увидела  белый дым над сараем.
- Не уж-то,  горим?- Люба бросилась со всех ног к дому. Дед стоял у сарая, широко расставив ноги, вилами он поправлял горящую солому. Когда огонь погас, на земле стал виден опаленный поросенок. Кондратий, на радостях, прирезал кабанчика и теперь, опустившись на колени, счищал широким лезвием ножа обожженную щетину, что-то мурлыча - напевая в свои пышные усы.
     Через какой-нибудь час на столе стояла знакомая чугунная сковорода, на которой дымились свеже-зажаренные кусочки молодой свинины. Девчонки с аппетитом уписывали сочное лакомство, радуясь встрече с дедом. Кондратий умиротворенно дымил на крыльце своей цигаркой, прикрыв один глаз от дыма, а может от неизъяснимого удовольствия.   Жизнь продолжается!